1 2 3 4 5 6 7 8 9 
— Виновен я! Таких скотов не сыщешь, брат, нигде.
    
— Я тебя люблю.
    
— Вот такие волнения я одобряю. Посмотри направо. Видишь, как песок маленькими твердыми волнами набегает на дорогу из-под вереска и дрока? Дождевые капли ударяются о землю и отскакивают от нее мельчайшими брызгами, как туман. Мне всегда казалось, что здесь похоже на Дартмур или Эксмур, хотя и то и другое я видел только на картинках. Знаешь, первый девонский человек, вероятно, почувствовал бы себя в этих местах как дома. Интересно, призраки здесь бродят?
    
— Если не бродят, так ты их вполне заменишь.
    
— Комплименты хороши, когда они от всего сердца.
    
— Сейчас не до этого. Справа должен быть поворот. Смотри, когда будет указатель с надписью «Муркрофт».
    
И указатель появился. Эта длинная, узкая, точно веретено, оконечность Лонг-Айленда хороша тем, что почва здесь впитывает в себя дождь и слякоти после этого не бывает.
    
Нам отвели целый кукольный домик, чистенький, весь в ситчике, с прославленными рекламой супружескими кроватями, пухлыми, точно булочки.
    
— Это мне не нравится.
    
— Вот глупый! Они же рядом стоят — дотянуться можно.
    
— Еще дотягиваться? Это меня не устраивает, непотребная девица!
    
Обедали мы изысканно — ели мэнские лангусты и пили белое вино — много белого вина, так что у моей Мэри заблестели глаза. А я еще коварно подливал ей коньяку, пока у меня у самого не зашумело в голове. Не я, а она вспомнила номер нашего кукольного домика, и не мне, а ей удалось попасть ключом в замочную скважину. В дальнейшем выпитый коньяк не помешал мне — впрочем, если бы ей не хотелось, ничего бы и не было.
    
Потом, удовлетворенно потягиваясь, она положила голову мне на правую руку и улыбнулась и негромко протяжно зевнула.
    
— Тебя что-то тревожит?
    
— Глупости какие. Ты не успела заснуть, а уже видишь сны.
    
— Ты так стараешься, чтобы мне было хорошо. Я не пойму, что с тобой? Тебя что-то беспокоит.
    
Странные, прозорливые минуты — первые ступеньки сна.
    
— Да, беспокоит. Ну, теперь довольна? Ты никому не рассказывай, но небо обрушилось на землю и кусочек его попал мне на хвост.
    
Она сладко уснула со своей языческой улыбкой на губах. Я высвободил руку, встал и постоял в проходе между кроватями. Дождь кончился, только с крыш все еще капало, и четвертушка луны поблескивала в миллионах капелек. Beaux rêves,[30] дорогая моя радость. Только смотри, чтобы небо не упало на нас!
    
Моя постель была прохладна, но чересчур мягкая, и мне было видно, как четкий месяц бежит сквозь тянущиеся к морю облака. Зловеще закричала где-то выпь. Я скрестил пальцы на обеих руках. Чур меня, хотя бы ненадолго. Двойное чур меня. Ведь на хвост мне упала всего лишь маленькая горошина.
    
Даже если рассвет пришел в раскатах грома, я ничего этого не слышал. Когда я проснулся, за окном уже золотилось утро, и в нем была бледная зелень папоротника, был темный вереск и красноватая желтизна мокрого песка дюн, а неподалеку, точно листовое серебро, поблескивал Атлантический. Покореженный ствол дуба возле нашего домика приютил у корней лишайник величиной с подушку, весь из ребристых наплывов серовато-жемчужного цвета. Извилистая, усыпанная гравием тропинка вела по кукольному городку к крытому черепицей бунгало, породившему все эти домики. Там была контора, киоски, где продавались почтовые открытки, сувениры, марки, а также ресторан со столиками, покрытыми скатертями в синюю клетку, за которыми нам, куклам, полагалось обедать.
    
Управляющий сидел у себя в конторе и проверял какие-то счета. Я приметил его, когда он записывал нас внизу, — лысоватый, не нуждающийся в ежедневном бритье. Взгляд у него был одновременно и бегающий и пристальный, и, глядя на наши веселые физиономии, он, видимо, надеялся, что мы приехали сюда наслаждаться любовью, и из желания угодить ему я чуть было не написал в регистрационной книге: «Мистер Джон Смит с супругой». Его длинный мясистый нос вынюхивал грех, даже, кажется, высматривал, служа, как у крота, органом зрения.
    
— С добрым утром, — сказал я.
    
Он повел в мою сторону носом.
    
— Как спали?
    
— Прекрасно. Можно мне отнести жене завтрак в номер?
    
— Мы подаем только в ресторане. С половины восьмого до половины десятого.
    
— А если я сам понесу?
    
— Не полагается.
    
— Нарушим правила разок. Ведь вы сами понимаете… — Последнюю фразу я добавил только для того, чтобы не обмануть его надежд. Я был вознагражден за это. Глаза у него увлажнились, нос дрогнул.
    
— Смущается, что ли?
    
— Да ведь вы понимаете?
    
— Не знаю, как повар к этому отнесется.
    
— Поговорите с ним и намекните, что родился доллар и тянется на цыпочках к вершинам.
    
Повар оказался греком и счел доллар вещью весьма соблазнительной. Через несколько минут я вышел на дорожку с огромным подносом, покрытым салфеткой, опустил его на деревянную скамью, а сам стал собирать в букетик микроскопические полевые цветочки, чтобы украсить ими королевскую трапезу моей любимой.
    
Она, может быть, уже не спала, во всяком случае, веки ее приоткрылись, и она сказала:
    
— Пахнет кофе! О-о! Какой у меня заботливый муж!.. Да еще цветы! — Милые пустячки, которые никогда не теряют своей прелести.
    
Мы ели, и пили кофе, и снова пили кофе. Моя Мэри сидела в постели, подложив подушку за спину, и вид у нее был куда более юный и невинный, чем у ее дочери. И мы оба в почтительных тонах говорили о том, как нам хорошо спалось здесь.
    
Час мой пробил.
    
— Устройся поудобней. У меня есть новости, они и грустные и радостные.
    
— Прекрасно! Ты купил океан?
    
— У Марулло беда.
    
— Что случилось?
    
— Много лет назад он приехал в Америку, не имея на то разрешения.
    
— Ну и что?
    
— Теперь ему велено уехать.
    
— Высылают?
    
— Да.
    
— Но это ужасно.
    
— Да, хорошего мало.
    
— Что же мы будем делать? Что ты будешь делать?
    
— Кончились наши забавы. Он продал мне лавку вернее, не мне, а тебе. Деньги ведь твои. Ему надо реализовать свое имущество, а я всегда пользовался его благоволением. В сущности говоря, он мне ее почти подарил — всего три тысячи долларов.
    
— Боже мой! Значит… ты теперь хозяин лавки?
    
— Да.
    
— Не продавец? Ты больше не продавец?!
    
Она уткнулась лицом в подушки и зарыдала. Навзрыд, громко, точно рабыня, с которой сбили ярмо.
    
Я вышел и сел на кукольное крылечко, дожидаясь, когда она будет готова, и, умывшись, причесав волосы, надев халат, она отворила дверь и позвала меня. Она стала совсем другая и прежней больше никогда не будет. Это и без слов было ясно. Об этом говорила посадка ее головы. Теперь она могла высоко держать голову. Мы снова стали «приличными людьми».
    
— А мистеру Марулло ничем нельзя помочь?
    
— Вряд ли.
    
— Как же это случилось? Кто это обнаружил?
    
— Не знаю.
    
— Он хороший человек. Это несправедливо. Как он держится?
    
— С достоинством. С честью.
    
Мы гуляли по берегу, как нам мечталось, сидели на песке, подбирали маленькие пестрые раковинки и, конечно, показывали их друг другу, дивились чудесам природы — морю, воздуху, свету, охлажденному ветерком солнцу, точно творец всего этого ожидал наших комплиментов.
    
Мэри была рассеянна. По-моему, ей хотелось домой — насладиться своим новым положением, увидеть, как женщины будут совсем по-другому смотреть на нее, услышать новые нотки в приветствиях знакомых на Главной улице. В ней, кажется, уже ничего не осталось от «бедной Мэри Хоули, которой так трудно живется». Она стала миссис Итен Аллен Хоули — навсегда. И я должен сохранить ее такой. Она отбывала этот день, потому что мы решили провести его здесь, потому что за него было заплачено, но, перебирая пальцами ракушки, она уже видела перед собой не их, а те яркие дни, что ожидали нас впереди.
    
Обедали мы в клетчатой столовой, где манеры моей Мэри, ее уверенность в себе разочаровали господина Крота. Его мясистый нос, который так радостно вздрагивал, учуяв греховную связь, теперь свернулся на сторону. — И он совсем в нас разочаровался, когда ему пришлось подойти к нашему столику и сказать, что миссис Хоули требуют к телефону.
    
— Кто может знать, куда мы поехали?
    
— Как кто? Марджи, конечно! Мне пришлось ей сказать, ведь с ней дети. Ой! Надеюсь, ничего не… Он же не смотрит, куда идет!
    
Назад она вернулась, вся дрожа, как звездочка.
    
— Ты никогда не догадаешься. Никогда!
    
— Уже догадался, что случилось что-то хорошее.
    
— Она сказала: «Вы слышали новости? Радио слышали?» И я по ее голосу поняла, что новости приятные.
    
— Да ты скажи, в чем дело, а потом уж будешь о ее голосе.
    
— Нет, я просто поверить не могу.
    
— Может, я поверю? Давай попробуем.
    
— Аллен получил похвальный отзыв.
    
— Кто? Аллен? Ну, знаешь!
    
— За конкурсное сочинение… там наприсылали со всей Америки… похвальный отзыв!
    
— Не может быть!
    
— Да, да! Всего пять похвальных отзывов… приз — часы и выступление по телевидению. Представляешь себе? У нас в семье знаменитость!
    
— Нет, не представляю. Значит, его хандра — это одно притворство? Какой актер! Выходит, никто не топтал его бедное верное сердце?
    
— Перестань насмешничать. Подумай только! Наш сын — один из пяти мальчиков на все Соединенные Штаты получил похвальный отзыв… и по телевидению!
    
— И часы! А он время умеет узнавать?
    
— Итен, если ты не перестанешь насмешничать, люди подумают, что ты завидуешь собственному сыну.
    
— Я просто поражен. Я считал, что у него слог не лучше, чем у генерала Эйзенхауэра. Ведь за Аллена невидимки не пишут.
    
— Знаю, знаю, Ит. У тебя такая игра — травить их. А на самом деле именно ты их и балуешь. Теперь скажи мне — ты помогал ему писать это сочинение?
    
— Я? Помогал? Он мне его даже не показывал.
    
— Ну, слава богу. А то я боялась, что ты станешь задирать нос, потому что сочинение на самом деле твое.
    
— Нет! Уму непостижимо! Доказывает только, как мало мы знаем собственных детей. А как отнеслась к этому Эллен?
    
— Себя не помнит от гордости. Марджи так волновалась, что говорить не могла. У него будут брать интервью для газет… и телевидение, он выступит по телевидению! А телевизора у нас нет, и мы даже не сможем посмотреть его. Марджи говорит, чтобы мы пришли к ней. В нашей семье знаменитость! Итен, нужно купить телевизор.
    
— Купим. Завтра с утра побегу в магазин. Да ведь можно заказать — пришлют.
    
— Позволить себе такую… Ох, Итен, я забыла, что лавка теперь твоя, совершенно забыла. Нет, ты не понимаешь! Знаменитость!
    
— Надеюсь, мы сможем жить с ним под одной крышей.
    
— Дай ему порадоваться. Надо ехать домой. Они возвращаются с поездом семь восемнадцать. Мы должны быть дома, надо же встретить его.
    
— И испечь пирог.
    
— Обязательно испеку.
    
— И развесить гирлянды из гофрированной бумаги.
    
— Ты это не от зависти?
    
— Нет. Я потрясен. Гирлянды из гофрированной бумаги — очень красиво. По всему дому.
    
— Но не снаружи. Это будет уж чересчур. Марджи говорит — может, нам лучше притвориться, будто мы ничего не знаем. Пусть он сам все расскажет.
    
— Не согласен. Он может обидеться. Выйдет так, будто мы не придаем этому никакого значения. Нет, пусть его ждет парадная встреча — приветственные крики, поздравления и пирог. Вот беда! Все закрыто, а то я купил бы фейерверк.
    
— А может, где-нибудь в киосках?
    
— Да, конечно. По дороге домой. Если еще не все распродано…
    
Мэри вдруг опустила голову, будто читая молитву.
    
— Ты — хозяин лавки, Аллен — знаменитость. Кто бы мог подумать, что это все случится сразу? Итен, надо скорей ехать. Мы должны быть дома к их возвращению. Почему ты так странно смотришь?
    
— Меня вдруг ошеломила мысль — как мало мы знаем о других. Даже под ложечкой засосало. Помню, в детстве, на Рождество, надо бы веселиться, а у меня «съешь перца».
    
— Что-о?
    
— Это я придумал рифму, когда тетушка Дебора говорила, что у меня приступ Weltschmerz'a.[31]
    
— А что это такое?
    
— Это когда по твоей могиле гуси ходят.
    
— Ах, вот что! Нет, боже избави. Ведь такого дня у нас за всю нашу жизнь не было. Если мы не отметим его как следует, это будет свинство с нашей стороны. Теперь улыбнись и, пожалуйста, не ешь перца. А это смешно. Съешь перца. Поди расплатись. Я буду укладываться.
    
Я заплатил по счету из тех самых денег, которые были сложены в тугой квадратик, и спросил господина Крота:
    
— У вас в киоске не осталось шутих?
    
— Кажется, есть. Посмотрю… Вот, пожалуйста. Сколько вам?
    
— Все, сколько есть, — сказал я. — Наш сын стал знаменитостью.
    
— Да? Как это понимать?
    
— Только в одном определенном смысле.
    
— Вроде Дика Кларка?[32]
    
— Или Чессмена.[33]
    
— Вы шутите.
    
— Он выступит по телевидению.
    
— По какой станции? Когда?
    
— Я еще сам не знаю.
    
— Обязательно послежу. Как его зовут?
    
— Так же, как меня. Итен Аллен Хоули. Мы его зовем Аллен.
    
— Для нас это большая честь, что вы и миссис Аллен были у нас.
    
— Миссис Хоули.
    
— Да, простите. Надеюсь, вы к нам еще приедете. Здесь перебывало много всяких знаменитостей. Ищут у нас… гм!.. тишины.
    
Когда мы ехали по золотой дороге домой, медленно двигаясь в переливчатом, извивающемся, как змея, потоке машин, Мэри сидела прямая, гордая.
    
— Я купил целую коробку шутих. Больше сотни.
    
— Вот теперь я тебя узнаю, милый. Интересно, Бейкеры вернулись или нет?
   
   
    
     
Глава XIX
    
    
Мой сын держался самым достойным образом. Он не казнил, а миловал нас, у него не было никаких намерений мстить. Награды и почести, а также наши поздравления он принял как нечто должное, не выказав ни тщеславия, ни чрезмерной скромности. Потом, не дождавшись, когда моя сотня шутих догорит до черноты, подошел к своему креслу в гостиной и включил свой приемник. Было ясно, что все наши прегрешения прощены. Я впервые видел, чтобы мальчик его лет с таким тактом принимал обрушившуюся на него славу.
    
Это был поистине вечер чудес. Если Аллен поразил меня своим неожиданным вознесением на небеса, то не меньше поразила меня Эллен! На основе многолетнего пристального наблюдения я ожидал, что мисс Эллен будет кипеть и бушевать от зависти и подыскивать способы как-нибудь умалить величие брата. Но она обманула меня. Она взяла на себя прославление Аллена. Это она, Эллен, рассказала, как они, проведя упоительный вечер в городе, сидели потом в обставленной с большим вкусом квартире на Шестьдесят седьмой улице и от нечего делать слушали последние известия по телевизору, и вдруг диктор объявил о триумфе Аллена. Это она, Эллен, поведала нам, кто что тогда сказал, и какой у кого был вид, и как они чуть в обморок не упали. Аллен сидел в сторонке и спокойно слушал рассказ сестры о том, что вместе с четырьмя остальными лауреатами он выступит по телевидению и на глазах у миллионов зрителей и слушателей прочтет свое сочинение. В паузах раздавались счастливые охи и ахи Мэри. Я взглянул на Марджи Янг-Хант. Она казалась непроницаемой, как тогда, во время гаданья. И сумрачная тишина вползла к нам в гостиную.
    
— Ничего не попишешь, — сказал я. — Тут требуется крем-сода со льда на всю компанию.
    
— Эллен принесет. Где Эллен? Опять она исчезла, как молодой месяц.
    
Марджи Янг-Хант, явно нервничая, встала с кресла.
    
— У вас семейное торжество. Я уйду.
    
— Марджи! Вы тоже в нем участвуете. Куда девалась Эллен?
    
— Мэри, не заставляйте меня признаваться, что я немножко выдохлась.
    
— Ну понятно, дорогая. Как это я забыла! А мы так хорошо отдохнули! И все благодаря вам.
    
— Я сама очень довольна. И рада, что все так получилось.
    
Ей хотелось уйти, и как можно скорее. Она выслушала благодарность от нас и от Аллена и убежала.
    
Мэри проговорила вполголоса:
    
— Мы ничего не сказали Марджи про лавку.
    
— Ладно, ладно. Зачем обкрадывать Его Румяное Сиятельство? Сегодня он на первом месте. Куда девалась Эллен?
    
— Она пошла спать, — сказала Мэри. — Это очень тактично с твоей стороны, ты прав, милый. Аллен, сегодня у тебя столько волнений. Пойди ляг.
    
— Нет, я еще посижу здесь немножко, — милостиво сказал Аллен.
    
— Но тебе надо отдохнуть.
    
— Я и так отдыхаю.
    
Мэри взглянула на меня, ища поддержки.
    
— Крепись, крепись, час испытанья пробил! Отлупить его? Или же дадим ему возможность восторжествовать и над нами?
    
— Да ведь он ребенок. Ему надо отдохнуть.
    
— Ему многое что надо, только не отдых.
    
— Всем известно, что детям необходим хороший отдых.
    
— То, что всем известно, большей частью неправильно. Ты когда-нибудь слышала, чтобы дети умирали от переутомления? Нет! Но со взрослыми это случается. Дети народ хитрый. Когда отдых им необходим, тогда они и отдыхают.
    
— Но уже первый час ночи.
    
— Правильно, дорогая, и завтра он будет дрыхнуть до двенадцати, а мы с тобой встанем в шесть.
    
— Что же, ты уйдешь и оставишь его здесь?
    
— Ему надо отомстить нам за то, что мы произвели его на свет.
    
— Не понимаю, что ты там несешь. Отомстить?
    
— Давай заключим пари, а то ты уже сердишься.
    
— Да, сержусь. Потому что ты говоришь глупости.
    
— Если через полчаса после того, как мы с тобой ляжем спать, он не проберется тайком к себе в гнездышко, я обязуюсь заплатить тебе сорок семь миллионов восемьсот двадцать шесть долларов и восемьдесят центов.
    
И, представьте себе, я проиграл, придется мне платить. Ступеньки скрипнули под ногами нашей знаменитости через тридцать пять минут после того, как мы попрощались с ним на ночь.
    
— Ненавижу, когда ты оказываешься прав, — сказала моя Мэри. Она собиралась всю ночь не спать, прислушиваясь.
    
— Да я и не был прав, дорогая. Я ошибся на пять минут. Но я помню себя в его возрасте.
    
Она тут же заснула. Она не слышала, как Эллен осторожно спустилась по лестнице, а я слышал. Я лежал и всматривался в красные пятнышки, плавающие в темноте. Но я не пошел за ней, так как услышал легкое звяканье медного ключа в замке горки и понял, что моя дочь заряжает свою батарею.
    
Красные пятнышки что-то уж очень разыгрались. Они шныряли из стороны в сторону и, когда я пытался сосредоточиться на них, исчезали без следа. Старый шкипер избегал меня. Он не являлся мне, с тех пор как… да, с самой Пасхи. Он не то что тетушка Гарриэт — «иже еси на небесех», — Старый шкипер никогда не является мне, если я не в ладах с самим собой. Это служит своего рода мерилом моих взаимоотношений с собственной персоной.
    
В ту ночь я силой заставил его прийти. Я лег на самый краешек кровати и вытянулся во весь рост. Я напряг все мускулы, особенно мускулы шеи и подбородка, крепко сжал кулаки, вдавил их в живот, и он пришел — я увидел холодные маленькие глазки, седые торчащие усы и наклон плеч вперед, свидетельствующий о том, что когда-то он был очень сильным и нередко пускал в ход свою силу. Я даже заставил его надеть синюю фуражку с маленьким лакированным козырьком и золотой буквой «X», составленной из двух якорей, — фуражку, которую он почти никогда не носил. Старик сопротивлялся, но я силой привел его и усадил на полуразрушенный парапет у Старой гавани возле Убежища. Я велел ему сесть на груду балластных камней и положил его руки на набалдашник нарваловой трости. Этой тростью можно было сбить с ног слона.
    
— Мне нужно возненавидеть что-то. Жалеть и понимать — это все ерунда. Я хочу возненавидеть, чтобы избавиться от того, что меня жжет.
    
Память плодит воспоминание за воспоминанием. Стоит начать с какой-нибудь одной детали, и все оживает, а дальше и пошло, точно кинолента, которую можно крутить как угодно — и вперед и назад.
    
Старый шкипер ожил. Он протянул вперед свою трость.
    
— Проведи черту от третьего выступа за волнорезом до мыса Порти, до высшей точки прилива. На полкабельтова вдоль этой черты лежит она — или то, что от нее осталось.
    
— А сколько это — полкабельтова, сэр?
    
— Как сколько? Триста футов. Она стояла на якоре, начинался прилив. Два неудачных года. Китового жира мало — половина бочек пустые. Когда она загорелась около полуночи, я был на берегу. Жир вспыхнул так, что весь город осветило будто днем. Пламя достигло чуть ли не мыса Оспри. Подогнать к берегу побоялись — доки займутся. За какой-нибудь час она сгорела до ватерлинии. А ее киль и фальшкиль и теперь там лежат — целые, крепкие. Они были дубовые, и кницы тоже дубовые, а дуб — с Шелтер-Айленда.
    
— Как начался пожар?
    
— Не знаю, я был на берегу.
    
— Кому это понадобилось, чтобы она сгорела?
    
— Как кому? Хозяевам.
    
— Вы сами были ее хозяином.
    
— Только наполовину. Я бы не мог поджечь судно. Посмотреть бы мне сейчас на те шпангоуты… посмотреть бы, в каком они состоянии.
    
— Теперь ступайте с Богом, сэр.
    
— Ненависть на этом не вскормишь — мало.
    
— Все лучше, чем ничего. Дайте мне только разбогатеть, и я подниму ее киль. Сделаю это ради вас. Проведу черту от третьего выступа до мыса Порти в прилив, отложу триста футов вдоль этой черты. — Я не спал. Руки у меня были напряжены. Кулаки стиснуты и прижаты к животу, чтобы Старый шкипер не растаял, но, отпустив его, я сразу уснул.
    
Когда фараону снился сон, он призывал толкователей и они толковали ему, что случилось и что случится в его царство, и все было правильно, ибо царство его — это был он сам. Когда сны снятся кому-нибудь из нас, мы тоже идем к психоаналитикам, и они объясняют нам, что происходит в стране, которая есть мы сами. Мне психоаналитики не требовались. Как и большинство современных людей, я не верю ни в пророчества, ни в магию, но чуть не полжизни отдаю тому и другому.
    
Весной Аллен у нас вдруг затосковал и объявил себя атеистом в отместку Господу Богу и нам, родителям. Я посоветовал ему не хватать через край, потому что, став атеистом, он не сможет плевать через левое плечо при виде черных кошек, бояться ходить под лестницами и загадывать желания при виде молодого месяца.
    
Люди, которые страшатся своих снов, убеждают себя, что им вообще никогда ничего не снится. Мой сон объяснить нетрудно, но от этого он не станет менее страшным.
    
Каким-то образом, через кого-то мне передали просьбу Дэнни. Он улетел самолетом и требовал кое-какие вещи, которые я должен был сделать сам. Ему понадобилась шапочка, чтобы подарить Мэри, — темно-коричневая, на меху, из овчины под замшу, как мои старые домашние туфли, с длинным козырьком, как бейсбольная каскетка. И еще ветромер, только не металлический, с маленькими вращающимися чашечками, а самодельный, из тонкого картона, какой идет на почтовые открытки, и чтобы этот ветромер был насажен на бамбуковые палки. Кроме того, он хотел встретиться со мной перед отъездом. Я захватил нарваловую трость Старого шкипера. Она стоит у нас в холле в слоновой ноге, куда ставят зонтики.
    
Когда нам подарили эту слоновую ногу, я посмотрел на ее большие желтоватые ногти и сказал детям:
    
— Тот, кто вздумает сделать ей педикюр, получит хорошую порку. Поняли?
    
Они вняли моей угрозе, и поэтому мне пришлось самому покрасить слоновые ногти ярко-красным лаком, взятым у Мэри с ее гаремного туалетного столика.
    
Я поехал к Дэнни в «понтиаке» Марулло, и аэропорт оказался нью-бэйтаунским почтамтом. Поставив «понтиак», я положил нарваловую трость на заднее сиденье, и тогда ко мне подъехала полицейская машина с двумя отвратительными полисменами. Они сказали:
    
— На сиденье класть нельзя.
    
— Это что, противозаконно?
    
— Умничать вздумали?
    
— Нет, просто спрашиваю.
    
— Так вот, вам говорят: нельзя туда класть.
    
Дэнни я нашел в задней комнате почтамта. Он разбирал там посылки. На голове у Дэнни сидела замшевая шапка, и он крутил картонный ветромер. Лицо у него было осунувшееся, губы запеклись, а кисти рук толстые, как грелки, точно от пчелиных укусов.
    
Он встал, протянул мне руку, и моя правая рука погрузилась в теплую резинистую массу. Он дал мне что-то — маленькое, тяжелое и холодноватое, вроде ключа, но это был не ключ, а какая-то металлическая штучка, гладко отполированная и острая по краям. Не знаю, что это было, я не посмотрел, только ощутил на ладони. Я потянулся к нему и поцеловал его в губы и губами почувствовал, какие они у него сухие и запекшиеся. Тут я проснулся, в ознобе, сам не свой. Начинался рассвет. Озеро на картине уже было видно, а корова по колена в воде — еще нет, и я все еще чувствовал у себя на губах сухость его запекшихся губ. Я встал сразу, потому что не хотел лежать и думать об этом. Кофе я не стал заваривать, а пошел прямо к слоновой ноге и увидел, что грозная дубинка, именуемая тростью, стоит на месте.
    
В этот трепетный час рассвета было жарко и душно, потому что утренний ветер еще не поднялся. Серая улица отливала серебром, на тротуаре валялся разный мусор — отходы прожитого людьми дня. «Фок-мачта» была еще закрыта, но мне не хотелось кофе. Я прошел по переулку, отпер боковую дверь, заглянул в лавку и увидел там за холодильником кожаную шляпную коробку. Тогда я вскрыл жестянку с кофе и вылил ее содержимое в мусорную урну. Потом провертел две дырки в банке сгущенного молока, налил немного в порожнюю жестянку, отворил боковую дверь, заклинил ее, чтобы не захлопнулась, и поставил банку на порог. Кот, конечно, торчал в переулке, но к молоку он приблизился только тогда, когда я ушел в лавку. Оттуда мне было видно, как серый кот в сером переулке лакает молоко. Когда он поднял голову от банки, у него были белые молочные усы. Он сел и стал вылизывать себе мордочку и лапки.
    
Я открыл шляпную коробку и достал оттуда субботние чеки, подколотые один к другому. Потом вынул из желтого банковского пакета три тысячи долларов. Эти три тысячи останутся у меня на всякий случай, до тех пор пока приход и расход в лавке не сбалансируется. Остальные две тысячи долларов надо снова внести на счет Мэри, а в дальнейшем при первой же возможности вернуть эти три тысячи. Тридцать бумажек я положил в мой новый бумажник, и он оттопырил мне задний карман. Потом я стал выносить из кладовой ящики и коробки, вскрывать их и заполнять товаром опустевшие полки, записывал на листке оберточной бумаги то, что надо заказать. Опорожненную тару я выставил в переулок, откуда ее заберет грузовик, и налил еще молока в кофейную банку, но кот больше не пришел. То ли он наелся, то ли ему нравилось есть только краденое.
    
Год на год не похож, так же как и день на день: разная погода, разные пути, разные настроения. 1960 год был годом перемен. В такие годы подспудные страхи выползают на поверхность, тревога нарастает и глухое недовольство постепенно переходит в гнев. Так было не только со мной и не только в Нью-Бэйтауне. Нам предстояли президентские выборы, и тревога, носившаяся в воздухе, постепенно сменялась гневом, а гнев поднимал, будоражил. И так было не только в нашей стране — во всем мире зрела тревога, зрело недовольство, и гнев закипал, искал выхода в действии, и чем оно неистовее, тем лучше. Африка, Куба, Южная Америка, Европа, Азия, Ближний Восток — все дрожало от беспокойства, точно скаковая лошадь перед тем, как взять барьер.
    
Я знал, что вторник пятого июля будет большой день — больше всех других дней в году. Я будто даже знал наперед, как все сложится, но, поскольку все так и сложилось, проверить меня трудно.
    
Я будто знал, что амортизированный, на семнадцати камнях мистер Бейкер, который тиканьем отсчитывал время, забарабанит в дверь лавки за час до открытия банка. Так он и сделал еще до того, как я открыл торговлю. Я впустил его и запер за ним дверь.
    
— Какой ужас! — сказал он. — Я был в отъезде, понятия не имел, что тут происходит, но как только узнал, так сразу приехал.
    
— О чем это вы, сэр?
    
— Как о чем? О том, что разыгралось у нас в городе. Ведь это всё мои друзья, мои старые друзья… Надо что-то предпринять.
    
— До выборов следствия не начнут, только предъявят обвинение.
    
— Знаю. Но, может быть, нам следует заявить, что мы убеждены в их невиновности. Если понадобится, даже дать платное объявление в газете.
    
— В какой, сэр? «Бэй-харбор мессенджер» выйдет только в четверг.
    
— Но что-то надо сделать.
    
— Да.
    
Вот такими казенными фразами мы с ним и обменивались. Он, вероятно, знал, что я знаю. И все-таки смотрел мне в глаза и как будто на самом деле был искренне взволнован.
    
— Если мы ничего не сделаем, на выборах все пойдет вкривь и вкось. Надо выдвинуть новых кандидатов. Ничего другого нам не остается. Тяжело поступать так со старыми друзьями, но кому, как не им, знать, что мы не можем дать волю всякой шушере.
    
— А вы бы поговорили с ними.
    
— Они потрясены, они вне себя. У них не было времени обдумать все, что случилось. Марулло вернулся?
    
— Он прислал человека вместо себя. Я купил лавку за три тысячи долларов.
    
— Прекрасно. Это очень дешево. А бумаги у вас?
    
— Да.
    
— Если он что-нибудь выкинет, номера купюр у меня записаны.
    
— Ничего он не выкинет. Он сам хочет уехать. Ему надоело все это.
    
— Я никогда не доверял вашему Марулло. Никогда не знал, где и как он орудует.
    
— По-вашему, он жулик, сэр?
    
— Он большой хитрец и всегда двурушничал. Если ему удастся реализовать все свое имущество, он богач. Но три тысячи за лавку — это просто даром.
    
— Он благоволил ко мне.
    
— Да, видимо. Кого он прислал, кого-нибудь из мафии?
    
— Нет, государственного чиновника. Марулло, знаете ли, доверял мне.
    
Мистер Бейкер схватился за голову — жест совсем не в его духе.
    
— Как же я сразу не сообразил! Вы, вот кто! Из хорошей семьи, человек положительный, владелец лавки, бизнесмен, всеми уважаемый. Врагов у вас здесь нет. Конечно, вы!
    
— Что я?
    
— Кандидат в мэры.
    
— Бизнесменом я стал только с субботы.
    
— Вы меня прекрасно понимаете. Вокруг вас мы можем создать новую солидную группировку. Да, это самый лучший выход.
    
— От продавца бакалейной лавки до мэра?
    
— Никто никогда не считал Хоули всего лишь продавцом.
    
— Я сам себя считал. Мэри меня считала.
    
— Но теперь все по-другому. Мы можем заявить об этом до того, как шушера вылезет вперед.
    
— Мне надо обдумать это, как следует обдумать, сверху донизу.
    
— Некогда.
    
— А кого вы прочили раньше?
    
— Когда это раньше?
    
— До того, как муниципалитет погорел. Хорошо, мы с вами потом поговорим. Суббота у меня такая выдалась, что все раскупили. Впору было весы продавать.
    
— Вы можете хорошо обернуться с этой лавкой, Итен. Советую вам поставить торговлю на более широкую ногу, а потом продать. Вы будете важным человеком в городе, такому неудобно обслуживать покупателей. А как там Дэнни? Слышно о нем что-нибудь?
    
— Нет. Пока ничего не слышно.
    
— Напрасно вы дали ему денег.
    
— Да, пожалуй. Я думал, что делаю доброе дело.
    
— Конечно, конечно!
    
— Мистер Бейкер, сэр… Скажите мне, что случилось с «Прекрасной Адэр»?
    
— Как что случилось? Она сгорела.
    
— В гавани. Отчего возник пожар, сэр?
    
— Нашли время спрашивать! Я знаю обо всем этом с чужих слов. Сам был мальчишкой — не помню. Старые корабли насквозь пропитаны китовым жиром. Наверно, кто-нибудь из матросов бросил спичку. Шкипером был ваш дед. Кажется, он находился на берегу. Только что пришел из плавания.
    
— Плавание было неудачное.
    
— Да, так рассказывали.
    
— Страховку трудно было получить?
    
— Обследование всегда производится. Да, насколько я помню, выдали ее не сразу, но мы, Хоули и Бейкеры, все-таки получили сколько следовало.
    
— Мой дед считал, что «Прекрасную Адэр» подожгли.
    
— Господи помилуй, зачем?
    
— Чтобы получить деньги. Китобойный промысел шел на убыль.
    
— Никогда не слышал, чтобы он так говорил.
    
— Не слышали?
    
— Итен! К чему вы клоните? Почему вы вдруг извлекли на свет божий такую давнюю историю?
    
— Сжечь корабль — страшное дело. Это убийство. Когда-нибудь я все-таки подниму со дна ее киль.
    
— Ее киль?
    
— Я знаю, где он лежит. В полукабельтове от берега.
    
— Зачем это вам?
    
— Хочу посмотреть, прогнило дерево или нет. Ведь на «Прекрасную Адэр» пошел дуб с Шелтер-Айленда. Если киль еще жив, значит, она не совсем умерла. Вам, пожалуй, пора идти, если вы хотите благословить открытие сейфа. И мне тоже пора открывать.
    
Тут колесики у него внутри заработали, и он — тик-так, тик-так — проследовал к себе в банк.
    
Появления Биггерса я, надо думать, тоже ожидал. Ему, бедняге, наверно, то и дело приходилось караулить у дверей. Должно быть, и сейчас сторожил где-нибудь за углом и едва дождался, когда мистер Бейкер уйдет.
    
— Надеюсь, сегодня вы не будете затыкать мне рот?
    
— Какая в этом нужда?
    
— Я понимаю, почему вы тогда обиделись. Я был недостаточно… дипломатичен.
    
— Может быть.
    
— Ну как, обмозговали мое предложение?
    
— Да.
    
— И что решили?
    
— Решил, что шесть процентов лучше, чем пять.
    
— Боюсь, что фирма на это не пойдет.
    
— Их дело.
    
— Пять с половиной еще куда ни шло.
    
— А вторую половину вы от себя добавите.
    
— Ой-ой-ой! А я-то думал, что имею дело с простачком! Ну и хватка у вас!
    
— Вот так и не иначе.
    
— Ну, а какие будут заказы?
    
— Вон у кассы лежит список, но это еще не все.
    
Он взял обрывок бумаги, на котором я писал.
    
— Кажется, подцепили вы меня на крючок. Боюсь, несдобровать мне. А нельзя ли получить сегодня полный список?
    
— Лучше завтра, и завтра будет полнее.
    
— Понимай так, что все заказы перейдут к нам?
    
— Если поладим.
    
— Да вы, приятель, своего хозяина за горло держите! Сойдет вам это с рук?
    
— Там видно будет.
    
— Ну, что ж, до завтра я, может быть, успею заглянуть — к усладе коммивояжеров. А вы, братец, видать, не мужчина, глыба льда. Такая, скажу вам, дамочка!
    
— Подруга моей жены.
    
— Вот оно что! Понятно. Слишком близко к дому не разгуляешься. Хитрец вы. Теперь-то уж я это понял. Шесть процентов. Ай-ай-ай! Значит, завтра утром.
    
— Если успею, может быть, сегодня к концу дня.
    
— Нет, давайте уж завтра утром.
    
В субботу покупатели шли пачками. Сегодня, во вторник, темп торговли был совсем другой. Люди не торопились. Им хотелось поговорить о событиях, разыгравшихся в городе. Они восклицали: как это прискорбно, отвратительно, ужасно, позорно, — но вместе с тем упивались всем этим. У нас в городе давно такого не случалось. И хоть бы кто-нибудь обмолвился словом о предстоящем съезде демократической партии в Лос-Анджелесе! Правда, Нью-Бэйтаун республиканский город, но у нас вообще больше интересуются тем, что нам ближе. Тех людей, на могилах которых мы сейчас плясали, каждый из нас хорошо знал.
    
Часов в двенадцать в лавку вошел Стонуолл Джексон, какой-то усталый, грустный.
    
Я поставил на прилавок байку с маслом и куском проволоки выудил оттуда револьвер.
    
— Вот, начальник. Избавьте меня от этой улики. Она мне покоя не дает.
    
— Протрите его чем-нибудь. Глядите-ка. Ведь это «айвер-джонсон», старого образца. У вас есть кто-нибудь, кто может побыть в лавке?
    
— Нет.
    
— А где Марулло?
    
— Он уехал.
    
— Придется вам ненадолго закрыть торговлю.
    
— Что случилось, начальник?
    
— Да такое дело… сынишка Чарли Прайора убежал сегодня утром из дому. Чего-нибудь выпить похолоднее у вас не найдется?
    
— Все что угодно. Оранжад, крем-сода, лимонад, кока-кола?
    
— Ну, лимонаду. Чарли у нас чудной какой-то. Его сынишке Тому восемь лет. Он решил, что весь мир против него, надо убегать из дому и податься в пираты. Другой на месте Чарли всыпал бы ему горячих, а Чарли — нет. Ну что же вы, откройте лимонад.
    
— Простите. Вот, пожалуйста. Чарли славный малый, но при чем тут я?
    
— Да ведь у него не как у людей. Он решил, что лучший способ вылечить Тома от его фантазий — это помочь ему… И вот они позавтракали, закатали подушку в одеяло и наготовили гору всякой еды. Том хотел взять с собой японский меч, на случай если понадобится обороняться, но он длинный, волочится. Помирился на штыке. Чарли сажает его в машину и отвозит за город, чтобы стартовал оттуда. А высадил он его у тейлоровского луга, — там, где раньше была усадьба Тейлоров… вы ведь знаете. Случилось это сегодня часов в девять утра. Чарли не сразу уехал, последил издали за своим сынком. Первое, что тот сделал, это сел и за один присест умял шесть сандвичей и два крутых яйца. Потом пошел через тейлоровский луг со своим узелком, штык в руке, а Чарли уехал.
    
Вот оно. Я знал, о чем он, я знал. И вздохнул чуть ли не с облегчением, что наконец одолею это.
    
— Часов около одиннадцати мальчишка с ревом выбежал на дорогу, остановил какую-то машину, и его подвезли домой.
    
— Стони, я догадываюсь. Дэнни?
    
— Что поделаешь… да. В погребе старого дома. Ящик виски, пустых бутылок только две, и склянка со снотворными таблетками. Я сам не рад обращаться к вам с такой просьбой, Ит. Он долго там пролежал, и что-то у него с лицом. Кошки, наверно, потрудились. Вы не припомните, какие-нибудь рубцы или отметины у него были?
    
— Я не хочу на него смотреть, начальник.
    
— Кто захочет? Так как же, рубцы были?
    
— На левой ноге повыше колена должен быть шрам… он напоролся на колючую проволоку. И еще… — Я засучил рукав. — Еще вот такая же татуировка-сердце. Мы с ним вместе это сделали, когда были совсем мальчишками. Нацарапали рисунок бритвенным лезвием, а потом втерли туда чернила. До сих пор осталось. Видите?
    
— Да… это годится. А еще что?
    
— Еще большой шрам на левом боку после удаления части ребра. Он болел плевритом, теперешних средств тогда не было, и ему вставляли дренажную трубку.
    
— Ну, если удалена часть ребра, тогда этого достаточно. Я даже не пойду туда. Пусть следователь сам побеспокоится, оторвет зад от стула. Вам придется присягнуть насчет этих отметин.
    
— Хорошо. Только не заставляйте меня смотреть на него. Он… вы же знаете, Стони, мы с ним были друзьями.
    
— Знаю, Ит. Слушайте, что это говорят, будто вас прочат в мэры?
    
— Первый раз слышу. Начальник… побудьте здесь минуты две.
    
— Мне надо идти.
    
— Две минуты, пока я сбегаю напротив и выпью чего-нибудь.
    
— А! Понимаю! Ну конечно! Бегите, бегите! С новым мэром надо ладить.
    
Я выпил там и еще прихватил бутылку с собой. Когда Стони ушел, я написал на куске картонки печатными буквами: «Вернусь в два», — запер дверь и спустил шторы.
    
Я сел на кожаную коробку из-под шляпы, стоявшую за холодильником, и долго сидел в своей лавке — в своей собственной лавке, окутанной зеленоватым сумраком.
   
   
    
     
Глава XX
    
    
Без десяти минут три я вышел через боковую дверь, завернул за угол и поднялся в банк. Морфи, сидевший в своей металлической клетке, принял в окошечко пачку денег, чеки, желтый пакет и заполненные ордера. Потом, придерживая рогаткой пальцев раскрытые банковские книжки и шурша стальным пером, стал вписывать туда мелкие квадратики цифр. Пододвинув книжки ко мне, он посмотрел на меня, казалось бы, затуманенным, но пристальным взглядом.
    
— Я не хочу об этом говорить, Итен. Я знаю, что он был вашим другом.
    
— Спасибо.
    
— Торопитесь, а то не миновать вам встречи с мозговым трестом.
    
Но было уже поздно. Кто знает, может, Морфи успел дать сигнал. Дверь с матовым стеклом распахнулась, и мистер Бейкер, аккуратный, поджарый, седенький, спокойно сказал:
    
— Вы не зайдете ко мне, Итен?
    
Стоит ли откладывать? Я вошел в его матовый приют, и он так тихо притворил за мной дверь, что даже замок не щелкнул. Стол в кабинете был накрыт стеклом, под которым лежал листок с телефонными номерами. Возле его кресла с высокой спинкой, точно двойняшки-телята, стояли два кресла для посетителей. Они были удобные, но приземистые, немного ниже, чем директорское кресло. Когда я сел, мне пришлось смотреть на мистера Бейкера снизу вверх, и это придало мне просительный вид.
    
    
    
    
— Печально.
    
— Да.
    
— Но не вините одного себя. Вероятно, дело к тому и шло.
    
— Вероятно.
    
— Не сомневаюсь, что вы желали добра своему другу.
    
— Я считал, что это ему поможет.
    
— Да, конечно.
    
Ненависть подступала мне к горлу, как желчь, и я чувствовал не столько злобу, сколько отвращение.
    
— Не говоря о том, что эта гибель трагична и бессмысленна, она влечет за собой некоторые осложнения. Вы не знаете, у него родственники есть?
    
— По-моему, нет.
    
— У тех, кто с деньгами, родственники всегда находятся.
    
— У него денег не было.
    
— Но был тейлоровский луг, не заложенный в банке.
    
— Вот как? Н-да, луг и нора в погребе.
    
— Итен, я вам говорил, что мы хотим построить аэропорт, который будет обслуживать весь наш округ. Тейлоровский луг совершенно ровный. Если мы не получим его, придется срывать холмы, а эта работа станет в миллионы долларов. Теперь даже если не объявятся наследники, надо будет действовать через суд. На это уйдут месяцы.
    
— Понятно.
    
Его прорвало.
    
— Ничего вам не понятно. Из-за ваших благодеяний этот участок подскочит в цене, к нему и не подступишься. Мне иной раз кажется, что благодетели самые опасные люди на свете.
    
— Вы, вероятно, правы. Мне пора в лавку.
    
— Лавка теперь ваша.
    
— Да, в самом деле! Никак к этому не привыкну. Все забываю.
    
— Вы не только это забываете. Деньги, которые он от вас получил, принадлежали Мэри. Теперь ей надо проститься с ними. Вы их просто выбросили вон.
    
— Дэнни любил мою Мэри. Он знал, что деньги ее.
    
— Слабое утешение.
    
— Я думаю, что он решил подшутить надо мной. Он дал мне вот это. — Я вынул два листка линованной бумаги из внутреннего кармана пиджака, куда положил их несколько недель назад, зная, что именно при таких обстоятельствах они и будут предъявлены.
    
Мистер Бейкер расправил листки на стекле, покрывавшем его стол. Он стал читать их, и мускул под правым ухом так у него задрожал, что ухо задергалось. Потом он снова пробежал эти листки, ища, к чему бы придраться.
    
Когда он, сукин сын, поднял на меня глаза, в них был страх. Перед ним сидел человек, о существовании которого он и не подозревал. Ему понадобилась минута, чтобы приспособиться к этому незнакомцу, но он оказался на высоте. И приспособился.
    
— Сколько вы хотите?
    
— Пятьдесят один процент.
    
— Чего?
    
— Паев в корпорации, или в компании, или что там у вас будет?
    
— Это смехотворно.
    
— Вам нужен аэропорт. Единственная подходящая площадка принадлежит мне.
    
Он тщательно протер очки бумажным носовым платком и снова надел их, но на меня не взглянул. Его глаза ходили по кругу, в котором мне места не было. Наконец он спросил:
    
— Вы знали, что делали, Итен?
    
— Да.
    
— Ну и как вы себя теперь чувствуете?
    
— Да, вероятно, так же, как чувствовал себя тот, кто явился к нему с бутылкой виски и заставлял его подписать одну бумагу.
    
— Это он вам сказал?
    
— Да.
    
— Он лжец.
    
— Он и сам этого не отрицал. Он предупреждал меня, чтобы я ему не верил. Может, эти бумаги с каким-нибудь подвохом? — Я легким движением взял со стола две исписанные карандашом помятые страницы и сложил их вдвое.
    
— Насчет подвоха вы правы, Итен. Эти документы в полном порядке, датированы, засвидетельствованы. Может, он вас ненавидел? Может, подвох в том и состоит, чтобы растлить вас морально?
    
— Мистер Бейкер, никто из моих родных не поджигал корабля.
    
— Мы с вами еще поговорим, Итен, мы с вами будем делать дела, делать деньги. На холмах вокруг луга скоро вырастет небольшой городок. Теперь вам непременно придется стать мэром.
    
— Нет, сэр, не смогу. Столкновение интересов — вещь предосудительная. Несколько человек на своем печальном опыте убеждаются сейчас в этом.
    
Он вздохнул — вздохнул осторожно, точно боясь потревожить что-то в горле.
    
Я встал и положил руку на изогнутую кожаную спинку мягкого просительского кресла.
    
— Вам полегчает, сэр, когда вы притерпитесь к факту, что я не тот симпатичный болван, за которого меня принимают.
    
— Почему вы не посвятили меня в свои дела?
    
— Сообщники опасны.
    
— Значит, вы сознаете, что совершили преступление?
    
— Нет. Преступление — это то, что совершает кто-то другой. Мне пора открывать лавку, хоть я и хозяин в ней.
    
Когда мои пальцы коснулись дверной ручки, он негромко сказал:
    
— Кто донес на Марулло?
    
— Полагаю, что вы, сэр. — Он взвился с места, но я затворил за собой дверь и вернулся в свою лавку.
   
   
    
     
Глава XXI
    
    
Никто в мире не способен так блеснуть, как моя Мэри, когда надо принять гостей или отпраздновать какое-нибудь торжество. Она переливается всеми огнями, точно бриллиантами и не столько дает что-то празднику от себя, сколько сама от него получает. Глаза у нее искрятся, а улыбающийся рот, готовность рассмеяться подчеркивают, подкрепляют любую, самую убогую шутку. Когда на пороге вечеринки стоит Мэри, все ее участники чувствуют себя и милее и умнее, да так оно и есть на самом деле. И это все, что Мэри дает, а большего от нее и не требуется.
    
Когда я вернулся из лавки, весь дом Хоули празднично сиял. Гирлянды разноцветных пластмассовых флажков тянулись от люстры к лепному карнизу, опоясывающему стены; маленькие яркие стяги свисали с лестничных перил.
    
— Ты не поверишь! — крикнула Мэри. — Эллен достала флажки на заправочной станции Стандард-ойл. Джордж Сэндоу одолжил их нам.
    
— В честь чего это?
    
— В честь всего. Все чудно.
    
Не знаю, слышала она про Дэнни Тейлора или нет. Может быть, слышала и велела ему уйти. Я-то уж, конечно, не приглашал его на наше торжество, но он ходил взад и вперед около дома. Я знал, что позднее мне придется выйти к нему, но в дом его не позвал.
    
— Можно подумать, что это Эллен получила награду за сочинение, — сказала Мэри. — Вряд ли она так гордилась бы, если бы сама стала знаменитостью. Полюбуйся, какой она торт испекла. — Торт был высокий, белый, и на нем разноцветными буквами — красная, зеленая, желтая, голубая и розовая — было написано «Герой». — К обеду будет жареная курица с подливкой, соус из потрохов и картофельное пюре.
    
— Прекрасно, дорогая, прекрасно. А где наша юная знаменитость?
    
— Знаешь, его тоже будто подменили. Он принимает ванну и к обеду переоденется.
    
— Какой знаменательный день, сивилла! Того и жди, что мул ожеребится или в небе сверкнет новая комета. Ванна перед обедом. Подумать только.
    
— А ты не переоденешься? У меня есть бутылка вина, и я думала, может, мы разопьем ее как-то поторжественнее, со спичем, с тостом, хотя мы всего-навсего своей семьей. — Она весь дом взбаламутила своим праздничным настроением. Не успел я оглянуться, как уже сам бежал наверх принять ванну и включиться в общее торжество.
    
Проходя мимо комнаты Аллена, я постучал в дверь, услышал в ответ мычание и вошел.
    
Аллен стоял перед зеркалом, ловя там свой профиль с помощью ручного зеркальца. Чем-то черным, может быть, тушью для ресниц, взятой у Мэри, он навел себе чёрненькие усики, подмазал брови, удлинив их к вискам эдаким сатанинским изломом. Когда я вошел, он улыбался в зеркало цинично-многоопытной, обольстительной улыбкой. И на нем был мой синий галстук-бабочка в горошек. Он ни капельки не смутился, что его застали за таким занятием.
    
— Репетирую, — сказал он, положив зеркало на стол.
    
— Сынок, в этой суматохе я, кажется, не успел сказать, что горжусь тобой.
    
— Н-ну… это только начало.
    
— Откровенно говоря, я думал, что как писатель ты даже слабее президента. Я и удивлен и рад. Когда ты собираешься прочесть миру свой труд?
    
— В воскресенье, в четыре тридцать, будут передавать по всем станциям. Придется вылететь в Нью-Йорк. Специальным самолетом.
    
— А ты хорошо подготовился?
    
— А-а, справлюсь! Это только начало.
    
— Всего пятеро на всю страну — и ты один из них!
    
— Будут работать все станции, — сказал он и кусочком ваты стал удалять усы, причем я с удивлением убедился, что у него полный набор косметики — тушь для ресниц, и кольдкрем, и губная помада.
    
— У нас в семье столько неожиданного, и все сразу. Ты слышал, что я купил лавку?
    
— Да. Слышал.
    
— Когда флаги и знамена уберут, мне понадобится твоя помощь.
    
— То есть как?
    
— Я тебе уже говорил — будешь помогать в лавке.
    
— Нет, не смогу, — сказал он и стал разглядывать свои зубы в ручное зеркальце.
    
— Не сможешь?
    
— Я буду участвовать в передачах «У нас в студии», «Моя специальность» и «Таинственный гость». Потом скоро начнут викторину «Пошевели мозгами». Может, даже пустят эту передачу на заграницу. Так что, сам видишь, времени у меня не остается. — Он смазал волосы какой-то клейкой жидкостью из пластмассового флакона.
    
— Значит, твоя карьера обеспечена?
    
— Да вроде так. Это только начало.
    
— Сегодня я не стану выходить на военную тропу. Мы поговорим об этом в другой раз.
    
— Тут до тебя все дозванивался какой-то тип из НРК.[34] Может, они хотят заключить контракт, а я несовершеннолетний.
    
— А о школе ты подумал, сын мой?
    
— Нужна она, если заключат контракт!
    
Я быстро вышел из комнаты и затворил за собой дверь, а в ванной пустил холодной воды и дождался, когда холод проникнет мне глубоко под кожу и остудит сотрясающую меня ярость. И когда я вышел оттуда чистенький, гладенький и благоухающий Мэриными духами, самообладание вернулось ко мне. За несколько минут до обеда Эллен села на подлокотник моего кресла, перевалилась оттуда ко мне на колени и обняла меня.
    
— Я тебя люблю, — сказала она. — Правда, как интересно? И правда, Аллен молодец? Он будто родился знаменитостью. — И это говорила девочка, которую я считал завистливой и немножко подленькой.
    
Перед десертом я провозгласил тост за нашего юного героя, пожелал ему счастья и закончил так:
    
— Зима тревоги нашей позади. К нам с сыном Йорка лето возвратилось!
    
— Это Шекспир, — сказала Эллен.
    
— Правильно, дурашка, а из какой вещи, кто это говорит и когда?
    
— Понятия не имею, — сказал Аллен. — Это одни зубрилы знают.
    
Я помог Мэри отнести посуду в кухню. Она сияла по-прежнему.
    
— Не сердись, — сказала она. — Он еще найдет себя. Все наладится. Будь терпелив с ним.
    
— Хорошо, моя чаша Грааля.
    
— Звонил какой-то человек из Нью-Йорка. Наверно, относительно Аллена. За ним пришлют самолет, подумай только! Никак не привыкну, что лавка теперь твоя. И — это уже разнеслось по всему городу — ты будешь мэром?
    
— Нет, не буду.
    
— Я об этом со всех сторон слышу.
    
— У меня будут дела, которые исключают такую возможность. А сейчас я уйду. Я отлучусь, родная, ненадолго. Мне надо встретиться кое с кем.
    
— Я, наверно, пожалею, что ты уже не продавец. До сих пор ты вечерами сидел дома. А что, если тот человек опять будет звонить?
    
— Подождет.
    
— Он не хочет ждать. Ты поздно вернешься?
    
— Не знаю. Все зависит от того, как там обернутся.
    
— Как это грустно — с Дэнни Тейлором. Возьми дождевик.
    
— Да, грустно.
    
В холле я надел шляпу и, сам не знаю почему, вынул из слоновой ноги нарваловую трость Старого шкипера. Возле меня вдруг возникла Эллен.
    
— Можно, я с тобой?
    
— Нет, сегодня нельзя.
    
— Я тебя очень люблю.
    
Я глубоко заглянул в глаза моей дочери.
    
— Я тоже тебя люблю. И принесу тебе драгоценностей — какие у тебя самые любимые?
    
Она фыркнула.
    
— С тростью пойдешь?
    
— Да, для самозащиты. — Я сделал выпад витой дубинкой, как палашом.
    
— Ты надолго?
    
— Нет, ненадолго.
    
— А зачем тебе трость?
    
— Для красоты, со страху, из щегольства, угрозы ради. Архаическая потребность в оружии.
    
— Я буду тебя дожидаться. А можно мне взять розовый камешек?
    
— Дожидаться меня незачем, мое жемчужное зернышко. Розовый камешек? То есть талисман? Конечно, можно.
    
— Что такое талисман?
    
— Посмотри в словаре. Как пишется, знаешь?
    
— Та-лес-ман.
    
— Нет. Та-лис-ман.
    
— А ты сам скажи, что это такое.
    
— Посмотришь в словаре — крепче запомнишь.
    
Она обхватила меня руками, стиснула и тут же отпустила.
    
Поздний вечер приник ко мне своей сыростью, влажным воздухом, густым, как куриный бульон. Фонари, прячущиеся среди тучной листвы Вязовой улицы, отбрасывали вокруг себя дымчатые, пушистые ореолы.
    
Мужчина, занятый на работе, так мало видит мир в его естественном дневном свете. Поэтому и багаж новостей и оценки тех или иных событий он получает от жены. Она знает, где что случилось и кто что сказал по этому поводу, но все это преломляется сквозь ее призму, оттого выходит, что работающий мужчина видит дневной мир глазами женщины. Но вечером, когда его лавка, его контора закрыты, он живет в своем, мужском мире — хотя и недолго.
    
Мне было приятно держать в руке витую нарваловую трость, чувствовать гладкость ее массивного серебряного набалдашника, отполированного ладонью Старого шкипера.
    
Давным-давно, когда моя жизнь протекала в дневном мире, я временами пресыщался суетой и уходил в гости к травам. Лежа ничком, близко-близко к зеленым стебелькам, бывший великан сливался воедино с муравьями, тлями, букашками. И в свирепых джунглях трав я забывался, а забвение — это тот же душевный покой.
    
Сегодня поздно вечером меня тянуло в Старую гавань, в Убежище, где круговорот жизни, времени, приливов и отливов мог бы сгладить мою взъерошенность.
    
Я быстро вышел на Главную улицу и, пройдя мимо «Фок-мачты», лишь мельком глянул через дорогу на зеленые шторы моей лавки. У пожарной части в полицейской машине сидел весь красный, взмокший как свинья, толстяк Вилли.
    
— Опять на охоту, Ит?
    
— Ага.
    
— Как жалко Дэнни Тейлора. Хороший был человек.
    
— Да, ужасно, — сказал я и прибавил шагу.
    
Две-три машины, поднимая легкий ветерок, обогнали меня, но гуляющих на улицах не было. Кому охота обливаться потом, шагая по жаре.
    
У обелиска я свернул к Старой гавани и увидел издали якорные огни нескольких яхт и рыбачьих судов. Кто-то вышел с Порлока и двинулся мне навстречу, и по походке, по фигуре я узнал Марджи Янг-Хант.
    
Она остановилась передо мной, загораживая путь. Есть женщины, от которых и в жаркий вечер веет прохладой. Может быть, мне так показалось, потому что ее легкая ситцевая юбка чуть развевалась на ходу.
    
Она сказала:
    
— Вы, верно, меня ищете. — И поправила прядь волос, не нуждавшуюся в этом.
    
— Почему вы так думаете?
    
Она повернулась, взяла меня под руку и движением пальцев заставила пойти рядом с ней.
    
— Только такие мне и достаются. Я сидела в «Фок-мачте», видела, как вы прошли, и решила, что вы ищете меня. Обогнула квартал и перехватила вас.
    
— Откуда вы знали, в какую сторону я пойду?
    
— Понятия не имею. Знала, и все. Слышите? Цикады. Это к жаре и безветрию. Не бойтесь, Итен, сейчас мы с вами очутимся в тени. Если хотите, пойдем ко мне. Я дам вам выпить — высокий холодный бокал из рук высокой горячей женщины.