1 2 3 4 5 6 7 8 9 
– Не пообедать ли нам в ресторане? – предложил он.    

– Ну что ж, с удовольствием.    

Он был счастлив, как властелин, и все старался что-нибудь  придумать.    

– А что, если мы зайдем за госпожой де Марель и вместе  проведем вечерок? Мне говорили, что ее муж приехал. Мне бы очень хотелось с ним  повидаться.    

Они пошли туда. Жорж побаивался первой встречи с любовницей  и ничего не имел против, что с ним жена, – по крайней мере можно будет  избежать объяснений.    

Но Клотильда, видимо, не сердилась на него и сама уговорила  мужа принять приглашение.    

Обед прошел весело, вечер они провели чудесно.    

Жорж и Мадлена поздно вернулись домой. Газ на лестнице уже  не горел. Журналист то и дело зажигал восковые спички.    

На площадке второго этажа огонек чиркнувшей и вспыхнувшей  спички выхватил из темноты зеркало, и в нем четко обозначились две фигуры.    

Казалось, будто два призрака появились внезапно и тотчас же  снова уйдут в ночь.    

Чтобы ярче осветить их, Дю Руа высоко поднял руку и с  торжествующим смехом воскликнул:    

– Вот идут миллионеры!    

 VII    

     

Со времени покорения Марокко прошло два месяца. Захватив  Танжер, Франция сделалась обладательницей всего африканского побережья  Средиземного моря до самого Триполи и обеспечила заем аннексированной страны.    

Говорили, что два министра заработали на этом до двадцати  миллионов, и почти открыто называли имя Ларош-Матье.    

Что касается Вальтера, то весь Париж знал, что он убил двух  зайцев: миллионов тридцать – сорок нажил на займе и от восьми до десяти  миллионов на медных и железных рудниках, а также на огромных участках земли,  купленных за бесценок еще до завоевания и перепроданных колонизационным  компаниям на другой день после французской оккупации.    

В какие-нибудь несколько дней он стал одним из властелинов  мира, одним из всесильных финансистов, более могущественных, чем короли, –  одним из тех финансистов, перед которыми склоняются головы, немеют уста и  которые выпускают на свет божий гнездящиеся в глубине человеческого сердца  низость, подлость и зависть.    

Это уже был не жид Вальтер, директор банка, который никому  не внушал доверия, издатель подозрительной газеты, депутат, подозреваемый в  грязных делишках. Теперь это был господин Вальтер, богатый еврей.    

И он захотел наглядно доказать это.    

Узнав, что князь Карлсбургский, владелец одного из самых  роскошных особняков на улице Фобур-Сент-Оноре с садом, выходившим на Елисейские  поля, находится в затруднительном положении, он предложил ему в двадцать четыре  часа продать эту недвижимость со всей обстановкой, не переставляя ни одного  кресла. Он давал ему три миллиона. Прельстившись суммой, князь согласился.    

На другой день Вальтер уже устраивался на новом месте.    

Но тут у него появилась другая мысль – мысль, которая могла  прийти в голову только завоевателю, желающему победить Париж, мысль, достойная  Бонапарта.    

В то время весь город ходил в комиссионный магазин Жака  Ленобля смотреть картину венгерского художника Карла Марковича[89], изображавшую Христа, шествующего по водам.    

Художественные критики восторгались ею и утверждали, что это  лучшее из произведений искусства, которыми может гордиться наш век.    

Вальтер купил картину за пятьсот тысяч франков и перевез ее  в свой особняк, – таким образом он направил поток общественного  любопытства в новое русло и заставил весь Париж завидовать ему, порицать или  одобрять его – словом, заставил говорить о себе.    

Затем он объявил в газетах, что в один из ближайших вечеров  собирается пригласить к себе видных представителей парижского общества  посмотреть замечательную картину иностранного художника, дабы никто не мог  упрекнуть его в том, что он держит под спудом произведение искусства.    

Двери его дома будут открыты для всех. Добро пожаловать. При  входе надо будет только предъявить пригласительный билет.    

Приглашение было составлено так: «Господин и госпожа Вальтер  просят вас почтить их своим присутствием тридцатого декабря, между девятью и  двенадцатью ночи, на осмотре при электрическом освещении картины Карла  Марковича „Иисус, шествующий по водам“».    

В постскриптуме мелким шрифтом было напечатано: «После  двенадцати танцы».    

Итак, желающие могут остаться, и из их числа Вальтеры  подберут себе новых знакомых.    

Прочие со светским любопытством, наглым или равнодушным,  поглядят на картину, на особняк, на хозяев и разойдутся по домам. Но старик  Вальтер отлично знал, что немного погодя они снова придут сюда, как приходили к  его собратьям-иудеям, разбогатевшим так же, как и он.    

Прежде всего надо, чтобы его дом посетили титулованные  особы, имена которых не сходят с газетных столбцов. И они, конечно,  явятся, – они придут посмотреть на человека, в течение полутора месяцев  отхватившего пятьдесят миллионов, придут окинуть взглядом и сосчитать его  гостей, придут, ибо он оказался столь тактичным и сообразительным, что позвал  их к себе, сыну Израиля, полюбоваться картиной, написанной на сюжет из  Евангелия.    

Он как бы говорил им: «Смотрите, я заплатил пятьсот тысяч  франков за картину Марковича „Иисус, шествующий по водам“, за этот шедевр  христианской живописи. И шедевр этот отныне будет всегда у меня перед глазами,  он так и останется в доме жида Вальтера».    

В свете, в обществе герцогинь и членов жокей-клуба, долго  обсуждали это приглашение и наконец решили, что, в сущности, оно ни к чему не  обязывает. Все туда пойдут, как ходили раньше к г-ну Пти смотреть акварели.  Вальтерам принадлежит некий шедевр; на один вечер они открывают двери своего  дома, чтобы всякий мог им полюбоваться. На что же лучше?    

В течение двух недель «Французская жизнь», стараясь  возбудить общественное любопытство, ежедневно помещала на своих страницах  какую-нибудь заметку об этом вечере, назначенном на тридцатое декабря.    

Триумф патрона доводил Дю Руа до бешенства.    

Вытянув у жены пятьсот тысяч франков, он уже считал себя  богачом, но теперь, когда он сравнивал свое ничтожное состояние с дождем  миллионов, который прошел мимо него стороной, ему казалось, что он нищ, до  ужаса нищ.    

Его завистливая злоба росла день ото дня. Он был зол на весь  свет: на Вальтеров, у которых он перестал бывать, на жену, которая, поверив  Ларошу, отсоветовала ему покупать марокканский заем, а главное, на самого  министра, который втер ему очки, но по-прежнему пользовался его услугами и  обедал у него два раза в неделю. Жорж состоял у Лароша на посылках, заменял ему  секретаря, писца, и, когда он писал под его диктовку, ему всякий раз безумно  хотелось задушить этого торжествующего пшюта. Как министр Ларош особой  популярности не снискал, и, чтобы сохранить за собой портфель, ему приходилось  тщательно скрывать, что портфель этот туго набит золотом. Но Дю Руа чувствовал  золото во всем: в еще более презрительном тоне, какой появился за последнее  время у этого выскочки-адвоката, в его еще более нахальной манере держаться, в  его еще более безапелляционных суждениях, в его теперь уже безграничной  самоуверенности.    

Ларош царил в доме Дю Руа: он занял место графа де Водрека,  он приходил обедать в те же дни и разговаривал с прислугой, как второй хозяин.    

Жорж с трудом выносил его; в его присутствии он дрожал от  злости, как собака, которая хочет укусить, да не смеет. Зато с Мадленой он  часто бывал резок и груб, но она только пожимала плечами и относилась к нему,  как к невоспитанному ребенку. И все же ее удивляло то, что он всегда в дурном  настроении.    

– Я тебя не понимаю, – говорила она. – Ты  вечно на что-нибудь жалуешься. Между тем положение у тебя блестящее.    

Он молча поворачивался к ней спиной.    

Сперва он заявил, что не пойдет на вечер к патрону, что ноги  его не будет у этого пархатого жида.    

Г-жа Вальтер в течение двух месяцев писала ему ежедневно,  умоляя прийти, назначить ей свидание где угодно для того, чтобы она могла  вручить ему семьдесят тысяч франков, которые она для него выиграла.    

Он не отвечал на эти отчаянные письма и бросал их в огонь.  Он вовсе не отказывался от своей доли в их общем выигрыше, но он хотел  истерзать ее, раздавить своим презрением, растоптать. Она теперь так богата! Он  должен показать ей, что он горд.    

В день осмотра картины Мадлена начала убеждать его, что он  сделает большую оплошность, если не пойдет к Вальтерам.    

– Отстань от меня, – буркнул Дю Руа. – Никуда  я не пойду.    

Но, пообедав, он неожиданно заявил:    

– Придется все-таки отбыть эту повинность. Одевайся.    

Она этого ожидала.    

– Через четверть часа я буду готова, – сказала  она.    

Одеваясь, он все время ворчал и даже в карете продолжал  изливать желчь.    

На парадном дворе карлсбургского особняка горели по углам  четыре электрических фонаря, напоминавшие маленькие голубоватые луны. Дивный  ковер покрывал ступени высокого крыльца, и на каждой ступени неподвижно, как  статуя, стоял ливрейный лакей.    

– Пыль в глаза пускают! – пробормотал Дю Руа.    

Он презрительно пожимал плечами, но сердце у него ныло от  зависти.    

– Наживи себе такой дом, а до тех пор прикуси  язык, – заметила жена.    

Войдя, они передали подбежавшим лакеям свое тяжелое верхнее  платье.    

Здесь было уже много дам с мужьями, – они тоже  сбрасывали с себя меха. Слышался шепот:    

– Великолепно! Великолепно!    

Стены огромного вестибюля были обтянуты гобеленами, на  которых были изображены похождения Марса и Венеры. Вправо и влево уходили  крылья монументальной лестницы и соединялись на втором этаже. Перила из  кованого железа являли собой настоящее чудо; старая, потемневшая их позолота  тускло отсвечивала на красном мраморе ступеней.    

У входа в залы две маленькие девочки – одна в воздушном  розовом платьице, другая в голубом – раздавали дамам цветы. Все нашли, что это  очень мило.    

В залах уже было полно народа.    

Большинство дам было в закрытых платьях, – очевидно,  они желали подчеркнуть, что смотрят на этот званый вечер как на обычную частную  выставку. Те, которые собирались потанцевать, были декольтированы.    

Г-жа Вальтер, окруженная приятельницами, сидела во второй  зале и отвечала на приветствия посетителей. Многие не знали ее и расхаживали по  комнатам, как в музее, не обращая внимания на хозяев.    

Увидев Дю Руа, она смертельно побледнела и сделала такое  движение, точно хотела пойти к нему навстречу, но сдержалась: видимо, она  ждала, что он сам подойдет к ней. Он церемонно поклонился ей, а Мадлена  рассыпалась в похвалах и изъявлениях нежности. Оставив ее с г-жой Вальтер, он  замешался в толпу: ему хотелось послушать толки недоброжелателей, которые  должны были быть здесь представлены в изобилии.    

Пять зал, обитых дорогими тканями, итальянскими вышивками,  восточными коврами всевозможных оттенков и стилей и увешанных картинами  старинных мастеров, следовали одна за другой. Публике больше всего нравилась  маленькая комната в стиле Людовика XVI – нечто вроде будуара, обтянутого  шелковой материей с розовыми цветами по бледно-голубому полю. Точно такой же  материей была обита поразительно тонкой работы мебель золоченого дерева.    

Перед глазами Жоржа мелькали знаменитости: герцогиня де  Феррачини, граф и графиня де Равенель, генерал князь д’Андремон, прекраснейшая  маркиза де Дюн и все постоянные посетительницы театральных премьер.    

Кто-то схватил его за руку, и молодой радостный голос  прошептал ему на ухо:    

– Ах, вот и вы наконец, противный Милый друг! Что это  вас совсем не видно?    

Из-под кудрявого облачка белокурых волос на него смотрели  эмалевые глаза Сюзанны Вальтер.    

Он очень обрадовался ей и, с чувством пожав ей руку, начал  извиняться:    

– Я никак не мог. Я был так занят эти два месяца, что  нигде не бывал.    

– Нехорошо, нехорошо, очень нехорошо, – серьезным  тоном продолжала она. – Вы нас так огорчаете, ведь мы вас обожаем – и мама  и я. Я, например, просто не могу без вас жить. Когда вас нет, я готова  повеситься от тоски. Я для того говорю с вами так откровенно, чтобы вы больше  не смели исчезать. Дайте руку, я сама хочу вам показать «Иисуса, шествующего по  водам», – это в самом конце, за оранжереей. Папа выбрал такое место  единственно с той целью, чтобы гости обошли предварительно все залы. Он так  носится со своим особняком, просто ужас!    

Они медленно пробирались в толпе. Все оборачивались, чтобы  посмотреть на этого красавца мужчину и на эту прелестную куколку.    

– До чего же красивая пара! На редкость! – заметил  один известный художник.    

«Будь я в самом деле ловкий человек, я бы женился на  этой, – думал Жорж. – Между прочим, это было вполне возможно. Как это  мне не пришло в голову? Как это случилось, что я женился на той? Какая  нелепость! Сперва надо было обдумать хорошенько, а потом уже действовать».    

Зависть, едкая зависть, капля за каплей просачивалась к нему  в душу, отравляя своим ядом все его радости, самое его существование.    

– Правда, Милый друг, приходите почаще, – говорила  Сюзанна. – Папа разбогател, теперь мы начнем проказничать. Будем  веселиться напропалую.    

Но его преследовала все та же мысль.    

– Ну, теперь вы выйдете замуж! Найдете себе  какого-нибудь прекрасного, но слегка обедневшего князя – и только вас и видели.    

– О нет, пока еще нет! – искренне вырвалось у  нее. – Я выйду только за того, кто мне придется по душе, совсем-совсем по душе.  Моего богатства хватит на двоих.    

Улыбаясь насмешливой и презрительной улыбкой, он стал  называть ей имена проходивших мимо людей – представителей высшей знати, которые  продали свои старые ржавые титулы дочерям богатых финансистов, таким, как  Сюзанна, и теперь живут вместе с женами или отдельно – ничем не связанные,  беспутные, но окруженные почетом и уважением.    

– Ручаюсь, что не пройдет и полгода, как вы тоже  попадетесь на эту самую удочку, – сказал Жорж. – Станете маркизой,  герцогиней или княгиней и будете, милая барышня, смотреть на меня сверху вниз.    

Она возмущалась, хлопала его по руке веером, клялась, что  выйдет замуж только по любви.    

– Посмотрим, посмотрим, вы для этого слишком  богаты, – подтрунивал он.    

– Вы тоже богаты, – ведь вы получили наследство, –  ввернула она.    

– Есть о чем говорить! – с кислой миной воскликнул  он. – Каких-нибудь двадцать тысяч ренты. По нынешним временам это сущий  пустяк.    

– Но ваша жена тоже получила наследство.    

– Да. У нас миллион на двоих. Сорок тысяч годового  дохода. На это даже собственного выезда не заведешь.    

Они вошли в последнюю залу, и глазам их открылась оранжерея  – большой зимний сад, полный высоких тропических деревьев, осенявших своими  ветвями сплошные заросли редких цветов. Под этою темною зеленью, сквозь которую  серебристой волной проникал свет, стоял парной запах влажной земли, веяло  душным ароматом растений. В этом сладком и упоительном благоухании было что-то  раздражающее, томящее, искусственное и нездоровое. Ковры, расстеленные между  двумя рядами частого кустарника, поразительно напоминали мох. Налево, под  широким куполом, образованным ветвями пальм, Дю Руа бросился в глаза  беломраморный бассейн, такой большой, что в нем можно было купаться, с четырьмя  огромными фаянсовыми лебедями по краям; клювы у лебедей были полуоткрыты, и из  них струилась вода.    

В бассейне, дно которого было усыпано золотистым песком,  плавали громадные красные рыбы – диковинные китайские чудища с выпученными  глазами и с голубою каймой на чешуе, мандарины вод, напоминавшие затейливые  китайские вышивки; одни из них блуждали в воде, другие словно повисли над  золотистым дном.    

Дю Руа остановился, сердце у него забилось. «Вот она,  роскошь! – говорил он себе. – Вот в каких домах надо жить. Другие  этого достигли. Почему бы и мне не добиться того же?» Он пытался найти способ,  но так, сразу, трудно было что-нибудь придумать, и он злился на свое бессилие.    

Его спутница, занятая своими мыслями, тоже приумолкла. Дю  Руа искоса взглянул на нее. «А ведь стоило только жениться на этой живой  марионетке!» – подумал он.    

Сюзанна неожиданно встрепенулась.    

– Внимание! – сказала она и, пробившись сквозь  толпу, загородившую им дорогу, вдруг повернула направо.    

Среди леса причудливых растений, раскинувших трепещущие,  раскрытые, словно руки с тонкими пальцами, листья, на морских волнах неподвижно  стоял человек.    

Это производило потрясающее впечатление. Картина, края  которой прятались в колыхавшейся зелени, казалась черной дырой, прорывом в  некую фантастическую и манящую даль.    

Надо было пристально вглядеться в картину, и тогда все  становилось понятным. Рама надвое перерезала лодку, где, слабо освещенные  косыми лучами фонаря, находились апостолы, один из которых, сидя на краю,  направлял этот фонарь на приближавшегося Иисуса.    

Христос ступил одной ногой на волну, и видно было, как она  послушно и мягко опустилась, легла, прильнув к попиравшей ее божественной  стопе. Вокруг богочеловека все было погружено во мрак. Одни лишь звезды сияли в  небе.    

При бледном свете фонаря, который держал в руках тот, кто  указывал на господа, казалось, что лица учеников искажены священным ужасом.    

Это было поистине могучее, вдохновенное искусство, одно из  тех созданий мастера, которые будоражат мысль и надолго врезаются в память.    

Люди молча впивались глазами в картину, потом задумчиво  отходили и лишь некоторое время спустя начинали обсуждать ее достоинства.    

Дю Руа, посмотрев на картину, сказал:    

– Позволить себе роскошь приобрести такую вещицу – это  шикарно!    

Но его оттесняли и толкали другие, которым тоже хотелось  посмотреть, и, все еще не отпуская маленькую ручку Сюзанны и слегка пожимая ее,  он отошел от картины.    

– Хотите выпить шампанского? – спросила  Сюзанна. – Пойдемте в буфет. Там мы найдем папу.    

Они снова медленно прошли через залы, где толпа все росла –  шумная, нарядная толпа общественных увеселений, чувствовавшая себя здесь как  дома.    

Вдруг Жоржу послышалось, что кто-то сказал:    

– Вон Ларош и госпожа Дю Руа.    

Слова эти достигли его слуха, точно неясный шорох,  донесенный издалека ветром. Кто мог произнести их?    

Оглядевшись по сторонам, он в самом деле увидел жену, –  она шла под руку с министром. Глаза в глаза, они тихо говорили о чем-то  интимном и улыбались.    

Ему почудилось, что все смотрят на них, шепчутся. И у него  возникло свирепое и бессмысленное желание броситься на них с кулаками и уложить  на месте.    

Она ставила его в смешное положение. Он вспомнил Форестье.  Может быть, и про него говорят: «Этот рогоносец Дю Руа». Что она такое?  Довольно ловкая выскочка, но, в сущности, без особых талантов. У него бывают в  гостях, потому что боятся его, потому что чувствуют его силу, но вряд ли  особенно стесняются в выражениях, когда заходит речь об этой чете  посредственных журналистов. С такой женой, которая постоянно бросает тень на  его дом, которая вечно себя компрометирует, все поведение которой обличает в  ней интриганку, – с такой женой ему не выдвинуться. Теперь она будет ему в  тягость. Ах, если бы он мог все это предвидеть, если б он знал! Какую крупную и  смелую игру повел бы он тогда! В каком выигрыше остался бы он, если б ставкой  была маленькая Сюзанна! Почему он был так слеп и не понял этого раньше?    

Они вошли в столовую – громадную комнату с мраморными  колоннами, стены которой были обтянуты старинными гобеленами.    

Увидев своего сотрудника, Вальтер с распростертыми объятиями  бросился к нему. Он был на верху блаженства.    

– Вы все видели? Сюзанна, ты ему все показала? Сколько  народу, – правда, Милый друг? Видели князя де Герша? Он только что заходил  сюда выпить стакан пуншу.    

Но тут он устремился навстречу сенатору Рисолену, – тот  вел свою расфуфыренную, как ярмарочная торговка, супругу; вид у супруги был  явно растерянный.    

Сюзанне поклонился высокий и поджарый молодой человек с  белокурыми бакенбардами и небольшой лысиной, – в нем сразу чувствовался  примелькавшийся тип светского шаркуна. Кто-то назвал его имя: «Маркиз де Казоль»,  и Жорж сейчас же приревновал Сюзанну к нему. Давно ли она познакомилась с ним?  Конечно, после того как разбогатела? Он угадывал в нем претендента.    

Кто-то взял его под руку. Это был Норбер де Варен. С  безучастным и усталым видом старый поэт выставлял напоказ свои сальные волосы и  поношенный фрак.    

– Это у них называется весельем, – заметил  он. – Сейчас начнутся танцы, потом все лягут спать, – девочки  останутся довольны. Хотите выпить превосходного шампанского?    

С этими словами он налил себе в бокал вина, Жорж взял другой  бокал.    

– Пью за победу духовного начала над миллионами, –  поклонившись ему, провозгласил Норбер и более мягким тоном прибавил: – Не то  чтобы они мешали мне в чужих карманах, и я вовсе не завидую их  обладателям, – я протестую из принципа.    

Дю Руа уже не слушал его. Поискав глазами Сюзанну,  упорхнувшую с маркизом де Казолем, он улизнул от Норбера и пустился на розыски.    

Густая толпа жаждущих преградила ему путь. Пробившись  наконец, он очутился лицом к лицу с четой де Марель.    

С женой он часто встречался, но мужа не видел давно. Тот  протянул ему обе руки:    

– Дорогой мой, как я вам благодарен за совет, который  мне передала Клотильда! Я выиграл около ста тысяч по марокканскому займу. Этим  я всецело обязан вам. Вот уж, можно сказать, бесценный друг!    

Мужчины оглядывались на эту хорошенькую, изящную брюнетку.    

– Услуга за услугу, дорогой мой, – сказал Дю  Руа, – я отнимаю у вас жену, – вернее, я предлагаю ей руку. Супругов  всегда надо разлучать.    

Г-н де Марель наклонил голову:    

– Это верно. Если я вас потеряю, то мы встретимся здесь  через час.    

– Отлично.    

Дю Руа и Клотильда втиснулись в толпу; муж следовал за ними.    

– Вальтерам безумно везет, – говорила  Клотильда. – Вот что значит быть оборотистым дельцом.    

– Что ж! Сильные люди, так или иначе, всегда добиваются  своего, – заметил Жорж.    

– За каждой дочкой миллионов двадцать – тридцать  приданого, – продолжала она. – А Сюзанна к тому же еще хорошенькая.    

Он промолчал. Его собственная мысль, высказанная другим  человеком, раздражала его.    

Она еще не видела «Иисуса, шествующего по водам». Он  предложил проводить ее туда. Дорогой они судачили, высмеивали незнакомых лиц.  Мимо них прошел Сен-Потен с уймой орденов на лацкане фрака, – это их очень  насмешило. Даже бывший посланник, который шел следом за ним, не так густо  увешан был орденами, как этот репортер.    

– Винегрет, а не общество! – заметил Дю Руа.    

У Буаренара, подошедшего к ним поздороваться, тоже  красовалась в петлице та самая желто-зеленая ленточка, которую он надевал в  день дуэли.    

В маленьком будуаре беседовала с каким-то герцогом  расфранченная толстуха виконтесса де Персмюр.    

– Объяснение в любви, – прошептал Жорж.    

А в оранжерее сидели рядом его жена и Ларош-Матье, – за  растениями их почти не было видно. На их лицах было написано: «Мы назначили  друг другу свидание здесь, у всех на глазах. Пусть говорят про нас что угодно,  нам наплевать».    

Г-жа де Марель нашла, что «Иисус» Карла Марковича  изумителен. Они пошли назад. Мужа они потеряли из виду.    

– А что Лорина – все еще дуется на меня? – спросил  он.    

– Да, по-прежнему. Не желает тебя видеть, и стоит  только заговорить о тебе, как она уходит.    

Он промолчал. Неприязнь, которую внезапно почувствовала к  нему эта девочка, огорчала и угнетала его.    

У дверей их остановила Сюзанна:    

– А, вот вы где! Ну, Милый друг, вы остаетесь в  одиночестве. Я похищаю прекрасную Клотильду, – мне хочется показать ей мою  комнату.    

И обе женщины начали быстро пробираться в сутолоке, как  умеют пробираться в толпе только женщины: скользя и извиваясь по-змеиному.    

Почти в ту же секунду кто-то прошептал:    

– Жорж!    

Это была г-жа Вальтер.    

– О, как вы бесчеловечны! – еще тише заговорила  она. – Зачем вы меня так мучаете! Мне надо сказать вам несколько слов, и я  попросила Сюзетту увести вашу спутницу. Послушайте, я должна… я должна  поговорить с вами сегодня вечером… или… или… вы не можете себе представить, на  что я решусь. Идите в оранжерею. Налево будет дверь в сад. Идите прямо по  аллее. В самом конце увидите беседку. Я приду туда через десять минут. Если вы  не согласитесь, – клянусь, я устрою скандал, здесь, сию же минуту!    

– Хорошо, – смерив ее надменным взглядом, сказал  он. – Через десять минут я буду в указанном месте.    

И они расстались. Но он чуть было не опоздал из-за Жака  Риваля. Тот взял его под руку и крайне оживленно начал выкладывать новости.  По-видимому, он только что вышел из буфета. В конце концов Дю Руа сдал его на  руки г-ну де Марелю, с которым они столкнулись в дверях, и скрылся. Надо было  еще незаметно прошмыгнуть мимо жены и Лароша. Это ему удалось без особых  усилий, так как они были увлечены разговором, и он очутился в саду.    

На воздухе Дю Руа почувствовал себя, точно в ледяной ванне.  «Черт, как бы не простудиться», – подумал он и вместо шарфа повязал шею  носовым платком. Затем медленно двинулся по аллее, – после яркого света он  почти ничего не видел.    

Справа и слева колыхались тонкие безлиственные ветки кустов.  Свет из окон ложился на них серыми пятнами. Вдруг что-то белое мелькнуло на  дорожке, и в ту же минуту он услышал дрожащий голос г-жи Вальтер, которая, в  декольтированном платье, спешила ему навстречу.    

– А, это ты? Ты что же, хочешь свести меня в  могилу? – прошептала она.    

– Только, пожалуйста, без трагедий, – спокойно  проговорил он. – Иначе я сейчас же уйду.    

Она обвила его шею руками и, почти касаясь губами его губ,  сказала:    

– Но что я тебе сделала? Ты поступаешь со мной как  подлец. Что я тебе сделала?    

Он пытался оттолкнуть ее.    

– В последний раз, когда мы с тобой виделись, ты  намотала свои волосы на все мои пуговицы, и у меня чуть не произошло разрыва с  женой.    

Она сначала удивилась, потом отрицательно покачала головой:    

– Нет, твоей жене это совершенно безразлично. Это уж  кто-нибудь из твоих любовниц устроил тебе сцену.    

– У меня нет любовниц.    

– Молчи лучше! Почему же ты у меня совсем не бываешь?  Почему не приходишь ко мне обедать, хотя бы раз в неделю? Все мои мысли связаны  с тобой, ты вечно у меня перед глазами, к ужасу моему, твое имя каждую секунду  готово сорваться у меня с языка, – вот до чего я люблю тебя. Нет, тебе  этого не понять! У меня такое чувство, будто я в тисках, в каком-то мешке; я  сама не знаю, что со мной. Неотвязная мысль о тебе стесняет мне дыхание,  терзает мне грудь, – вот тут, под сердцем, – ноги у меня  подкашиваются, так что я не могу двигаться. Целыми днями я бессмысленно сижу на  одном месте и думаю о тебе.    

Он смотрел на нее с удивлением. Перед ним была уже не  прежняя шаловливая толстая девчонка, но обезумевшая от горя, дошедшая до  полного отчаяния, на все способная женщина.    

Между тем у него в голове зарождались какие-то  неопределенные планы.    

– Дорогая моя, на свете вечной любви не бывает, –  начал он. – Люди сходятся, а затем расстаются. Но если это затягивается,  как у нас, тогда это становится тяжкой обузой. Я больше не могу. Говорю тебе  откровенно. Однако если благоразумие возьмет верх и ты будешь принимать меня и  относиться ко мне как к другу, то я стану бывать у тебя по-прежнему. Ну как,  способна ты совладать с собой?    

– Я способна на все, лишь бы видеть тебя, –  положив свои голые руки ему на плечи, прошептала г-жа Вальтер.    

– Значит, решено, – сказал он, – мы друзья,  но и только.    

– Да, решено, – прошептала она и подставила ему  губы. – Еще один поцелуй… последний.    

– Нет, – мягко возразил он. – Надо держать  свое слово.    

Она отвернулась, вытерла слезы и, достав из-за корсажа  пакет, перевязанный розовой шелковой лентой, протянула его Дю Руа.    

– Возьми. Это твоя доля выигрыша по марокканскому  займу. Я так рада, что выиграла это для тебя. Бери же…    

Он начал было отказываться:    

– Нет, я не возьму этих денег!    

Но она вспылила:    

– О, теперь это было бы с твоей стороны слишком  жестоко! Эти деньги твои, и ничьи больше. Если ты не возьмешь, я выброшу их в  мусорный ящик. Но ты не откажешь мне в этом, Жорж. Правда?    

Дю Руа взял эту пачку и сунул в карман.    

– Пора идти, – заметил он, – ты схватишь  воспаление легких.    

– Тем лучше! – тихо сказала она. – Ах, если б  я могла умереть!    

Она припала к его руке, страстно, исступленно, с каким-то  отчаянием поцеловала ее и побежала к дому.    

Погруженный в раздумье, он медленно двинулся вслед за ней. В  оранжерею он вошел, высоко подняв голову, и на губах у него играла улыбка.    

Его жены и Лароша здесь уже не было. Толпа редела. Было  ясно, что на бал останутся лишь немногие. Вдруг он увидел Сюзанну под руку с  сестрой. Они подошли к нему и попросили станцевать с ними первую кадриль вместе  с графом де Латур-Ивеленом.    

– Это еще кто такой? – спросил он с удивлением.    

– Это новый друг моей сестры, – лукаво улыбаясь,  ответила Сюзанна.    

Роза вспыхнула:    

– Как не стыдно, Сюзетта, он столько же мой, сколько и  твой!    

– Я знаю, что говорю.    

Роза рассердилась и ушла.    

Дю Руа фамильярно взял Сюзанну под локоть.    

– Послушайте, дорогая крошка, – начал он своим  медоточивым голосом, – вы считаете меня своим другом?    

– Ну, конечно, Милый друг.    

– Вы доверяете мне?    

– Вполне.    

– Помните наш сегодняшний разговор?    

– О чем?    

– О вашем замужестве, – вернее, о человеке, за  которого вы выйдете замуж.    

– Да.    

– Ну так вот, можете вы мне обещать одну вещь?    

– Да. Но что именно?    

– Обещайте советоваться со мной, когда кто-нибудь будет  просить вашей руки, и, не узнав, как я на это смотрю, никому не давать  согласия.    

– Хорошо, обещаю.    

– И это должно остаться между нами. Ни отцу, ни матери  – ни слова.    

– Ни слова.    

– Клянетесь?    

– Клянусь.    

С деловым видом к ним подбежал Риваль:    

– Мадемуазель, папа зовет вас на бал.    

– Идемте, Милый друг, – сказала она.    

Но он отказался, – он решил сейчас же уехать, ему  хотелось побыть одному и поразмыслить на досуге. Слишком много новых  впечатлений запало ему в душу. Он стал искать жену и вскоре нашел ее в  буфете, – она сидела с какими-то двумя мужчинами и пила шоколад. Мужа она  им представила, но ему не назвала их.    

– Поедем? – немного погодя обратился он к ней.    

– Как хочешь.    

Она взяла его под руку, и они снова прошли через опустевшие  залы.    

– А где же хозяйка? – спросила она. – Я  хотела с ней попрощаться.    

– Не стоит. Она начнет уговаривать нас остаться на бал,  а с меня довольно.    

– Да, ты прав.    

Всю дорогу они молчали. Но как только они вошли в спальню,  Мадлена, еще не успев снять вуаль, с улыбкой обратилась к нему:    

– Ты знаешь, у меня есть для тебя сюрприз.    

– Какой еще сюрприз? – огрызнулся Жорж.    

– Угадай.    

– Не намерен утруждать себя.    

– Ну хорошо. Послезавтра первое января.    

– Да.    

– Теперь самое время новогодних подарков.    

– Да.    

– Так вот тебе новогодний подарок, – я только что  получила его от Лароша.    

И она протянула ему маленькую черную коробку, похожую на  футляр для золотых вещей.    

Дю Руа с равнодушным видом открыл ее и увидел орден  Почетного легиона.[90]    

Он слегка побледнел, затем, усмехнувшись, сказал:    

– Я бы предпочел десять миллионов. А это ему обошлось  недорого.    

Она ожидала бурных изъявлений восторга, и его холодность  возмутила ее:    

– Ты стал просто невыносим. Тебе ничем нельзя угодить.    

– Этот человек выплачивает свой долг – только и  всего, – хладнокровно заметил он. – Он мне еще много должен.    

Его тон удивил Мадлену.    

– Однако в твои годы и это неплохо, – сказала она.    

– Все относительно, – возразил он. – Я мог бы  иметь теперь гораздо больше.    

Он положил футляр на камин и принялся рассматривать  блестящую звезду. Потом закрыл футляр и, пожав плечами, стал раздеваться.    

В «Правительственном вестнике» от первого января действительно  появилась заметка о том, что публицист г-н Проспер Жорж Дю Руа за выдающиеся  заслуги получил звание кавалера ордена Почетного легиона. Его фамилия была  напечатана в два слова, и это порадовало Жоржа больше, чем сам орден.    

Через час после того, как он прочитал в газете об этом  событии, приобретавшем таким образом общественное значение, ему подали записку  от г-жи Вальтер: она умоляла его сегодня же прийти к ней с женой обедать и  отпраздновать это награждение. Он было поколебался, а затем, бросив в огонь ее  письмо, составленное в несколько двусмысленных выражениях, объявил Мадлене:    

– Сегодня мы обедаем у Вальтеров.    

Это ее удивило.    

– Вот как! Ведь ты же сам, по-моему, говорил, что ноги  твоей там больше не будет?    

– Я передумал, – это все, что она услышала от него  в ответ.    

Когда они приехали, г-жа Вальтер сидела одна в маленьком  будуаре, отведенном для интимных приемов. Она была вся в черном, с напудренными  волосами, что очень ей шло. Издали она казалась старой, вблизи – молодой, и для  наблюдательного человека это был пленительный обман зрения.    

– Вы в трауре? – спросила Мадлена.    

– И да и нет, – печально ответила она. – Все  мои близкие живы. Но я уже в таком возрасте, когда носят траур по собственной  жизни. Сегодня я надела его впервые, чтобы освятить его. Отныне я буду носить  его в своем сердце.    

«Хватит ли выдержки?» – подумал Дю Руа.    

Обед прошел довольно уныло. Только Сюзанна болтала без  умолку. Роза казалась чем-то озабоченной. Все горячо поздравляли журналиста.    

Вечером все, беседуя между собой, разбрелись по залам и  зимнему саду. Дю Руа шел сзади с г-жой Вальтер, она удержала его за руку.    

– Послушайте, – тихо сказала она, – я больше  ни о чем не буду с вами говорить, никогда… Только приходите ко мне, Жорж.  Видите, я уже не говорю вам «ты». Но жить без вас – это выше моих сил, выше  моих сил. Это чудовищная пытка. Днем и ночью я чувствую вас, вы всегда у меня  перед глазами, я храню ваш образ в своем сердце, в своем теле. Вы точно дали  мне какой-то отравы, и она подтачивает меня изнутри. Я больше не могу. Нет. Не  могу. Смотрите на меня только как на старуху, – я согласна. Я нарочно  напудрила волосы, чтобы вы посмотрели на меня седую, – только приходите,  приходите хоть изредка, как друг.    

Она сжимала, она стискивала его руку, впиваясь в нее  ногтями.    

– Это решено, – спокойно заметил он. –  Незачем больше об этом говорить. Вы же видите, что я приехал тотчас по  получении вашего письма.    

Вальтер с дочками и Мадленой шли впереди; около «Иисуса,  шествующего по водам» Вальтер остановился и подождал Дю Руа.    

– Представьте себе, – сказал он со смехом, –  вчера я застал жену перед этой картиной: она стояла на коленях, точно в  часовне. Она здесь молилась. Как я хохотал!    

– Этот образ Христа спасет мою душу, – уверенно  произнесла г-жа Вальтер; в голосе ее слышался тайный восторг. – Всякий  раз, когда я смотрю на него, он придает мне силы и бодрости.    

Повернувшись лицом к богу, стоявшему на морских волнах, она  добавила шепотом:    

– Как он прекрасен! Какой страх наводит он на этих  людей, и как они любят его! Посмотрите на его голову, на его глаза, – как  все в нем просто и вместе с тем сверхъестественно!    

– Да ведь он похож на вас, Милый друг! –  воскликнула Сюзанна. – Честное слово, похож. Если б у вас была бородка или  если б он был бритый, – вы были бы одно лицо. Поразительно!    

Она попросила Жоржа стать рядом с картиной. И все нашли, что  в их лицах действительно есть некоторое сходство.    

Это вызвало всеобщее удивление. Вальтеру это показалось  весьма странным. Мадлена заметила с улыбкой, что у Христа более мужественный  вид.    

Г-жа Вальтер, застыв на месте, напряженно всматривалась то в  черты своего любовника, то в черты Христа. И лицо ее стало таким же белым, как  ее волосы.    

 VIII    

     

В конце зимы супруги Дю Руа часто бывали у Вальтеров. Жорж  постоянно обедал там даже один, так как Мадлена жаловалась на усталость и  предпочитала сидеть дома.    

Он приходил по пятницам, и в этот день г-жа Вальтер никого  уже больше не принимала. Этот день принадлежал Милому другу, ему одному. После  обеда играли в карты, кормили китайских рыб, проводили время и развлекались  пo-семейному. Не раз где-нибудь за дверью, за кустами в оранжерее, в  каком-нибудь темном углу г-жа Вальтер порывисто обнимала Жоржа и, изо всех сил  прижимая его к груди, шептала ему на ухо:    

– Я люблю тебя!.. Я люблю тебя!.. Люблю безумно!    

Но он холодно отстранял ее и сухо отвечал:    

– Если вы приметесь за старое, я перестану у вас  бывать.    

В конце марта неожиданно распространился слух о том, что обе  сестры выходят замуж. Женихом Розы называли графа де Латур-Ивелена, женихом  Сюзанны – маркиза де Казоля. Эти два господина стали в доме у Вальтеров своими  людьми; они пользовались здесь исключительными правами и особым расположением.    

Между Жоржем и Сюзанной установились простые, дружеские  отношения – отношения брата и сестры; они болтали целыми часами, издевались над  всеми поголовно и, казалось, наслаждались обществом друг друга.    

Никто из них словом не обмолвился ни о ее будущей свадьбе,  ни о том, кого ей прочат в мужья.    

Однажды утром патрон затащил Дю Руа к себе, и после  завтрака, когда г-жу Вальтер вызвали для переговоров с каким-то поставщиком,  Жорж предложил Сюзанне:    

– Идемте кормить красных рыбок.    

Они взяли со стола по большому куску мягкого хлеба и пошли в  оранжерею.    

Вокруг мраморного водоема лежали подушки, чтобы можно было  стать на колени и посмотреть на морских чудищ вблизи. Сюзанна и Дю Руа  опустились друг подле друга на колени и, нагнувшись к воде, принялись лепить  хлебные шарики и бросать их в бассейн. Рыбы это заметили и начали подплывать;  двигая хвостом, шевеля плавниками, вращая большими выпученными глазами, они  кружились, ныряли, чтобы поймать погружавшуюся в воду круглую свою добычу,  тотчас выплывали снова и требовали еще.    

Они уморительно двигали ртом, стремительно и внезапно  бросались вперед, всем своим видом напоминая диковинных маленьких страшилищ.  Кроваво-красными пятнами выделялись они на золотистом песке, устилавшем дно,  струями огня сверкали в прозрачных волнах бассейна и, останавливаясь,  показывали голубую кайму на своей чешуе.    

Жорж и Сюзанна смотрели на свои отражения, опрокинутые в  воде, и улыбались им.    

Вдруг Жорж тихо сказал:    

– У вас завелись от меня секреты, Сюзанна, – это  нехорошо.    

– Какие секреты, Милый друг? – спросила она.    

– А помните, что вы мне обещали на званом вечере, вот  здесь, на этом самом месте?    

– Нет.    

– Вы обещали советоваться со мной, когда кто-нибудь  будет просить вашей руки.    

– Ну, и что же?    

– А то, что кто-то уже просил вашей руки.    

– Кто же это?    

– Вы сами прекрасно знаете.    

– Нет. Клянусь вам.    

– Да знаете! Этот долговязый фат, маркиз де Казоль.    

– Во-первых, он не фат.    

– Очень может быть. Но он глуп. Его разорили карты и  изнурили кутежи. Нечего сказать, хорошенькая партия для такой молодой, красивой  и умной девушки, как вы!    

– Что вы против него имеете? – улыбаясь, спросила  она.    

– Я? Ничего.    

– Нет, да. Но он совсем не такой, каким вы его рисуете.    

– Оставьте, пожалуйста. Дурак и интриган.    

Она перестала смотреть на воду и чуть повернула голову.    

– Послушайте, что с вами?    

– Я… я… я вас ревную, – произнес он таким тоном,  как будто у него вырвали из сердца тайну.    

Это признание не очень удивило ее.    

– Вы?    

– Да, я!    

– Вот так так! Это почему же?    

– Потому что я люблю вас, и вы, негодница, сами это  прекрасно знаете.    

– Вы с ума сошли, Милый друг! – строго сказала  она.    

– Я сам знаю, что я сошел с ума, – возразил  он. – Смею ли я говорить с вами об этом, я, женатый человек, с вами,  молодой девушкой! Я больше чем сумасшедший, я преступник, подлец, в сущности  говоря. У меня нет никакой надежды, и от одной этой мысли я теряю рассудок. И  когда при мне говорят, что вы собираетесь замуж, я прихожу в такую ярость, что,  кажется, убил бы кого-нибудь. Вы должны простить меня, Сюзанна!    

Он замолчал. Рыбам перестали бросать мякиш, и они, точно  английские солдаты, вытянувшись в неподвижную и почти ровную шеренгу,  рассматривали склоненные лица людей, но люди уже не занимались ими.    

– Жаль, что вы женаты, – полушутя-полусерьезно  заметила девушка. – Но что же делать? Этому не поможешь. Все кончено!    

Он живо обернулся и, нагнувшись к самому ее лицу, спросил:    

– Будь я свободен, вы бы вышли за меня замуж?    

– Да, Милый друг, я вышла бы за вас замуж: вы мне  нравитесь больше всех, – искренне ответила она.    

– Благодарю… благодарю… – прошептал он. –  Молю вас об одном: не давайте никому слова. Подождите еще немного. Умоляю вас!  Обещаете?    

– Обещаю, – слегка смущенно, не понимая, для чего  это ему нужно, проговорила она.    

Дю Руа бросил в воду весь хлеб, который у него еще  оставался, и, не простившись, убежал с таким видом, словно он окончательно  потерял голову.    

Так как ничьи пальцы не разминали этот комок мякиша, то он  не пошел ко дну, и рыбы, все до одной, жадно набросились на него, – хищные  их пасти рвали его на куски. Они утащили его на другой конец бассейна и стали  кружиться над ним, образуя теперь некую движущуюся гроздь, нечто напоминающее  одушевленный вертящийся цветок, живой цветок, брошенный в воду венчиком вниз.    

Сюзанна, взволнованная, изумленная, встала и медленно пошла  в комнаты. Журналиста уже не было.    

Он вернулся домой очень спокойный и обратился к Мадлене,  которая в это время писала письма:    

– Ты пойдешь в пятницу обедать к Вальтерам? Я пойду.    

– Нет, – неуверенно ответила она. – Мне  что-то нездоровится. Я лучше посижу дома.    

– Как хочешь. Никто тебя не неволит, – сказал он,  взял шляпу и сейчас же ушел.    

Он давно уже ходил за ней по пятам, следил, подсматривал,  знал каждый ее шаг. Наконец долгожданный час настал. Он сразу смекнул, что  означает это: «Я лучше посижу дома».    

В течение следующих дней он был с ней предупредителен. Сверх  обыкновения он даже казался веселым.    

– Узнаю прежнего милого Жоржа, – говорила Мадлена.    

В пятницу он рано начал одеваться: до обеда у патрона ему,  по его словам, надо было еще кое-куда поспеть.    

Около шести он поцеловал жену и, выйдя из дому, отправился  на площадь Нотр-Дам-де-Лорет и нанял карету.    

– Вы остановитесь на улице Фонтен, против дома номер  семнадцать, и будете стоять там, пока я не прикажу ехать дальше, – сказал  он кучеру. – А затем отвезете меня на улицу Лафайета, в ресторан «Фазан».    

Лошадь затрусила ленивой рысцой, и Дю Руа опустил шторы.  Остановившись против своего подъезда, он уже не спускал с него глаз. Через  десять минут из дому вышла Мадлена и направилась к внешним бульварам. Как  только она отошла подальше, он просунул голову в дверцу и крикнул:    

– Поезжайте!    

Некоторое время спустя фиакр подвез его к ресторану «Фазан»  – средней руки ресторану, пользовавшемуся известностью в этом квартале. Жорж  вошел в общий зал и заказал обед. Ел он не спеша и все поглядывал на часы.  Наконец, выпив кофе и две рюмки коньяку, со смаком выкурив хорошую сигару, он  ровно в половине восьмого вышел из ресторана, нанял экипаж, проезжавший мимо, и  велел ехать на улицу Ларошфуко.    

Не сказав ни слова швейцару, Дю Руа поднялся на четвертый  этаж того дома, против которого он приказал кучеру остановиться, и, когда  горничная отворила дверь, спросил:    

– Дома господин Гибер де Лорм?    

– Да, сударь.    

Его провели в гостиную; там ему пришлось немного подождать.  Затем к нему вышел высокий, бравый, увешанный орденами рано поседевший мужчина.    

Дю Руа поклонился.    

– Как я и предполагал, господин полицейский  комиссар, – сказал он, – моя жена обедает сейчас со своим любовником  на улице Мартир в нанятых ими меблированных комнатах.    

Блюститель порядка наклонил голову:    

– Я к вашим услугам, сударь.    

– Мы должны все успеть до девяти, не так ли? –  продолжал Жорж. – Ведь после девяти вы уже не имеете права входить в  частную квартиру, чтобы установить факт прелюбодеяния?    

– Не совсем так, сударь: зимой – до семи, а начиная с  тридцать первого марта – до девяти. Сегодня пятое апреля, следственно до девяти  часов у нас еще есть время.    

– Так вот, господин комиссар, внизу меня ждет экипаж,  так что мы можем захватить с собой и агентов, которые должны вас сопровождать,  а затем подождем немного у дверей. Чем позднее мы войдем, тем больше будет у  нас шансов застать их на месте преступления.    

– Как вам угодно, сударь.    

Комиссар вышел и вернулся уже в пальто, скрывавшем его  трехцветный пояс. Он посторонился, чтобы пропустить вперед Дю Руа, но тот,  занятый своими мыслями, отказался выйти первым и все повторял:    

– После вас… после вас…    

– Проходите же, сударь, я у себя дома, – заметил  блюститель порядка.    

Тогда Дю Руа поклонился и переступил порог.    

Он еще днем успел предупредить, что облаву надо будет  устроить вечером, и когда они заехали в комиссариат, там их уже поджидали трое  переодетых агентов. Один из них уселся на козлы рядом с кучером, двое других  разместились в карете, а затем извозчик повез их на улицу Мартир.    

– План квартиры у меня имеется, – говорил дорогой  Дю Руа. – Это на третьем этаже. Сперва идет маленькая передняя, потом  столовая, потом спальня. Все три комнаты между собой сообщаются. Черного хода  нет, так что бежать невозможно. Поблизости живет слесарь. Он будет ждать ваших  распоряжений.    

Когда они подъехали к указанному дому, было только четверть  девятого. Более двадцати минут молча ждали они у дверей. Но как только Дю Руа  заметил, что сейчас пробьет три четверти девятого, он сказал:    

– Теперь идемте.    

Не обращая внимания на швейцара, который, впрочем, и не  заметил их, они стали подниматься по лестнице. Один из агентов остался  сторожить у подъезда.    

На третьем этаже четверо мужчин остановились. Дю Руа приник  ухом к двери, потом заглянул в замочную скважину. Но ничего не было ни видно,  ни слышно. Тогда он позвонил.    

– Стойте здесь и будьте наготове, – сказал своим  агентам комиссар.    

Через две-три минуты Жорж снова несколько раз подряд нажал  кнопку звонка. В квартире началось какое-то движение, послышались легкие шаги.  Кто-то шел на разведку. Журналист согнутым пальцем громко постучал в дверь.    

– Кто там? – спросили из-за двери; это была  женщина, по-видимому, пытавшаяся изменить голос.    

– Именем закона – отворите, – сказал блюститель  порядка.    

– Кто вы такой? – повторил тот же голос.    

– Полицейский комиссар. Отворите, или я прикажу  выломать дверь.    

– Что вам нужно?    

– Это я, – сказал Дю Руа. – Теперь вы от нас  не уйдете.    

Топот босых ног стал удаляться, но через несколько секунд  снова послышался за дверью.    

– Если не откроете, мы выломаем дверь, – сказал  Жорж.    

Он сжимал медную ручку и надавливал плечом на дверь. Ответа  все не было; тогда он изо всех сил и с такой яростью толкнул дверь, что старый  замок этой меблированной квартиры не выдержал. Вырванные винты отлетели, и Дю  Руа чуть не упал на Мадлену, – та со свечой в руке стояла в передней  босая, с распущенными волосами, в одной сорочке и нижней юбке.    

– Это она, мы их накрыли! – крикнул он и бросился  в комнаты.    

Комиссар, сняв шляпу, последовал за ним. Мадлена с  растерянным видом шла сзади и освещала им путь.    

В столовой на неубранном столе бросались в глаза остатки  обеда: бутылки из-под шампанского, початая миска с паштетом, остов курицы и  недоеденные куски хлеба. На буфете на двух тарелках высились груды раковин от  устриц.    

В спальне царил разгром. На спинке стула висело женское  платье, ручку кресла оседлали брюки. Четыре ботинка, два больших и два  маленьких, валялись на боку возле кровати.    

Кто бы ни проспал ночь в этой типичной спальне  меблированного дома с ее стандартной обстановкой, кто бы ни провел всего один  день или целых полгода в этом общедоступном жилище, где стоял омерзительный  приторный смрад гостиницы, смрад, исходивший от стульев, стен, тюфяков,  занавесок, – все оставляли здесь свой особый запах, и этот запах  человеческого тела, смешавшись с запахом прежних постояльцев, в конце концов  превратился в какое-то странное, сладковатое и нестерпимое зловоние,  пропитывающее любое из подобных учреждений.    

Камин загромождали тарелка с пирожными, бутылка шартреза и  две недопитые рюмки. Фигурку бронзовых часов прикрывал цилиндр.    

Комиссар живо обернулся и в упор посмотрел на Мадлену:    

– Вы и есть госпожа Клер Мадлена Дю Руа, законная супруга  присутствующего здесь публициста, господина Проспера Жоржа Дю Руа?    

– Да, сударь, – отчетливо, хотя и сдавленным  голосом произнесла Мадлена.    

– Что вы здесь делаете?    

Она не ответила.    

– Что вы здесь делаете? – повторил полицейский  чин. – Вы не у себя дома, а в меблированных комнатах, и при этом почти  раздеты. Зачем вы сюда пришли?    

Он ждал ответа. Но Мадлена хранила упорное молчание.    

– Раз вы не сознаетесь, то мне придется выяснить это  самому, – сказал комиссар.    

На кровати сквозь одеяло проступали очертания человеческого  тела.    

Комиссар подошел.    

– Милостивый государь! – окликнул он.    

Лежавший в постели человек не пошевелился. По-видимому, он  лежал лицом к стене, спрятав голову под подушку.    

Полицейский чин, дотронувшись до того, что должно было быть  плечом, заявил:    

– Милостивый государь, прошу вас, не вынуждайте меня  прибегать к насилию.    

Но закутанное тело лежало неподвижно, как мертвое.    

Тогда Дю Руа подскочил к кровати, сдернул одеяло, сбросил  подушки и увидел мертвенно-бледное лицо Ларош-Матье. Он нагнулся к нему и,  содрогаясь от желания схватить его за горло и задушить, проскрежетал:    

– Имейте по крайней мере смелость сознаться в  собственной низости.    

– Кто вы? – спросил блюститель порядка.    

Оторопелый любовник молчал.    

– Я, полицейский комиссар, требую, чтобы вы назвали  себя.    

– Да отвечайте же, трус, иначе я сам скажу, кто вы  такой! – трясясь от бешенства, крикнул Дю Руа.    

– Господин комиссар, – пробормотал лежавший в  постели человек, – не позволяйте этому субъекту оскорблять меня. С кем я  имею дело: с вами или с ним? Кому я должен отвечать: вам или ему?    

У него, видимо, пересохло в горле.    

– Мне, сударь, только мне, – сказал полицейский  чин. – Я вас спрашиваю, кто вы такой!    

Любовник молчал. Натянув одеяло до подбородка, он растерянно  оглядывался по сторонам. Его маленькие закрученные усики казались совершенно  черными на помертвевшем лице.    

– Так вы не желаете отвечать? – продолжал  комиссар. – Тогда я вынужден буду арестовать вас. Во всяком случае,  вставайте. Я вас допрошу, когда вы оденетесь.    

Тело задвигалось в постели, губы прошептали:    

– Но я не могу встать при вас.    

– Почему? – спросил блюститель порядка.    

– Потому что… потому что… я совсем голый, –  запинаясь ответил тот.    

Дю Руа усмехнулся и, подняв с полу сорочку, швырнул ее на  кровать.    

– Ничего!.. Поднимайтесь!.. – крикнул он. –  Если вы могли раздеваться при моей жене, то уж одеться при мне вы отлично  можете.    

С этими словами он повернулся к нему спиной и отошел к  камину.    

Мадлена оправилась от смущения: она понимала, что все  погибло, и готова была на любую, самую резкую выходку. Лицо ее приняло  вызывающее выражение, глаза сверкали дерзким огнем. Скомкав клочок бумаги, она,  точно для приема гостей, зажгла все десять свечей в аляповатых канделябрах,  стоявших по краям камина. Затем прислонилась к его мраморной доске и, протянув  босую ногу к догоравшему пламени, отчего сзади у нее приподнялась юбка, которая  едва держалась на ней, достала из розовой коробочки папиросу и закурила.    

Комиссар, в ожидании, пока ее соучастник встанет с постели,  снова подошел к ней.    

– Часто вы этим занимаетесь, милостивый  государь? – с заносчивым видом спросила она.    

– Стараюсь как можно реже, сударыня, – вполне  серьезно ответил он.    

Она презрительно усмехнулась:    

– Очень рада за вас, занятие не из почтенных.    

Она делала вид, что не замечает своего мужа.    

Лежавший в постели господин тем временем одевался. Он  натянул брюки, надел ботинки и, напяливая жилет, подошел к ним.    

Полицейский чин обратился к нему:    

– Теперь, милостивый государь, вы скажете мне, кто вы  такой?    

Тот не ответил.    

– В таком случае я вынужден арестовать вас, –  сказал комиссар.    

– Не трогайте меня! – неожиданно завопил  господин. – Моя личность неприкосновенна.    

Дю Руа подлетел к нему с таким видом, точно хотел сбить его  с ног.    

– Вас застали с поличным… с поличным… – прошипел  он. – Я могу вас арестовать при желании… да, могу. – И срывающимся от  волнения голосом выкрикнул: – Это Ларош-Матье, министр иностранных дел!    

Полицейский комиссар попятился от неожиданности.    

– В самом деле, милостивый государь, скажете вы мне  наконец, кто вы такой? – растерянно пробормотал он.    

Тот собрался с духом и во всеуслышание заявил:    

– На сей раз этот подлец не солгал. Я действительно  министр Ларош-Матье.    

И, показав пальцем на грудь Жоржа, где, точно отблеск,  горело красное пятнышко, добавил:    

– И я еще дал этому мерзавцу орден, который он носит на  фраке!    

Дю Руа смертельно побледнел. Он сделал одно быстрое движение  – и вырванная из петлицы лента, язычком пламени изогнувшись в воздухе, полетела  в камин.    

– Вот чего стоят ордена, которые дают такие прохвосты,  как вы.    

Они стояли друг против друга, стиснув зубы, сжав кулаки,  задыхаясь от бешенства: один – худощавый, с встопорщенными усами, другой –  толстый, с усиками, закрученными в колечки.    

Комиссар сейчас же стал между ними.    

– Вы забываетесь, господа, ведите себя прилично!    

Они молча отвернулись. Мадлена, не двигаясь с места, все еще  покуривала и улыбалась.    

– Господин министр, – начал полицейский  чин, – я застал вас наедине с присутствующей здесь госпожой Дю Руа, вы  лежали в постели, она почти раздета. Ваше платье разбросано в беспорядке по  комнате. Все это доказывает факт прелюбодеяния. Вы не можете спорить против  очевидности. Что вы на это скажете?    

– Мне нечего сказать, исполняйте свой долг, –  пробормотал Ларош-Матье.    

Комиссар обратился к Мадлене:    

– Признаете ли вы, милостивая государыня, что этот  господин – ваш любовник?    

– Я не отрицаю, он мой любовник! – вызывающе  ответила она.    

– Этого достаточно.    

Блюститель порядка записал еще некоторые данные о состоянии  квартиры и о расположении комнат. Министр между тем кончил одеваться, перекинул  пальто на руку, взял шляпу и, когда комиссар отложил перо, спросил:    

– Я вам еще нужен? Что я должен делать? Мне можно  уйти?..    

Дю Руа повернулся к нему и, нагло улыбаясь, сказал:    

– А, собственно говоря, зачем? Мы кончили. Можете снова  лечь в постель, милостивый государь. Мы оставляем вас одних. –  Дотронувшись пальцем до рукава полицейского комиссара, он прибавил: – Идемте,  господин комиссар, нам здесь нечего больше делать.    

Блюститель порядка, слегка удивленный, последовал за ним. Но  у порога комнаты Жорж остановился, чтобы пропустить его вперед. Комиссар из  вежливости отказался.    

– Проходите же, сударь, – настаивал Жорж.    

– После вас, – сказал комиссар.    

Тогда журналист поклонился, почтительно-насмешливым тоном  проговорил:    

– Теперь ваша очередь, господин полицейский комиссар.  Здесь я почти у себя дома.    

И осторожно, с нарочито скромным видом затворил за собой  дверь.    

Час спустя Жорж Дю Руа входил в редакцию «Французской  жизни».    

Вальтер был уже там, – «Французская жизнь», получившая  за последнее время широкое распространение и немало способствовавшая успеху все  разраставшихся операций его банка, по-прежнему выходила под его неослабным  наблюдением и руководством.    

Издатель поднял на него глаза:    

– А, это вы! Что это у вас такой странный вид? Почему  вы не пришли к нам обедать? Вы сейчас откуда?    

Дю Руа, заранее уверенный в том, какое впечатление  произведут его слова, отчеканил:    

– Я только что свалил министра иностранных дел.    

Вальтер подумал, что он шутит.    

– Свалили министра… То есть как?    

– Я изменю состав кабинета. Вот и все! Давно пора  выставить эту мразь.    

Старик обомлел, – он решил, что его сотрудник пьян.    

– Послушайте, вы спятили, – пробормотал он.    

– Ничуть. Я только что застал мою жену с господином  Ларош-Матье. Полицейский комиссар установил факт прелюбодеяния. Министру  крышка.    

Вальтер в полном недоумении поднял очки совсем на лоб.    

– Полно, вы шутите? – спросил он.    

– Нисколько. Я даже напишу об этом заметку для хроники.    

– Но чего же вы хотите?    

– Я хочу свалить этого мошенника, этого негодяя,  опасного для общества! Берегись тот, кто становится мне поперек дороги! Я  никому ничего не прощаю! – положив шляпу на кресло, прибавил Жорж.    

Издатель никак не мог понять, в чем дело.    

– Ну а… ваша жена? – спросил он.    

– Завтра же я начинаю дело о разводе. Я ее отошлю к  покойному Форестье.    

– Вы хотите разводиться?    

– А как же? Я был смешон. Но мне приходилось строить из  себя дурачка, чтобы захватить их врасплох. Теперь все в порядке. Хозяин  положения я.    

Вальтер все еще не мог опомниться; он растерянно смотрел на  Дю Руа и думал: «Черт возьми! С этим молодчиком надо быть в ладах».    

– Теперь я свободен… – продолжал Жорж. – У  меня есть кое-какое состояние. В октябре, перед новыми выборами, я выставлю  свою кандидатуру у себя на родине, – там меня хорошо знают. С такой женой,  которая всем мозолила глаза, мне нельзя было занять положение, нельзя было  заставить уважать себя. Она меня одурачила, завлекла и поймала в свои сети. Но  как только я разгадал ее фокусы, я уже стал в оба следить за этой  мерзавкой. – Он расхохотался. – Бедняга Форестье так и остался  рогоносцем… беспечным, спокойным, доверчивым рогоносцем. Ну а я сумел  избавиться от этого нароста, который достался мне от него в наследство. Руки у  меня развязаны. Теперь я далеко пойду. – Он сел верхом на стул и, как бы  мечтая вслух, повторил: – Далеко пойду…    

Старик Вальтер, по-прежнему не опуская очков, смотрел на  него во все глаза и говорил себе: «Да, этот негодяй далеко пойдет».    

Жорж встал.    

– Я сейчас напишу заметку. Это надо сделать осторожно.  Но имейте в виду: для министра это будет страшный удар. Он пойдет ко дну. Никто  его не вытащит. «Французской жизни» теперь уже нет смысла его выгораживать.    

Старик некоторое время колебался, но в конце концов махнул  рукой.    

– Валяйте, – сказал он, – так ему и надо.    

 IX    

     

Прошло три месяца. Дю Руа за это время выхлопотал развод,  его жена снова стала носить фамилию Форестье. Пятнадцатого июля Вальтеры  рассчитывали уехать в Трувиль, и на прощание решено было провести день за  городом.    

Поездка была назначена на четверг. В девять часов утра  большое шестиместное ландо, запряженное четверкой лошадей, тронулось в путь.    

Завтракать собирались в Сен-Жермене, в павильоне Генриха IV.  Милый друг, не переваривавший присутствия и даже самой физиономии маркиза де  Казоля, изъявил желание быть на этом пикнике единственным кавалером. Но в  последнюю минуту решили рано утром заехать за графом де Латур-Ивеленом. Его  предупредили об этом накануне.    

Лошади крупной рысью бежали по Елисейским полям; затем  проехали Булонский лес.    

Был чудный, не слишком жаркий летний день. Ласточки чертили  на синеве небес большие круги, и след от их полета, казалось, долго еще таял в  воздухе.    

Дамы сидели сзади: мать – в середине, дочери – по бокам;  мужчины – лицом к ним: в середине Вальтер, а по бокам гости.    

Проехали через Сену, обогнули Мон-Валерьен, миновали  Буживаль, а там, до самого Пека, дорога шла вдоль реки.    

Граф де Латур-Ивелен, уже немолодой, с большими редкими  бакенбардами, которые все время трепал ветерок (что дало повод Дю Руа заметить:  «Ветер весьма эффектно играет его бородой»), бросал нежные взгляды на Розу. Они  были помолвлены месяц назад.    

Жорж то и дело посматривал на Сюзанну; оба они были очень  бледны. Глаза их встречались, и они украдкой обменивались заговорщицким  взглядом, выражавшим какую-то им одним понятную мысль, затем быстро отводили  глаза в сторону. Г-жа Вальтер была счастлива и спокойна.    

Завтрак затянулся. Перед тем как вернуться в Париж, Дю Руа  предложил пройтись по террасе.    

Сначала остановились полюбоваться видом. Все стали в ряд у  стены и принялись восхищаться открывшейся перед ними далью. Сена, будто  огромная змея, что нежится в зелени у подножия длинной горы, несла свои воды к  Мезон-Лафиту. С правой стороны, на вершине холма, возвышался акведук Марли; его  силуэт, вырисовывавшийся в небе, напоминал исполинскую гусеницу на громадных  лапах, сам же Марли скрывался внизу в густой чаще леса.    

На необъятной равнине, расстилавшейся прямо против них,  кое-где виднелись деревни. Среди чахлой зелени маленькой рощи резкими светлыми  пятнами выделялись пруды Везине. Налево, где-то совсем далеко, тянулась к небу  остроконечная колокольня Сартрувиля.    

– Нигде в мире нет такой панорамы, – заметил  Вальтер. – Даже в Швейцарии не встретишь ничего подобного.    

Компания медленно двинулась дальше, – всем хотелось  пройтись и еще немного полюбоваться окрестными видами.    

Жорж и Сюзанна шли сзади. Как только они отстали на  несколько шагов, он сказал ей тихим, приглушенным голосом:    

– Я обожаю вас, Сюзанна. Я вас люблю до безумия.    

– И я вас, Милый друг, – прошептала она.    

– Если вы не будете моей женой, я уеду из Парижа, уеду  из Франции.    

– Попробуйте поговорить с папой. Может быть, он  согласится.    

У него вырвался чуть заметный нетерпеливый жест.    

– Нет, я вам уже который раз повторяю: это бесполезно.  Двери вашего дома будут для меня закрыты, меня выставят из редакции, и мы даже  не сможем видеться. Вот к каким чудным результатам, несомненно, приведет мое  официальное предложение. Вас хотят отдать за маркиза де Казоля. Родители  надеются, что в конце концов вы согласитесь, и ждут.    

– Что же мне делать? – спросила она.