1 2 3 4 5 6 7 8 
А вдруг   можно? Тут стоило поразмыслить; ломая голову над этой задачей, я машинально   принялась одеваться. И что оставалось мне делать, если сна у меня не было ни в   одном глазу и я вся трепетала от головы до ног?      

Ворота   заперты, их охраняют часовые; но неужто же нельзя пробраться в парк?      

На днях,   проходя мимо, я, не придав, впрочем, никакого значения своему наблюдению,   заметила проем в частоколе, и теперь этот проем всплыл у меня в памяти — я   отчетливо увидела тесный узкий проход, загороженный стволами лип, стоящих   стройной колоннадой. В проход не мог бы пролезть мужчина, ни дородная женщина   наподобие мадам Бек; но я, наверное, могла через него протиснуться; во всяком   случае, следовало попробовать. Зато, если я одолею его, весь парк будет мой —   ночной, лунный парк!      

Как   сладко спали ученицы! Каким здоровым сном! Как мирно дышали! И во всем доме   какая воцарилась тишина! Который теперь час? Мне вдруг понадобилось непременно   это узнать. Внизу в классе стояли часы; отчего бы мне на них не взглянуть? При   таком светлом месяце белый циферблат и черные цифры видны отчетливо.      

Осуществлению   моего плана не мог воспрепятствовать ни скрип дверных петель, ни стук задвижки.   В жаркие июльские ночи не допускали духоты и дверей спальни не затворяли. Не   выдадут ли меня половицы предательским стоном? Нет. Я знала, где отстает доска,   и могла ее обойти! Дубовые ступеньки покряхтели под моими шагами, но чуть-чуть   — и вот уже я внизу.      

Двери   классов все заперты на засов. Зато коридор открыт. Классы представляются моему   воображению огромными мрачными застенками, упрятанными подальше от глаз   людских, и призрачные, нестерпимые воспоминания томятся там взаперти, в оковах.   Коридор весело бежит в вестибюль, а оттуда дверь открывается прямо на улицу.      

Ш-ш-ш!   Бьют часы. Хоть в этих стенах давно водворилась глубокая, монастырская тишина,   сейчас только одиннадцать. В ушах моих еще не отзвенел последний удар, а я уже   смутно улавливаю вдалеке гул не то колоколов, не то труб — звуки, в которых   мешаются торжество, печаль и нежность. Как бы подойти поближе и послушать эту   музыку подле каменной чаши водоема? Скорее, скорее туда! Что может мне   помешать?      

Тут же в   коридоре висит моя соломенная шляпа, моя шаль. На высоких тяжелых воротах нет   замка; и ключа искать не надобно. Ворота заперты на засов, и снаружи их не   открыть, зато изнутри засов можно снять беззвучно. Справлюсь ли я с ним? Засов,   словно добрый друг, тотчас безропотно поддается моим рукам. Я дивлюсь тому, как   почти тотчас же отворяются ворота; я миную их, ступаю на мостовую и все еще   дивлюсь тому, как просто я спаслась из тюрьмы. Словно какие-то благие силы   укрыли меня, взяли под опеку и сами вытолкали за порог; я почти не прикладывала   усилий к своему избавлению.      

Тихая   улица Фоссет! Вот она, эта ночь, тоскующая по прохожему, которая заранее   рисовалась моему воображению; над головой у меня плывет ясный месяц; и воздух   полон росой. Но здесь мне нельзя остановиться; мне надо бежать подальше отсюда;   здесь бродят старые тени; слишком близко подземелье, откуда несутся стоны   узников. Да и не того торжественного покоя я искала; лик этого неба для меня —   лик смерти мира. Но в парке тоже тишина, я знаю, всюду теперь царит смертный   покой, и все же — скорее в парк.      

Я пошла   знакомой дорогой и вышла к пышному, прекрасному Верхнему городу, отсюда-то и   неслась та музыка, теперь она затихла, но вот-вот загремит вновь. Я пошла   дальше; ни трубы, ни колокола не зазвучали мне навстречу; их заменил иной звук,   как бы грохот волн могучего прибоя. И вдруг — яркие огни, людские толпы,   россыпь перезвона — что это? Войдя на Гран-Плас, я словно по волшебству   очутилась среди веселой, праздничной толчеи.      

Виллет   весь сверкает огнями; жители словно все до единого высыпали из домов; не видно   ни месяца, ни неба; город затмил их своим блеском — нарядные платья, пышные   экипажи, выхоленные кони и стройные всадники заполонили улицы. А вот и маски,   сотни масок. Как это все странно, удивительней всякого сна. Но где же парк? Я   ведь, кажется, шла к парку, он должен быть совсем рядом. В соседстве шума и   огней парк лежит тенистый и тихий, там-то, надо думать, нет ни факелов, ни   людей, ни фонариков?      

Я все   еще задавалась этим вопросом, когда мимо меня проехала открытая карета, везя   знакомых седоков. Она медленно пробиралась в густой толпе; нервно били копытами   норовистые кони; я хорошо разглядела всех, кто был в карете; они же меня не   заметили, во всяком случае, не узнали под складками шали и полями соломенной   шляпы (в этой пестрой толпе никакая одежда не кидалась в глаза своей   странностью). Я увидела графа де Бассомпьера; я увидела свою крестную, красиво   одетую, миловидную и веселую; я увидела и Полину Мэри, увенчанную тройным   нимбом — красоты, юности и счастья. Тому, кто видел ее сверкающее лицо и   торжествующий взор, было уже не до блеска ее наряда; помню только, что вокруг   нее развевалось что-то белое и легкое, словно брачные одежды; напротив нее   сидел Грэм Бреттон; это его присутствие сообщало сияние ее чертам — свет в ее   глазах был от него отраженным светом.      

Я с   тайной отрадой следила за ними, незамеченная, и я проводила их, как мне   казалось, до самого парка. Они вышли из кареты (дальше экипажи не пропускали),   и уже их ждало новое великолепное зрелище. Что это? Над чугунными воротами   высилась сверкающая, увитая гирляндами арка; я проследовала за ними под этой   аркой — и где же мы оказались?      

Волшебная   страна, пышный сад, долина, усеянная сверкающими метеорами, леса, как   драгоценными каменьями разубранные золотыми и красными огоньками; не сень   дерев, но дивные чертоги, храмы, замки, пирамиды, обелиски и сфинксы; слыханное   ли дело — чудеса Египта вдруг заполонили виллетский парк.      

Не   важно, что уже через пять минут я разгадала секрет, подобрала ключ к тайне и   вновь обрела трезвость взгляда, не важно, что очень скоро мрамор оказался   крашеным картоном — эти неизбежные открытия не вовсе разрушили чары, не вовсе   перечеркнули чудеса необыкновенной ночи. Не важно, что я вскоре поняла причину   всего этого праздника, который не нарушил монастырской тиши улицы Фоссет, но   начался еще на рассвете и к полночи достиг наибольшего размаха.      

В былые   времена, гласит история, в судьбе Лабаскура случился роковой поворот, и бог   знает что грозило правам и свободам доблестного его населения. Слухи о войнах   (хоть и не самые войны) лишили страну покоя; уличные беспорядки ее сотрясали;   строились баррикады; созывались войска; летели булыжники и даже пули. Предание   уверяет, что тогда сложил голову не один патриот; в старом Нижнем городе   почтительно сберегается могила, где покоятся священные останки героев. Словом,   как бы там ни было, а память возможно и впрямь существовавших мучеников   отмечается и поныне каждый год, причем утром в храме Иоанна Крестителя служат   по ним панихиду, а вечер посвящается зрелищам, иллюминации и гуляньям, какие и   открылись сейчас моему взору.      

Пока я   разглядывала изображение белого ибиса[440] на   верхушке колонны, пока прикидывала длину озаренной факелами аллеи, в конце   которой покоился сфинкс, общество, привлекшее мое внимание, вдруг скрылось,   верней растаяло, словно видение. Да и все происходило будто во сне; очертания   расплывались, движения порхали, голоса звучали эхом, смутно и будто дразнясь.   Вот Полина с друзьями исчезла, и я уже не знала, точно ли я видела их; и я не   жалела, что теперь мне больше не за кем пробираться в толпе; я не горевала о   том, что теперь мне не у кого искать защиты.      

И   ребенку нечего было бояться в этой праздничной толчее. Из окрестностей Виллета   съехались чуть не все крестьяне, и достойные горожане, разодетые в пух и прах,   высыпали на улицы. Моя соломенная шляпа мелькала незамеченная среди капоров и   жакетов, легоньких юбочек и миткалевых мантилек; правда, я, предосторожности   ради, хитро пригнула поля с помощью лишней ленты и чувствовала себя безопасно,   как под маской.      

Я   благополучно прошла по улицам и благополучно вмешалась в самую гущу толпы. Не в   моей власти было удержаться на месте и спокойно наблюдать; общий стих веселого   буйства мне передался; я глотала ночной воздух, полнившийся внезапными   вспышками света и взрывами звуков. Что до Надежды и Счастья — я с ними уже   распростилась, но нынче я презрела Отчаяние.      

Смутной   целью моей было отыскать каменную чашу водоема с ясной водой и зеленым   тростником; эта зелень и прохлада манили меня, как родник манит путника,   изнывающего от жажды. Посреди грохота, блеска, толчеи и спешки я тайно мечтала   приблизиться к круглому зеркалу, в которое смотрится тихая бледная луна.      

Я хорошо   знала дорогу, но внезапный шум или зрелище то и дело отвлекали меня, и я все   время сворачивала то в одну, то в другую аллею. Вот я уже увидела густые   деревья, окаймляющие зыбкую гладь, как вдруг над поляною справа грянул такой   звук, словно разверзлись небеса, — верно, такой же точно звук грянул над   Вифлеемом[441] в ночь благих известий.      

Песнь,   сладкая музыка родилась где-то вдали, но неслась на стремительных крылах, неся   сквозь ночные тени гармонию, столь мощную и сокрушительную, что, не будь у меня   под боком дерева, я бы, верно, свалилась на землю. Голосов было без счета; пели   разные и многие инструменты — я различила только рог. Словно само море завело   дружную песнь волн.      

Прибой   накатил, а потом отхлынул, и я пошла следом за ним. Я пришла к постройке в   византийском духе, вроде беседки, почти в самом центре парка. Вокруг стояла   тысячная толпа, собравшаяся слушать музыку под открытым небом. Кажется, то был   «Хор охотников»; ночь, парк, луна и собственное мое настроение удесятеряли силу   звуков и впечатление от них.      

Здесь   собрались знатные дамы, и при этом освещении все они казались очень красивыми;   на одних были одежды из газа, на других из сверкающего атласа. Дрожали цветы и   блонды и колыхались вуали, когда раскаты могучего хора сотрясали воздух.   Большинство дам сидело в легких креслах, а у них за спиной и рядом стояли их   спутники. Остальную толпу составляли горожане, простонародье и блюстители   порядка. Среди них-то я и встала. Я с радостью поместилась рядом с коротенькой   юбчонкой и сабо, не будучи знакома с их владелицей, а потому не рискуя   разделить ее шумные впечатления; я могла спокойно издали поглядывать на   шелковые платья, бархатные мантильи и перья на шляпах. Мне нравилось быть   одной, совсем одной посреди всего этого оживления и гама. Не имея ни сил, ни   желания проталкиваться сквозь плотную людскую массу, я осталась в самом заднем   ряду, откуда мне все было слышно, но видно немногое.      

— Мадемуазель   очень неудобно встали, — произнес голос у меня над ухом. Кто это осмелился   заговорить со мной, когда я вовсе не расположена к беседе? Я оглянулась   довольно сердито. Я увидела господина, совершенно мне незнакомого, как мне   сперва показалось; но уже через мгновение я узнала в нем книгопродавца,   снабжавшего улицу Фоссет книгами и тетрадями; в пансионе знали его за человека   вздорного и резкого, даже с нами, оптовыми покупателями; я же была к нему   скорей расположена и находила учтивым, а иногда и любезным; однажды он даже   оказал мне услугу, взяв на себя труд разобраться вместо меня в скучной операции   обмена иностранных денег. Он был неглуп; за суровостью его скрывалось доброе   сердце; иной раз меня посещала мысль, что кое-что в нем схоже с кое-какими   чертами мосье Эманюеля (который был с ним коротко знаком и которого я нередко   заставала у него за конторкой листающим свежие нумера журналов); этим-то   сходством и объясняю я свою снисходительность к мосье Мире.      

Странно   сказать, но он узнал меня под соломенной шляпой и шалью; и, несмотря на мои   протесты, он тотчас провел меня сквозь толпу и нашел для меня место поудобней;   на этом не кончились его бескорыстные заботы; откуда-то он раздобыл мне стул. Я   лишний раз убедилась в том, что люди суровые — часто отнюдь не худшие   представители рода человеческого, и скромное положение в обществе отнюдь не   доказательство грубости чувств. Мосье Мире, например, нисколько не удивился,   повстречав меня здесь одну; и счел это лишь поводом оказывать мне ненавязчивые,   но деятельные знаки внимания. Подыскав для меня место и стул, он удалился, не   задавая вопросов, не отпуская замечаний и вообще больше ничем не докучая мне.   Недаром профессор Эманюель любил расположиться с сигарой в кресле у мосье Мире   и листать журналы — эти двое подходили друг к другу.      

Я не   просидела и пяти минут, как обнаружила, что случай и достойный буржуа вновь   свели меня с уже знакомой семейной группой. Прямо напротив сидели Бреттоны и де   Бассомпьеры. Рядом со мной — рукой подать располагалась сказочная фея, чей   снежно-белый и нежно-зеленый наряд был словно соткан из лилий и листвы.   Крестная моя сидела тут же, и подайся я вперед, ленты на ее капоре задрожали бы   от моего дыхания. Совсем рядом сидели они; меня узнал человек почти чужой, и   мне сделалось не по себе от соседства близких друзей.      

Я   вздрогнула, когда миссис Бреттон обернулась к мистеру Хоуму и, словно вдруг   что-то припомнив, сказала:      

— Интересно,   как понравился бы праздник моей неколебимой Люси, если бы она тут оказалась?   Надо бы нам захватить ее сюда, она бы порадовалась.      

— Да,   конечно, конечно, порадовалась бы на свой манер; жаль, мы ее не позвали, —   возразил добрый господин и добавил: — Я люблю смотреть, как она радуется;   сдержанно, тихо, но от души.      

О милые,   как я любила их тогда, как люблю и поныне, вспоминая их трогательное участие.   Если б они знали, какая пытка согнала Люси с постели, довела чуть не до   исступления. Я готова была повернуться к ним и ответить на их доброту   благодарным взглядом. Мосье де Бассомпьер почти не знал меня, зато я его знала   и ценила его душу, ее простую искренность, живую нежность и способность   зажигаться. Возможно, я бы и заговорила, но тут как раз Грэм повернулся; он   повернулся пружинисто и твердо, движение это было столь отлично от суетливых   движений низкорослых людей; за ним гудела огромная толпа; сотни глаз могли   встретить и поймать его взгляд — отчего же он устремил на меня всю силу синего,   пристального взора? И отчего, если уж ему так хотелось на меня посмотреть, не   довольствовался он беглым наблюдением? Отчего откинулся он в кресле, упер   локоть в его спинку и принялся меня изучать? Лица моего он не видел, я прятала   его; он не мог меня узнать; я наклонилась, отвернулась, я мечтала остаться   неопознанной. Он встал, хотел было пробраться ко мне, еще бы минута — и он бы меня   разоблачил; и мне бы никуда от него не деться. Мне оставалось одно только   средство — я всем своим видом выразила страстное желание, чтобы меня не   тревожили; если б он настоял на своем, он, быть может, увидел бы наконец-то   разъяренную Люси. Тут вся его доброта, прелесть и величие (а уж кто-кто, а Люси   отдавала им должное) не усмирили бы ее, не превратили в покорную рабу. Он   посмотрел и отступился. Он покачал красивой головой, но не произнес ни звука.   Он снова сел и больше уж меня не тревожил, лишь один-единственный раз посмотрел   на меня скорей просительно, нежели любопытно, пролил бальзам на все мои раны, и   я совершенно успокоилась. Отношение Грэма ко мне ведь не было, в сущности,   каменно равнодушным. Наверное, в солидном особняке его сердца было местечко на   чердаке, где Люси мило приняли бы, вздумай она нагрянуть в гости. Нечего и   сравнивать эту клетушку с уютными покоями, где привечал он приятелей; ни с   залой, где он занимался своей филантропией, ни с библиотекой, где царила его   наука; еще менее походил этот закуток на пышный чертог, где уже он готовил свой   брачный пир; но постепенно долгое и ровное его участие убедило меня в том, что   в его обиталище имеется кладовка, на двери которой значится «Комната Люси». В   моем сердце тоже хранилось для него место, но точных размеров его мне не   определить — что-то вроде шатра Пери-Бану.[442] Всю   жизнь свою я сжимала его в кулаке — а расслабь я кулак, кто знает, во что бы он   разросся, быть может, в кущи для сонмов.      

Несмотря   на всю сдержанность Грэма, мне не хотелось оставаться рядом; мне следовало уйти   подальше от опасного соседства; я дождалась удобной минуты, встала и ушла.   Возможно, он подумал, возможно, он даже понял, что за шляпой и шалью скрывается   Люси; уверенно сказать этого он не мог, раз он не видел моего лица.      

Кажется,   духу перемен и беспокойства пора бы угомониться? А мне самой не пора ли было   сдаться и отправиться обратно домой, под надежную крышу? Ничуть не бывало. Одна   мысль о моем ложе повергала меня в дрожь отвращения; я старалась всеми   средствами от нее отвлечься. К тому же я сознавала, что нынешний спектакль   далеко не кончился; едва лишь прочитан пролог; на устланной травою сцене царила   тайна; новые актеры прятались за кулисами и ждали выхода; так думала я; так мне   подсказывало предчувствие.      

Я брела   без цели, куда ни толкало меня безучастное сборище, и наконец вышла на поляну,   где деревья стояли группками или поодиночке и поредела толпа. До поляны едва   долетала музыка, почти не достигал свет фонарей; но звуки ночи заменяли музыку,   а полная яркая луна делала ненужными фонари. Здесь располагались, больше   семьями, почтенные буржуа; к иным жались выводки детей, которых они не   отваживались вести в толчею.      

Три   стройных вяза, почти сплетаясь стволами, столь близко стояли они друг к другу,   распростерли шатер листвы над зеленым холмом, где стояла довольно большая   скамья, занятая, однако, лишь одной особой, тогда как остальные, пренебрегая   счастливой возможностью усесться, почтительно стояли рядом; в их числе была и   дама, державшая за руку девочку.      

Девочка   вертелась на каблуках, тянула спутницу за руку, немыслимо дергалась и ломалась.   Ее выходки привлекли мое вниманье и показались знакомыми; я вгляделась   попристальней, знакомым показалось мне и ее платье; лиловая шелковая пелеринка,   боа лебяжьего пуха, белый капор — все это составляло праздничный наряд слишком   хорошо известного мне херувимчика и головастика — Дезире Бек, — и предо   мной была именно Дезире Бек либо бесенок, принявший ее облик.      

Открытие   поразило бы меня словно гром с ясного неба, если бы мне не пришлось чуть   попридержать эту гиперболу; потрясение мое тотчас достигло еще больших   размеров. Чьи же пальцы так нещадно терзала прелестная Дезире, чью так беспечно   рвала перчатку, чью руку так безнаказанно дергала и чей подол так бессовестно   топтала, если не пальцы, перчатку, руку и подол своей достопочтенной матушки? В   индийской шали и зеленом капоре, свежая, осанистая, безмятежная, рядом с ней   стояла собственной персоной мадам Бек.      

Любопытно!   А я-то была уверена, что мадам Бек и Дезире вкушают сон праведниц в священных   стенах пансиона в глубокой тиши улицы Фоссет. Без сомнения, точно то же думали   и они про «мисс Люси»; и вот, однако ж, мы, все три, вкушали забавы в   полуночном, залитом светом парке!      

Но мадам   уступала лишь давней привычке. Я вдруг вспомнила, как про нее говорили   учительницы (просто я не придавала значения этим сплетням), что нередко, когда   все полагают, будто мадам крепко спит в своей постели, она наряжается в пух и   прах и уходит наслаждаться оперой, драмой или балом. Монашеский уклад был ей не   по нутру, и она украшала существование с помощью мирских сует.      

Вокруг   нее стояла горстка господ — ее друзей; кое-кого из них я тотчас узнала. Один   был брат ее, мосье Виктор Кинт; в чертах другого господина усатого,   длинноволосого, спокойного и молчаливого — я заметила печать сходства с другим   человеком. Невозмутимое, неподвижное, лицо это все же напоминало другое лицо —   нервное, живое, чуткое, лицо переменчивое, то мрачное, то сияющее, лицо,   исчезнувшее с моих глаз долой, но освещавшее и омрачавшее лучшие дни моей   жизни, лицо, в котором часто замечала я проблески таланта, которое таило его   жар и секрет. Да, Жозеф Эманюель, сей спокойный господин, — напомнил мне   своего неистового брата.      

Рядом с   Виктором и Жозефом я заметила еще одного знакомца. Он стоял в тени и сутулился,   но больше других кидался в глаза благодаря своему платью и сверкающей лысине.   То была духовная особа — отец Силас. Не вздумайте, читатель, искать в его   присутствии на празднике несообразность. Не Ярмаркой тщеславия,[443] но данью героям-патриотам   почитала это гулянье святая церковь и решительно его поощряла. Парк так и кишел   священнослужителями.      

Отец   Силас склонился над сельской скамьей и покоящейся на ней единственной фигурой;   фигура была странная — бесформенная, но величавая. Правда, лицо и черты   вырисовывались довольно отчетливо, но казались столь мертвенными и столь   странно располагались, что впору предположить, будто голову отделили от корпуса   и наобум приткнули к жерди, увешанной богатым товаром. Лучи фонарей высвечивали   издалека яркие подвески и толстые кольца; ни стыдливость луны, ни отдаленность   факелов не могли унять полыхающих красок убора. Здравствуйте, мадам Уолревенс!   Вот уж подлинно исчадье ада! Но сия дама скоро сумела доказать, что она не   выходец с того света; ибо, когда Дезире Бек слишком уж шумно потребовала, чтобы   мать повела ее лакомиться в киоск, горбунья вдруг урезонила ее, вытянув   тросточкой с золотым набалдашником.      

Итак,   мадам Уолревенс, мадам Бек, отец Силас — весь заговор, вся тайная хунта. Вид   этой троицы доставил мне удовольствие. Я не дрогнула, не испытала ни смятения,   ни испуга. Они превосходили меня в числе, и я была повержена к их ногам; но   покуда не растоптана и жива.      

 Глава XXXIX      

СТАРЫЕ И НОВЫЕ ЗНАКОМЦЫ      

       

Завороженная   этими тремя головами, словно взором василиска, я не могла сдвинуться с места;   они точно притягивали меня. Кроны деревьев укрывали меня своей тенью, ночь   шепотом обещала не давать меня в обиду, пламя факела в руке служителя выбросило   длинный язык, указав мне укромное место, и тотчас уплыло прочь. Но пора коротко   рассказать читателю о том, какие мне в последние смутные недели удалось вывести   заключения об отъезде мосье Эманюеля. Повесть будет недолгая, да она и не нова:   маммона и корысть — ее альфа и омега.      

Мадам   Уолревенс, страшная, как индийский идол, пользовалась, кажется, подобающим   идолу жреческим поклонением своих приспешников; и неспроста. Некогда она была   богата, очень богата; ныне она не располагала средствами, но могла в один   прекрасный день снова разбогатеть. В Бас-Тере в Гваделупе лежали обширные   земли, которые она шестьдесят лет тому назад получила в приданое; после того   как муж ее разорился, на них наложили арест; теперь арест сняли, и если бы за   дело взялся с умом честный управляющий, они еще могли принести солидный доход.      

Отец   Силас вдохновился этими видами в интересах религии и церкви, которой мадам   Уолревенс была преданной дочерью. Мадам Бек, дальняя родственница горбуньи,   зная, что у той нет прямых наследников, здраво взвесила все возможности и с   предусмотрительностью любящей матери, корысти ради, заискивала перед нелюбезной   с ней старухой. Мадам Бек и священник, стало быть, равно искренне и живо   интересовались участью вест-индских богатств.      

Но   доходные земли далеко, и климат там опасный, а потому на роль умного   управляющего подходил лишь человек преданный. Такого-то человека и держала   двадцать лет на посылках мадам Уолревенс, сперва загубила его жизнь, а потом   сосала из него соки; такого-то человека выучил и наставил на путь истинный отец   Силас, опутав узами привычки, благодарности и убеждений. Этого человека знала и   умела использовать мадам Бек. «Мой ученик, — решил отец Силас, буде он   останется в Европе, может стать отступником, ибо связался с еретичкой». У мадам   Бек были свои причины желать, чтобы его услали подальше, которые она предпочла   не высказывать: то, что не давалось ей в руки, она не хотела уступать никому. А   мадам Уолревенс попросту желала вернуть свои земли и свои деньги и знала, что   Поль, если захочет, сможет, как никто, сослужить ей эту службу; так трое   себялюбцев взяли в оборот одного самоотверженного. Они уговаривали, они   заклинали, они увещевали его, они покорно вручали ему свою судьбу. Они просили,   чтобы он посвятил им всего-навсего три каких-то года — а потом пусть живет в   свое удовольствие; а уж одна особа из троих, быть может, втайне желала ему   живым не вернуться. А кто бы ни испрашивал его содействия, кто бы ни вверялся его   заботам, мосье Поль попросту не мог отринуть ничьего ходатайства, ничьей   доверенности не мог обмануть. Страдал ли он от необходимости покинуть Европу,   каковы были собственные его виды и мечты — никто не знал, не задумывался, не   спрашивал. Сама я ничего не понимала. Я могла только предполагать, о чем   ведется речь на исповеди; я могла воображать, как духовный отец напирает на   веру и долг, выставляя их главными доводами. Он исчез, не подав мне знака. Я   осталась в неизвестности.      

Опустив   голову и уткнувшись лбом в ладони, я сидела среди кустов. Мне было слышно все,   что говорилось по соседству; я сидела совсем близко; но долгое время ничего   интересного они не говорили. Болтали о нарядах, о музыке, иллюминации, о   погоде. То и дело кто-нибудь произносил: «Отличная погода, ему повезло;   «Антига» (его судно) поплывет прекрасно». Но что это за «Антига», и куда   направляется, и кого везет, не упоминалось.      

Эта   приятная беседа, кажется, занимала мадам Уолревенс не более, чем меня; она   ерзала, беспокойно озиралась, вытягивала шею, вертела головой, вглядывалась в   толпу, словно кого-то ожидая и досадуя на промедление.      

— Ou   sont-ils? Pourquoi ne viennent-ils?[444] —   то и дело бормотала она себе под нос; и вот, будто решившись наконец добиться   ответа на свой вопрос — она громко выговорила одну фразу и довольно короткую,   но фраза эта заставила меня вздрогнуть. — Messieurs et mesdames, —   сказала она, — ou donc est Justine Marie?[445]      

Жюстин   Мари? Как? Где Жюстин Мари — мертвая монахиня? Да в могиле, конечно, мадам   Уолревенс, — вам ли этого не знать? Вы-то к ней скоро отправитесь, но она   к вам уж никогда не вернется.      

Так   отвечала бы я ей, если бы от меня ждали ответа; но никто, кажется, не разделял   моих мыслей; никто не удивился, не растерялся, никого не покоробило. На сей   удивительный, кощунственный, достойный аэндорской волшебницы[446] вопрос горбунье ответили преспокойно и   буднично.      

— Жюстин   Мари, — сказал кто-то, — сейчас будет здесь. Она в киоске. Она   вот-вот придет.      

После   этого вопроса и ответа перешли к новой теме, но болтовня осталась обычной   болтовней, легкой, рассеянной, небрежной. Все обменивались намеками,   замечаниями, столь отрывочными, столь неясными, ибо касались они людей, которых   не называли, и обстоятельств, о которых не рассказывали, что, как ни   вслушивалась я в разговор (а я теперь вслушивалась в него с живым интересом), я   поняла только одно, что затевается какой-то план, связанный с призрачной Жюстин   Мари — живой или мертвой. Семейная хунта, верно, всерьез занялась ею; речь шла   о браке, о состоянии, но за кого ее прочили, я так и не поняла, возможно, за   Виктора Кинта, возможно, за Жозефа Эманюеля, оба были холостяки. Потом мне было   показалось, будто намеки метят в находившегося тут же молодого белокурого   иностранца, которого называли Генрихом Миллером. Посреди всеобщего веселья и   шуток мадам Уолревенс время от времени вдруг подымала ворчливый, недовольный   голос; правда, нетерпенье ее несколько умерял неусыпный надзор упрямой Дезире,   которая отступала от старухи лишь тогда, когда та замахивалась на нее палкой.      

— La   voila! — вдруг закричал один из собравшихся, — voila Justine Marie   qui arrive![447]      

Сердце   во мне замерло. Я припомнила портрет монахини; вспомнила печальную любовную   повесть; перед моим внутренним взором прошли смутный образ на чердаке, призрак   в аллее, странная встреча подле berceau; я предвкушала разгадку,   предчувствовала открытие. Ах, когда уж разгуляется наша фантазия, как нам ее   удержать? Найдется ль зимнее дерево, столь нагое, или столь унылое жвачное,   жующее ограду, которое мечта наша, скользящее облако и лунный луч не обратят в   таинственное видение?      

С   тяжелой душой ожидала я чуда; дотоле я видела как бы сквозь тусклое стекло,   гадательно, теперь же увижу лицом к лицу. Я вся подалась вперед; я смотрела.      

— Идет! —   крикнул Жозеф Эманюель.      

Все   расступились, пропуская долгожданную Жюстин Мари. В эту минуту как раз мимо   проносили светильник; пламя его, затмив бледный месяц, отчетливо высветило   решительную сцену. Верно, стоявшие рядом со мной тоже ощущали нетерпенье, хоть   и не в такой степени, как я. Верно, даже самые сдержанные тут затаили дыханье.   У меня же все оборвалось внутри.      

Все   кончено. Монахиня пришла. Свершилось.      

Факел   горит совсем рядом в руке у служителя; длинный язык пламени чуть не лижет   фигуру пришелицы. Какое у нее лицо? В каком она наряде? Кто она такая?      

В парке   нынче столько масок, часы бегут и всеми до того овладел дух веселья и тайны,   что объяви я, будто она оказалась вылитой монахиней с чердака, что на ней   черная юбка, а на голове белый покров, что она похожа на видение из потустороннего   мира — объяви я такое, и вы бы мне поверили, не так ли, любезный читатель?      

Но к   чему уловки? Мы не станем к ним прибегать. Будемте же и далее честно   придерживаться бесхитростной правды.      

Слово   «бесхитростная» тут, однако, и не очень подходит. Моим глазам открылось зрелище   не совсем простое. Вот она — юная жительница Виллета, девушка только что из   пансиона. Она хороша собой и похожа на множество других здешних девиц. Она   пышнотела, откормлена, свежа, у нее круглые щеки, добрые глазки, густые волосы.   На ней обдуманный наряд. Она не одна; ее свита состоит из трех человек, двое из   них стары, и к ним она обращается «mon oncle», «ma tante».[448] Она смеется, она щебечет; резвая, веселая,   цветущая она, что называется, настоящая буржуазная красотка.      

И   довольно о «Жюстин Мари»; довольно о призраках и тайне; не то чтоб я разгадала   эту последнюю; девушка эта безусловно не моя монахиня; та, кого я видела на   чердаке и в саду, была на голову выше ее ростом.      

Мы   насмотрелись на городскую красотку; мы с любопытством взглянули на почтенных   тетушку и дядюшку. Не пора ли бросить взор на третье лицо в ее свите? Не пора   ли удостоить его внимания? Займемся же им, мой читатель; он имеет на то права;   нам с вами встречать его не впервой. Я изо всех сил сжала руки и глубоко   заглотнула воздух; я сдержала крик, так и рвавшийся из моей груди; я молчала,   как каменная; но я его узнала; хоть глаза мои плохо видели после стольких   пролитых слез, я узнала его. Говорили, что он отплывает на «Антиге». Мадам Бек так   говорила. Она солгала или сказала в свое время правду, но когда обстоятельства   переменились, не удосужилась о том сообщить. «Антига» ушла, а Поль Эманюель   стоял тут как тут.      

Обрадовалась   ли я? У меня словно гора с плеч свалилась. Но стоило ли мне радоваться? Не   знаю. Какими обстоятельствами вызвана эта оттяжка? Из-за меня ли отсрочил он   свой отъезд? А вдруг из-за кого-то другого?      

Да, но   кто же такая, однако, Жюстин Мари? Вы уже знакомы с ней, мой читатель, я   видывала ее и прежде; она посещает улицу Фоссет; она частый гость на воскресных   приемах у мадам Бек. Она родственница и ей и Уолревенсам; окрестили ее в честь   святой монахини, которая, будь она жива, стала бы ей всего лишь тетушкой;   фамилия ее Совёр; она сирота и наследница большого состояния, а мосье Эманюель   ее опекун; говорят, он вдобавок ее крестный. Семейная хунта прочит ее замуж за   своего же — но за кого? Вопрос насущный — за кого?      

Как же я   теперь обрадовалась, что снадобье, подмешанное в сладкое питье, возбудило меня   и выгнало вон из дому. Всегда, всю жизнь мою я любила правду; я безбоязненно   вхожу к ней в храм, я бесстрашно встречаю ее грозный взгляд. О могучая богиня!   Облик твой, неясно различимый под покровами, часто пугает нас   неопределенностью, но приоткрой свои черты, покажи свое лицо, слепящее   безжалостной искренностью, — и мы задохнемся в несказанном ужасе, а   задохнувшись, припадем к истокам твоей чистоты; сердца наши содрогнутся, кровь   застынет в жилах, но мы сделаемся сильней. Увидеть и узнать худшее значит   победить Страх.      

Компания,   умножась в числе, совсем развеселилась. Мужчины принесли из киоска вина и   закуски, все уселись на траве под деревьями; провозглашались тосты; смеялись,   острили. Шутили над мосье Эманюелем, больше добродушно, но кое-кто и зло,   особенно мадам Бек. Я скоро поняла, что путешествие отложено по собственной его   воле, без согласия и даже против желания друзей; «Антига» ушла, и он заказал   билет на «Поля и Виргинию», который отправится только через две недели. Они,   труня, пытались выведать у него причину задержки, которую он обозначил весьма   туманно, как «одно дело, очень для него важное». Но что за дело? Этого не знал   никто. Впрочем, одно лицо, кажется, было в него посвящено, хотя бы отчасти.   Мосье Поль обменивался значительными взглядами с Жюстин Мари.      

— La   petite va m'aider-n'est ce pas?[449] —   спросил он.      

О   господи, и с какой готовностью она ему ответила:      

— Mais   oui, je vous aiderai de tout mon coeur. Vous ferez de moi tout ce que vous   voudrez, mon parrain.[450]      

И милый   «parrain» взял ее ручку и поднес к своим губам. Я заметила, что юному тевтонцу   Генриху Миллеру сцена эта не очень понравилась. Он даже проворчал несколько   жалких слов, но мосье Эманюель засмеялся ему в лицо и с безжалостным торжеством   победителя притянул к себе свою крестницу.      

Мосье   Эманюель в ту ночь веселился вовсю. Казалось, будущие перемены нисколько не   заботили его и не тяготили. Он был душой общества; пожалуй, он даже тиранически   направлял других в развлечениях, как и в трудах, но ему охотно уступали пальму   первенства. Он всех острее шутил, всех смешней рассказывал забавные случаи,   всех заразительней смеялся. Он лез из кожи вон, чтобы всех развлечь, всем   угодить; но — о господи! — я заметила, для кого он особенно старался, я   видела, у чьих ног лежал он на траве, я видела, чьи плечи он заботливо кутал в   шаль, защищая от ночного холода, кого он охранял, лелеял, берег как зеницу ока.      

Намеки   все сыпались, и наконец я поняла, что покуда мосье Поль будет вдалеке, трудясь   на благо других, другие, не чуждые благодарности, будут стеречь сокровище,   оставляемое им в Европе. Пусть привезет он им из Индии золотые россыпи; в ответ   он получит юную невесту с богатым приданым. Что же до святых обетов и   постоянства — это позади: цветущее милое Настоящее восторжествовало над   Прошлым; и монахиня ведь в конце концов действительно погребена.      

Да, вот   оно как все разрешилось. Предчувствие меня не обмануло; есть предчувствия,   какие нас никогда не обманывают; просто сама я ошиблась было в расчетах; не   поняв предсказаний оракула, я подумала, что речь в них идет о провидении, тогда   как они касались жизни действительной.      

Я могла   бы и дольше наблюдать это зрелище; я могла бы помедлить, покуда не сделаю точных   выводов. Иная, пожалуй, сочла бы посылки сомнительными, доказательства   скудными; иной скептический ум отнесся бы с недоверием к намеренью человека   бедного, бескорыстного и немолодого жениться на своей собственной богатой и   юной крестнице; но прочь сомнения, прочь трусливые уловки. Довольно! Пора   покориться всесильному факту, единственному нашему властелину, и склонить   голову перед неопровержимой Истиной.      

Я   поспешила довериться своим выводам. Я даже судорожно уцепилась за них, как   сраженный на поле боя солдат цепляется за рухнувшее рядом с ним знамя. Я   отгоняла сомненья, призывала уверенность, и, когда она острыми гвоздями   вонзилась мне в сердце, я поднялась, как показалось мне, совершенно   обессиленная.      

Я   твердила в ослеплении: «Правда, — ты добрая госпожа для верных своих слуг!   Покуда меня угнетала Ложь, как же я страдала! Даже когда притворство сладко   льстило моему воображению, и то я казнилась всечасной пыткой. Тешась мыслью,   что завоевала его привязанность, я не могла избавиться от ужаса, что вот-вот ее   потеряю. Но вот Правда прогнала Притворство, и Лесть, и Надежды, и, наконец-то,   я снова свободна!»      

Свободной   женщине оставалось только отправиться к себе, потащить домой свою свободу и   начать думать о том, как этой свободой распорядиться. Комедию пока не сыграли   до конца. Можно было бы еще полюбоваться на эти милые сельские радости, на   нежности в тени дерев. Воображенье мое в тот час работало щедро, напряженно и   живо и нарисовало картину самой горячей любви там, где иной, быть может, вообще   ничего бы не заметил. Больше я смотреть не хотела. Я собрала всю свою решимость   и более не собиралась себя переламывать. К тому же сердце мне когтил такой   страшный коршун, что я уже не могла оставаться на людях. До той поры, думаю, я   не изведала ревности. Я закрывала глаза и затыкала уши, чтобы не наблюдать   любви Джона и Полины, но все равно не могла не признать в ней прелести и   гармонии. Нынешнее же зрелище оскорбляло меня. Любовь, рожденная лишь   красотою, — не по моей части; я ее не понимаю; все это просто не касается   до меня; но иная любовь, робко пробудившаяся к жизни после долгой дружбы,   закаленная болью, сплавленная с чистой и прочной привязанностью, отчеканенная   постоянством, подчинившаяся уму и его законам и достигшая безупречной полноты,   Любовь, насмеявшаяся над быстрой и переменчивой Страстью, — такая любовь   мне дорога; и я не могу оставаться безучастным свидетелем ни торжества ее, ни   того, как ее попирают. Я покинула общество под деревьями, веселую компанию.   Было далеко за полночь, концерт окончился, толпа редела. Я вместе с другими   направилась к выходу. Оставив озаренный огнями парк и залитый светом Верхний город   (до того светлый, будто в Виллете настали белые ночи), я углубилась в темную   улочку.      

Она была   даже не совсем темная, ибо ясная луна, такая незаметная среди огней, здесь   снова щедро изливала ласковое сияние. Она плыла в высоком небе и спокойно   светила оттуда. Музыка и веселье праздника, пламя факелов и блеск фонарей   заглушили было ее и затмили, но вот тихость лунного лика вновь восторжествовала   над сверканьем и гамом. Гасли фонари; а она, как белая парка,[451] смеялась в вышине. Барабаны и трубы   отдудели, отгремели свое, и о них забыли; она же вычерчивала по небу острым   лучом свою вечную повесть. Она да еще звезды вдруг показались мне единственными   свидетелями и провозвестниками Правды. Ночные небеса озаряли ее царство;   неспешно вращались они, медленно приближая ее торжество, и движенье это всегда   было, есть и пребудет отныне и до века.      

Узкие   улочки словно замерли; я радуюсь тишине и покою. Время от времени меня обгоняют   направляющиеся по домам горожане, но они идут пешком, без грохота и скоро   проходят. Ночной пустынный Виллет так нравится мне, что впору и не спешить под   крышу, однако же мне надо незаметно лечь в постель до возвращения мадам Бек.      

Вот   всего одна улочка отделяет меня от улицы Фоссет; я сворачиваю в нее, и тут   впервые грохот колес нарушает глубокий мирный сон квартала. Карета катит очень   быстро. Как громко стучат колеса по булыжной мостовой! Улица узкая, и я   осторожно жмусь к стене. Карета мчит мимо, но что же я вижу — или мне это   почудилось? Но нет, что-то белое, и точно, мелькнуло в окошке, словно из кареты   помахали платочком. Не мне ли предназначался этот привет? Значит, меня узнали?   Но кто же мог узнать меня? Это карета ни мосье де Бассомпьера, ни миссис   Бреттон; да и улица Крести и «Терраса» совсем в другой стороне, далеко отсюда.   Впрочем, у меня уже нет времени строить догадки; надо спешить домой.      

Я   добралась до улицы Фоссет, до пансиона; все тихо; мадам Бек с Дезире еще не   вернулись. Я оставила незапертой входную дверь, а вдруг ее заперли? Вдруг ее   захлопнуло ветром и щеколда защелкнулась? Тогда уж ничего не поделаешь, тогда —   полный провал. Я легонько толкнула дверь; подается ли она? Да, и она подалась,   беззвучно, послушно, словно благие силы только и дожидались моего возвращения.   Затаив дыханье, я сняла туфли и бесшумно поднялась по лестнице, вошла в спальню   и направилась к своей постели.      

Ах! Я   направилась к ней и чуть не вскрикнула — но сдержалась, слава богу!      

В   спальне, во всем доме в тот час царила мертвая тишина. Все спали, и даже   дыханья не было слышно. На девятнадцати постелях лежало девятнадцать тел,   простертых, недвижных. На моей — двадцатой по счету — никому бы не следовало   лежать; я оставила ее пустой и пустой намеревалась найти. Но что же увидела я в   тусклом луче, пробивавшемся сквозь плохо задернутые шторы? Что за существо —   длинное, плоское, странное — нагло заняло мое ложе? Не грабитель ли пробрался с   улицы и затаился, выжидая удобного часа? Черное что-то и — кажется, — даже   непохожее на человека! Уж не бродячая ли собака забрела к нам ненароком? Сейчас   вскочит, залает на меня! Подойду-ка я. Смелее!      

Но тут   голова у меня закружилась, ибо в свете ночника я различила на своей кровати   образ монахини.      

Крик в   ту минуту погубил бы меня. Что бы ни случилось, мне нельзя было ужасаться,   кричать, падать в обморок. Я овладела собой; да и нервы мои закалились после   последних событий. Еще разгоряченная музыкой, огнями, шумом толпы и   подстегнутая новым испытанием, я смело двинулась к призраку. Не проронив ни   звука, я бросилась к своей постели; загадочное существо не вскочило, не   прыгнуло, не шелохнулось; шевелилась, двигалась и чувствовала лишь одна я, это   вдруг подсказал мне безошибочный инстинкт. Я схватила ее инкубу![452] Я стащила ее с постели —   ведьму! Я тряхнула ее — тайну! И она рухнула на пол и рассыпалась лоскутами и   клочьями, и вот уже я попирала ее ногами. Ну полюбуйтесь-ка, опять — голое   дерево, Росинант, выведенный из стойла; и обрывки облаков, зыбкий лунный луч.   Высокая монахиня оказалась длинным бруском, окутанным длинной черной робой и   искусно украшенным белой вуалью. Одежда, как ни странно, была подлинная   монашеская одежда, и чья-то ловкая рука хитро приладила ее на брусе, обманывая   взоры. Откуда взялась эта одежда? Кто все подстроил? Я терялась в догадках. К   вуали был пришпилен листок бумаги, на котором чье-то насмешливое перо вывело   следующие слова:      

«Монахиня   с чердака завещает Люси Сноу свой гардероб. Больше ее на улице Фоссет не   увидят».      

Но кто   же такая была она, мучившая мое воображенье? Кого трижды видела я воочию? Ни   одна из знакомых мне женщин не обладала столь высоким ростом. Рост был не   женский. И ни одного из знакомых мне мужчин я не могла заподозрить в подобном   коварстве.      

Все еще   теряясь в догадках, но внезапно полностью освободясь от мистических и суеверных   мыслей, положив за благо не ломать себе голову над глупой да и неразрешимой   тайной, я, не долго думая, собрала робу и вуаль, сунула их под подушку, легла в   постель и, когда услышала скрип колес воротившейся кареты мадам Бек,   повернулась на другой бок и, истомленная многими бессонными ночами и, возможно,   сраженная наконец-то злополучным зельем, крепко заснула.      

 Глава XL      

СЧАСТЛИВАЯ ЧЕТА      

       

День,   последовавший за этой фантастической ночью, тоже был днем необычным. Я не хочу   сказать, что он принес великие знаменья с неба и чудеса земные; я не намекаю и   на потрясения метеорологические — бури, вихри, потопы, ураганы. Напротив того,   солнце сияло весело, как ему и подобает сиять в июле. Заря украсилась рубинами,   набрала полный подол роз и сыпала их оттуда, как из рога изобилия; часы,   свежие, словно нимфы, излили на ранние холмы чаши росы и, стряхнув с себя   туманы, лазоревые, яркие, светлые, повлекли колесницу Феба по безмятежным   вышним просторам.      

Короче   говоря, стоял ясный летний день, прекрасный, лучше и пожелать нельзя; но боюсь,   что кроме меня на улице Фоссет ни одна душа этого даже не заметила. Всех   занимали другие мысли; я тоже не совсем осталась им чужда; но коль скоро они не   содержали для меня той неожиданности, новизны и странности, а главное   таинственности, какою ошеломили других обитателей пансиона, я одна и могла   предаваться побочным рассужденьям.      

Однако   ж, гуляя по саду, любуясь солнцем и цветами, я невольно думала о занимавшем   всех в доме происшествии.      

Каком   же?      

Да вот о   каком. Когда читали утренние молитвы, одно место среди молельщиц оказалось   незанятым. Когда отзавтракали, на столе осталась нетронутая чашка кофе. Когда   служанка стелила постели, в одной она обнаружила брус, одетый в ночную рубашку   и чепчик; а когда учительница музыки пришла, как всегда в ранний час, дать урок   Джиневре Фэншо, ей отнюдь не удалось обнаружить присутствия этой многообещающей   и блистательной особы.      

Мисс   Джиневру Фэншо искали повсюду; обшарили весь дом; тщетно; ни следа, ни знака,   нигде не нашли даже записки; прелестная нимфа исчезла, пропала прошлой ночью,   словно падучая звезда, растаявшая во тьме.      

Классные   дамы ужасались, еще более ужасалась оплошавшая директриса. Никогда не видывала   я мадам Бек столь бледной и потерянной. Ее задели за живое, ее интересам   нанесли урон. Как могла произойти такая нелепица? Как удалось ускользнуть   беглянке? Окна все закрыты, не разбиты стекла, двери надежно заперты! Мадам Бек   и по сей день не удалось разрешить эту загадку, да и никто ее не разгадал, если   не считать некоей Люси Сноу, которая не забыла, каким образом ради одного   предприятия парадная дверь была отворена, а затем тщательно прикрыта, но уж   какое там надежно заперта! Тут кстати вспоминалась и грохочущая карета,   запряженная парой, и нежданное приветствие — взмах платочка из окна.      

Из этих   и еще двух-трех посылок, недоступных никому, кроме меня, я делала единственный   вывод. Джиневра сбежала с женихом. Будучи в этом уверена и видя глубокое   недоуменье мадам Бек, я в конце концов поделилась с ней своими соображениями.   Коснувшись сватовства мосье де Амаля, я убедилась, как и ожидала, что мадам Бек   знала о нем сама. Она давно уже обсуждала событие с миссис Чамли и переложила   всю ответственность за дальнейшее на плечи сей почтенной особы. И сейчас она бросилась   за помощью к миссис Чамли и мосье де Бассомпьеру.      

В   особняке Креси уже обо всем было известно. Джиневра написала к кузине Полли,   туманно намекая на свои брачные виды; семейство Амаль подняло тревогу; мосье де   Бассомпьер взялся поймать беглецов. Но он настиг их слишком поздно.      

Через   неделю почтальон доставил мне письмо. Приведу его полностью; оно на многое   проливает свет:      

«Милый   старый Тим (сокращенное от Тимон), — как видите, я — того исчезла. Мы с   Альфредом почти с самого начала решили улепетнуть; пусть других окручивают по   всем правилам; Альфред не такой дурак, да и я — грех жаловаться, кажется, тоже.   Между прочим, Альфред, который прежде называл Вас «Дуэньей», в последнее время   так часто видел Вас, что от души к Вам привязался. Он надеется, Вы не будете   слишком страдать от разлуки с ним; он просит у Вас прощенья, если невольно   чем-нибудь Вам досадил. Он боится, что некстати нагрянул к Вам на чердак, когда   Вы читали посланье, кажется, для Вас весьма важное; но уж очень ему хотелось   Вас напугать в ту минуту, когда Вы забыли обо всем на свете, кроме автора письма.   Правда, и вы нагнали на него страху, когда вбежали за платьем, или шалью,   словом, за каким-то тряпьем, а он как раз зажег свет и собрался уютно подымить   сигарой, пока я не вернусь домой.      

Начали   ли Вы наконец постигать, что граф де Амаль и есть монахиня с чердака и что он   навещал Вашу покорную слугу? Сейчас расскажу, как он все это устроил. Понимаете   ли, он вхож в Атеней, где обучается кое-кто из его племянников, сыновья его   старшей сестры, мадам де Мельси. А двор Атенея расположен по другую сторону стены,   высящейся вдоль allee defendue, где Вы так любите прогуливаться. Альфред   взбирается на высокие стены с той же ловкостью, с какой он танцует и дерется на   шпагах; он штурмовал наш пансион, сперва взбираясь на стену, затем с помощью   большого грушевого дерева, развесившего ветви над betceau и упирающегося   сучьями в нижний этаж нашего дома, он проникал в старший класс и в столовую.   Между прочим, как-то ночью он свалился с этой груши, сломал ветки и чуть не   сломал себе шею, и потом, удирая, до смерти перепугался потому, что чуть не   попался в лапы к мадам Бек и мосье Эманюелю, которые шли по аллее. Ну, а уж из   столовой проще простого забраться этажом выше и наконец на чердак; стеклянную   крышу, сами знаете, из-за духоты не закрывают ни днем ни ночью; через нее-то он   и влезал. Примерно год назад я передала ему россказни про монахиню; и у него   родилась романтическая затея загробного маскарада, которую, согласитесь, он   очень мило осуществил.      

Если б   не черная роба и не белая вуаль, его бы уж давно сцапали Вы или этот жуткий   иезуит мосье Поль. Вас обоих он считает тонкими спиритами и отдает должное   Вашей отваге. Я-то лично дивлюсь не столько Вашей храбрости, сколько   скрытности. Как это Вы сносили посещенье длинного призрака и ни разу себя не   выдали, никому ничего не сказали, не подняли на ноги весь дом?      

Ну, а   понравилась ли Вам монахиня в постели? Тут уж я сама ее нарядила. Что Вы на это   скажете, а? Небось закричали, когда ее увидели? Я бы на Вашем месте просто   рехнулась! Ну, да ведь у Вас какие нервы! Железные нервы. Вы, верно, вообще   ничегошеньки не ощущаете. Разве можно Вашу чувствительность сравнить, например,   с моей? Вы, по-моему, не знаете ни боли, ни страха, ни печали. Вы настоящий   старик Диоген.      

Ну   хорошо, ходячая добродетель! Надеюсь, Вы не очень сердитесь, что я выкинула   такую штуку? Уверяю Вас, мы отлично позабавились, я вдобавок насолила несносной   жеманнице Полине и глупому увальню доктору Джону; я доказала им, что напрасно   они дерут нос, я не хуже них могу замуж выйти! Мосье де Бассомпьер сперва   почему-то ужасно рассвирепел; кричал на Альфреда, грозился поднять дело о   «detournement de mineur»[[453] и   бог знает чем еще грозился; словом, такую трагедию разыграл, что мне пришлось   тоже к нему подлаживаться, падать на колени, плакать, рыдать, выжимать три   носовых платка. Разумеется, «mon oncle»[[454] скоро   сдался; да и что толку поднимать шум! Я замужем — и баста. Он мне толкует, что   брак незаконный, потому что я, мол, слишком молода, вот умора! Я замужем, и   какая разница, сколько мне лет! К тому же мы еще раз поженимся, и я получу свое   trousseau,[455] и миссис Чамли им   распорядится; надо надеяться, мосье де Бассомпьер меня не обделит, да и как же   иначе, ведь у бедняжки Альфреда за душой ничего, кроме знатности, родословной и   жалованья. Если бы дядюшка повел себя, наконец, как благородный человек! А то,   представьте, он требует от Альфреда письменного обещанья не притрагиваться к   картам с того дня, как он выдаст мне приданое. Моего ангела обвиняют в пристрастии   к картам; я про это ничего не знаю, зато знаю, что он чудо как мил.      

У меня   не хватает слов достойно описать изобретательность де Амаля при нашем побеге.   Какой он умница, что выбрал праздничную ночь, когда мадам (а он ее обычаи   знает) не могла не отправиться в парк. Ну, а Вы, верно, ее сопровождали. Часов   в одиннадцать Вы встали и вышли из спальни. Не пойму только, отчего Вы   вернулись пешком и одна. Ведь это Вас встретили мы на узкой старой улочке   святого Иоанна? Видали Вы, как я помахала Вам платочком?      

Adieu!   Порадуйтесь же моей удаче; поздравьте меня с совершеннейшим счастьем и, милый   циник и мизантроп, примите мои искренние и нежные пожеланья. Ваша Джиневра   Лаура де Амаль, урожденная Фэншо.      

P.S. Не   забудьте, я теперь графиня. Как обрадуются папа, мама и девчонки! «Моя дочь   графиня! Моя сестра графиня!» Браво! — звучит получше, чем миссис Бреттон,   hein?»[[456]      

       

Приближаясь   к концу жизнеописания мисс Фэншо, читатель, без сомненья, ждет, когда же она   горько расплатится за беспечные грехи юности. Разумеется, не весь путь ее усеян   розами.      

То, что   мне известно о дальнейшей ее участи, можно пересказать в немногих словах.      

Я   увидела ее в конце ее медового месяца. Она посетила мадам Бек и вызвала меня в   гостиную. Она с хохотом бросилась ко мне в объятья. Выглядела она премило; еще   длинней стали локоны, еще ярче румянец; белая шапочка и вуаль из фламандских   кружев, флердоранж и подвенечное платье послужили ей к украшенью.      

— Я   получила свою долю! — тотчас выпалила она. (Джиневра всегда тяготела к   существенному; по-моему, она отличалась коммерческим складом ума, несмотря на   все свое презрение к «буржуазии».) — Дядя де Бассомпьер совершенно смирился.   Пусть его называет Альфреда лоботрясом, это он от грубого шотландского   воспитания; Полина, верно, мне завидует, доктор Джон умирает от ревности, того   гляди, пустит себе пулю в лоб — а я так счастлива! Больше мне и желать нечего,   разве что карету, но ах — я же Вам еще не представила «mon mari».[457] Альфред, поди-ка сюда!      

И   Альфред явился в дверях задней гостиной, где он беседовал с мадам Бек,   осыпавшей его поздравленьями и упреками вместе. Меня рекомендовали ему под   разными именами — Дуэньи, Диогена, Тимона. Юный полковник держался весьма   любезно. Он принес мне учтивейшие и ловкие извиненья за монахиню и прочее,   заключив свои слова жестом в сторону молодой жены и восклицаньем: «Кто, глядя   на нее, не простит мне моих прегрешений!»      

Затем   молодая жена отослала его снова к мадам Бек, а сама завладела мною и обрушила   на меня безудержные описания своих настроений и прочий пустой девичий вздор.   Она хвасталась своим кольцом, она называла себя госпожой графиней де Амаль и   сто раз спрашивала, каково это на слух. Я больше молчала. С ней я держалась   сурово. Не беда; она и не ждала от меня ласковостей, мои колкости доставляли ей   удовольствие, и чем моя мина делалась натянутей и скучней, тем безмятежней   хохотала Джиневра.      

Вскоре   после женитьбы мосье де Амаля, чтобы отлучить его от сомнительных связей и   привычек, убедили выйти в отставку; ему доставили место атташе, и они с женой   отправились за границу. Я думала, что теперь она, наконец, забудет обо мне, но   не тут-то было. Много лет она время от времени ни с того ни с сего вдруг   посылала мне письма. Первые года два речь в них шла лишь о ней самой и об   Альфреде; затем Альфред отступил в тень; осталась она и некая новая особа;   Альфред Фэншо де Бассомпьер де Амаль прочно воцарился на месте отца; она на все   лады превозносила это близкое ей лицо; пространно живописала проявленные им   чудеса сообразительности и осыпала меня пылкими укоризнами, когда я в ответ   отваживалась выражать скромные сомненья. Я-де не понимаю, «что такое любовь к   ребенку», я, мол, «бесчувственное существо и радости материнства для меня   китайская грамота» и прочее. Сей юный господин подвергался, разумеется, всем   испытаньям, положенным ребенку природой, — у него резались зубки, он болел   корью и коклюшем; но чего только в ту пору не претерпела я, бедная. Письма   любящей маменьки стали просто сигналами бедствия; ни на одну женщину не   сыпались такие невзгоды; никто никогда так не нуждался в сочувствии; скоро я,   однако же, поняла, что не так страшен черт, как его малюют, и погрязла в своей   обычной сухой бесчувственности. А юный страдалец каждую бурю сносил как герой.   Пять раз был этот несчастный «in articulo mortis»[[458] и чудом выжил все пять раз.      

Через   несколько лет началось недовольство Альфредом Первым; мосье де Бассомпьеру   приходилось вмешиваться, платить долги, из которых часть принадлежала к числу   давящих и сомнительных «долгов чести»; сетованья и затрудненья все учащались. И   каковы бы ни были ее неприятности, Джиневра, как и встарь, истово взывала о   помощи и поддержке. Ей и в голову не приходило самой бороться с волнами   житейского моря. Она знала, что так или иначе своего добьется, загребала жар   чужими руками и продолжала жить припеваючи, как никто.      

 Глава XLI      

ПРЕДМЕСТЪЕ «КЛОТИЛЬДА»      

       

Не пора   ли, однако, вернуться к Духам Свободы и Обновленья, обретенным мной в ту   праздничную ночь? Не пора ли рассказать о том, как сложились дальнейшие мои   отношения с двумя этими дюжими приятелями, которых я привела с собой из парка?      

На   другой день я стала испытывать их верность. Они громко хвастались своей силой,   когда спасали меня от любви и ее уз, но стоило мне потребовать с них дел, а не   слов, свидетельств облегченья и удобства новой вольной жизни — как Дух Свободы   извинился тем, что несколько поиздержался, иссяк и помочь мне не в состоянии;   Дух же Обновленья вообще молчал; ночью он скоропостижно скончался.      

Мне   ничего не оставалось, как втайне предполагать, что выводы мои, быть может, и   чересчур поспешны, и вновь перебирать доводы иссушающей ревности. После   недолгой и тщетной борьбы я снова оказалась на дыбе, где меня терзали смутные   надежды и вопросы.      

Увижу ли   я его перед разлукой? Вспомнит ли он обо мне? Намеревается ли прийти? А вдруг   он явится нынче, тотчас? Или опять меня ждет пытка долгого ожидания, щемящая   тоска разлада и нестерпимая боль оттого, что сомнение и надежду вырывают из   сердца одновременно? И руку, учиняющую эту жестокость, не смягчить и не   разжалобить, ибо она далеко!      

Было   успенье; классов, разумеется, не было. Учителя и пансионерки, отстояв долгую   службу, отправились на загородную прогулку, с тем чтобы позавтракать или   пообедать где-нибудь на лоне природы. Я с ними не пошла, потому что оставалось   всего двое суток до отплытия «Поля и Виргинии», и я хваталась за последнюю   надежду, как утопающий за соломинку.      

В   старшем классе вели плотницкие работы — чинили то ли столы, то ли скамьи;   выходные дни часто использовали для подобных предприятий, каким мешает шумное   присутствие учениц. Я одиноко сидела у стола и собиралась выйти в сад, но уныло   это откладывала, когда услыхала шаги.      

Здешние   мастеровые и слуги все делают сообща; наверное, чтобы забить гвоздь, и то   понадобилось бы двое лабаскурских плотников. Надевая капор, до тех пор праздно   свисавший на лентах с моего локтя, я невольно подивилась тому, что слышу шаги   всего одного «ouvrier».[459] Я   заметила еще (так узник в темнице досуже замечает всякие мелочи), что на   пришедшем не сабо, а туфли; я заключила, что, верно, это подрядчик хочет сперва   поглядеть, какую работу задать поденщикам. Я закуталась в шаль. Он приближался;   он отворил дверь; я сидела к ней спиной; и вдруг я вздрогнула, меня охватило   странное, безотчетное волнение. Я встала и обернулась к «подрядчику»; взглянув   на дверь, я увидела в ее проеме мужскую фигуру, и глаза мои тотчас запечатлели   в моем мозгу изображенье мосье Поля. Сотни молитв возносим мы к небесам, и они   не сбываются. И вдруг золотой дар негаданно падает к нам с высоты полное, яркое   и безупречное благо.      

Мосье   Эманюель приоделся, верно, уже для путешествия — на нем был сюртук с бархатными   отворотами; мне казалось, что он совсем собрался ехать, однако ж я помнила, что   до отхода «Поля и Виргинии» осталось целых два дня. Он выглядел свежим и   довольным. Приветливый взгляд светился добротой; порывисто переступил он порог;   он чуть не бегом подбежал ко мне; он был само дружелюбие. Верно, мысль о   невесте так его ободряла. Чему бы он ни радовался, я не хотела смущать его   веселость. Я не хотела портить последнюю нашу встречу нарочитым принужденьем. Я   любила его, я очень его любила и не могла позволить даже самой Ревности   испортить доброе прощанье. Одного сердечного слова, одного ласкового взгляда   его мне достало бы на всю мою дальнейшую жизнь; ими утешалась бы я в теснинах   моей оставленности; я готовилась испить блаженную чашу до дна и не дать   гордости расплескать драгоценную влагу.      

Конечно,   свиданье наше будет коротким; он скажет мне в точности то же, что говорил   каждой из провожавших его учениц; он пожмет мне руку; он коснется губами моей   щеки в первый, последний, единственный раз — и ничего больше. А дальше —   последнее расставанье, дальше разлука, пропасть между нами, которую мне уж не   перейти и через которую он на меня не оглянется.      

Одной   рукой он взял меня за руку, а другою сдвинул мне на затылок капор; он смотрел   мне в лицо; улыбка сошла с его губ, губы его сложились в жалостную гримаску,   почти как у матери, видящей, что ребенок ее внезапно исхудал, занемог или ему   грозит беда. Но тут нам помешали.      

— Поль,   Поль! — раздался откуда-то сзади задыхающийся женский голос. Поль,   пойдемте-ка в гостиную; мне столько всего нужно вам сказать — на целый день   разговору хватит — и Виктор тоже хочет вас видеть; и Жозеф. Идемте же, Поль,   вас ждут друзья.      

Мадам   Бек, руководимая чутьем или бдительностью, оказалась совсем рядом, едва не   бросилась между мосье Эманюелем и мной.      

— Идемте,   Поль! — повторила она, и глаза ее так и вонзились в меня. Она метнулась к   своему родственнику. Он, кажется, отступил; я решила, что он сейчас уйдет.   Осмелев от нестерпимой муки, я перестала сдерживаться и крикнула:      

— У   меня сердце разорвется!      

Мне   казалось, что у меня в буквальном смысле слова сейчас будет разрыв сердца; но   тут я услышала шепот мосье Поля «положитесь на меня», и рухнули плотины,   разверзлись хляби, я не могла унять слез, я всхлипывала, меня бил озноб — но я   почувствовала облегченье.      

— Оставьте   ее со мной; это кризис; я дам ей сердечные капли, и все пройдет, —   спокойно произнесла мадам Бек.      

Остаться   с ней и с ее сердечными каплями было для меня все равно что остаться наедине с   отравителем и отравленной склянкой. Когда мосье Поль отвечал глухо, хрипло и   коротко: «Laissez moi!»[[460] —   его ответ прозвучал для меня как странная, напряженная, но жизнетворная музыка.      

— Laissez   moi! — повторил он, и ноздри у него раздулись и в лице задрожала каждая   жилка.      

— Нет,   это не дело, — строго сказала мадам.      

Но   родственник ее возразил еще строже:      

— Sortez   d'ici![461]      

— Я   пошлю за отцом Силасом; я сейчас же за ним пошлю, — упрямо грозилась она.      

— Femme! —   закричал профессор, голосом уже не глухим, но срывающимся и   пронзительным. — Femme! Sortez a l'instant![462]      

Он был   сам не свой от гнева, и в эту минуту я любила его как никогда.      

— Вы   поступаете неправильно, — продолжала мадам, — так всегда поступают   мужчины вашего склада, неосновательные фантазеры; необдуманный, нелепый, ни с   чем не сообразный шаг; поступок досадный и недостойный уважения в глазах людей   более положительных и твердых.      

— Что   знаете вы о моей положительности и твердости? — сказал он. — Но вы   еще в них убедитесь; вы увидите их на деле. Модеста, — продолжал он   несколько смягчаясь, — постарайтесь быть доброй, отзывчивой, будьте   женщиной; посмотрите на ее несчастное лицо и сжальтесь. Вы знаете, я вам друг и   друг вашим друзьям; при всех ваших колкостях, вы прекрасно знаете, что на меня   можно положиться. Я легко бы пожертвовал собой, но сердце во мне обрывается от   того, что я вижу; этому пора положить конец. Оставьте меня!      

На сей   раз это «оставьте меня» было столь горько и повелительно, что я даже от самой   мадам Бек ожидала немедленного повиновения; но она не двинулась; она   неустрашимо смотрела на него; она гордо встретила его неумолимый взгляд. Она   уже открыла рот для ответа; но тут лицо мосье Поля озарилось странным огнем; не   могу точно обозначить пылавшее на нем чувство; то не был гнев, в чертах   сохранялась даже учтивость; он протянул руку, он едва коснулся мадам Бек; но   она побежала, она выбежала вон из комнаты, хлопнув дверью.      

Мосье   Поль тотчас пришел в себя. Он улыбнулся и велел мне утереть слезы; он терпеливо   ждал, пока я успокоюсь, время от времени роняя добрые утешительные слова. Скоро   я уже сидела с ним рядом, почти овладев собой уже не вздрагивала, не рыдала;   уже не чувствовала отвращенья к жизни, бездны одиночества, уже не мечтала   умереть.      

— Значит,   вам жаль было терять друга? — спросил он.      

— Меня   убивало, что я забыта, мосье, — отвечала я. — Все эти трудные дни я   не слышала от вас ни слова и страдала от подозрения, выраставшего в   уверенность, что вы можете уехать, не простясь со мной!      

— Повторить   вам то же, что я говорил и Модесте Бек, — что вы не знаете меня? Показать   вам свой характер, объяснить вам его? Вам доказательств надобно, что я друг   верный? Без неопровержимых доказательств эта рука не станет покоиться в моей   руке, не обопрется о мое плечо, как на надежную опору? Хорошо же. Вам будут   доказательства. Я оправдаюсь.      

— Говорите,   объясняйте, оправдывайтесь, мосье. Я вас слушаю.      

— Но   сперва вы должны отправиться вместе со мной довольно далеко в город. Я нарочно   пришел за вами.      

Не   задавая ему никаких вопросов, ничего не выпытывая и не противясь даже для виду,   я завязала капор и приготовилась сопровождать мосье Поля.      

Он пошел   бульварами; несколько раз он останавливался и усаживал меня на скамейку под   липами; он не спрашивал, устала ли я, он только смотрел на меня и делал   собственные выводы.      

— Все   эти трудные дни, — повторил он мои слова нежно, мягко, подражая моему   голосу и иностранному акценту; он не впервые так надо мною подтрунивал, но я   никогда не обижалась, даже если звукоподражание сопровождалось увереньями, что,   как бы отлично ни писала я на его языке, говорить я всегда буду неверно и   нетвердо. — «Все эти трудные дни» я ни на минуту не забывал вас. Верная   женщина вечно заблуждается, полагая, что только она, единственная из всех   божьих тварей, способна сохранять верность. Честно глядя правде в глаза, до   недавнего времени и я не чаял в ком-то встретить преданные чувства. Но взгляните   же на меня.      

Я   подняла к нему счастливое лицо. Конечно, счастливое, иначе оно не отражало бы   моей души.      

— Да, —   сказал он, после того как несколько минут пристально меня рассматривал. —   Подпись подлинна; это почерк верности; у ней железное перо; она пишет с   нажимом; вам не больно?      

— Очень   больно, — искренно отвечала я. — Отведите ее руку, мосье; я более не   в силах сносить этот нажим.      

— Elle   est toute pale, — пробормотал он про себя, — cette figure-la me fait   mal.[463]      

— Ах,   так на меня неприятно смотреть?..      

Я не   сдержалась; слова вырвались у меня против воли; меня никогда не оставляла   навязчивая мысль о том, насколько велико несовершенство моей внешности; в ту   минуту мысль эта особенно меня мучила.      

Черты   его выразили бесконечную нежность; фиалковые глаза увлажнились и заблестели под   густыми испанскими ресницами; он вскочил.      

— Пойдемте.      

— Я   совсем не радую вашего взгляда? — осмелилась я допытываться; от его ответа   слишком многое для меня зависело.      

Он остановился   и ответил коротко и твердо; ответ его усмирил и глубоко утешил меня. С тех   самых пор я поняла, что я значу для него, а что я значу для всех прочих, мне   тотчас стало решительно безразлично. Не трусость ли, не малодушие — так бояться   впечатления, производимого твоим лицом? Быть может, и трусость. Но в тот день   мною двигала не простая трусость. Я, признаюсь, испытывала великий страх, что   не понравлюсь, и огромное желание понравиться мосье Полю!      

Я шла с   ним рядом, не разбирая дороги. Мы шли долго, а пришли быстро; путь был приятен,   погода прекрасна. Мосье Эманюель говорил о своем путешествии — он собирался   провести в дальних краях три года. По возвращении из Гваделупы он надеялся   избавиться от всех долгов и начать свободную жизнь; а как я думаю жить во время   его отсутствия? — спросил он. Он напомнил мне, что однажды я поделилась с   ним намерением обрести независимость и устроить свою собственную школу, —   не оставила ли я эту мысль?      

…Нет,   отчего же. Я стараюсь изо всех сил копить деньги, чтобы осуществить свое   намерение.      

…Ему не   хочется оставлять меня на улице Фоссет; он боится, что я буду слишком по нему   скучать, буду тосковать, печалиться.      

Все это   было верно. Но я пообещала ему, что постараюсь с собою сладить.      

— И   все же, — сказал он, понизив голос, — есть и еще причина, отчего вам   лучше переехать в другое место. Мне бы хотелось изредка к вам писать; и не   хотелось бы сомневаться в том, дойдут ли письма по назначению; а на улице   Фоссет… словом, наши католические правила кое в чем — вообще извинительные и   разумные — иногда, при особых обстоятельствах, могут быть ложно истолкованы и   ведут к злоупотреблениям.      

— Но   если вы будете писать, — сказала я, — я должна получить ваши письма   непременно, и я получу их, и никакие наставники и директрисы не отнимут их у меня.   Я протестантка, мне эти правила не подходят, слышите, мосье?      

— Doucement   — doucement,[464] —   возразил он. — Мы разработаем план; у нас есть кое-какие возможности.   Soyez tranquille.[465]      

С этими   словами он остановился.      

Мы шли   уже долго. Теперь мы оказались посреди чистенького предместья, застроенного   милыми домиками. Перед белым крыльцом одного такого домика и остановился мосье   Поль.      

— Я   сюда зайду, — сказал он.      

Он не   стал стучать, но достал из кармана ключ, открыл дверь и тотчас вошел. Пригласив   войти и меня, он закрыл за нами дверь. Служанка не вышла нас встретить.   Прихожая была небольшая, под стать всему домику, но приятно выкрашена свежей   краской; с другой стороны ее была другая дверь, стеклянная, увитая виноградом,   и зеленые листики и усики ласково тыкались в стекло. В жилище царила тишина.      

Из   прихожей мосье Поль ввел меня в гостиную — крошечную, но, как мне показалось,   премилую. Стены были розового, словно нежный румянец, цвета, лоснился вощеный   пол; ковер ярким пятном лежал посередке; круглый столик сверкал так же ярко,   как зеркало над камином; стояла тут и кушетка и шифоньерка, и в ней, за   обтянутой красным шелком полуоткрытой дверцей, виднелась красивая посуда;   лампа, французские часы; фигурки из матового фарфора; в нише большого   единственного окна стояла зеленая жардиньерка, а на ней три зеленых цветочных   горшка, и в каждом — цветущие растения; в углу помещался gueridon[466] с мраморной столешницей,   а на нем корзинка с шитьем и фиалки в стакане. Окно было отворено; в него   врывался свежий ветерок; фиалки благоухали.      

— Как   тут уютно! — сказала я. Мосье Поль улыбнулся, видя мою радость.      

— Нельзя   ли нам тут посидеть? — спросила я шепотом, потому что глубокая тишина во   всем доме нагнала на меня странную робость.      

— Сперва   нам надо еще кое-куда заглянуть, — отвечал он.      

— …Могу   ли я взять на себя смелость пройти по всему дому? — осведомилась я.      

— Отчего   же нет, — отвечал он спокойно.      

Он пошел   впереди. Мне была показана кухонька, в ней печка и плита, уставленная   немногочисленной, но сверкающей утварью, стол и два стула. В шкафчике стояла   крошечная, но удобная глиняная посуда.      

— В   гостиной есть еще фарфоровый кофейный сервиз, — заметил мосье Поль, когда   я стала разглядывать шесть зеленых с белым тарелок, и к ним четыре блюда, чашки   и кружки.      

Он   провел меня по узкой чистенькой лестнице, и я увидела две хорошеньких спальни;   потом мы вернулись вниз и торжественно остановились перед дверью побольше.      

Мосье   Эманюель извлек из кармана второй ключ и вставил в замочную скважину, отпер   дверь и пропустил меня вперед.      

— Voici![467] — воскликнул он.      

Я   очутилась в просторном помещении, очень чистом, но пустом в сравнении с   остальной частью дома. На тщательно вымытом полу не было ковра; здесь в два   ряда стояли столы и скамьи, и меж них проход вел к помосту, на котором стоял   стол и стул для учителя, а рядом висела доска. По стенам висели две карты; на   окнах цвели зимостойкие цветы; словом, я попала в класс настоящий класс.      

— Стало   быть, тут школа? — спросила я. — И чья? Я и не слыхала, что в этом   предместье школа есть.      

— Не   будете ли вы добры принять от меня несколько проспектов для распространения в   пользу одного моего друга? — спросил он, извлек из кармана сюртука   несколько визитных карточек и сунул мне в руку. Я взглянула и прочла   отпечатанную красивыми буквами надпись:      

«Externat   de demoiselles. Numero 7. Faubourg Clotilde, Directrice Mademoiselle Lucie   Snowe».[468]      

И что же   сказала я мосье Полю Эманюелю?      

Кое-какие   обстоятельства жизни упрямо ускользают из нашей памяти. Кое-какие повороты,   некоторые чувства, радости, печали, сильные потрясения по прошествии времени   вспоминаются нам неясно и смутно, словно стертые, мелькающие очертания быстро   вертящегося колеса.      

О том,   что я думала и что говорила в те десять минут, которые последовали за   прочтеньем визитной карточки, я помню не более, чем о самом первом моем   младенчестве; помню только, что потом я вдруг очень быстро затараторила:      

— Это   все вы устроили, мосье Поль? Это ваш дом? Вы его обставили? Вы заказали   карточки? Это вы обо мне? Это я-то директриса? Может быть, есть еще другая Люси   Сноу? Скажите. Ну говорите же.      

Он   молчал. Но я заметила, наконец, его улыбку, опущенный взгляд, довольное лицо.      

— Но   как же это? Я должна все, все знать, — закричала я.      

Карточки   упали на пол. Он протянул к ним руку, но я схватила ее, забыв обо всем на   свете.      

— Ах!   А вы еще говорите, я забыл вас в эти трудные дни, — сказал он. Бедняга   Эманюель! Вот какую благодарность получил он за то, что целых три недели бегал   от обойщика к маляру, от столяра к уборщице и только и думал, что о Люси и ее   жилище!      

Я не   знала что делать. Я погладила мягкий бархат его манжеты, а потом и запястье.   Доброта, его молчаливая, живая, деятельная доброта открылась мне неопровержимо.   Его неусыпная забота излилась на меня как свет небесный; его — теперь уж я   осмелюсь это сказать — нежный, ласковый взгляд невыразимо трогал меня. И все же   я принудила себя вспомнить о практической стороне дела.      

— Сколько   трудов! — закричала я. — А расходы! У вас разве есть деньги, мосье   Поль?      

— Куча   денег, — отвечал он простодушно. — Широкие связи в кругах учителей   обеспечили мне кругленькую сумму; часть ее я решил употребить на себя и   доставить себе самое большое удовольствие, какое позволял себе в жизни. Я   обдумывал свой план день и ночь. Я не мог показаться вам на глаза, чтобы вдруг   все не испортить. Скрытность не принадлежит к числу ни добродетелей моих, ни   пороков. Если б я предстал пред вами, вы бы одолели меня вопросительными   взорами или бы вопросы посыпались с ваших уст: «Где вы были, мосье Поль?», «Что   делали?», «Что у вас от меня за тайны?». И тогда бы мне не удержать своего   первого и последнего секрета. А теперь, — продолжал он, — вы будете   тут жить и у вас будет школа; у вас будет занятие, пока я буду далеко, иной раз   вы и обо мне вспомянете; вы будете беречь свое здоровье и покой ради меня, а   когда я вернусь…      

Он   оставил эту фразу незаконченной.      

Я   обещала исполнить все его просьбы. Обещала, что буду работать неустанно и с   радостью.      

— Я   буду вашим ревностным служителем, — сказала я. — По возвращении вашем   я вам во всем отчитаюсь. Мосье, вы слишком, слишком добры!      

Так   отчаянно пыталась я выразить обуревавшие меня чувства, усилия мои были тщетны;   слова ничего не передавали; голос мой дрожал и не слушался. Мосье Поль смотрел   на меня; потом он тихонько поднял руку и погладил меня по волосам; вот его рука   случайно коснулась моих губ; я прижалась к ней, я уплатила ему дань   преданности. Он был царь мой; царствен был дар его души, и я   засвидетельствовала свое преклоненье с радостью и по чувству долга.      

День   угас, и тихие сумерки настали в спокойном предместье. Мосье Поль попросил моего   гостеприимства; с утра он был на ногах и теперь нуждался в отдыхе; он объявил,   что с удовольствием выпил бы шоколаду из моего китайского, белого с золотом   сервиза. Он отправился в ресторан по соседству и доставил оттуда все   необходимое; он поставил gueridon и два стула на балкончике за стеклянной   дверью под завесой винограда. И с каким же счастьем исполняла я роль хозяйки и   потчевала своего гостя и благодетеля.      

Балкончик   этот был в задней части дома, и с него открывался вид на сады предместья и   расстилавшиеся за ними поля. Воздух был тих, свеж и тонок. Над тополями,   лаврами, кипарисами и розами безмятежно сияла улыбчивая луна и веселила сердце;   рядом с нею горела одинокая звезда, посылая нам кроткий луч чистой любви. В   соседнем саду бил фонтан, и бледная статуя склонялась над его струями.      

Мосье   Поль говорил. Голос его вливался в серебристый хор той вечерней службы, которую   служили журчащий фонтан, вздыхающий ветер и шепчущаяся листва.      

Блаженный   час — остановись, мгновенье! Отдохни, упокой биенье крыл; склонись к моему   челу, чистое чело Неба! Белый Ангел! Подожди, не гаси твоего ясного света;   пусть подольше разгоняет он неминуемо грядущие тучи; пусть ляжет отблеск его на   тоскливую тьму, которой суждено его сменить.      

Угощенье   было нехитрое: шоколад, булочки, да еще вишни и клубника, уложенные на блюде на   зеленых листьях, — вот и все; но нам обоим этот ужин показался роскошней   самого пышного пира, а я вдобавок с несказанной радостью ухаживала за мосье   Полем. Я спросила, знают ли его друзья, отец Силас и мадам Бек о том, что он   сделал, видели ли они мой дом?      

— Mon   amie,[469] — сказал он, — об   этом никто, кроме нас с вами, не знает: это только наша с вами, ни с кем не   разделенная радость. По правде говоря, в самом секрете для меня особенно тонкое   наслаждение, и гласность бы все испортила. К тому же (здесь он улыбнулся) я   хотел еще доказать Люси Сноу, что умею держать язык за зубами. Как часто   трунила она над недостатком во мне сдержанности и осторожности! Как часто она   дерзко намекала мне на то, что все предприятия мои — секрет Полишинеля!      

Он   говорил чистую правду; я нещадно высмеивала его излишнюю откровенность, да и не   только ее одну. Великодушный, возвышенный, благородный, милый, смешной чудак!   Ты заслужил искренность, и уж я-то тебе в ней никогда не отказывала.      

Я   продолжала допытываться, мне хотелось знать, кому принадлежит дом, и кто мой   домовладелец, и какова арендная плата. Он тотчас представил мне письменные   расчеты, он все предвидел и предусмотрел.      

Дом не   принадлежал мосье Полю — об этом я догадалась; на роль собственника он не очень   годился; я подозревала в нем плачевный недостаток бережливости; заработать-то   он еще мог, но не скопить; ему нужен был казначей. Итак, дом принадлежал жителю   Нижнего города, по словам мосье Поля, человеку состоятельному; и он поразил   меня, вдруг присовокупив: «вашему другу, мисс Люси, лицу, которое относится к   вам с большим почтением». К приятному моему удивлению выяснилось, что лицо это   не кто иной, как мосье Мире, вспыльчивый и добросердечный книготорговец, столь   любезно отыскавший для меня удобное место незабвенной ночью в парке. Кажется,   мосье Мире был столь же уважаем, сколь богат, и владел не одним домом в   предместье; плата оказалась весьма умеренная; за такой дом ближе к центру   Виллета запросили бы по крайней мере против нее вдвое.      

— А   потом, — заметил мосье Поль, — если даже фортуна вам не улыбнется   я-то надеюсь на лучшее, — я утешусь мыслью, что вы попали в хорошие руки;   мосье Мире не станет вас притеснять. На первый год вы уже скопили денег; а   дальше пусть мисс Люси положится на себя и на божью помощь. Ну, так как же   думаете вы обзавестись ученицами?      

— Надо   распространять карточки.      

— Верно!   И не теряя времени, я уже вчера одну вручил мосье Мире. Ведь вы не станете   возражать против трех мещаночек, дочек мосье Мире для начала? Они к вашим   услугам.      

— Мосье,   вы ничего не забыли; вы просто прелесть, мосье. Возражать? Этого недоставало! Я   и не рассчитываю собрать в своей школе созвездье аристократок; да и бог с ними   совсем. Я счастлива буду принять дочек мосье Мире.      

— А   кроме них, — продолжал он, — к вам просится еще ученица, она хочет   приходить ежедневно и брать уроки английского, она богата, так что платить   может хорошо. Я имею в виду мою крестницу и воспитанницу Жюстин Мари Совёр.      

Что имя?   Три каких-то слова? До этого мига я слушала его с живой радостью — я отвечала   на вопросы тотчас и весело; имя заморозило меня; от этих трех слов я онемела. Я   не могла скрыть своих чувств, да и не хотела, пожалуй.      

— Что   с вами? — спросил мосье Поль.      

— Ничего.      

— Ничего!   Да вы побледнели. У вас глаза изменились. Ничего! Вы, верно, заболели; что   случилось? Отвечайте.      

Мне   нечего было ответить.      

Он   подвинул свой стул поближе ко мне. Он не рассердился, хотя я по-прежнему   хранила ледяное молчание. Он старался выжать из меня хоть слово; он был кроток   и терпелив.      

— Жюстин   Мари — хорошая девочка, — сказал он, — послушная и ласковая, не очень   смышленая, но вам она придется по душе.      

— Вряд   ли. Полагаю, она сюда не явится.      

Таков   был мой ответ.      

— Вы,   я вижу, решили меня удивить? Разве вы ее знаете? Нет, как хотите, а тут что-то   кроется. Вот вы опять стали бледная, как статуя. Положитесь на Поля Карлоса;   доверьте мне свою печаль.      

Стул его   коснулся моего стула; он тихонько протянул руку и повернул к себе мое лицо.      

— Вы   знаете Жюстин Мари? — повторил он.      

Лучше бы   ему не произносить этого имени. Я не могу описать, что сделалось со мной. Я   пришла в страшное волненье, сердце во мне замерло, мне вдруг вспомнились часы   острых мучений, дни и ночи несказанной душевной боли. Вот он сидел так близко,   он так тесно связал свою жизнь с моей жизнью, мы так породнились, так   сблизились с ним — и одна мысль о разлуке наших сердец приводила меня в   отчаянье, и когда он произнес имя Жюстин Мари, я не сдержала гнева, глаза и   щеки у меня вспыхнули, я больше не могла молчать, и думаю, любая повела бы себя   так на моем месте.      

— Я   хочу вам кое-что рассказать, — начала я. — Я расскажу вам все.      

— Говорите,   Люси; подите сюда; говорите. Кто еще ценит вас так, как я? Кто друг ваш ближе   Эманюеля? Говорите!      

Я   заговорила. Я высказала ему все; слова теперь свободно и безудержно потекли с   моих губ; я говорила и говорила. Я вернулась к той ночи в парке; я упомянула о   сонном питье — о том, почему мне его дали — о неожиданном его воздействии — как   я лишилась покоя, покинула постель и устремилась за странной мечтой — на лоно   уединенной летней ночи, на траву, под сень деревьев, к берегу глубокого,   прохладного пруда; я рассказала о том, что я на самом деле увидела; о толпе, о   масках, музыке, о фонарях, огнях и дальнем грохоте пушек, и перезвоне колоколов   в вышине. Обо всем, что видела я тогда, я ему рассказала, и обо всем, что я   услышала; и о том, как я вдруг заметила в толпе его; и как я стала слушать, и   что я услышала, что из этого заключила; словом, доверила ему всю свою   правдивую, точную, жгучую, горькую повесть.      

Он же не   останавливал меня, но просил продолжать; он подбадривал меня то улыбкой, то   жестом, то словом. Я не успела еще кончить, а уже он взял обе мои руки в свои и   пристально, испытующе заглянул мне в глаза; в лице его не выражалось стремленья   меня усмирить; он забыл про все свои наставленья, забыл о том, что в известных   случаях лучшим средством воздействия считал строгость. Я заслужила хорошую   выволочку; но когда получаем мы по заслугам? Ко мне следовало бы отнестись   сурово; взгляд его выражал снисходительность. Я сама себе казалась неразумной и   надменной, отказывая в приеме бедняжке Жюстин Мари; но его улыбка сияла   восхищеньем. Я и не знала до сих пор, что могу быть такой ревнивой,   высокомерной и несдержанной; ему во мне все нравилось. Оказалось, что я полна   пороков; он полюбил меня такой, какая я есть. Мой мятежнейший порыв он встретил   предложением самого глубокого мира.      

— Люси,   примите любовь мою. Разделите когда-нибудь мою жизнь. Станьте моей самой дорогой,   самой близкой.      

Назад к   улице Фоссет мы брели в лунном свете — такая луна сияла, верно, в раю, освещая   предвечный сад и прихотливо золотя тропу для благих шагов божества. Раз в жизни   иным мужчинам и женщинам дано вернуться к радости родителя нашего и праматери,   вкусить свежесть первой росы и того великого утра.      

По   дороге он рассказал мне, что всегда относился к Жюстин Мари как к дочери, что с   согласия мосье Поля она несколько месяцев назад обручилась с Генрихом Мюллером,   молодым богатым купцом из немцев, и в этом году состоится их свадьба. Кое-кто   из родни и близких мосье Поля, кажется, и точно, прочил ее за него самого,   чтобы богатство осталось в семье; его же возмущал этот план и коробило от этой   затеи.      

Мы дошли   до дверей мадам Бек. Часы на башне Иоанна Крестителя пробили девять. В этот же   самый час, в этом же доме полтора года назад склонился надо мной этот человек,   заглянул мне в лицо и определил мою судьбу. И вот он снова склонился,   посмотрел, решил. Но как переменился его взгляд и как переменился мой жребий!      

Он   понял, что я рождена под его звездой; он будто распростер надо мною ее лучи,   как знамя. Когда-то, не зная его и не любя, я полагала его резким и странным;   невысокий, угловатый, щуплый, он мне не нравился. Теперь же я поняла всю силу   его привязанности, обаянье ума и доброту сердца, и он стал мне дороже всех на   свете.      

Мы   расстались; он объяснился и простился со мной.      

Мы   расстались; наутро он уехал.      

 Глава XLII      

КОНЕЦ      

       

Нам не   дано предсказывать будущее. Любовь не оракул. У страха глаза велики. О, годы   разлуки! Как пугали они меня! Я не сомневалась в том, что они будут печальны. Я   заранее рисовала себе пытки, какими они чреваты. Джаггернаут,[470] конечно, заготовил мрачный груз для   неумолимой своей колесницы. Я чуяла ее приближенье и — простертая в пыли жрица   — с трепетом слышала заранее скрип безжалостных колес.      

Удивительно   — и однако ж, это чистая правда, и тому есть в жизни немало других   примеров, — но само мучительное ожидание беды оказалось чуть ли не хуже   всего. Джаггернаут мчался в вышине громко и грозно. Он пронесся как гром среди   ясного неба. На меня повеяло холодом. И только. Я подняла глаза. Колесница   промчалась мимо; жрица осталась в живых.      

С   отъезда мосье Эманюеля прошло три года. Читатель, то были счастливейшие годы в   моей жизни. Вы с презреньем отвергаете нелепый парадокс? Нет, вы лучше   послушайте.      

Я   работала в собственной школе; я работала много. Я себя полагала как бы его   управляющим и собиралась с божьей помощью хорошенько перед ним отчитаться.   Являлись ученицы — сперва из мещанок, а потом и из лучшего общества. Через   полтора года в мои руки неожиданно попали еще сто фунтов; в один прекрасный   день я получила эту сумму из Англии в сопровождении письма. Отправитель, мистер   Марчмонт, кузен и наследник моей дорогой покойной госпожи, только что   оправлялся после тяжелой болезни; посылая мне деньги, он задабривал собственную   совесть, которую задели уж не знаю какие бумаги, оставшиеся после его   родственницы и касавшиеся до Люси Сноу. Миссис Баррет сообщила ему мой адрес.   Насколько погрешил он против собственной совести, я не спрашивала. Я не   задавала вообще никаких вопросов, но деньги приняла и употребила с пользой.      

Располагая   этой сотней фунтов, я отважилась снять еще и соседний дом. Мне не хотелось   оставлять жилище, присмотренное для меня мосье Полем, где он оставил меня и   рассчитывал найти по возвращении. Школа моя стала пансионом; пансион процветал.      

Успехи   мои объяснялись вовсе не моими дарованьями и вообще зависели не от меня самой,   но от переменившихся обстоятельств и бодрости моего духа. Источник моей энергии   находился далеко за морем, на острове в Индии. При разлуке мне оставили в   наследство столько попечений о настоящем, столько веры в будущее, столько   побуждений к упорству и выносливости — что я не могла унывать. Меня теперь мало   что задевало; мало что раздражало, огорчало или пугало меня; мне все нравилось,   в любой мелочи открывалась своя прелесть.      

Не   думайте, однако, будто огонь моей души горел без подкормки лишь на завещанной   надежде и прощальных обетах. Мне щедро поставлялось изобильное топливо. Меня   избавили от озноба и холода; я не боялась, что пламя загаснет; меня не терзали   муки ожидания. С каждым рейсом он отправлял мне письма; он писал так, как   привык он дарить и любить — щедро, от полноты сердца. Он писал потому, что ему   нравилось писать; он ничего не сокращал, не перебеливал, не вымарывал. Он   садился, брал перо и бумагу, потому что любил Люси и ему многое надо было ей   сказать; потому что он был верен и заботлив, нежен и честен; ни притворства, ни   пустой болтовни, ни раздутого воображения не было в нем. Никогда не пускался он   извиняться, не прибегал к трусливым уловкам; он не бросал камень и не   оправдывал, не бичевал и не разочаровывал; письма его были истинной пищей,   которая насыщала живой водой, которая утоляла жажду.      

Была ли   я благодарна ему? Думаю, каждый, о ком так заботятся, кого так поддерживают,   кому помогают с таким постоянством, не может не быть благодарен до гробовой   доски.      

Преданный   собственной религии (легкие отступники скроены совсем иначе), он оставил мне   мою веру. Он не дразнил и не испытывал меня. Он говорил:      

«Оставайтесь   протестанткой. Милая моя англичанка-пуританочка, я в вас люблю самый ваш   протестантизм. Я признаю его строгое очарованье. Кое-что в обычаях ваших мне не   подходит, но для «Люси» — это вера единственная». Сам папа римский не превратил   бы его в ханжу, все силы католичества не сделали бы из него подлинного иезуита.   Он родился честным, а не лживым, чистосердечным, а не лукавым, — свободный   человек, не раб. Тонкость делала его податливым в руках священника,   пристрастье, преданность, истовая увлеченность часто застили его добрый взор,   заставляли забывать о справедливости и служить чужим коварным и себялюбивым   целям; но недостатки эти столь редки и так дорого обходятся обладателю, что   едва ли не будут признаны когда-нибудь драгоценнейшими достоинствами.      

Три года   минули; вот-вот воротится мосье Эманюель. Сейчас осень; еще до ноябрьских   туманов он будет со мной. Школа моя процветает, дом приготовлен к его   возвращенью; я устроила для него библиотеку, заставив полки книгами, какие он   сам купил до отъезда; из любви к нему (сама я не питаю страсти к садоводству) я   ухаживала за его любимыми растениями, и иные как раз цветут. Когда он уезжал, я   думала, что люблю его; сейчас это любовь иная; он стал мне еще родней.      

Прошло   равноденствие; дни делаются короче, вянет листва; а он — он скоро приедет.      

Небо   нависло темно и хмуро — с запада несутся черные тучи; каких только не принимают   они образов, разбросавшись, словно острова в море; зори сверкают — пурпурные,   царственные, как венценосный монарх; небо объято пожаром; на нем разыгралась   горячая битва; кровавое, оно решилось посрамить гордую Победу. Я разбираюсь в   небесных знамениях; они знакомы мне с детства. Господи, сохрани этот парус!   Помилуй и спаси!      

Ветер   изменился, теперь он западный. Тихо ты, тихо, Бэнши, не голоси ты под каждым   окном! Ветер воет, ревет, надсаживается, броди не броди я всю ночь по дому, все   равно мне его не унять. Все бессонные полуночники с ужасом слышат, как   безумствует юго-западный шторм.      

Буря   неистовствовала семь дней. Она не успокоилась, пока всю Атлантику не усеяла   обломками; не унялась, покуда не насытились алчные недра. И лишь покончив с   этой страшной работой, ангел бури сложил свои крылья, чей взмах был гром, чей   трепет — ураган.      

Воцарись,   покой! Тысяча плакальщиков, отчаянно воссылающих молитвы с жадно ждущих   берегов, уповали на эти слова, но они не были произнесены — не были произнесены   до тех пор, пока не настала тишина, которой многие уже не заметили, пока не   воссиял свет солнца, для многих оказавшийся чернее ночи!      

Но довольно;   довольно об этом. Уже достаточно сказано и так. Печаль, не терзай доброго   сердца; оставь надежду доверчивому воображению. Пусть насладится оно радостью,   заново родившейся из великой муки, счастливым избавленьем от бед, отменой   скорбей и сладким возвращением. Пусть нарисует оно картину встречи и долгой   счастливой жизни потом.      

Мадам   Бек процветала до конца дней; так же как и отец Силас; мадам Уолревенс дожила   до девяноста лет. Прощайте.