1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 
   
– Я знаю, сэр, – сказал Ной, – но это был единственный поезд, на который она смогла достать билет, и она надеется, что я встречу ее. Я думал, что только один раз…
   
– Аккерман! – Колклаф, наконец, взглянул на него. Кончик его носа с белым пятном начал подергиваться. – В армии служба прежде всего: Не знаю, смогу ли я когда-нибудь научить вас этому, но я, черт возьми, постараюсь. Армию не интересует, встречаетесь ли вы со своей женой или нет. Вне службы можете делать все, что угодно, а на службе исполняйте свои обязанности. А теперь идите.
   
– Слушаюсь, сэр, – проговорил Ной.
   
– А дальше? – спросил Колклаф.
   
– Слушаюсь, сэр, благодарю вас, сэр, – сказал Ной, вспомнив лекции о воинской вежливости, отдал честь и вышел.
   
Он послал телеграмму, хотя она стоила восемьдесят пять центов, однако в последующие два дня ответа от Хоуп не поступило, и никак нельзя было узнать, получила она телеграмму или нет. Всю ночь в пятницу он не мог сомкнуть глаз. Лежа в вычищенной и вымытой казарме, он думал о ней. Подумать только, что после стольких месяцев разлуки Хоуп находится всего в десяти милях от него, что она ждет его в отеле и не знает, что с ним случилось, не знает, что есть на свете такие люди, как Колклаф, что армией правит слепая дисциплина, безразличная к любви и ко всяким проявлениям нежности. «Как бы там ни было, – подумал он, засыпая, наконец, перед самым подъемом, – я увижу ее сегодня днем, и возможно, все это к лучшему. К тому времени, может быть, исчезнут последние следы синяка под глазом, и не придется объяснять ей, как я его получил…»
   
   
   
Через пять минут должен появиться капитан. Волнуясь, Ной еще раз поправил углы койки, проверил, хорошо ли сложены полотенца в тумбочке, блестят ли стекла в окне позади койки. Увидев, что его сосед Зилихнер застегивает последнюю пуговицу на плаще, висевшем на установленном месте среди других вещей, Ной решил еще раз проверить свое обмундирование, хотя еще до завтрака убедился, что все оно застегнуто, как полагается для осмотра. Он отодвинул шинель и не поверил своим глазам: куртка, которую он проверял только час тому назад, была расстегнута сверху донизу. Он лихорадочно стал застегивать пуговицы. Если Колклаф увидит, что куртка расстегнута. Ной наверняка не получит увольнения на конец недели. Другим доставалось хуже за меньшие проступки, а Колклаф и не думал скрывать своей неприязни к Ною. У плаща две пуговицы тоже оказались незастегнутыми. «О, боже! – взмолился про себя Ной, – только бы он не вошел раньше, чем я закончу».
   
Ной неожиданно обернулся. Райкер и Доннелли, слегка усмехаясь, наблюдали за ним. Заметив, что он смотрит на них, они быстро нагнулись и стали смахивать с обуви пыль. «Вот оно что, – с горечью подумал Ной, – это они подстроили и, видимо, с одобрения всех остальных, зная, что Колклаф сделает мне, когда обнаружит… Наверно, они пришли пораньше после завтрака и расстегнули пуговицы».
   
Он успел тщательно проверить все до мелочей и занять свое место у кровати, когда сержант у двери крикнул: «Смирно!»
   
Внимательно и холодно оглядев Ноя, Колклаф долго рассматривал его тумбочку, где царил безупречный порядок, затем прошел позади него к вешалке и внимательно осмотрел там каждую вещь. Ной слышал, как шелестела одежда, когда Колклаф перебирал ее. Затем Колклаф, печатая шаг, прошел мимо. Теперь Ной знал, что все обойдется благополучно.
   
Через пять минут осмотр окончился, и солдаты заспешили из казармы к автобусной остановке. Ной достал вещевой мешок и нащупал на дне клеенчатый мешочек, где у него хранились деньги. Он вынул «мешочек и открыл его, но денег там не оказалось: десятидолларовая бумажка пропала, вместо нее лежал клочок бумаги, на котором жирным карандашом печатными буквами было выведено единственное слово: „сволочь“.
   
Ной засунул бумажку в карман и аккуратно повесил мешок на место. «Я убью его, я убью того, кто это сделал, – думал он. – Вот тебе и шарф и блузка – ничего нет. Я убью его».
   
Ошеломленный, он медленно направился к автобусной остановке, стараясь не попасть в один автобус с солдатами своей роты. Ему не хотелось видеть их в это утро. Он знал, что наживет себе неприятность, если окажется рядом с Доннелли, Зилихнером, Рикеттом или с кем-либо другим, а в это утро некогда было ссориться. Он простоял двадцать минут в длинной очереди нетерпеливых солдат, пока вошел в пахнувший бензином автобус. В машине не было никого из его роты, и выбритые, вымытые лица окружавших его солдат, довольных тем, что они вырвались из казармы, неожиданно показались ему дружескими. Стоявший рядом громадный парень с широким, улыбающимся лицом предложил ему даже отпить хлебной водки из поллитровой бутылки, торчавшей у него из кармана.
   
Улыбнувшись ему, Ной ответил:
   
– Нет, спасибо, ко мне только что приехала жена, и я еще ее не видел. Я не хочу, чтобы при встрече от меня пахло водкой.
   
Солдат широко улыбнулся, словно Ной сказал что-то очень лестное и приятное:
   
– Жена? – удивился он. – Как вам это нравится? Когда же ты ее видел в последний раз?
   
– Семь месяцев назад, – ответил Ной.
   
– Семь месяцев! – Лицо парня стало серьезным. Он был очень молод, и кожа на его приятном, гладком лице была нежной, как у девушки. – Первый раз за семь месяцев! – Он наклонился к сидевшему солдату, около которого стоял Ной, и сказал: – Эй, солдат, встань-ка да уступи место женатому человеку. Он семь месяцев не видел свою жену, а сейчас она ждет его; ему нужно сохранить силы.
   
Солдат улыбнулся и встал.
   
– Сказал бы сразу, – проговорил он.
   
– Не надо, – смущенно смеясь, возразил Ной, – я и так справлюсь, зачем мне садиться…
   
Нежно, но властно подтолкнув его рукой, парень с бутылкой торжественно произнес:
   
– Солдат, это приказание. Сиди и береги свои силы.
   
Ной сел, и все окружавшие его солдаты приветливо заулыбались.
   
– А у тебя случайно нет фотографии твоей дамы? – спросил высокий парень.
   
– Видишь ли, дело в том, что… – Ной достал бумажник и показал высокому парню фотографию Хоуп. Солдат внимательно посмотрел на нее.
   
– Сад в майское утро, – восхищенно произнес он, – клянусь богом, я должен жениться, прежде чем меня убьют.
   
Ной положил бумажник на место, улыбаясь парню и почему-то чувствуя, что это предзнаменование, что с этого момента все пойдет по-иному. Он достиг дна и теперь начинает подниматься наверх.
   
Когда автобус остановился в городе перед почтой, высокий парень заботливо помог ему спуститься со ступенек на грязную улицу, тепло и ободряюще похлопав его по плечу.
   
– Теперь иди, браток, – сказал он, – желаю тебе приятно провести эти дни, и до подъема в понедельник забудь, что есть такая вещь, как армия Соединенных Штатов.
   
Ной, улыбаясь, помахал ему и поспешил к отелю, где его ждала Хоуп.
   
   
   
Он нашел ее в переполненном вестибюле среди толпившихся мужчин в хаки и их жен.
   
Ной заметил ее раньше, чем она увидела его. Слегка прищурясь, она всматривалась в окружающих ее солдат и женщин, в пыльные пальмы в кадках. Она была бледна и выглядела возбужденной. Когда он подошел к ней сзади и, слегка тронув за локоть, сказал: «Полагаю, вы миссис Аккерман», по ее лицу пробежала улыбка, но казалось, что она вот-вот заплачет.
   
Они поцеловались, словно были одни.
   
– Ну, – нежно успокаивал ее Ной, – ну, ну…
   
– Не беспокойся, я не буду плакать.
   
Отступив на шаг назад, она пристально посмотрела на него.
   
– Первый раз, – сказала она, – вижу тебя в форме.
   
– Ну, и как я выгляжу?
   
У нее слегка дрогнули губы:
   
– Ужасно.
   
Они оба рассмеялись.
   
– Идем наверх, – предложил он.
   
– Нельзя.
   
– Почему? – спросил Ной, чувствуя, как у него замирает сердце.
   
– Мне не удалось получить комнату: кругом все переполнено. Ну ничего. – Она коснулась его лица и усмехнулась, увидев его отчаяние. – У нас есть место, на этой улице, в меблированных комнатах. Да не смотри же так.
   
Взявшись за руки, они вышли из отеля. Они молча шли по улице, время от времени посматривая друг на друга. Ной чувствовал на себе сдержанные, одобряющие взгляды солдат, мимо которых они проходили, – у них не было ни жен, ни девушек, и им не оставалось ничего другого, как напиться.
   
Дом, где помещались меблированные комнаты, давно нуждался в покраске. Крыльцо заросло диким виноградом, а нижняя ступенька была сломана.
   
– Осторожно, – предупредила Хоуп, – не провались, не хватает тебе только сломать ногу.
   
Дверь открыла хозяйка. Это была худощавая старуха в грязном сером фартуке. От нее пахло потом, помоями и старостью. Держась костлявой рукой за ручку двери, она холодно взглянула на Ноя и спросила Хоуп:
   
– Это ваш муж?
   
– Да, это мой муж, – ответила Хоуп.
   
– Гм, – промычала старуха и даже не ответила на вежливую улыбку Ноя. Пропустив их в дом, она продолжала смотреть им вслед, пока они поднимались по лестнице.
   
– Это похуже, чем осмотр, – прошептал Ной, следуя за Хоуп к двери их комнаты.
   
– Какой осмотр? – спросила Хоуп.
   
– Я расскажу тебе как-нибудь в другой раз.
   
Они вошли в маленькую комнату. В ней было одно-единственное окно с треснутым стеклом. Старые обои так выгорели, что рисунок, казалось, был нанесен прямо на стену. Выкрашенная в белый цвет железная кровать вся облупилась, а под сероватым покрывалом явственно вырисовывались бугры. Но Хоуп уже успела поставить на туалетный стол стакан с букетиком нарциссов, положила щетку для волос – символ семейной жизни и цивилизации – и поставила небольшую фотографию Ноя, снятого в дни их летнего отдыха. Он стоит в свитере среди цветов и смеется.
   
Они испытывали смущение и избегали смотреть друг на друга.
   
– Мне пришлось показать хозяйке свидетельство о браке, – нарушила молчание Хоуп.
   
– Что? – переспросил Ной.
   
– Наше свидетельство о браке. Она сказала, что ей приходится стараться изо всех сил, чтобы защитить свое респектабельное заведение от сотни тысяч пьяных солдат, шляющихся по городу.
   
Ной улыбнулся и удивленно покачал головой.
   
– Как ты догадалась взять с собой свидетельство?
   
Хоуп прикоснулась к цветам:
   
– Я ношу его с собой все время, все эти дни, в своей сумочке, чтобы оно напоминало мне…
   
Ной медленно прошел к двери и повернул торчавший в замочной скважине ключ. Старый замок противно заскрипел.
   
– Знаешь, – проговорил Ной, – я семь месяцев мечтал об этом. О том, чтобы запереть дверь.
   
Хоуп вдруг нагнулась и быстро выпрямилась. Ной увидел в ее руках небольшую коробку.
   
– Вот посмотри, что я привезла тебе.
   
Взяв коробку в руки, Ной вспомнил о десяти долларах, предназначенных для подарка, и о записке, которую он нашел на дне вещевого мешка, – оборванном клочке бумаги со злобной надписью «сволочь». Открыв коробку, он заставил себя забыть о пропавших десяти долларах, с этим можно подождать до понедельника.
   
В коробке было домашнее шоколадное печенье.
   
– Попробуй, – сказала Хоуп, – могу тебя обрадовать, что пекла его не я; я попросила маму испечь и прислать его мне.
   
Ной взял одно печенье: у него был настоящий домашний вкус. Он съел еще одно.
   
– Блестящая идея! – похвалил он.
   
– Сними ее, – вдруг с жаром проговорила Хоуп, – сними эту проклятую одежду!
   
   
   
На следующее утро они отправились завтракать поздно и после завтрака погуляли по улицам городка. Из церкви шли горожане, ведя за руку одетых в лучшее платье детей, чинно шагавших со скучающим видом мимо клумб с увядшими цветами. В лагере никогда не увидишь детей, и они придавали этому утру какую-то домашнюю прелесть.
   
По тротуару шел пьяный солдат, изо всех сил старавшийся прямо держаться на ногах. Он свирепо поглядывал на идущих из церкви людей, словно бросая вызов их благочестию и защищая свое право напиваться пьяным с утра по воскресеньям. Поравнявшись с Хоуп и Ноем, он с важным видом отдал честь и бросил на ходу:
   
– Тес, не говорите военной полиции.
   
– Вчера один парень в автобусе видел твою фотографию, – сказал Ной.
   
– Ну и какой отзыв? – Хоуп мягко коснулась пальцами его руки. – Положительный или отрицательный?
   
– Сад, сказал он, сад в майское утро!
   
Хоуп, довольная, засмеялась:
   
– Армия никогда не выиграет войну с такими солдатами, как этот.
   
– Он еще сказал: «Клянусь богом, я должен жениться прежде, чем меня убьют!»
   
Хоуп опять было улыбнулась, но вдруг нахмурилась, задумавшись над последними словами. Она ничего не сказала: ведь она могла прожить здесь только неделю, и не стоило терять время на разговоры о подобных вещах.
   
– Ты сможешь приходить каждый вечер? – спросила она.
   
Ной утвердительно кивнул головой:
   
– Даже если мне придется подкупить всех военных полицейских в этом районе, – сказал он. – В пятницу вечером, может быть, я не смогу прийти, но в остальные дни… – Он с сожалением посмотрел вокруг на грязный, запущенный город, весь окутанный пылью, сквозь которую пробивались лучи солнца, с десятью барами, освещавшими улицы ярким неоновым светом. – Жаль, что ты не можешь провести эту неделю в более приличном месте…
   
– Глупости, – возразила Хоуп, – мне очень нравится этот город, он напоминает мне Ривьеру.
   
– А ты была когда-нибудь на Ривьере?
   
– Нет.
   
Ной искоса посмотрел через железнодорожные пути туда, где изнемогал от зноя негритянский район, на уборные и некрашеные доски домов, стоящих вдоль разбитых дорог.
   
– Ты права, – согласился он, – мне он тоже напоминает Ривьеру.
   
– А ты был когда-нибудь на Ривьере?
   
– Нет.
   
Они рассмеялись и молча продолжали путь. Склонив голову к нему на плечо, Хоуп спросила:
   
– Сколько же? Как ты думаешь, сколько?
   
Ной знал, о чем она говорит, но все-таки переспросил:
   
– Что сколько?
   
– Сколько времени она продлится? Война…
   
Маленький негритенок сидел в пыли и с серьезным видом гладил петуха. Ной искоса посмотрел на него. Петух, казалось, дремал, загипнотизированный ласковыми движениями черных ручонок.
   
– Недолго, – ответил Ной, – совсем недолго. Все так говорят.
   
– Ведь ты не станешь лгать своей жене, не правда ли?
   
– Ни в коем случае, – сказал Ной. – У меня есть знакомый сержант в штабе полка, так он говорит, что, как думают в штабе, нашей дивизии вряд ли вообще придется воевать. Он говорит, что полковник страшно расстроен, потому что он надеялся получить Б.Г.
   
– Что такое Б.Г.?
   
– Бригадный генерал.
   
– Очень я глупая, что не знаю всего этого?
   
Ной рассмеялся:
   
– Чепуха! Я обожаю глупых женщин.
   
– Я очень рада, – сказала Хоуп, – так приятно это слышать. – Они, не сговариваясь, одновременно повернули обратно, как будто все их импульсы исходили из одного источника, и направились к меблированным комнатам.
   
– Надеюсь, что этот негодяй никогда не получит этого, – спустя некоторое время мечтательно проговорила Хоуп.
   
– Чего не получит? – в недоумении спросил Ной.
   
– Б.Г.
   
Некоторое время они шли молча.
   
– У меня замечательная идея, – сказала Хоуп.
   
– Какая?
   
– Давай вернемся к себе в комнату и запрем дверь. – Она улыбнулась ему, и они, ускорив шаг, направились к меблированным комнатам.
   
   
   
В дверь постучали, и из-за нее послышался голос хозяйки.
   
– Миссис Аккерман, миссис Аккерман, можно вас на минуточку?
   
Хоуп сердито взглянула на дверь и, пожав плечами, ответила:
   
– Я сейчас выйду.
   
Она повернулась к Ною.
   
– Оставайся здесь, я вернусь через минуту.
   
Поцеловав его в ухо, она открыла дверь и вышла. Ной лежал на спине и смотрел сквозь полузакрытые веки на грязный потолок. Его клонило ко сну. За окном подходил к концу навевавший дремоту теплый воскресный день, где-то далеко раздавались свистки паровозов и слышны были голоса томящихся от скуки солдат, напевающих знакомую песенку: «Веселиться и любить ты умеешь, любишь леденцами угощать. Ну, а деньги ты, дружок, имеешь? Это все, что я хочу узнать». Сквозь дремоту до Ноя дошло, что он слышал эту песню раньше. Он вспомнил Роджера, вспомнил, что его уже нет в живых, но тут мысли его оборвались, и он уснул.
   
Он проснулся от скрипа медленно открываемой двери. Чуть приоткрыв глаза, он увидел стоящую перед ним Хоуп и нежно улыбнулся.
   
– Ной, – сказала она, – тебе придется встать.
   
– Погоди, – ответил он, – еще рано. Иди ко мне.
   
– Нет, – сказала она, и ее голос звучал решительно, – вставай сейчас же.
   
Ной поднялся и сел в постели.
   
– Что случилось?
   
– Хозяйка требует, чтобы мы сейчас же оставили ее дом.
   
Ной встряхнул головой, стараясь понять, в чем дело.
   
– Ну-ка повтори, что ты сказала.
   
– Хозяйка требует, чтобы мы оставили ее дом.
   
– Дорогая, – терпеливо проговорил он, – ты, должно быть, что-то перепутала.
   
– Я ничего не перепутала. – Лицо Хоуп выражало с трудом сдерживаемое волнение. – Все совершенно ясно. Нам придется отсюда уйти.
   
– Почему? Разве ты не сняла комнату на неделю?
   
– Да, – ответила Хоуп, – я сняла ее на неделю, но хозяйка заявляет, что я получила ее обманным путем: она, видите ли, не знала, что мы евреи.
   
Ной встал и медленно прошел к туалетному столику. Он взглянул на свое улыбающееся лицо на фотографии под нарциссами, которые уже начали вянуть и засыхать по краям.
   
– Она сказала, – продолжала Хоуп, – что вначале у нее возникло подозрение из-за фамилии, но я не похожа на еврейку. А когда она увидела тебя, то заинтересовалась и спросила меня. Я, конечно, ответила, что мы евреи.
   
– Бедная Хоуп, – нежно произнес Ной, – извини меня.
   
– Не дури, – ответила она, – я не хочу больше слышать от тебя ничего подобного и прошу тебя никогда и ни за что не извиняться передо мной.
   
– Хорошо, – сказал Ной, рассеянно перебирая пальцами нежные увядшие цветы. – Давай собирать вещи.
   
– Да, – согласилась Хоуп. Она достала свой чемодан, положила его на кровать и открыла. – Лично к вам у меня претензий нет, сказала хозяйка, это просто правило моего дома.
   
– Рад узнать, что лично к нам претензий нет, – ответил Ной.
   
– Ничего страшного. – Хоуп начала, как всегда, аккуратно складывать в чемодан нежно-розовое белье. – Сейчас пойдем в город и найдем другое место.
   
Ной потрогал щетку для волос на туалетном столике. Обратная сторона ее была украшена серебряной пластинкой с полустершимся грубоватым старомодным орнаментом из листьев, которая тускло поблескивала в пыльном полумраке комнаты.
   
– Нет, – сказал он, – мы не станем искать другое место.
   
– Но ведь мы не можем здесь оставаться…
   
– Мы не останемся здесь и не будем искать другого места, – сказал Ной, стараясь говорить спокойно и не выдавать своего волнения.
   
– Не понимаю, что ты хочешь этим сказать, – Хоуп перестала укладывать вещи и посмотрела на него.
   
– Я хочу сказать, что мы пойдем на автобусную станцию, узнаем, когда отходит автобус на Нью-Йорк, и ты уедешь на нем.
   
В комнате наступила тишина. Хоуп стояла печальная и задумчивая, уставившись на уложенное в чемодан розовое белье.
   
– Ты знаешь, – прошептала она, – мне с таким трудом удалось вырвать эту неделю, и бог знает, когда еще мы встретимся и что будет с тобой. Может быть, через неделю тебя отправят в Африку, на Гуадалканал или еще куда-нибудь и…
   
– По-моему, есть автобус, который отходит в пять часов, – проговорил Ной.
   
– Дорогой… – Хоуп по-прежнему стояла в спокойной, задумчивой позе перед кроватью… – Я уверена, что мы могли бы найти другое место в этом городе…
   
– И я уверен, – сказал Ной, – но мы не будем искать. Я не хочу, чтобы ты оставалась в этом городе, я хочу остаться один – вот и все. Я не могу любить тебя в этом городе. Я хочу, чтобы ты уехала отсюда, и чем скорей, тем лучше! Я готов поджечь этот город или сбросить на него бомбы, но любить тебя здесь я отказываюсь!
   
Хоуп быстро подошла к нему, обхватила его руками.
   
– Ной, милый, – с жаром проговорила она, тряся его за плечи, – что с тобой случилось? Что они с тобой делают?
   
– Ничего, – крикнул Ной, – ничего! Я скажу тебе после войны! А теперь собирай свои вещи и пойдем отсюда!
   
Хоуп опустила руки.
   
– Хорошо, – упавшим голосом сказала она и снова стала свертывать белье и аккуратно укладывать его в чемодан.
   
Через десять минут они были готовы. Ной вышел, неся ее чемодан и свою брезентовую сумку, в которой лежала чистая рубашка и бритвенный прибор. Выходя из комнаты, он ни разу не оглянулся. Хоуп же, дойдя до двери, обернулась. Косые лучи заходящего солнца проникали через щели ставней и рассыпались мелкой золотистой пылью. Оставшиеся на туалетном столике нарциссы еще ниже склонили свои головки словно в ожидании приближающейся смерти. В остальном комната была такой же, как и тогда, когда она в первый раз вошла в нее. Хоуп осторожно закрыла дверь и пошла по лестнице вслед за Ноем.
   
Хозяйка стояла на крыльце все в том же сером фартуке. Она ничего не сказала, когда Ной уплатил ей деньги, и продолжала молча стоять, распространяя запах пота, помоев и старости, с сознанием своей правоты глядя вслед солдату и молодой женщине, медленно уходившим по тихой улице к автобусной остановке.
   
   
   
Когда Ной вернулся в казарму, несколько человек уже спало. Около двери храпел пьяный Доннелли, но никто не обращал на него внимания. Ной снял свой вещевой мешок и еще раз тщательно проверил его содержимое: запасную пару ботинок, шерстяные рубашки, чистую рабочую форму, зеленые шерстяные перчатки, баночку сапожного крема – денег не было. Потом он взял другой вещевой мешок и проверил его. Денег не было и там. Время от времени он резко оглядывался, чтобы посмотреть, не наблюдает ли кто-нибудь за ним, но все крепко спали, издавая громкий, отвратительный храп. «Ну ладно, – подумал он, – если только я замечу, что кто-то из них наблюдает за мной, я его убью».
   
Он сложил в мешки разбросанные вещи, достал коробку со своими канцелярскими принадлежностями и написал короткую записку. Положив коробку на койку, он быстро направился к ротной канцелярии. На доске, висевшей перед канцелярией, наряду с объявлениями о городских публичных домах, которые запрещалось посещать, с правилами, определяющими, в каких случаях носить ту или иную форму одежды, и со списком повышений в чине, поступивших за неделю, имелось свободное место для объявлений о пропажах и находках. Ной прикрепил кнопками свой листочек бумаги поверх просьбы рядового первого класса О'Рейли возвратить ему перочинный нож с шестью лезвиями, который был взят из его тумбочки. При тусклом свете лампы, висевшей у входа в канцелярию, Ной перечитал свое объявление.
   
   
«Личному составу 3-й роты. Из вещевого мешка рядового 2-го взвода Ноя Аккермана украдены десять долларов. Я не требую возвращения денег и не буду настаивать на наказании виновного. Я хочу получить удовлетворение лично, наказать его своими руками. Прошу причастного к этому солдата или солдат немедленно сообщить мне.
   
Подпись: рядовой Ной Аккерман».
   
   
Ной с удовлетворением прочитал написанное. Когда он шел обратно, у него было такое чувство, что если бы он не сделал этот шаг, то наверное, сошел бы с ума.
   
На следующий вечер, идя на ужин, Ной остановился у доски объявлений. Его объявление все еще висело на месте, а под ним был прикреплен небольшой листочек бумаги с двумя аккуратно напечатанными на машинке фразами:
   
   
«Мы взяли их, еврейская морда. Мы ждем тебя.
   
П.Доннелли Б.Каули
   
Дж.Райт У.Демут
   
Л.Джексон Э.Райкер
   
М.Зилихнер Р.Хенкель
   
П.Сендерс Т.Брейлсфорд».
   
   
Майкл чистил винтовку, когда Ной подошел к нему и спросил:
   
– Можно тебя на минутку?
   
Майкл с досадой посмотрел на него. Он устал и, как всегда, неумело и неуверенно возился со сложным механизмом старой винтовки Спрингфилда.
   
– Чего тебе? – спросил он.
   
Аккерман ни разу не заговаривал с ним со времени того марша.
   
– Я не могу здесь разговаривать, – сказал Ной, оглядываясь вокруг. Это было после ужина, и в казарме находилось человек тридцать-сорок: одни читали, другие писали письма, возились со своим снаряжением, слушали радио.
   
– Нельзя ли с этим подождать? – сухо проговорил Майкл. – Я очень занят сейчас…
   
– Пожалуйста, – попросил Ной. Майкл посмотрел на него: лицо его поблекло, губы дрожали, глаза казались больше и темнее обычного. – Пожалуйста… – повторил он, – мне надо поговорить с тобой. Я подожду тебя на улице.
   
Майкл вздохнул.
   
– Хорошо, – сказал он и начал собирать винтовку, мучаясь с затвором и, как всегда, стыдясь самого себя: уж очень трудно ему это давалось. «Черт знает что, – подумал он, чувствуя, как его масляные руки скользят по упрямым поверхностям деталей, – я могу написать пьесу, спорить о значении Томаса Манна, а любой деревенский парень с закрытыми глазами соберет затвор лучше меня…»
   
Он повесил винтовку и вышел из казармы, вытирая на ходу масляные руки. Аккерман стоял по ту сторону ротной линейки, его маленькая, хрупкая фигурка смутно вырисовывалась в темноте. Ной с видом заговорщика подал ему знак рукой, и Майкл медленно направился к нему, думая: «Вечно мне приходится распутывать чужие дела».
   
– Прочти это, – сказал Ной, как только подошел Майкл, и сунул ему в руку два клочка бумаги.
   
Майкл повернулся так, чтобы на бумагу падал свет. Прищурившись, он сначала прочел объявление Ноя, которое не видел раньше, а затем ответ, подписанный десятью фамилиями. Майкл покачал головой и еще раз внимательно прочел обе бумажки.
   
– Что это, черт возьми, значит? – раздраженно спросил он.
   
– Я хочу, чтобы ты был моим секундантом, – заявил Ной. Его голос звучал мрачно и глухо, но, несмотря на это, Майкл едва удержался, чтобы не рассмеяться над этой мелодраматичной просьбой.
   
– Секундантом? – недоверчиво переспросил он.
   
– Да, – ответил Ной, – я собираюсь драться с этими людьми, но не уверен, что смогу сам договориться об этом. Я не сдержусь, и будет неприятность. А я хочу, чтобы все было сделано как следует.
   
Майкл в недоумении заморгал глазами. Вот уж никак нельзя было представить, что такое может произойти в армии.
   
– Ты сумасшедший, – сказал он, – ведь это же просто шутка.
   
– Возможно, – решительно заявил Ной, – но мне начинают надоедать такие шутки.
   
– Почему ты выбрал именно меня?
   
Ной глубоко вздохнул и со свистом выпустил воздух через ноздри. В неверном свете фонаря, висевшем по ту сторону линейки, он выглядел подтянутым, стройным и очень красивым, напоминая чем-то героя старинной трагедии.
   
– Ты единственный во всей роте, кому я могу довериться, – ответил Ной и, выхватив у Майкла свои бумажки, добавил: – Ладно, если не хочешь мне помочь, черт с тобой…
   
– Подожди, – сказал Майкл. Он смутно чувствовал, что должен что-то предпринять, иначе эта дикая и нелепая шутка перейдет все границы. – Я же не отказывался помочь.
   
– Хорошо, – резко сказал Ной, – тогда иди и договорись о расписании.
   
– О каком расписании?
   
– Их же десять. Что ж ты хочешь, чтобы я дрался со всеми в один вечер? Надо установить очередь. Узнай, кто хочет драться первым, кто вторым и так далее. Мне все равно, какой будет порядок.
   
Майкл молча взял из рук Ноя листок бумаги и перечитал фамилии. Потом, не спеша, проставил порядковый номер против каждой фамилии.
   
– Знай, что это десять самых сильных парней в роте, – предупредил Майкл.
   
– Знаю.
   
– Каждый из них весит не меньше ста восьмидесяти фунтов.
   
– Знаю.
   
– А ты сколько весишь?
   
– Сто тридцать пять.
   
– Они убьют тебя.
   
– Я не просил твоего совета, – спокойно проговорил Ной, – я просил тебя подготовить, что нужно. Вот и все, а остальное предоставь мне.
   
– Не думаю, что капитан разрешит это, – усомнился Майкл.
   
– Разрешит, – возразил Ной. – Эта сволочь разрешит, об этом не беспокойся.
   
Пожав плечами, Майкл спросил:
   
– Что же я должен подготовить? Я могу достать перчатки, организовать двухминутные раунды, найти судью и…
   
– Мне не нужны никакие раунды и никакие судьи, – ответил Ной, – если один из нас не сможет подняться, значит, бой окончен.
   
Майкл опять пожал плечами:
   
– А как насчет перчаток?
   
– Никаких перчаток – голые кулаки. Что еще?
   
– Ничего, это все.
   
– Спасибо, – сказал Ной, – дай мне знать, когда договоришься.
   
Не попрощавшись, он негнущейся походкой зашагал по линейке. Майкл смотрел ему вслед, пока он не скрылся в темноте. Покачав головой, Майкл медленно направился к двери казармы, Надо было отыскать первого по очереди – Питера Доннелли, парня ростом в шесть футов и один дюйм и весом в сто девяносто пять фунтов. В сорок первом году он выступал в тяжелом весе в «Золотой перчатке» в Майами и вышел в полуфинал.
   
Доннелли сбил Ноя с ног. Ной вскочил, подпрыгнул и ударил его в лицо. У Доннелли потекла из носа кровь, он стал засасывать ее уголком рта. На его лице уверенность профессионального боксера, с которой он начал бой, сменилась выражением злобы и удивления. Он схватил одной рукой Ноя за спину, подтянул к себе и, не обращая внимания на яростные удары, которыми Ной осыпал его лицо, нанес ему жестокий, короткий, рубящий удар так, что наблюдавшие за ними солдаты даже ахнули. Доннелли нанес еще один удар, и Ной упал на траву к его ногам.
   
– Я думаю, – сказал Майкл, выступив вперед, – что этого достаточно…
   
– Убирайся отсюда к дьяволу, – прохрипел Ной, упираясь руками в землю и поднимаясь на ноги.
   
Он стоял перед Доннелли, качаясь, с залитым кровью правым глазом. Доннелли приблизился и замахнулся, как для удара по мячу в бейсболе. Зрители опять ахнули, когда от сильного удара в зубы Ной зашатался и отступил назад. Сначала он упал на солдат, которые, окружив плотным кольцом дерущихся, напряженно наблюдали за боем, потом соскользнул на землю и замер.
   
Майкл подошел к нему и опустился на колени. Глаза Ноя были закрыты, он тяжело дышал.
   
– Все в порядке, – сказал Майкл и, взглянув на Доннелли, добавил: – Ура тебе, ты выиграл. – Он повернул Ноя на спину. Ной открыл глаза, но в них не было и признака мысли, они бездумно смотрели в вечернее небо.
   
Круг зрителей распался, и солдаты начали медленно расходиться.
   
– Как вам это нравится! – донесся голос Доннелли, когда, схватив Ноя под мышки, Майкл медленно поднимал его на ноги. – Как вам нравится, этот сопляк разбил мне нос в кровь.
   
   
   
Майкл стоял у окна уборной и, куря папиросу, наблюдал, как Ной, склонившись над раковиной, мыл холодной водой лицо. Он был голый до пояса, и на его теле были видны большие красные пятна. Ной поднял голову. Его правый глаз был закрыт, а изо рта продолжала течь кровь. Он сплюнул, и вместе с кровью вылетели два зуба.
   
Не взглянув на упавшие в раковину зубы, Ной начал старательно вытирать лицо полотенцем, которое быстро покрылось красными пятнами.
   
– Ну хорошо, – сказал Майкл, – можно считать, что дело сделано, а от остальных лучше отказаться…
   
– Кто следующий по списку?
   
– Послушай, – пытался уговорить его Майкл, – они в конце концов убьют тебя.
   
– Следующий Райт, – решительно проговорил Ной, – скажи ему, что я буду готов встретиться с ним через три дня. – И не ожидая ответа, он накинул на плечи полотенце и вышел из уборной.
   
Майкл посмотрел ему вслед, затянулся еще раз, бросил окурок и вышел на улицу. Он не пошел в казарму, потому что ему не хотелось в этот вечер снова встречаться с Аккерманом.
   
   
   
Райт был самым высоким в роте, но Ной и не думал избегать его. Встав в строгую, профессиональную боксерскую стойку, он то быстро уклонялся от медлительно молотивших воздух кулаков Райта, то сам наносил ему удары в лицо, а когда он ударил Райта в живот, тот даже замычал от боли.
   
«Удивительно, – подумал Майкл, с восхищением и завистью наблюдая за Ноем, – он по-настоящему умеет боксировать, где он научился этому?»
   
– В живот, – закричал Рикетт, стоявший в первом ряду зрителей, – в живот, ты, паршивый ублюдок!
   
Минуту спустя все было кончено: резко выбросив в сторону руку, вложив всю свою силу в узловатый, подобный молоту, кулак, Райт ударил Ноя в бок. Ной повалился лицом вниз и встал на четвереньки, широко раскрыв рот, высунув язык и беспомощно глотая воздух.
   
Стоявшие вокруг солдаты молчали.
   
– Ну как? – воинственно спросил Райт, стоя над Ноем. – Ну как, здорово?
   
– Шагай-шагай, – сказал Майкл, – ты был великолепен.
   
Ной начал дышать, издавая хриплый свист: воздух с трудом пробивался через его горло. Презрительно коснувшись Ноя носком ботинка, Райт отвернулся и спросил:
   
– Ну, кто мне поставит пива?
   
   
   
Доктор посмотрел на рентгеновский снимок и сказал, что сломано два ребра. Он забинтовал Ною грудь, наложил пластырь и отправил Ноя в лазарет.
   
– Ну, теперь ты успокоишься? – спросил Майкл, стоя в палате над его кроватью.
   
– Доктор говорит, что мне придется пролежать недели три, – произнес Ной, с трудом шевеля бледными губами. – Договорись со следующим на это время.
   
– Ты сумасшедший, я не стану договариваться, – наотрез отказался Майкл.
   
– Читай свои дурацкие нотации кому-нибудь еще, – прошептал Ной, – если не хочешь, можешь сейчас же уходить. Я все сделаю сам.
   
– Ты думаешь, что делаешь? Что ты этим хочешь доказать?
   
Ной молчал. Он смотрел дикими невидящими глазами в противоположный угол палаты, где лежал солдат со сломанной ногой, упавший два дня тому назад с грузовика.
   
– Что ты этим хочешь доказать? – крикнул Майкл.
   
– Ничего, – ответил Ной, – просто мне нравится драться. Ну, что еще?
   
– Ничего, больше ничего, – ответил Майкл и вышел.
   
   
   
– Капитан, – говорил Майкл, – я по поводу рядового Аккермана.
   
Колклаф сидел очень прямо. Через его тугой воротник свисал второй подбородок, что придавало ему вид человека, который медленно задыхается.
   
– Да? – спросил Колклаф. – Что вы хотели сказать о рядовом Аккермане?
   
– Вероятно, вы слышали о… мм… споре, который возник между рядовым Аккерманом и десятью солдатами роты.
   
Уголки рта Колклафа чуть поднялись в довольной улыбке.
   
– Я кое-что слышал об этом, – произнес он.
   
– Я думаю, что в настоящее время рядовой Аккерман не в состоянии отвечать за свои действия, – продолжал Майкл. – Его могут очень серьезно покалечить, покалечить на всю жизнь. Я думаю, если вы согласитесь со мной, что было бы неплохо попытаться удержать его от дальнейших драк…
   
Колклаф засунул палец в нос, медленно нащупал там что-то твердое, затем вытащил палец обратно и стал рассматривать извлеченное сокровище.
   
– В армии, Уайтэкр, – заговорил он монотонным спокойным голосом, который, должно быть, перенял от священников, говоривших на многочисленных похоронах, свидетелем которых ему пришлось быть в Джоплине, – в армии некоторые трения между людьми неизбежны. Я считаю, что самым здоровым способом улаживания таких трений является честный, открытый бой. Этим людям, Уайтэкр, придется пережить значительно большие испытания, чем удары кулаков, значительно большие. Их ждут пули и снаряды, Уайтэкр, – с особым смаком произнес он, – пули и снаряды. Было бы не по-военному запрещать им улаживать свои разногласия таким образом, не по-военному. Моя политика такова, Уайтэкр, что я предоставляю солдатам моей роты как можно больше свободы в улаживании своих дел и не намерен вмешиваться.
   
– Слушаюсь, сэр, – сказал Майкл, – благодарю вас, сэр.
   
Он отдал честь и вышел.
   
Медленно прохаживаясь по ротной линейке, Майкл принял неожиданное решение. Он не может больше оставаться здесь при таких обстоятельствах. Он подаст заявление в офицерскую школу.
   
Вначале, когда он только что вступил в армию, он решил оставаться рядовым. Во-первых, он чувствовал, что несколько староват, чтобы состязаться с двадцатилетними атлетами, которые составляют большинство курсантов. Да и его ум уже настолько настроен на определенный лад, что ему не легко было бы переключиться на изучение любых других вопросов. И, что важнее всего, он не хотел оказаться в таком положении, когда жизнь других людей, столь многих людей, зависела бы от его решений. Он никогда не чувствовал в себе призвания к военному делу. Война с тысячами скучнейших мелких деталей казалась ему, даже пойле всех месяцев обучения, невероятно трудной, неразрешимой загадкой. Легче выполнять задачу, когда ты одинокая, неприметная личность, подчиняющаяся чьим-то приказам. Но действовать по собственной инициативе… бросать в бой сорок человек, когда каждая ошибка может привести к сорока могилам… Однако теперь больше ничего не оставалось. Если в армии считают, что таким людям, как Колклаф, можно доверить жизнь двухсот пятидесяти человек, то не следует быть слишком щепетильным, слишком скромно оценивать свои качества и бояться ответственности. «Завтра, – подумал Майкл, – я заполню анкету и сдам ее в ротную канцелярию. И в моей роте, – твердо решил он, – не будет Аккерманов, которых бы отправляли в лазарет со сломанными ребрами…»
   
   
   
Через пять недель Ной снова оказался в лазарете. У него было выбито еще два зуба и расплющен нос. Зубной врач делал ему мост, чтобы он мог есть, а хирург при каждом посещении извлекал из его носа мелкие, раздробленные кусочки кости.
   
Майкл теперь с трудом мог разговаривать с Ноем. Он приходил в лазарет, садился на край кровати Ноя, но оба они избегали смотреть друг другу в глаза и были довольны, когда приходил санитар и кричал: «Время посещения окончилось».
   
Ной к тому времени уже выдержал бой с пятью солдатами из его списка. Его искалеченное лицо было покрыто шрамами, а одно ухо навсегда изуродовано: оно напоминало расплющенную цветную капусту. Правую бровь по диагонали пересекал белый рубец, придававший лицу Ноя дикое, вопросительное выражение. Общее впечатление от его темного изуродованного лица с застывшими дикими глазами внушало сильнейшее беспокойство.
   
После восьмого боя Ной опять попал в лазарет. От сильного удара в горло были временно парализованы мышцы и повреждена гортань. В течение двух дней у врача не было уверенности в том, что Ной сможет когда-либо говорить.
   
– Солдат, – сказал доктор, стоя над Ноем, его простое студенческое лицо выражало тревогу, – я не знаю, что вы задумали, но что бы это ни было, игра не стоит свеч. Я хочу предупредить вас, что один человек не может исколотить всех солдат американской армии… – Он наклонился над Ноем и с тревогой посмотрел на него. – Вы можете что-нибудь сказать?
   
Ной долгое время беззвучно шевелил распухшими губами, потом издал, наконец, еле слышный, хриплый, каркающий звук. Наклонившись еще ниже, доктор переспросил:
   
– Что вы сказали?
   
– Идите занимайтесь своими пилюлями, док, – прохрипел Ной, – и оставьте меня в покое.
   
Доктор вспыхнул. Он был славным парнем, но с тех пор как стал капитаном, не позволял, чтобы с ним так разговаривали.
   
Он выпрямился и сухо сказал:
   
– Рад, что вы снова обрели дар речи. – Потом круто повернулся и с достоинством вышел из палаты.
   
Посетил Ноя и Фаин, другой еврей из их роты. Он встал у кровати и в смущении вертел в своих больших руках фуражку.
   
– Послушай, друг, – заговорил он, – я не хотел вмешиваться в это дело, но всему есть предел. Ты поступаешь неправильно. Нельзя же размахивать руками всякий раз, как услышишь, что кто-то назвал тебя еврейским ублюдком…
   
– Почему нельзя? – лицо Ноя исказила болезненная гримаса.
   
– Потому что это бесполезно, – ответил Фаин, – вот почему. Во-первых, ты маленького роста. Во-вторых, если бы ты даже и был ростом с дом и правая рука у тебя была бы как у Джо Луиса, это все равно не помогло бы. Есть на свете люди, которые произносят слово «еврейский ублюдок» машинально, что бы мы ни делали – ты, я, любой другой еврей – их ничто не изменит. А своим поведением ты заставляешь думать остальных ребят в роте, что все евреи ненормальные. Послушай-ка, они ведь не такие уж плохие, большинство из них. Они кажутся гораздо хуже, чем есть на самом деле, потому что не знают ничего лучшего. Они уже начали было жалеть тебя, но теперь, после этих проклятых боев начинают думать, что евреи – это какие-то дикие звери. Они и на меня теперь начинают коситься…
   
– Хорошо, – хрипло проговорил Ной, – я очень рад.
   
– Послушай, – терпеливо продолжал Фаин, – я старше тебя, и я мирный человек. Если мне прикажут, я буду убивать немцев, но я хочу жить в мире с окружающими меня парнями. Самое лучшее оружие еврея – это иметь одно глухое ухо. Когда кто-нибудь из этих негодяев начинает трепать языком о евреях, поверни к нему именно это, глухое ухо… Ты дашь им жить, и, может быть, они дадут жить тебе. Послушай, война не будет длиться вечно, и потом ты сможешь подобрать себе друзей по вкусу. А пока что правительство приказывает нам жить с этими жалкими куклуксклановцами, что же тут поделаешь? Послушай, сынок, если бы все евреи были такими, как ты, то нас всех уничтожили бы еще две тысячи лет назад…
   
– Хорошо, – повторил Ной.
   
– А может быть, они правы, – возмутился Фаин, – может быть, ты в самом деле выжил из ума. Послушай, во мне двести фунтов весу, я мог бы избить любого в роте с завязанной за спиной рукой. Но ведь ты никогда не видел, чтобы я дрался? Я ни разу не дрался с тех пор, как надел военную форму. Я практичный человек!
   
Вздохнув, Ной проговорил:
   
– Больной устал, Фаин, он не в состоянии больше выслушивать советы практичных людей.
   
Фаин смотрел на него в упор, отчаянно стараясь найти какое-то решение.
   
– Я все спрашиваю себя, – сказал он, – чего ты хочешь, какого черта тебе надо?
   
Ной болезненно усмехнулся.
   
– Я хочу, чтобы с каждым евреем обращались так, словно он весит двести фунтов.
   
– Ничего из этого не выйдет, – возразил Фаин. – А вообще, черт с тобой: хочешь драться – иди и дерись. Если хочешь знать, я, кажется, понимаю этих бедняков из Джорджии, которые никогда не носили башмаков, пока их не обул каптенармус, лучше, чем тебя. – И, надевая с решительным видом фуражку, добавил: – Парни маленького роста – это какая-то особая раса, и я никак не могу их понять.
   
Он направился к выходу, показывая каждым мускулом своих могучих плеч, толстой шеей и круглой головой полное несогласие с этим изувеченным парнем, который по капризу судьбы и призывной комиссии оказался как-то связан с ним.
   
   
   
Шел последний бой, и, если только он останется на месте, на этом все кончится. Горящими ненавистью глазами, он смотрел вверх на Брейлсфорда, стоявшего перед ним в брюках и фуфайке. Ему казалось, что Брейлсфорд колышется на фоне слившихся в сплошной белый круг лиц и мутного неба. Брейлсфорд уже во второй раз сбил его с ног. Но и Ной успел подбить ему глаз, так что он совсем заплыл, и нанес Брейлсфорду такой удар в живот, что тот взвыл от боли. Если он останется на месте, если только он простоит вот так на одном колене, тряся головой, чтобы она прояснилась, еще каких-нибудь пять секунд, все окончится. Все будет уже позади: десять боев, сломанные кости, долгие дни пребывания в лазарете, нервная рвота в те дни, когда предстояли бои, ошеломляющий, болезненный стук крови в ушах, когда надо подняться еще раз, чтобы встретиться с враждебными, самоуверенными, ненавидящими лицами и с тяжелыми ударами кулаков.
   
Еще пять секунд, и все будет доказано. Он добьется своего. Так и надо бы сделать. Что бы он ни намеревался доказать – хотя теперь все это представлялось ему как в тумане и лишь причиняло мучительную боль, – будет доказано. Им придется признать, что он одержал над ними победу. Но нет: девяти поражений и одного выхода из драки до ее окончания для этого недостаточно. Дух побеждает только тогда, когда пройдешь полный круг испытаний и муки. Даже эти невежественные, грубые люди поймут теперь, когда он будет шагать рядом с ними сначала по дорогам Флориды, а потом и по другим дорогам, под огнем противника, что он продемонстрировал такую волю и храбрость, на которую способны только лучшие из них…
   
Все, что от него требуется, – это остаться стоять на одном колене.
   
Но он встал.
   
Он поднял руки, ожидая, когда подойдет Брейлсфорд. Постепенно лицо Брейлсфорда снова приняло четкие очертания. Оно» было белое с красными пятнами и очень взволнованное. Ной прошел несколько шагов по траве и нанес сильный удар по этому белому лицу. Брейлсфорд упал. Ной тупо уставился на распростертую у его ног фигуру. Брейлсфорд тяжело дышал, хватаясь руками за траву.
   
– Поднимайся, ты, трусливая сволочь, – выкрикнул кто-то из наблюдавших солдат. Ной удивился: в первый раз на этом месте обругали не его, а кого-то другого.
   
Брейлсфорд встал. Это был толстый и физически неразвитый парень, он служил ротным писарем и всегда ухитрялся найти отговорку, чтобы увильнуть от тяжелой работы. При каждом вдохе у него клокотало в горле. Когда Ной стал приближаться к нему, на его лице отразился ужас. Он бестолково размахивал перед собой руками.
   
– Нет, нет… – умоляюще проговорил он.
   
Ной остановился и пристально посмотрел на него. Потом отрицательно покачал головой и медленно пошел на противника. Они размахнулись одновременно, и Ной от удара снова повалился. Брейлсфорд был высокий парень, и удар пришелся Ною прямо в висок. Подогнув под себя ноги, Ной глубоко и медленно дышал. Он взглянул на Брейлсфорда.
   
Писарь стоял над ним, выставив вперед крепко сжатые в кулаки руки. Тяжело дыша, он шептал: «Прошу тебя, прошу тебя…» Ной продолжал сидеть в прежней позе, в голове у него шумело, но он усмехнулся, потому что понял, что хотел этим сказать Брейлсфорд: он просил Ноя не вставать.
   
– Ах ты, несчастная деревенщина, сукин ты сын, – отчетливо произнес Ной, – сейчас я из тебя вышибу дух. – Он поднялся и, широко размахнувшись, снова усмехнулся, увидев в глазах Брейлсфорда страдание.
   
Брейлсфорд тяжело повис на нем, стараясь захватить его и продолжая, больше для виду, размахивать руками, но удары его были слабыми и неточными, и Ной их не чувствовал. Зажатый в объятия толстяка, вдыхая запах пота, обильно катившегося по его телу, Ной знал, что уже победил Брейлсфорда, победил одним лишь тем, что сумел встать. Теперь это был только вопрос времени. Нервы Брейлсфорда не выдержали.
   
Ной внезапно вывернулся и нанес ему сильный удар снизу. Он почувствовал, как его кулак ушел в мягкий живот писаря.
   
Брейлсфорд беспомощно опустил руки и стоял, слегка покачиваясь и взглядом моля о пощаде. Ной рассмеялся.
   
– Получай, капрал, – сказал он, метясь в бледное окровавленное лицо. Брейлсфорд не двигался с места. Он не падал и не защищался. Ной, привстав на цыпочки, продолжал колотить по смякшему лицу. – Вот тебе, – крикнул он, далеко откинув руку и развернувшись всем корпусом для нового режущего удара, – вот тебе, вот тебе. – Он почувствовал прилив сил, словно по его рукам, наполняя кулаки, стекало электричество. Все его враги – те, кто украл у него деньги, кто проклинал его на марше, кто прогнал его жену, – стояли здесь перед ним, измотанные и окровавленные. Всякий раз, когда он ударял Брейлсфорда в лицо, полное муки, с широко раскрытыми глазами, у него из суставов пальцев брызгала кровь.
   
– Не падай, капрал, – приговаривал Ной, – еще рано, пожалуйста, не падай. – А сам снова и снова размахивался и все быстрее колотил кулаками. Удары звучали так, словно били обернутым в мокрую тряпку деревянным молотком. Увидев, что Брейлсфорд, наконец, падает, Ной подхватил его и старался удержать одной рукой, чтобы успеть нанести еще два, три, дюжину ударов. И когда он уже не смог больше удерживать это размякшее окровавленное месиво, он заплакал от досады. Брейлсфорд соскользнул на землю.
   
Ной опустил руки и повернулся к зрителям. Все избегали встречаться с ним взглядом.
   
– Все в порядке, – громко заявил он, – конец.
   
Но все молчали, а затем, словно по сигналу, повернулись и стали расходиться. Ной смотрел, как удаляющиеся фигуры растворяются в сумерках среди казарменных стен. Брейлсфорд лежал на том же месте, никто не остался, чтобы оказать ему помощь.
   
Положив руку на плечо Ноя, Майкл сказал:
   
– Теперь давай подождем до встречи с немецкой армией.
   
Ной стряхнул дружескую руку.
   
– Все ушли. Все эти мерзавцы просто взяли да ушли, – сказал Ной и взглянул на Брейлсфорда. Писарь пришел в себя, хотя все еще продолжал лежать на траве лицом вниз. Он плакал. Он медленно поднес руку к глазам. Ной подошел к нему и опустился на колени.
   
– Не трогай глаз, – приказал он, – а то вотрешь в него грязь.
   
С помощью Майкла он начал поднимать Брейлсфорда на ноги. Им пришлось поддерживать писаря на всем пути до казармы. Там они вымыли ему лицо, промыли раны, а он, беспомощно опустив руки, стоял перед зеркалом и плакал.
   
На следующий день Ной дезертировал.
   
Майкла вызвали в ротную канцелярию.
   
– Где он? – закричал Колклаф.
   
– Кто, сэр? – спросил Майкл, вытянувшись по команде «смирно».
   
– Вы прекрасно знаете, черт возьми, кого я имею в виду. Вашего друга. Где он?
   
– Я не знаю, сэр.
   
– Вы мне сказки не рассказывайте! – заорал Колклаф. Все сержанты роты были собраны в канцелярии. Стоя позади Майкла, они напряженно смотрели на своего капитана. – Ведь вы были его другом, не так ли?
   
Майкл колебался: трудно было назвать их отношения дружбой.
   
– Отвечайте быстрее. Были вы его другом?
   
– Я полагаю, что был, сэр.
   
– Отвечайте прямо: «да, сэр» или «нет, сэр» и больше ничего! Были вы его другом или нет?
   
– Да, сэр, был.
   
– Куда он уехал?
   
– Я не знаю, сэр.
   
– Врете! – лицо Колклафа побледнело, кончик носа задергался. – Вы помогли ему убежать. Если вы забыли воинский кодекс, я вам кое-что напомню, Уайтэкр: за содействие дезертирству или несообщение о нем предусмотрено точно такое же наказание, как и за само дезертирство. Вы знаете, что за это полагается в военное время?
   
– Да, сэр.
   
– Что? – голос Колклафа неожиданно зазвучал спокойно, почти мягко. Он сполз ниже и, откинувшись на спинку стула, кротко взглянул на Майкла.
   
– Может быть, и смертная казнь, сэр.
   
– Смертная казнь, – повторил Колклаф, – смертная казнь. Вот что, Уайтэкр, можно считать, что вашего друга уже поймали, и, когда он будет в наших руках, мы спросим его, не помогли ли вы ему дезертировать и не говорил ли он вам, что собирается бежать. Больше ничего не требуется. Если он говорил вам об этом, а вы не доложили, это рассматривается как содействие дезертирству. Вы знали об этом, Уайтэкр?
   
– Да, сэр, – произнес Майкл, думая про себя: «Невероятно, не может быть, что это происходит со мной, ведь это же смешной анекдот об армейских чудаках, который я слышал в компании за коктейлем».
   
– Я допускаю, Уайтэкр, что военный суд вряд ли приговорит вас к смертной казни только за то, что вы не доложили об этом, но вас вполне могут упрятать в тюрьму на двадцать-тридцать лет или пожизненно. Федеральная тюрьма, Уайтэкр, это не Голливуд и не Бродвей. В Ливенуэрте вам не очень часто придется встречать свое имя на столбцах газет. Если ваш друг скажет, что он говорил вам о своем намерении бежать, этого будет достаточно. А он вполне может сказать это, Уайтэкр, вполне… Вот так… – Колклаф с важным видом положил руки на стол. – Но я не хочу раздувать это дело. Меня интересует боевая подготовка роты, и я не хочу, чтобы этому мешали подобные дела. Единственное, что от вас требуется, – это сказать мне, где находится Аккерман, и мы сразу же позабудем обо всем. Вот и все. Скажите только, где, по-вашему, он может быть… Ведь это не так уж много, не правда ли?
   
– Да, сэр, – ответил Майкл.
   
– Вот и хорошо, – быстро проговорил Колклаф, – куда он уехал?
   
– Я не знаю, сэр.
   
Кончик носа Колклафа опять задергался. Он нервно зевнул:
   
– Послушайте, Уайтэкр, – сказал он, – надо отбросить ложное чувство товарищества в отношении такого человека, как Аккерман. Все равно он в нашей роте пришелся не ко двору. Как солдат, он никуда не годился, ни у кого в роте не пользовался доверием и с начала до конца был постоянным источником неприятностей. Надо быть безумцем, чтобы ради такого человека идти на риск пожизненного тюремного заключения. Мне бы не хотелось, чтобы вы, Уайтэкр, сделали такую глупость. Вы интеллигентный человек, Уайтэкр, до армии вы преуспевали в жизни и со временем можете стать хорошим солдатом. Я хочу помочь вам… А теперь… – и он победоносно улыбнулся, – где рядовой Аккерман?
   
– Извините, сэр, – ответил Майкл, – но я не знаю.
   
Колклаф поднялся.
   
– Ну хорошо, – тихо сказал он, – уходите отсюда, вы, покровитель евреев.
   
– Слушаюсь, сэр, благодарю вас, сэр. – Майкл отдал честь и вышел.
   
   
   
У входа в столовую Майкла ожидал Брейлсфорд. Прислонясь к стене, он ковырял в зубах и сплевывал. После памятной драки с Ноем он еще больше растолстел, но в его чертах появилось выражение затаенной обиды, а в голосе стали звучать жалобные нотки. Выходя из столовой, отяжелевший после сытного обеда, состоявшего из свиных отбивных котлет с картофелем и макаронами и пирога с персиками, Майкл заметил, что Брейлсфорд машет ему рукой. Майкл хотел было сделать вид, что не заметил ротного писаря, но тот поспешил вслед за ним, крича: «Уайтэкр, подожди минуточку». Майкл повернулся и посмотрел ему в лицо.
   
– Привет, Уайтэкр, – сказал Брейлсфорд, – а я тебя искал.
   
– В чем дело? – спросил Майкл.
   
Брейлсфорд беспокойно огляделся вокруг. Разомлевшие от обильной пищи солдаты медленным потоком выходили из столовой и проходили мимо них.
   
– Здесь неудобно, – сказал он, – давай пройдемся немного.
   
– Мне еще надо кое-что сделать перед парадом… – возразил было Майкл.
   
– Это займет не больше минуты. – Брейлсфорд многозначительно подмигнул: – Я думаю, тебе будет интересно послушать.
   
Майкл пожал плечами.
   
– Ладно, – согласился он и пошел рядом с писарем по направлению к плацу.
   
– Эта рота, – начал Брейлсфорд, – мне осточертела. Сейчас я добиваюсь перевода. В штабе полка есть один сержант, которого должны уволить по болезни, у него артрит, и я уже говорил кое с кем. Как подумаю об этой роте, меня просто бросает в дрожь…
   
Майкл вздохнул: ведь он собирался эти драгоценные двадцать минут послеобеденного отдыха полежать на койке.
   
– Послушай-ка, – прервал Майкл, – к чему ты клонишь?
   
– После того боя, – продолжал Брейлсфорд, – эти мерзавцы не дают мне прохода. Знаешь, ведь я не хотел подписываться на том листке. Но они уверяли меня, что это только шутка, что он ни за что не станет драться с десятью самыми крупными парнями в роте. Я ничего не имел против этого еврея. Я не хотел драться. Да я и не умею. Каждый мальчишка в нашем городе, бывало, побивал меня, хотя я был большого роста. Какого черта, разве это преступление, если не любишь драться?
   
– Нет.
   
– К тому же я не могу долго сопротивляться. Когда мне было четырнадцать лет, я болел воспалением легких и с тех пор быстро устаю. Врач меня даже освобождает от походов. А попробуй скажи такое этому подлецу Рикетту или еще кому-нибудь из них, – с горечью добавил он. – С тех пор как Аккерман нокаутировал меня, они обращаются со мной так, словно я продал немецкой армии военные секреты. Я держался сколько мог, ведь правда? Я стоял, а он бил и бил меня, но я долго не падал, разве это не правда?
   
– Правда, – согласился Майкл.
   
– Этот Аккерман прямо бешеный, – продолжал Брейлсфорд, – хоть маленький, а до чего злой. Не люблю связываться с такими людьми. В конце концов, он же разбил нос в кровь даже Доннелли, правда? А ведь Доннелли дрался в «Золотой перчатке». Чего же, черт побери, можно ожидать от меня?
   
– Ладно, – сказал Майкл, – все это я знаю. Что еще ты хотел сказать?
   
– Мне все равно житья не будет в этой роте. – Брейлсфорд отбросил зубочистку и печально уставился на пыльный плац. – А сказать я хотел то, что и тебе житья здесь не будет.
   
Майкл остановился и резко спросил:
   
– Что такое?
   
– Только ты да тот еврей обошлись тогда со мной как с человеком, – сказал Брейлсфорд, – и я хочу помочь тебе. Я хотел бы помочь и ему, если бы мог, честное слово…
   
– Ты что-нибудь слышал? – спросил Майкл.
   
– Да, – ответил Брейлсфорд. – Его поймали прошлой ночью на острове Губернатора в Нью-Йорке. Запомни, что никто об этом не должен знать – это секрет. Но я-то знаю, потому что все время сижу в ротной канцелярии…
   
– Я никому не скажу. – Майкл сокрушенно покачал головой, представив себе Ноя в руках военной полиции, одетого в синюю рабочую форму с большой белой буквой Р[52], нанесенной по трафарету на спине, и шагающего впереди вооруженной охраны. – Как он себя чувствует?
   
– Не знаю, ничего не говорят. Колклаф дал нам на радостях по глотку виски «Три перышка». Вот все, что я знаю. Но я не об этом-хотел тебе сказать. Дело касается самого тебя. – Брейлсфорд сделал паузу, явно предвкушая эффект, который он сейчас произведет. – Твое заявление о зачислении в офицерскую школу, – произнес он, – то, что ты давно подавал…
   
– Ну? Что с ним?
   
– Оно вчера пришло обратно. Отказано.
   
– Отказано? – тупо переспросил Майкл. – Но я прошел комиссию, и я…
   
– Оно вернулось из Вашингтона с отказом. Двое других ребят из нашей роты приняты, а ты нет. ФБР сказало «нет».
   
– ФБР? – Майкл пристально посмотрел на Брейлсфорда, подозревая, что это хитро задуманная шутка, что его разыгрывают. – Причем же здесь ФБР?
   
– Оно проверяет всех, и тебя проверили. Они говорят, ты не годишься в офицеры: нелоялен.
   
– Ты меня разыгрываешь?
   
– На кой черт мне тебя разыгрывать? – обиделся Брейлсфорд. – Хватит с меня шуток. ФБР говорит, что ты нелоялен, вот и все.
   
– Нелоялен. – Майкл в раздумье покачал головой. – В чем же это выражается?
   
– Ты красный, – сказал Брейлсфорд, – они нашли это в твоем личном деле, «в досье», как говорят в ФБР. Тебе нельзя доверять сведения, которые могут быть полезны для врага.
   
Майкл рассеянно смотрел на плац. На пыльных островках травы лежали солдаты, двое лениво перебрасывались бейсбольным мячом. Над опаленной рыжей землей и увядшей зеленью под легким ветерком трепетал на мачте звездный флаг. А где-то в Вашингтоне сидел за столом человек, который в то время, возможно, смотрел на такой же точно флаг на стене своего кабинета, и этот человек спокойно и безжалостно записал в его личное дело: «Нелоялен. Связан с коммунистами. Не может быть рекомендован».
   
– Испания, – сказал Брейлсфорд. – Это имеет какое-то отношение к Испании. Мне удалось подглядеть в их бумажке. Разве Испания коммунистическая?
   
– Не совсем.
   
– Ты когда-нибудь был в Испании?
   
– Нет, я помогал организовать комитет, который отправлял туда санитарные машины и консервированную кровь.
   
– На этом тебя и поймали, – сказал Брейлсфорд. – Тебе этого не скажут. Скажут, что у тебя нет необходимых командирских качеств или что-нибудь вроде этого, но я говорю тебе правду.
   
– Спасибо, – сказал Майкл, – большое спасибо.
   
– Чепуха! – воскликнул Брейлсфорд. – Хоть ты обращаешься со мной как с человеком. Послушай меня. Постарайся добиться перевода. Если уж мне не будет жизни в этой роте, то тебе тем более. Колклаф помешан на красных. Теперь до самой отправки за океан тебя будут гонять в наряд на кухню, а в наступлении тебя первого пошлют в разведку. Я и цента не поставлю на то, что ты выйдешь оттуда живым.
   
– Спасибо, Брейлсфорд. Постараюсь воспользоваться твоим советом.
   
– Конечно, – сказал Брейлсфорд. – В армии надо уметь спасать свою шкуру. Будь уверен, здесь никто о тебе не позаботится. – Он достал другую зубочистку и принялся ковырять в зубах, время от времени рассеянно сплевывая. – Помни, – предупредил он, – я не говорил тебе ни слова.
   
Майкл кивнул головой, и Брейлсфорд ленивой походкой направился вдоль плаца в ротную канцелярию, где ему не было жизни.
   
   
   
Издалека, через тысячи миль гудящих проводов, Майкл услышал слабый металлический голос Кэхуна.
   
– Да, это Томас Кэхун. Я согласен оплатить вызов рядового Уайтэкра…
   
Майкл закрыл дверь телефонной будки отеля «Ролингз». Он совершил длительную поездку в город, потому что не хотел говорить по телефону из лагеря, где кто-нибудь мог подслушать его.
   
– Говорите, пожалуйста, не больше пяти минут, – предупредила телефонистка, – другие ждут.
   
– Хэлло, Том, – сказал Майкл, – не думай, что я обеднел, просто у меня не оказалось нужных монет.
   
– Хэлло, Майкл, – приветливо ответил Кэхун. – Не беспокойся, я убавлю на эту сумму свой подоходный налог.
   
– Том, слушай меня внимательно. У тебя нет знакомых в Управлении культурно-бытового обслуживания войск в Нью-Йорке, из тех людей, что ставят пьесы, организуют развлечения в лагерях и так далее?
   
– Есть кое-кто, с кем я постоянно работаю.
   
– Мне надоело в пехоте, – сказал Майкл, – не попытаешься ли ты устроить мне перевод? Я хочу уехать из Штатов. Подразделения этой службы чуть не ежедневно отправляют за границу. Не можешь ли ты меня устроить в одно из них?
   
На другом конце провода наступила короткая пауза.
   
– А-а, – протянул Кэхун, и в его голосе послышался оттенок разочарования и укора. – Конечно могу, если ты этого хочешь.
   
– Сегодня вечером я отправлю тебе спешное письмо, в котором сообщу свой личный номер, воинское звание и наименование части. Тебе это понадобится.
   
– Хорошо, – ответил Кэхун все еще с некоторым холодком. – Я сразу же займусь этим.
   
– Извини меня, Том, – сказал Майкл, – но я не могу объяснить тебе по телефону, почему я так поступаю. С этим придется подождать, пока я не приеду.
   
– Ты знаешь, что мне не нужно никаких объяснений. Я уверен, что у тебя есть на то свои причины.
   
– Да, у меня есть причины. Еще раз благодарю. Ну, а теперь я должен закончить разговор. Здесь ожидает один сержант, он хочет позвонить в родильный дом в Даллас-Сити.
   
– Желаю успеха, Майкл, – сказал Кэхун, и Майкл явственно ощутил, что Кэхуну пришлось сделать над собой усилие, чтобы эти слова прозвучали тепло.
   
– До свидания, надеюсь, что скоро увидимся.
   
– Конечно, – ответил Кэхун. – Конечно увидимся.
   
Майкл повесил трубку, открыл дверь будки и вышел. В будку быстро вошел высокий техник-сержант с печальным лицом. Держа в руке горсть монет по двадцать пять центов, он тяжело опустился на скамеечку под телефоном.
   
Майкл вышел на улицу и пошел по тротуару, освещенному тусклым светом от неоновых вывесок баров, в конец квартала, где находилось помещение, предназначенное для отдыха солдат. Он сел за один из длинных столов, за которыми сидели солдаты. Одни из них спали, неловко развалившись на потертых стульях, другие что-то старательно писали.
   
«Я делаю то, – подумал Майкл, пододвигая к себе лист бумаги и открывая автоматическую ручку, – чего обещал себе никогда не делать, чего никогда не смог бы сделать ни один из этих усталых, простодушных парней. Я использую своих друзей, их влияние, выгоды своего прежнего положения. Разочарование Кэхуна, пожалуй, вполне законно. Нетрудно представить, что сейчас должен думать Кэхун, сидя в своей квартире у телефона, по которому он только что говорил со мной. „Все интеллигенты одинаковы, – вероятно, думает он, – что бы они ни говорили. Когда дело принимает серьезный оборот, они идут на попятную. Как только становится слышнее грохот орудий, они вдруг обнаруживают, что у них есть более важные дела в другом месте…“
   
Нужно будет рассказать Кэхуну о Колклафе, о чиновнике из ФБР, который одобряет Франко, а не Рузвельта, о том, что твоя Судьба висит на кончике его пера и некуда на него жаловаться, негде искать справедливости. Нужно рассказать Кэхуну об Аккермане и о десяти кровопролитных боях на глазах безжалостной роты. Нужно рассказать о том, что значит быть в подчинении у человека, который хочет, чтобы тебя убили. Штатским трудно понять такие вещи, но он постарается объяснить. Существует огромная разница между гражданскими и армейскими условиями жизни. Американский гражданин знает, что он всегда может направить свое дело властям, которым доверено вершить правосудие. А солдат… Стоит надеть первую пару армейских ботинок, и сразу теряешь всякую надежду, что кто-нибудь услышит твою жалобу. «Жалуйся своей бабушке, приятель, никому нет дела до твоих горестей».
   
Он постарается объяснить все это Кэхуну и уверен, что тот постарается понять его. Но он знал, что все равно в голосе Кэхуна навсегда останется едва заметная нотка разочарования. И Майкл знал, что, честно говоря, ему не в чем будет винить Кэхуна, потому что и он сам никогда не сможет полностью избавиться от чувства разочарования.
   
Он принялся писать письмо Кэхуну, тщательно выводя печатными буквами свой личный номер и номер части. И когда он выводил эти хорошо знакомые ему цифры, которые покажутся Кэхуну совсем незнакомыми, он почувствовал, что пишет письмо чужому человеку.
  
  
   
    
19
   
   
«Боюсь, что мое письмо может показаться бредом сумасшедшего, – читал капитан Льюис, – но я не сумасшедший и не хочу, чтобы меня сочли ненормальным. Я пишу эти строки в главном читальном зале Нью-йоркской публичной библиотеки на углу Пятой авеню и 42-й улицы в пять часов дня. Передо мной на столе лежит экземпляр военного кодекса и том „Биографии герцога Мальборо“ Уинстона Черчилля, а сидящий рядом со мной мужчина делает выписки из „Этики“ Спинозы. Я пишу вам об этом для того, чтобы показать, что я знаю, что делаю, и что мой рассудок и наблюдательность никоим образом не ослабли…»
   
   
– За всю свою службу в армии, – сказал капитан Льюис, обращаясь к секретарше из женской вспомогательной службы, сидевшей за соседним столом, – я не читал ничего подобного. Откуда мы получили это письмо?
   
– Нам его переслало управление начальника военной полиции, – ответила секретарша. – Они хотят, чтобы вы посмотрели заключенного и сообщили, не кажется ли вам, что он симулирует невменяемость.
   
   
«Я закончу это письмо, – продолжал читать капитан Льюис, – потом поеду на метро до Бэттери, переправлюсь на пароме на остров Губернатора и отдамся в руки властей».
   
   
Капитан Льюис вздохнул, пожалев на минуту, что он когда-то изучал психиатрию. «Почти всякая другая работа в армии, – подумал он, – была бы проще и благодарнее».
   
   
«Прежде всего, – говорилось дальше в письме, написанном неровным, нервным почерком на тонкой бумаге, – я хочу заявить, что никто не помогал мне бежать из лагеря и никто не знал о моем намерении. Мою жену тоже не нужно беспокоить, потому что с тех пор, как я приехал в Нью-Йорк, я ни разу не видел ее и не пытался установить с ней какую-либо связь. Я должен был сам разобраться в этом деле и не хотел, чтобы на мое решение так или иначе повлияли какие-либо претензии или чувства. Никто в Нью-Йорке не укрывал меня и не говорил со мной с тех пор, как я прибыл сюда две недели тому назад, и даже случайно я не встречал никого из знакомых. Большую часть дня я бродил по городу, а ночевал в различных отелях. У меня еще осталось семь долларов, на которые я смог бы прожить дня три-четыре, но постепенно я пришел к определенному решению, которому должен следовать, и больше откладывать не хочу».
   
   
Капитан Льюис посмотрел на часы. У него была назначена встреча за завтраком в городе, и он не хотел опаздывать. Он встал, надел шинель и засунул письмо в карман, чтобы прочесть его на пароме.
   
– Если меня будут спрашивать, – сказал он секретарше, – я уехал в госпиталь.
   
– Слушаюсь, сэр, – сухо ответила девушка.
   
Капитан Льюис надел фуражку и вышел. Был солнечный ветреный день, и по ту сторону гавани, уходя корнями в зеленую воду, стоял, не боясь никаких штормов, город Нью-Йорк. Всякий раз, видя перед собой этот город – мирный, огромный, сияющий, капитан ощущал легкий укол совести, чувствуя, что солдату вряд ли подобает проводить войну в таком месте. Тем не менее он четко и энергично отвечал на приветствия солдат, встречавшихся ему на пути к пристани, а когда поднялся на верхнюю палубу в отделение для офицеров и их семей, почувствовал себя уже настоящим военным. Капитан Льюис был неплохим человеком и часто страдал от угрызений совести и чувства своей вины, которую он покорно признавал. Если бы его направили на какой-нибудь опасный и ответственный участок, он, несомненно, сумел бы проявить храбрость и принести пользу. Впрочем, он неплохо проводил время и в Нью-Йорке. Он жил в хорошем отеле на льготных условиях, установленных для военных; жена его оставалась с детьми в Канзас-Сити, а он развлекался с двумя девицами-манекенщицами, которые, кроме того, работали в Красном Кресте; обе они были приятнее и опытнее всех девушек, которых он знал раньше. Иногда, просыпаясь утром в плохом настроении, он решал, что этому пустому времяпрепровождению надо положить конец, что он должен просить назначения на фронт или, по крайней мере, принять какие-то меры, чтобы оживить свою работу на острове Губернатора. Но, поворчав день-два, наведя порядок в своем столе и излив душу полковнику Брюсу, он снова погружался в прежнюю рутину легкой жизни.
   
   
«Я исследовал причины своего поведения, – читал капитан Льюис в отделении для офицеров тихо качавшегося на якорях парома, – и считаю, что могу честно и вразумительно изложить их. Непосредственной причиной моего поступка является то, что я еврей. Большинство солдат в моей роте были южане, почти без всякого образования. Их недружелюбное отношение ко мне уже начинало, мне кажется, исчезать, как вдруг оно было опять раздуто новым сержантом, назначенным к нам командиром взвода. И все же, вероятно, я поступил бы точно так же, если бы и не был евреем, хотя последнее обстоятельство привело к кризису и сделало невозможным мое дальнейшее пребывание в роте».
   
   
Капитан Льюис вздохнул и поднял глаза. Паром приближался к южной оконечности Манхэттена. Город выглядел чистым, будничным и надежным, и тяжело было думать о парне, который бродил по его улицам, обремененный своими невзгодами, готовясь зайти в читальный зал библиотеки и изложить все на бумаге начальнику военной полиции. Бог знает, как поняла военная полиция этот документ.
   
   
«Я считаю, – говорилось дальше в письме, – что мой долг сражаться за свою страну. Я не думал так, когда уходил из лагеря, но теперь сознаю, что был неправ, что не представлял себе ясно обстановки, потому что был целиком поглощен собственными неприятностями и ожесточился против окружавших меня людей. Мое состояние стало невыносимым после того, что произошло в последний вечер моего пребывания в лагере. Враждебность роты вылилась в ряд кулачных боев со мной. Меня вызвали на бой десять самых здоровых солдат роты. Я чувствовал, что должен принять этот вызов.
   
Я потерпел поражение в девяти боях, однако дрался честно и не просил пощады. В десятом бою мне удалось побить своего противника. Он несколько раз сбивал меня с ног, но в конце концов я нокаутировал его. Это было моим высшим торжеством за долгие недели боев. Солдаты роты, наблюдавшие все бои, обычно оставляли меня лежать на земле и осыпали поздравлениями победителя. Однако на этот раз, когда я стал перед ними, надеясь, вероятно по глупости, увидеть хоть искру восхищения или завистливого уважения после всего, что я совершил, они, все как один, молча повернулись и ушли. Когда я остался один, мне показалось просто невыносимым, что все, что я сделал, все, что испытал ради того, чтобы завоевать себе место в роте, оказалось совершенно напрасным.
   
Вот тогда, глядя на спины удаляющихся людей, бок о бок с которыми мне предстояло сражаться и, может быть, умереть, я и решил уйти.
   
Теперь я понимаю, что был неправ. Я верю в нашу страну и в эту войну и считаю такие одиночные действия недопустимыми. Я должен воевать, но думаю, что имею право просить о переводе в другую дивизию, где меня будут окружать люди, для которых важнее убивать солдат противника, чем убить меня.
   
С уважением, рядовой армии США Ной Аккерман».
   
   
   
Паром подошел к пристани, и капитан Льюис медленно встал. Спускаясь по трапу, он задумался, сложил письмо и опустил его в карман. «Бедняга», – подумал он. На миг у него появилась мысль отложить завтрак, тут же вернуться на остров и разыскать Ноя. «А, ладно, – подумал он, – раз уж я здесь, то могу позавтракать и повидать его позже. Постараюсь быстрее разделаться и пораньше вернуться обратно».
   
Однако девушка, с которой он завтракал, в тот день была свободна от работы. В ожидании, пока освободится столик, он выпил три коктейля, а потом девушка захотела поехать с ним домой. Последние три встречи она была немного холодна с ним, и он не рискнул оставить ее одну. К тому же в голове у него немного шумело, и он решил, что пойдет на свидание с Ноем, когда будет совершенно трезвым, с ясной головой. Надо как-то помочь парню, сделать все, что от него зависит. Итак, он отправился вместе с девушкой к себе домой, откуда позвонил на службу и сказал лейтенанту Клаузеру, чтобы тот расписался за него после окончания работы.
   
Он отлично провел время с девушкой и к пяти часам убедился, что глупо было думать, будто она охладела к нему.
   
   
   
Посетительница была очень хорошенькой, хотя в твердом взгляде ее темных глаз сквозила тщательно скрываемая тревога. Льюис заметил также, что она беременна. Судя по одежде, она была небогата. Льюис вздохнул: обстоятельства складывались хуже, чем он ожидал.
   
– Очень любезно с вашей стороны, – сказала Хоуп, – что вы связались со мной. За все это время мне не давали возможности повидаться с Ноем, ему не разрешали писать письма и не доставляли моих писем ему. – Она говорила спокойным, твердым голосом, в котором не было и тени жалобы.
   
– В армии свои порядки, миссис Аккерман, – сказал Льюис, испытывая чувство стыда за всех окружавших его людей, за все мундиры, орудия, казармы. – Вы понимаете?
   
– Кажется, понимаю, – ответила Хоуп. – Ной здоров?
   
– Он чувствует себя неплохо, – дипломатично ответил Льюис.
   
– Мне разрешат повидаться с ним?
   
– Думаю, что да. Как раз об этом я и хотел с вами поговорить. – Нахмурив брови, он посмотрел на секретаршу в военной форме, которая с нескрываемым интересом наблюдала за ними из-за своего стола. – Будьте любезны, капрал, – обращаясь к ней, добавил Льюис.
   
– Слушаюсь, сэр. – Секретарша неохотно поднялась и медленно вышла из комнаты. У нее были толстые ноги, и швы на чулках, как всегда, были не на месте. «Почему, – невольно подумал Льюис, – именно такие поступают на военную службу?» Но тут же спохватился, вспомнив, что думает не о том, о чем нужно, и нервно нахмурился, словно эта серьезная женщина с твердым взглядом, сидевшая перед ним, выпрямившись на жестком стуле, могла каким-то образом прочесть его мысли. Он понимал, что в своем ужасном положении она была бы шокирована и возмущена.
   
– Полагаю, – сказал Льюис, – что вы немного в курсе дела, хотя вы не видели своего мужа и не получали от него никаких известий.
   
– Да, – ответила Хоуп. – Его друг, рядовой Уайтэкр, который служил с ним во Флориде, проезжая через Нью-Йорк, зашел ко мне.
   
– Неприятная история, очень неприятная, – сказал Льюис и вдруг покраснел, заметив, что молодая женщина, явно иронически, чуть улыбнулась уголками рта в ответ на его сочувствие. – Так вот, – быстро заговорил он, – суть дела такова: ваш муж просит перевести его в другую часть… Согласно положению он может быть предан военному суду по обвинению в дезертирстве.
   
– Но он же не дезертировал, – возразила Хоуп, – он явился с повинной.
   
– По положению, – сказал Льюис, – он дезертировал, потому что в то время, когда он оставил свой пост, он не намеревался возвратиться.
   
– О, – воскликнула Хоуп, – положение предусматривает все случаи, не правда ли?
   
– Боюсь, что да, – ответил Льюис, испытывая неловкость под пристальным взглядом Хоуп. Было бы легче, если бы она заплакала. – Впрочем, – официальным тоном продолжал он, – мы понимаем, что имеются смягчающие вину обстоятельства…
   
– О боже, – сухо рассмеялась Хоуп, – смягчающие вину обстоятельства!
   
– …и принимая это во внимание, – настойчиво продолжал Льюис, – мы склонны не предавать его военному суду, а вернуть в строй.
   
Хоуп улыбнулась печальной, доброй улыбкой. «Какая обаятельная женщина, – подумал Льюис, – гораздо приятнее любой из моих манекенщиц…»
   
– Что ж, в таком случае, – сказала Хоуп, – все решается просто. Ной хочет вернуться в строй, и армия готова…
   
– Это не так просто. Генерал, командующий базой, откуда дезертировал ваш муж, настаивает, чтобы он был возвращен в ту роту, где проходил службу, а здешние власти не станут вмешиваться.
   
– А, – спокойно сказала Хоуп.
   
– А ваш муж отказывается возвращаться, он предпочитает в таком случае пойти под суд.
   
– Если он вернется туда, – мрачно проговорила Хоуп, – его убьют. Этого они добиваются?
   
– Ну, ну, – сказал Льюис, чувствуя, что, раз он носит мундир и две яркие капитанские полоски, он обязан в какой-то степени защищать армию. – Дело обстоит не так уж плохо, как вы думаете.
   
– Не так плохо? – с горечью спросила Хоуп. – Что же, капитан, по вашему мнению, было бы плохо?
   
– Извините, миссис Аккерман, – смиренно проговорил Льюис, – я понимаю ваши чувства, и знайте, что я стараюсь помочь…
   
– Конечно, – сказала Хоуп, порывисто коснувшись его руки, – простите меня.
   
– Если состоится суд, его наверняка посадят в тюрьму. – Льюис сделал паузу. – На длительный срок, на очень длительный срок. – Он не сказал, что написал по этому вопросу резкое письмо в управление генерального инспектора и положил его в стол, чтобы доработать следующим утром, а когда стал перечитывать, то подумал, что он ставит себя под страшный удар, что в армии есть хороший способ: отправлять беспокойных офицеров, которые считают нужным жаловаться на старших начальников, в такие неприятные места, как Ассам, Исландия или Новая Гвинея. Он не стал рассказывать Хоуп и того, что положил это письмо в карман и четыре раза в течение дня перечитывал его, а в пять часов разорвал в клочки, а потом, вечером, пошел и напился. – Двадцать лет, миссис Аккерман, – продолжал он, стараясь говорить как можно мягче, – двадцать пять лет. Военный суд обычно выносит суровый приговор…
   
– Теперь я знаю, зачем вы вызвали меня, – произнесла Хоуп безжизненным голосом. – Вы хотите, чтобы я убедила Ноя вернуться в свою роту.
   
Льюис проглотил слюну.
   
– Примерно так, миссис Аккерман.