1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 
— Разве те, у кого хорошо получается, плачутся в жилетку при каждой встрече? Разве они вываливают на тебя свои проблемы?
    
— Всякое бывает, — пожал я плечами. — Все-таки мы про людей говорим. А не про общие знаменатели.
   
   
    * * *
    
В половине второго Готанда засобирался домой.
    
— Чего ты? Оставался бы уже, — сказал я. — Запасной футон[80] найдется, а утром я тебе еще и завтрак гарантирую.
    
— Да нет. — Он покачал головой. — Спасибо, конечно, за приглашение. Да у меня уж и хмель прошел… Пойду домой.
    
Он и правда больше не выглядел пьяным.
    
— Кстати, хотел тебя попросить. Немного странная просьба, конечно…
    
— Давай, какие проблемы?
    
— Извини за наглость, но… Ты не одолжишь мне “субару” на несколько дней? А я тебе “мазерати” взамен оставлю. Просто, понимаешь, слишком уж “мазерати” приметный, чтобы с женой втихомолку встречаться. Куда ни приедешь — всем сразу понятно, что это я…
    
— Забирай и катайся сколько влезет, — сказал я. — Считай, “субару” в твоем распоряжении. Я ведь сейчас не работаю, машина так сильно не нужна. Бери, конечно, мне все равно. Хотя, если честно, получать взамен такой шикарный автомобиль не хотелось бы. Сам подумай — стоянка у меня общая, без охраны, ночью шпана что угодно вытворить может. Да и за рулем всякое случается. Помну, поцарапаю такую красоту — век с тобой не расплачусь… Слишком большая ответственность.
    
— Да мне-то что? Все эти расходы — дело моей конторы. Страхование на что, по-твоему? Против любой царапины сразу страховка сработает. Не бери в голову. Захочется — можешь на ней хоть с пирса в море сигать. Серьезно! А я тогда взамен другую куплю. Как раз недавно один знакомый писатель-порнушник свой “феррари” предлагал…
    
– “Феррари”? — тупо повторил я.
    
— Я понимаю, — рассмеялся он. — Но лучше смирись. Тебе, конечно, трудно такое представить — но в том мире, где вращаюсь я, с хорошим вкусом не выживают. “Человек с хорошим вкусом” — все равно что “извращенец с дырой в кармане”. Возможно, его будут жалеть. Но уважать — никогда.
    
В конце концов, он сел-таки в мою “субару” и уехал. Я переставил его “мазерати” к себе на стоянку. Очень чуткий и до ужаса агрессивный автомобиль. Мгновенная реакция, сверхмощный двигатель. Нажал на газ — и словно улетел на Луну.
    
— Ну, милый. Не стоит так напрягаться, — ласково приговаривал я, похлопывая по приборной доске. — Полегче, не торопись…
    
Но он будто не слышал. Как ни крути — автомобиль тоже видит, кто им управляет. Ну и подарочек, подумал я. “Мазерати”…
   
   
    
     
33
    
    
Утром я сходил на стоянку — проверить, как поживает “мазерати”. С вечера в голове так и вертелось: не угнали бы среди ночи, не изувечили бы какие-нибудь вандалы. Но машина была в порядке.
    
Странное чувство — видеть “мазерати” там, где всегда парковалась “субару”. Я сел за руль и попробовал успокоиться — не получалось. Все равно что, открыв глаза поутру, рядом в постели обнаруживаешь абсолютно незнакомую женщину. Очень красивую. Только это не успокаивает. Это напрягает. Кому как — но мне нужно время, чтобы к чему-то привыкнуть. Характер такой.
   
   
    * * *
    
В итоге за весь день я так никуда и не съездил. В обед прогулялся пешком по городу, посмотрел кино, купил несколько книг. Вечером позвонил Готанда. Спасибо за вчера, сказал он. Было бы за что, ответил я.
    
— Слушай, насчет Гонолулу, — продолжал он. — Позвонил я в Организацию. Действительно, прямо отсюда можно заказать женщину на Гавайях. Ну просто весь мир для клиента! Точно билет в купе-люкс заказываешь: “вам курящую или некурящую?”…
    
— И не говори…
    
— Ну так вот. Спросил я про твою Джун. Дескать, один мой знакомый через вас заказывал, остался доволен и советует мне тоже попробовать. Южно-азиатская девочка, зовут Джун. Они попросили подождать — дескать, проверят. Сказали, что вообще-то этого не практикуют, но для меня постараются… Только не подумай, что я хвастаюсь, но обычно об этом даже спрашивать бесполезно. А для меня — проверили. Точно, была такая. Филиппинка. Но уже три месяца как нет. Больше у них не работает.
    
— То есть, как — “не работает”? — не понял я. — Уволилась? Или что-то еще?
    
— Эй, перестань. Станут они тебе до таких мелочей проверять! Это же шлюха: сегодня работает, завтра — поминай как звали. Что им, с собаками искать ее прикажешь? “Не работает” — и весь разговор. К сожалению.
    
— Три месяца?
    
— Именно так.
    
Как я ни пытался осмыслить, что все это значит, — разумного объяснения в голову не приходило. Сказав спасибо, я повесил трубку. И пошел гулять по городу.
    
Стало быть, три месяца назад Джун пропала. А две недели назад совершенно реально спала со мной. И даже оставила номер телефона. По которому никто не отзывается. Чудеса, да и только… Итак, шлюх теперь три. Кики, Мэй и Джун. Все трое исчезли. Одна убита, две — неизвестно где. Словно их в стену замуровали. Исчезновение каждой замыкается на меня. Между ними и мной — Хираку Макимура с Готандой…
    
Я зашел в кафе, сел за столик, достал ручку с блокнотом — и попытался вывести схему взаимосвязей между всеми, кто меня окружает. Схема вышла ужасно запутанной. Прямо как диспозиция боевых сил Европы накануне Первой мировой войны.
    
    
Наполовину с интересом, наполовину с усталостью я долго разглядывал эту схему — но ни одной мысли в голову, хоть убей, не пришло. Три сгинувших шлюхи, актер, служители разных муз, красотка-подросток и гостиничная служащая с душой не на месте… Как ни смотри — нормальной дружбы в такой компании ожидать трудновато. Точно в детективе Агаты Кристи. “Я понял. Убийца — сам инспектор”, — произносишь вслух, но никто не смеется. Слишком плоская шутка.
    
В итоге пришлось признать: больше никаких связей я проследить не могу. Сколько за ниточки ни тяни — все лишь запутывается еще безнадежнее. Цельной картины не выстраивается, хоть убей. Сперва была только цепочка Кики — Мэй — Готанда. Потом добавилась линия Хираку Макимура — Джун. А теперь, выходит, еще и Кики с Джун как-то связаны. Обе оставили мне один и тот же номер телефона. И все опять перевернулось с ног на голову.
    
— Да, дорогой Ватсон! Задачка не из легких, — сказал я пепельнице на столике. И, понятное дело, в ответ ничего не услышал. Умная пепельница предпочитала не влезать во всю эту кашу. Пепельница, кофейная чашка, сахарница, чек — все слишком умны и делают вид, что не слышат. Дурак здесь один только я. Вечно вляпаюсь в какую-нибудь передрягу. Вечно побитый жизнью и усталый. В чудный весенний вечер даже на свидание некого пригласить…
    
Я вернулся домой и попробовал дозвониться до Юмиёси-сан — но ее уже не было на работе. Сегодня решила уйти пораньше, сказали мне. Пошла, небось, в свой бассейн учиться плаванию. Как всегда, я тут же приревновал ее к бассейну. К обаятельному (точь-в-точь Готанда) инструктору, который берет ее за руку и нежным голосом объясняет, как грести в кроле. И я проклял все бассейны на свете, от Саппоро до Каира, — из-за нее одной… Боже, как всё дерьмово-то, подумал я.
    
— Всё — дерьмо. Дерьмо высшей пробы. Засохшее дерьмо. Просто блевать тянет… — произнес я, подражая Готанде. Как ни удивительно, и правда полегчало, — хоть я на это и не надеялся. Пожалуй, Готанде стоило бы стать проповедником. Так и начинать свои проповеди по утрам и вечерам: “Весь мир — дерьмо. Засохшее дерьмо высшей пробы. Взблюём же, дети мои!..” Наверняка собрал бы немалую паству.
    
И все-таки, несмотря ни на что — я безумно скучал по Юмиёси-сан. По ее чуть сбивчивой речи, беспокойным движениям. Мне нравилось вспоминать, как деловито она поправляла пальчиком очки на носу, с каким серьезным видом проскальзывала ко мне в номер, снимала жакетик и садилась рядом. От одних воспоминаний об этом на душе теплело. Я чувствовал в ней какую-то внутреннюю прямоту, и это очень притягивало меня. Интересно, могло бы у нас с нею, в принципе, что-нибудь получиться?
    
Она: работает за любимой конторкой в отеле, два-три раза в неделю ходит в бассейн — и, похоже, жизнью вполне довольна. Он: разгребает текстовые сугробы, любит “субару” и старые пластинки, хорошо готовит — и, похоже, крайне мало чему в жизни действительно рад. Такая вот парочка. Может, и получилось бы, а может, и нет. Данных недостаточно. Ответ невозможен.
    
А если мы будем вместе — неужели я действительно когда-нибудь сделаю ей больно? Как пророчила при разводе жена — я обязательно сделаю больно любой женщине, которая со мной свяжется. Потому что у меня такой характер. Потому что я всегда думаю только о себе, а других любить не способен. Неужели она права?
    
И все-таки — при мысли о Юмиёси-сан мне захотелось немедленно сесть в самолет и улететь к ней в Саппоро. Обнять ее покрепче и признаться: черт с ней, с нехваткой данных, я все равно тебя люблю. Но как раз этого делать нельзя. Сначала я должен распутать все, что уже перепутано. Невозможно начать новое, разобравшись со старым лишь наполовину. Иначе старая недоделанность перекинется и на новое. И куда б я потом ни двигался, сколько бы ни старался — все, что я буду делать дальше, затопят сумерки незавершенности. А это совсем не та жизнь, которой мне в итоге хотелось бы жить.
    
Проблема — в Кики. Да, всё замыкается на ней. Самыми разными способами она пытается выйти со мной на связь. Где бы я ни был — от кинотеатров Саппоро до пригородов Гонолулу — она, словно тень, все время мелькает у меня на пути. И пытается передать мне какое-то послание. Это ясно как день. Вот только послание слишком сложное, и я не могу его разобрать. Кики! О чем ты просишь меня?
    
Что я должен делать?..
    
Впрочем, как раз это я понимал.
    
В любом случае я должен ждать. Так было всегда. Когда запутаешься, как рыба в сетях, главное — не делать резких движений. Замри на какое-то время — и что-нибудь произойдет. Обязательно начнет происходить. Вглядись в мутный полумрак пристальней — и жди, пока там что-нибудь не зашевелится. Знаю по собственному опыту. Что-нибудь обязательно начнет шевелиться. Если тебе это нужно — оно обязательно зашевелится.
    
Ладно, сказал я себе. Подождем.
   
   
    * * *
    
Несколько дней подряд мы с Готандой встречались — то выпивали дома, то где-нибудь ужинали. Постепенно эти встречи вошли у меня в привычку. И всякий раз он извинялся, что никак не вернет мою “субару”. Не волнуйся, какие проблемы, отмахивался я.
    
— Как тебе “мазерати”? Еще не сплавил в море? — спросил он однажды.
    
— Да все до моря никак не доеду, — ответил я.
    
Мы сидели за стойкой бара и пили джин-тоник. Причем он набирался немного быстрее меня.
    
— На самом деле, было бы здорово его в море выкинуть! — сказал он, не отнимая стакана от губ.
    
— На душе, конечно, полегчало бы, — согласился я. — Только все равно после “мазерати” будет “феррари”.
    
— А мы бы и “феррари” туда отправили.
    
— А после “феррари” что?
    
— Хороший вопрос… Но если каждую в море сбрасывать, страховая компания когда-нибудь тревогу забьет. Это уж обязательно.
    
— Да черт с ней, со страховой компанией! Давай мыслить масштабнее. Все-таки это наша с тобой пьяная фантазия, а не какое-нибудь малобюджетное кино, в котором ты снимаешься. У фантазий бюджета не бывает. Забудь свои комплексы среднего класса. Чего на мелочь размениваться? Шиковать — так на всю катушку. “Ламборгини”, “порш”, “ягуар” — да все что угодно! Появилась — выкинул в море, и так без конца. Стесняться нечего. Море большое. Выкидывай в него машины хоть тысячами — все проглотит и через край не перельется. Включи воображение, мужик!
    
Он рассмеялся:
    
— Поговоришь с тобой — просто гора с плеч…
    
— Так и у меня тоже. Машина-то не моя, да и фантазия чужая, — пожал я плечами. — Как у вас, кстати, с женой — все хорошо?
    
Он отпил джина с тоником и кивнул. За окном шелестел дождь, в баре было пустынно. Кроме нас двоих — никого. Бармен от нечего делать протирал бутылки с сакэ.
    
— У нас все отлично, — тихо сказал Готанда. И скривил губы в улыбке. — У нас любовь. Любовь, испытанная разводом, и ставшая от этого только сильнее. Романтично, а?
    
— До ужаса романтично. Сейчас в обморок упаду.
    
Он легонько хихикнул.
    
— И тем не менее, это правда, — очень искренне сказал он.
    
— Не сомневаюсь, — ответил я.
   
   
    * * *
    
Примерно так мы и разговаривали при каждой встрече. С шутками-прибаутками — об очень серьезных вещах. Настолько серьезных, что не шутить то и дело было бы невыносимо. Пускай большинство этих шуток особым юмором не блистало — нам было все равно. Были бы шутки, а какие — неважно. Шутки ради шуток. Словно мы заранее договорились нести околесицу. Зная, насколько всё на самом деле серьезно. Нам обоим по тридцать четыре — очень тяжелый возраст, в каком-то смысле еще тяжелее, чем тридцать три. Когда начинаешь на собственной шкуре испытывать, что значит “годы возьмут своё”. Когда в твоей жизни начинается осень, за которую так важно подготовиться к зиме. И прежде всего — понять, что для этого нужно. Формулировка Готанды была предельно проста:
    
— Любовь, — сказал он. — Все, что мне нужно — это любовь.
    
— Очень трогательно! — ответил я. Хотя, что говорить, сам нуждался в этом не меньше.
    
Готанда ненадолго умолк. Он сидел и молча размышлял о любви. Я задумался о том же. Вспомнил Юмиёси-сан. Столик в баре, за которым она выпила то ли пять, то ли шесть “Блади Мэри”. Вот как. Стало быть, она любит “Блади Мэри”…
    
— Я в жизни столько баб перетрахал — видеть их уже не могу, — продолжал Готанда чуть погодя. — И постельными радостями сыт по горло. Трахни хоть десять баб, хоть пятьдесят — разницы-то никакой! Те же действия, те же реакции… А мне нужна любовь. Вот — хочешь, открою страшную тайну? Я не хочу трахаться ни с кем, кроме своей жены!
    
Я щелкнул пальцами от восторга.
    
— Высший класс! Святые слова. Гром среди ясного неба. Срочно созывай пресс-конференцию. И официально заявляй на весь белый свет: “Не желаю трахаться ни с кем, кроме жены!” Всех до слез прошибет, могу спорить. А премьер-министр, наверное, даст тебе медаль.
    
— Бери круче. Тут уже Нобелевской премией мира попахивает. Сам подумай — перед лицом всего человечества заявить: “Хочу трахать только свою жену!” Разве обычным людям такое под силу?
    
— Вот только “нобелевку” во фраке получают… У тебя есть фрак?
    
— Куплю, какие проблемы! Все равно на расходы спишется.
    
— Колоссально. Как Божье Откровение, честное слово…
    
— На церемонии вручения так и начну свою речь перед шведским королем, — продолжал Готанда. — “Уважаемые господа! Отныне я не желаю трахать никого, кроме своей жены!” Буря оваций. Тучи в небе расходятся. Солнце заливает лучами Швецию.
    
— Льдины во фьордах тают. Викинги падают ниц. Слышится пение русалок, — закончил я.
    
— Катарсис…
    
Мы опять помолчали, задумавшись каждый о своей любви. Обоим явно было о чем подумать. Я думал о том, что прежде чем звать Юмиёси-сан в гости, нужно обязательно закупить водки, томатного сока, лимонов и соуса “Ли-энд-Перринз”…
    
— Хотя не исключаю, что никакой премии ты не получишь, — добавил я. — Возможно, все просто примут тебя за извращенца.
    
Он задумался над моими словами секунд на десять. И несколько раз кивнул.
    
— А что — очень может быть! Ведь моё заявление — булыжник в огород сексуальной революции. Меня растерзает толпа возбужденных маньяков. И я стану мучеником за веру в моногамию.
    
— Ты будешь первой телезвездой, погибшей за веру!
    
— С другой стороны, если я погибну — то уже никогда не трахну свою жену…
    
— Логично, — согласился я.
    
И мы снова замолчали над своими стаканами.
    
Так мы вели наши серьезные разговоры. Хотя окажись рядом другие посетители — наверняка решили бы, что мы валяем дурака. Нам же, напротив, было не до шуток.
    
В свободное от съемок время он звонил мне домой. Мы договаривались, в каком ресторане ужинаем, или сразу ехали к нему. И так день за днем. Я решительно поставил крест на работе. Просто стало до лампочки. Мир продолжал спокойно вертеться и без меня. А я замер — и ждал, пока что-нибудь произойдет.
    
Я отослал Хираку Макимуре деньги, оставшиеся от поездки, и чеки за все, что потратил. Помощник-Пятница тут же перезвонил и предложил мне оставить побольше.
    
— Макимура-сэнсэй просил передать, что иначе ему будет неловко, — сказал он. — Да и у меня, если честно, только хлопот прибавится. Доверьтесь мне, я все оформлю как нужно. Вас это никак не обременит.
    
Препираться с ним было так неохота, что я просто ответил: “Ладно. Делайте как вам удобнее — только, прошу вас, поскорее”. На следующий же день мне прислали банковский чек на триста тысяч иен[81] от Хираку Макимуры. В конверте я нашел расписку о получении денег “в качестве оплаты за сбор и обработку информации”. Я расписался, поставил печать[82] и отослал бумагу обратно. Ладно. Все равно ведь спишут на представительские расходы. Как трогательно, черт бы их всех побрал…
    
Чек на триста тысяч иен я поместил в рамку и поставил на рабочем столе.
   
   
    * * *
    
Началась и вскоре закончилась “золотая неделя”.[83]
    
Несколько раз я поговорил с Юмиёси-сан по телефону.
    
Сколько нам разговаривать — всегда решала она. Иногда мы беседовали долго, а иногда она обрывала диалог, ссылаясь на занятость. Бывало и так, что она вообще ничего не отвечала — и через полминуты просто бросала трубку. Но худо ли бедно, какое-то общение получалось. Обмен недостающими данными происходил. И однажды она сообщила мне номер своего домашнего телефона. Прогресс просто налицо.
    
По-прежнему дважды в неделю она ходила в бассейн. Каждый раз, когда она заводила разговор о бассейне, мое сердце вздрагивало и трепетало, как у невинного старшеклассника. Меня так и подмывало спросить про ее инструктора по плаванию. Что за тип, сколько лет, симпатичный ли, не слишком ли с нею ласков и так далее. Но спросить как следует не получалось. Я слишком боялся показать ей, что ревную. Слишком боялся услышать в ответ: “Эй! Ты что, ревнуешь меня к бассейну? Терпеть не могу таких типов! Тот, кто способен ревновать меня к таким глупостям — не мужчина, а тряпка. Ты все понял? Тряпка! Больше видеть тебя не желаю!”
    
Поэтому я держал рот на замке и о бассейне не спрашивал. И чем дольше не спрашивал, тем громадней и безобразнее становилась Химера Бассейна в моей душе. Вот заканчиваются занятия, инструктор по плаванию отпускает всех, кроме Юмиёси-сан, и проводит с ней индивидуальные занятия. Инструктор, разумеется, вылитый Готанда. Поддерживает ее ладонями за живот и за грудь и объясняет, как правильно загребать в кроле. Его пальцы уже поглаживают ее соски, проскальзывают к ней в пах. “Не обращайте внимания…” — шепчет он ей.
    
— Не обращайте внимания, — повторяет он. — Все равно я не хочу спать ни с кем, кроме своей жены.
    
Он ласкает ее ладонью свой твердеющий член, и тот разбухает под ее пальцами прямо в воде. Юмиёси-сан в трансе закрывает глаза.
    
— Все в порядке, — говорит ей Готанда. — Все хорошо. Я не хочу трахать никого, кроме жены…
    
Химера Бассейна.
    
Казалось бы, чистый бред. Но химера не уходила, хоть тресни, и с каждым звонком Юмиёси-сан все больнее вгрызалась мне в душу. Становясь все сложней, пополняясь новыми деталями и персонажами. Вот уже рядом с ними плавают Мэй и Юки… Пальцы Готанды ползут по спине Юмиёси-сан — и она превращается в Кики.
   
   
    * * *
    
— Знаешь… А я ведь очень скучная и обыкновенная, — сказала мне однажды Юмиёси-сан. В тот день ее голос в трубке звучал особенно устало и грустно. — От всех остальных разве что редкой фамилией отличаюсь. И больше ничем. День за днем только и растрачиваю жизнь за стойкой в отеле… Ты не звони мне больше. Я, честное слово, не стою твоих счетов за все эти междугородние разговоры.
    
— Но ведь ты любишь свою работу?
    
— Ну да, люблю. И работа мне вовсе не в тягость. Но понимаешь, иногда начинает казаться, будто этот отель проглотит меня всю, замурует в себе… Иногда. В такие минуты я прислушиваюсь к себе и думаю: что со мной, кто я? Будто совсем не я, а нечто совсем другое. Там, внутри, остался только отель. А меня — нет. Не слышно меня. Пропала куда-то…
    
— По-моему, ты принимаешь отель слишком близко к сердцу, — сказал я. — И слишком серьезно обо всем этом думаешь. Отель — это отель, а ты — это ты. О тебе я думаю часто, об отеле — реже. Но я никогда не думаю о вас как о чем-то целом. Ты — это ты. Отель — это отель.
    
— Да это я знаю, не такая уж дурочка… Но иногда они внутри перемешиваются. Граница между ними пропадает. И всё моё существо — мои чувства, моя личная жизнь — растворяется, теряется в этом отеле, как песчинка в космосе.
    
— Но ведь это у всех так. Все мы растворяемся в чем-нибудь, перестаем различать границу, теряем себя. Это не только с тобой происходит. Я и сам, например, такой же, — сказал я.
    
— Неправда! Ты совсем не такой, — возразила она.
    
— Ну ладно, не такой, — сдался я. — Но я понимаю, каково тебе. И ты мне очень нравишься. И что-то в тебе меня сильно притягивает.
    
Она долго молчала. Но я хорошо чувствовал ее там, в тишине телефонной трубки.
    
— Знаешь… Я так боюсь опять оказаться там, в темноте! — сказала она. — Такое ощущение, будто скоро это случится снова…
    
И она расплакалась. Я даже не сразу понял, что это за звуки. Лишь чуть погодя сообразил: так могут звучать только сдавленные рыдания.
    
— Эй… Юмиёси-сан, — позвал я ее. — Что с тобой? Ты в порядке?
    
— Ну конечно, в порядке, чего ты спрашиваешь? Просто плачу себе. Что, уже и поплакать нельзя?
    
— Да нет, почему же нельзя… Просто я волнуюсь за тебя.
    
— Ох… Помолчи немного, ладно?
    
Я послушно умолк. Она поплакала еще немного в моем молчании — и повесила трубку.
   
   
    * * *
    
Седьмого мая раздался звонок от Юки.
    
— Я вернулась! — отрапортовала она. — Поехали куда-нибудь покатаемся?
    
Я сел в “мазерати” и поехал за ней на Акасака. Увидав такую махину, Юки тут же насупилась.
    
— Где ты это взял?
    
— Не угнал, не бойся. Ехал как-то лесом, свалился в пруд — сам выплыл, машина утонула. Выходит из воды Фея Пруда — вылитая Изабель Аджани. Что, говорит, ты сейчас в пруд обронил — золотой “мазерати” или серебряный “БМВ”? Да нет, говорю, медную подержанную “субару”. И тут она…
    
— Оставь свои дурацкие шуточки! — оборвала меня Юки, даже не улыбнувшись. — Я тебя серьезно спрашиваю. Где ты это взял и зачем?
    
— С другом поменялся на время, — сказал я. — Пришел ко мне друг. Дай, говорит, на твоей “субару” покататься. Ну, я и дал. Зачем — это уже его дело.
    
— Друг?
    
— Ага. Ты не поверишь — но даже у меня есть один завалящий друг.
    
Юки уселась на переднее сиденье, огляделась. И насупилась пуще прежнего.
    
— Странная машина, — произнесла она так, словно ее тошнило. — Ужасно дурацкая.
    
— Вот и ее хозяин, в принципе, то же самое говорит, — сказал я. — Только другими словами.
    
Она ничего не ответила.
    
Я сел за руль и погнал машину к побережью Сёнан. Юки всю дорогу молчала. Я негромко включил кассету со “Стили Дэн” и сосредоточился на дороге. Погода выдалась лучше некуда. На мне была цветастая гавайка и темные очки. На Юки — легкие голубенькие джинсы и розовая трикотажная рубашка. С загаром смотрелось отлично. Будто мы с ней опять на Гавайях. Довольно долго перед нами ехал сельскохозяйственный грузовик со свиньями. Десятки пар красных свинячьих глаз пялились через прутья клетки на наш “мазерати”. Свиньи не понимали разницы разницы между “субару” и “мазерати”. Свинье неведомо само понятие дифференциации. И жирафу неведомо. И морскому угрю.
    
— Ну и как тебе Гавайи? — спросил я Юки.
    
Она пожала плечами.
    
— С матерью помирились?
    
Она пожала плечами.
    
— А ты отлично выглядишь. И загар тебе очень идет. Очаровательна, как кофе со сливками. Только крылышек за спиной не хватает, да чайной ложечки в кулаке. Фея Кафэ-О-Лэ… Будь ты еще и на вкус как “кафэ-о-лэ” — с тобой не смогли бы тягаться ни “мокка”, ни бразильский, ни колумбийский, ни “килиманджаро”. Мир перешел бы на сплошной “кафэ-о-лэ”. “Кафэ-о-лэ” околдовал бы все человечество. Вот какой у тебя обалденный загар.
    
Я просто из кожи вон лез, расточая ей комплименты. Никаких результатов — она только пожимала плечами. А может, результаты были, но отрицательные? Может, моя искренность уже принимала какие-то извращенные формы?
    
— У тебя месячные, или что?
    
Она пожала плечами.
    
Я тоже пожал плечами.
    
— Хочу домой, — заявила Юки. — Разворачивайся, поехали обратно.
    
— Мы с тобой на скоростном шоссе. Даже у Ники Лауды[84] не получилось бы здесь развернуться.
    
— А ты съедь где-нибудь.
    
Я посмотрел на нее. Она и правда выглядела очень вялой. Глаза безжизненные, взгляд рассеянный. Лицо, не будь загорелым, наверняка побледнело бы.
    
— Может, остановимся где-нибудь, и ты отдохнешь? — предложил я.
    
— Не надо. Я не устала. Просто хочу обратно в Токио. И как можно скорее, — сказала Юки.
    
Я съехал с шоссе на повороте к Иокогаме, и мы вернулись в Токио. Юки захотела побыть немного на улице. Я поставил машину на стоянку недалеко от ее дома, и мы присели рядом на скамейке в саду храма Нoги.
    
— Извини меня, — сказала Юки на удивление искренне. — Мне было очень плохо. Просто ужасно. Но я не хотела об этом говорить, поэтому терпела до последнего.
    
— Зачем же специально терпеть? Ерунда, не напрягайся. У молодых девушек такое часто бывает. Я привык.
    
— Да я тебе не об этом говорю! — рассвирепела она. — Это вообще ни при чем! Причина совсем другая. Мне стало дурно из-за этой машины. От того, что я в ней ехала.
    
— Но что конкретно тебе не нравится в “мазерати”? — спросил я. — В принципе, совсем не плохая машина. Отличные характеристики, уютный салон. Конечно, сам бы я такую себе не купил — не по карману…
    
– “Мазерати”… — повторила Юки сама для себя. — Да нет, марка тут ни при чем. Совсем ни при чем. Дело именно в этой машине. Внутри у нее — какая-то очень неприятная атмосфера. Как бы сказать… Вот — давит она на меня. Так, что плохо становится. Воздуха в груди не хватает, в животе что-то странное, чужое. Как будто я ватой изнутри набитая. Тебе в этой машине никогда так не казалось?
    
— Да нет, пожалуй… — пожал я плечами. — Я в ней все никак не освоюсь — есть такое дело. Но это, видимо, потому, что я к “субару” слишком привык. Когда резко пересаживаешься на другую машину, всегда поначалу трудновато. Так сказать, на сенсорном уровне. Но чтобы давило — такого нет… Но ты ведь не об этом, верно?
    
Она замотала головой.
    
— Совсем-совсем не об этом. Очень особенное чувство.
    
— То самое? Которое тебя иногда посещает? Это твоё… — Я хотел сказать “наитие”, но осекся. Нет, здесь явно что-то другое. Как бы назвать? Психоиндукцией? Как ни думай — словами не выразить. Только пошлость какая-то получается.
    
— Оно самое. Которое меня посещает, — тихо ответила Юки.
    
— И что же ты чувствуешь от этой машины? — спросил я.
    
Юки снова пожала плечами.
    
— Если бы я могла это описать… Но не могу. Четкой картинки в голове не всплывает. Какой-то непрозрачный сгусток воздуха. Тяжелый и отвратительный. Обволакивает меня и давит. Что-то страшное… То, чего нельзя. — Положив ладошки на колени, Юки старательно подыскивала слова. — Я не знаю, как точнее сказать. То, чего нельзя никогда. Что-то совсем неправильное. Перекошенное. Там, внутри, очень трудно дышать. Воздух слишком тяжелый. Как будто запаяли в свинцовый ящик и бросили в море, и ты тонешь, тонешь… Я сперва решила, что мне почудилось — ну, просто навертела страхов у себя в голове, — и потому терпела какое-то время. А оно все хуже и хуже… Я больше в эту машину не сяду. Забери обратно свою “субару”.
    
— Мазерати, проклятый Небом… — сказал я загробным голосом.
    
— Эй, я не шучу. Тебе тоже на этой машине лучше не ездить, — сказала Юки серьезно.
    
— Мазерати, беду приносящий… — добавил я. И рассмеялся. — Ладно. Я понял, что ты не шутишь. По возможности, постараюсь ездить на ней пореже. Или что — лучше сразу в море выбросить?
    
— Если можешь, — ответила она без тени шутки в глазах.
   
   
    * * *
    
Мы провели на скамейке у храма час, пока Юки не оправилась от шока. Весь этот час она сидела, закрыв глаза и подперев щеки ладонями. Я рассеянно разглядывал людей, проходивших мимо — кто в храм, кто из храма. После обеда синтоистский храм посещают разве что старики, мамаши с карапузами да иностранцы с фотокамерами. Но и тех — по пальцам пересчитать. Иногда заявлялись клерки из ближайших контор — садились на скамейки и отдыхали. В черных костюмах, с пластиковыми “дипломатами” и стеклянным взглядом. Каждый клерк сидел на скамейке десять-пятнадцать минут, а потом исчезал непонятно куда. Что говорить, в это время дня все нормальные люди на работе. А все нормальные дети — в школе…
    
— Что мать? — спросил я Юки. — С тобой приехала?
    
— Угу, — кивнула она. — Она сейчас в Хаконэ. Со своим одноруким. Разбирает фотографии Гавайев и Катманду.
    
— А ты не поедешь в Хаконэ?
    
— Поеду как-нибудь. Когда настроение будет. Но пока здесь поживу. Все равно в Хаконэ делать нечего.
    
— Вопрос из чистого любопытства, — сказал я. — Ты говоришь, в Хаконэ делать нечего, поэтому ты в Токио. Ну, а что ты делаешь в Токио?
    
Юки пожала плечами.
    
— С тобой встречаюсь.
    
Между нами повисла тишина. Тишина, подобная мертвой петле: чем дальше, тем рискованнее.
    
— Замечательно, — сказал я. — Просто священная заповедь какая-то. Святая и праведная. “Живите и встречайтесь до гроба!..” Прямо не жизнь, а рай на земле. Мы с тобой каждый день собираем розы всех цветов радуги, катаемся на лодочке и плаваем в золотом пруду, а заодно купаем там нашу пушистую каштановую собачку. Хотим есть — сверху папайя падает. Хотим музыку слушать — только для нас прямо с неба поет Бой Джордж. Отлично. Не придерешься. Вот только — какая жалость! — я-то скоро опять за работу засяду. И развлекаться с тобой всю жизнь, увы, не смогу. Тем более, за папины денежки.
    
С полминуты Юки глядела на меня, закусив губу. И затем ее прорвало:
    
— То, что ты не хочешь маминых и папиных денег — это я понимаю, не беспокойся! Только не надо из-за этого так гадко со мной разговаривать. Мне ведь тоже не по себе от того, что я таскаю тебя за собой туда-сюда. Получается, ты живешь своей жизнью, а я тебя от нее отвлекаю и надоедаю все время. Так что, по-моему, было бы нормально, если б ты… Ну…
    
— Что? Если бы я за это деньги получал?
    
— По крайней мере, мне так было бы спокойнее.
    
— Ты не понимаешь главного, — сказал я. — Что бы ни случилось — я не хочу встречаться с тобой по обязанности. Я хочу встречаться с тобой как друг. И не желаю, чтобы на твоей свадьбе я значился как “личный гувернант невесты, когда ей было тринадцать”. А все вокруг зубоскалили: “интере-е-сно, из чего состояли его обязанности”. Нет уж, увольте. То ли дело — “друг невесты, когда ей было тринадцать”. Совсем другой разговор.
    
— Какая дикая чушь! — воскликнула Юки, покраснев до ушей. — Никогда в жизни свадьбу не закажу!
    
— Ну, и слава богу. Я сам терпеть не могу свадьбы. Все эти нудные речи, которые надо выслушивать с умным видом. Все эти тортики, сырые и тяжелые, как кирпичи, которые тебе всучивают в подарок на прощанье. Ненавижу. Перевод времени на дерьмо. И сам женился без всякой свадьбы — еще чего не хватало… А про гувернанта — это просто пример, который не стоит понимать буквально. Все, что я хочу сказать, звучит очень просто. За деньги друзей не купишь. И уж тем более — за чьи-то представительские расходы…
    
— Ты еще сказочку об этом напиши. Для самых маленьких.
    
— Замечательно! — рассмеялся я. — Нет, я в самом деле очень рад. Похоже, ты начинаешь понимать, зачем нужны диалоги, и что в них самое важное. Еще немного — и мы с тобой сможем стряпать отличные детские комиксы!
    
Юки пожала плечами.
    
— Послушай, — продолжал я, откашлявшись. — Давай серьезно. Хочешь общаться со мной каждый день — общайся, какие проблемы. Черт с ней, с моей работой. Толку от того, что я разгребаю сугробы, все равно никакого. Я согласен на что угодно. Но при одном условии. Я не общаюсь с тобой за деньги. Поездка на Гавайи — исключение, первое и последнее. Можно сказать, показательный эксперимент — как делать нельзя. Транспортные расходы мне оплатили. Женщину мне купили. И что в результате? Ты перестала мне доверять. И я стал противен сам себе… Нет уж, хватит. Больше я в чужие игры играть не намерен. Теперь я сам устанавливаю правила. И не надо меня жизни учить, затыкая мне рот своими деньгами. Я вам не Дик Норт, и уж тем более — не секретарь твоего папаши. Я — это я, и пятки лизать никому не нанимался. Я сам хочу с тобой дружить — потому и дружу. Ты сама хочешь со мной встречаться — потому я с тобой и встречаюсь. И забудь ты про все эти дурацкие деньги.
    
— И ты что — правда будешь со мной дружить? — спросила Юки, пристально разглядывая накрашенные ногти на ногах.
    
— Почему бы и нет? Так или иначе, мы с тобой — люди, которые выпали из нормальной жизни. Ну и ладно, подумаешь. Все равно можно расслабиться и неплохо повеселиться.
    
— С чего это ты такой добренький?
    
— Вовсе нет, — сказал я. — Просто я не могу бросать на полдороге однажды начатое. Характер такой. Хочешь общаться — общайся, пока само не иссякнет. Мы с тобой встретились в отеле в Саппоро, между нами завязалась какая-то нить. И я не буду рвать эту нить, пока она сама не оборвется.
    
Уже довольно долго Юки выводила носком сандалии рисунок на земле. Похоже на водоворот, только квадратный. Я молча разглядывал ее творение.
    
— А разве тебе не трудно со мной? — спросила Юки.
    
Я немного подумал.
    
— Может, и трудно, не знаю. Я как-то не думал об этом всерьез. В конце концов, я бы тоже не общался с тобой, если бы не хотел. Невозможно заставить людей быть вместе по обязанности… Почему, например, мне с тобой нравится? Казалось бы, и разница в возрасте — будь здоров, и общих тем для разговора почти никаких… Может быть, потому, что ты мне о чем-то напоминаешь? О каком-то чувстве, которое я хоронил в себе где-то глубоко. О том, что я переживал в свои тринадцать-пятнадцать. Будь мне пятнадцать — я бы, конечно, непременно в тебя влюбился… Я тебе это говорил?
    
— Говорил, — кивнула она.
    
— Ну вот. Где-то примерно так, — продолжал я. — И когда я с тобой, эти чувства из прошлого иногда ко мне возвращаются. Вместе с тогдашним шумом дождя, тогдашним запахом ветра… И я чувствую: вот он я, пятнадцатилетний, — только руку протяни. Классное ощущение, должен тебе сказать! Когда-нибудь ты это поймешь…
    
— Да я и сейчас неплохо понимаю.
    
— Что, серьезно?
    
— Я в жизни уже много чего потеряла, — сказала Юки.
    
— Ну, тогда тебе и объяснять ничего не нужно, — улыбнулся я.
    
После этого она молчала минут десять. А я все разглядывал посетителей храма.
    
— Кроме тебя, мне совершенно не с кем нормально поговорить, — сказала Юки. — Я не вру. Поэтому обычно, если я не с тобой — я вообще ни с кем не разговариваю.
    
— А Дик Норт?
    
Она высунула язык и изобразила позыв рвоты.
    
— Уж-жасный тупица!
    
— В каком-то смысле — возможно. Но в каком-то не соглашусь. Он мужик неплохой. Да ты и сама, по идее, должна это видеть. Даром что однорукий — делает и больше, и лучше, чем все двурукие в доме. И никого этим не попрекает. Таких людей на свете очень немного. Возможно, он мыслит не так масштабно, как твоя мать, и не настолько талантлив. Но к ней относится очень серьезно. Возможно, даже любит ее по-настоящему. Надежный человек. Добрый человек. И повар прекрасный.
    
— Может, и так… Но все равно тупица!
    
Я не стал с ней спорить. В конце концов, у Юки — свои мозги и свои ощущения…
    
Больше мы о Дике Норте не говорили. Повспоминали еще немного наивную и первозданную гавайскую жизнь — солнце, волны, ветер и “пинья-коладу”. Потом Юки заявила, что немного проголодалась, мы зашли в ближайшую кондитерскую и съели по блинчику с фруктовым муссом.
    
    
На следующей неделе Дик Норт погиб.
   
   
    
     
34
    
    
Вечером в понедельник Дик Норт отправился в Хаконэ за покупками. Когда он вышел из супермаркета с пакетами в руке, его сбил грузовик. Банальный несчастный случай. Водитель грузовика и сам не понял, как вышло, что при такой отвратительной видимости на спуске с холма он даже не снизил скорость. “Бес попутал”, — только и повторял он на дознании. Впрочем, и сам Дик Норт допустил роковую промашку. Пытаясь перейти улицу, он по привычке посмотрел налево — и только потом направо, опоздав на какие-то две-три секунды. Обычная ошибка для тех, кто вернулся в Японию, долго прожив за границей. К тому, что все движется наоборот, привыкаешь не сразу.[85] Повезет — отделаешься легким испугом. Нет — все может закончиться большой трагедией. Дику Норту не повезло. От столкновения с грузовиком его тело подбросило, вынесло на встречную полосу и еще раз ударило микроавтобусом. Мгновенная смерть.
    
Узнав об этом, я сразу вспомнил, как мы с ним ходили в поход по магазинам в Макаха. Как тщательно он выбирал покупки, как придирчиво изучал каждый фрукт, с какой деловитой невозмутимостью бросал в магазинную тележку пачки “тампаксов”. Бедняга, подумал я. От начала и до конца мужику не везло. Потерял руку из-за того, что кто-то другой наступил на мину. Посвятил остаток жизни тому, чтобы с утра до вечера гасить за любимой женщиной окурки. И погиб от случайного грузовика, с пакетом из супермаркета в единственной руке.
    
Прощание с телом состоялось в доме его жены и детей. Стоит ли говорить — ни Амэ, ни Юки, ни я на похороны не пришли.
    
Я забрал у Готанды свою “субару” и в субботу после обеда отвез Юки в Хаконэ. “Маме сейчас нельзя оставаться одной”, — сказала она.
    
— Она же сама, в одиночку, не может вообще ничего. Бабка-домработница уже совсем старенькая, толку от нее мало. К тому же на ночь домой уходит. А маме одной нельзя.
    
— Значит, в ближайшее время тебе лучше пожить с матерью? — уточнил я.
    
Юки кивнула. И безучастно полистала дорожный атлас.
    
— Слушай… В последнее время я говорила о нем что-нибудь гадкое?
    
— О Дике Норте?
    
— Да.
    
— Ты назвала его безнадежным тупицей, — сказал я.
    
Юки сунула атлас в карман на дверце и, выставив локоть в открытое окно, принялась разглядывать горный пейзаж впереди.
    
— Ну, если сейчас подумать, он все-таки был совсем не плохой… Добрый, все время показывал что-нибудь. Сёрфингу учил. И с одной рукой был поживее, чем многие двурукие… И о маме очень заботился.
    
— Я знаю. Совсем не плохой человек, — кивнул я.
    
— А мне все время хотелось говорить о нем гадости.
    
— Знаю, — повторил я. — Но ты не виновата. Ты просто не могла удержаться.
    
Она продолжала смотреть вперед. Так ни разу и не повернулась в мою сторону. Ветер из открытого окна теребил ее челку, словно траву на летнем лугу.
    
— Как ни печально — такая натура. Неплохой человек. За какие-то качества достоин всяческого уважения. Но слишком часто позволяет себя использовать как мусорное ведро. Все кому не лень проходят мимо и бросают всякую дрянь. В него удобно бросать. Почему — не знаю. Может, свойство такое с рождения. Примерно как у твоей матери свойство даже молча притягивать к себе внимание окружающих… Вообще, посредственность — нечто вроде пятна на белой сорочке. Раз пристанет — всю жизнь не отмоешься.
    
— Это несправедливо!
    
— Жизнь — в принципе несправедливая штука.
    
— Но я-то сама чувствую, что делала ему плохо!..
    
— Дику Норту?
    
— Ну да.
    
Глубоко вздохнув, я прижал машину к обочине, остановился, выключил двигатель. Снял руки с руля и посмотрел на Юки в упор.
    
— По-моему, так рассуждать очень глупо, — сказал я. — Чем теперь каяться — лучше бы с самого начала обращалась с ним по-человечески. И хотя бы старалась быть справедливой. Но ты этого не делала. Поэтому у тебя нет никакого права ни раскаиваться, ни о чем-либо сожалеть.
    
Юки слушала, не сводя с меня прищуренных глаз.
    
— Может быть, я скажу сейчас слишком жёстко. Уж извини. Пускай другие ведут себя как угодно — но именно от тебя я не хотел бы выслушивать подобную дрянь. Есть вещи, о которых вслух не говорят. Если их высказать, они не решат никаких проблем, но потеряют всякую силу. И никого не зацепят за душу. Ты раскаиваешься в том, что была несправедлива к Дику Норту. Ты говоришь, что раскаиваешься. И наверняка оно так и есть. Только я бы на месте Дика Норта не нуждался в таком легком раскаянии с твоей стороны. Вряд ли он хотел, чтобы после его смерти люди ходили и причитали: “Ах, как мы были жестоки!” Дело тут не в воспитанности. Дело в честности перед собой. И тебе еще предстоит этому научиться.
    
Юки не отвечала ни слова. Она сидела, стиснув пальцами виски и закрыв глаза. Можно было подумать, она мирно спит. Лишь иногда чуть приподнимались и вновь опускались ресницы, а по губам пробегала еле заметная дрожь. Да она же плачет, подумал я. Плачет внутри — без рыданий, без слез. Не слишком ли многого я ожидаю от тринадцатилетней девчонки? И кто я ей, чтобы с таким важным видом устраивать выволочки? Но ничего не поделаешь. В каких-то вопросах я не могу делать скидку на возраст и дистанцию в отношениях. Глупость есть глупость, и терпеть ее я не вижу смысла.
    
Юки долго просидела в той же позе. Я протянул руку и коснулся ее плеча.
    
— Не бойся, ты ни в чем не виновата, — сказал я. — Возможно, я мыслю слишком узко. С точки зрения справедливости, ты действуешь верно. Не бери в голову.
    
Единственная слезинка прокатилась по ее щеке и упала на колено. И на этом все кончилось. Больше — ни всхлипа, ни стона.
    
— И что же мне делать? — спросила Юки чуть погодя.
    
— А ничего, — ответил я. — Береги в себе то, чего не сказать словами. Например, уважение к мертвым. Со временем поймешь, о чем я. Что должно остаться — останется, что уйдет — то уйдет. Время многое расставит по своим местам. А чего не рассудит время — то решишь сама. Я не слишком сложно с тобой говорю?
    
— Есть немного, — ответила Юки, чуть улыбнувшись.
    
— Действительно, сложновато. Ты права, — рассмеялся я. — В принципе, все, что я говорю, очень мало кто понимает. Потому что большинство людей вокруг меня думает как-то совсем иначе. Но я для себя все равно считаю свою точку зрения самой правильной, поэтому вечно приходится всем все разжевывать. Люди умирают то и дело; человеческая жизнь гораздо опаснее, чем ты думаешь. Поэтому нужно обращаться с людьми так, чтобы потом не о чем было жалеть. Справедливо — и как можно искреннее. Тех, кто не старается, тех, кому нужно, чтобы человек умер, прежде чем начать о нем плакать и раскаиваться, — таких людей я не люблю. Вопрос личного вкуса, если хочешь.
    
Оперевшись о дверцу, Юки глядела на меня в упор.
    
— Но ведь это, наверное, очень трудно, — сказала она.
    
— Да, очень, — согласился я. — Но пытаться стоит. Вон, даже толстый педик Бой Джордж, которому в детстве слон на ухо наступил, — и тот выбился в суперзвезды. Надо просто очень сильно стараться. И все.
    
Она улыбнулась едва заметно. И потом кивнула.
    
— По-моему, я очень хорошо тебя понимаю, — сказала она.
    
— А ты вообще понятливая, — сказал я и повернул ключ зажигания.
    
— Только чего ты все время тычешь мне Боя Джорджа?
    
— И правда. Чего это я?
    
— Может, на самом деле он тебе нравится?
    
— Я подумаю об этом. Самым серьезным образом, — пообещал я.
   
   
    * * *
    
Особняк Амэ располагался в особом районе, застроенном по спецпроекту крутой фирмой недвижимости. При въезде в зону стояли огромные ворота, сразу за ними — бассейн и маленькая кофейня. Рядом с кофейней — что-то вроде мини-супермаркета, заваленного мусорной жратвой всех мастей и оттенков. Людям вроде Дика Норта лучше вообще в такие места не ходить. Даже я потащился бы туда с большой неохотой. Дорога пошла в гору, и у моей старушки “субару” началась одышка. Дом Амэ стоял прямо на середине склона — слишком огромный для семьи из двух человек. Я остановил машину и подтащил вещи Юки к парадной двери. Аллея криптомерий наискосок уходила от угла дома, и меж деревьев далеко внизу виднелось море. В легкой весенней дымке вода блестела и переливалась всеми цветами радуги.
    
Амэ расхаживала по просторной, залитой солнцем гостиной с зажженной сигаретой в руке. Гигантская хрустальная пепельница была до отказа набита недокуренными останками “сэлема” — все окурки перекручены и изуродованы. Весь стол был усеян пеплом так, словно в пепельницу с силой дунули несколько раз. Похоронив в хрустале очередной окурок, мать подошла к дочери и взъерошила ей волосы. На Амэ были огромная оранжевая майка в белых пятнах от проявителя и старенькие застиранные “ливайсы”. Волосы растрепаны, глаза воспалены. Похоже, она не спала всю ночь, куря сигарету за сигаретой.
    
— Это было ужасно! — сказала Амэ. — Настоящий кошмар. Почему все время происходят какие-то кошмары?
    
Я выразил ей соболезнования. Она подробно рассказала о случившемся. Все произошло так неожиданно, что теперь у нее полный хаос. Как в душе, так и во всем, за что бы ни взялась.
    
— А тут, представьте, еще и домработница с температурой свалилась, прийти не может. Именно сегодня. Угораздило же в такой день заболеть! Кажется, я скоро сойду с ума. Полиция приходит, жена Дика звонит… Не знаю. Просто не знаю, что делать!
    
— А что вам сказала жена Дика? — спросил я.
    
— Чего-то хотела. Я ничего не поняла, — вздохнула Амэ. — Просто ревела в трубку все время. Да иногда шептала что-то сквозь слезы. Почти совсем неразборчиво. В общем, я не нашла, что сказать… Ну, согласитесь, что тут скажешь?
    
Я молча кивнул.
    
— Так что я просто сообщила, что все вещи Дика отошлю ей как можно скорее. А она все рыдала да всхлипывала. Совершенно невменяемая…
    
Амэ тяжело вздохнула и опустилась на диван.
    
— Что-нибудь выпьете? — предложил я.
    
— Если можно, горячий кофе.
    
Первым делом я вытряхнул пепельницу, смахнул тряпкой пепел со стола и отнес на кухню чашку с подтеками от какао. Затем навел на кухне порядок, вскипятил чайник и заварил кофе покрепче. На кухне и в самом деле все было устроено так, чтобы Дик Норт без проблем занимался хозяйством. Но не прошло и дня с его смерти, как все оказалось вверх дном. Посуда свалена в раковину как попало, сахарница без крышки. На газовой плите — огромные лужи какао. По всему столу разбросаны ножи вперемежку с недорезанным сыром и черт знает чем еще.
    
Бедолага. Сколько жизни вложил сюда, чтобы создать свой порядок! И хватило одного дня, чтобы все пошло прахом. Кто бы мог подумать? Уходя, люди оставляют себя больше всего в тех местах, которые были на них похожи. Для Дика Норта таким местом была его кухня. Но даже из этой кухни его зыбкая, и без того малозаметная тень исчезла, не оставив следа.
    
Вот же бедолага, повторял я про себя.
    
Никаких других слов в голове не всплывало.
    
Когда я принес в гостиную кофе, Амэ и Юки сидели на диване, обнявшись. Мать, положив голову дочери на плечо, потухшим взглядом смотрела в пространство. Точно наглоталась транквилизаторов. Юки казалась бесстрастной, но, похоже, вовсе не чувствовала себя плохо или неуютно из-за того, что мать в прострации опирается на нее. Совершенно фантастическая парочка. Всякий раз, когда они оказывались вместе, вокруг каждой появлялась какая-то загадочная, непостижимая аура. Какой не ощущалось ни у Амэ, ни у Юки по отдельности. Что-то мешало им сблизиться до конца. Но что?
    
Амэ взяла чашку обеими руками, медленно поднесла к губам, отхлебнула кофе. С таким видом, будто принимала панацею.
    
— Вкусно, — сказала она.
    
От кофе она, похоже, немного пришла в себя. В глазах затеплилась жизнь.
    
— А ты что-нибудь выпьешь? — спросил я Юки.
    
Та все так же бесстрастно покачала головой.
    
— Все ли сделано, что было нужно? — спросил я Амэ. — Я имею в виду — с нотариусом, с полицией? Какие-то еще формальности?
    
— Да, все закончилось. С полицией особых сложностей не возникло. Обычный несчастный случай. Участковый в дверь позвонил и сообщил. Я попросила его позвонить жене Дика. Она, похоже, сразу в полицию и поехала. И все мелкие вопросы с бумагами сама утрясла. Понятное дело — мы ведь с Диком и по закону, и по документам друг другу никто. Ну а потом и мне позвонила. Не говорила почти ничего, просто плакала в трубку. Ни упреков, ничего…
    
Я кивнул. “Обычный несчастный случай”…
    
Не удивлюсь, если через какие-то три недели Амэ напрочь забудет, что в ее жизни существовал Дик Норт. Слишком легко все забывает эта женщина — да и такого мужчину, в принципе, слишком легко забыть.
    
— Могу ли я вам чем-нибудь помочь? — спросил я ее.
    
Амэ скользнула взглядом по моему лицу и уставилась в пол. Ее взгляд был пустым, как у рыбы — без желания проникнуть куда-либо. Она задумалась. И думала довольно долго. Глаза ее оживали все больше — и наконец в них забрезжила мысль. Так, забывшись, человек уходит куда-нибудь, но на полпути вспоминает о чем-то — и поворачивает обратно.
    
— Вещи Дика, — сказала она с трудом, словно откашливаясь. — Которые я обещала вернуть жене. Я вам, кажется, уже говорила?
    
— Да, говорили.
    
— Я вчера вечером собрала это все. Рукописи, печатную машинку, книги, одежду. Сложила в его чемодан. Там не очень много. Он вообще не из тех, у кого в жизни много вещей. Небольшой чемодан — и все. Может, вам будет несложно отвезти это к нему домой?
    
— Конечно, отвезу. Где это?
    
— Готокудзи, — сказала она. — Я не знаю, где именно. Вы сами не проверите? Там, в чемодане, были какие-то документы…
    
Чемодан дожидался меня на втором этаже, в тесной комнатке прямо напротив лестницы. На бирке значилось имя — “Дик Норт” — и адрес дома в Готокудзи, написанный необычайно аккуратно, как и все, что делал этот человек. В комнату меня привела Юки. Узкая и длинная каморка под самой крышей — но, несмотря на тесноту, очень приятная. Когда-то давно здесь ночевала прислуга, а потом поселился Дик Норт, сообщила Юки. Однорукий поэт поддерживал в комнате безупречный порядок. Стаканчик с пятью идеально заточенными карандашами и пара стирательных резинок под лампой на деревянной столешнице напоминали неоклассический натюрморт. Календарь на стене — весь испещрен пометками. Опершись о дверной косяк, Юки молча разглядывала комнату. Воздух был тих и недвижен — лишь за окном щебетали птицы. Я вспомнил коттедж Макаха. Там стояла такая же тишина. И точно так же — ни звука, кроме пения птиц.
   
   
    * * *
    
С чемоданом в обнимку я спустился вниз. Книги и рукописи, похоже, составляли большую часть его содержимого, и на деле он оказался куда тяжелей, чем я думал. Мне пришла в голову странная мысль: может быть, столько и весит смерть Дика Норта?
    
— Прямо сейчас и отвезу, — сказал я Амэ. — Такие дела лучше заканчивать как можно скорее. Что еще я могу для вас сделать?
    
Амэ озадаченно посмотрела на Юки. Та пожала плечами.
    
— На самом деле, у нас еды совсем не осталось, — тихо сказала Амэ. — Как он ушел за продуктами, так и…
    
— Нет проблем. Я куплю все, что нужно, — сказал я.
    
Я исследовал нутро холодильника и составил список покупок. Затем сел в машину, спустился с холма и в супермаркете, на выходе из которого погиб Дик Норт, купил все, что требовалось. Дней на пять-шесть им хватит. Вернувшись обратно, рассортировал продукты, завернул в целлофан и засунул в холодильник.
    
— Я вам очень благодарна, — сказала Амэ.
    
— Не за что, — сказал я. — Пустяки.
    
То есть, мне и правда это было нетрудно — закончить за Дика Норта то, чему помешала смерть.
   
   
    * * *
    
Они вышли на крыльцо проводить меня. Как и тогда, в Макахе. Правда, на этот раз никто не махал рукой. Махать рукой было заботой Дика Норта. Мать и дочь стояли на каменных ступеньках и, не двигаясь, смотрели на меня. Прямо немая сцена из мифов Эллады. Я пристроил серый пластиковый чемодан на заднее сиденье “субару” и сел за руль. Всю дорогу, пока я не свернул за поворот, они стояли и смотрели мне вслед. Солнце садилось, море на западе выкрасилось в оранжевый цвет. Я подумал о том, какую, должно быть, нелегкую ночь им предстоит провести вдвоем в этом доме.
    
Затем я вспомнил об одноруком скелете в темной комнате на окраине Гонолулу. Так, значит, это и был Дик Норт? Выходит, в этой комнате собраны чьи-то смерти? Шесть скелетов — стало быть, шесть смертей. Но кто остальные пятеро? Один — вероятно, Крыса. Мой погибший друг. Еще одна — видимо, Мэй. Осталось трое…
    
Осталось трое.
    
Но зачем, черт возьми, Кики привела меня в эту странную комнату? Чего она хотела, показывая мне эти шесть смертей?
    
Я добрался до Одавары, выехал на скоростное шоссе. Свернул на обычную дорогу у Сангэндзяя. Сверяясь с картой, отыскал дорогу на Сэтагая, и, проехав еще немного по прямой, добрался до дома Дика Норта. Унылое типовое двухэтажное строение без особых изысков. Двери, окна, почтовый ящик, ворота во двор — все выглядело до обидного маленьким и неказистым. У ворот я увидел собачью конуру. Невнятной породы псина вяло, не веря в себя, патрулировала пространство у входа во двор, насколько ей позволяла длина цепи. В окнах горел свет. Слышались голоса. На пороге были выстроены в аккуратный ряд пять или шесть пар черных туфель. Рядом примостилась пустая пластиковая коробка с надписью “Доставка суси на дом”. Во дворике стоял гроб с телом Дика Норта и проводилось всенощное бдение. Ну вот, подумал я. И для него нашлось место, куда вернуться. Хотя бы после смерти.
    
Я достал из машины чемодан, донес до дверей и позвонил. Дверь открыл мужчина средних лет.
    
— Меня попросили привезти это к вам, — сказал я, сделав вид, что совершенно не в курсе происходящего. Мужчина оглядел чемодан, прочитал надпись на бирке и, похоже, сразу все понял.
    
— Огромное вам спасибо, — искренне сказал он.
    
В очень смешанных чувствах я вернулся домой на Сибуя. Осталось трое, — только и думал я.
   
   
    * * *
    
“Зачем нужна была смерть Дика Норта?” — гадал я, потягивая в одиночку виски. И сколько ни думал — не находил в его неожиданной гибели ни малейшего смысла. В проклятой головоломке пустовало сразу несколько ячеек, но оставшиеся фрагменты никак не вписывались в картинку. Хоть ты их изнанкой переворачивай, хоть втискивай ребром. Может, сюда затесались фрагменты какой-то другой головоломки?
    
И все же, несмотря на бессмысленность, эта смерть очень сильно меняет ситуацию в целом. В какую-то очень плохую сторону. Не знаю, почему, но где-то в глубине подсознания я в этом почти уверен. Дик Норт был хорошим человеком. И как мог, по-своему, замыкал на себя некие контакты в общей цепи. А теперь исчез — и эти контакты разладились. Что-то изменится. Теперь все станет еще запутаннее и тяжелее.
    
Пример?
    
Пример. Мне очень не нравятся безжизненные глаза Юки, когда она с Амэ. Еще не нравится пустой, как у рыбы, взгляд Амэ, когда она с Юки. Так и чудится, будто где-то здесь и зарыт корень зла. Мне нравится Юки. Светлая голова. Иногда упрямая, как осленок, — но в душе очень искренняя. Да и к Амэ, нужно признаться, я отношусь тепло. Когда мы разговаривали наедине, она превращалась в весьма привлекательную женщину. Одаренную — и в то же время беззащитную. В каких-то вещах она была даже большим ребенком, чем Юки. И тем не менее — мать и дочь, взятые вместе, сильно меня напрягали. Теперь я понимал слова Хираку Макимуры о том, что жизнь под одной крышей с ними отняла у него талант…
    
Да, конечно. Им постоянно нужна чья-то воля, которая бы их соединяла.
    
До сих пор между ними находился Дик Норт. Но теперь его нет. И теперь уже я, в каком-то смысле, заставляю их смотреть друг другу в глаза.
    
Вот такой “пример”…
   
   
    * * *
    
Несколько раз я встречался с Готандой. И несколько раз звонил Юмиёси-сан. Хотя в целом она держалась с прежней невозмутимостью, — судя по голосу, ей все-таки было приятно, что я звоню. По крайней мере, это ее не раздражало. Она по-прежнему дважды в неделю исправно ходила в бассейн, а в выходные иногда встречалась с бойфрендом. Однажды она сообщила, что в прошлое воскресенье выезжала с ним на озера.
    
— Но ты не думай — у меня с ним ничего нет. Мы просто приятели. Последний год школы вместе учились. В одном городе работаем. Вот и все.
    
— Да ради бога. Ничего я такого не думаю, — сказал я. То есть, я и правда воспринял это спокойно. По-настоящему меня беспокоил только бассейн. На какие там озера вывозил ее бойфренд, на какие горы затаскивал — мне было совершенно неважно.
    
— Но лучше тебе об этом знать, — сказала Юмиёси-сан. — Я не люблю, когда люди друг от друга что-то скрывают.
    
— Ради бога, — повторил я. — Мне все это безразлично. Я еще приеду в Саппоро, мы встретимся и поговорим. Вот что для меня по-настоящему важно. Встречайся с кем угодно и где угодно. К тому, что происходит между нами, это никакого отношения не имеет. Я все время думаю о тебе. Я тебе уже говорил — я чувствую, что нас с тобой что-то связывает.
    
— Что, например?
    
— Например, отель, — ответил я. — Это место для тебя. Но там есть место и для меня. Твой отель — особенное место для нас обоих.
    
— Хм-м, — протянула она. Не одобрительно, но и не отрицательно. Нейтрально хмыкнул себе человек, и все.
    
— С тех пор, как мы с тобой расстались, я много с кем повстречался. Очень много чего случилось. Но все равно постоянно думаю о нас с тобой как о самом главном. То и дело хочу с тобой встретиться. Только приехать к тебе пока не могу. Слишком много еще нужно до этого сделать.
    
Чистосердечное объяснение, начисто лишенное логики. Вполне в моем духе.
    
Между нами повисло молчание. Скажем так: средней длины. Молчание, за которое, как мне показалось, ее нейтральность слегка сдвинулась в сторону одобрения. Хотя, по большому счету, молчание — всего лишь молчание. Возможно, я просто принимал желаемое за действительное.
    
— Как твое дело? Движется? — спросила она.
    
— Думаю, да… Скорее да, чем нет. По крайней мере, я хотел бы так думать, — ответил я.
    
— Хорошо, если закончишь до следующей весны, — сказала она.
    
— И не говори, — согласился я.
   
   
    * * *
    
Готанда выглядел немного усталым. Сказывался плотный график работы, в который он умудрялся вставлять еще и встречи с бывшей женой. Так, чтобы никто не заметил.
    
— Естественно, до бесконечности это продолжаться не может, — сказал Готанда, глубоко вздохнув. — Уж в этом-то я уверен. Не лежит у меня душа к такой придуманной жизни. Все-таки я человек семейного склада. Поэтому так устаю каждый день. Нервы уже натянуты до предела…
    
Он развел ладони, словно растягивал воображаемую резинку.
    
— Взял бы отпуск, — посоветовал я. — И махнул с ней вдвоем на Гавайи.
    
— Если б я мог, — сказал он и вымученно улыбнулся. — Если б я только мог — как было бы здорово! Несколько дней ни о чем не думать, валяться на песочке под пальмами. Хотя бы дней пять. Нет, пять — это уже роскошь. Хоть три денечка. Трех дней достаточно, чтобы расслабиться…
    
Этот вечер я провел у него на Адзабу — развалясь на шикарном диване, потягивая виски и просматривая на видео подборку телерекламы с его участием. Реклама таблеток от живота… Эту я видел впервые. С лифтами какого-то офиса. Четыре прозрачных лифта носятся то вверх, то вниз с ненормальной скоростью. Готанда в темном костюме и черных ботинках — настоящий элитный яппи — перебегает из лифта в лифт. То туда, то сюда, прыг-скок — только воздух свистит. В одном лифте разговаривает с начальством, в другом — назначает свидание красотке-секретарше, в третьем — торопливо дописывает какие-то документы. Из четвертого звонит по мобильному телефону кому-то в первом. Перескакивать из одного лифта в другой с такой бешеной скоростью — занятие непростое. Но ни один мускул не дрогнет на его благородном лице. Готанда-яппи выкладывается на всю катушку, лифты носятся все быстрей.
    
Голос за кадром: “День за днем усталость растет. Стресс накапливается в животе. Вечно занятому тебе — супермягкое средство от живота…”
    
Я рассмеялся.
    
— Слушай, а это забавно!..
    
— Ага, мне тоже понравилось. Даром что реклама. Вся реклама, в принципе, сплошное дерьмо. Но эта снята отлично. Можешь смеяться — один этот ролик качественнее, чем большинство моих фильмов. Денег на него угрохали — будь здоров! Все эти дубли, спецэффекты, комбинированные съемки… На рекламу денег не жалеют. В каждую деталь миллионы вбухивают, пока до совершенства не доведут. Да и монтаж интересный.
    
— Прямо вся твоя жизнь в разрезе.
    
— Это уж точно! — засмеялся он. — Тут ты прав. Просто вылитый я. Так и стараюсь везде поспеть — то туда, то сюда… Всю жизнь на это кладу. Стресс накапливается в животе. И даже эти таблетки не помогают ни черта. Мне целую пачку бесплатно выдали. Заглотил целый десяток — никакого эффекта.
    
— Но двигаешься ты хорошо, — сказал я, перематывая ролик в начало. — Комичный, как Бастер Китон.[86] Наверное, это у тебя душевная склонность — в комедиях играть.
    
Пряча улыбку, Готанда кивнул.
    
— Это точно. Комедии люблю. И с удовольствием бы попробовал. Чувствую, у меня получилось бы. Это ж какую комедию можно закатать с таким простодушием, как у меня! В этом сложном и запутанном мире главный герой наивен и прям. Сам такой способ жизни — сплошная комедия, понимаешь, о чем я?
    
— Еще бы, — ответил я.
    
— Даже не нужно выделывать каких-то особых трюков. Просто будь сам собой. Уже от этого все животы надорвут. Да, было бы здорово так играть. Так сейчас никто в Японии не играет. Большинство комедийных актеров переигрывает так, что челюсть сводит. А я хотел бы сыграть наоборот. То есть, вообще не играть. — Он отхлебнул виски и задумчиво посмотрел в потолок. — Только мне такую роль все равно никто не даст. У них воображения для этого не хватит. Все мои роли за меня давно решены. С утра до вечера требуют играть только врача, учителя, адвоката. Сил моих больше нет. Давно отказался бы, да не могу — руки связаны. Только стресс накапливаю в животе…
    
Ролик с лифтами пользовался успехом, и его отсняли в нескольких вариантах. Но сюжет везде был один. Готанда с благообразной физиономией в деловом костюме носится с бешеной скоростью, перепрыгивая как белка с поезда на автобус, с автобуса на самолет — и всегда везде успевает вовремя. Или, например: с пакетом документов под мышкой взбирается по веревке на небоскреб и запрыгивает во все открытые окна попеременно. Один вариант лучше другого. Лик Готанды все так же невозмутим.
    
— Сначала мне говорили: делай усталое лицо. Режиссер просил. Такое, мол, чтобы все чувствовали: вот-вот подохну на боевом посту. Но я отказался. Сами подумайте, говорю, куда интереснее, если все делается с невозмутимым лицом. Только эти ослы даже слушать меня не хотели. Но я не сдавался. Не то чтобы воспылал любовью к рекламе. Там я снимаюсь исключительно ради денег. Просто чувствовал, что именно в этом ролике что-то есть… В общем, они настаивали — я возражал. В итоге смонтировали две версии и дали всем посмотреть. Само собой — то, что я предлагал, понравилось куда больше. Стали расхваливать режиссера и его братию. Даже какую-то премию дали, я слышал. Мне, конечно, на это плевать. Я — актер. Кто бы и как меня ни оценивал, ко мне настоящему это отношения не имеет. Но их-то распирало от гордости, как будто они и правда сами всё придумали! Готов спорить, они теперь абсолютно уверены, что идея всего ролика — от начала до конца — принадлежит им и никому больше. Такие вот кретины. Люди, лишенные воображения, вообще очень быстро подстраивают все вокруг под себя. А меня считают просто обаятельным ослом, который упирается по любому поводу…
    
— Не сочти за комплимент — но мне кажется, ты человек по-своему необычный, — сказал я. — Вот только до того, как мы разговорились по-настоящему, я этой необычности не ощущал. Я посмотрел с десяток твоих картин. Если честно — одна другой паршивее. И даже ты в них смотрелся ужасно.
    
Готанда выключил видео, подлил нам обоим виски, поставил пластинку Билла Эванса. Присел на диван, взял стакан, отпил глоток. В каждом движении — неизменное благородство.
    
— Это точно. Ты совершенно прав. Я ведь знаю: чем больше снимаюсь в таком дерьме, тем дерьмовее становлюсь. Сам чувствую, что превращаюсь в нечто жалкое и невзрачное. Но я же говорю — у меня нет выхода. Я ничего не могу выбирать себе сам. Даже галстук на мою личную шею подбирают они. Кретины, которые считают себя умней всех на свете, и обыватели, убежденные, что их вкус безупречен, вертят мной как хотят. Поди туда, встань сюда, делай то, не делай это, езди на том-то, трахайся с такой-то… Сколько еще это будет твориться со мной, до каких пор? Сам не знаю. Мне уже тридцать четыре. Еще месяц — и тридцать пять…
    
— А может, просто бросить всю эту бодягу — и начать с нуля? У тебя бы получилось, я уверен. Уходи из конторы, живи своей жизнью да понемногу долги возвращай…
    
— Именно так, ты прав. Я об этом уже много думал. И, будь я один, давно бы уже так поступил. Бросил все к чертовой матери, устроился в какой-нибудь театрик задрипанный да играл бы то, что нравится. Как вариант — очень даже неплохо. С деньгами как-нибудь разобрался бы… Но штука в том, что, окажись я на нуле — она меня моментально бросит, гарантирую. Такая женщина. Ни в каком другом мире, кроме своего, дышать не сможет. И на нуле со мной сразу задыхаться начнет. Тут дело не в том, хорошая она или плохая. Просто — из такого теста сделана, и все. Живет в системе ценностей суперзвезд, дышит воздухом этой системы — и от партнера требует того же атмосферного давления. А я ее люблю. И оставить ее не способен. В этом вся и беда.
    
“Всего одна дверь, — пронеслось у меня в голове. — Вход есть, а выхода нет…”
    
— В общем, этот пасьянс не сходится, как ни раскладывай, — подытожил Готанда с улыбкой. — Давай лучше сменим тему. Об этом хоть до утра рассуждай — все без толку.
    
Мы заговорили о Кики. Он спросил, что у меня с ней были за отношения.
    
— Странно, — добавил он. — Она нас с тобой, считай, заново познакомила — а ты о ней почти ничего не говоришь. Может, тебе тяжело вспоминать? Тогда, конечно, не стоит…
    
Я рассказал ему, как встретился с Кики. Как мы пересеклись, совершенно случайно, и стали жить вместе. Естественно и бесшумно, словно воздух заполнил пустующее пространство, она вошла в мою жизнь.
    
— Понимаешь, все случилось как-то само по себе, — сказал я. — Даже объяснить как следует не получается. Всё вдруг слилось воедино — и, как река, само вперед потекло. Так что первое время я даже ничему особо не удивлялся. И только позже стал замечать, что слишком многое… не стыкуется с обычной реальностью. Я понимаю, что по-идиотски звучит, но это так. Почему и не разговаривал о ней ни с кем до сих пор.
    
Я хлебнул виски и погонял по дну стакана кубики льда.
    
— Кики в то время подрабатывала моделью для рекламы женских ушей. Я увидел фото с ее ушами и заинтересовался. Это были, как бы тебе сказать… абсолютные уши. Уши на все сто процентов. А мне как раз нужно было сделать макет рекламы на заказ. И я попросил, чтобы мне прислали копии фотографий с ее ушами. Что там за реклама была, уже и не помню… В общем, прислали мне копии. Уши Кики, увеличенные раз в сто. Огромные — каждый волосок на коже видно. Я повесил эти снимки на стену в конторе и разглядывал каждый день. Сначала для пущего вдохновения. А потом привык к ним так, словно это часть моей жизни. И когда заказ выполнил, оставил их висеть на стене, настолько они были классные. Жаль, тебе сейчас показать не могу. Пока сам не увидишь — не поймешь, что я имею в виду. Уши, чье совершенство оправдывает сам факт их существования.
    
— Да, я помню, ты что-то говорил о ее ушах, — сказал Готанда.
    
— Ну да… В общем, я захотел встретиться с их хозяйкой. Казалось, не увижу ее — жизнь остановится. С чего я это взял — не знаю. Но мне действительно так казалось. Я позвонил ей. Она согласилась встретиться. И в первый же день нашей встречи открыла свои уши лично мне. Лично мне, понимаешь? Не по работе! Это было гораздо круче, чем на фотографии. На работе — ну, то есть, перед камерами — она сознательно их блокировала. “Уши для работы” — совсем не то, что “уши для себя”, понимаешь? Когда она открывала их для меня, даже воздух вокруг менялся. Все менялось — весь мир, вселенная… Я понимаю, как по-дурацки это звучит. Но по-другому сказать не получается.
    
Готанда надолго задумался.
    
— Блокировала уши? Это как?
    
— Отключала их от сознания. Если совсем просто.
    
— Хм-м, — протянул он.
    
— Как штепсель из розетки.
    
— Хм-м.
    
— Ну… Дурацкое сравнение, конечно. Но именно так, я не вру.
    
— Да верить-то я тебе верю. Просто пытаюсь понять. И в мыслях не было тебя как-то поддеть.
    
Я откинулся на спинку дивана и уперся взглядом в картину на стене.
    
— Но главное — ее уши обладали сверхъестественной способностью, — продолжал я. — Она могла слышать то, что не слышат другие, — и приводить людей туда, куда им нужно.
    
Готанда снова надолго умолк.
    
— Значит, Кики куда-то тебя привела? — спросил он наконец. — Туда, куда тебе было нужно?
    
Я кивнул. Но ничего не сказал. Слишком уж долгой была та история, да и рассказывать ее особо не хотелось.
    
— И вот теперь она снова хочет куда-то меня привести, — сказал я. — Я это чувствую, и очень сильно. Вот уже несколько месяцев. Все это время как будто иду вслед за нитью, которую она мне бросила. Ужасно тонкая нить; сколько раз уже думал — ну, все, сейчас оборвется. А она все тянется и не кончается. Так худо-бедно добрался до сегодняшнего дня. Разных людей встретил, пока шел. Тебя, например. Я бы даже сказал, среди этих людей ты — центральный. А я все иду — и никак не могу уловить, к чему она клонит. Уже два человека погибло на моем пути. Сначала Мэй, потом однорукий поэт… То есть, двигаться-то я двигаюсь. Но ни к чему в итоге не прихожу…
    
Лед в стаканах совсем растаял. Готанда принес из кухни очередное ведерко, наполнил стаканы льдом, налил еще виски. Изысканные жесты. Благородная осанка. Приятный стук льда о стенки стаканов. “Как в кино”, — машинально подумал я.
    
— Так что у меня своя безнадега, — подытожил я. — Ничем не веселее твоей.
    
— Э, нет, старина, — возразил Готанда. — Я бы наши безнадеги не сравнивал. Я люблю женщину. Это любовь, у которой не может быть выхода. С тобой — совсем другая история. Тебя, по крайней мере, что-то куда-то ведет — пусть даже и мотая из стороны в сторону. Никакого сравнения с лабиринтом страстей, в котором блуждаю я. У тебя есть чего желать, на что надеяться. Есть хотя бы шанс на то, что выход найдется. У меня нет вообще ничего. Между нашими ситуациями — такая пропасть, что и говорить не о чем.
    
— Может быть… — вроде как согласился я. — Так или иначе, мне остался лишь путь, который предлагает Кики. Других путей нет. Она все время старается мне что-то передать — то ли знак какой-то, то ли послание. И я напрягаю слух, пытаясь его разобрать…
    
— Послушай, — сказал вдруг Готанда. — А ты никогда не думал, что Кики могли убить?
    
— Так же, как Мэй?
    
— Ну да. Сам подумай. Так же внезапно исчезла. Я когда узнал о смерти Мэй — тут же о Кики вспомнил. А вдруг с ней то же самое произошло? Об этом даже вслух говорить страшно. Вот я и не говорил. Но ведь это возможно, не так ли?
    
Я ничего не ответил. Как бы то ни было — я видел ее, вертелось у меня в голове. Там, в пепельных сумерках на окраине Гонолулу. Я видел ее. Даже Юки об этом знает.
    
— Просто как вероятность. Без фактов, — сказал Готанда.
    
— Вероятность, конечно, есть. Но послания мне шлет именно она. Я чувствую это совершенно отчетливо. У нее свой стиль, я не мог обознаться.
    
Готанда долго молчал, скрестив руки на груди. Можно было подумать, что он устал и заснул. Но он, конечно, не спал. Время от времени его пальцы оживали и вновь успокаивались. Кроме пальцев, не двигалось ничего. Ночная мгла просачивалась в комнату и обнимала его ладную фигуру, как родильные воды — младенца в утробе. По крайней мере, мне так казалось.
    
Я поболтал льдом в стакане и хлебнул еще виски.
    
И тут я ощутил присутствие кого-то третьего. Будто кроме нас с Готандой в комнате есть кто-то еще. Я чуял тепло его тела, дыхание, запах. Но по всем признакам это был не человек. Воздух вокруг заметался так, словно разбудили дикого зверя. Зверя? У меня одеревенела спина. Я судорожно огляделся. Но, само собой, никого не увидел. В воздухе посреди комнаты скрывался лишь сгусток признаков чего-то нечеловеческого. Но видно ничего не было.
   
   
    
     
35
    
    
В конце мая случайно — то есть, надеюсь, случайно — я встретился с Гимназистом. С одним из той парочки инспекторов, что допрашивали меня после гибели Мэй. Я зашел в универмаг “Токю Хэндз”, купил паяльник и уже направлялся к выходу, когда столкнулся с ним лицом к лицу. Невзирая на совсем летнюю погоду, он был в толстом твидовом пиджаке — но, судя по лицу, это его ничуть не смущало. Возможно, служба в полиции развивает в человеческом организме особую жаростойкость. Кто его знает. В руке он держал фирменный пакет универмага — такой же, как у меня. Я сделал вид, что не заметил его, и собирался пройти мимо, но Гимназист не дал мне улизнуть.
    
— Экий вы неприветливый! — натянуто пошутил он. — Мы ведь не совсем чужие люди. Зачем притворяться, что мы незнакомы?
    
— Я спешу, — только и сказал я.
    
— Что вы говорите? — напирал Гимназист, совершенно не веря в то, что я могу куда-то спешить.
    
— Нужно к работе готовиться. Плюс целая куча других важных дел, — не сдавался я.
    
— Понимаю, — закивал он. — Но, может, хоть минут десять выкроите? Как насчет чая? Уж очень хотелось с вами вне работы поговорить. Десяти минут хватит, уверяю вас.
    
И я зашел вслед за ним в битком набитый кафетерий. Зачем — сам не знаю. Запросто ведь мог отказаться и пойти своей дорогой. Нет же — поплелся, как миленький, в кафетерий и стал пить кофе с полицейской ищейкой. Нас окружали влюбленные парочки и студенты. Кофе был дрянным, воздух спертым. Гимназист достал сигареты и закурил.
    
— Давно хочу бросить — увы! — сказал он. — Пока я на этой работе — даже пробовать бесполезно. Без курева просто не выжить. Слишком нервы стираются.
    
Я молчал.
    
— Нервы стираются, — повторил он. — Все вокруг тебя ненавидят. Чем дольше работаешь уголовным инспектором — тем неприятнее ты окружающим. Глаза мутнеют. Дряхлеет кожа лица. Почему дряхлеет лицо — не знаю, но это так. Очень скоро начинаешь выглядеть вдвое старше своего возраста. Манера речи — и та меняется. И ничего светлого в жизни не остается.
    
Он положил в кофе три ложки сахара, добавил сливок, тщательно размешал и неторопливым движением поднес чашку ко рту.
    
Я посмотрел на часы.
    
— Ах, да! Время, — вспомнил он. — Минут пять еще есть, не так ли? Не волнуйтесь, надолго не задержу. Я по поводу той убитой девчонки, Мэй.
    
— Мэй? — переспросил я как можно тупее. Не на того напал, дядя. Так просто ты меня не поймаешь.
    
Он слегка скривил губы и рассмеялся.
    
— Ах, да, конечно!.. Так звали убитую — Мэй. Выяснилось в ходе расследования. Имя, понятно, не настоящее. Кличка для работы. Проститутка, как мы и предполагали. Я это чувствовал с самого начала. На вид — приличная девушка, на деле — все наоборот. В наши дни все сложнее на глаз отличить. Раньше как было? Посмотришь — и с первого взгляда ясно: шлюха. Одежда соответствующая, косметика, мимика, жесты… А в последнее время так просто уже не понять. Женщины, о которых и не подумаешь никогда, занимаются этим на всю катушку. Кто ради денег, кто просто из любопытства. Все это никуда не годится. Это очень опасно, вам не кажется? То и дело встречаться с незнакомыми мужчинами и полностью доверяться им один на один. А в этом обществе кого только не встретишь. Извращенцы, садисты. Что угодно может произойти. Вы согласны со мной?
    
Я поневоле кивнул.
    
— Но молодые девушки этого не понимают. Им кажется, что в мире удача всегда на их стороне. Ну, здесь ничего не поделаешь. На то она и молодость, чтобы на это рассчитывать. Они искренне верят, что все будет хорошо. И понимают, что это не так, когда уже слишком поздно. Когда им, беднягам, уже на горле чулок затягивают. Финиш…
    
— Так вы поняли, кто убийца? — спросил я.
    
Он покачал головой и нахмурился.
    
— К сожалению, пока нет. Много деталей выплыло. Но газеты ничего не узнают, пока следствие не закончится. В частности, стало ясно, что ее звали Мэй. Что работала проституткой. Настоящее имя… впрочем, это уже несущественно. Родилась в Кумамото. Отец — государственный служащий. Пускай и в небольшом городе, но в начальники выбился. Дом — полная чаша, семья обеспеченная. Деньги регулярно ей посылали. Мать по два раза в месяц к ней в Токио приезжала — приодеть, обеспечить всем, что для жизни нужно. Она родителям говорила, что работает в модельном бизнесе. Старшая сестра замужем за хирургом. Младший брат учится на юриста в университете Кюсю. Не семья — загляденье! Какого черта дочери из такой семьи выходить на панель? После того, что случилось, дома все в шоке. Поэтому мы пока не сообщаем семье, чем она занималась на самом деле. Из сострадания. От известия, что дочь задушили в отеле чулком, мать и так на грани самоубийства. Слишком страшная новость для такой идеальной семьи.
    
Я молчал. Пускай уж выговорится до конца.
    
— Мы вышли на организацию, которая поставляет проституток по вызову. Не буду говорить, чего это нам стоило. Но и выудить кое-что удалось. А знаете, как? Отловили трёх шлюх в фойе большого отеля. Показали им те же фотографии, что и вам, и допросили с пристрастием. Одна раскололась. Не у всех такие железные нервы, как у вас. Да и в ней слабину нащупали сразу. В итоге мы узнали об Организации. Бордель экстра-класса. С членской системой и расценками для ходячих мешков с деньгами. Нам с вами — увы! — в такие места ход заказан. Или вы готовы за один раз с девчонкой выложить семьдесят тысяч?[87] Я не готов. Благодарю покорно. Чем такие деньги тратить, я лучше в постели с женой сэкономлю, да сыну новый велосипед куплю. В общем, что говорить — не для нас, голодранцев, развлечение! — Он рассмеялся и посмотрел на меня. — Но даже захоти я им выложить эти семьдесят тысяч — никто со мной говорить не станет. Сразу выяснят, что я за птица. Всю мою подноготную вмиг разузнают. Безопасность — прежде всего. Сомнительных клиентов не обслуживают. А уж уголовных следователей и подавно — но не потому, что с полицией, в принципе, связываться не хотят. Будь я какой-нибудь шишкой из полицейского управления — дело другое. Но только оч-чень большой шишкой. Чтобы пригодился в случае чего. А с такого пугала огородного, как я, все равно никакого толку.
    
Он допил кофе и опять закурил.
    
— В итоге мы попросили ордер на обыск всей этой лавочки. Через три дня получили его. И когда ворвались с ордером в контору клуба — нас встретила пустота. Космическая пустота. Ни бумаг, ни улик, ни свидетелей. Ни-че-го. Иначе говоря, утекла секретная информация. Вопрос — откуда утекла? Как вы думаете?
    
— Не знаю, — сказал я.
    
— Из полиции, откуда ж еще! Кого-то из начальства это зацепило. И нас попросту сдали. Доказать невозможно. Но нам в отделении всё ясно и без доказательств. Кто-то позвонил в клуб и предупредил: скоро, мол, гости нагрянут, смывайтесь, пока время есть… Подло. Низко и недостойно. А клубу, как видно, к срочным переездам не привыкать. Свернулись за какой-нибудь час — и ищи ветра в поле. Снимут другую контору, другие телефоны поставят — и опять за старое. Это же так просто. Пока есть список клиентов, и девочки как надо построены — они могут продолжать этот бизнес где угодно. И нам уже ни до чего не докопаться. Нас вышвырнули из игры. Оборвали все ниточки одним махом. Узнай мы, кто заказывал ее в ночь убийства, все сдвинулось бы с мертвой точки. Но теперь, когда все вот так, наши руки опять пусты. Как дальше действовать — сам черт не поймет.
    
— Непонятно, — сказал я.
    
— Что непонятно?
    
— Если, как вы говорите, она работала в клубе с членской системой — зачем члену клуба ее убивать? Его же сразу вычислить можно будет, разве не так?
    
— Именно, — кивнул Гимназист. — Имя убийцы не должно было отражаться в бумагах клуба. Значит, это либо ее приятель-любовник — либо член клуба, который вызвал ее частным образом, напрямую. Ни для первой, ни для второй версии у нас никаких зацепок нет. Мы ничего не нашли. Тупик.
    
— Я не убивал, — сказал я.
    
— Разумеется. И мы это знаем, — сказал он. — Я вам сразу сказал. У вас не тот тип характера. Вы не способны убить человека, это сразу видно. Люди вашего типа не убивают других людей. Но вам что-то известно. Я это чувствую. Профессиональным чутьем. Может, расскажете? Все останется между нами. Я не полезу вам в душу, и ни в чем вас не упрекну. Обещаю. Серьезно.
    
— Даже не знаю, о чем вы, — сказал я.
    
— Ч-черт, — нахмурился Гимназист. — Значит, все зря… Вся штука в том, что наше начальство не хочет давать делу ход. Ну, шлепнули в отеле проститутку — и черт с ней, так ей и надо. У наших начальников логика простая: чем меньше проституток, тем лучше. Большинство из них и трупов-то почти не видали. Они и представить себе не могут, что это такое, когда голой красивой девушке перетягивают горло чулками. Как это страшно, и как ее жалко… Среди членов клуба — не только полицейские боссы, но и большие политики. А у полиции ушки на макушке. Блеснет в темноте золотая хризантема[88] — полицейский тут же голову втягивает, как черепаха. И чем выше сидит — тем глубже втягивает. Что ж, не повезло бедняжке Мэй. И погибла ни за грош, и убийцу найти уже, видать, не судьба…
    
Официантка забрала его пустую кофейную чашку. Я свой кофе так и не допил.
    
— Если честно, — продолжал Гимназист, — я к этой девушке, Мэй, испытываю странное чувство. Что-то вроде родственной близости. С чего бы это? Сам не пойму. Но когда увидел ее в кровати — голую, мертвую, с чулком на горле — я вот что подумал. Эту сволочь, ее убийцу, я поймаю, чего бы мне это ни стоило. Конечно, на подобные сцены мы уже насмотрелись по самое не хочу. И при виде очередного трупа не сходим с ума от жалости и сострадания. Видел я и расчлененку, и обгоревших до костей — какие угодно. Но ее труп был особенный. Невероятно красивый. Стояло утро, лучи солнца падали на нее из окна. И она лежала, словно обледеневшая в этих лучах. Глаза открыты, язык в гортань закатился, горло чулком перетянуто. Концы от чулка на груди уложены. Аккуратно так, в форме галстука. Я смотрел на нее — и чувствовал странную вещь. Будто эта девочка просит меня — лично меня! — чтобы я раскрыл эту тайну. Будто, пока я не найду убийцу, она так и будет лежать замороженная в лучах солнца. Там, в отеле. Да так и кажется до сих пор: пока убийца на свободе, пока дело не раскрыто — она не разморозится, не освободится от этой судороги… Как считаете, это нормальное ощущение?
    
— Не знаю, — сказал я.
    
— Вы, как я понял, уезжали куда-то надолго. Путешествовали? Загар вам очень к лицу, — сказал инспектор.
    
— На Гавайи по работе летал, — сказал я.
    
— Здорово… Завидую вам. Мне бы мне такую шикарную работу. А тут с утра до вечера трупы разглядываешь. Поневоле станешь угрюмым типом. Вы когда-нибудь разглядывали трупы?
    
— Нет, — сказал я.
    
Он покачал головой и взглянул на часы.
    
— Ну, что ж. Ладно. Простите, что зря отнял у вас время. Хотя, может, и не зря. Говорят же люди — случайных встреч не бывает. А разговор этот в голову не берите. Даже таких, как я, иногда тянет по душам поговорить… Если не секрет, что купили-то?
    
— Паяльник, — сказал я.
    
— А я — струну для прочистки труб. Все трубы в доме позабивались…
    
Он расплатился за кофе. Я предложил ему половину суммы, но он наотрез отказался.
    
— Ну что вы, ей-богу! Это же я вас сюда заманил. Ваше время и нервы стоят дороже. А это все так, пустяки…
    
На выходе из кафетерия я вдруг кое-что вспомнил.
    
— И часто вы расследуете убийства проституток? — спросил я.
    
— Как сказать… В общем, довольно часто. Не то чтобы каждый день. Но и не раз в год, это точно. А что — вы интересуетесь убийствами проституток?
    
— Нет, не интересуюсь, — ответил я. — Просто так спросил.
    
На этом мы расстались.
    
Он скрылся из глаз — а у меня еще долго сосало под ложечкой.
   
   
    
     
36
    
    
Неторопливо, точно облако в небе, за окном проплыл и растаял май.
    
Уже два с половиной месяца я не брал никаких заказов. Звонки по работе почти прекратились. Мир с каждым днем все вернее забывал обо мне. Деньги на мой счет в банке, понятно, больше не поступали — но еще оставалась какая-то сумма на жизнь. А жизнь моя, в принципе, не требует особых затрат. Сам готовлю, сам стираю. Особой нужды ни в чем не испытываю. Долгов нет, кредиты никому не выплачиваю, по автомобилям и шмоткам с ума не схожу. Так что в ближайшее время о деньгах можно было не беспокоиться. Вооружившись калькулятором, я подсчитал свой месячный прожиточный минимум, разделил на него то, что осталось в банке, и понял: еще пять месяцев протяну. За эти пять месяцев что-нибудь, да случится. А не случится — тогда и подумаю снова. Кроме того, на моем столе красовался в рамке чек на триста тысяч от Хираку Макимуры. Как ни крути — голодная смерть мне пока не грозит.
    
Стараясь не ломать размеренного темпа жизни, я по-прежнему ждал, пока что-нибудь произойдет. По нескольку раз в неделю отправлялся в бассейн и плавал там до полного изнеможения. Ходил за продуктами, готовил еду, а по вечерам слушал музыку и читал книги, взятые в библиотеке.
    
Там же, в библиотеке, я просмотрел газеты и скрупулезно, одно за другим, отследил все сообщения об убийствах за последние несколько месяцев. Интересуясь, разумеется, лишь теми случаями, когда убивали женщин. Глядя на мир под таким углом, я обнаружил, что женщин в этом мире убивают просто в кошмарном количестве. Их режут ножами, забивают кулаками и душат веревками. О жертвах, хоть как-то похожих на Кики, газеты не сообщали. По крайней мере, труп не нашли. Конечно, есть много способов сделать так, чтобы труп не нашли никогда. Привязать к ногам груз и выбросить в море. Отвезти подальше в горы и закопать в лесу. Как я схоронил свою Селедку. В жизни никто не найдет.
    
“А может, несчастный случай? — думал я. — И ее как Дика Норта, сбил грузовик?” И я проверил все сообщения о происшествиях. О тех случаях, когда погибали женщины. На свете происходит безумное количество несчастных случаев, в которых гибнет до ужаса много женщин. Умирают в дорожных авариях, сгорают в пожарах и травятся газом у себя дома. Но никого, похожего на Кики, я среди них не нашел.
    
А еще бывают самоубийства, думал я. Или, скажем, внезапная смерть от разрыва сердца. О таких случаях газеты уже не пишут. На свете полным-полно самых разных смертей. О каждой в газете не сообщишь. Наоборот: смерти, о которых пишут в газетах, — исключение из общего правила. Подавляющее большинство людей умирает тихо и незаметно.
    
Поэтому — вероятность остается.
    
Возможно, Кики убита. Возможно, погибла от несчастного случая. Возможно, покончила с собой. Возможно, умерла от разрыва сердца.
    
Но доказательств нет. Ни того, что она умерла, — ни того, что жива.
    
Иногда, по настроению, я звонил Юки. “Как живешь?” — спрашивал я. “Да так…” — отвечала она. Она разговаривала со мной, будто с Марса: ответы крайне плохо совпадали с вопросами. Как я ни сдерживался, это меня всегда немного бесило.
    
— Да так, — сказала она в очередной раз. — Не хорошо, не плохо. Живу себе помаленьку…
    
— Как мать?
    
— Ушла в себя. Не работает почти. Весь день на стуле сидит и в стенку смотрит. Ничего делать сил нет.
    
— Я могу чем-то помочь? За продуктами съездить, еще что-нибудь?
    
— За продуктами, если что, домработница сходит. А так мы просто доставку на дом заказываем. Живем тут вдвоем, ничего не делаем. Знаешь… Здесь, если долго живешь, кажется, будто время остановилось. Как думаешь — время, вообще, движется?
    
— К сожалению, еще как движется. Время проходит, вот в чем беда. Прошлое растет, а будущее сокращается. Все меньше шансов что-нибудь сделать — и все обиднее за то, чего не успел.
    
Юки молчала.
    
— Что-то голос у тебя совсем слабый, — сказал я.
    
— Правда, что ли?
    
— Правда, что ли? — повторил я.
    
— Эй, ты чего?
    
— Эй, ты чего?
    
— Кончай свои дразнилки!
    
— Это не дразнилки. Это эхо твоей души. Бьёрн Борг блестяще возвращает подачу, указывая противнику на отсутствие диалога в игре. Чпок!