1 2 3 4 5 6 7 8 9 
Вот были  мысли мои, вот что давило меня тоже мертвой петлей; но, главное, мне надо было  его. С ним бы я тотчас же все порешил – я это чувствовал; мы поняли бы один  другого с двух слов! Я бы схватил его за руки, сжал их; я бы нашел в моем  сердце горячие слова, – мечталось мне неотразимо. О, я бы покорил  безумие!.. Но где он? Где он? И вот нужно же было в такую минуту подвернуться  Ламберту, когда я так был разгорячен! Не доходя нескольких шагов до моего дома,  я вдруг встретил Ламберта; он радостно завопил, меня увидав, и схватил меня за  руку:    

– Я  к тебе уже тхэтий раз… Enfin![144]  Пойдем завтракать!    

– Стой! Ты у меня был? Там нет  Андрея Петровича?    

– Нет  там никого. Оставь их всех! Ты, духгак, вчера рассердился; ты был пьян, а я  имею тебе говорить важное; я сегодня слышал прелестные вести про то, что мы  вчера говорили…    

– Ламберт, –  перебил я, задыхаясь и торопясь и поневоле несколько декламируя, – если я  остановился с тобою, то единственно затем, чтобы навсегда с тобою покончить. Я  уже говорил тебе вчера, но ты все не понимаешь. Ламберт, ты – ребенок и глуп,  как француз. Ты все думаешь, что ты как у Тушара и что я так же глуп, как у  Тушара… Но я не так же глуп, как у Тушара… Я вчера был пьян, но не от вина, а  потому, что был и без того возбужден; а если я поддакивал тому, что ты молол,  то потому, что я хитрил, чтоб выведать твои мысли. Я тебя обманывал, а ты  обрадовался и поверил и молол. Знай, что жениться на ней, это – такой вздор,  которому гимназист приготовительного класса не поверит. Можно ли подумать, чтоб  я поверил? а ты поверил! Ты потому поверил, что ты не принят в высшем обществе  и ничего не знаешь, как у них в высшем свете делается. Это не так просто у них  в высшем свете делается, и это невозможно, чтоб так просто – взяла да и вышла  замуж… Теперь скажу тебе ясно, чего тебе хочется: тебе хочется зазвать меня,  чтоб опоить и чтоб я выдал тебе документ и пошел с тобою на какое-то  мошенничество против Катерины Николаевны! Так врешь же! не приду к тебе  никогда, и знай тоже, что завтра же или уж непременно послезавтра бумага эта  будет в ее собственных руках, потому что документ этот принадлежит ей, потому  что ею написан, и я сам передам ей лично, и, если хочешь знать где, так знай,  что через Татьяну Павловну, ее знакомую, в квартире Татьяны Павловны, при  Татьяне Павловне передам и за документ не возьму с нее ничего… А теперь от меня  – марш навсегда, не то… не то, Ламберт, я обойдусь не столь учтиво…    

Окончив  это, я весь дрожал мелкою дрожью. Самое главное дело и самая скверная привычка  в жизни, вредящая всему в каждом деле, это… это если зарисуешься. Черт меня  дернул разгорячиться перед ним до того, что я, кончая речь и с наслаждением  отчеканивая слова и возвышая все более и более голос, вошел вдруг в такой жар,  что всунул эту совсем ненужную подробность о том, что передам документ через  Татьяну Павловну и у нее на квартире! Но мне так вдруг захотелось тогда его  огорошить! Когда я брякнул так прямо о документе и вдруг увидел его глупый  испуг, мне вдруг захотелось еще пуще придавить его точностью подробностей. И  вот эта-то бабья хвастливая болтовня и была потом причиною ужасных несчастий,  потому что эта подробность про Татьяну Павловну и ее квартиру тотчас же засела  в уме его, как у мошенника и практического человека на малые дела; в высших и  важных делах он ничтожен и ничего не смыслит, но на эти мелочи у него все-таки  есть чутье. Умолчи я про Татьяну Павловну – не случилось бы больших бед.  Однако, выслушав меня, он в первую минуту потерялся ужасно.    

– Слушай, –  пробормотал он, – Альфонсина… Альфонсина споет… Альфонсина была у ней;  слушай: я имею письмо, почти письмо, где Ахмакова говорит про тебя, мне рябой  достал, помнишь рябого – и вот увидишь, вот увидишь, пойдем!    

– Лжешь,  покажи письмо!    

– Оно  дома, у Альфонсины, пойдем!    

Разумеется,  он врал и бредил, трепеща, чтобы я не убежал от него; но я вдруг бросил его  среди улицы, и когда он хотел было за мной следовать, то я остановился и  погрозил ему кулаком. Но он уже стоял в раздумье – и дал мне уйти: у него уже,  может быть, замелькал в голове новый план. Но для меня сюрпризы и встречи не  кончились… И как вспомню весь этот несчастный день, то все кажется, что все эти  сюрпризы и нечаянности точно тогда сговорились вместе и так и посыпались разом  на мою голову из какого-то проклятого рога изобилия. Едва я отворил дверь в  квартиру, как столкнулся, еще в передней, с одним молодым человеком высокого  роста, с продолговатым и бледным лицом, важной и «изящной» наружности и в  великолепной шубе. У него был на носу пенсне; но он тотчас же, как завидел  меня, стянул его с носа (очевидно, для учтивости) и, вежливо приподняв рукой  свой цилиндр, но, впрочем, не останавливаясь, проговорил мне, изящно улыбаясь:  «На, bonsoir»[145]  – и прошел мимо на лестницу. Мы оба узнали друг друга тотчас же, хотя видел я  его всего только мельком один раз в моей жизни, в Москве. Это был брат Анны  Андреевны, камер-юнкер, молодой Версилов, сын Версилова, а стало быть, почти и  мой брат. Его провожала хозяйка (хозяин все еще но возвращался со службы).  Когда он вышел, я так на нее и накинулся:    

– Что он тут делал? Он в моей  комнате был?    

– Совсем  не в вашей комнате. Он приходил ко мне… – быстро и сухо отрезала она и  повернулась к себе.    

– Нет,  этак нельзя! – закричал я, – извольте отвечать: зачем он приходил?    

– Ах,  боже мой! так вам все и рассказывать, зачем люди ходят. Мы, кажется, тоже свой  расчет можем иметь. Молодой человек, может, денег занять захотел, у меня адрес  узнавал. Может, я ему еще с прошлого раза пообещала…    

– Когда  с прошлого раза?    

– Ах,  боже мой! да ведь не впервой же он приходит!    

Она  ушла. Главное, я понял, что тут тон изменяется: они со мной начинали говорить  грубо. Ясно было, что это – опять секрет; секреты накоплялись с каждым шагом, с  каждым часом. В первый раз молодой Версилов приезжал с сестрой, с Анной  Андреевной, когда я был болен; про это я слишком хорошо помнил, равно и то, что  Анна Андреевна уже закинула мне вчера удивительное словечко, что, может быть,  старый князь остановится на моей квартире… но все это было так сбито и так  уродливо, что я почти ничего не мог на этот счет придумать. Хлопнув себя по лбу  и даже не присев отдохнуть, я побежал к Анне Андреевне: ее не оказалось дома, а  от швейцара получил ответ, что «поехали в Царское; завтра только разве около  этого времени будут».    

«Она – в  Царское и, уж разумеется, к старому князю, а брат ее осматривает мою квартиру!  Нет, этого не будет! – проскрежетал я, – а если тут и в самом деле  какая-нибудь мертвая петля, то я защищу „бедную женщину“!»    

От Анны  Андреевны я домой не вернулся, потому что в воспаленной голове моей вдруг  промелькнуло воспоминание о трактире на канаве, в который Андрей Петрович имел  обыкновение заходить в иные мрачные свои часы. Обрадовавшись догадке, я мигом  побежал туда; был уже четвертый час и смеркалось. В трактире известили, что он  приходил: «Побывали немного и ушли, а может, и еще придут». Я вдруг изо всей  силы решился ожидать его и велел подать себе обедать; по крайней мере являлась  надежда.    

Я съел  обед, съел даже лишнее, чтобы иметь право как можно дольше оставаться, и  просидел, я думаю, часа четыре. Не описываю мою грусть и лихорадочное  нетерпение; точно все во мне внутри сотрясалось и дрожало. Этот орган, эти  посетители – о, вся эта тоска отпечатлелась в душе моей, быть может, на всю  жизнь! Не описываю и мыслей, подымавшихся в голове, как туча сухих листьев  осенью, после налетевшего вихря; право, что-то было на это похожее, и,  признаюсь, я чувствовал, что по временам мне начинает изменять рассудок.    

Но что  мучило меня до боли (мимоходом, разумеется, сбоку, мимо главного мучения) – это  было одно неотвязчивое, ядовитое впечатление – неотвязчивое, как ядовитая,  осенняя муха, о которой не думаешь, но которая вертится около вас, мешает вам и  вдруг пребольно укусит. Это было лишь воспоминание, одно происшествие, о  котором я еще никому на свете не сказывал. Вот в чем дело, ибо надобно же и это  где-нибудь рассказать.    

     IV    

     

Когда в  Москве уже было решено, что я отправлюсь в Петербург, то мне дано было знать  чрез Николая Семеновича, чтобы я ожидал присылки денег на выезд. От кого придут  деньги – я не справлялся; я знал, что от Версилова, а так как я день и ночь  мечтал тогда, с замиранием сердца и с высокомерными планами, о встрече с  Версиловым, то о нем вслух совсем перестал говорить, даже с Марьей Ивановной.  Напомню, впрочем, что у меня были и свои деньги на выезд; но я все-таки положил  ждать; между прочим, предполагал, что деньги придут через почту.    

Вдруг  однажды Николай Семенович, возвратясь домой, объявил мне (по своему  обыкновению, кратко и не размазывая), чтобы я сходил завтра на Мясницкую, в  одиннадцать часов утра, в дом и квартиру князя В-ского, и что там приехавший из  Петербурга камер-юнкер Версилов, сын Андрея Петровича, и остановившийся у  товарища своего по лицею, князя В-ского, вручит мне присланную для переезда  сумму. Казалось бы, дело весьма простое: Андрей Петрович весьма мог поручить  своему сыну эту комиссию вместо отсылки через почту; но известие это меня  как-то неестественно придавило и испугало. Сомнений не было, что Версилов хотел  свести меня с своим сыном, моим братом; таким образом, обрисовывались намерения  и чувства человека, о котором мечтал я; но представлялся громадный для меня  вопрос: как же буду и как же должен я вести себя в этой совсем неожиданной  встрече, и не потеряет ли в чем-нибудь собственное мое достоинство? На другой  день, ровно в одиннадцать часов, я явился в квартиру князя В-ского, холостую,  но, как угадывалось мне, пышно меблированную, с лакеями в ливреях. Я  остановился в передней. Из внутренних комнат долетали звуки громкого разговора  и смеха: у князя, кроме камер-юнкера гостя, были и еще посетители. Я велел  лакею о себе доложить, и, кажется, в немного гордых выражениях: по крайней  мере, уходя докладывать, он посмотрел на меня странно, мне показалось, даже не  так почтительно, как бы следовало. К удивлению моему, он что-то уж очень долго  докладывал, минут с пять, а между тем оттуда все раздавались тот же смех и те  же отзвуки разговора.    

Я,  разумеется, ожидал стоя, очень хорошо зная, что мне, как «такому же барину»,  неприлично и невозможно сесть в передней, где были лакеи. Сам же я, своей  волей, без особого приглашения, ни за что не хотел шагнуть в залу, из гордости;  из утонченной гордости, может быть, но так следовало. К удивлению моему,  оставшиеся лакеи (двое) осмелились при мне сесть. Я отвернулся, чтобы не  заметить этого, и, однако ж, начал дрожать всем телом, и вдруг, обернувшись и  шагнув к одному лакею, велел ему «тотчас же» пойти доложить еще раз. Несмотря  на мой строгий взгляд и чрезвычайное мое возбуждение, лакей лениво посмотрел на  меня, не вставая, и уже другой за него ответил:    

– Доложено,  не беспокойтесь!    

Я решил  прождать еще только одну минуту или по возможности даже менее минуты, а там –  непременно уйти. Главное, я был одет весьма прилично: платье и пальто все-таки  были новые, а белье совершенно свежее, о чем позаботилась нарочно для этого  случая сама Марья Ивановна. Но про этих лакеев я уже гораздо позже и уже в  Петербурге наверно узнал, что они, чрез приехавшего с Версиловым слугу, узнали  еще накануне, что «придет, дескать, такой-то, побочный брат и студент». Про это  я теперь знаю наверное.    

Минута  прошла. Странное это ощущение, когда решаешься и не можешь решиться. «Уйти или  нет, уйти или нет?» – повторял я каждую секунду почти в ознобе; вдруг показался  уходивший докладывать слуга. В руках у него, между пальцами, болтались четыре  красных кредитки, сорок рублей.    

– Вот-с,  извольте получить сорок рублей!    

Я  вскипел. Это была такая обида! Я всю прошлую ночь мечтал об устроенной  Версиловым встрече двух братьев; я всю ночь грезил в лихорадке, как я должен  держать себя и не уронить – не уронить всего цикла идей, которые выжил в  уединении моем и которыми мог гордиться даже в каком угодно кругу. Я мечтал,  как я буду благороден, горд и грустен, может быть, даже в обществе князя  В-ского, и таким образом прямо буду введен в этот свет – о, я не щажу себя, и  пусть, и пусть: так и надо записать это в таких точно подробностях! И вдруг –  сорок рублей через лакея, в переднюю, да еще после десяти минут ожидания, да  еще прямо из рук, из лакейских пальцев, а не на тарелке, не в конверте!    

Я до  того закричал на лакея, что он вздрогнул и отшатнулся; я немедленно велел ему  отнести деньги назад и чтобы «барин его сам принес» – одним словом, требование  мое было, конечно, бессвязное и, уж конечно, непонятное для лакея. Однако ж я  так закричал, что он пошел. Вдобавок, в зале, кажется, мой крик услышали, и  говор и смех вдруг затихли.    

Почти  тотчас же я заслышал шаги, важные, неспешные, мягкие, и высокая фигура  красивого и надменного молодого человека (тогда он мне показался еще бледнее и  худощавее, чем в сегодняшнюю встречу) показалась на пороге в переднюю – даже на  аршин не доходя до порога. Он был в великолепном красном шелковом халате и в  туфлях, и с пенсне на носу. Не проговорив ни слова, он направил на меня пенсне  и стал рассматривать. Я, как зверь, шагнул к нему один шаг и стал с вызовом,  смотря на него в упор. Но рассматривал он меня лишь мгновение, всего секунд  десять; вдруг самая неприметная усмешка показалась на губах его, и, однако ж,  самая язвительная, тем именно и язвительная, что почти неприметная; он молча  повернулся и пошел опять в комнаты, так же не торопясь, так же тихо и плавно,  как и пришел. О, эти обидчики еще с детства, еще в семействах своих выучиваются  матерями своими обижать! Разумеется, я потерялся… О, зачем я тогда потерялся!    

Почти в  то же мгновение появился опять тот же лакей с теми же кредитками в руках:    

– Извольте  получить, это – вам из Петербурга, а принять вас самих не могут; «в другое  время разве как-нибудь, когда им будет свободнее». – Я почувствовал, что  эти последние слова он уже от себя прибавил. Но потерянность моя все еще  продолжалась; я принял деньги и пошел к дверям; именно от потерянности принял,  потому что надо было не принять; но лакей, уж конечно желая уязвить меня,  позволил себе одну самую лакейскую выходку: он вдруг усиленно распахнул предо  мною дверь и, держа ее настежь, проговорил важно и с ударением, когда я  проходил мимо:    

– Пожалуйте-с!    

– Подлец! –  заревел я на него и вдруг замахнулся, но не опустил руки, – и твой барин  подлец! Доложи ему это сейчас! – прибавил я и быстро вышел на лестницу.    

– Это  вы так не смеете! Это если б я барину тотчас доложил, то вас сию же минуту при  записке можно в участок препроводить. А замахиваться руками не смеете…    

Я  спускался с лестницы. Лестница была парадная, вся открытая, и сверху меня можно  было видеть всего, пока я спускался по красному ковру. Все три лакея вышли и  стали наверху над перилами. Я, конечно, решился молчать: браниться с лакеями  было невозможно. Я сошел всю лестницу, не прибавляя шагу и даже, кажется,  замедлив шаг.    

О, пусть  есть философы (и позор на них!), которые скажут, что все это – пустяки,  раздражение молокососа, – пусть, но для меня это была рана, – рана,  которая и до сих пор не зажила, даже до самой теперешней минуты, когда я это  пишу и когда уже все кончено и даже отомщено. О, клянусь! я не злопамятен и не  мстителен. Без сомнения, я всегда, даже до болезни, желаю отомстить, когда меня  обидят, но клянусь, – лишь одним великодушием. Пусть я отплачу ему  великодушием, но с тем, чтобы это он почувствовал, чтобы он это понял – и я  отмщен! Кстати прибавлю: я не мстителен, но я злопамятен, хотя и великодушен:  бывает ли так с другими? Тогда же, о, тогда я пришел с великодушными чувствами,  может быть смешными, но пусть: лучше пусть смешными, да великодушными, чем не  смешными, да подлыми, обыденными, серединными! Про эту встречу с «братом» я  никому не открывал, даже Марье Ивановне, даже в Петербурге Лизе; эта встреча  была все равно что полученная позорно пощечина. И вот вдруг этот господин  встречается, когда я всего менее его ожидал встретить; он улыбается мне,  снимает шляпу и совершенно дружески говорит: «Bonsoir».[146] Конечно, было о чем  подумать… Но рана открылась!    

     V    

     

Просидев  часа четыре с лишком в трактире, я вдруг выбежал, как в припадке, –  разумеется, опять к Версилову и, разумеется, опять не застал дома: не приходил  вовсе; нянька была скучна и вдруг попросила меня прислать Настасью Егоровну; о,  до того ли мне было! Я забежал и к маме, но не вошел, а вызвал Лукерью в сени;  от нее узнал, что он не был и что Лизы тоже нет дома. Я видел, что Лукерья тоже  хотела бы что-то спросить и, может быть, тоже что-нибудь мне поручить; но до  того ли мне было! Оставалась последняя надежда, что он заходил ко мне; но уже  этому я не верил.    

Я уже  предуведомил, что почти терял рассудок. И вот в моей комнате я вдруг застаю  Альфонсинку и моего хозяина. Правда, они выходили, и у Петра Ипполитовича в  руках была свеча.    

– Это  – что! – почти бессмысленно завопил я на хозяина, – как вы смели  ввести эту шельму в мою комнату?    

– Tiens! –  вскричала Альфонсинка, – et les amis?[147]    

– Вон! – заревел я.    

– Mais  c'est un ours![148]  – выпорхнула она в коридор, притворяясь испуганною, и вмиг скрылась к хозяйке.  Петр Ипполитович, все еще со свечой в руках, подошел ко мне с строгим видом:    

– Позвольте вам заметить, Аркадий  Макарович, что вы слишком разгорячились; как ни уважаем мы вас, а мамзель  Альфонсина не шельма, а даже совсем напротив, находится в гостях, и не у вас, а  у моей жены, с которою уже несколько времени как обоюдно знакомы.    

– А  как вы смели ввести ее в мою комнату? – повторил я, схватив себя за  голову, которая почти вдруг ужасно заболела.    

– А  случайно-с. Это я входил, чтоб затворить форточку, которую я же и отворил для  свежего воздуха; а так как мы продолжали с Альфонсиной Карловной прежний  разговор, то среди разговора она и зашла в вашу комнату, единственно  сопровождая меня.    

– Неправда,  Альфонсинка – шпион, Ламберт – шпион! Может быть, вы сами – тоже шпион! А  Альфонсинка приходила у меня что-нибудь украсть.    

– Это  уж как вам будет угодно. Сегодня вы одно изволите говорить, а завтра другое. А  квартиру мою я сдал на некоторое время, а сам с женой переберусь в каморку; так  что Альфонсина Карловна теперь – почти такая же здесь жилица, как и вы-с.    

– Вы  Ламберту сдали квартиру? – вскричал я в испуге.    

– Нет-с,  не Ламберту, – улыбнулся он давешней длинной улыбкой, в которой, впрочем,  видна была уже твердость взамен утреннего недоумения, – полагаю, что сами  изволите знать кому, а только напрасно делаете вид, что не знаете, единственно  для красы-с, а потому и сердитесь. Покойной ночи-с!    

– Да,  да, оставьте, оставьте меня в покое! – замахал я руками чуть не плача, так  что он вдруг с удивлением посмотрел на меня; однако же вышел. Я насадил на  дверь крючок и повалился на мою кровать ничком в подушку. И вот так прошел для  меня этот первый ужасный день из этих трех роковых последних дней, которыми  завершаются мои записки.    

     

 Глава десятая    

     I    

     

Но я  опять, предупреждая ход событий, нахожу нужным разъяснить читателю хотя бы  нечто вперед, ибо тут к логическому течению этой истории примешалось так много  случайностей, что, не разъяснив их вперед, нельзя разобрать. Тут дело состояло  в этой самой «мертвой петле», о которой проговорилась Татьяна Павловна.  Состояла же эта петля в том, что Анна Андреевна рискнула наконец на самый  дерзкий шаг, который только можно было представить в ее положении. Подлинно –  характер! Хотя старый князь, под предлогом здоровья, и был тогда своевременно  конфискован в Царское Село, так что известие о его браке с Анной Андреевной не  могло распространиться в свете и было на время потушено, так сказать, в самом  зародыше, но, однако же, слабый старичок, с которым все можно было сделать, ни  за что на свете не согласился бы отстать от своей идеи и изменить Анне  Андреевне, сделавшей ему предложение. На этот счет он был рыцарем; так что рано  или поздно он вдруг мог встать и приступить к исполнению своего намерения с  неудержимою силой, что весьма и весьма случается именно с слабыми характерами,  ибо у них есть такая черта, до которой не надобно доводить их. К тому же он  совершенно сознавал всю щекотливость положения Анны Андреевны, которую уважал  безмерно, сознавал возможность светских слухов, насмешек, худой на ее счет  молвы. Смиряло и останавливало его пока лишь то, что Катерина Николаевна ни  разу, ни словом, ни намеком не позволила себе заикнуться в его присутствии об  Анне Андреевне с дурной стороны или обнаружить хоть что-нибудь против намерения  его вступить с нею в брак. Напротив, она высказывала чрезвычайное радушие и  внимание к невесте отца своего. Таким образом, Анна Андреевна поставлена была в  чрезвычайно неловкое положение, тонко понимая своим женским чутьем, что  малейшим наговором на Катерину Николаевну, перед которой князь тоже благоговел,  а теперь даже более, чем всегда, и именно потому, что она так благодушно и  почтительно позволила ему жениться, – малейшим наговором на нее она  оскорбила бы все его нежные чувства и возбудила бы в нем к себе недоверие и  даже, пожалуй, негодование. Таким образом, на этом поле пока и шла битва: обе  соперницы как бы соперничали одна перед другой в деликатности и терпении, и  князь в конце концов уже не знал, которой из них более удивляться, и, по  обыкновению всех слабых, но нежных сердцем людей, кончил тем, что начал  страдать и винить во всем одного себя. Тоска его, говорят, дошла до болезни;  нервы его и впрямь расстроились, и вместо поправки здоровья в Царском он, как  уверяли, готов уже был слечь в постель.    

Здесь замечу  в скобках о том, о чем узнал очень долго спустя: будто бы Бьоринг прямо  предлагал Катерине Николаевне отвезти старика за границу, склонив его к тому  как-нибудь обманом, объявив между том негласно в свете, что он совершенно  лишился рассудка, а за границей уже достать свидетельство об этом врачей. Но  этого-то и не захотела Катерина Николаевна ни за что; так по крайней мере потом  утверждали. Она будто бы с негодованием отвергнула этот проект. Все это –  только самый отдаленный слух, но я ему верю.    

И вот,  когда дело, так сказать, дошло до последней безвыходности, Анна Андреевна вдруг  через Ламберта узнает, что существует такое письмо, в котором дочь уже  советовалась с юристом о средствах объявить отца сумасшедшим. Мстительный и  гордый ум ее был возбужден в высочайшей степени. Вспоминая прежние разговоры со  мной и сообразив множество мельчайших обстоятельств, она не могла усомниться в  верности известия. Тогда в этом твердом, непреклонном женском сердце неотразимо  созрел план удара. План состоял в том, чтобы вдруг, без всяких подходов и  наговоров, разом объявить все князю, испугать его, потрясти его, указать, что  его неминуемо ожидает сумасшедший дом, и когда он упрется, придет в  негодование, станет не верить, то показать ему письмо дочери: «дескать, уж было  раз намерение объявить сумасшедшим; так теперь, чтоб помешать браку, и подавно  может быть». Затем взять испуганного и убитого старика и перевезти в Петербург –  прямо на мою квартиру.    

Это был  ужасный риск, но она твердо надеялась на свое могущество. Здесь, отступая на  миг от рассказа, сообщу, забегая очень вперед, что она не обманулась в эффекте  удара; мало того, эффект превзошел все ее ожидания. Известие об этом письме  подействовало на старого князя, может быть, в несколько раз сильнее, чем она  сама и мы все предполагали. Я и не знал никогда до этого времени, что князю уже  было нечто известно об этом письмо еще прежде; но, по обычаю всех слабых и  робких людей, он но поверил слуху и отмахивался от него из всех сил, чтобы  остаться спокойным; мало того, винил себя в неблагородстве своего легковерия.  Прибавлю тоже, что факт существования письма подействовал также и на Катерину  Николаевну несравненно сильнее, чем я сам тогда ожидал… Одним словом, эта  бумага оказалась гораздо важнее, чем я сам, носивший ее в кармане, предполагал.  Но тут я уже слишком забежал вперед.    

Но зачем  же, спросят, ко мне на квартиру? Зачем перевозить князя в жалкие наши каморки  и, может быть, испугать его нашею жалкою обстановкой? Если уж нельзя было в его  дом (так как там разом могли всему помешать), то почему не на особую «богатую»  квартиру, как предлагал Ламберт? Но тут-то и заключался весь риск чрезвычайного  шага Анны Андреевны.    

Главное  состояло в том, чтобы тотчас же по прибытии князя предъявить ему документ; но я  не выдавал документа ни за что. А так как времени терять уже было нельзя, то,  надеясь на свое могущество, Анна Андреевна и решилась начать дело и без  документа, но с тем, чтобы князя прямо доставить ко мне – для чего? А для того  именно, чтоб тем же самым шагом накрыть и меня, так сказать, по пословице,  одним камнем убить двух воробьев. Она рассчитывала подействовать и на меня  толчком, сотрясением, нечаянностью. Она размышляла, что, увидя у себя старика,  увидя его испуг, беспомощность и услышав их общие просьбы, я сдамся и предъявлю  документ! Признаюсь – расчет был хитрый и умный, психологический, мало того –  она чуть было не добилась успеха… что же до старика, то Анна Андреевна тем и  увлекла его тогда, тем и заставила поверить себе, хотя бы на слово, что прямо  объявила ему, что везет его ко мне. Все это я узнал впоследствии. Даже одно  только известие о том, что документ этот у меня, уничтожило в робком сердце его  последние сомнения в достоверности факта – до такой степени он любил и уважал  меня!    

Замечу  еще, что сама Анна Андреевна ни на минуту не сомневалась, что документ еще у  меня и что я его из рук еще не выпустил. Главное, она понимала превратно мой  характер и цинически рассчитывала на мою невинность, простосердечие, даже на  чувствительность; а с другой стороны, полагала, что я, если б даже и решился  передать письмо, например, Катерине Николаевне, то не иначе как при особых  каких-нибудь обстоятельствах, и вот эти-то обстоятельства она и спешила  предупредить нечаянностью, наскоком, ударом.    

А  наконец, во всем этом удостоверил ее и Ламберт. Я уже сказал, что положение  Ламберта в это время было самое критическое: ему, предателю, из всей силы  желалось бы сманить меня от Анны Андреевны, чтобы вместе с ним продать документ  Ахмаковой, что он находил почему-то выгоднее. Но так как и я ни за что не  выдавал документа до последней минуты, то он и решил в крайнем случае  содействовать даже и Анне Андреевне, чтоб не лишиться всякой выгоды, а потому  из всех сил лез к ней с своими услугами, до самого последнего часу, и я знаю,  что предлагал даже достать, если понадобится, и священника… Но Анна Андреевна с  презрительной усмешкой попросила его не упоминать об этом. Ламберт ей казался  ужасно грубым и возбуждал в ней полное отвращение; но из осторожности она  все-таки принимала его услуги, которые состояли, например, в шпионстве. Кстати,  не знаю наверно даже до сего дня, подкупили они Петра Ипполитовича, моего  хозяина, или нет, и получил ли он от них хоть сколько-нибудь тогда за услуги  или просто пошел в их общество для радостей интриги; но только и он был за мной  шпионом, и жена его – это я знаю наверно.    

Читатель  поймет теперь, что я, хоть и был отчасти предуведомлен, но уж никак не мог  угадать, что завтра или послезавтра найду старого князя у себя на квартире и в  такой обстановке. Да и не мог бы я никак вообразить такой дерзости от Анны  Андреевны! На словах можно было говорить и намекать об чем угодно; но решиться,  приступить и в самом деле исполнить – нет, это, я вам скажу, – характер!    

     II    

     

Продолжаю.    

Проснулся  я наутро поздно, а спал необыкновенно крепко и без снов, о чем припоминаю с  удивлением, так что, проснувшись, почувствовал себя опять необыкновенно бодрым  нравственно, точно и не было всего вчерашнего дня. К маме я положил не  заезжать, а прямо отправиться в кладбищенскую церковь, с тем чтобы потом, после  церемонии, возвратясь в мамину квартиру, не отходить уже от нее во весь день. Я  твердо был уверен, что во всяком случае встречу его сегодня у мамы, рано ли,  поздно ли – но непременно.    

Ни  Альфонсинки, ни хозяина уже давно не было дома. Хозяйку я ни о чем не хотел  расспрашивать, да и вообще положил прекратить с ними всякие сношения и даже  съехать как можно скорей с квартиры; а потому, только что принесли мне кофей, я  заперся опять на крючок. Но вдруг постучали в мою дверь; к удивлению моему,  оказался Тришатов.    

Я тотчас  отворил ему и, обрадовавшись, просил войти, но он не хотел войти.    

– Я  только два слова с порогу… или уж войти, потому что, кажется, здесь надо  говорить шепотом; только я у вас не сяду. Вы смотрите на мое скверное пальто:  это – Ламберт отобрал шубу.    

В самом  деле он был в дрянном, старом и не по росту длинном пальто. Он стоял передо  мной какой-то сумрачный и грустный, руки в карманах и не снимая шляпы.    

– Я  не сяду, я не сяду. Слушайте, Долгорукий, я не знаю ничего подробно, но знаю,  что Ламберт готовит против вас какое-то предательство, близкое и  неминуемое, – и это наверно. А потому берегитесь. Мне проговорился рябой –  помните рябого? Но ничего не сказал, в чем дело, так что более я ничего не могу  сказать. Я только пришел предуведомить – прощайте.    

– Да  сядьте же, милый Тришатов! я хоть и спешу, но я так рад вам… – вскричал было я.    

– Не  сяду, не сяду; а то, что вы рады мне, буду помнить. Э, Долгорукий, что других  обманывать: я сознательно, своей волей согласился на всякую скверность и на  такую низость, что стыдно и произнести у вас. Мы теперь у рябого… Прощайте. Я  не стою, чтоб сесть у вас.    

– Полноте,  Тришатов, милый…    

– Нет,  видите, Долгорукий, я перед всеми дерзок и начну теперь кутить. Мне скоро  сошьют шубу еще лучше, и я буду на рысаках ездить. Но я буду знать про себя,  что я все-таки у вас не сел, потому что сам себя так осудил, потому что перед  вами низок. Это все-таки мне будет приятно припомнить, когда я буду бесчестно  кутить. Прощайте, ну, прощайте. И руки вам не даю; ведь Альфонсинка же не берет  моей руки. И, пожалуйста, не догоняйте меня, да и ко мне не ходите; у нас  контракт.    

Странный  мальчик повернулся и вышел. Мне только было некогда, но я положил непременно  разыскать его вскорости, только что улажу наши дела.    

Затем не  стану описывать всего этого утра, хотя и много бы можно было припомнить.  Версилова в церкви на похоронах не было, да, кажется, по их виду, можно было  еще до выноса заключить, что в церковь его и не ждали. Мама благоговейно  молилась и, по-видимому, вся отдалась молитве. У гроба были только Татьяна  Павловна и Лиза. Но ничего, ничего не описываю. После погребения все воротились  и сели за стол, и опять-таки по виду их я заключил, что и к столу его,  вероятно, не ждали. Когда встали из-за стола, я подошел к маме, горячо обнял ее  и поздравил с днем ее рождения; за мной сделала то же самое Лиза.    

– Слушай,  брат, – шепнула мне украдкой Лиза, – они его ждут.    

– Угадываю,  Лиза, вижу.    

– Он  наверно придет.    

Значит,  имеют точные сведения, подумал я, но не расспрашивал. Хоть не описываю чувств  моих, но вся эта загадка, несмотря на всю бодрость мою, вдруг опять навалилась  камнем на мое сердце. Мы все уселись в гостиной за круглым столом, вокруг мамы.  О, как мне нравилось тогда быть с нею и смотреть на нее! Мама вдруг попросила,  чтоб я прочел что-нибудь из Евангелия. Я прочел главу от Луки. Она не плакала и  даже была не очень печальна, но никогда лицо ее не казалось мне столь  осмысленным духовно. В тихом взгляде ее светилась идея, но никак я не мог  заметить, чтоб она чего-нибудь ждала в тревоге. Разговор не умолкал; стали  многое припоминать о покойном, много рассказала о нем и Татьяна Павловна, чего  я совершенно не знал прежде. И вообще, если б записать, то нашлось бы много  любопытного. Даже Татьяна Павловна совсем как бы изменила свой обычный вид:  была очень тиха, очень ласкова, а главное, тоже очень спокойна, хотя и много  говорила, чтобы развлечь маму. Но одну подробность я слишком запомнил: мама  сидела на диване, а влево от дивана, на особом круглом столике, лежал как бы  приготовленный к чему-то образ – древняя икона, без ризы, но лишь с венчиками  на главах святых, которых изображено было двое. Образ этот принадлежал Макару  Ивановичу – об этом я знал и знал тоже, что покойник никогда не расставался с  этою иконой и считал ее чудотворною. Татьяна Павловна несколько раз на нее  взглядывала.    

– Слушай,  Софья, – сказала она вдруг, переменяя разговор, – чем иконе лежать –  не поставить ли ее на столе же, прислоня к стене, и не зажечь ли пред ней  лампадку?    

– Нет,  лучше так, как теперь, – сказала мама.    

– А  и впрямь. А то много торжества покажется…    

Я тогда  ничего не понял, но дело состояло в том, что этот образ давно уже завещан был  Макаром Ивановичем, на словах, Андрею Петровичу, и мама готовилась теперь  передать его.    

Было уже  пять часов пополудни; наш разговор продолжался, и вдруг я заметил в лице мамы  как бы содрогание; она быстро выпрямилась и стала прислушиваться, тогда как  говорившая в то время Татьяна Павловна продолжала говорить, ничего не замечая.  Я тотчас обернулся к двери и миг спустя увидел в дверях Андрея Петровича. Он  прошел не с крыльца, а с черной лестницы, через кухню и коридор, и одна мама из  всех нас заслышала шаги его. Теперь опишу всю последовавшую безумную сцену,  жест за жестом, слово за словом; она была коротка.    

Во-первых,  в лице его я, с первого взгляда по крайней мере, не заметил ни малейшей  перемены. Одет он был как всегда, то есть почти щеголевато. В руках его был  небольшой, но дорогой букет свежих цветов. Он подошел и с улыбкой подал его  маме; та было посмотрела с пугливым недоумением, но приняла букет, и вдруг  краска слегка оживила ее бледные щеки, а в глазах сверкнула радость.    

– Я  так и знал, что ты так примешь, Соня, – проговорил он. Так как мы все  встали при входе его, то он, подойдя к столу, взял кресло Лизы, стоявшее слева  подле мамы, и, не замечая, что занимает чужое место, сел на него. Таким  образом, прямо очутился подле столика, на котором лежал образ.    

– Здравствуйте  все. Соня, я непременно хотел принести тебе сегодня этот букет, в день твоего  рождения, а потому и не явился на погребение, чтоб не прийти к мертвому с  букетом; да ты и сама меня не ждала к погребению, я знаю. Старик, верно, не  посердится на эти цветы, потому что сам же завещал нам радость, не правда ли? Я  думаю, он здесь где-нибудь в комнате.    

Мама  странно поглядела на него; Татьяну Павловну как будто передернуло.    

– Кто  это здесь в комнате? – спросила она.    

– Покойник.  Оставим. Вы знаете, что не вполне верующий человек во все эти чудеса всегда  наиболее склонен к предрассудкам… Но я лучше буду про букет: как я его донес –  не понимаю. Мне раза три дорогой хотелось бросить его на снег и растоптать  ногой.    

Мама  вздрогнула.    

– Ужасно  хотелось. Пожалей меня, Соня, и мою бедную голову. А хотелось потому, что  слишком красив. Что красивее цветка на свете из предметов? Я его несу, а тут  снег и мороз. Наш мороз и цветы – какая противоположность! Я, впрочем, не про  то: просто хотелось измять его, потому что хорош. Соня, я хоть и исчезну теперь  опять, но я очень скоро возвращусь, потому что, кажется, забоюсь. Забоюсь – так  кто же будет лечить меня от испуга, где же взять ангела, как Соню?.. Что это у  вас за образ? А, покойников, помню. Он у него родовой, дедовский; он весь век с  ним не расставался; знаю, помню, он мне его завещал; очень припоминаю… и,  кажется, раскольничий… дайте-ка взглянуть.    

Он взял  икону в руку, поднес к свече и пристально оглядел ее, но, продержав лишь  несколько секунд, положил на стол, уже перед собою. Я дивился, но все эти  странные речи его произнесены были так внезапно, что я не мог еще ничего  осмыслить. Помню только, что болезненный испуг проникал в мое сердце. Испуг  мамы переходил в недоумение и сострадание; она прежде всего видела в нем лишь  несчастного; случалось же, что и прежде он говорил иногда почти так же странно,  как и теперь. Лиза стала вдруг очень почему-то бледна и странно кивнула мне на  него головой. Но более всех испугана была Татьяна Павловна.    

– Да  что с вами, голубчик Андрей Петрович? – выговорила она осторожно.    

– Право,  не знаю, милая Татьяна Павловна, что со мной. Не беспокойтесь, я еще помню, что  вы – Татьяна Павловна и что вы – милая. Я, однако, зашел лишь на минуту; я  хотел бы сказать Соне что-нибудь хорошее и ищу такого слова, хотя сердце полно  слов, которых не умею высказать; право, все таких каких-то странных слов.  Знаете, мне кажется, что я весь точно раздваиваюсь, – оглядел он нас всех  с ужасно серьезным лицом и с самою искреннею сообщительностью. – Право,  мысленно раздваиваюсь и ужасно этого боюсь. Точно подле вас стоит ваш двойник;  вы сами умны и разумны, а тот непременно хочет сделать подле вас какую-нибудь  бессмыслицу, и иногда превеселую вещь, и вдруг вы замечаете, что это вы сами  хотите сделать эту веселую вещь, и бог знает зачем, то есть как-то нехотя  хотите, сопротивляясь из всех сил хотите. Я знал однажды одного доктора,  который на похоронах своего отца, в церкви, вдруг засвистал. Право, я боялся  прийти сегодня на похороны, потому что мне с чего-то пришло в голову  непременное убеждение, что я вдруг засвищу или захохочу, как этот несчастный  доктор, который довольно нехорошо кончил… И, право, не знаю, почему мне все  припоминается сегодня этот доктор; до того припоминается, что не отвязаться.  Знаешь, Соня, вот я взял опять образ (он взял его и вертел в руках), и знаешь,  мне ужасно хочется теперь, вот сию секунду, ударить его об печку, об этот самый  угол. Я уверен, что он разом расколется на две половины – ни больше ни меньше.    

Главное,  он проговорил все это без всякого вида притворства или даже какой-нибудь  выходки; он совсем просто говорил, но это было тем ужаснее; и, кажется, он  действительно ужасно чего-то боялся; я вдруг заметил, что его руки слегка  дрожат.    

– Андрей  Петрович! – вскрикнула мама, всплеснув руками.    

– Оставь,  оставь образ, Андрей Петрович, оставь, положи! – вскочила Татьяна  Павловна, – разденься и ляг. Аркадий, за доктором!    

– Однако…  однако как вы засуетились? – проговорил он тихо, обводя нас всех  пристальным взглядом. Затем вдруг положил оба локтя на стол и подпер голову  руками:    

– Я  вас пугаю, но вот что, друзья мои: потешьте меня каплю, сядьте опять и станьте  все спокойнее – на одну хоть минуту! Соня, я вовсе не об этом пришел говорить;  я пришел что-то сообщить, но совсем другое. Прощай, Соня, я отправляюсь опять  странствовать, как уже несколько раз от тебя отправлялся… Ну, конечно,  когда-нибудь приду к тебе опять – в этом смысле ты неминуема. К кому же мне и  прийти, когда все кончится? Верь, Соня, что я пришел к тебе теперь как к  ангелу, а вовсе не как к врагу: какой ты мне враг, какой ты мне враг! Не  подумай, что с тем, чтоб разбить этот образ, потому что, знаешь ли что, Соня,  мне все-таки ведь хочется разбить…    

Когда  Татьяна Павловна перед тем вскрикнула: «Оставь образ!» – то выхватила икону из  его рук и держала в своей руке. Вдруг он, с последним словом своим,  стремительно вскочил, мгновенно выхватил образ из рук Татьяны и, свирепо  размахнувшись, из всех сил ударил его об угол изразцовой печки. Образ  раскололся ровно на два куска… Он вдруг обернулся к нам, и его бледное лицо  вдруг все покраснело, почти побагровело, и каждая черточка в лице его задрожала  и заходила:    

– Не  прими за аллегорию, Соня, я не наследство Макара разбил, я только так, чтоб  разбить… А все-таки к тебе вернусь, к последнему ангелу! А впрочем, прими хоть  и за аллегорию; ведь это непременно было так!..    

И он  вдруг поспешно вышел из комнаты, опять через кухню (где оставалась шуба и  шапка). Я не описываю подробно, что сталось с мамой: смертельно испуганная, она  стояла, подняв и сложив над собою руки, и вдруг закричала ему вслед:    

– Андрей  Петрович, воротись хоть проститься-то, милый!    

– Придет,  Софья, придет! Не беспокойся! – вся дрожа в ужасном припадке злобы, злобы  зверской, прокричала Татьяна. – Ведь слышала, сам обещал воротиться! дай  ему, блажнику, еще раз, последний, погулять-то. Состарится – кто ж его тогда, в  самом деле, безногого-то нянчить будет, кроме тебя, старой няньки? Так ведь  прямо сам и объявляет, не стыдится…    

Что до  нас, то Лиза была в обмороке. Я было хотел бежать за ним, но бросился к маме. Я  обнял ее и держал в своих объятиях. Лукерья прибежала со стаканом воды для  Лизы. Но мама скоро очнулась; она опустилась на диван, закрыла лицо руками и  заплакала.    

– Однако,  однако… однако догони-ка его! – закричала вдруг изо всей силы Татьяна  Павловна, как бы опомнившись. – Ступай… ступай… догони, не отставай от  него ни шагу, ступай, ступай! – отдергивала она меня изо всех сил от  мамы, – ах, да побегу же я сама!    

– Аркаша,  ах, побеги за ним поскорей! – крикнула вдруг и мама.    

Я  выбежал сломя голову тоже через кухню и через двор, но его уже нигде не было.  Вдали по тротуару чернелись в темноте прохожие; я пустился догонять их и,  нагоняя, засматривал каждому в лицо, пробегая мимо. Так добежал я до  перекрестка.    

«На  сумасшедших не сердятся, – мелькнуло у меня вдруг в голове, – а  Татьяна озверела на него от злости; значит, он – вовсе не сумасшедший…» О, мне  все казалось, что это была аллегория и что ему непременно хотелось с чем-то  покончить, как с этим образом, и показать это нам, маме, всем. Но и «двойник»  был тоже несомненно подле него; в этом не было никакого сомнения…    

     III    

     

Его,  однако, нигде не оказывалось, и не к нему же было бежать; трудно было  представить, чтоб он так просто отправился домой. Вдруг одна мысль заблестела  предо мною, и я стремглав бросился к Анне Андреевне.    

Анна  Андреевна уже воротилась, и меня тотчас же допустили. Я вошел, сдерживая себя  по возможности. Не садясь, я прямо рассказал ей сейчас происшедшую сцену, то  есть именно о «двойнике». Никогда не забуду и не прощу ей того жадного, но  безжалостно спокойного и самоуверенного любопытства, с которым она меня  выслушала, тоже не садясь.    

– Где  он? Вы, может быть, знаете? – заключил я настойчиво. – К вам меня  вчера посылала Татьяна Павловна…    

– Я  вас призывала еще вчера. Вчера он был в Царском, был и у меня. А теперь (она  взглянула на часы), теперь семь часов… Значит, наверно у себя дома.    

– Я  вижу, что вы все знаете – так говорите, говорите! – вскричал я.    

– Знаю  многое, но всего не знаю. Конечно, от вас скрывать нечего… – обмерила она меня  странным взглядом, улыбаясь и как бы соображая. – Вчера утром он сделал  Катерине Николаевне, в ответ на письмо ее, формальное предложение выйти за него  замуж.    

– Это  – неправда! – вытаращил я глаза.    

– Письмо  прошло через мои руки; я сама ей и отвезла его, нераспечатанное. В этот раз он  поступил «по-рыцарски» и от меня ничего не потаил.    

– Анна  Андреевна, я ничего не понимаю!    

– Конечно,  трудно понять, но это – вроде игрока, который бросает на стол последний  червонец, а в кармане держит уже приготовленный револьвер, – вот смысл его  предложения. Девять из десяти шансов, что она его предложение не примет; но на  одну десятую шансов, стало быть, он все же рассчитывал, и, признаюсь, это очень  любопытно, по-моему, впрочем… впрочем, тут могло быть исступление, тот же  «двойник», как вы сейчас так хорошо сказали.    

– И  вы смеетесь? И разве я могу поверить, что письмо было передано через вас? Ведь  вы – невеста отца ее? Пощадите меня, Анна Андреевна!    

– Он  просил меня пожертвовать своей судьбой его счастию, а впрочем, не просил  по-настоящему: это все довольно молчаливо обделалось, я только в глазах его все  прочитала. Ах, боже мой, да чего же больше: ведь ездил же он в Кенигсберг, к  вашей матушке, проситься у ней жениться на падчерице madame Ахмаковой? Ведь это  очень сходно с тем, что он избрал меня вчера своим уполномоченным и  конфидентом.[149]    

Она была  несколько бледна. Но ее спокойствие было только усилением сарказма. О, я  простил ей многое в ту минуту, когда постепенно осмыслил дело. С минуту я  обдумывал; она молчала и ждала.    

– Знаете  ли, – усмехнулся я вдруг, – вы передали письмо потому, что для вас не  было никакого риску, потому что браку не бывать, но ведь он? Она, наконец?  Разумеется, она отвернется от его предложения, и тогда… что тогда может  случиться? Где он теперь, Анна Андреевна? – вскричал я. – Тут каждая  минута дорога, каждую минуту может быть беда!    

– Он  у себя дома, я вам сказала. В своем вчерашнем письме к Катерине Николаевне,  которое я передала, он просил у ней, во всяком случае, свидания у себя на  квартире, сегодня, ровно в семь часов вечера. Та дала обещание.    

– Она  к нему на квартиру? Как это можно?    

– Почему  же? Квартира эта принадлежит Настасье Егоровне; они оба очень могли у ней  встретиться как ее гости…    

– Но  она боится его… он может убить ее!    

Анна  Андреевна только улыбнулась.    

– Катерина  Николаевна, несмотря на весь свой страх, который я в ней сама приметила, всегда  питала, еще с прежнего времени, некоторое благоговение и удивление к  благородству правил и к возвышенности ума Андрея Петровича. На этот раз она  доверилась ему, чтобы покончить с ним навсегда. В письме же своем он дал ей  самое торжественное, самое рыцарское слово, что опасаться ей нечего… Одним  словом, я не помню выражений письма, но она доверилась… так сказать, для  последнего разу… и, так сказать, отвечая самыми геройскими чувствами. Тут могла  быть некоторая рыцарская борьба с обеих сторон.    

– А  двойник, двойник! – воскликнул я. – Да ведь он с ума сошел!    

– Давая  вчера свое слово явиться на свидание, Катерина Николаевна, вероятно, не  предполагала возможности такого случая.    

Я вдруг  повернулся и бросился бежать… К нему, к ним, разумеется! Но из залы еще  воротился на одну секунду.    

– Да  вам, может быть, того и надо, чтобы он убил ее! – вскричал я и выбежал из  дому.    

Несмотря  на то что я весь дрожал, как в припадке, я вошел в квартиру тихо, через кухню,  и шепотом попросил вызвать ко мне Настасью Егоровну, но та сама тотчас же вышла  и молча впилась в меня ужасно вопросительным взглядом.    

– Они-с,  их нет дома-с.    

Но я  прямо и точно, быстрым шепотом изложил, что все знаю от Анны Андреевны, да и  сам сейчас от Анны Андреевны.    

– Настасья  Егоровна, где они?    

– Они  в зале-с; там же, где вы сидели третьего дня, за столом…    

– Настасья  Егоровна, пустите меня туда!    

– Как  это возможно-с?    

– Не  туда, а в комнату рядом. Настасья Егоровна, Анна Андреевна, может, сама того  хочет. Кабы не хотела, не сказала бы мне, что они здесь. Они меня не услышат…  она сама того хочет…    

– А  как не хочет? – не спускала с меня впившегося взгляда своего Настасья  Егоровна.    

– Настасья  Егоровна, я вашу Олю помню… пропустите меня. У нее вдруг затряслись губы и  подбородок:    

– Голубчик,  вот за Олю разве… за чувство твое…Не покинь ты Анну Андреевну, голубчик! Не  покинешь, а? не покинешь?    

– Не  покину!    

– Дай  же мне свое великое слово, что не вбежишь к ним и не закричишь, коли я тебя там  поставлю?    

– Честью  моею клянусь, Настасья Егоровна!    

Она  взяла меня за сюртук, провела в темную комнату, смежную с той, где они сидели,  подвела чуть слышно по мягкому ковру к дверям, поставила у самых спущенных  портьер и, подняв крошечный уголок портьеры, показала мне их обоих.    

Я  остался, она ушла. Разумеется, остался. Я понимал, что я подслушиваю, подслушиваю  чужую тайну, но я остался. Еще бы не остаться – а двойник? Ведь уж он разбил в  моих глазах образ?    

     IV    

     

Они  сидели друг против друга за тем же столом, за которым мы с ним вчера пили вино  за его «воскресение»; я мог вполне видеть их лица. Она была в простом черном  платье, прекрасная и, по-видимому, спокойная, как всегда. Говорил он, а она с  чрезвычайным и предупредительным вниманием его слушала. Может быть, в ней и  видна была некоторая робость. Он же был страшно возбужден.    

Я пришел  уже к начатому разговору, а потому некоторое время ничего не понимал. Помню,  она вдруг спросила:    

– И  я была причиною?    

– Нет,  это я был причиною, – ответил он, – а вы только без вины виноваты. Вы  знаете, что бывают без вины виноватыми? Это – самые непростительные вины и  всегда почти несут наказание, – прибавил он, странно засмеявшись. – А  я и впрямь думал минуту, что вас совсем забыл и над глупой страстью моей совсем  смеюсь… но вы это знаете. А, однако же, что мне до того человека, за которого  вы выходите? Я сделал вам вчера предложение, простите за это, это – нелепость,  а между тем заменить ее совсем нечем… что ж бы я мог сделать, кроме этой  нелепости? Я не знаю…    

Он  потерянно рассмеялся при этом слове, вдруг подняв на нее глаза; до того же  времени говорил, как бы смотря в сторону. Если б я был на ее месте, я бы  испугался этого смеха, я это почувствовал. Он вдруг встал со стула.    

– Скажите,  как могли вы согласиться прийти сюда? – спросил он вдруг, как бы вспомнив  о главном. – Мое приглашение и мое все письмо – нелепость… Постойте, я еще  могу угадать, каким образом вышло, что вы согласились прийти, но – зачем вы  пришли – вот вопрос? Неужто вы из одного только страху пришли?    

– Я  чтоб видеть вас пришла, – произнесла она, присматриваясь к нему с робкою  осторожностью. Оба с полминуты молчали. Версилов опустился опять на стул и  кротким, но проникнутым, почти дрожавшим голосом начал:    

– Я  вас ужасно давно не видал, Катерина Николаевна, так давно, что почти уж и  возможным не считал когда-нибудь сидеть, как теперь, подле вас, вглядываться в ваше  лицо и слушать ваш голос… Два года мы не видались, два года не говорили.  Говорить-то я с вами уж никогда не думал. Ну, пусть, что прошло – то прошло, а  что есть – то завтра исчезнет как дым, – пусть это! Я согласен, потому что  опять-таки этого заменить нечем, но не уходите теперь даром, – вдруг  прибавил он, почти умоляя, – если уж подали милостыню – пришли, то не  уходите даром: ответьте мне на один вопрос!    

– На  какой вопрос?    

– Ведь  мы никогда не увидимся и – что вам? Скажите мне правду раз навек, на один  вопрос, который никогда не задают умные люди: любили вы меня хоть когда-нибудь,  или я… ошибся?    

Она  вспыхнула.    

– Любила, –  проговорила она.    

Так я и  ждал, что она это скажет – о, правдивая, о, искренняя, о, честная!    

– А  теперь? – продолжал он.    

– Теперь  не люблю.    

– И  смеетесь?    

– Нет,  я потому сейчас усмехнулась, нечаянно, потому что я так и знала, что вы  спросите: «А теперь?» А потому улыбнулась… потому что, когда что угадываешь, то  всегда усмехнешься…    

Мне было  даже странно; я еще никогда не видал ее такою осторожною, даже почти робкою и  так конфузящеюся. Он пожирал ее глазами.    

– Я  знаю, что вы меня не любите… и – совсем не любите? – Может быть, совсем не  люблю. Я вас не люблю, – прибавила она твердо и уже не улыбаясь и не  краснея. – Да, я любила вас, но недолго. Я очень скоро вас тогда  разлюбила…    

– Я  знаю, знаю, вы увидали, что тут не то, что вам надо, но… что же вам надо?  Объясните мне это еще раз… – Разве я это уже когда-нибудь вам объясняла? Что  мне надо? Да я – самая обыкновенная женщина; я – спокойная женщина, я люблю… я  люблю веселых людей.    

– Веселых?    

– Видите,  как я даже не умею говорить с вами. Мне кажется, если б вы меня могли меньше  любить, то я бы вас тогда полюбила, – опять робко улыбнулась она. Самая  полная искренность сверкнула в ее ответе, и неужели она не могла понять, что  ответ ее есть самая окончательная формула их отношений, все объясняющая и  разрешающая. О, как он должен был понять это! Но он смотрел на нее о и странно  улыбался.    

– Бьоринг  – человек веселый? – продолжал он спрашивать.    

– Он  не должен вас беспокоить совсем, – ответила она с некоторою  поспешностью. – Я выхожу за него потому только, что мне за ним будет всего  спокойнее. Вся душа моя останется при мне.    

– Вы,  говорят, опять полюбили общество, свет?    

– Не  общество. Я знаю, что в нашем обществе такой же беспорядок, как и везде; но  снаружи формы еще красивы, так что, если жить, чтоб только проходить мимо, то  уж лучше тут, чем где-нибудь.    

– Я  часто стал слышать слово «беспорядок»; вы тогда тоже испугались моего  беспорядка, вериг, идей, глупостей?    

– Нет,  это было не совсем то…    

– Что  же? Ради бога, говорите все прямо.    

– Ну,  я вам скажу это прямо, потому что считаю вас за величайший ум… Мне всегда  казалось в вас что-то смешное.    

Выговорив  это, она вдруг вспыхнула, как бы сознав, что сделала чрезвычайную  неосторожность.    

– Вот  за то, что вы мне это сказали, я вам много могу простить, – странно  проговорил он.    

– Я  не договорила, – заторопилась она, все краснея, – это я смешна… уж  тем, что говорю с вами как дура.    

– Нет,  вы не смешны, а вы – только развратная, светская женщина! – побледнел он  ужасно. – Я давеча тоже не договорил, когда вас спрашивал, зачем вы  пришли. Хотите, договорю? Тут существует одно письмо, один документ, и вы  ужасно его боитесь, потому что отец ваш, с этим письмом в руках, может вас  проклясть при жизни и законно лишить наследства в завещании. Вы боитесь этого  письма и – вы пришли за этим письмом, – проговорил он, почти весь дрожа и  даже чуть не стуча зубами. Она выслушала его с тоскливым и болезненным  выражением лица.    

– Я  знаю, что вы можете мне сделать множество неприятностей, – проговорила  она, как бы отмахиваясь от его слов, – но я пришла не столько затем, чтобы  уговорить вас меня не преследовать, сколько, чтоб вас самого видеть. Я даже  очень желала вас встретить уже давно, сама… Но я встретила вас такого же, как и  прежде, – вдруг прибавила она, как бы увлеченная особенною и решительною  мыслью и даже каким-то странным и внезапным чувством.    

– А  вы надеялись увидеть другого? Это – после письма-то моего о вашем разврате?  Скажите, вы шли сюда без всякого страху?    

– Я  пришла потому, что вас прежде любила; но, знаете, прошу вас, не угрожайте мне,  пожалуйста, ничем, пока мы теперь вместе, не напоминайте мне дурных моих мыслей  и чувств. Если б вы могли заговорить со мной о чем-нибудь другом, я бы очень  была рада. Пусть угрозы – потом, а теперь бы другое… Я, право, пришла, чтоб вас  минуту видеть и слышать. Ну а если не можете, то убейте меня прямо, но только  не угрожайте и не терзайтесь передо мною сами, – заключила она, в странном  ожидании смотря на него, точно и впрямь предполагая, что он может убить ее. Он  встал опять со стула и, горячим взглядом смотря на нее, проговорил твердо:    

– Вы  уйдете отсюда без малейшего оскорбления.    

– Ах  да, ваше честное слово! – улыбнулась она.    

– Нет,  не потому только, что дано честное слово в письме, а потому, что я хочу и буду  думать о вас всю ночь…    

– Мучить  себя?    

– Я  воображаю вас, когда я один, всегда. Я только и делаю, что с вами разговариваю.  Я ухожу в трущобы и берлоги, и, как контраст, вы сейчас являетесь предо мною.  Но вы всегда смеетесь надо мною, как и теперь… – он проговорил это как бы вне  себя.    

– Никогда,  никогда не смеялась я над вами! – воскликнула она проникнутым голосом и  как бы с величайшим состраданием, изобразившимся на лице ее. – Если я  пришла, то я из всех сил старалась сделать это так, чтоб вам ни за что не было  обидно, – прибавила она вдруг. – Я пришла сюда, чтоб сказать вам, что  я почти вас люблю… Простите, я, может, не так сказала, – прибавила она  торопливо.    

Он  засмеялся:    

– Зачем  вы не умеете притворяться? Зачем вы – такая простушка, зачем вы – не такая, как  все… Ну как сказать человеку, которого прогоняешь: «почти люблю вас»?    

– Я  только не умела выразиться, – заторопилась она, – что я не так  сказала; это потому, что я при вас всегда стыдилась и не умела говорить с  первой нашей встречи. А если я не так сказала словами, что «почти вас люблю»,  то ведь в мысли это было почти так – вот потому я и сказала, хотя и люблю я вас  такою… ну, такою общею любовью, которою всех любишь и в которой всегда не  стыдно признаться…    

Он  молча, не спуская с нее своего горячего взгляда, прислушивался.    

– Я,  конечно, вас обижаю, – продолжал он как бы вне себя. – Это в самом  деле, должно быть, то, что называют страстью… Я одно знаю, что я при вас  кончен; без вас тоже. Все равно без вас или при вас, где бы вы ни были, вы все  при мне. Знаю тоже, что я могу вас очень ненавидеть, больше, чем любить…  Впрочем, я давно ни об чем не думаю – мне все равно. Мне жаль только, что я  полюбил такую, как вы…    

Голос  его прерывался; он продолжал, как бы задыхаясь.    

– Чего  вам? вам дико, что я так говорю? – улыбнулся он бледной улыбкой. – Я  думаю, что если б только это могло вас прельстить, то я бы простоял где-нибудь  тридцать лет столпником на одной ноге… Я вижу: вам меня жаль; ваше лицо говорит:  «Я бы полюбила тебя, если б могла, но я не могу»… Да? Ничего, у меня нет  гордости. Я готов, как нищий, принять от вас всякую милостыню – слышите,  всякую… У нищего какая же гордость?    

Она  встала и подошла к нему.    

– Друг  мой! – проговорила она, прикасаясь рукой к его плечу и с невыразимым  чувством в лице, – я не могу слышать таких слов! Я буду думать о вас всю  мою жизнь как о драгоценнейшем человеке, как о величайшем сердце, как о чем-то  священном из всего, что могу уважать и любить. Андрей Петрович, поймите мои  слова: ведь за что-нибудь я пришла же теперь, милый, и прежде и теперь милый,  человек! Я никогда не забуду, как вы потрясли мой ум при первых наших встречах.  Расстанемтесь же как друзья, и вы будете самою серьезнейшею и самою милою моею  мыслью во всю мою жизнь!    

– «Расстанемтесь,  и тогда буду любить вас», буду любить – только расстанемтесь. Слушайте, –  произнес он, совсем бледный, – подайте мне еще милостыню; не любите меня,  не живите со мной, будем никогда не видаться; я буду ваш раб – если позовете, и  тотчас исчезну – если не захотите ни видеть, ни слышать меня, только… только не  выходите ни за кого замуж!    

У меня  сердце сжалось до боли, когда я услышал такие слова. Эта наивно унизительная  просьба была тем жалчее, тем сильнее пронзала сердце, что была так обнаженна и  невозможна. Да, конечно, он просил милостыню! Ну мог ли он думать, что она  согласится? Меж тем он унижался до пробы: он попробовал попросить! Эту  последнюю степень упадка духа было невыносимо видеть. Все черты лица ее как бы  вдруг исказились от боли; но прежде чем она успела сказать слово, он вдруг  опомнился.    

– Я  вас истреблю! – проговорил он вдруг странным, искаженным, не своим  каким-то голосом.    

Но  ответила она ему тоже странно, тоже совсем каким-то не своим, неожиданным  голосом:    

– Подай  я вам милостыню, – сказала она вдруг твердо, – и вы отмстите мне за  нее потом еще пуще, чем теперь грозите, потому что никогда не забудете, что  стояли предо мною таким нищим… Не могу я слышать от вас угроз! – заключила  она почти с негодованием, чуть не с вызовом посмотрев на него.    

– «От  вас угроз», то есть – от такого нищего! Я пошутил, – проговорил он тихо,  улыбаясь. – Я вам ничего не сделаю, не бойтесь, уходите… и тот документ из  всех сил постараюсь прислать – только идите, идите! Я вам написал глупое письмо,  а вы на глупое письмо отозвались и пришли – мы сквитались. Вам сюда, –  указал он на дверь (она хотела было пройти через ту комнату, в которой я стоял  за портьерой).    

– Простите  меня, если можете, – остановилась она в дверях.    

– Ну  что, если мы встретимся когда-нибудь совсем друзьями и будем вспоминать и об  этой сцене с светлым смехом? – проговорил он вдруг; но все черты лица его  дрожали, как у человека, одержимого припадком.    

– О,  дай бог! – вскричала она, сложив пред собою руки, но пугливо всматриваясь  в его лицо и как бы угадывая, что он хотел сказать.    

– Ступайте.  Много в нас ума-то в обоих, но вы… О, вы – моего пошиба человек! я написал  сумасшедшее письмо, а вы согласились прийти, чтоб сказать, что «почти меня  любите». Нет, мы с вами – одного безумия люди! Будьте всегда такая безумная, не  меняйтесь, и мы встретимся друзьями – это я вам пророчу, клянусь вам!    

– И  вот тогда я вас полюблю непременно, потому что и теперь это чувствую! – не  утерпела в ней женщина и бросила ему с порога эти последние слова.    

Она  вышла. Я поспешно и неслышно прошел в кухню и, почти не взглянув на Настасью  Егоровну, ожидавшую меня, пустился через черную лестницу и двор на улицу. Но я  успел только увидать, как она села в извозчичью карету, ожидавшую ее у крыльца.  Я побежал по улице.    

     

 Глава одиннадцатая    

     I    

     

Я  прибежал к Ламберту. О, как ни желал бы я придать логический вид и отыскать  хоть малейший здравый смысл в моих поступках в тот вечер и во всю ту ночь, но  даже и теперь, когда могу уже все сообразить, я никак не в силах представить  дело в надлежащей ясной связи. Тут было чувство или, лучше сказать, целый хаос  чувств, среди которых я, естественно, должен был заблудиться. Правда, тут было  одно главнейшее чувство, меня подавлявшее и над всем командовавшее, но…  признаваться ли в нем? Тем более что я не уверен…    

Вбежал я  к Ламберту, разумеется, вне себя. Я даже испугал было его и Альфонсинку. Я  всегда замечал, что даже самые забулдыжные, самые потерянные французы чрезмерно  привержены в своем домашнем быту к некоторого рода буржуазному порядку, к  некоторого рода самому прозаическому, обыденно-обрядному образу раз навсегда  заведенной жизни. Впрочем, Ламберт очень скоро понял, что нечто случилось, и  пришел в восторг, видя наконец меня у себя, обладая наконец мною. А он об этом  только и думал, день и ночь, эти дни! О, как я ему был нужен! И вот, когда уже  он потерял всю надежду, я вдруг являюсь сам, да еще в таком безумии – именно в  том виде, в каком ему было надо.    

– Ламберт,  вина! – закричал я, – давай пить, давай буянить. Альфонсина, где ваша  гитара?    

Сцену я  не описываю – лишнее. Мы пили, и я все ему рассказал, все. Он выслушал жадно. Я  прямо, и сам первый, предложил ему заговор, пожар. Во-первых, мы должны были  зазвать Катерину Николаевну к нам письмом…    

– Это  можно, – поддакивал Ламберт, схватывая каждое мое слово.    

Во-вторых,  для убедительности, послать в письме всю копию с ее «документа», так чтобы она  могла прямо видеть, что ее не обманывают.    

– Так  и должно, так и надо! – поддакивал Ламберт, беспрерывно переглядываясь с  Альфонсинкой.    

В-третьих,  зазвать ее должен был сам Ламберт, от себя, вроде как бы от неизвестного,  приехавшего из Москвы, а я должен был привезти Версилова…    

– И  Версилова можно, – поддакивал Ламберт.    

– Должно,  а не можно! – вскричал я, – необходимо! Для него-то все и делается! –  объяснил я, прихлебывая из стакана глоток за глотком. (Мы пили все трое, и,  кажется, я один выпил всю бутылку шампанского, а они только делали вид.) – Мы  будем сидеть с Версиловым в другой комнате (Ламберт, надо достать другую  комнату!) – и, когда вдруг она согласится на все – и на выкуп деньгами, и на  другой выкуп, потому что они все – подлые, тогда мы с Версиловым выйдем и  уличим ее в том, какая она подлая, а Версилов, увидав, какая она мерзкая, разом  вылечится, а ее выгонит пинками. Но тут надо еще Бьоринга, чтобы и тот  посмотрел на нее! – прибавил я в исступлении.    

– Нет,  Бьоринга не надо, – заметил было Ламберт.    

– Надо,  надо! – завопил я опять, – ты ничего не понимаешь, Ламберт, потому  что ты глуп! Напротив, пусть пойдет скандал в высшем свете – этим мы отмстим и  высшему свету и ей, и пусть она будет наказана! Ламберт, она даст тебе вексель…  Мне денег не надо – я на деньги наплюю, а ты нагнешься и подберешь их к себе в  карман с моими плевками, но зато я ее сокрушу!    

– Да,  да, – все поддакивал Ламберт, – это ты – так… – Он все переглядывался  с Альфонсинкой.    

– Ламберт!  Она страшно благоговеет перед Версиловым; я сейчас убедился, – лепетал я  ему.    

– Это  хорошо, что ты все подсмотрел: я никогда не предполагал, что ты – такой шпион и  что в тебе столько ума! – он сказал это, чтобы ко мне подольститься.    

– Врешь,  француз, я-не шпион, но во мне много ума! А знаешь, Ламберт, она ведь его  любит! – продолжал я, стараясь из всех сил высказаться. – Но она за  него не выйдет, потому что Бьоринг – гвардеец, а Версилов – всего только  великодушный человек и друг человечества, по-ихнему, лицо комическое и ничего  больше! О, она понимает эту страсть и наслаждается ею, кокетничает, завлекает,  но не выйдет! Это – женщина, это – змея! Всякая женщина – змея, и всякая змея –  женщина! Его надо излечить; с него надо сорвать пелену: пусть увидит, какова  она, и излечится. Я его приведу к тебе, Ламберт!    

– Так  и надо, – все подтверждал Ламберт, подливая мне каждую минуту.    

Главное,  он так и трепетал, чтобы чем-нибудь не рассердить меня, чтобы не противоречить  мне и чтобы я больше пил. Это было так грубо и очевидно, что даже я тогда не  мог не заметить. Но я и сам ни за что уже не мог уйти; я все пил и говорил, и  мне страшно хотелось окончательно высказаться. Когда Ламберт пошел за другою бутылкой,  Альфонсинка сыграла на гитаре какой-то испанский мотив; я чуть не расплакался.    

– Ламберт,  знаешь ли ты все! – восклицал я в глубоком чувстве. – Этого человека  надо непременно спасти, потому что кругом его… колдовство. Если бы она вышла за  него, он бы наутро, после первой ночи, прогнал бы ее пинками… потому что это  бывает. Потому что этакая насильственная, дикая любовь действует как припадок,  как мертвая петля, как болезнь, и – чуть достиг удовлетворения – тотчас же  упадает пелена и является противоположное чувство: отвращение и ненависть,  желание истребить, раздавить. Знаешь ты историю Ависаги, Ламберт, читал ее?    

– Нет,  не помню; роман? – пробормотал Ламберт.    

– О,  ты ничего не знаешь, Ламберт! Ты страшно, страшно необразован… но я плюю. Все  равно. О, он любит маму; он целовал ее портрет; он прогонит ту на другое утро,  а сам придет к маме; но уже будет поздно, а потому надо спасти теперь…    

Под  конец я стал горько плакать, но все продолжал говорить и ужасно много выпил.  Характернейшая черта состояла в том, что Ламберт, во весь вечер, ни разу не  спросил про «документ», то есть: где же, дескать, он? То есть чтобы я его  показал, выложил на стол. Чего бы, кажется, натуральнее спросить про это,  уговариваясь действовать? Еще черта: мы только говорили, что надо это сделать,  что мы «это» непременно сделаем, но о том, где это будет, как и когда – об этом  мы не сказали тоже ни слова! Он только мне поддакивал да переглядывался с  Альфонсинкой – больше ничего! Конечно, я тогда ничего не мог сообразить, но я  все-таки это запомнил.    

Кончил я  тем, что заснул у него на диване, не раздеваясь. Проспал я очень долго и  проснулся очень поздно. Вспоминаю, что, пробудясь, я некоторое время лежал на  диване как ошеломленный, стараясь сообразить и припомнить и притворясь, что все  еще сплю. Но в комнате Ламберта уже не оказалось: он ушел. Был уже десятый час;  трещала затопленная печка, точь-в-точь как тогда, когда я, после той ночи,  очутился в первый раз у Ламберта. Но за ширмами сторожила меня Альфонсинка: я  это тотчас заметил, потому что она раза два выглянула и приглядывалась, но я  каждый раз закрывал глаза и делал вид, что все еще сплю. Я делал так оттого,  что был придавлен и что мне надо было осмыслить мое положение. Я с ужасом  чувствовал всю нелепость и всю мерзость моей ночной исповеди Ламберту, моего  уговора с ним, моей ошибки, что я прибежал к нему! Но, слава богу, документ все  еще оставался при мне, все так же зашитый в моем боковом кармане; я ощупал его  рукой – там! Значит, стоило только сейчас вскочить и убежать, а стыдиться потом  Ламберта нечего было: Ламберт того не стоил.    

Но  стыдился я сам и себя самого! Я сам был судьею себе, и – о боже, что было в  душе моей! Но не стану описывать этого адского, нестерпимого чувства и этого  сознания грязи и мерзости. Но все же я должен признаться, потому что, кажется,  пришло тому время.    

В  записках моих это должно быть отмечено. Итак, пусть же знают, что не для того я  хотел ее опозорить и собирался быть свидетелем того, как она даст выкуп  Ламберту (о, низость!), – не для того, чтобы спасти безумного Версилова и  возвратить его маме, а для того… что, может быть, сам был влюблен в нее,  влюблен и ревновал! К кому ревновал: к Бьорингу, к Версилову? Ко всем тем, на  которых она на бале будет смотреть и с которыми будет говорить, тогда как я  буду стоять в углу, стыдясь самого себя?.. О, безобразие!    

Одним  словом, я не знаю, к кому я ее ревновал; но я чувствовал только и убедился в  вчерашний вечер, как дважды два, что она для меня пропала, что эта женщина меня  оттолкнет и осмеет за фальшь и за нелепость! Она – правдивая и честная, а я – я  шпион и с документами!    

Все это  я таил с тех самых пор в моем сердце, а теперь пришло время и – я подвожу итог.  Но опять-таки и в последний раз: я, может быть, на целую половину или даже на  семьдесят пять процентов налгал на себя! В ту ночь я ненавидел ее, как  исступленный, а потом как разбушевавшийся пьяный. Я сказал уже, что это был  хаос чувств и ощущений, в котором я сам ничего разобрать не мог. Но, все равно,  их надо было высказать, потому что хоть часть этих чувств да была же наверно.    

С  неудержимым отвращением и с неудержимым намерением все загладить я вдруг  вскочил с дивана; но только что я вскочил, мигом выскочила Альфонсинка. Я  схватил шубу и шапку и велел ей передать Ламберту, что я вчера бредил, что я  оклеветал женщину, что я нарочно шутил и чтоб Ламберт не смел больше никогда  приходить ко мне… Все это я высказал кое-как, через пень колоду, торопясь,  по-французски, и, разумеется, страшно неясно, но, к удивлению моему,  Альфонсинка все поняла ужасно; но что всего удивительнее, даже чему-то как бы  обрадовалась.    

– Oui,  oui,[150]  – поддакивала она мне, – c'est une honte! Une dame… Oh, vous?tes g?n?reux,  vous! Soyez tranquille, je ferai voir raison? Lambert…[151]    

Так что  я даже в ту минуту должен был бы стать в недоумении, видя такой неожиданный  переворот в ее чувствах, а стало быть, пожалуй, и в Ламбертовых. Я, однако же,  вышел молча; на душе моей было смутно, и рассуждал я плохо! О, потом я все  обсудил, но тогда уже было поздно! О, какая адская вышла тут махинация!  Остановлюсь здесь и объясню ее всю вперед, так как иначе читателю было бы  невозможно понять.    

Дело  состояло в том, что еще в первое свидание мое с Ламбертом, вот тогда, как я  оттаивал у него на квартире, я пробормотал ему, как дурак, что документ зашит у  меня в кармане. Тогда я вдруг на некоторое время заснул у него на диване в  углу, и Ламберт тогда же немедленно ощупал мне карман и убедился, что в нем  действительно зашита бумажка. Потом он несколько раз убеждался, что бумажка еще  тут: так, например, во время нашего обеда у татар, я помню, как он нарочно  несколько раз обнимал меня за талию. Поняв наконец, какой важности эта бумага,  он составил свой совершенно особый план, которого я вовсе и не предполагал у  него. Я, как дурак, все время воображал, что он так упорно зовет меня к себе,  единственно чтоб склонить меня войти с ним в компанию и действовать не иначе  как вместе. Но увы! он звал меня совсем для другого! Он звал меня, чтоб опоить  меня замертво, и когда я растянусь без чувств и захраплю, то взрезать мой  карман и овладеть документом. Точь-в-точь таким образом они с Альфонсинкой в ту  ночь и поступили; Альфонсинка и взрезывала карман. Достав письмо, ее письмо,  мой московский документ, они взяли такого же размера простую почтовую бумажку и  положили в надрезанное место кармана и зашили снова как ни в чем не бывало, так  что я ничего не мог заметить. Альфонсинка же и зашивала. А я-то, я-то до самого  почти конца, еще целых полтора дня, – я все еще продолжал думать, что я –  обладатель тайны и что участь Катерины Николаевны все еще в моих руках!    

Последнее  слово: эта кража документа была всему причиною, всем остальным несчастиям!    

     II    

     

Наступили  последние сутки моих записок, и я – на конце конца!    

Было, я  думаю, около половины одиннадцатого, когда я, возбужденный и, сколько помню, как-то  странно рассеянный, но с окончательным решением в сердце, добрел до своей  квартиры. Я не торопился, я знал уже, как поступлю. И вдруг, едва только я  вступил в наш коридор, как тотчас же понял, что стряслась новая беда и  произошло необыкновенное усложнение дела: старый князь, только что привезенный  из Царского Села, находился в нашей квартире, а при нем была Анна Андреевна!    

Они  поместили его не в моей комнате, а в двух хозяйских, рядом с моей. Еще  накануне, как оказалось, произведены были в этих комнатах некоторые изменения и  украшения, впрочем самые легкие. Хозяин перешел с своей женой в каморку  капризного рябого жильца, о котором я уже упоминал прежде, а рябой жилец был на  это время конфискован – уж не знаю куда.    

Меня  встретил хозяин, тотчас же шмыгнувший в мою комнату. Он смотрел не так  решительно, как вчера, но был в необыкновенно возбужденном состоянии, так  сказать, на высоте события. Я ничего не сказал ему, но, отойдя в угол и  взявшись за голову руками, так простоял с минуту. Он сначала подумал было, что  я «представляюсь», но под конец не вытерпел и испугался.    

– Разве  что не так? – пробормотал он. – Я вот ждал вас спросить, –  прибавил он, видя, что я не отвечаю, – не прикажете ли растворить вот эту  самую дверь, для прямого сообщения с княжескими покоями… чем через  коридор? – Он указывал боковую, всегда запертую дверь, сообщавшуюся с его  хозяйскими комнатами, а теперь, стало быть, с помещением князя.    

– Вот  что, Петр Ипполитович, – обратился я к нему с строгим видом, – прошу  вас покорнейше пойти и пригласить сейчас сюда ко мне Анну Андреевну для  переговоров. Давно они здесь?    

– Да  уже почти что час будет.    

– Так  сходите.    

Он  сходил и принес ответ странный, что Анна Андреевна и князь Николай Иванович с  нетерпением ожидают меня к себе; Анна Андреевна, значит, не захотела  пожаловать. Я оправил и почистил мой смявшийся за ночь сюртук, умылся,  причесался, все это не торопясь, и, понимая, как надобно быть осторожным,  отправился к старику.    

Князь  сидел на диване за круглым столом, а Анна Андреевна в другом углу, у другого  накрытого скатертью стола, на котором кипел вычищенный как никогда хозяйский  самовар, приготовляла ему чай. Я вошел с тем же строгим видом в лице, и  старичок, мигом заметив это, так и вздрогнул, и улыбка быстро сменилась в лице  его решительно испугом; но я тотчас же не выдержал, засмеялся и протянул ему  руки; бедный так и бросился в мои объятия.    

Без  сомнения, я тотчас же понял, с кем имею дело. Во-первых, мне стало ясно, как  дважды два, что из старика, даже почти еще бодрого и все-таки хоть сколько-нибудь  разумного и хоть с каким-нибудь да характером, они, за это время, пока мы с ним  не виделись, сделали какую-то мумию, какого-то совершенного ребенка, пугливого  и недоверчивого. Прибавлю: он совершенно знал, зачем его сюда привезли, и все  случилось точно так, как я объяснил выше, забегая вперед. Его прямо вдруг  поразили, разбили, раздавили известием о предательстве его дочери и о  сумасшедшем доме. Он дал себя увезти, едва сознавая от страха, что делает. Ему  сказали, что я – обладатель тайны и что у меня ключ к окончательному решению.  Скажу вперед: вот этого-то окончательного решения и ключа он и пугался пуще  всего на свете. Он ждал, что я так и войду к нему с каким-то приговором на лбу  и с бумагой в руках, и страшно был рад, что я покамест готов смеяться и болтать  совсем о другом. Когда мы обнялись, он заплакал. Признаюсь, капельку заплакал и  я; но мне вдруг стало его очень жалко… Маленькая Альфонсинкина собачонка  заливалась тоненьким, как колокольчик, лаем и рвалась на меня с дивана. С этой  крошечной собачкой он уже не расставался с тех пор, как приобрел ее, даже спал  вместе с нею.    

– Oh,  je disais qu'il a du coeur![152]  – воскликнул он, указывая на меня Анне Андреевне.    

– Но как же вы поздоровели, князь,  какой у вас прекрасный, свежий, здоровый вид! – заметил я. Увы! все было  наоборот: это была мумия, а я так только сказал, чтоб его ободрить.    

– N'est-ce  pas, n'est-ce pas?[153]  – радостно повторял он. – О, я удивительно поправился здоровьем.    

– Однако кушайте ваш чай, и если  дадите и мне чашку, то и я выпью с вами.    

– И  чудесно! «Будем пить и наслаждаться…» или как это там, есть такие стихи. Анна  Андреевна, дайте ему чаю, il prend toujours par les sentiments…[154]  дайте нам чаю, милая.    

Анна  Андреевна подала чаю, но вдруг обратилась ко мне и начала с чрезвычайною  торжественностью.    

– Аркадий  Макарович, мы оба, я и благодетель мой, князь Николай Иванович, приютились у  вас. Я считаю, что мы приехали к вам, к вам одному, и оба просим у вас убежища.  Вспомните, что почти вся судьба этого святого, этого благороднейшего и  обиженного человека в руках ваших… Мы ждем решения от вашего правдивого сердца!    

Но она  не могла докончить; князь пришел в ужас и почти задрожал от испуга:    

– Apr?s,  apr?s, n'est-ce pas? Ch?re amie![155]  – повторял он, подымая к ней руки.    

Не могу  выразить, как неприятно подействовала и на меня ее выходка. Я ничего не ответил  и удовольствовался лишь холодным и важным поклоном; затем сел за стол и даже  нарочно заговорил о другом, о каких-то глупостях, начал смеяться и острить…  Старик был видимо мне благодарен и восторженно развеселился. Но его веселие,  хотя и восторженное, видимо было какое-то непрочное и моментально могло  смениться совершенным упадком духа; это было ясно с первого взгляда.    

– Cher  enfant, я слышал, ты был болен… Ах, pardon! ты, я слышал, все время занимался спиритизмом?    

– И  не думал, – улыбнулся я.    

– Нет?  А кто же мне говорил про спи-ри-тизм?    

– Это  вам здешний чиновник, Петр Ипполитович, давеча говорил, – объяснила Анна  Андреевна. – Он очень веселый человек и знает множество анекдотов; хотите,  я позову?    

– Oui,  oui, il est charmant…[156]  знает анекдоты, но лучше позовем потом. Мы позовем его, и он нам все расскажет;  mais apres.[157]  Представь, давеча стол накрывают, а он и говорит: не беспокойтесь, не улетит,  мы – не спириты. Неужто у спиритов столы летают?    

– Право, не знаю; говорят,  подымаются на всех ножках.    

– Mais  c'est terrible ce que tu dis,[158]  – поглядел он на меня испуганно.    

– О, не беспокойтесь, это ведь –  вздор.    

– Я  и сам говорю. Настасья Степановна Саломеева… ты ведь знаешь ее… ах да, ты не  знаешь ее… представь себе, она тоже верит в спиритизм и, представьте себе,  ch?re enfant, – повернулся он к Анне Андреевне, – я ей и говорю: в  министерствах ведь тоже столы стоят, и на них по восьми пар чиновничьих рук  лежат, все бумаги пишут, – так отчего ж там-то столы не пляшут? Вообрази,  вдруг запляшут! бунт столов в министерстве финансов или народного просвещения –  этого недоставало!    

– Какие  вы по-прежнему милые вещи говорите, князь, – воскликнул я, стараясь  искренно рассмеяться.    

– N'est-ce  pas? je ne parle pas trop, mais je dis bien.[159]    

– Я приведу Петра  Ипполитовича, – встала Анна Андреевна. Удовольствие засияло в лице ее:  судя по тому, что я так ласков к старику, она обрадовалась. Но лишь только она  вышла, вдруг все лицо старика изменилось мгновенно. Он торопливо взглянул на  дверь, огляделся кругом и, нагнувшись ко мне с дивана, зашептал мне испуганным  голосом:    

– Cher  ami! О, если б я мог видеть их обеих здесь вместе! О, cher enfant!    

– Князь,  успокойтесь…    

– Да,  да, но… мы их помирим, n'est-ce pas?[160]  Тут пустая мелкая ссора двух достойнейших женщин, n'est-ce pas? Я только на  тебя одного и надеюсь… Мы это здесь все приведем в порядок; и какая здесь  странная квартира, – оглядывался он почти боязливо, – и знаешь, этот  хозяин… у него такое лицо… Скажи, он не опасен?    

– Хозяин? О нет, чем же он может  быть опасен?    

– C'est  ta.[161]  Тем лучше. Il semble qu'il est b?te, ce gentilhomme. Cher enfant,[162] ради  Христа, не говори Анне Андреевне, что я здесь всего боюсь; я все здесь похвалил  с первого шагу, и хозяина похвалил. Послушай, ты знаешь историю о фон Зоне –  помнишь?    

– Так что же?    

– Rien,  rien du tout… Mais je suis libre ici, n'est-ce pas?[163] Как ты думаешь, здесь  ничего не может со мной случиться… в таком же роде?    

– Но уверяю же вас, голубчик…  помилуйте!    

– Mon  ami! Mon enfant![164]  – воскликнул он вдруг, складывая перед собою руки и уже вполне не скрывая  своего испуга, – если у тебя в самом деле что-то есть… документы… одним  словом – если у тебя есть что мне сказать, то не говори; ради бога, ничего не  говори; лучше не говори совсем… как можно дольше не говори… Он хотел броситься  обнимать меня; слезы текли по его лицу; не могу выразить, как сжалось у меня  сердце: бедный старик был похож на жалкого, слабого, испуганного ребенка,  которого выкрали из родного гнезда какие-то цыгане и увели к чужим людям. Но  обняться нам не дали: отворилась дверь, и вошла Анна Андреевна, но не с  хозяином, а с братом своим, камер-юнкером. Эта новость ошеломила меня; я встал  и направился к двери.    

– Аркадий Макарович, позвольте вас  познакомить, – громко проговорила Анна Андреевна, так что я невольно  должен был остановиться.    

– Я  слишком знаком уже с вашим братцем, – отчеканил я, особенно ударяя на  слово слишком.    

– Ах,  тут ужасная ошибка! и я так ви-но-ват, милый Анд… Андрей Макарович, –  начал мямлить молодой человек, подходя ко мне с необыкновенно развязным видом и  захватив мою руку, которую я не в состоянии был отнять, – во всем виноват  мой Степан; он так глупо тогда доложил, что я принял вас за другого – это в  Москве, – пояснил он сестре, – потом я стремился к вам изо всей силы,  чтоб разыскать и разъяснить, но заболел, вот спросите ее… Cher prince, nous  devons?tre amis m?me par droit de naissance…[165]    

И  дерзкий молодой человек осмелился даже обхватить меня одной рукой за плечо, что  было уже верхом фамильярности. Я отстранился, но, сконфузившись, предпочел  скорее уйти, не сказав ни слова. Войдя к себе, я сел на кровать в раздумье и в  волнении. Интрига душила меня, но не мог же я так прямо огорошить и подкосить  Анну Андреевну. Я вдруг почувствовал, что и она о мне тоже дорога и что положение  ее ужасно.    

     III    

     

Как я и  ожидал того, она сама вошла в мою комнату, оставив князя с братом, который  начал пересказывать князю какие-то светские сплетни, самые свежие и  новоиспеченные, чем мигом и развеселил впечатлительного старичка. Я молча и с  вопросительным видом приподнялся с кровати.    

– Я  вам сказала все, Аркадий Макарович, – прямо начала она, – наша судьба  в ваших руках.    

– Но  ведь и я вас предупредил, что не могу… Самые святые обязанности мешают мне  исполнить то, на что вы рассчитываете…    

– Да?  Это – ваш ответ? Ну, пусть я погибну, а старик? Как вы рассчитываете: ведь он к  вечеру сойдет с ума!    

– Нет,  он сойдет с ума, если я ему покажу письмо дочери, в котором та советуется с  адвокатом о том, как объявить отца сумасшедшим! – воскликнул я с  жаром. – Вот чего он не вынесет. Знайте, что он не верит письму этому, он  мне уже говорил!    

Я  прилгнул, что он мне говорил; но это было кстати.    

– Говорил  уже? Так я и думала! В таком случае я погибла; он о сю пору уж плакал и  просился домой.    

– Сообщите  мне, в чем, собственно, заключается ваш план? – спросил я настойчиво.    

Она  покраснела, так сказать, от уязвленной надменности, однако скрепилась:    

– С  этим письмом его дочери в руках мы оправданы в глазах света. Я тотчас же пошлю  к князю В-му и к Борису Михайловичу Пелищеву, его друзьям с детства; оба –  почтенные влиятельные в свете лица, и, я знаю это, они уже два года назад с  негодованием отнеслись к некоторым поступкам его безжалостной и жадной дочери.  Они, конечно, помирят его с дочерью, по моей просьбе, и я сама на том настою;  но зато положение дел совершенно изменится. Кроме того, тогда и родственники  мои, Фанариотовы, как я рассчитываю, решатся поддержать мои права. Но для меня  прежде всего его счастие; пусть он поймет наконец и оценит: кто действительно  ему предан? Без сомнения, я всего более рассчитываю на ваше влияние, Аркадий  Макарович: вы так его любите… Да кто его и любит-то, кроме нас с вами? Он  только и говорил что об вас в последние дни; он тосковал об вас, вы – «молодой  его друг»… Само собою, что всю жизнь потом благодарность моя не будет иметь  границ…    

Это уж  она сулила мне награду – денег, может быть.    

Я резко  прервал ее:    

– Что  бы вы ни говорили, я не могу, – произнес я с видом непоколебимого  решения, – я могу только заплатить вам такою же искренностью и объяснить  вам мои последние намерения: я передам, в самом непродолжительном времени, это  роковое письмо Катерине Николаевне в руки, но с тем, чтоб из всего, теперь  случившегося, не делать скандала и чтоб она дала заранее слово, что не помешает  вашему счастью. Вот все, что я могу сделать.    

– Это  невозможно! – проговорила она, вся покраснев. Одна мысль о том, что  Катерина Николаевна будет ее щадить, привела ее в негодование.    

– Я  не переменю решения, Анна Андреевна.    

– Может  быть, перемените.    

– Обратитесь  к Ламберту!    

– Аркадий  Макарович, вы не знаете, какие могут выйти несчастия через ваше  упрямство, – проговорила она сурово и ожесточенно.    

– Несчастия  выйдут – это наверно… у меня кружится голова. Довольно мне с вами: я решился –  и кончено. Только, ради бога, прошу вас – не приводите ко мне вашего брата.    

– Но  он именно желает загладить…    

– Ничего  не надо заглаживать! не нуждаюсь, не хочу, не хочу! – восклицал я, схватив  себя за голову. (О, может быть, я поступил тогда с нею слишком свысока!) –  Скажите, однако, где будет ночевать сегодня князь? Неужели здесь?    

– Он  будет ночевать здесь, у вас и с вами.    

– К  вечеру же я съеду на другую квартиру!    

И вслед  за этими беспощадными словами я схватил шапку и стал надевать шубу. Анна  Андреевна молча и сурово наблюдала меня. Мне жаль было, – о, мне жаль было  эту гордую девушку! Но я выбежал из квартиры, не оставив ей ни слова в надежду.    

     IV    

     

Постараюсь  сократить. Решение мое было принято неизменно, и я прямо отправился к Татьяне  Павловне. Увы! могло бы быть предупреждено большое несчастие, если б я ее  застал тогда дома; но, как нарочно, в этот день меня особенно преследовала  неудача. Я, конечно, зашел и к маме, во-первых, чтоб проведать бедную маму, а  во-вторых, рассчитывая почти наверно встретить там Татьяну Павловну; но и там  ее не было; она только что куда-то ушла, а мама лежала больная, и с ней  оставалась одна Лиза. Лиза попросила меня не входить и не будить мамы: «Всю  ночь не спала, мучилась; слава богу, что хоть теперь заснула». Я обнял Лизу и  сказал ей только два слова о том, что принял огромное и роковое решение и  сейчас его исполню. Она выслушала без особого удивления, как самые обыкновенные  слова. О, они все привыкли тогда к моим беспрерывным «последним решениям» и  потом малодушным отменам их. Но теперь – теперь было дело другое! Я зашел,  однако же, в трактир на канаве и посидел там, чтоб выждать и чтоб уж наверно  застать Татьяну Павловну. Впрочем, объясню, зачем мне так вдруг понадобилась  эта женщина. Дело в том, что я хотел ее тотчас послать к Катерине Николаевне,  чтоб попросить ту в ее квартиру и при Татьяне же Павловне возвратить документ,  объяснив все и раз навсегда… Одним словом, я хотел только должного; я хотел  оправдать себя раз навсегда. Порешив с этим пунктом, я непременно, и уже  настоятельно, положил замолвить тут же несколько слов в пользу Анны Андреевны  и, если возможно, взяв Катерину Николаевну и Татьяну Павловну (как  свидетельницу), привезти их ко мне, то есть к князю, там помирить враждующих  женщин, воскресить князя и… и… одним словом, по крайней мере тут, в этой кучке,  сегодня же, сделать всех счастливыми, так что оставались бы лишь один Версилов  и мама. Я не мог сомневаться в успехе: Катерина Николаевна, из благодарности за  возвращение письма, за которое я не спросил бы с нее ничего, не могла мне  отказать в такой просьбе. Увы! Я все еще воображал, что обладаю документом. О,  в каком глупом и недостойном был я положении, сам того не ведая!    

Уже  сильно смерклось и было уже около четырех часов, когда я опять наведался к  Татьяне Павловне. Марья ответила грубо, что «не приходила». Я очень припоминаю  теперь странный взгляд исподлобья Марьи; но, разумеется, тогда мне еще ничего  не могло зайти в голову. Напротив, меня вдруг кольнула другая мысль: в досаде и  в некотором унынии спускаясь с лестницы от Татьяны Павловны, я вспомнил бедного  князя, простиравшего ко мне давеча руки, – и я вдруг больно укорил себя за  то, что я его бросил, может быть, даже из личной досады. Я с беспокойством  начал представлять себе, что в мое отсутствие могло произойти у них даже  что-нибудь очень нехорошее, и поспешно направился домой. Дома, однако,  произошли лишь следующие обстоятельства.    

Анна  Андреевна, выйдя давеча от меня во гневе, еще не потеряла духа. Надобно  передать, что она еще с утра посылала к Ламберту, затем послала к нему еще раз,  и так как Ламберта все не оказывалось дома, то послала наконец своего брата  искать его. Бедная, видя мое сопротивление, возложила на Ламберта и на влияние  его на меня свою последнюю надежду. Она ждала Ламберта с нетерпением и только  дивилась, что он, не отходивший от нее и юливший около нее до сегодня, вдруг ее  совсем бросил и сам исчез. Увы! ей и в голову не могло зайти, что Ламберт,  обладая теперь документом, принял уже совсем другие решения, а потому, конечно,  скрывается и даже нарочно от нее прячется.    

Таким образом,  в беспокойстве и с возраставшей тревогой в душе, Анна Андреевна почти не в  силах была развлекать старика; а между тем беспокойство его возросло до  угрожающих размеров. Он задавал странные и пугливые вопросы, стал даже на нее  посматривать подозрительно и несколько раз начинал плакать. Молодой Версилов  просидел тогда недолго. После него Анна Андреевна привела наконец Петра  Ипполитовича, на которого так надеялась, но этот совсем не понравился, даже  произвел отвращение. Вообще на Петра Ипполитовича князь почему-то смотрел все с  более и более возраставшею недоверчивостью и подозрительностью. А хозяин, как  нарочно, пустился опять толковать о спиритизме и о каких-то фокусах, которые  будто бы сам видел в представлении, а именно как один приезжий шарлатан, будто  бы при всей публике, отрезывал человеческие головы, так что кровь лилась, и все  видели, и потом приставлял их опять к шее, и что будто бы они прирастали, тоже  при всей публике, и что будто бы все это произошло в пятьдесят девятом году.  Князь так испугался, а вместе с тем пришел почему-то в такое негодование, что  Анна Андреевна принуждена была немедленно удалить рассказчика. К счастью,  прибыл обед, нарочно заказанный накануне где-то поблизости (через Ламберта и  Альфонсинку) у одного замечательного француза-повара, жившего без места и  искавшего поместиться в аристократическом доме или в клубе. Обед с шампанским  чрезвычайно развеселил старика; он кушал много и очень шутил. После обеда,  конечно, отяжелел, и ему захотелось спать, а так как он всегда спал после  обеда, то Анна Андреевна и приготовила ему постель. Засыпая, он все целовал у  ней руки, говорил, что она – его рай, надежда, гурия, «золотой цветок», одним  словом, пустился было в самые восточные выражения. Наконец заснул, и вот тут-то  я и вернулся.    

Анна Андреевна  торопливо вошла ко мне, сложила передо мной руки и сказала, что «уже не для  нее, а для князя, умоляет меня не уходить и, когда он проснется, пойти к нему.  Без вас он погибнет, с ним случится нервный удар; я боюсь, что он не вынесет  еще до ночи…» Она прибавила, что самой ей непременно надо будет отлучиться,  «может быть, даже на два часа, и что князя, стало быть, она оставляет на одного  меня». Я с жаром дал ей слово, что останусь до вечера и что, когда он  проснется, употреблю все усилия, чтоб развлечь его.    

– А  я исполню свой долг! – заключила она энергически. Она ушла. Прибавлю,  забегая вперед: она сама поехала отыскивать Ламберта; это была последняя  надежда ее; сверх того, побывала у брата и у родных Фанариотовых; понятно, в  каком состоянии духа должна была она вернуться.    

Князь  проснулся примерно через час по ее уходе. Я услышал через стену его стон и  тотчас побежал к нему; застал же его сидящим на кровати, в халате, но до того  испуганного уединением, светом одинокой лампы и чужой комнатой, что, когда я  вошел, он вздрогнул, привскочил и закричал. Я бросился к нему, и когда он  разглядел, что это я, то со слезами радости начал меня обнимать.    

– А  мне сказали, что ты куда-то переехал на другую квартиру, испугался и убежал.    

– Кто  вам мог сказать это?    

– Кто  мог? Видишь, я, может быть, это сам выдумал, а может быть, кто и сказал.  Представь, я сейчас сон видел: входит старик с бородой и с образом, с  расколотым надвое образом, и вдруг говорит: «Так расколется жизнь твоя!»    

– Ах,  боже мой, вы, наверно, уже слышали от кого-нибудь, что Версилов разбил вчера  образ?    

– N'est-ce  pas?[166]  Слышал, слышал! Я от Настасьи Егоровны еще давеча утром слышал. Она сюда  перевозила мой чемодан и собачку.    

– Ну, вот и приснилось.    

– Ну,  все равно; и представь, этот старик все мне грозил пальцем. Где же Анна  Андреевна?    

– Она  сейчас воротится.    

– Откуда?  Она тоже уехала? – болезненно воскликнул он.    

– Нет,  нет, она сейчас тут будет и просила меня у вас посидеть.    

– Oui,[167]  прийти. Итак, наш Андрей Петрович с ума спятил; «как невзначай и как проворно!»  Я всегда предрекал ему, что он этим самым кончит. Друг мой, постой…    

Он вдруг  схватил меня рукой за сюртук и притянул к себе.    

– Хозяин  давеча, – зашептал он, – приносит вдруг фотографии, гадкие женские  фотографии, все голых женщин в разных восточных видах, и начинает вдруг  показывать мне в стекло… Я, видишь ли, хвалил скрепя сердце, но так ведь точно  они гадких женщин приводили к тому несчастному, с тем чтоб потом тем удобнее  опоить его…    

– Это  вы все о фон Зоне, да полноте же, князь! Хозяин – дурак и ничего больше!    

– Дурак  и ничего больше! C'est mon opinion![168]  Друг мой, если можешь, то спаси меня отсюдова! – сложил он вдруг предо  мною руки.    

– Князь, все, что только могу! Я  весь ваш… Милый князь, подождите, и я, может быть, все улажу!    

– N'est-ce  pas?163[169]  Мы возьмем да и убежим, а чемодан оставим для виду, так что он и подумает, что  мы воротимся.    

– Куда убежим? а Анна Андреевна?    

– Нет,  нет, вместе с Анной Андреевной… Oh, mon cher, у меня в голове какая-то каша…  Постой: там, в саке направо, портрет Кати; я сунул его давеча потихоньку, чтоб  Анна Андреевна и особенно чтоб эта Настасья Егоровна не приметили; вынь, ради  бога, поскорее, поосторожнее, смотри, чтоб нас не застали… Да нельзя ли  насадить на дверь крючок?    

Действительно,  я отыскал в саке фотографический, в овальной рамке, портрет Катерины  Николаевны. Он взял его в руку, поднес к свету, и слезы вдруг потекли по его  желтым, худым щекам.    

– C'est  un ange, c'est un ange du ciel![170]  – восклицал он. – Всю жизнь я был перед ней виноват… и вот теперь! Ch?re  enfant, я не верю ничему, ничему не верю! Друг мой, скажи мне: ну можно ли  представить, что меня хотят засадить в сумасшедший дом? Je dis des choses  charmantes et tout le monde rit…[171]  и вдруг этого-то человека – везут в сумасшедший дом?    

– Никогда этого не было! –  вскричал я. – Это – ошибка. Я знаю ее чувства!    

– И  ты тоже знаешь ее чувства? Ну и прекрасно! Друг мой, ты воскресил меня. Что же  они мне про тебя наговорили? Друг мой, позови сюда Катю, и пусть они обе при  мне поцелуются, и я повезу их домой, а хозяина мы прогоним!    

Он  встал, сложил предо мною руки и вдруг стал предо мной на колени.    

– Cher, –  зашептал он в каком-то безумном уже страхе, весь дрожа как лист, – друг  мой, скажи мне всю правду: куда меня теперь денут?    

– Боже! –  вскричал я, подымая его и сажая на кровать, – да вы и мне, наконец, не  верите; вы думаете, что и я в заговоре? Да я вас здесь никому тронуть пальцем  не дам!    

– C'est  ua, 156[172]  не давай, – пролепетал он, крепко ухватив меня за локти обеими руками и  продолжая дрожать. – Не давай меня никому! И не лги мне сам ничего… потому  что неужто же меня отсюда отвезут? Послушай, этот хозяин, Ипполит, или как его,  он… не доктор?    

– Какой доктор?    

– Это…  это – не сумасшедший дом, вот здесь, в этой комнате?    

Но в это  мгновение вдруг отворилась дверь, и вошла Анна Андреевна. Должно быть, она  подслушивала у двери и, не вытерпев, отворила слишком внезапно, – и князь,  вздрагивавший при каждом скрипе, вскрикнул и бросился ничком в подушку. С ним  произошло наконец что-то вроде припадка, разрешившегося рыданиями.    

– Вот  – плоды вашего дела, – проговорил я ей, указывая на старика.    

– Нет,  это – плоды вашего дела! – резко возвысила она голос. – В последний  раз обращаюсь к вам, Аркадий Макарович, – хотите ли вы обнаружить адскую  интригу против беззащитного старика и пожертвовать «безумными и детскими  любовными мечтами вашими», чтоб спасти родную вашу сестру?    

– Я  спасу вас всех, но только так, как я вам сказал давеча! Я бегу опять; может  быть, через час здесь будет сама Катерина Николаевна! Я всех примирю, и все  будут счастливы! – воскликнул я почти в вдохновении.    

– Приведи,  приведи ее сюда, – встрепенулся князь. – Поведите меня к ней! я хочу  Катю, я хочу видеть Катю и благословить ее! – восклицал он, воздымая руки  и порываясь с постели.    

– Видите, –  указал я на него Анне Андреевне, – слышите, что он говорит: теперь уж во  всяком случае никакой «документ» вам не поможет.    

– Вижу,  но он еще помог бы оправдать мой поступок во мнении света, а теперь – я  опозорена! Довольно; совесть моя чиста. Я оставлена всеми, даже родным братом  моим, испугавшимся неуспеха… Но я исполню свой долг и останусь подле этого  несчастного, его нянькой, сиделкой!    

Но  времени терять было нечего, я выбежал из комнаты. – Я возвращусь через час  и возвращусь не один! – прокричал я с порога.    

     

 Глава двенадцатая    

     I    

     

Наконец-то  я застал Татьяну Павловну! Я разом изложил ей все – все о документе и все, до  последней нитки, о том, что у нас теперь на квартире. Хотя она и сама слишком  понимала эти события и могла бы с двух слов схватить дело, однако изложение  заняло у нас, я думаю, минут десять. Говорил я один, говорил всю правду и не  стыдился. Она молча и неподвижно, выпрямившись как спица, сидела на своем  стуле, сжав губы, не спуская с меня глаз и слушая из всех сил. Но когда я  кончил, вдруг вскочила со стула, и до того стремительно, что вскочил и я.    

– Ах,  пащенок! Так это письмо в самом деле у тебя было зашито, и зашивала дура Марья  Ивановна! Ах вы, мерзавцы-безобразники! Так ты с тем, чтоб покорять сердца,  сюда ехал, высший свет побеждать, Черту Ивановичу отметить за то, что побочный  сын, захотел?    

– Татьяна  Павловна, – вскричал я, – не смейте браниться! Может быть, вы-то, с  вашею бранью, с самого начала и были причиною моего здешнего ожесточения. Да, я  – побочный сын и, может быть, действительно хотел отмстить за то, что побочный  сын, и действительно, может быть, какому-то Черту Ивановичу, потому что сам  черт тут не найдет виноватого; но вспомните, что я отверг союз с мерзавцами и  победил свои страсти! Я молча положу перед нею документ и уйду, даже не  дождавшись от нее слова; вы будете сами свидетельницей!    

– Давай,  давай письмо сейчас, клади сейчас сюда письмо на стол! Да ты лжешь, может быть?    

– Оно  в моем кармане зашито; сама Марья Ивановна зашивала; а здесь, как сшили новый  сюртук, я вынул из старого и сам перешил в этот новый сюртук; вот оно здесь,  пощупайте, не лгу-с!    

– Давай  его, вынимай его! – буянила Татьяна Павловна.    

– Ни  за что-с, это повторяю вам; я положу его перед нею при вас и уйду, не  дождавшись единого слова; но надобно, чтоб она знала и видела своими глазами, что  это я, я сам, передаю ей, добровольно, без принуждения и без награды.    

– Опять  красоваться? Влюблен, пащенок?    

– Говорите  пакости сколько вам угодно: пусть, я заслужил, но я не обижаюсь. О, пусть я  покажусь ей мелким мальчишкой, который стерег ее и замышлял заговор; но пусть  она сознается, что я покорил самого себя, а счастье ее поставил выше всего на  свете! Ничего, Татьяна Павловна, ничего! Я кричу себе: кураж и надежда! Пусть  это первый мой шаг вступления на поприще, но зато он хорошо кончился, благородно  кончился! И что ж, что я ее люблю, продолжал я вдохновенно и сверкая  глазами, – я не стыжусь этого: мама – ангел небесный, а она – царица  земная! Версилов вернется к маме, а перед нею мне стыдиться нечего; ведь я  слышал же, что они там с Версиловым говорили, я стоял за портьерой… О, мы все  трое – «одного безумия люди»! Да вы знаете ли, чье это словечко: «одного  безумия люди»? Это – его словечко, Андрей Петровичево! Да знаете ли, что нас  здесь, может быть, и больше, чем трое, одного-то безумия? Да бьюсь же об  заклад, что и вы, четвертая, – этого же безумия человек! Хотите, скажу:  бьюсь об заклад, что вы сами были влюблены всю жизнь в Андрея Петровича, а  может быть, и теперь продолжаете…    

Повторяю,  я был в вдохновении и в каком-то счастье, но я не успел договорить: она вдруг  как-то неестественно быстро схватила меня рукой за волосы и раза два качнула  меня изо всей силы книзу… потом вдруг бросила и ушла в угол, стала лицом к углу  и закрыла лицо платком.    

– Пащенок!  Не смей мне больше этого никогда говорить! – проговорила она плача.    

Это все  было так неожиданно, что я был, естественно, ошеломлен. Я стоял и смотрел на  нее, не зная еще, что сделаю.    

– Фу,  дурак! Поди сюда, поцелуй меня, дуру! – проговорила она вдруг, плача и  смеясь, – и не смей, не смей никогда мне это повторить… А я тебя люблю и  всю жизнь любила… дурака.    

Я ее  поцеловал. Скажу в скобках: с этих-то пор я с Татьяной Павловной и стал другом.    

– Ах  да! Да что ж это я! – воскликнула она вдруг, ударяя себя по лбу, – да  что ты говоришь: старик князь у вас на квартире? Да правда ли?    

– Уверяю  вас.    

– Ах  боже мой! Ох, тошно мне! – закружилась и заметалась она по комнате. –  И они там с ним распоряжаются! Эх, грозы-то нет на дураков! И с самого с утра?  Ай да Анна Андреевна! Ай да монашенка! А ведь та-то, Милитриса-то, ничего-то  ведь и не ведает!    

– Какая  Милитриса?    

– Да  царица-то земная, идеал-то! Эх, да что ж теперь делать?    

– Татьяна  Павловна! – вскричал я опомнившись, – мы говорили глупости, а забыли  главное: я именно прибежал за Катериной Николаевной, и меня все опять там ждут.    

И я  объяснил, что я передам документ лишь с тем, что она даст слово немедленно  примириться с Анной Андреевной и даже согласиться на брак ее…    

– И  прекрасно, – перебила Татьяна Павловна, – и я тоже ей сто раз  повторяла. Ведь он умрет же до брака-то – все равно не женится, а если деньги  оставит ей в завещании, Анне-то, так ведь они же и без того уже вписаны туда и  оставлены…    

– Неужели  Катерине Николаевне только денег жаль?    

– Нет,  она все боялась, что документ у ней, у Анны-то, и я тоже. Мы ее и сторожили.  Дочери-то не хотелось старика потрясти, а немчурке, Бьорингу, правда, и денег  жалко было.    

– И  после этого она может выходить за Бьоринга?    

– Да  что ж с дурой поделаешь? Сказано – дура, так дура и будет вовеки. Спокойствие,  видишь, какое-то он ей доставит: «Надо ведь, говорит, за кого-нибудь выходить,  так за него будто всего ей способнее будет»; а вот и увидим, как там ей будет  способнее. Хватит себя потом по бокам руками, а уж поздно будет.    

– Так  вы-то чего же допускаете? Ведь вы любите же ее; ведь вы в глаза же ей говорили,  что влюблены в нее?    

– И  влюблена, и больше, чем вас всех, люблю, вместе взятых, а все-таки она – дура  бессмысленная!    

– Да  сбегайте же за пей теперь, и мы все порешим и сами повезем ее к отцу.    

– Да  нельзя, нельзя дурачок! То-то вот и есть! Ах, что делать! Ах, тошно мне! –  заметалась она опять, захватив, однако, рукою плед. – Э-эх, кабы ты раньше  четырьмя часами пришел, а теперь – восьмой, и она еще давеча к Пелищевым  обедать отправилась, а потом с ними в оперу.    

– Господи,  так в оперу нельзя ли сбегать… да нет, нельзя! Так что ж теперь с стариком  будет? Ведь он, пожалуй, ночью помрет!    

– Слушай,  не ходи туда, ступай к маме, ночуй там, а завтра рано…    

– Нет,  ни за что старика не оставлю, что бы ни вышло.    

– И  не оставляй; это – ты хорошо. А я, знаешь… побегу-ка я, однако, к ней и оставлю  записку… знаешь, я напишу нашими словами (она поймет!), что документ тут и чтоб  она завтра ровно в десять часов утра была у меня – ровнешенько! Не беспокойся,  явится, меня-то уж послушается: тут все разом и сладим. А ты беги туда и финти  пред стариком что есть мочи, уложи его спать, авось вытянет до утра-то! Анну  тоже не пугай; люблю ведь я и ее; ты к ней несправедлив, потому что понимать  тут не можешь: она обижена, она с детства была обижена; ох, навалились вы все  на меня! Да не забудь, скажи ей от меня, что за это дело я сама взялась, сама,  и от всего моего сердца, и чтоб она была спокойна, и что гордости ее ущербу не  будет… Ведь мы с ней в последние-то дни совсем разбранились, расплевались –  изругались! Ну, беги… да постой, покажи-ка опять карман… да правда ли, правда  ли? Ох, правда ли?! Да отдай ты мне это письмо хоть на ночь, чего тебе? Оставь,  не съем. Ведь, пожалуй, за ночь-то из рук выпустишь… мненье переменишь?    

– Ни  за что! – вскрикнул я, – нате, щупайте, смотрите, а ни за что вам не  оставлю!    

– Вижу,  что бумажка, – щупала она пальцами. – Э-эх, ну хорошо, ступай, а я к  ней, может, и в театр махну, это ты хорошо сказал! Да беги же, беги!    

– Татьяна  Павловна, постойте, что мама?    

– Жива.    

– А  Андрей Петрович? Она махнула рукой.    

– Очнется!    

Я  побежал ободренный, обнадеженный, хоть удалось и не так, как я рассчитывал. Но  увы, судьба определила иначе, и меня ожидало другое – подлинно есть фатум на  свете!    

     II    

     

Еще с  лестницы я заслышал в нашей квартире шум, и дверь в нее оказалась отпертою. В  коридоре стоял незнакомый лакей в ливрее. Петр Ипполитович и жена его, оба  чем-то перепуганные, находились тоже в коридоре и чего-то ждали. Дверь к князю  была отворена, и там раздавался громовый голос, который я тотчас признал, –  голос Бьоринга. Я не успел еще шагнуть двух шагов, как вдруг увидал, что князя,  заплаканного, трепещущего, выводили в коридор Бьоринг и спутник его, барон  Р., – тот самый, который являлся к Версилову для переговоров. Князь рыдал  в голос, обнимал и целовал Бьоринга. Кричал же Бьоринг на Анну Андреевну,  которая вышла было тоже в коридор за князем; он ей грозил и, кажется, топал  ногами – одним словом, сказался грубый солдат-немец, несмотря на весь «свой  высший свет». Потом обнаружилось, что ему почему-то взбрело тогда в голову, что  уж Анна Андреевна виновата в чем-то даже уголовном и теперь несомненно должна  отвечать за свой поступок даже перед судом. По незнанию дела, он его  преувеличил, как бывает со многими, а потому уже стал считать себя вправе быть в  высшей степени бесцеремонным. Главное, он не успел еще вникнуть: известили его  обо всем анонимно, как оказалось после (и об чем я упомяну потом), и он налетел  еще в том состоянии взбесившегося господина, в котором даже и остроумнейшие  люди этой национальности готовы иногда драться, как сапожники. Анна Андреевна  встретила весь этот наскок в высшей степени с достоинством, но я не застал  того. Я видел только, что, выведя старика в коридор, Бьоринг вдруг оставил его  на руках барона Р. и, стремительно обернувшись к Анне Андреевне, прокричал ей,  вероятно отвечая на какое-нибудь ее замечание:    

– Вы  – интриганка! Вам нужны его деньги! С этой минуты вы опозорили себя в обществе  и будете отвечать перед судом!..    

– Это  вы эксплуатируете несчастного больного и довели его до безумия… а кричите на  меня потому, что я – женщина и меня некому защитить…    

– Ах  да! вы – невеста его, невеста! – злобно и неистово захохотал Бьоринг.    

– Барон,  барон… Chere enfant, je vous aime,[173]  – проплакнул князь, простирая руки к Анне Андреевне.    

– Идите, князь, идите: против вас  был заговор Ид может быть, даже на жизнь вашу! – прокричал Бьоринг.    

– Oui,  oui, je comprends, j'ai compris au commencement…[174]    

– Князь, – возвысила было  голос Анна Андреевна, – вы меня оскорбляете и допускаете меня оскорблять!    

– Прочь! –  крикнул вдруг на нее Бьоринг. Этого я не мог снести.    

– Мерзавец! –  завопил я на него. – Анна Андреевна, я – ваш защитник!    

Тут я  подробно не стану и не могу описывать. Сцена вышла ужасная и низкая, а я вдруг  как бы потерял рассудок. Кажется, я подскочил и ударил его, по крайней мере  сильно толкнул. Он тоже ударил меня из всей силы по голове, так что я упал на  пол. Опомнившись, я пустился уже за ними на лестницу; помню, что у меня из носу  текла кровь. У подъезда их ждала карета, и, пока князя сажали, я подбежал к  карете и, несмотря на отталкивавшего меня лакея, опять бросился на Бьоринга.  Тут не помню, как очутилась полиция. Бьоринг схватил меня за шиворот и грозно  велел городовому отвести меня в участок. Я кричал, что и он должен идти вместе,  чтоб вместе составить акт, и что меня не смеют взять, почти что с моей  квартиры. Но так как дело было на улице, а не в квартире, и так как я кричал,  бранился и дрался, как пьяный, и так как Бьоринг был в своем мундире, то  городовой и взял меня. Но тут уж я пришел в полное исступление и, сопротивляясь  из всех сил, кажется, ударил и городового. Затем, помню, их вдруг явилось двое,  и меня повели. Едва помню, как привели меня в какую-то дымную, закуренную  комнату, со множеством разных людей, стоявших и сидевших, ждавших и писавших; я  продолжал и здесь кричать, я требовал акта. Но дело уже состояло не в одном  акте, а усложнилось буйством и бунтом против полицейской власти. Да и был я в  слишком безобразном виде. Кто-то вдруг грозно закричал на меня. Городовой меж  тем обвинял меня в драке, рассказал о полковнике…    

– Как  фамилия? – крикнул мне кто-то.    

– Долгорукий, –  проревел я.    

– Князь  Долгорукий?    

Вне  себя, я ответил каким-то весьма скверным ругательством, а затем… затем помню,  что меня потащили в какую-то темную каморку «для вытрезвления». О, я не  протестую. Вся публика прочла еще как-то недавно в газетах жалобу какого-то  господина, просидевшего всю ночь под арестом, связанного, и тоже в комнате для  вытрезвления, но тот, кажется, был даже и не виноват; я же был виновен. Я  повалился на нары в сообществе каких-то двух бесчувственно спавших людей. У  меня болела голова, стучало в висках, стучало сердце. Должно быть, я  обеспамятел и, кажется, бредил. Помню только, что проснулся среди глубокой ночи  и присел на нарах. Я разом припомнил все и все осмыслил и, положив локти в  колени, руками подперев голову, погрузился в глубокое размышление.    

О! я не  стану описывать мои чувства, да и некогда мне, но отмечу лишь одно: может быть,  никогда не переживал я более отрадных мгновений в душе моей, как в те минуты  раздумья среди глубокой ночи, на нарах, под арестом. Это может показаться  странным читателю, некоторым щелкоперством, желанием блеснуть оригинальностью –  и, однако же, это все было так, как я говорю. Это была одна из тех минут,  которые, может быть, случаются и у каждого, но приходят лишь раз какой-нибудь в  жизни. В такую минуту решают судьбу свою, определяют воззрение и говорят себе  раз на всю жизнь: «Вот где правда и вот куда идти, чтоб достать ее». Да, те  мгновения были светом души моей. Оскорбленный надменным Бьорингом и завтра же  надеясь быть оскорбленным тою великосветскою женщиной, я слишком знал, что могу  им ужасно отмстить, но я решил, что не буду мстить. Я решил, несмотря на все  искушение, что не обнаружу документа, не сделаю его известным уже целому свету  (как уже и вертелось в уме моем); я повторял себе, что завтра же положу перед  нею это письмо и, если надо, вместо благодарности вынесу даже насмешливую ее  улыбку, но все-таки не скажу ни слова и уйду от нее навсегда… Впрочем, нечего  распространяться. Обо всем же том, что произойдет со мной завтра здесь, как  меня поставят перед начальством и что со мной сделают, – я почти и думать  забыл. Я перекрестился с любовью, лег на нары и заснул ясным, детским сном.    

Проснулся  я поздно, когда уже рассвело. В комнате я уже был один. Я сел и стал молча  дожидаться, долго, около часу; должно быть, было уже около девяти часов, когда  меня вдруг позвали. Я бы мог войти в более глубокие подробности, но не стоит,  ибо все это теперь постороннее; мне же только бы досказать главное. Отмечу  лишь, что, к величайшему моему удивлению, со мной обошлись неожиданно вежливо:  меня что-то спросили, я им что-то ответил, и мне тотчас же позволили уйти. Я  вышел молча, и во взглядах их с удовольствием прочел даже некоторое удивление к  человеку, умевшему даже в таком положении не потерять своего достоинства. Если  б я не заметил этого, то я бы не записал. У выхода ждала меня Татьяна Павловна.  В двух словах объясню, почему это так легко мне тогда сошло с рук.    

Рано  утром, еще, может быть, в восемь часов, Татьяна Павловна прилетела в мою  квартиру, то есть к Петру Ипполитовичу, все еще надеясь застать там князя, и  вдруг узнала о всех вчерашних ужасах, а главное, о том, что я был арестован.  Мигом бросилась она к Катерине Николаевне (которая еще вчера, возвратясь из  театра, свиделась с привезенным к ней отцом ее), разбудила ее, напугала и  потребовала, чтоб меня немедленно освободили. С запиской от нее она тотчас же  полетела к Бьорингу и немедленно вытребовала от него другую записку, к «кому  следует», с убедительнейшею просьбою самого Бьоринга немедленно освободить  меня, «арестованного по недоразумению». С этой запиской она и прибыла в  участок, и просьба его была уважена.    

     III    

     

Затем  продолжаю о главном.    

Татьяна  Павловна, подхватив меня, посадила на извозчика и привезла к себе, немедленно  приказала самовар и сама отмыла и отчистила меня у себя в кухне. В кухне же  громко сказала мне, что в половине двенадцатого к ней будет сама Катерина  Николаевна – как еще давеча они условились обе – для свидания со мной. Вот  тут-то и услышала Марья. Через несколько минут она подала самовар, а еще через  две минуты, когда Татьяна Павловна вдруг ее кликнула, она не отозвалась:  оказалось, что она зачем-то вышла. Это я прошу очень заметить читателя; было же  тогда, я полагаю, без четверти десять часов. Хоть Татьяна Павловна и  рассердилась на ее исчезновение без спросу, но подумала лишь, что она вышла в  лавочку, и тут же пока забыла об этом. Да и не до того нам было; мы говорили  без умолку, потому что было о чем, так что я, например, на исчезновение Марьи  совсем почти и не обратил внимания; прошу читателя и это запомнить.    

Само  собою, я был как в чаду; я излагал свои чувства, а главное – мы ждали Катерину  Николаевну, и мысль, что через час я с нею наконец встречусь, и еще в такое  решительное мгновение в моей жизни, приводила меня в трепет и дрожь. Наконец,  когда я выпил две чашки, Татьяна Павловна вдруг встала, взяла со стола ножницы  и сказала:    

– Подавай  карман, надо вынуть письмо – не при ней же взрезывать!    

– Да! –  воскликнул я и расстегнул сюртук.    

– Что  это у тебя тут напутано? Кто зашивал?    

– Сам,  сам, Татьяна Павловна.    

– Ну  и видно, что сам. Ну, вот оно… Письмо вынули; старый пакет был тот же самый, а  в нем торчала пустая бумажка.    

– Это  – что ж?.. – воскликнула Татьяна Павловна, перевертывая ее. – Что с  тобой?    

Но я  стоял уже без языка, бледный… и вдруг в бессилии опустился на стул; право, со  мной чуть не случился обморок.    

– Да  что тут еще! – завопила Татьяна Павловна. – Где ж твоя записка?    

– Ламберт! –  вскочил я вдруг, догадавшись и ударив себя по лбу.    

Торопясь  и задыхаясь, я ей все объяснил – и ночь у Ламберта, и наш тогдашний заговор;  впрочем, я ей еще вчера признался об этом заговоре.    

– Украли!  Украли! – кричал я, топоча по полу и схватив себя за волосы.    

– Беда! –  решила вдруг Татьяна Павловна, поняв, в чем дело. – Который час?    

Было  около одиннадцати.    

– Эх,  нету Марьи!.. Марья, Марья!    

– Что  вам, барыня? – вдруг отозвалась Марья из кухни.    

– Ты  здесь? Да что ж теперь делать! Полечу я к ней… Эх ты, рохля, рохля!    

– А  я – к Ламберту! – завопил я, – и задушу его, если надо!    

– Барыня! –  пропищала вдруг из кухни Марья, – тут какая-то вас очень спрашивает…    

Но она  еще не успела договорить, как «какая-то» стремительно, с криком и воплем  ворвалась сама из кухни. Это была Альфонсинка. Не стану описывать сцены в  полной подробности; сцена была – обман и подделка, но должно заметить, что  сыграла ее Альфонсинка великолепно. С плачем раскаяния и с неистовыми жестами  она затрещала (по-французски, разумеется), что письмо она тогда взрезала сама,  что оно теперь у Ламберта и что Ламберт вместе с «этим разбойником», cet homme  noir,[175]  хотят зазвать Madame la generale[176]  и застрелить ее, сейчас, через час… что она узнала все это от них и что вдруг  ужасно испугалась, потому что у них увидела пистолет, le pistolet, и теперь  бросилась сюда к нам, чтоб мы шли, спасли, предупредили… Cet homme noir…[177]  Одним словом, все это было чрезвычайно правдоподобно, даже самая глупость  некоторых Альфонсинкиных разъяснений усиливала правдоподобие.    

– Какой homme noir?[178] –  прокричала Татьяна Павловна.    

– Tiens, j'ai oublie son nom… Un  homme affreux… Tiens, Versiloff.[179]    

– Версилов, быть не может! –  завопил я.    

– Ах  нет, может! – взвизгнула Татьяна Павловна. – Да говори ты, матушка,  не прыгая, руками-то не махай; что ж они там хотят? Растолкуй, матушка, толком:  не поверю же я, что они стрелять в нее хотят?    

«Матушка»  растолковала так (NB: все была ложь, предупреждаю опять): Versiloff будет  сидеть за дверью, а Ламберт, как она войдет, покажет ей cette lettre,[180] тут  Versiloff выскочит, и они ее… Oh, ils feront leur vengeance![181] Что она, Альфонсинка,  боится беды, потому что сама участвовала, a cette dame, la generale,[182]  непременно приедет, «сейчас, сейчас», потому что они послали ей с письма копию,  и та тотчас увидит, что у них в самом деле есть это письмо, и поедет к ним, а  написал ей письмо один Ламберт, а про Версилова она не знает; а Ламберт  рекомендовался как приехавший из Москвы, от одной московской дамы, une dame de  Moscou (NB. Марья Ивановна!).    

– Ах, тошно мне! Ах, тошно  мне! – восклицала Татьяна Павловна.    

– Sauvez-la,  sauvez-la![183]  – кричала Альфонсинка.    

Уж  конечно, в этом сумасшедшем известии даже с первого взгляда заключалось нечто  несообразное, но обдумывать было некогда, потому что в сущности все было ужасно  правдоподобно. Можно еще было предположить, и с чрезвычайною вероятностью, что  Катерина Николаевна, получив приглашение Ламберта, заедет сначала к нам, к  Татьяне Павловне, чтоб разъяснить дело; но зато ведь этого могло и не случиться  и она прямо могла проехать к ним, а уж тогда – она пропала! Трудно было тоже  поверить, чтоб она так и бросилась к неизвестному ей Ламберту по первому зову;  но опять и это могло почему-нибудь так случиться, например, увидя копию и  удостоверившись, что у них в самом деле письмо ее, а тогда – все та же беда!  Главное, времени у нас не оставалось ни капли, даже чтоб рассудить.    

– А  Версилов ее зарежет! Если он унизил себя до Ламберта, то он ее зарежет! Тут  двойник! – вскричал я.    

– Ах,  этот «двойник»! – ломала руки Татьяна Павловна. – Ну, нечего  тут, – решилась она вдруг, – бери шапку, шубу и – вместе марш. Вези  нас, матушка, прямо к ним. Ах, далеко! Марья, Марья, если Катерина Николаевна  приедет, то скажи, что я сейчас буду и чтоб села и ждала меня, а если не  захочет ждать, то запри дверь и не выпускай ее силой. Скажи, что я так велела!  Сто рублей тебе, Марья, если сослужишь службу.    

Мы  выбежали на лестницу. Без сомнения, лучше нельзя было и придумать, потому что,  во всяком случае, главная беда была в квартире Ламберта, а если в самом деле  Катерина Николаевна приехала бы раньше к Татьяне Павловне, то Марья всегда  могла ее задержать. И однако, Татьяна Павловна, уже подозвав извозчика, вдруг  переменила решение.    

– Ступай  ты с ней! – велела она мне, оставляя меня с Альфонсинкой, – и там  умри, если надо, понимаешь? А я сейчас за тобой, а прежде махну-ка я к ней,  авось застану, потому что, как хочешь, а мне подозрительно!    

И она  полетела к Катерине Николаевне. Мы же с Альфонсинкой пустились к Ламберту. Я  погонял извозчика и на лету продолжал расспрашивать Альфонсинку, но Альфонсинка  больше отделывалась восклицаниями, а наконец и слезами. Но нас всех хранил бог  и уберег, когда все уже висело на ниточке. Мы не проехали еще и четверти  дороги, как вдруг я услышал за собой крик: меня звали по имени. Я оглянулся –  нас на извозчике догонял Тришатов.    

– Куда? –  кричал он испуганно, – и с ней, с Альфонсинкой!    

– Тришатов! –  крикнул я ему, – правду вы сказали – беда! еду к подлецу Ламберту! Поедем  вместе, все больше людей!    

– Воротитесь,  воротитесь сейчас! – прокричал Тришатов. – Ламберт обманывает, и  Альфонсинка обманывает. Меня рябой послал; их дома нет: я встретил сейчас  Версилова и Ламберта; они проехали к Татьяне Павловне… они теперь там…    

Я  остановил извозчика и перескочил к Тришатову. До сих пор не понимаю, каким образом  я мог так вдруг решиться, но я вдруг поверил и вдруг решился. Альфонсинка  завопила ужасно, но мы ее бросили, и уж не знаю, поворотила ли она за нами, или  отправилась домой, но уж я ее больше не видал.    

На  извозчике Тришатов, кое-как и задыхаясь, сообщил мне, что есть какая-то  махинация, что Ламберт согласился было с рябым, но что рябой изменил ему в  последнее мгновение и сам послал сейчас Тришатова к Татьяне Павловне уведомить  ее, чтоб Ламберту и Альфонсинке не верить. Тришатов прибавил, что больше он  ничего не знает, потому что рябой ему ничего больше не сообщил, потому что не  успел, что он сам торопился куда-то и что все было наскоро. «Я увидел, –  продолжал Тришатов, – что вы едете, и погнался за вами». Конечно, было  ясно, что этот рябой тоже знает все, потому что послал Тришатова прямо к  Татьяне Павловне; но это уж была новая загадка.    

Но, чтоб  не вышло путаницы, я, прежде чем описывать катастрофу, объясню всю настоящую  правду и уже в последний раз забегу вперед.    

     IV    

     

Украв  тогда письмо, Ламберт тотчас же соединился с Версиловым. О том, как мог  Версилов совокупиться с Ламбертом, – я пока и говорить не буду: это –  потом; главное – тут был «двойник»! Но, совокупившись с Версиловым, Ламберту  предстояло как можно хитрее заманить Катерину Николаевну. Версилов прямо  утверждал ему, что она не придет. Но у Ламберта еще с тех самых пор, как я  тогда, третьего дня вечером, встретил его на улице и, зарисовавшись, объявил  ему, что возвращу ей письмо в квартире Татьяны Павловны и при Татьяне  Павловне, – у Ламберта, с той самой минуты, над квартирой Татьяны Павловны  устроилось нечто вроде шпионства, а именно – подкуплена была Марья. Марье он  подарил двадцать рублей, и потом, через день, когда совершилась кража  документа, вторично посетил Марью и уже тут договорился с нею радикально и  обещал ей за услугу двести рублей.    

Вот  почему Марья, как услышала давеча, что в половине двенадцатого Катерина  Николаевна будет у Татьяны Павловны и что буду тут и я, то тотчас же бросилась  из дому и на извозчике прискакала с этим известием к Ламберту. Именно про  это-то она и должна была сообщить Ламберту – в том и заключалась услуга. Как  раз у Ламберта в ту минуту находился и Версилов. В один миг Версилов выдумал  эту адскую комбинацию. Говорят, что сумасшедшие в иные минуты ужасно бывают хитры.    

Комбинация  состояла в том, чтоб выманить нас обоих, Татьяну и меня, из квартиры во что бы  ни стало, хоть на четверть только часа, но до приезда Катерины Николаевны.  Затем – ждать на улице и, только что мы с Татьяной Павловной выйдем, вбежать в  квартиру, которую отворит им Марья, и ждать Катерину Николаевну. Альфонсинка же  той порой должна была из всех сил задерживать нас где хочет и как хочет.  Катерина же Николаевна должна была прибыть, как обещала, в половине  двенадцатого, стало быть – непременно вдвое раньше, чем мы могли воротиться.  (Само собою, что Катерина Николаевна никакого приглашения от Ламберта не  получала и что Альфонсинка налгала, и вот эту-то штуку и выдумал Версилов, во  всех подробностях, а Альфонсинка только разыграла роль испуганной предательницы.)  Разумеется, они рисковали, но рассудили они верно: «Сойдется – хорошо, не  сойдется – еще ничего не потеряно, потому что документ все-таки в руках». Но  оно сошлось, да и не могло не сойтись, потому что мы никак не могли не побежать  за Альфонсинкой уже по одному только предположению: «А ну как это все правда!»  Опять повторяю: рассудить было некогда.    

     V    

     

Мы  вбежали с Тришатовым в кухню и застали Марью в испуге, Она была поражена тем,  что когда пропустила Ламберта и Версилова, то вдруг как-то приметила в руках у  Ламберта – револьвер. Хоть она и взяла деньги, но револьвер вовсе не входил в  ее расчеты. Она была в недоуменье и, чуть завидела меня, так ко мне и  бросилась:    

– Генеральша  пришла, а у них пистолет!