1 2 3 4 5 6 7 8 
– Если хочешь – давай. Хоть завтра.
– Не приду я больше к тебе. Берешь – так бери сейчас.
– Иди к черту, – равнодушно сказал ефрейтор и встал. – Убирайся!..
– Нет, ты возьми!
– Тьфу, финское отродье!.. Слушай, ты случайно не из Хяме? Там все такие твердолобые.
– Я за тобой пойду.
– Не нужен ты мне.
– А там, – капрал махнул рукой за озеро, – там я тоже теперь не нужен.
– Ничего, можешь пригодиться. Если, конечно, дураком не будешь.
Ефрейтор потянул капрала за рукав, вдвоем они взошли на пригорок.
– Вот, – сказал ефрейтор, – видишь ту сосну?
– Вижу.
– Видишь, на ее стволе белеет что-то?
– Вижу.
– Так вот. Сходи прочти – это листовка. И написана она вашими солдатами, которые у нас в плену. В этой листовке они к вам обращаются – к тем, кто еще не расстался с оружием. Прочтешь – многое ясно тебе станет. Если увидишь, что врут в листовке, обманывают таких, как ты, разорви ее и выстрели мне вслед. Если увидишь, что это правда, снеси к себе в землянку, пусть прочтут другие… Прощай! До лучших времен!..
– Постой, – остановил его Ориккайнен, – как зовут тебя, чтобы знать?
– Лейноннен-Матти!
* * *
Он шел обратно. Листовка шуршала у него за пазухой, и он часто доставал ее, снова и снова прочитывал серые, размытые дождем строчки.
«Так значит, – раздумывал капрал, – Паасикиви еще в марте ездил в Москву для переговоров о мире. И еще в марте – вон когда! – Суоми могла выйти из войны. И русские шли на это, они тоже согласны мириться… А вот Рюти, этот старый пес, сорвал переговоры. Значит, опять сиди капрал Ориккайнен в землянке, дави вшей, грызи „фанеру“, бей русских…»
Кто-то тихо свистнул. Капрал огляделся и, заметив на одном дереве кольцевой надрез коры, уверенно направился прямо к нему.
– Кто здесь?.. Ах, это ты, Олави!..
– Я, капрал, – послышалось сверху. – Поднимайся сюда, поговорим…
Ориккайнен ухватился за нижний сук и, сильно подтягивая свое тяжелое тело, добрался до люльки. Олави, привязавшись веревкой к стволу дерева, расхаживал вокруг него по доске, всматривался в затянутую хмарью лесную глушь; рядом с ним лежала, упираясь в развилок сучка, винтовка с оптическим прицелом…
– Ну, – спросил он, – нашел эту собачью морду?
– Нет.
– Ни живого, ни мертвого?
– Никакого. Наверное, обиделся и сбежал к русским…
Олави выругался и вдруг притянул к себе винтовку – стал тщательно целиться.
– Что там? – спросил капрал…
– Да какой-то москаль бежит. Но ему, чувствую, больше не бегать.
– Обожди, – сказал Ориккайнен, – дай-ка я сам пугну его…
Он вдавил в плечо удобный приклад, сильный окуляр приблизил к нему фигурку солдата, в котором – так показалось – он узнал Лейноннена-Матти.
– Ветер дует справа, – предупредил его Олави, – ты учти это.
– Учту, – ответил капрал, три гулких выстрела подряд огласили притихший лес.
– Эх, ты! – сокрушенно вздохнул Олави. – Такая цель была, и – промазал. Ты, я вижу, совсем разучился стрелять…
– Может быть, и разучился, – хмуро ответил капрал.

Возвращение

Рябинин очнулся, лежа на широкой медвежьей шкуре.
Пахло табаком, потом и сырым океанским воздухом. Посередине чума над костром висел большой закопченный таган. Из-под его крышки поднимался пар, приятно пахнущий крепко заваренным чаем.
Перед капитан-лейтенантом сидела молодая узкоглазая женщина с гладко зачесанными иссиня-черными волосами. Она курила длинную тонкую трубку. Заметив, что Рябинин открыл глаза, она выпустила дым и улыбнулась, обнажив ряд крепких белых зубов.
– Где я? – спросил он.
– Здесь, – последовал ответ.
– Кто ты?
– Женщина.
– Как тебя зовут?
– Нага.
– Дай курить!
– На!
Она сунула ему в рот трубку и отошла, вернувшись обратно с тарелкой, на которой лежали дымящиеся куски жареной оленины.
– Ешь, – сказала Нага, подсовывая ему жирный кусок мяса. – Ты скоро уедешь отсюда. Олешки бегают по тундре быстро, быстро – как ветер… Ешь, Прошка Николаевич!
– Откуда ты знаешь, как меня зовут?
– Это сказал твой человек. У него на плече две блестящие тряпочки – красивые, как солнце.
«Это старшина Платов», – подумал Рябинин и спросил:
– А где же этот человек?.. С тряпочками-то?..
– Он уехал с дедушкой Тыко в Кармакулы. Там есть радио. Надо сказать людям на Большой земле, что ты гостишь в моем чуме…
«Значит, – радостно догадался Прохор Николаевич, – старшина уже уехал на радиостанцию вызывать корабль…»
В чуме заплакал ребенок. Нага встала и, взяв его на руки, снова села рядом с Рябининым.
– Твоя кровь? – спросил капитан-лейтенант.
– Моя, – гордо ответила женщина. – Будет охотником. Зовут Уэлей…
Рябинин доел оленину, взял лежащий на пороге короткий собачий хорей и, опираясь на него, как на трость, вышел из чума. Его сразу обступили матросы, и Прохору Николаевичу захотелось обнять их всех сразу.
* * *
Для наблюдения за горизонтом выбрали высокую скалу, покрытую сочной морошкой. На самой вершине ее стоял несуразно широкий крест, поставленный здесь еще скандинавским корсаром, у которого русские люди отняли его разбойничье судно. На крестовине угловатыми буквами было вырезано: «Jacob Gundersen, 1595, blef jeg fratoget skif».[19]
Рябинин целыми днями просиживал на скале, грелся на солнце, пощипывал ягоды, а иногда дремал, положив под голову матросский бушлат.
В постоянном ожидании прошло несколько томительных суток.
И вот однажды на горизонте показался корабль. Матросы быстро развели костер. Дедушка Тыко выплеснул на сырые бревна плавника целое ведро тюленьего жира, и черный густой дым повалил в небо. Скоро все разглядели идущий к берегу эсминец, с борта которого уже «вываливали» дежурную шлюпку. Матросы стали прощаться с ненцами, дарили им на память самодельные портсигары и мундштуки…
Молодой лейтенант, приведший шестерку за аскольдовцами, четко, по-военному, приветствовал Рябинина и тут же оказал ему морскую почесть – уступил руль. Прохор Николаевич еще раз оглядел угрюмые новоземельские скалы, над которыми висел дым догорающего костра, скомандовал:
– Весла… на воду!
И широкие, начищенные стеклом и пемзой лопасти со звоном всколыхнули изумрудную воду.
Узкий борт эсминца «Летучий» надвигался на шестерку быстро и неудержимо. Гребцы работали веслами изо всех сил, наваливаясь плечами на самый планширь. В пяти метрах от корабля Рябинин скомандовал «шабаш», и шлюпка, по инерции подойдя впритирку к трапу, замерла, поскрипывая плетеными кранцами. Лопасти, взлетевшие кверху, осыпали всех дождем брызг, и, как финал маневра, камертонами звякнули музыкальные уключины…
Рябинин поднялся на палубу эсминца и сразу же встретил Пеклеванного.
– Артем!.. Стал миноносником!
– Вот, как видишь…
– Ну, как тут без меня?
– Да ты-то как?
– Обнимемся, что ли?
– Давай…
Трепыхались по ветру шуршащие флаги. Матросы и вахтенные безмолвно отдавали честь. Два офицера стояли, обнявшись, на узкой рельсовой дорожке эскадренного миноносца.
А в клюзе уже грохотал выбираемый из воды якорь.
* * *
На следующий день Рябинин выходил из штаба, вспоминая сказанные Саймановым слова: «Вас ждет новое трудное дело». До отхода подлодки, на которой он собирался переправиться в Мурманск, оставалось целых полчаса свободного времени. Прохор Николаевич решил зайти в экипаж, чтобы хоть немного побыть со своими матросами, спасенными ранее.
На территорию флотского экипажа Рябинина не пропустил часовой, преградивший дорогу выкинутым вперед штыком. Требовалось выписать особое разрешение от дежурной службы. Вахтенный по КПП, матрос со щекой, раздутой от свирепого флюса, велел Прохору Николаевичу обождать, пока придет дежурный офицер.
– Я сейчас вызову его по телефону, – сказал он. – С ним и поговорите…
Рябинин еще издали увидел шагающего через весь экипажный двор лейтенанта Самарова. На рукаве у Олега Владимировича висела бело-голубая повязка «рцы», означающая принадлежность его к дежурной службе.
– Кто тут ко мне? – спросил замполит и, заметив Рябинина, порывисто шагнул ему навстречу. – Прохор Николаевич, дорогой вы мой!.. – На глазах у него дрожали с трудом сдерживаемые слезы. – Как я рад!..
Они крепко поцеловались, и Рябинин спросил, показывая на «рцы»:
– Никак уже в экипаже служишь?
– Да, лектором-пропагандистом.
– Так, так, – грустно заметил Прохор Николаевич и, посмотрев на часы, заторопился: – Слушай, замполит (я уж буду называть тебя по-старому), выпиши-ка мне пропуск. Да поскорее, я тороплюсь к жене в Мурманск. А сейчас хочу успеть повидать своих матросов…
Самаров задумчиво постучал папиросой по крышке портсигара.
– Опоздал ты, командир, – тихо сказал он, – в экипаже нет уже ни одного аскольдовца, кроме меня.
– Как же это?.. Где они?
– Каждый решил идти туда, где будет нужнее… Одни уже на Рыбачьем, про Пеклеванного ты сам знаешь, Китежева пока лежит во флотской поликлинике, Мордвинов попал в особый батальон морской пехоты, одни пошли на катера, другие на тральщики…
И когда Самаров замолк, Рябинин медленно снял фуражку, точно присутствовал при погребении друга; его плечи как-то дрогнули, он низко опустил голову.
– Значит, – сказал он глуховатым голосом, – «Аскольда» нет…
– Неправда! – возразил Олег Владимирович. – «Аскольд» есть!.. Люди, командир – живы, люди и командир борются, а значит, и «Аскольд» есть!..
По дороге в гавань Рябинин думал над словами Самарова, и тревожный, надсадный вой корабельной сирены напомнил ему об отплытии. Прохор Николаевич взглянул на часы. До отхода подлодки оставалось всего три минуты.
«Ах, черт возьми!» – выругал он себя за медлительность и побежал к полосе гаванских причалов мимо вахтенных, мимо кораблей, мимо широких пакгаузов. И вот подводные лодки. Над низким пирсом поднимаются их серые рубки с башнями перископов. В глазах рябит от обилия белых цифр. Матросы в синих беретах везут по рельсам длинную, жирно смазанную торпеду, над которой кружится рой мух.
– Где стоит Щ-15?
– В конце пирса. Уже отдала швартовы…
«Опоздал!» – проносится в голове.
Рябинин бежит по мокрому настилу, петляя между матросами и ящиками с боезапасом. В ушах стоит лязг металла, грохот молотков, в глаза бьют вспышки электросварки. Подлодка уже отошла от пирса. Полоса темной воды отделяет Рябинина от нее. Он разбегается и летит в воздухе над глубоким провалом. Раз! – под ногами грохнула стальная палуба. Матросы подхватили его под руки. Стоящий в рубке офицер спокойно спрашивает:
– Товарищ Рябинин?
– Есть, Рябинин!
– Проходите сюда.
Он лезет по трапу на мостик и, откинув люк, спускается в узкую шахту…
Команда на подлодке была злая и хмурая. Матросы сидели на палубе в ватниках, ели рисовую кашу с изюмом. Расслабленный штормами корпус Щ-15 с трудом выдерживал волну, и по стальной обшивке бежали крупные «слезы». Старая гвардейская лодка, вынесшая сотни бомбежек и бурь, исходившая тысячи миль, теперь, казалось, плакала, сознавая свою непригодность.
Рябинин лежал на диване в кают-компании и думал. Он думал о жене, ибо с того момента, как снова очутился в родных краях, он не мог думать ни о чем другом.
С каждой минутой, приближавшей встречу с Ириной, его нетерпение усиливалось, и он досадовал на медлительность хода подлодки. Ему казалось, что он быстрее дошел бы до Мурманска по берегу.
Он думал о том, что скажет жене при встрече… А вдруг ее нет дома?.. А что если сразу идти в институт?..
Чей-то сиплый, простуженный голос, раздававшийся из-за переборки, все время сбивал его мысли.
– В начале войны я на Балтике плавал, – говорил невидимый рассказчик. – Один раз сплю в румпельном отсеке. Измотался на вахте, замерз. Как лег – так сразу точно в колодец провалился. Проснулся от холода. Темно, подо мною – вода. Я фонарик зажег, а кругом уже все залито. Испугался я тогда здорово. Наверное, тряхнуло меня так, что я пошел на погружение без сознания. А вода шумит, прибывает. Вот правду говорят, что нет для моряка ничего страшнее шума воды. Постучал я в переборку – никто не отвечает. «Значит, – думаю, – погибли». Обмотал я тогда башку ватными штанами, снял ботинки и смекнул: прыгать надо в люк, когда сравняется давление, а иначе меня так разорвет, что одни уши останутся. А вода по горло. Встал на рундук и жду, когда вода до потолка дойдет. Фонарик погас. Совсем плохо. Пробовал люк открыть – ничего не выходит, еще давление не сравнялось. Жду. Уже носом в подволок тычусь, а люк все не открывается. Закон физики не позволяет. Материл я тогда всю науку… Вдруг хлопнуло что-то, воздух вышел, и я – буль-буль! Люк открыл и плыву куда-то. Сдавило меня – ух ты! Всплыл наверх, открыл глаза и, помню, заорал как оглашенный. А вдали город виднеется. И хоть бы катеришко какой на мое счастье – никого! Вот я и давай саженками аж до самого Кронштадта. На форту меня заметили, вытащили и говорят: «Это шпион, ребята, с корабля, что вчера затонул, всех спасли». Тут я сел на землю и заплакал. Вот ей-ей не вру, разревелся, как последняя баба. На черта же, думаю, это я со вчерашнего, выходит, дня, как Садко, новгородский гость, на морском дне обретался, чтоб меня за шпиона приняли!.. Отвели в штаб. Ну, там, конечное дело, признали и еще «нафитилили» как следует за то, что спал в неположенном месте. Вот какая, братцы, история со мной случилась… Не верите?.. Ну так обождите, я вам сейчас газету принесу, там про меня как раз все это пропечатано…
Рябинин вышел из кают-компании, чтобы взглянуть на рассказчика, но в кубрике его уже не было. Тогда капитан-лейтенант поднялся на мостик. Вдали виднелся дымящий трубами город.
Мурманск!..
Через полчаса Рябинин был на Сталинском проспекте. Внешне капитан-лейтенант выглядел спокойным. Взбегая по знакомой лестнице на четвертый этаж, он даже подумал, что ничего не случилось, просто он возвращается домой из длительного рейса – ведь так бывало не раз.
Но когда он остановился перед дверью своей квартиры, обычное состояние невозмутимости покинуло его, и, нажимая кнопку звонка, он почувствовал, что рука дрожит. Затаив дыхание, Рябинин прислушивался. И вот в глубине квартиры хлопнула сначала одна дверь – это из ее комнаты, потом уже громче вторая – это в прихожую, и родной голос спросил:
– Кто?..
Капитан-лейтенант хотел крикнуть, что это он, но в горле у него вдруг что-то перехватило, и он изо всех сил вцепился в дверную ручку. Дверь неожиданно раскрылась, и жена, стоя на пороге, так и застыла с рукой, положенной на ключ замка.
Какое-то время они молча смотрели друг на друга, потом он шагнул вперед и не спеша закрыл за собой дверь.
– Ну, здравствуй, женушка!.. Не ждала?..

Конец первой книги