1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 
С той ночи, когда ожил лифт, Дэнни все в «Оверлуке» начал делить на две категории. Лифт, подвал, детскую площадку, номер 217 и президентский люкс (оказывается, не «лук», а «люкс»; накануне за ужином папа читал какой-то гроссбух, и он посмотрел в нем, как правильно, тщательно запомнив) Дэнни отнес к категории «опасных». «Безопасными» были их комнаты, вестибюль, крыльцо. Судя по всему, бальный зал — тоже.
    
(Во всяком случае, слоники.)
    
Относительно прочих помещений уверенности не было, так что мальчик взял себе за правило избегать их.
    
Он разглядывал часы под стеклянным колпаком. Их закрывало стекло, потому что все колесики, зубчики и пружинки механизма торчали наружу. Снаружи их огибал не то хромированный, не то стальной рельс, а прямо под циферблатом торчала палочка-ось со сцепляющим зубом на каждом конце. Стрелки часов показывали четверть двенадцатого, и, хотя Дэнни не знал римских цифр, по расположению стрелок можно было догадаться, в котором часу те остановились. Часы стояли на бархатном основании. Перед ними, слегка искаженный кривизной колпака, лежал искусно сделанный серебряный ключ.
    
Дэнни относил часы к тем предметам, трогать которые воспрещалось: как декоративный пожарный щит в обитом латунью шкафчике возле камина в вестибюле или высокий китайский комод у дальней стены столовой.
    
В нем вдруг поднялось ощущение несправедливости, сердитое возмущение, и
    
(мало ли, что мне нельзя трогать, наплевать, оно-то меня тронуло, верно? оно играло со мной, так?)
    
Так. К тому же не слишком заботясь, чтобы не сломать.
    
Дэнни вынул руки из карманов, ухватился за стеклянный колпак, приподнял и отставил в сторону. Он позволил себе одним пальцем быстренько провести по механизму. Указательный палец легко скользнул по колесикам, а зубчики оставили на его подушечке вмятины. Дэнни взял серебряный ключ. Он был неудобно маленьким для взрослого, но отлично подошел пальцам малыша. Мальчик сунул ключ в замочную скважину посреди циферблата. Тот устойчиво вошел на место с едва уловимым щелчком, который Дэнни скорее ощутил, чем услышал. Конечно, вращался ключ вправо, по часовой стрелке.
    
Дэнни поворачивал его, пока тот не застопорился, и тогда вынул. Часы затикали. Зубчики завертелись; описывая полукружья, из стороны в сторону заходило большое спусковое колесо. Стрелки ожили. Держа голову абсолютно неподвижно, широко раскрыв глаза, можно было заметить, как минутная стрелка поползла к часовой. До места их встречи следовало преодолеть около сорока пяти минут. До полуночи.
    
(И над всем воцарилась Красная Смерть.)
    
Мальчик нахмурился, а потом отогнал эту мысль. Она не вызывала у него никаких ассоциаций и ничего для него не значила.
    
Он опять вытянул указательный палец и подтолкнул минутную стрелку к часовой отметке, снедаемый любопытством — что же произойдет. Кукушки в часах явно не было, но в них зачем-то поместили стальной рельс.
    
Раздалась короткая серия щелчков, а потом часы принялись вызванивать вальс Штрауса «Голубой Дунай». Начал разматываться рулон пробитой дырочками ткани шириной не более двух дюймов. Поднимались и опускались маленькие группки латунных молоточков. По стальному рельсу из-за циферблата выплыли на всеобщее обозрение две фигурки — балетные танцовщики. Справа — юноша в черном трико и пуантах, слева — девушка в пышной юбочке и белых чулках. Изящно изогнутые руки образовывали над их головами арки. Куклы сошлись на середине, перед римской шестеркой.
    
Сбоку Дэнни высмотрел крошечные желобки — прямо под мышками у танцоров. Туда скользнула ось, раздался еще один тихий щелчок. Зубцы на обоих концах оси начали поворачиваться. Звенел «Голубой Дунай». Опустив руки, танцоры обнялись. Юноша поднял девушку над головой, а потом перевернул через стерженек. Теперь оба лежали рядом, голова юноши зарылась под короткую балетную пачку девушки, а девушка уткнулась лицом в середину трико партнера. Их сотрясала механическая страсть. Дэнни сморщил нос. Куколки целовали пиписки. Ему стало противно.
    
Через минуту все пошло обратным ходом. Юноша сделал обратное сальто через стерженек оси и поднял девушку на ноги. Дэнни показалось, что куклы понимающе кивнули друг другу, потом их руки снова изогнулись арками над головой. Танцоры ретировались тем же путем, что и появились, и исчезли точно в тот момент, когда закончился «Голубой Дунай». Часы принялись отсчитывать серебристые удары.
    
(Полночь! Бьет полночь!)
    
(Маскам ура-аааа!!!)
    
Дэнни резко повернулся на кресле, едва не свалившись. Бальный зал был пуст. За двойным соборным окном с неба снова посыпался снег. На полу лежал несмятый огромный ковер — богатое переплетение красно-золотой вышивки (на время танцев его, конечно, скатывали). Вокруг рассредоточились маленькие, создающие интим столики на двоих; в потолок торчали ножки перевернутых, похожих на пауков стульев.
    
Совершенно пустынный зал.
    
Но пустота была кажущейся. Потому что здесь, в «Оверлуке», постоянно что-то происходило. Здесь, в «Оверлуке», все времена сошлись в одно. Тут царила бесконечная августовская ночь сорок пятого с ее смехом, выпивкой, с избранными блистательными личностями, которые поднимались и спускались в лифте, пили шампанское и выпаливали друг другу в лицо общепринятые любезности. Тут тянулся июньский предрассветный час двадцатилетней давности, и палачи мафии без конца шпиговали пулями разорванные окровавленные тела троих мужчин, сотрясаемые нескончаемой агонией. В номере на третьем этаже, ожидая гостей, в ванне покачивалась на воде женщина.
    
Все это жило в «Оверлуке» неким подобием жизни. Словно серебряным ключом завели весь отель. Часы шли. Часы отсчитывали время.
    
«Этот ключ — я», — печально подумал Дэнни. Тони предупреждал его, а он взял и пустил дело на самотек.
    
(Мне только пять!)
    
выкрикнул он кому-то, кто полуприсутствовал в зале.
    
(Неужели то, что мне только пять, ничего не меняет?)
    
Ответа не было.
    
Дэнни нехотя повернулся обратно к часам. Он долго отодвигал этот момент в надежде на счастливый случай, который бы дал возможность обойтись без Тони, не пытаться вызвать его. Ведь мог же появиться лесник, вертолет или спасательная команда. В телесериалах они всегда появлялись вовремя и всех спасали. В телепередачах спасатели, подразделения особого назначения и врачи представляли доброжелательную силу, уравновешивающую то туманное зло, которое Дэнни постигал в этом мире. Когда люди попадали в беду, им помогали выкарабкаться, и дело с концом. Пострадавшим не надо было самим выбираться из неприятностей.
    
(пожалуйста…)
    
Никакого ответа.
    
Никакого ответа, а если Тони придет, не обернется ли его приход прежним кошмаром? Стук, хриплый, раздраженный голос, сине-черный ковер? Тремс?
    
Но что еще?
    
(Пожалуйста, ну, пожалуйста)
    
Никакого ответа.
    
С дрожащим вздохом мальчик взглянул на циферблат. Зубчатые колесики вращались, цепляясь друг за дружку. Балансир, завораживая, ходил из стороны в сторону. А если держать голову совсем неподвижно, можно было заметить, как минутная стрелка неумолимо ползет вниз, с XII к V.
    
Если совсем не двигать головой, видно было, что…
    
Циферблат исчез. На его месте появилась круглая черная дыра. Она вела вниз, в никуда. Дыра стала расти, разбухать. Часы исчезли. Позади них — комната. Дэнни сделал несколько неверных шагов и полетел в темноту, которая все это время пряталась за циферблатом.
    
Сидевший в кресле маленький мальчик внезапно обмяк, выгнувшись странным, неестественным образом, голова откинулась назад, незрячие глаза впились в высокий потолок бального зала.
    
Вниз и вниз, и вниз, и вниз в…
    
…широкий коридор. Дэнни припал к полу в широком коридоре, он неправильно повернул — пытаясь вернуться к лестнице, он свернул не туда, а теперь, а теперь, А ТЕПЕРЬ…
    
…он увидел, что оказался в коротком коридорчике. Заканчиваясь тупиком, тот вел только к президентскому люксу, а звук гулких ударов приближался, молоток для игры в роке свирепо свистел, рассекая воздух, головка врезалась в стену, срывая шелковистые обои, выбивая маленькие облачка известковой пыли.
    
(Выходи-ка, черт побери! Получи)
    
Но в коридоре был и кто-то еще. Он равнодушно ссутулился, привалясь к стене прямо позади Дэнни. Как призрак. Нет, не призрак, просто он был во всем белом. В белой куртке и штанах…
    
(Я найду тебя, проклятое шлюхино отродье, недомерок!)
    
Дэнни в страхе съежился от этого крика. Теперь обладатель страшного голоса шел по коридору четвертого этажа. Скоро он свернет за угол.
    
(Иди-ка сюда! Иди-ка сюда, маленький ублюдок!)
    
Одетая в белое фигура помаленьку выпрямилась, вытащила из уголка рта сигарету и стряхнула с полной нижней губы табачную крошку. Дэнни увидел, что это Холлоранн. В белом поварском одеянии вместо того синего костюма, который был на нем в день закрытия.
    
— Ежели и впрямь будут неприятности, — сказал Холлоранн, — позови меня. Да погромче, вот как только что мне вмазал. Тогда я смогу услышать тебя даже во Флориде. А уж коли услышу, так бегом прибегу. Бегом прибегу. Прибе…
    
(Тогда приходи сейчас, приходи сейчас, приходи СЕЙЧАС! Дик, ты мне нужен, ты нам всем нужен!)
    
…гу. Извини, должен бежать, док, старина. Извини, Дэнни, парнище. Будет забавно, это уж точно, но я тороплюсь, убегаю срочно.
    
(Нет!)
    
Но Дик Холлоранн на глазах у Дэнни развернулся, сунул сигарету в угол рта и преспокойно вышел сквозь стену.
    
Оставив его одного.
    
Тут-то и показался из-за угла призрачный силуэт. Во мраке коридора он казался огромным, ясно виднелись лишь красные от отраженного света глаза.
    
(Вот ты где! Тут-то я тебя и поймал, сукин сын! Вот я тебе покажу!)
    
Шатаясь, волоча ноги, существо ринулось к мальчику. Молоток для игры в роке взлетал и взлетал кверху, безжалостно свистя в воздухе. Повизгивая, Дэнни пополз назад и вдруг оказался за стеной, он, кувыркаясь, падал вниз по дыре, вниз по кроличьей норе в страну, полную наводящих дурноту чудес.
    
Под ним, далеко внизу, оказался Тони. Он тоже падал.
    
(Я больше не смогу приходить, Дэнни… Он не подпустит меня к тебе… Никто из них не подпустит… Зови Дика… зови Дика…)
    
— Тони! — закричал он.
    
Но Тони исчез, а Дэнни вдруг очутился в неосвещенной комнате. Однако темнота не была полной. Откуда-то лился приглушенный свет. Спальня мамы и папы. Мальчику был виден папин стол. Но в комнате царил вселяющий ужас разгром. На полу валялся перевернутый мамин проигрыватель. Пластинки рассыпались по ковру. Матрас наполовину съехал с кровати. Картины сорваны со стен. Его кроватка, как дохлая собака, валяется на боку. От Лихого Лилового Лимузина остались только фиолетовые обломки пластика.
    
Свет падал из двери ванной. Прямо за дверью — вяло свисающая рука, с кончиков пальцев капает кровь. А в зеркале аптечки загоралось и исчезало слово ТРЕМС.
    
Вдруг перед зеркалом материализовались огромные часы под стеклянным колпаком. На циферблате не было ни стрелок, ни цифр, только написанная красным дата: 2 ДЕКАБРЯ. А потом расширившимися от ужаса глазами мальчик прочел слово ТРЕМС, неясно отразившееся в стеклянном колпаке. И, прочитав его отразившимся дважды, прочитав это отражение отражения, Дэнни понял его истинное значение: СМЕРТЬ.
    
Вне себя от ужаса Дэнни Торранс закричал. С циферблата исчезло число. Исчез и сам циферблат. Его место заняла круглая черная дыра, которая росла, ширилась, как зрачок. Она все загородила, вымарала, и мальчик полетел вперед и падал, падал, он…
    
    
падал с кресла.
    
Он лежал на полу бального зала и тяжело дышал.
    
ТРЕМС
    
СМЕРТЬ
    
ТРЕМС
    
СМЕРТЬ
    
(И над всем воцарилась Красная Смерть!)
    
(Маски долой! Маски долой!)
    
Но под каждой сверкающей, прелестной маской, пока что не показываясь, таилось лицо существа, гнавшего Дэнни по темным коридорам отеля: бессмысленно вытаращенные глаза, полные жаждой человекоубийства.
    
Ах, как мальчику было страшно — что за лица явятся на свет, когда наконец придет время снять маски.
    
(ДИК!)
    
закричал он изо всех сил. Казалось, от громкого крика голова лопнет.
    
(!!!ДИК ОХ ПОЖАЛУЙСТА ПОЖАЛУЙСТА ПОЖАЛУЙСТА ПРИЕЗЖАЙ!!!)
    
    
Часы, заведенные серебряным ключом, продолжали отмерять над головой Дэнни секунды, минуты, часы.
   
  
  
   
    
Часть пятая
    
Вопросы жизни и смерти
   
   
    
     
38. Флорида
    
    
Третий сын миссис Холлоранн, Дик, в белой поварской куртке, с воткнутой в угол рта «Лакки Страйк» задним ходом выводил со стоянки позади Центра оптовой торговли овощами свой отремонтированный «кадиллак». Неподалеку от него в двери высокого темного здания заталкивал контейнер с салатом Мастертон — недавно он стал одним из владельцев Центра, но сохранил ту неподражаемую походку чечеточника, которую усвоил еще до второй мировой.
    
Нажав кнопку, Холлоранн опустил окошко со стороны пассажирского сиденья и гаркнул:
    
— Эй, ничтожество, авокадо-то черт знает как вздорожало!
    
Мастертон оглянулся, показал в широкой ухмылке все три золотых зуба и заорал в ответ:
    
— А я, приятель, отлично знаю, куда ты можешь себе его засунуть!
    
— Братец, за такими замечаниями я слежу!
    
Мастертон показал палец. Холлоранн вернул комплимент.
    
— Что, получил жратву? — спросил Мастертон.
    
— Получил.
    
— Приезжай завтра пораньше, дам молодой картошки — такой хорошей ты в жизни не видал.
    
— Я пришлю мальчишку, — сказал Холлоранн. — Зайдешь нынче вечерком?
    
— Ставишь ты, братец?
    
— Аж на четыре доллара десять.
    
— Будешь ехать домой, не гони, слышь? Все фараоны отсюда до Сен-Пита знают, как тебя величать.
    
— Все-то ты знаешь, а? — усмехаясь, спросил Холлоранн.
    
— В твоей башке столько никогда не уложится, парень.
    
— Послушай-ка нахального ниггера. Будешь слушать?
    
— Давай вали отсюда, пока я тебя салатом не закидал.
    
— Кидай-кидай. На халяву все возьму.
    
Мастертон притворился, будто бросает кочан. Холлоранн быстро пригнулся, поднял окошко и поехал. Чувствовал он себя отлично. Последние полчаса его преследовал запах апельсинов, но ничего страшного Холлоранн в этом не видел. Ведь все это время он провел на фруктово-овощном рынке.
    
Был первый день декабря, половина пятого пополудни. Старуха Зима прочно уселась промерзшим задом почти на всю страну, но тут, на юге, мужчины ходили в рубашках с открытым воротом и коротким рукавом, а женщины — в легких летних платьях и шортах. Вершину здания Первого банка Флориды венчал окаймленный огромными грейпфрутами цифровой термометр. На нем непрестанно вспыхивало число: семьдесят девять. «Господи, спасибо тебе за Флориду, — подумал Холлоранн, — за москитов и все прочее».
    
На заднем сиденье лимузина лежали две дюжины авокадо, ящик огурцов, столько же апельсинов, столько же грейпфрутов. Три большие пластиковые сумки заполняли бермудский лук (сладчайший овощ, какой когда-либо создавал любящий Господь), отличный сладкий горошек (его подадут на гарнир между рыбой и жарким, но в девяти случаях из десяти он вернется несъеденным) и один-единственный голубой пакет фруктовой массы Хаббарда (для чисто личного потребления).
    
Притормозив у светофора на Вермонт-стрит, где можно было свернуть с улочки с односторонним движением, Холлоранн, дождавшись зеленой стрелки, выбрался на автостраду номер 219 и прибавил скорость до сорока миль в час. Ее он сохранял до тех пор, пока город не поредел, уступив место россыпи пригородных бензоколонок, «Бургер Кингов» и «Макдоналдсов». Сегодняшний заказ оказался невелик, можно было бы послать за продуктами Бедекера, но тот нервничал, как бы не прошляпить свой шанс покупать мясо, и, кроме того, Холлоранн никогда не упускал случая побазарить с Фрэнком Мастертоном. Сегодня вечером Мастертон, может быть, заявится посмотреть телевизор и выпить холлоранновского «бушмилла», но может и не прийти. Тоже ничего страшного. Но видеться было важно. Теперь важной оказывалась каждая их встреча — ведь они были уже немолоды. Похоже, последние несколько дней Холлоранн очень много размышлял именно об этом. Теперь они были не так молоды. Когда тебе вот-вот стукнет (или, чего греха таить, уже стукнуло) шестьдесят, волей-неволей начинаешь думать об уходе. А уйти можешь в любой момент. Всю неделю это вертелось у Холлоранна в голове — не тяготя, просто как факт. Смерть — часть жизни. Если уж быть цельной личностью, следует настроиться на это раз и навсегда. И если понять факт собственной смерти трудно, то принять его по крайней мере возможно.
    
Почему у него в голове вертелась подобная мысль, Холлоранн объяснить не мог, но второй причиной, по которой он сам отправился за таким маленьким заказом, была возможность подняться в маленькую контору над гриль-баром Фрэнка. Сейчас там, наверху, обосновался юрист (дантист, занимавший помещение в прошлом году, видимо, разорился), молодой негр по фамилии Макайвер. Холлоранн зашел и сообщил этому Макайверу, что желает составить завещание. Не мог бы Макайвер помочь? Ну, спросил Макайвер, как скоро вам нужен этот документ? Вчера, ответил Холлоранн, закинул голову и расхохотался. У вас на уме что-нибудь непростое? — последовал вопрос. Ничего такого у Холлоранна не было. У него имелись «кадиллак», счет в банке, что-то около девяти тысяч долларов (ничтожный счет) да шкаф с одежкой. Он хочет, чтобы все это отошло его сестре. А если ваша сестра умрет раньше вас? — поинтересовался Макайвер. Ничего, ответил Холлоранн, если такое случится, напишу новое завещание. Не прошло и трех часов, как документ был полностью готов и теперь покоился в нагрудном кармане Холлоранна, уложенный в жесткий синий конверт, на котором староанглийскими буквами было выведено: ЗАВЕЩАНИЕ.
    
Почему Холлоранн выбрал такой теплый солнечный денек, когда чувствовал себя так хорошо, чтобы сделать то, что откладывал годами, он бы не сумел объяснить. Но на него вдруг нашло, и он не сказал «нет». Дик привык потакать своим капризам.
    
Сейчас он был уже довольно далеко от города. Он прибавил скорость до незаконных шестидесяти и пустил лимузин по левой полосе, которая всасывала основной поток идущего из Питерсберга транспорта. Холлоранн по собственному опыту знал, что и на скорости девяносто миль в час лимузин будет тяжелым, как железо, и даже при ста двадцати потеряет немного веса. Но забойные дни Холлоранна давным-давно миновали. Мысль о том, чтобы погнать с такой скоростью по пустой прямой полосе, только пугала. Он старел.
    
(Иисусе, как воняют эти апельсины! Интересно, они не перевернулись?)
    
О стекло разбивались жуки. Он покрутил приемник, нашел станцию из Майами, передававшую «соул», и услышал мягкий, причитающий голос Эла Грина.
    
     
      
Мы время прекрасно проводим с тобой,
      
но вот вечереет и надо домой…
     
    
    
Холлоранн приспустил окошко, выкинул окурок, потом опустил стекло еще ниже, чтобы запах апельсинов выветрился. Он барабанил пальцами по рулю и при этом мурлыкал себе под нос. Образок с изображением святого Христофора, подвешенный к зеркальцу, качался из стороны в сторону.
    
Запах апельсинов внезапно усилился, и Холлоранн понял: сейчас что-то будет. Из зеркальца на него глянули собственные глаза — удивленные, широко раскрытые. А потом его словно ударило, и взрыв этот выбил все остальное: музыку, дорогу, убегающую под колеса, рассеянное осознание Холлоранном самого себя как уникального создания рода человеческого. Как будто кто-то мысленно наставил на Холлоранна ружье и выпалил в него воплем сорок пятого калибра:
    
(!!!ДИК ОХ ПОЖАЛУЙСТА ПОЖАЛУЙСТА ПОЖАЛУЙСТА ПРИЕЗЖАЙ!!!)
    
Лимузин как раз нагнал грузовик с прицепом. За рулем сидел мужчина в рабочем комбинезоне. Увидев, что лимузин заносит на его полосу, он нажал на клаксон. Поскольку «кадиллак» не выровнялся, рабочий взглянул на водителя и увидел: за рулем, глядя куда-то вверх мутными глазами, выпрямившись, будто аршин проглотил, сидит крупный негр. Позже парень говорил жене — ясное дело, ниггер-то просто был так причесан, нынче все так ходят, — но тогда ему показалось, что у этого черномазого каждый волосок на голове стоит дыбом. Он подумал, что у негра прихватило сердце.
    
Рабочий сильно нажал на тормоз, подавшись на удачно подвернувшееся сзади свободное место. Поперек дороги перед ним мелькнул багажник «кадиллака»; рабочий в ужасе и смятении зачарованно смотрел, как длинные продолговатые задние фары перерезали его полосу шоссе едва ли в четверти дюйма от бампера грузовика.
    
Не отпуская гудок, водитель грузовика резко подался влево и с ревом объехал пьяно виляющий лимузин. Он предложил водителю лимузина совершить запрещенный законом половой акт с самим собой. Вступить в оральный половой контакт с разными птицами и млекопитающими. Высказал от собственного имени пожелание всем, в ком есть негритянская кровь, убраться на свой родной континент. Выразил искреннюю уверенность в том, какое положение душа водителя лимузина займет на том свете. И закончил, заявив, что, похоже, встречал мать водителя лимузина в публичном доме в Новом Орлеане.
    
Потом он проехал вперед, оказавшись вне опасности, и вдруг обнаружил, что обмочил штаны.
    
Без конца повторявшееся у Холлоранна в голове
    
(ПРИЕЗЖАЙ ДИК ПОЖАЛУЙСТА ПРИЕЗЖАЙ ДИК ПОЖАЛУЙСТА)
    
стало отдаляться и затихать, как передача у границ диапазона вещания. Дик смутно понял, что его автомобиль катит по мягкой обочине и делает при этом вовсе не пятьдесят миль в час. Холлоранн вывел «кадиллак» обратно на дорогу, ощутив, как за миг до возвращения на поверхность покрытия вильнул багажником.
    
Прямо перед ним оказалась забегаловка «Рутбир». Холлоранн посигналил и свернул в нее. Сердце больно колотилось в груди, лицо приняло нездоровый серый оттенок. Заехав на стоянку, он достал из кармана носовой платок и промокнул лоб.
    
(Господи Боже)
    
— Чем могу помочь?
    
При звуке голоса он снова вздрогнул, хоть это был не глас Божий, а голосок хорошенькой официантки, которая стояла у окошка его машины, приготовив блокнот для записи заказов.
    
— Да-да, детка, «рутбир» со льдом. Две ложечки ванили, о’кей?
    
— Да, сэр. — Она ушла, приятно покачивая бедрами, обтянутыми красной форменной юбочкой.
    
Холлоранн откинулся на спинку кожаного сиденья и закрыл глаза. Передача закончилась. Последние слова затихли между тем моментом, когда он притащился сюда, и тем, когда сделал заказ. Осталась только наводящая дурноту пульсирующая головная боль, как будто мозг Холлоранна скрутили, отжали и повесили сушиться. Когда он позволил тому мальчугану, Дэнни, «посиять» на него в уллмановской забаве миллионеров, голова трещала точно так же.
    
Но на этот раз получилось гораздо громче. Тогда мальчик просто играл с ним. Здесь же была паника в чистом виде, каждое слово вопило в голове у Холлоранна.
    
Он посмотрел на руки. На них падал горячий солнечный свет, но гусиная кожа еще не сошла. Он велел мальчугану позвать его, если потребуется помощь, — это он помнил. И теперь мальчик звал.
    
Холлоранн вдруг задумался — как вообще он мог оставить там ребенка, который так сияет. Непременно быть беде. Может, большой беде.
    
Он резко завел машину, дал задний ход и, срывая резину, выбрался обратно на шоссе. Во въездной арке ресторана остановилась пышнобедрая официантка. В руках она держала поднос, на нем стояло пиво со льдом.
    
— Да что там у вас, пожар? — крикнула она, но Холлоранн уже уехал.
    
    
Фамилия управляющего была Квимс, и, когда Холлоранн вошел, Квимс беседовал со своим букмекером. Квимсу требовалась четверка лошадей. В Рокавее. Нет, не «парлей», не «кинелья», не «экзакта», не «футура», будь она неладна. Просто старая добрая четверка, по шестьсот долларов на нос. А в воскресенье «Джетс». То есть как это «Джетс» играют с «Биллз»? Он что, не знает, с кем играют «Джетс»? Пятьсот, разрыв семь пунктов. Когда Квимс с обессиленным видом повесил трубку, до Холлоранна дошло, как можно получать пятьдесят тысяч в год, управляя этим маленьким курортом, и при этом носить штаны, протертые на заду до блеска. Квимс уставился на Холлоранна глазами, все еще налитыми кровью после того, как накануне вечером то и дело заглядывал в бутылку виски.
    
— Какие-нибудь проблемы, Дик?
    
— Да, мистер Квимс, сэр. По-моему, так. Мне нужен отпуск на три дня.
    
В нагрудном кармане ядовито-желтой рубашки Квимса лежала пачка «Кента». Он, не вынимая ее из кармана, извлек сигарету, размял и угрюмо прикусил патентованный микронитовый фильтр. И прикурил от настольной зажигалки «Крикет».
    
— Мне тоже, — сказал он. — Что это вы задумали?
    
— Мне нужно три дня, — повторил Холлоранн. — Дело в том, что мой мальчик…
    
Взгляд Квимса упал на левую руку Холлоранна — кольца там не было.
    
— Развелся в шестьдесят четвертом, — терпеливо объяснил Холлоранн.
    
— Дик, вы же знаете, что такое уик-энд. Все забито. До планширов. Даже дешевые места. В воскресенье вечером у нас не протолкнешься даже во «Флорида-рум». Так что забирайте мои часы, бумажник, пенсию. Черт, забирайте даже мою жену… если умеете терпеть острые края. Но, ради Бога, не просите отпуск. Что с мальчиком, заболел?
    
— Да, сэр, — ответил Холлоранн, все еще стараясь вообразить, будто мнет в руках полотняную шапочку и закатывает глаза. — Подстрелили.
    
— Подстрелили! — повторил Квимс. Он ткнул свой «Кент» в пепельницу с эмблемой колледжа, где он выучился на управляющего.
    
— Да, сэр, — мрачно подтвердил Холлоранн.
    
— Несчастный случай на охоте?
    
— Нет, сэр, — сказал Холлоранн, позволяя голосу упасть до более низкой хриплой ноты. — Джейн… она жила с шофером грузовика. С белым. Он-то и подстрелил моего мальчугана. Мальчик в больнице в Денвере. В Колорадо. Критическое состояние.
    
— Как, черт побери, вы узнали? Я думал, вы покупаете овощи…
    
— Да, сэр, этим я и занимался.
    
До того как приехать сюда, Холлоранн остановился у конторы «Вестерн Юнион», чтобы заказать машину «Авис» в Стэплтонском аэропорту. И послал телеграмму «Вестерн Юнион». Сейчас он вытащил из кармана сложенный, измятый бланк и махнул им перед налитыми кровью глазами Квимса. Сунув бланк обратно в карман, понизив голос еще немного, Холлоранн сказал:
    
— Джейн прислала. Приезжаю это я сейчас, а весточка-то в почтовом ящике ждет.
    
— Господи. Господи Иисусе, — пробормотал Квимс. На его лице появилось особое застывшее выражение участия, знакомое Холлоранну. Примерно так выражают сочувствие белые, считающие себя хорошими по отношению к цветным, если речь идет о черном — или о его мифическом черном сынке.
    
— Ага, ладно, езжайте, — разрешил Квимс. — Думаю, на три дня Бедекер сумеет вас заменить. Может помочь мойщик посуды.
    
Холлоранн кивнул, заставив лицо вытянуться еще немного, но, подумав о помогающем Бедекеру мойщике посуды, про себя не мог не усмехнуться. Даже в лучшие дни Холлоранн сомневался, сумеет ли мойщик посуды с первого захода попасть струей в писсуар.
    
— Хочу вернуть жалованье за эту неделю, — сказал Холлоранн. — Целиком. Знаю, в какой переплет вы из-за меня попадете, мистер Квимс, сэр.
    
Выражение лица Квимса сделалось еще более напряженным — выглядело это так, словно он подавился костью.
    
— Об этом можно поговорить позже. Идите пакуйтесь. Я поговорю с Бедекером. Хотите, забронирую вам место в самолете?
    
— Нет, сэр. Я сам.
    
— Ладно. — Квимс поднялся, наклонился вперед, но вдохнул поднимающийся от его «Кента» пласт дыма и страшно закашлялся, худое бледное лицо покраснело. Холлоранн изо всех сил старался сохранять угрюмость. — Надеюсь, все уладится, Дик. Как станет что-нибудь известно, позвоните.
    
— Будет сделано.
    
Они обменялись рукопожатием через стол.
    
Холлоранн заставил себя спуститься на первый этаж, пройти в помещение для прислуги и только там разразился басистым хохотом, тряся головой. Он еще ухмылялся, промокая платком выступившие на глазах слезы, и тут запахло апельсинами. Густой аромат прогнал желание смеяться, а следом в голову Холлоранна ударил гром, да так, что Дик неверными пьяными шагами отступил к розовой оштукатуренной стене.
    
(!!! ПОЖАЛУЙСТА ДИК ПРИЕЗЖАЙ ПОЖАЛУЙСТА ПРИЕЗЖАЙ ПРИЕЗЖАЙ СКОРЕЕ!!!)
    
Через некоторое время, немного придя в себя, Холлоранн почувствовал, что наконец в силах взобраться по наружной лестнице к себе в комнату. Ключ хранился под плетеным тростниковым ковриком для ног. Когда он нагнулся за ним, из внутреннего кармана что-то вывалилось и упало на площадку третьего этажа с печальным «тук». Мысли Дика настолько занимал голос, вдребезги разнесший его голову, что в первую секунду он лишь равнодушно взглянул на синий конверт, не понимая, что это такое.
    
Потом Холлоранн перевернул конверт. Прямо на него уставились черные, похожие на пауков, буквы: ЗАВЕЩАНИЕ.
    
(О Господи, неужто так оно и бывает?)
    
Он не знал. Может быть. Всю неделю мысль о собственной кончине крутилась в голове, как… ну, как
    
(Давай, давай скажи)
    
как предупреждение.
    
Смерть? За какую-то долю секунды перед ним в единой вспышке промелькнула вся его жизнь. Не в историческом смысле, не топография взлетов и падений, пережитых Диком, третьим сыном миссис Холлоранн, а жизнь, какой она была сейчас. Незадолго до того, как пуля свела его в мученическую могилу, Мартин Лютер Кинг сказал им, что достиг вершины. Дик не мог претендовать на это. До вершины он не добрался, зато после многих лет борьбы достиг солнечного плато. У него были хорошие друзья. У него был полный набор рекомендаций, какие могут понадобиться, чтобы получить работу где угодно. Если ему хотелось трахаться — что ж, находилась дружелюбно настроенная баба, которая не ломалась и не исходила дерьмом по поводу «что все это значит». С тем, что он черный, Дик примирился… совершенно примирился. Ему уже стукнуло шестьдесят, и, слава Богу, по свету он поездил.
    
И он собрался рискнуть покончить со всем этим, покончить с собой из-за трех белых, которых даже не знает?
    
Но ведь это неправда, верно?
    
Он знал мальчика. Они понимали друг друга так, как не способны даже хорошие друзья после сорока лет знакомства. Он знал мальчика, а мальчик его: ведь в голове у обоих имелся своего рода прожектор, что-то, чего они не просили, что просто было им дано.
    
(Не-е, у тебя фонарик, а прожектор у мальчугана.)
    
Иногда этот свет — это сияние — казался очень приятной штукой. Можно угадывать лошадей или вот, как сказал малыш, — найти папе чемодан, когда хватятся, что его нету. Но ведь это всего лишь приправа к салату, оболочка, а в салате горькой вики не меньше, чем прохладного огурца. Познаешь вкус боли, смерти и слез. Теперь мальчуган застрял в этом отеле, и Холлоранн поедет. Ради мальчика. Ведь, коли речь зашла о мальчике, они разного цвета, только когда открывают рот. Поэтому он поедет. И сделает что сможет, потому что иначе мальчуган погибнет прямо у него в голове.
    
Но, поскольку Холлоранн был человеком, он ничего не мог поделать с горьким желанием, чтоб его миновала чаша сия.
    
    
(Она стала выбираться наружу и искать его!)
    
Эта мысль пришла в голову Холлоранну, когда он упихивал в сумку одежду на смену. Воспоминание оказалось таким ярким, что Холлоранн оцепенел — такое с ним случалось всякий раз, как он думал об этом. А думать об этом он старался как можно реже.
    
Горничная — звали ее Делорес Викери — была в истерике. Наговорила всякого другим горничным и, хуже того, некоторым постояльцам. Болтовня дошла до Уллмана (этой дурочке следовало бы знать, что иначе и быть не может), и он вышвырнул девчонку с работы. Она явилась к Холлоранну в слезах — не потому, что ее выкинули, а из-за того, что увидела в номере на третьем этаже. Она зашла в двести семнадцатый поменять полотенца, сказала Делорес, а там оказалась эта миссис Мэсси, она лежала в ванне, мертвая. Конечно, это невозможно. Миссис Мэсси потихоньку увезли днем раньше, и в тот момент она уже летела обратно в Нью-Йорк в багажном отделении вместо первого класса, к которому привыкла.
    
Делорес не очень-то нравилась Холлоранну, но в тот вечер он сходил наверх посмотреть. Горничная была девицей двадцати трех лет с оливковой кожей. К концу сезона, когда становилось поспокойнее, она обслуживала столики. Холлоранн пришел к выводу, что она сияет, но очень слабо — так, мигающий огонек: зайдет пообедать похожий на мышь господин с провожатым в полотняном плаще, и Делорес пристроит их за один из своих столиков. Похожий на мышь мужчина оставлял под тарелкой портрет Александра Гамильтона[11] — достаточно скверно для девушки, обстряпавшей дельце, но она еще и ликовала по этому поводу. Эта лентяйка исхитрялась сачковать там, где дела вел человек, не терпящий никаких сачков. Она усаживалась в бельевой читать журнал и курила, но, когда бы Уллман ни отправился на сверхурочный обход (и горе той давшей отдых ногам девушке, которую он поймает!), он обнаруживал, что Делорес усердно трудится: журнал скрывался под простынями на верхней полке, а пепельница благополучно засовывалась в карман униформы. Да-а, подумал Холлоранн, лентяйка и неряха, которой сторонились остальные девушки… но слабенький огонек в Делорес теплился. И всегда позволял ей выйти сухой из воды. Но то, что она увидела в двести семнадцатом, испугало ее достаточно сильно, поэтому она с радостью забрала выданные ей Уллманом бумаги и уехала. Почему Делорес пришла к нему? Сияние сияние узнает, подумал Холлоранн, усмехнувшись.
    
В общем, в тот вечер он пошел наверх, в комнату, которую на следующий день должны были занять снова. Чтобы войти, Холлоранн воспользовался ключом-универсалом из конторы. Поймай его с этим ключом Уллман, Дик присоединился бы к Делорес Викери в очереди на бирже труда.
    
Ванну заслоняла занавеска. Он откинул ее, но еще раньше предчувствие подсказало ему, что он там увидит. В наполовину налитой ванне грузно лежала лиловая, раздувшаяся миссис Мэсси. Холлоранн замер, глядя на нее сверху вниз, а сильно колотящееся сердце подкатило к самому горлу. В «Оверлуке» случалось и другое: время от времени повторялся плохой сон — как будто Дик на балу-маскараде обслуживает гостей в бальном зале и при крике «Маски долой!» появляются их настоящие лица, отвратительные морды насекомых. А еще кусты живой изгороди, эти звери; два, может быть, три раза Холлоранн видел (или думал, что видит), как они перемещались, хотя и совсем немного. Сидевшая на задних лапах собака как будто бы чуть припадала к земле, а львы выдвигались вперед, словно угрожали маленьким хамам с детской площадки. В прошлом году, в мае, Уллман послал Холлоранна на чердак поискать декоративный набор инструментов для тушения пожара, тот, что ныне стоит в вестибюле у камина. Пока Дик копался там, три лампочки под потолком погасли и он потерял выход. Неизвестно, сколько времени он бродил там, спотыкаясь, налетая на разные предметы, обдирая лодыжки о коробки, постепенно впадая в панику и все сильнее ощущая, будто в темноте к нему что-то подкрадывается. Огромное страшное существо, которое медленно просочилось под дверь, как только погас свет. Наконец, споткнувшись, Холлоранн буквально вылетел в люк и, не закрывая его, со всех ног поспешил вниз — перемазанный сажей, встрепанный, по-прежнему томимый дурным предчувствием. Потом Уллман лично спустился в кухню сообщить, что Дик оставил чердачный люк нараспашку и не погасил свет. Может быть, Холлоранн полагает, что постояльцам захочется подняться туда поиграть в кладоискателей? Он считает, что электричество бесплатное?
    
И Дик заподозрил — нет, почти уверился, — что кое-кто из постояльцев тоже видел или слышал разные вещи. За три года, проведенные им в отеле, президентский люкс снимали девятнадцать раз. Шестеро из въехавших туда покинули отель очень рано, некоторые выглядели явно нездоровыми. Другие гости с той же внезапностью покидали другие номера. В семьдесят четвертом однажды вечером, когда стало смеркаться, на поле для гольфа неизвестно почему забился в истерике, пронзительно крича, человек, заработавший в Корее Бронзовую и Серебряную Звезды (теперь он заседал в правлениях трех главнейших корпораций и, по слухам, лично вышвырнул с работы известного автора телевизионных программ новостей). Потом за то время, что Холлоранн был связан с «Оверлуком», дети дюжинами отказывались ходить на детскую площадку. У одной малышки случились судороги, когда она играла в цементных кольцах. Однако можно или нельзя отнести это на счет беспощадной песни злобных сирен «Оверлука», Холлоранн не знал — среди персонала ходили слухи, что ребенок, единственная дочь красавца киноактера, страдает эпилепсией, сидит на лекарствах и в тот день просто забыла их выпить.
    
Поэтому, уперевшись взглядом в труп миссис Мэсси, он испугался, но в полный ужас не пришел. Это оказалось полной неожиданностью. Ужас охватил его, когда она открыла глаза, обнаружив пустые серебряные зрачки, и усмехнулась. Ужас охватил его, когда
    
(она начала вылезать и искать его.)
    
С бешено колотящимся сердцем Дик пулей вылетел оттуда, но даже за закрытой и запертой дверью не почувствовал себя в безопасности. Честно говоря, застегивая сейчас «молнию» на дорожной сумке, он признал, что с тех пор нигде в «Оверлуке» больше не чувствовал себя в безопасности.
    
А теперь мальчуган — зовет, кричит: помоги!
    
Он взглянул на часы. Половина шестого вечера. Холлоранн направился к дверям, вспомнил, что в Колорадо (особенно в горах) сейчас суровая зима, и вернулся к шкафу. Из полиуретанового сушащего и очищающего чехла Дик вытащил длинное, отделанное овчиной пальто и перекинул через руку. Другой зимней одежды у него не было. Погасив свет, он огляделся. Ничего не забыл? Да. Еще одно. Вытащив из нагрудного кармана завещание, он засунул его за край зеркала на туалетном столике. Если повезет, он вернется и сам вынет его оттуда. Да уж, если повезет.
    
Холлоранн вышел из квартиры, запер дверь, сунул ключ под тростниковый коврик и по ступенькам крыльца сбежал к «кадиллаку» с откинутым верхом.
    
    
На полдороге к «Майами Интернэшнл», в приятном отдалении от коммутатора, который, как известно, прослушивал Квимс со своими подпевалами, Холлоранн остановился возле торгового центра «Лондромэт» и позвонил в «Объединенные авиалинии». Самолеты на Денвер?
    
Имелся один самолет, который должен был улететь в 6.36. Джентльмен успеет?
    
Холлоранн поглядел на часы. Они показывали 6.02. И сказал, что успеет. Как насчет свободных мест на этот рейс?
    
Минуточку, я проверю.
    
Он услышал щелчок, а потом — сахаринно-сладкий голос Монтавани, который предположительно делал ожидание более приятным. Как бы не так. Холлоранн переминался с ноги на ногу, поглядывая то на часы, то на молоденькую девушку с подвесной люлькой за спиной. В люльке спал малыш. Она разменивала мелочь и беспокоилась, что попадет домой позже, чем собиралась, и бифштекс подгорит, а муж — Марк? Майк? Мэтт? — будет злиться.
    
Прошла минута. Две. Он совсем было собрался поехать дальше и рискнуть, как вновь зазвучал словно записанный на пленку голос клерка, занимающегося бронированием мест. Есть свободное место, отказное. В первом классе. Это имеет какое-нибудь значение?
    
Нет. Согласен.
    
Плата наличными или кредитной карточкой?
    
Наличными, детка, наличными. Мне надо улететь.
    
А фамилия?..
    
Холлоранн, два «л», два «н». Пока.
    
Он повесил трубку и заспешил к дверям. В голове беспрерывно звучали несложные мысли девушки, которая беспокоилась о бифштексе, и Холлоранн почувствовал, что вот-вот спятит. Иногда бывало, что безо всяких причин он ловил совершенно изолированную, абсолютно чистую отчетливую мысль — и, как правило, совершенно никчемную.
    
    
Он почти успел.
    
Он гнал со скоростью восемьдесят миль в час и уже видел аэропорт, когда его отозвал в сторону один из Прекраснейших во Флориде.
    
Холлоранн опустил автоматическое окошко и открыл было рот, но полицейский уже перелистывал книжку штрафов.
    
— Знаю, знаю, — мирно сказал он. — Похороны в Кливленде. Ваш отец. Свадьба в Сиэттле. Ваша сестра. Пожар в Сан-Хосе, который уничтожил кондитерскую вашего дедушки. Действительно классный «Кабоджа-ред», который поджидает во временном хранилище в Нью-Йорке. Этот кусок дороги перед самым аэропортом я просто обожаю. Даже ребенком я больше всего любил внеклассное чтение.
    
— Послушайте, офицер, мой сын…
    
— Единственное, что я не могу вычислить, пока сказка не кончится, — сообщил офицер, отыскивая нужную страничку в квитанционной книжке, — это номер водительских прав провинившегося шофера и регистрационная информация на него. Ну, будьте умницей. Дайте-ка взглянуть.
    
Холлоранн посмотрел в спокойные голубые глаза полицейского, обдумал, не рассказать ли все же свою сказочку «мой сын в критическом состоянии», и решил, что так выйдет только хуже. Этот Смоки — не Квимс. Он вытащил бумажник.
    
— Чудесно, — сказал полицейский. — Будьте любезны, выньте их оттуда. Мне просто надо посмотреть, как все обернется под конец.
    
Холлоранн молча вынул водительские права, флоридскую регистрационную карточку и отдал полицейскому из службы движения.
    
— Очень хорошо. Так хорошо, что вы заслужили подарок.
    
— Какой? — с надеждой спросил Холлоранн.
    
— Когда я кончу переписывать эти цифры, то дам вам подкачать мой маленький баллон.
    
— О Божееее… — простонал Холлоранн. — Начальник, у меня рейс…
    
— Шшшшш, — сказал полицейский. — Не капризничайте.
    
Холлоранн закрыл глаза.
    
    
Он добрался до стойки «Объединенных авиалиний» в 6.49, беспричинно надеясь, что рейс задержали. Спрашивать даже не понадобилось. Табло вылетов над стойкой, где регистрировались перед посадкой пассажиры, все ему сказало. Рейс № 901 на Денвер, который должен был отправиться в 6.36, вылетел в 6.40. Девять минут назад.
    
— Ах ты черт, — сказал Дик Холлоранн.
    
И вдруг запахло апельсинами. Тяжелый, насыщенный запах. Дик только успел дойти до мужского туалета, и тут, оглушая, прозвучало полное ужаса:
    
(!!!ПРИЕЗЖАЙ ПОЖАЛУЙСТА ПРИЕЗЖАЙ ДИК ПОЖАЛУЙСТА ПОЖАЛУЙСТА ПРИЕЗЖАЙ!!!)
   
   
    
     
39. На лестнице
    
    
Среди того, что они продали перед переездом из Колорадо в Вермонт, дабы увеличить текущие авуары, оказалась и коллекция Джека: две сотни старых альбомов с рок-н-роллом и рокабилли. Они разошлись на толкучке по доллару за штуку. Среди них — один, который особенно любил Дэнни, двойной альбом Эдди Кокрэна с подклеенной туда четырехстраничной вкладкой с текстами Ленни Кая. Венди частенько поражалась, как очаровывает Дэнни именно этот альбом, записанный мужчиной-мальчиком, который быстро прожил жизнь и рано умер… умер, честно говоря, когда ей самой было всего десять.
    
В четверть восьмого по горному времени (Дик Холлоранн как раз рассказывал Квимсу про белого дружка своей бывшей жены) Венди наткнулась на сына. Тот сидел на середине лестницы, ведущей из вестибюля на второй этаж, перекидывал из руки в руку красный резиновый мячик и напевал одну из песенок с той самой пластинки. Голос мальчика был тихим и монотонным.
    
— Вот лезу на первый-второй этаж, на третий и на четвертый, — пел Дэнни, — на пятый, шестой, седьмой этаж — такой уж я парень упертый… и вот я забрался наверх, ура! Но нету сил плясать до утра…
    
Венди обошла его, присела на ступеньку и увидела, что нижняя губа мальчика распухла и стала в два раза больше, а на подбородке засохла кровь. Сердце испуганно подпрыгнуло в груди, но ей удалось заговорить ровным тоном.
    
— Что стряслось, док? — спросила она, хотя не сомневалась, что знает. Его ударил Джек. Да, конечно. Этого следовало ожидать, правда? Колесо прогресса; рано или поздно оно возвращает тебя к тому месту, откуда ты отправлялась.
    
— Я позвал Тони, — ответил Дэнни. — В бальном зале. По-моему, я упал со стула. Теперь уже не болит. Просто кажется… что губа слишком большая.
    
— Все действительно так и было? — спросила Венди, встревоженно глядя на сына.
    
— Это не папа, — ответил он. — Сегодня — нет.
    
Она изумленно посмотрела на него, охваченная дурным предчувствием. Мячик путешествовал из руки в руку. Дэнни прочел ее мысли. Ее сын прочел, что она думает.
    
— Что… что тебе сказал Тони, Дэнни?
    
— Не важно.
    
Лицо мальчика было спокойно, а голос невыразителен настолько, что пробирала дрожь.
    
— Дэнни… — Венди схватила его за плечо — сильнее, чем хотела, но он не поморщился и даже не попытался скинуть ее руку.
    
(Господи, мы губим мальчика. Не только Джек, я тоже. А может, не только мы… Отец Джека, моя мать — нет ли здесь и их? Конечно, почему бы нет? Все равно этот дом загажен призраками… подумаешь, парочкой больше. Отче небесный, мальчик — как один из тех чемоданов, что показывают по телевизору, его швыряют под колеса автомобиля, роняют с самолета, пропускают через фабричные машины. Или как часы «Таймэкс». Стукнешь, а они знай себе тикают. Ох, Дэнни, мне так жаль)
    
— Не важно, — снова повторил Дэнни. Мячик очутился в другой руке. — Тони больше не сможет приходить. Ему не дадут. Его победили.
    
— Кто?
    
— Люди из отеля, — ответил он. Тут мальчик взглянул на нее, и глаза оказались вовсе не равнодушными. Они были глубокими и испуганными. — И… и вещи. Тут есть разные-разные. Отель просто набит ими.
    
— Ты можешь видеть…
    
— Я не хочу видеть, — тихо произнес мальчик и снова стал смотреть на резиновый мячик, который описывал полукружья, летая из руки в руку. — Но иногда, поздно вечером, я их слышу. Они как ветер — вздыхают все вместе. На чердаке. В подвале. В номерах. Везде. Я думал, это я виноват, потому что я такой. Ключик. Серебряный ключик.
    
— Дэнни, не надо… не надо из-за этого расстраиваться.
    
— Но он тоже, — сказал Дэнни. — Папа. И ты. Ему нужны мы все. Он обманывает папу, дурачит его, пытается заставить поверить, что больше всех ему нужен именно он. Больше всех ему нужен я, но он заберет и тебя, и папу.
    
— Если бы только этот снегоход…
    
— Ему не позволят, — все так же тихо сообщил Дэнни. — Его заставили закинуть в снег какую-то деталь от снегохода. Далеко. Мне приснилось. Потом, он знает, что в двести семнадцатом действительно есть женщина. — Мальчик взглянул на мать темными перепуганными глазами. — Не важно, веришь ты мне или нет.
    
Венди обвила его рукой:
    
— Дэнни, я тебе верю. Скажи правду. Джек… он попробует нас обидеть?
    
— Его хотят заставить, — сказал Дэнни. — Я звал мистера Холлоранна, он велел позвать его, если он будет мне нужен. Я и позвал. Но это ужасно тяжело. Я устаю. А хуже всего, что неизвестно, слышит он меня или нет. Не думаю, что он может отозваться, для него это слишком далеко. А я не знаю — для меня тоже слишком далеко или нет. Завтра…
    
— Что завтра?
    
Он покачал головой:
    
— Ничего.
    
— Где он сейчас? — спросила Венди. — Папа?
    
— В подвале. Не думаю, что сегодня вечером он поднимется наверх.
    
Она резко встала:
    
— Жди меня здесь. Я вернусь через пять минут.
    
    
В свете флюоресцентных ламп под потолком кухня казалась холодной и заброшенной. Венди подошла туда, где с магнитных планок свисали ножи для резки мяса. Взяв самый длинный и острый, она завернула его в полотенце и ушла из кухни, погасив за собой свет.
    
    
Дэнни сидел на лестнице, следя глазами за перелетающим из руки в руку мячиком. Он пел: «Она на двадцатом живет этаже, а лифт, конечно, сломался уже. И! Лезу на первый-второй этаж, на третий и на четвертый…»
    
(Лу, беги ко мне скорей…)
    
Пение прекратилось. Он прислушался.
    
(Буду ждать я у дверей)
    
Голос звучал у него в голове и был настолько частью Дэнни, таким пугающе близким, что мог оказаться одной из его собственных мыслей. Тихий, немного невнятный, он дразнил Дэнни, словно выговаривая:
    
(Да, да, тебе тут понравится. Попробуй, тебе понравится. Попробуй, тебе понраааааавится…)
    
Слух Дэнни неожиданно обострился, и мальчик вновь услышал — было ли это сборищем призраков и духов, или же это был сам отель, жуткая комната смеха, где все нарисованные страшилы оказывались живыми, где каждый аттракцион заканчивался смертью, где живые изгороди ходили, а серебряный ключик мог запустить непристойное зрелище? Тихие вздохи и шелест, напоминающий нескончаемую ночную игру зимнего ветра под карнизами, ветра, убаюкивающего насмерть, которого ни разу не слышали приезжающие летом туристы. Напоминающий гудение летних ос в земляном гнезде — сонных, смертоносных, начинающих пробуждаться. Торрансы находились на высоте десяти тысяч футов.
    
(Чем ворон похож на конторку? Конечно, чем выше, тем реже! Выпей еще чаю!)
    
Живой звук, создаваемый, однако, не голосами и не дыханием. Выросшая на южных дорогах бабка Дика Холлоранна назвала бы его «морок». Исследователь-психолог придумал бы длинное название — психическое эхо, психокинез, телепатическое отклонение. Для Дэнни же это просто безостановочно потрескивал отель, старое чудовище, навсегда заперевшее их в себе: коридоры теперь простирались не только в пространстве, но и во времени, голодные тени, беспокойные гости, которых нелегко угомонить.
    
В сумраке бального зала часы под стеклянным колпаком одной-единственной музыкальной нотой пробили семь тридцать.
    
Хриплый, скотский от выпитого голос прокричал:
    
— Скидывайте маски и давайте трахаться!
    
На полдороге к дальнему концу вестибюля Венди вздрогнула и замерла на месте.
    
Она посмотрела на Дэнни, который все еще сидел на ступеньках, перебрасывая мячик из руки в руку.
    
— Ты что-нибудь слышал?
    
Дэнни только взглянул на нее, продолжая играть мячиком.
    
И хотя спали они за запертой дверью, вдвоем, этой ночью сон к ним не шел.
    
Дэнни, не закрывая глаз, думал в темноте:
    
(Он хочет стать одним из них и жить вечно. Вот чего он хочет.)
    
Венди думала:
    
(Если придется, я заберу его в горы. Раз уж умирать, я предпочту смерть в горах.)
    
Мясницкий нож, по-прежнему завернутый в полотенце, она положила под кровать, чтобы был под рукой; они с Дэнни то задремывали, то просыпались. Вокруг потрескивал отель. Снаружи с небес свинцом посыпался снег.
   
   
    
     
40. В подвале
    
    
(!!!Котел, проклятый котел!!!)
    
Мысль расцвела в мозгу Джека Торранса пышным цветом, у нее была яркая, предостерегающая красная кайма. Тут же раздался голос Уотсона:
    
(Забудешь — а оно поползет, поползет и очень может быть, что проснетесь вы всей семейкой на луне, чтоб ей пусто было… делали его на двести пятьдесят, но теперь-то котел рванет куда раньше… коли эта стрелка доберется до ста восьмидесяти, меня никакими коврижками не заманишь спуститься и стать рядом.)
    
Здесь, внизу, Джек провел всю ночь, углубившись в коробки со старыми записями, одержимый безумным чувством, что время иссякает и надо торопиться. Самые важные отгадки, связи, которые бы все прояснили, по-прежнему ускользали. Пальцы Джека от прикосновения к похрустывающим старым бумагам пожелтели и испачкались. Он так увлекся, что один раз забыл проверить котел. Давление он сбросил накануне вечером, около шести часов, сразу, как спустился сюда. Сейчас было…
    
Он взглянул на часы и вскочил, зацепив ногой кипу старых накладных. Та перевернулась.
    
Иисусе, четверть пятого утра.
    
Позади буянила топка. Котел ревел и свистел.
    
Джек подбежал к нему. Похудевшее за последний месяц лицо густо покрывала щетина, придавая ему изможденный вид узника концлагеря. Манометр показывал двести десять фунтов на квадратный дюйм. Джек ярко представил, как бока старого, заплатанного и заваренного котла вспучиваются от смертельного напряжения.
    
(Оно ползет… коли эта стрелка доберется до ста восьмидесяти, меня никакими коврижками не заманишь спуститься и стать рядом с ним…)
    
Вдруг заговорил холодный, искушающий внутренний голос:
    
(Пусть его. Иди забери Венди и Дэнни и уматывай отсюда на хрен. Пусть шарахнет!)
    
Джек буквально видел этот взрыв. Двойной раскат грома, который вырвет у этого места сперва сердце, а потом душу. Котел разлетится с оранжево-лиловой вспышкой, от которой весь подвал зальет дождь горящей раскаленной шрапнели. Мысленно Джек видел, как, подобно страшным бильярдным шарам, от стен к потолку отскакивают раскаленные докрасна ошметки металла — свистящая в воздухе зубчатая смерть. Часть их, конечно, пронесется прямо под этой каменной аркой, подожжет старые бумаги по другую ее сторону, и, черт побери, до чего же весело те запылают! Уничтожь секреты, сожги разгадки, эту тайну никогда не решить ни одной живой душе! Потом взорвется газ, оглушительно заревет и затрещит пламя, и эта огромная горелка превратит всю середку отеля в настоящее пекло. Лестницы и коридоры, потолки и комнаты — все утонет в пламени, как замок из последней серии «Франкенштейна». Пламя перекинется в крылья дома, заспешит по сине-черному плетению ковров подобно нетерпеливому гостю. Шелковистые обои обуглятся и свернутся. Тут нет ни одного нормального огнетушителя, только устаревшие шланги, воспользоваться которыми некому — ни одна пожарная команда на свете не доберется сюда раньше будущего марта. Гори, детка, гори. Через двенадцать часов останутся лишь голые кости, и все.
    
Стрелка манометра поднялась до двухсот двенадцати. Котел кряхтел и стонал, как старуха, пытающаяся встать с кровати. По краям старых заплат заиграли свистящие струйки пара. Шипели крохотные шарики припоя.
    
(Это мой последний шанс.)
    
Единственным, что еще не принесло им дохода, был их с Венди совместный страховой полис. Прожив в Стовингтоне год, они застраховали свои жизни. Смерть приносила сорок тысяч долларов, и сумма удваивалась, если один из них погибал в железнодорожной или авиакатастрофе… или во время пожара. Умри тайком — выиграешь сто долларов.
    
(Пожар… восемьдесят тысяч долларов.)
    
У них будет время, чтобы выбраться отсюда. Даже если Венди с Дэнни спят, время выбраться у них будет. Джек не сомневался. К тому же он считал, что вряд ли кусты живой изгороди или что-нибудь еще попытаются их задержать, когда «Оверлук» будет пылать в полнеба.
    
(Пылать)
    
Стрелка протанцевала по грязной, почти неразличимой шкале к двумстам пятнадцати фунтам на квадратный дюйм.
    
Джек вспомнил еще один эпизод из времен своего детства.
    
У них за домом росла яблоня, на нижних ветках которой осы устроили гнездо. И укусили одного из старших братьев Джека (сейчас он не мог вспомнить, которого), когда тот раскачивал старую шину, подвешенную папой к одной из нижних ветвей. Стояло позднее лето, когда осы злее всего.
    
Отец только что вернулся с работы и, еще одетый в белое, с лицом, окутанным тонким туманом пивного духа, собрал всех троих мальчиков — Бретта, Майка и малыша Джекки — и сообщил им, что собирается избавиться от ос.
    
— Теперь смотрите, — сказал он, улыбаясь и чуть пошатываясь (тогда он еще не пользовался тростью, столкновение с молочным фургоном было тогда делом далекого будущего). — Может, чему-нибудь научитесь. Это мне показал мой отец.
    
Под ветку, на которой покоилось осиное гнездо (плод куда более смертоносный, чем сморщенные, но вкусные яблоки, которые их яблоня обычно давала в конце сентября, а тогда была еще середина месяца), отец подгреб большую кучу промокших под дождем листьев. День был ясным и безветренным. Листья дымили, но по-настоящему не горели, и от них шел запах — аромат, — эхом возвращающийся к Джеку каждый листопад, когда мужчины в субботних штанах и легких ветровках сгребали листья в кучу и жгли. Сладкий запах, таящий в себе горечь, пряный, пробуждающий воспоминания. От тлеющих листьев поднимались большие пласты дыма, они плыли кверху, загораживая гнездо от глаз.
    
Оставив листья тлеть до вечера, отец пил на крыльце пиво и кидал пустые банки из-под «черной этикетки» в женино пластиковое ведро для мытья полов; по бокам сидели старшие сыновья, а в ногах играл с попрыгунчиком малыш Джекки, который монотонно распевал: «ты еще поплачешь… у тебя сердце обманщицы… сердце обманщицы… но тебе это так не сойдет».
    
В четверть шестого, перед самым ужином, папа подошел к яблоне. Сыновья опасливо столпились у него за спиной. В руке папа держал мотыгу. Он раскидал листья в стороны, оставив дотлевать небольшие кучки, потом, покачиваясь и моргая, потянулся вверх ручкой мотыги и со второй или третьей попытки сбил гнездо на землю.
    
Ребята помчались спасаться на крыльцо, но отец просто стоял над гнездом, покачиваясь и помаргивая. Джекки подкрался обратно, чтобы посмотреть. Несколько ос медленно ползали по своим бумажным владениям, но взлететь не пытались. Из черной, враждебной утробы гнезда доносился незабываемый звук — низкое, монотонное жужжание — так гудят провода под высоким напряжением.
    
— Почему они не пытались ужалить тебя, папа? — спросил он тогда.
    
— Они опьянели от дыма, Джекки. Сгоняй-ка за канистрой.
    
Он сбегал. Папа сунул гнездо в янтарный бензин.
    
— Теперь отойди-ка, Джекки, ежели не хочешь, конечно, лишиться бровей.
    
Он отступил в сторону. Откуда-то из обширных складок своего белого халата папа вытащил спички. Чиркнув одной, он кинул ее в гнездо. Произошел оранжево-белый взрыв, почти беззвучный в своей ярости. Папа попятился, хохоча как сумасшедший. Осиное гнездо мгновенно сгорело дотла.
    
— Огонь, — сказал папа, с улыбкой поворачиваясь к Джекки. — Огонь убьет что угодно.
    
После ужина мальчики вышли на убывающий дневной свет и угрюмо постояли возле обугленного, почерневшего гнезда. Из горячего нутра доносились звуки лопающихся, как кукурузные зерна, осиных тел.
    
Манометр показывал двести двадцать. В середине котла рождался низкий металлический вой. Со всех сторон торчком поднялись струйки пара, они торчали, как иглы дикобраза.
    
(Огонь убьет что угодно)
    
Джек внезапно вздрогнул. Он задремал… и чуть не отправился на тот свет. О чем, скажите на милость, он думал? Его дело — защищать отель. Он — смотритель.
    
Ладони Джека так быстро взмокли от ужаса, что в первый момент большой вентиль выскользнул у него из рук. Тогда Джек уцепился пальцами за спицы. Он крутанул один раз, два, три. Пар громко зашипел, как будто вздохнул дракон. Из-под котла поднялся теплый тропический туман, окутав его тонкой пеленой. На миг шкала скрылась от глаз Джека, но он подумал, что прождал, должно быть, слишком долго: лязгающий стон в котле усилился, потом что-то несколько раз тяжело громыхнуло и раздался скрежет гибнущего металла.
    
Когда пар частично развеялся, Джек увидел, что стрелка манометра упала до двухсот и продолжает идти вниз. Струйки пара, выбивавшиеся по краям приваренных заплат, стали ослабевать. Щемящий скрежет пошел на убыль.
    
Сто девяносто… сто восемьдесят… сто семьдесят пять…
    
(в мерном стуке колес испустил паровоз вместо свиста пронзительный вой…)
    
Но Джек полагал, что теперь котел не взорвется. Давление упало до ста шестидесяти.
    
(…разнесло все к чертям, так и сгинул он там, рукоятку сжимая рукой.)
    
Тяжело дыша, дрожа, Джек отступил от котла. Он взглянул на руки и увидел, что на ладонях уже вздуваются волдыри. Черт с ними, с волдырями, подумал он и неуверенно рассмеялся. Чуть не сгинул, рукоятку сжимая рукой, как машинист Кейси из «Крушения старины девяносто седьмого». Что еще хуже, он погубил бы «Оверлук». Он провалился на учительском поприще, провалился как писатель, муж и отец. Даже пьяница из него не вышел. Но образцом провала, таким, что лучше не придумаешь, стало бы взорванное здание, вверенное его попечению. А здание это было вовсе не рядовым.
    
Никоим образом.
    
Иисусе, как ему хотелось выпить.
    
Давление упало до восьмидесяти пси. Осторожно, чуть морщась от боли в руках, Джек снова закрыл спусковой клапан. Но с этого момента за котлом придется следить внимательней, чем всегда. Остаток зимы Джек не доверит ему больше сотни пси. А если и будет немножко зябко, придется просто усмехнуться и стерпеть.
    
Он сорвал два волдыря. Руку дергало, как гнилой зуб.
    
Выпить. Выпивка подкрепила бы его. Но в проклятом доме нет ничего, кроме шерри для готовки. С этой точки зрения выпивка была лекарством. Долг выплачен, и теперь можно сделать легкую анестезию — чем-нибудь посильнее экседрина. Но тут хоть шаром покати.
    
Он припомнил поблескивавшие в полумраке бутылки.
    
Он спас отель. Отель захочет вознаградить его. Джек не сомневался. Вынув из заднего кармана носовой платок, он направился к лестнице, обтирая губы. Маленький глоточек, один-единственный. Чтоб облегчить боль.
    
Он сослужил службу «Оверлуку», теперь «Оверлук» послужит ему. Джек был уверен в этом. Ноги перебирали ступеньки быстро и нетерпеливо, торопливыми шагами человека, вернувшегося с долгой, горькой войны. Было 5.20 утра по горному времени.
   
   
    
     
41. При свете дня
    
    
Дэнни со сдавленным всхлипом очнулся от ужасного сна. Произошел взрыв. Пожар. «Оверлук» горел. Они с мамой наблюдали это с газона перед крыльцом.
    
Мама сказала: «Смотри, Дэнни, посмотри на кусты!»
    
Он посмотрел — они все были мертвы. Листья приняли коричневый оттенок, как будто задохнулись. Из-под них показались сросшиеся ветки, похожие на скелеты полурасчлененных трупов. А потом из больших двустворчатых дверей «Оверлука» вывалился папа, он пылал, как факел. Его одежда была охвачена пламенем, кожа приобрела темный, зловещий загар, который с каждой секундой делался все темнее. Волосы превратились в горящие заросли.
    
Тут-то Дэнни и проснулся. Горло сдавил страх, руки вцепились в одеяло и простыни. Кричал он или нет? Он посмотрел на мать. Венди спала на боку, натянув одеяло до подбородка, на щеку упала прядь соломенных волос. Она сама была похожа на ребенка. Нет, Дэнни не кричал.
    
Он лежал в постели, глядя в потолок, и кошмар постепенно отступал. Дэнни испытывал любопытное ощущение, что на волосок от них
    
(пожар? взрыв?)
    
прошла большая трагедия. Дэнни позволил своему сознанию поплыть на поиски папы и обнаружил, что тот стоит где-то внизу. В вестибюле. Дэнни чуть поднажал, пробуя забраться в мысли отца. Нехорошо. Потому что папа думал о Плохом Поступке. Он думал, как
    
(кстати пришелся бы стаканчик-другой… наплевать… где-то на свете над нок-реей встало солнце помнишь как мы говорили, Эл? джин с тоником, бурбон с капелькой горького шотландское с содовой ром с кока-колой… тру-ля-ля и тра-ля-ля… для меня и для тебя… где-то на свете приземлились марсиане… в Принстоне или Хьюстоне или Стокли или Кармайкле… в каком-то поганом городишке… в конце концов самый сезон и все мы не)
    
(УБИРАЙСЯ ИЗ ЕГО МЫСЛЕЙ, МАЛЕНЬКИЙ УБЛЮДОК!)
    
От этого мысленного голоса Дэнни в ужасе и отвращении подался назад, глаза широко раскрылись, руки вцепились в стеганое покрывало. Это не был голос его отца, просто искусное подражание. Знакомый ему голос. Хриплый, грубый и все-таки таящий в себе какое-то бессмысленное веселье.
    
Значит, так скоро?
    
Дэнни откинул одеяло и мигом спустил ноги на пол. Пинком выбросил из-под кровати тапочки и обулся. Он подошел к двери, открыл ее, заспешил по коридору — ноги в тапочках шелестели по ворсу ковровой дорожки… Мальчик свернул за угол…
    
На полдороге к лестнице, преграждая Дэнни путь, стоял на четвереньках какой-то мужчина.
    
Дэнни замер.
    
Мужчина поднял на него крошечные красные глазки. На нем был серебристый, расшитый блестками маскарадный костюм. Костюм собаки, понял Дэнни. Крестец этого странного создания заканчивался длинным пушистым хвостом с кисточкой на конце. Вдоль спины до шеи шла «молния». Слева от мужчины лежала не то волчья, не то собачья голова: пустые глазницы, раскрытая в бессмысленном оскале пасть. Между клыками, сделанными, похоже, из папье-маше, виднелось сине-черное плетение ковра.
    
Рот, подбородок и щеки мужчины были измазаны кровью.
    
Он зарычал на Дэнни. Несмотря на усмешку, рычал он по-настоящему. Рычание рождалось в глубине горла — звук незамысловатый, бросающий в дрожь. Потом этот человек залаял. Зубы тоже были окрашены в красное. Он пополз к Дэнни, волоча за собой бескостный хвост. Забытая маска лежала на ковре, бессмысленно уставившись куда-то за плечо Дэнни.
    
— Пропустите, — сказал Дэнни.
    
— Сейчас я тебя съем, малыш, — ответил человек-собака, и вдруг из ухмыляющегося рта вырвался целый залп лая. Свирепого по-настоящему, хотя понятно было, что это — подражание. Костюм был тесным, и темные волосы мужчины слиплись от пота. Он выдыхал смесь паров виски и шампанского.
    
Дэнни дрогнул, но не побежал.
    
— Пропустите.
    
— Только через мой труп-труп-труп, — отозвался человек-собака. Маленькие красные глазки внимательно глядели в лицо Дэнни. С губ не сходила ухмылка. — Я тебя съем, малыш. И думаю начать с твоего маленького пухленького члена.
    
Ворча, он кокетливо поскакал вперед маленькими прыжками.
    
У Дэнни сдали нервы. Оглядываясь через плечо, он помчался обратно в короткий коридорчик, который вел к их комнатам. Вслед полетел смешанный с лаем и рыканьем вой, его прерывали невнятное бормотание и смешки.
    
Дэнни, дрожа, стоял в коридоре.
    
— Поддай жару! — орал из-за угла пьяный человек-собака. — Поддай жару, Гарри, сукин ты ублюдок! Наплевать мне, сколько у тебя казино, авиалиний и кинокомпаний! Знаю, знаю, что тебе нравится в уединении собственного дома! Поддай жару! Будуфффу-у… и буду пффф… пока Гораса Дервента к чертям собачьим не сдууууует! — Тирада завершилась долгим, бросающим в дрожь воем, который, прежде чем замереть вдали, словно бы перешел в боль и ярость.
    
Предчувствуя дурное, Дэнни развернулся и спокойно пошел в конец коридора, к закрытой двери спальни. Открыв ее, он просунул голову внутрь. Мама спала в той же самой позе. Никто ничего не слышал, только он.
    
Мальчик тихонько притворил дверь и пошел обратно к пересечению их коридора с основным, надеясь, что человек-собака исчез, как кровь со стен президентского люкса. Он осторожно выглянул из-за угла.
    
Человек в костюме собаки все еще был там. Он снова надел маску и сейчас скакал на четвереньках возле лестницы, гоняясь за собственным хвостом. Иногда он спрыгивал с ковра и падал, рыча по-собачьи.
    
Из оскаленной пасти маски вылетали глухие звуки и среди прочих такие, которые могли быть всхлипами или смешком.
    
Дэнни вернулся в спальню и уселся на кроватку, закрыв глаза руками. Теперь хозяином положения стал отель. Может, первые происшествия были всего лишь случайностями. Может быть, те вещи, которые Дэнни видел вначале, действительно не могли причинить вреда, как не могут этого страшные картинки. Но теперь ими управлял отель, и они могли обидеть и сделать больно. «Оверлук» не хотел, чтобы Дэнни шел к отцу. Это могло испортить всю забаву. Поэтому он поставил у Дэнни на пути человека-собаку — как поставил на пути к дороге зверей живой изгороди.
    
Но папа может прийти сюда. И рано или поздно папа придет.
    
Мальчик заплакал. Слезы беззвучно катились по щекам. Слишком поздно. Они погибнут, все трое, и, когда на будущий год в конце весны «Оверлук» опять откроется, окажутся тут как тут, чтобы вместе с остальными призраками встретить гостей. И женщина из ванны. И человек-собака. И ужасное создание тьмы, которое было в цементном тоннеле. Они…
    
(Перестань! Перестань сейчас же!)
    
Дэнни принялся яростно тереть глаза кулаками, прогоняя слезы. Он сделает все, что сможет, только бы это не произошло. Ни с ним, ни с папой, ни с мамой. Он будет стараться изо всех сил.
    
Он закрыл глаза и пронзительным, сильным, чистым ударом грома послал мысль
    
(!!!ДИК ПОЖАЛУЙСТА ПРИЕЗЖАЙ ПОСКОРЕЕ НАМ ОЧЕНЬ ПЛОХО ДИК НАМ НУЖНО)
    
И вдруг во тьме позади Дэнни возникло существо, гнавшее его в снах по темным коридорам «Оверлука», — прямо
    
там, там, огромное создание в белом, занесшее над головой доисторическую клюшку:
    
— Ты у меня перестанешь! Щенок проклятый! Я тебя заставлю прекратить это, потому что я — твой ОТЕЦ!
    
— Нет! — Он рывком вернулся в реальность спальни, широко раскрыв неподвижные глаза, изо рта несся визг, с которым ничего нельзя было поделать. Мать мигом проснулась и села, прижимая к груди простыню. — Нет, папочка, нет, нет, нет…
    
И оба услышали злобный свист невидимой клюшки, которая, опускаясь, рассекала воздух где-то совсем близко, а потом, когда он подбежал к матери и, дрожа, как кролик в силках, обхватил ее, свист затих и наступило молчание.
    
«Оверлук» не собирался позволить Дэнни вызвать Дика. Это тоже могло испортить всю забаву.
    
Они были одни.
    
Снаружи усилился снег, отгородив их завесой от всего мира.
   
   
    
     
42. Высоко в воздухе
    
    
Посадку на рейс Дика Холлоранна объявили в 6.45 утра по европейскому времени. Служащий аэропорта, отвечающий за посадку, продержал нервно перекладывающего из руки в руку дорожную сумку Дика у входа № 32 до самого последнего объявления в 6.55. Они оба высматривали человека по имени Карлтон Векер — единственного пассажира на рейс № 196 Майами — Денвер, который не зарегистрировался.
    
— Ладно, — сказал клерк и выдал Холлоранну голубой билет первого класса. — Вам повезло. Можете пройти на борт, сэр.
    
Холлоранн поспешно поднялся по отгороженному трапу и позволил механически улыбающейся стюардессе оторвать контроль и вернуть ему билет.
    
— В полете мы подаем завтрак, — сказала она. — Если хотите.
    
— Только кофе, детка, — сказал он и зашагал по проходу к месту в отделении для курящих. Он все еще ждал, что в последнюю секунду из двери, как чертик из табакерки, выскочит необъявившийся Векер. На сиденье у окна женщина с кислым, недоверчивым лицом читала книгу «Вы можете быть себе лучшим другом». Холлоранн застегнул ремень безопасности, взялся крупными черными руками за подлокотники кресла и пообещал отсутствующему Векеру, что для того, чтобы вытащить его с этого места, тому понадобится помощь пяти крепких служащих авиакомпании. Он не сводил глаз с циферблата. Часы отсчитывали минуты, оставшиеся до назначенного на 7.00 отлета, со сводящей с ума медлительностью.
    
В 7.05 стюардесса сообщила, что полет немного задерживается, поскольку наземная служба заново проверяет один из замков на двери грузового отсека.
    
— Идиоты, — пробормотал Дик Холлоранн.
    
Соседка повернула к нему кислое, недоверчивое лицо с резкими чертами, а потом снова вернулась к книге. Ночь Холлоранн провел в аэропорту, переходя от стойки к стойке («Объединенные авиалинии», «Америкэн», «ТВА», «Континентал», «Брэнифф»), и, как привидение, преследовал клерков, занимающихся билетами. После полуночи, глотая в буфете не то восьмую, не то девятую чашку кофе, он решил, что, взвалив все это себе на плечи, свалял полного дурака. Есть же еще начальники. Он спустился к ближайшим телефонам и, обратившись к трем разным операторам, получил номер срочного вызова руководителей национального парка «Скалистые горы».
    
Тот, кто ответил на звонок, был, судя по голосу, измучен до предела. Назвавшись выдуманным именем, Холлоранн сказал, что к западу от Сайдвиндера в отеле «Оверлук» случилась беда. Большая беда.
    
Его попросили подождать.
    
Спасатель (Холлоранн полагал, что это спасатель) вернулся минут через пять.
    
— У них есть рация, — сказал он.
    
— Конечно, есть, — подтвердил Холлоранн.
    
— Мы не получали от них сигнала тревоги.
    
— Плюнь на это, парень. Они…
    
— Собственно, мистер Холл, что за беда у них приключилась?
    
— Ну, там живет одна семья… сторож с семьей. Я подумал, вдруг он чуть-чуть свихнулся, понимаете? Вдруг сделал что-нибудь с женой и сыном?
    
— Можно спросить, откуда у вас такие сведения, сэр?
    
Холлоранн прикрыл глаза:
    
— Как тебя звать, приятель?
    
— Том Стонтон, сэр.
    
— Видишь ли, Том, я это знаю. Теперь как на духу: там у них крупные неприятности. Может быть, убийство… сечешь?
    
— Мистер Холл, честное слово, мне нужно знать, откуда у вас…
    
— Слушай, — сказал Холлоранн. — Говорят тебе, я знаю. Несколько лет тому назад там работал парень по фамилии Грейди. Он убил жену и двух дочек, потом сам себя порешил. Говорят тебе, ежели вы, ребята, не оторвете от стульев свои задницы, чтоб помешать, опять стрясется то же самое!
    
— Мистер Холл, вы звоните не из Колорадо.
    
— Нет. Какая разница…
    
— Если вы не в Колорадо, значит, вы за пределами коротковолнового диапазона рации «Оверлука». А если вы за его пределами, то, вероятно, не могли связаться с… э-э… — слабый шелест бумаги, — семьей Торрансов. Пока вы ждали, я попытался связаться по телефону. Он не работает, и удивляться тут нечему. Между отелем и сайдвиндерской АТС до сих пор двадцать пять миль телефонного кабеля идут поверху. Мой вывод: вы, должно быть, немного того.
    
— Ну и туп же ты, парень… — Но отчаяние Холлоранна было слишком велико, чтобы достойно завершить фразу. Его вдруг осенило.
    
— Вызовите их! — крикнул он.
    
— Сэр?
    
— У вас рация, у них рация. Ну, так вызови их! Вызови и спроси, что происходит!
    
Наступило короткое молчание — только гудели телефонные провода.
    
— Ты и это пробовал, да? — спросил Холлоранн. — Вот почему я так долго ждал. Ты попробовал позвонить, а потом — вызвать их по радио, ничего не вышло, но, по-твоему, все нормально… что ж вы, ребята, тут делаете? Отсиживаете зады и перекидываетесь в картишки?
    
— Нет, — сердито отозвался Стонтон. От гневной ноты в его голосе Холлоранну стало легче. Он впервые ощутил, что разговаривает с человеком, а не с магнитофонной записью. — Я тут один, сэр. Все остальные — спасатели плюс сторожа с аттракционов, плюс добровольцы — наверху, в Хэсти-Нотч, рискуют жизнью из-за трех неопытных придурков, которым взбрело в голову залезть на северный склон Кингз-Рэм. Они застряли на полпути и, может быть, спустятся, а может, нет. Там две вертушки, тоже рискуют жизнью, потому что здесь ночь и пошел снег. Так что если вы еще не можете смекнуть, что к чему, я вам помогу. Первое: мне некого послать в «Оверлук». Второе: «Оверлук» не главное — главное то, что делается в парке. Третье: после захода солнца ни одна вертушка не сумеет взлететь, потому что, если верить национальной метеослужбе, вот-вот повалит совершенно безумный снег. Ситуация ясна?
    
— Да, — тихо ответил Холлоранн. — Ясна.
    
— Теперь, почему, с моей точки зрения, не удалось вызвать их по радио. Причина очень проста. Не знаю, который у вас там час, а у нас здесь половина десятого. Думаю, они отключились и пошли спать. Дальше, если вы…
    
— Удачи твоим альпинистам, парень, — сказал Холлоранн. — Но мне хочется, чтоб ты понял: не только они застряли в горах из-за того, что не знали, во что лезут.
    
Он повесил трубку.
    * * *
    
В 7.20 утра «Боинг-747» авиакомпании ТВА, грохоча, выбрался задним ходом из ангара и покатил к взлетной полосе. Холлоранн испустил долгий, беззвучный вздох. Карлтон Векер, где бы ты ни был, утрись!
    
В 7.28 рейс № 196 расстался с землей, а в 7.31, когда «Боинг» набрал высоту, голову Дику Холлоранна снова пистолетным выстрелом пронзила мысль. От запаха апельсинов он втянул голову в плечи, но это не помогло, и Холлоранн судорожно дернулся. Лоб сморщился, рот исказила гримаса боли.
    
(!!! ДИК ПОЖАЛУЙСТА ПРИЕЗЖАЙ ПОБЫСТРЕЕ НАМ ОЧЕНЬ ПЛОХО ДИК НАМ НУЖНО)
    
И все. Все исчезло. Если в прошлый раз слова затихали постепенно, то сейчас связь обрубили начисто, будто ножом. Холлоранн испугался. Руки, все еще не выпустившие подлокотники кресла, стали почти белыми. Во рту пересохло. С мальчиком что-то случилось. Он был уверен в этом. Если малыша кто-нибудь обидел…
    
— Вы всегда так бурно реагируете на взлет?
    
Он огляделся. Это сказала женщина в роговых очках.
    
— Не в этом дело, — ответил Холлоранн. — Мне в голову впихнули стальную пластинку. После Кореи. Ну и время от времени от нее в голове прострел. Ну, знаете, вибрация… Царапает…
    
— Вот как?
    
— Да, мэм.
    
— За любое вторжение в чужую страну расплачиваются только рядовые, — мрачно заявила женщина с резкими чертами.
    
— Неужто?
    
— Да. Эта страна должна прекратить свои грязные войнишки. Какую бы грязную войну ни вела в этом веке Америка, у истоков всегда ЦРУ. ЦРУ и дипломатия доллара…
    
Она раскрыла книжку и углубилась в чтение. «НЕ КУРИТЬ» погасло. Холлоранн глядел на уменьшающуюся землю и раздумывал, все ли в порядке с мальчиком. Малыш ему понравился, хотя его родители вызывали менее теплые чувства.
    
Холлоранну оставалось уповать на Бога, что с Дэнни все в порядке.
   
   
    
     
43. Выпивка за счет отеля
    
    
Джек стоял в столовой, задрав голову и прислушиваясь, прямо перед дверью, ведущей в бар «Колорадо». Он слабо улыбался.
    
Он слышал, как вокруг оживает «Оверлук».
    
Трудно сказать, как именно Джек это понял… сам он считал, что это не слишком отличается от вспышек ясновидения, которые время от времени случаются у Дэнни… яблочко от яблоньки. Кажется, так принято говорить.
    
Не то чтобы Джек что-то видел или слышал, хотя его восприятие от подобных ощущений отделяла лишь тончайшая, еле ощутимая завеса. Как будто всего в нескольких дюймах за этим «Оверлуком» лежал еще один, отделенный от реального мира (если существует такая штука, как «реальный мир», подумал Джек), но постепенно приходящий в равновесие с ним. Он припомнил стереофильмы, которые видел в детстве. Если смотреть на экран без специальных очков, изображение двоится — примерно это он сейчас и чувствовал. Но стоит надеть очки, изображение обретает смысл.
    
Настал момент, когда соединились все эпохи «Оверлука» — все, кроме нынешней, эпохи Торранса. Но уже очень скоро и она сольется с остальными. Хорошо. Очень хорошо.
    
Он просто слышал самоуверенное динь! динь! звонка на серебряной подставке, прикрепленного к стойке администратора, зовущее к парадному крыльцу рассыльных по мере того, как регистрировались приезжающие (модные в двадцатые годы фланелевые костюмы) и выписывались уезжающие (двубортные костюмы в тонкую полоску, какие носили в сороковые). У камина вот-вот окажутся три монашки, они сядут подождать, чтобы поредела очередь на выписку, а за их спинами, обсуждая прибыль и убытки, жизнь и смерть, встанут аккуратно одетые Чарлз Грондэн и Вито Дженелли, чьи сине-белые узорчатые галстуки заколоты бриллиантовыми булавками. Из кладовок для багажа явились десятки чемоданов, некоторые свалили один на другой, как на ярмарках в худшие времена. В восточном крыле, в бальном зале, одновременно вели дюжину деловых переговоров, разделенных лишь несколькими сантиметрами времени. Болтали о Невилле Чемберлене и кронпринце Австрии. Музыка, смех. Все в подпитии. Истерия. В разгаре бал-маскарад. Праздновались дни рождения, юбилеи, устраивались приемы в честь бракосочетаний и званые вечера. Немного любви — не в открытую, но все пропитано тайной чувственностью. Джек словно бы слышал, как все они перемещаются по отелю, создавая приятную неразбериху звуков. В столовой, где он стоял, прямо у него за спиной одновременно подавали завтрак, ленч и обед за семьдесят лет. Джек как будто бы слышал… долой как будто бы, он слышал все это, пока еще слабо, но отчетливо — так в жаркий летний день можно услышать гром за много миль от себя. Он слышал всех этих прекрасных незнакомцев. Он начинал ощущать их присутствие — так, как они, должно быть, с самого начала ощущали присутствие Джека.
    
Нынче утром все номера в «Оверлуке» были заняты.
    
Дом полон.
    
А из-за двустворчатых дверей, подобно ленивому дыму сигарет, кружась, наплывало тихое жужжание голосов. Беседа более искушенная, более интимная. Низкий горловой женский смешок, тот, что словно дрожью отдается в волшебном кольце внизу живота и вокруг гениталий. Касса, окошко которой мягко светится в темном полумраке, вызванивает стоимость «джинарики», «манхэттенов», «падающих бомбардировщиков», шипучки из можжевелевой настойки с терном, «зомби». Из музыкального автомата льются песенки для пьяных, в нужный момент перекрывая одна другую.
    
Джек толкнул дверь, распахнув ее настежь, и прошел внутрь.
    
— Привет, мальчики, — тихо сказал Джек Торранс. — Я уходил, но вернулся.
    
— Добрый вечер, мистер Торранс, — произнес искренне обрадованный Ллойд. — Приятно вас видеть.
    
— Приятно вернуться, Ллойд, — отозвался Джек и вскарабкался на табуретку между мужчиной в ядовито-синем костюме и женщиной в черном платье, чьи затуманенные глаза не отрывались от глубин «сингапурского слинга».
    
— Что будете пить, мистер Торранс?
    
— Мартини, — с огромным удовольствием выговорил Джек. Он посмотрел за стойку бара на ряды тускло поблескивающих бутылок, прикрытых серебряными сифонами. «Джим Бим». «Дикая индейка». «Джилбиз». «Шэрродс прайвит лейбл». «Торо». «Сигрэмз». Снова дома.
    
— Будь любезен, одного марсианина покрупнее, — сказал Джек. — Где-то на свете приземлились марсиане, Ллойд.
    
Он вытащил бумажник и выложил на стойку двадцатку.
    
Пока Ллойд готовил ему выпивку, Джек оглянулся через плечо. Ни одной свободной кабинки. Некоторые из их обитателей были в маскарадных костюмах. Женщина в газовых шароварах и сверкающем фальшивыми бриллиантами лифе с мужчиной, над вечерним костюмом которого лукаво вздымалась лисья морда; человек в серебристом костюме пса, к общей радости окружающих, щекотал кисточкой длинного хвоста нос женщине в саронге.
    
— Это не ваша забота, мистер Торранс, — сказал Ллойд, поставив на двадцатку Джека бокал. — От ваших денег тут проку нет. Заказывает управляющий.
    
— Управляющий?
    
Ему стало немного не по себе, и все же он взял бокал и всколыхнул мартини, наблюдая, как в прохладной глубине напитка легко подпрыгивает затонувшая оливка.
    
— Разумеется, управляющий, — улыбка Ллойда стала еще шире, но глаза прятались в тени, а кожа была ужасающе белой, как у мертвеца. — Позже он предполагает лично заняться благополучием вашего сына. Он весьма заинтересован в мальчике. Дэнни — талантливый мальчуган.
    
Можжевеловый дух джина приятно дурманил, но одновременно, похоже, туманил рассудок. Дэнни? Что это насчет Дэнни? И что сам Джек делает в баре с бокалом спиртного в руке?
    
Он завязал. Бросил пить.
    
Он дал зарок.
    
Чего им надо от его сына? Что им может быть нужно от Дэнни? Венди с Дэнни тут ни при чем. Джек пытался заглянуть в скрытые тенью глаза Ллойда, но было слишком темно, слишком мрачно, все равно, как если бы он пытался прочесть какие-то чувства в пустых глазницах черепа.
    
(Это я должен быть им нужен… ведь так? Именно я. Не Дэнни, не Венди. Это мне здесь страшно нравится. Они хотели уехать. Это я позаботился о снегоходе… просмотрел старые записи… скинул давление в котле… обманывал… практически продал свою душу… что им может быть нужно от него?)
    
— Где же управляющий? — Джек старался говорить небрежно, однако губы уже занемели после первой порции спиртного и слова слетели с них не как в сладком сне, а скорее как в кошмаре.
    
Ллойд улыбнулся.
    
— Что вам надо от моего сына? Дэнни тут ни при чем… да? — в собственном голосе Джек расслышал неприкрытую мольбу.
    
Лицо Ллойда словно бы оплыло, начало меняться, сделалось неприятным. Белая кожа пожелтела, как при гепатите, растрескалась, на ней высыпали красные болячки, из которых текла вонючая жидкость. На лбу Ллойда выступил кровавый пот, а где-то серебряные куранты пробили четверть часа.
    
(Маски долой! маски долой!)
    
— Пейте, пейте, мистер Торранс, — мягко сказал Ллойд, — вас это не касается. В данный момент.
    
Джек снова поднял свой бокал, поднес к губам и помедлил. Ему послышался жесткий страшный треск ломающейся руки Дэнни. Он увидел смятый велосипед, перелетающий через капот машины Эла, отчего ветровое стекло покрылось звездочками трещин. Он увидел лежащее на дороге одинокое колесо: искореженные спицы торчали в небо, как острые выступы на рояльных струнах.
    
И понял, что все разговоры прекратились.
    
Он оглянулся через плечо. Все молча смотрели на него. Они выжидали. Мужчина, сидевший рядом с женщиной в саронге, снял лисью маску, и Джек увидел, что это Горас Дервент, по лбу у него рассыпались светлые волосы. Возле стойки все тоже наблюдали за Джеком. Его соседка не сводила с него глаз, словно пыталась вернуть зрению четкость. Платье соскользнуло с одного плеча, и, поглядев вниз, Джек увидел рыхлый сморщенный сосок, венчающий отвислую грудь. Взглянув ей в лицо, он пришел к мысли, что она может оказаться женщиной из двести семнадцатого, которая пыталась задушить Дэнни. По другую руку от Джека мужчина в ядовито-синем костюме вытащил из кармана пиджака небольшой револьвер тридцать второго калибра с перламутровой рукояткой и лениво крутил его на стойке, словно собирался сыграть в русскую рулетку.
    
(Я хочу…)
    
Он сообразил, что онемевшие голосовые связки не пропускают слова, и попробовал еще раз.
    
— Я хочу видеть управляющего. Я… думаю, он не понимает. Мой сын не является частью всего этого. Он…
    
— Мистер Торранс, — сказал Ллойд. Из недр лица, которое чума расписала красной охрой, доносился отвратительно любезный голос. — С управляющим вы встретитесь в должное время. Честно говоря, он решил сделать вас доверенным лицом в этом вопросе, посредником. Ну, пейте же, пейте.
    
Джек сильно трясущейся рукой поднял стакан. Там оказался чистый джин. Он заглянул внутрь. Смотреть было все равно, что тонуть.
    
Его соседка невыразительным, мертвым голосом запела:
    
     
      
Деньги на боч-ку…
      
и мы развлечемся на сла-ву…
     
    
    
Ллойд подхватил. За ним — человек в синем костюме. Присоединился и человек-собака, одной лапой отбивая по столу такт.
    
     
      
Ну-ка деньги на бочку…
      
развлечемся на сла-а-ву…