1 2 3 4 5 6 7 8 
– Пока еще нет. Только предварительная комиссия…
Со стороны депо простучало двумя выстрелами подряд.
– Стреляют? – поежился Пшездзецкий.
– Иногда, – мягко улыбнулся Сергей Яковлевич.
Витольд Брониславович был строго официален. Покопался в своем портфеле, сказал:
– Знаете, сколько накопилось на вас доносов в министерстве со дня вступления вами в должность?
– Догадываюсь, что немало.
– Сорок восемь…
– О-о, – сказал Мышецкий и потер заболевший висок.
– Что с вами?
– Болит. Вот здесь.
– Ваше положение серьезно, – продолжал Пшездзецкий.
– Я хотел лучше. Только лучше…
– Князь! – пресек его чиновник. – От вас никто не требовал делать лучше. Вам было предоставлено лишь право строго следовать букве законности и порядка! Полюбуйтесь…
Пшездзецкий предъявил ему состав обвинений. Как и следовало ожидать, ничего не забыли, от изгнания Паскаля со службы до последней забастовки – все было учтено и взвешено.
– Я даже не буду читать, – отмахнулся князь. – Здесь восемнадцать пунктов, и мне в любом случае не оправдаться.
– Что это у вас за коммуны в степи? – вдруг спросил Пшездзецкий. – Ваши неуместные поселения особенно взволновали министерство!
– Было бы глупо, – ответил Сергей Яковлевич, – подозревать меня, будто я исходил из каких-то социальных учений. Просто я учитывал местные условия.
– Почему у вас такие ненормальные отношения с предводителем дворянства Атрыганьевым? Борис Николаевич – человек вполне умеренных взглядов, служил в лейб-гвардии…
Сергей Яковлевич, ничего не ответив, отошел к окну, за которым пролетел однажды мужик, словно приколоченный к распятью.
– Я не виноват, – сказал он тихо. – Если кто и виновен, так это бывший губернатор Влахопулов и губернский жандарм Сущев-Ракуса… Оба они, к сожалению, покойники!
Стало на миг тошно от собственной низости, и он махнул рукою, словно открещиваясь ото всего на свете:
– Без працы не бенды кололацы!
Брови Пщездзецкого круто взлетели кверху:
– Князь, вы знаете польский?
– Нет, – повернулся к нему Мышецкий лицом.
– Но сейчас вы что-то сказали…
Сергей Яковлевич прошелся вдоль кабинета, задумчиво поправил носком ботинка вздернутый краешек ковра.
– Знаете, – сказал он, улыбнувшись, – был такой юродивый на Руси – некий Корейша, Иван Яковлевич… Грязный, выживший из ума старик. Годами лежал он в собственном навозе и выдавал себя за святого. Так вот, когда его спрашивали о чем-то, на что он не мог ответить, тогда он отвечал: «Без працы не бенды кололацы». И люди выискивали в этой фразе потаенный великий смысл!
Пшездзецкий слушал его с большим вниманием, застегнув портфель и отложив его подальше в сторону.
Сергей Яковлевич помолчал немного и продолжил:
– С тех пор прошло немало лет. Это выражение «кололацы» обошло всю русскую журналистику, начиная от Чернышевского и кончая Салтыковым-Щедриным и Курочкиным. Об этой фразе существует на Руси целая литература. Эта фраза не выражает никаких определенных понятий, и в этом именно ее отличительное свойство, ее исключительное значение. И когда я сталкиваюсь с этой ужасной бессмыслицей русской жизни, такой несуразной и путаной, я всегда утешаюсь тарабарщиной: «Без працы не бенды кололацы!»
Пшездзецкий посмотрел на свои нежно-молочные надушенные руки, пошевелил пальцами.
– Вы ошибаетесь, – сказал он внятно. – В этой фразе есть смысл. И не малый смысл!
– Какой же?
– Это искаженная польская фраза. Ее исказил, очевидно, ваш грязный юродивый.
– И что же говорит эта фраза?
Витольд Брониславович вскинул на князя серые красивые глаза.
– Без труда не будет калача, – ответил он.
После этого в лице Пшездзецкого что-то просветлело по-человечески, помягчал его голос. Он не поленился встать, положил свою узкую, как у женщины, ладонь на локоть уренского губернатора:
– Ваше сиятельство, я не имею права советовать вам. Но… передо мною вам действительно не оправдаться. Поезжайте в Петербург, скажитесь больным. Найдите связи…
– И бросить все? – спросил Мышецкий.
– И спасти карьеру, – ответил чиновник.
Поздний вечер застал его на вокзале. Вагон первого класса, обитый плюшем, был пуст и темен, как дорогая гробовина богатого покойника. И – никто («Ну, хоть бы одна собака!») не пришел проводить опального губернатора.
Только с третьим ударом колокола заскочил в вагон человек, при виде которого Мышецкий – в ярости и ознобе – оторопел. Тот самый человек, что сначала преследовал его взглядами в «Аквариуме», а потом догонял в пролетке по дороге в цирк. Совсем недавно, на этих днях – перед той постыдной облавой, его позором и срамом…
– Отстаньте от меня! – закричал Сергей Яковлевич в неуемном бешенстве. – Я уже не губернатор! Что вам от меня надобно?
Незнакомец спокойно поставил перед собой чемоданчик, и котелок на его голове вдруг сам собою подскочил над румяной плешью.
– Видите ли, я… клоун, – ответил он, шепелявя. – Вернее, если вы не губернатор, то и я не клоун. Вы же сами, сударь, и изгнали меня из губернии… Не так ли?
«О ужас…» В пустом вагоне – два человека.
Клоун и губернатор.
Сначала губернатор изгнал из губернии клоуна, а теперь и самого губернатора изгнали…
«Как клоуна… как клоуна…» – мучительно переживал Мышецкий, и тело его, большое и сытое, становилось от стыда сугорбым и жалким…
Поезд, наконец, отошел от перрона. Плавно разъехались стрелки перед паровозом, освобождая дорогу на далекий и чиновный север России.
Глухая острожная стена бежала и бежала за окном вагона, дымно пыхнули растворенные арки депо. И вот уже оно – Свищево поле, будь оно трижды проклято!
Но что это? Бродят какие-то тени возле могил и бараков. Неужели опять собираются люди, вяжут возы, пеленают детей, чтобы двинуться дальше?..
От земли к земле, от земли к земле.
Мышецкий опустил раму окна, посмотрел назад. Вдалеке оставался Уренск, рассыпавший тусклые огоньки по овражинам. Но вот прояснело небо над городом – рассыпались яркие звезды и потекли вниз, неслышно сгорая.
Жгли фейерверк!
«Где же это? – подумал он и наконец догадался: – Наверное, в „Аквариуме“…»
Бежали притемненные поля. Думалось хорошо и ясно.
Что он сделал за это время? Ничего…
Нет, он не хотел, видит бог, как не хотел, но получилась глупость. Глупость и пошлость.
Кого же обогатил он? Конкордию Ивановну – султана Самсырбая – архиепископа Мелхисидека – чиновника Паскаля – и даже фон Гувениусы, мерзавцы, и те набили себе брюшко.
Думать так думать. Пока думается. Вот так: хорошо и ясно. До конца думать!
Мужикам-то ведь он ничегоне дал. Вот разве что по куску земли, которую не сегодня, так завтра выдернут у них из-под ног решением сената! И как были они нищими – так нищими и остались.
Зато он имел власть. Много власти…
На горизонте – там, где пропал в потемках Уренск, – еще догорали звезды фейерверка. Кто-то пировал в уренской берлоге, хвастал, рассуждал, прикидывал. И, наверное, Конкордия Ивановна спешит сейчас по темным улицам – заплетает паутину.
– Черт с вами, – сказал Мышецкий. – Живите без меня, господа…
Первая остановка от Уренска, и он узнал ее; шелестят голые прутья акаций, тот же самый «холерный» мужик продает колбасу, стоя на перроне.
– А ты, брат, все здесь?
– Я-то? А што мне…
Поезд плавно тронулся. Мышецкий захлопнул окно.
И замелькала перед ним Россия – как бесконечное Свищево поле.
Пни, кресты, пески, буераки, церквушки.
Доколе же?..
Ленинград, 1959—1962