1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 
– Он  совсем недурен, Шерли, – жалобно проговорила Каролина. – Лицо у него  благородное; он просто печален и молчалив, и это молчание скрывает его ум. Но я  верю, что он умен! Сама подумай, если бы в нем не было никаких достоинств,  мистер Холл не искал бы так его общества!    

Шерли  рассмеялась, через минуту засмеялась снова, и в каждом ее смешке все явственнее  звучал скрытый сарказм.    

– Ну,  хорошо, хорошо, – отозвалась она. – Раз уж он друг мистера Холла и  брат Роберта Мура, пожалуй, и мы с ним примиримся, не правда ли, Кэри? Ты  находишь, что он умен? То есть не совершенный идиот? Допустим. Ты говоришь, у  него есть достоинства? То есть он не совсем негодяй? Согласна! Твое заступничество  для меня многое значит, и чтобы это доказать, я заговорю с ним, если он пойдет  по этой дорожке.    

Луи Мур  приближался к беседке. Не подозревая, что в ней кто-то есть, он подошел и сел  на ступеньку. Варвар, сделавшийся за последнее время его постоянным спутником,  тоже приблизился и растянулся у его ног.    

– Что,  старина! – обратился к псу Луи Мур, теребя его рыжее ухо, вернее,  несчастный огрызок, оставшийся от уха после бесчисленных драк. Видишь, осеннее  солнце светит нам так же ласково, как самым красивым и самым богатым на этой  земле. Этот сад не наш, но и мы наслаждаемся его зеленью и ароматом, не правда  ли?    

Он  помолчал, продолжая ласкать пса, который вздыхал и ворчал от избытка нежных  чувств. На соседних деревьях послышался тихий щебет, что-то слетело вниз, чуть  слышно зашелестев, как опадающая листва: маленькие птички спорхнули на газон и  суетились в траве на безопасном расстоянии, словно чего-то ожидая.    

– А,  маленькие коричневые эльфы! – снова заговорил Луи Мур. Вспомнили, должно  быть, как я кормил вас вчера. Что, хотите еще печенья? Увы, сегодня забыл вам  оставить. Бедные пичуги, у меня для вас нет ни крошки.    

Он  опустил руку в карман, вынул ее и показал, что она пуста.    

– Этому  горю легко помочь, – прошептала мисс Килдар, которая все слышала.    

Из  сумочки, где всегда хранился какой-нибудь гостинец для цыплят, утят и воробьев,  она достала кусочек кекса, искрошила его и, перегнувшись через плечо Луи Мура,  высыпала крошки на его раскрытую ладонь.    

– Вот, –  сказала она, – судьба заботится о беззаботных!    

– Какой  славный день для сентября! – проговорил Луи Мур без всякого смущения,  спокойно разбрасывая крошки по газону.    

– А  для вас?    

– Для  меня он не хуже, чем для любого монарха.    

– Вы  словно торжествуете, угрюмо и одиноко наслаждаясь стихиями, неодушевленной  природой и обществом низших тварей!    

– Одиноко  – может быть, но не угрюмо. Среди животных я чувствую себя сыном Адама,  наследником того, кому дарована власть над «всеми живыми тварями на земле». Ваш  пес любит меня и всюду ходит за мной; ваши голуби слетают с голубятни, когда я  выхожу во двор, и толпятся у моих ног; ваша лошадь знает меня так же, как вас,  а слушается еще больше…    

– И  мои розы благоухают для вас, и мои деревья осеняют вас своей листвой…    

–…И  ничей каприз не может отнять у меня этих радостей, – продолжал Луи  Мур. – Они мои!    

Он встал  и удалился; Варвар последовал за ним, словно привязанный к нему любовью и  долгом. Шерли осталась на ступенях беседки, провожая глазами сурового  воспитателя. Когда Каролина взглянула на нее, лицо Шерли было бледно, словно ее  гордой душе нанесли глубокую рану.    

– Видишь  ли, – заметила Каролина извиняющимся тоном, – его чувства так часто  оскорбляют, что он поневоле ожесточился.    

– Видишь  ли, – гневно ответила Шерли, – если мы будем часто говорить о нем, мы  с тобой наверняка поссоримся, так что оставим эту тему раз и навсегда!    

«Должно  быть, это у них не первая такая стычка, – подумала Каролина. Потому-то  Шерли и держится с ним так холодно. Но почему она не хочет понять характер  человека и обстоятельств, в которых он оказался? Почему его всегдашняя  скромность, мужество и природная прямота ей не нравятся? Не понимаю. Редко я ее  видела такой несговорчивой и такой раздражительной!»    

     

* * *    

     

Зато  другие двое друзей Каролины весьма лестно отозвались о ее кузене, подтвердив,  что она в нем не ошиблась.    

Вильям  Фаррен, в дом которого Луи Мур как-то зашел вместе с мистером Холлом, объявил  воспитателя «истинным джентльменом». «Второго такого во всем Брайерфилде не  сыскать», – утверждал он, добавляя, что готов за него хоть в воду.    

– Гляди,  как к нему ребятишки льнут! – говорил он. – А жена, та сразу его  полюбила. Но главное – мелюзга! В первый раз, как вошел он в дом, так на нем и  повисли, а ведь детишки разбираются в людях куда лучше взрослых!    

Мистер  Холл в свою очередь на вопрос мисс Хелстоун, что он думает о Луи Муре, живо  ответил, что никого лучше его не встречал с самой своей юности.    

– Но  ведь он такой сумрачный, такой серьезный! – возразила Каролина.    

– Сумрачный?  Да он интереснейший собеседник на свете! В нем столько юмора, причем  необычного, спокойного, неповторимого. Когда я ходил с ним к Озерам, это была  самая приятная прогулка в моей жизни. У него живой ум, превосходный вкус, и  побыть с ним – настоящее удовольствие! Что касается его души и характера, то я  бы назвал их возвышенными.    

– В  Филдхеде он держится таким нелюдимом, что все уверены, будто он просто человеконенавистник.    

– О,  наверное, он чувствует себя там не на своем месте, в каком-то ложном положении.  Симпсоны, конечно, люди достойные уважения, но им его не понять. Они придают  слишком много значения всяким формальностям и церемониям, а Луи этого не  признает.    

– Кажется,  мисс Килдар тоже его не жалует.    

– Она  его просто не знает, совсем не знает. Иначе она, с ее умом и вкусом, по  справедливости оценила бы его достоинства.    

«Что ж,  возможно, она его и не знает, – подумала Каролина. – Как же еще  объяснить ее необъяснимое поведение?»    

Но  недолго пришлось ей тешиться столь простым решением задачи: вскоре она  вынуждена была от него отказаться, и неприязнь мисс Килдар к Луи Муру так и  осталась необъясненной.    

Однажды  Каролина встретилась в классной комнате с Генри Симпсоном, который давно уже  завоевал ее расположение своим любезным и кротким нравом. Мальчик трудился над  каким-то механическим приспособлением: из-за своей хромоты он предпочитал играм  сидячие занятия. Ему что-то понадобилось кусок воска или бечевка, – и он  открыл стол учителя. Луи в это время куда-то вышел, – потом оказалось, что  мистер Холл позвал его с собой прогуляться. Генри никак не мог отыскать нужную  вещь: он обшаривал ящик за ящиком, пока наконец не добрался до самого дальнего.  Но вместо куска воска или клубка бечевки в нем оказалась тоненькая, перевязанная  тесьмой, пачка небольших тетрадей в глянцевитых крапчатых обложках. Генри с удивлением  на них взглянул.    

– Что  за мусор держит мистер Мур у себя в столе! – проговорил он. Надеюсь, мои  упражнения он не станет хранить так заботливо.    

– Что  это? – спросила Каролина.    

– Старые  тетрадки.    

Он  бросил пачку Каролине. Вид у тетрадок был такой чистенький, что ей захотелось в  них заглянуть.    

– Если  это обыкновенные ученические тетради, я думаю, их можно полистать?    

– Конечно,  сколько угодно! Мистер Мур отвел мне половину стола, – я храню тут всякие  вещи, – так что я разрешаю.    

В  тетрадках оказались сочинения, написанные по-французски своеобразным, мелким,  но удивительно аккуратным и четким почерком. Распознать его было легко, –  для этого Каролине даже не пришлось заглядывать в конец сочинений, где стояло  имя, она и так его знала. И все же подпись удивила ее: «Шерли Килдар,  Симпсон-Гроув, такое-то графство», – одно из южных. Дата  свидетельствовала, что эти сочинения написаны четыре года назад.    

Каролина  снова связала тетради, но не выпустила пачку из рук, раздумывая, что бы это  могло означать. Она смутно догадывалась, что, заглянув в них, приоткрыла чью-то  тайну.    

– Видите,  это тетрадки Шерли, – беззаботно заметил Генри.    

– Это  ты их дал мистеру Муру? Наверное, она писала сочинения с миссис Прайор?    

– Да  нет же, она их писала в моей классной комнате в Симпсон-Гроуве, еще когда жила  у нас. Мистер Мур тогда учил ее французскому языку: ведь это его родной язык.    

– Я  знаю… А что, Генри, она была прилежной ученицей?    

– Она-то?  Такая озорница, хохотушка! Зато с ней всегда было весело и уроки проходили  незаметно. Она все схватывала так быстро, что даже не поймешь, как она  успевает. Французский был для нее легче легкого, – ох, и бойко же она  говорила – быстро-быстро, не хуже самого мистера Мура!    

– Она  слушалась учителя? Наверное, проказничала?    

– О,  с нею хлопот хватало! Ужасная была вертушка, но мне она нравилась. Я от Шерли  просто без ума!    

–  «Просто без ума»! Ах ты глупый! Ты сам не знаешь, что говоришь.    

– Я  действительно от нее без ума; она свет моих очей, – вчера вечером я так и  сказал мистеру Муру.    

– Наверное,  он отчитал тебя за такие преувеличения.    

– Вовсе  нет! Он никогда меня не отчитывает и не ворчит, как всякие там гувернантки. Он  читал книгу и только улыбнулся, не поднимая глаз, а потом сказал, что если мисс  Килдар всего лишь свет моих очей, значит, она не та, за кого он ее принимает.  Это, должно быть, потому, что я всего лишь близорукий маленький калека и глаза  у меня тусклые. Какой я несчастный, мисс Каролина! Я ведь калека…    

– Это  ничего не значит, Генри, все равно ты очень милый мальчик, и если Бог не дал  тебе здоровья и силы, он наградил тебя хорошим нравом, добрым сердцем и ясным  умом.    

– Меня  всегда будут презирать. Иногда мне кажется, что даже вы с Шерли меня презираете.    

– Послушай,  Генри, мне вообще не нравятся мальчишки: я их просто боюсь. Мне кажется, что  все они настоящие маленькие разбойники, которым доставляет какое-то особое  удовольствие убивать и мучить птиц, насекомых, котят, всех, кто слабее их  самих. Но ты совсем на них не похож, и ты мне очень нравишься. Ты рассудителен,  как взрослый мужчина. «Видит Бог, даже рассудительнее многих взрослых», –  добавила она про себя. – Ты любишь книги и разумно говоришь о том, что  прочитал.    

– Да,  я люблю читать. Это правда, я многое чувствую и многое понимаю.    

В этот  момент в комнату вошла мисс Килдар.    

– Генри, –  сказала она, – я принесла твой завтрак. Сейчас я тебе все приготовлю.    

Шерли  поставила на стол стакан парного молока, тарелку с чем-то весьма похожим на жареную  подошву и положила рядом вилку, вроде тех, на которых поджаривают хлеб.    

– Что  вы тут делаете вдвоем? – спросила она. – Грабите стол мистера Мура?    

– Смотрим  твои старые тетради, – ответила Каролина.    

– Мои  тетради?    

– Тетради  с французскими упражнениями. Взгляни, как заботливо их сохраняют: видно, они  кому-то дороги.    

Каролина  показала ей тетради. Шерли живо схватила всю пачку.    

– Вот  предполагала, что хоть одна из них уцелеет! – проговорила она. Я думала,  что все они давно уже пошли на растопку плиты или на папильотки служанкам в  Симпсон-Гроув. Генри, зачем ты их бережешь?    

– Я  тут ни при чем. Я о них и не думал. Мне бы и в голову не пришло, что кому-то нужны  старые тетрадки. Это мистер Мур спрятал их в дальнем ящике стола да, наверное,  и забыл о них.    

– C'est  cela,[118]  он просто о них позабыл, – подхватила Шерли. – Смотрите, как красиво  написано, – добавила она не без гордости.    

– Ох,  какой ты была озорницей в то время! Я-то тебя хорошо помню: высокая, но такая тоненькая  и легкая, что даже я мог тебя поднять. Как сейчас вижу твои длинные густые  локоны и твой пояс, – концы его всегда развевались у тебя за спиной.  Сначала, мне помнится, ты всегда забавляла мистера Мура, а потом каждый раз  ужасно его огорчала.    

Шерли  перелистнула густо исписанную страницу, но ничего не ответила.    

– Это  я писала однажды зимой, – проговорила она. – Описание зимы.    

– Я  помню, – сказал Генри. – Мистер Мур прочел и воскликнул: «Voilà le Francais  gagné!»[119]    

Он тебя  тогда похвалил. А потом ты упросила его нарисовать сепией тот пейзаж, который  описала.    

– Значит,  ты все помнишь, Генри?    

– Помню.  Нам в тот день всем попало за то, что мы не сошли к чаю, когда нас позвали. Как  сейчас помню: наш учитель сидит за мольбертом, а ты стоишь за его спиной,  держишь свечу и смотришь, как он рисует заснеженный утес, сосну, оленя, который  лежит под ней, и полумесяц на небе.    

– Генри,  ты знаешь, где его рисунки? Надо их показать Каролине.    

– У  него в портфеле, только он заперт, а ключ у мистера Мура.    

– Спроси  у него ключ, когда он придет.    

– Ты  должна сама у него спросить, Шерли, а то последнее время ты с ним  неласкова, – я это заметил. Сделалась взрослой леди и загордилась.    

– Ты  для меня настоящая загадка, Шерли, – прошептала ей на ухо Каролина. –  Я теперь каждый день делаю открытия одно страннее другого. А я-то думала, что  ты мне доверяешь! Непонятное ты существо. Даже этот мальчик тебя осуждает.    

– Видишь  ли, Генри, старое мною забыто, – сказала мисс Килдар, обращаясь к юному  Симпсону и словно не замечая Каролины.    

– Это  очень плохо. Если у тебя такая короткая память, ты недостойна быть утренней звездой  человека.    

–  «Утренней звездой человека», – подумать только! Кого же ты подразумеваешь  под «человеком»? Уж не свою ли собственную персону? Иди лучше сюда, пей молоко,  пока оно теплое.    

Маленький  калека встал и заковылял к камину: он оставил там свой костыль.    

– Бедный,  милый мой хромоножка, – ласково пробормотала Шерли, поддерживая его.    

– Скажи,  Шерли, кто тебе больше по душе: я или Сэм Уинн? – спросил мальчик, когда  она усадила его в кресло.    

– Ох,  Генри, этого Сэма Уинна я терпеть не могу, а ты – мой любимец.    

– А  кто тебе милее: я или мистер Мелоун?    

– Ты  и тысячу раз ты!    

– Но  ведь они такие видные, статные мужчины, оба с бакенбардами, и в каждом шесть футов  росту.    

– Да,  а ты так и останешься маленьким бедным хромушей.    

– Я  и сам знаю.    

– И  все же тебе нечего печалиться. Я ведь тебе не раз говорила о человеке, который  был таким же маленьким, хилым страдальцем, но это не помешало ему стать  могучим, как великан, и храбрым, как лев. Помнишь, кто это?    

– Адмирал  Горацио?    

– Да,  адмирал Горацио, виконт Нельсон, он же герцог Бронти. У него была душа титана,  доблесть рыцаря и мужество паладина старых времен. Ему была вручена вся мощь Англии,  ему подчинялись все ее корабли, по его воле гром пушек раскатывался над морями  и океанами.    

– Конечно,  он великий человек, но ведь я, Шерли, совсем не воинственен, и все же душа у  меня беспокойная. Я так и горю днем и ночью, к чему-то рвусь, чего-то хочу, а  чего – сам не знаю… действовать… жить… может быть, даже страдать…    

– Генри,  это твой разум не дает тебе покоя! Он сильнее и старше твоего тела, он томится  в нем, как в тюрьме, плоть стесняет его, как оковы. Но он еще вырвется на волю!  Прилежно учись, но не только по книгам, – изучай жизнь. Ты любишь  природу, – люби же ее без страха! Будь терпелив, твое время еще придет. Ты  не станешь солдатом или моряком, но, если будешь жив, ты станешь писателем, а  может быть, и поэтом, Генри, – это я тебе предсказываю.    

– Писателем?  О, луч, луч света во тьме! Я буду, я буду писателем. Я напишу книгу и посвящу  ее тебе.    

– Ты  напишешь ее, чтобы свободно излить свою душу. Но, Боже мой, я говорю о том,  чего сама почти не понимаю! Так можно договориться Бог знает до чего. Лучше  ешь, Генри, вот тебе поджаренная овсяная лепешка.    

– С  удовольствием! – послышался голос за окном. – Узнаю знакомый запах!  Мисс Килдар, можно мне войти и принять участие в трапезе?    

– Мистер  Холл?    

Действительно,  это оказался мистер Холл и с ним Луи Мур, – оба только что вернулись с  прогулки.    

– В  столовой приготовлен порядочный завтрак для порядочных людей, ступайте туда и садитесь  за стол со всеми. Но если у вас дурной вкус и вы предпочитаете дурное общество –  идите сюда и присоединяйтесь к нам.    

– Мне  нравится запах, а потому я вверяю себя своему носу, пусть он меня ведет! –  ответил мистер Холл, входя вместе с Луи Муром в комнату. Последний тотчас  заметил выдвинутые ящики.    

– Разбойники! –  воскликнул он. – Генри, за такие дела угощают линейкой по пальцам.    

– Вот  и угостите Шерли и Каролину, это их работа! – возразил мальчик, не  очень-то заботясь об истине: его занимало, что теперь ответит учитель.    

– Предатель!  Лгунишка! – дружно воскликнули девушки. – Мы ничего не трогали! Разве  только из похвальной любознательности…    

– Вот  именно, – проговорил Луи, улыбаясь, что с ним случалось не часто. – И  что же вам открыла «похвальная любознательность»?    

Тут он  увидел, что внутренний ящик конторки пуст.    

– Вы  нашли… – начал он. – Кто взял их?    

– Вот,  вот они! – поспешила сказать Каролина, возвращая на прежнее место пачку  тетрадей. Луи Мур задвинул ящик и запер его маленьким ключиком, висевшим у него  на часовой цепочке. Потом он уложил остальные бумаги, задвинул все ящики и сел,  не говоря ни слова.    

– А  я-то надеялся, что вы этого так не оставите, – лукаво протянул  Генри. – Они обе заслуживают наказания!    

– Пусть  их накажет собственная совесть.    

– Совесть  обвиняет их в предумышленном и обдуманном преступлении. Если бы не я, они  поступили бы с вашим портфелем точно так же, как со столом, но я предупредил  их, что портфель заперт.    

– Хотите  с нами позавтракать? – вмешалась Шерли, обращаясь к Луи Муру и явно  стараясь изменить тему разговора.    

– Охотно,  если позволите.    

– Но  вам придется довольствоваться парным молоком и йоркширской овсяной лепешкой.    

– Va  – pour le lait frais,[120]  - согласился Луи Мур. – А что касается овсяной лепешки… – Тут он  сделал выразительную гримасу.    

– Мистер  Мур их не ест, – объяснил Генри. – Он считает, что это просто отруби  на прокисших дрожжах.    

– Так  и быть, дадим ему в виде исключения сушек, но на большее пусть не рассчитывает.    

Хозяйка  дома позвонила и передала служанке скромный заказ, который был тотчас выполнен.  Она сама разлила молоко и раздала лепешки гостям, собравшимся тесным кружком  возле маленького камина, где ярко пылал огонь. Затем она взяла на себя роль  «хлебодара» и, встав на колени на мохнатый коврик перед камином, принялась  ловко поджаривать на вилке лепешки.    

Мистер  Холл, который обожал всякие, даже самые скромные новшества, казалось, был в  превосходном настроении. Жесткая овсяная лепешка казалась ему манной небесной.  Он заразительно смеялся и не переставая говорил то с Каролиной, которую усадил  рядом с собой, то с Шерли, то с Луи Муром. Мур тоже развеселился. Правда, он  смеялся лишь изредка, зато с самым важным видом изрезал забавнейшие вещи.  Серьезные фразы с неожиданными оборотами и свежими, меткими образами легко  слетали с его уст. Наконец-то он проявил себя, как говаривал мистер Холл,  превосходным собеседником!    

Каролина  слушала и удивлялась не столько тому, что он говорит, сколько его полнейшему  самообладанию и уверенности. Казалось, никто из присутствующих его не стеснял и  не смущал, ничто не внушало ему опасения, что вот сейчас его одернут, оскорбят,  обидят. А ведь мисс Килдар, холодная и надменная мисс Килдар, стояла перед  камином на коленях почти у самых его ног!    

Но Шерли  тоже утратила всю свою холодность и надменность, по крайней мере на время.  Казалось, она не замечала унизительности своей позы, а если и замечала, то,  по-видимому, эта поза ей даже нравилась. Ее гордость ничуть не была уязвлена  тем, что в кругу гостей, которым она добровольно прислуживала, находится  учитель ее кузена; она не оскорблялась, когда, обнося молоком и лепешками всех  присутствующих, ей приходилось подавать и гувернеру. И Мур принимал свою чашку  из ее рук так же спокойно, как если бы он и Шерли были равны.    

– Вы  перегрелись у огня, – заметил он через некоторое время. Позвольте, я вас  заменю.    

Он  уверенно и властно протянул руку за вилкой, и Шерли покорно отдала ее, не  воспротивившись и не поблагодарив.    

– Мне  бы хотелось посмотреть ваши рисунки, Луи, – сказала Каролина, когда  роскошный завтрак подошел к концу. – Хотите взглянуть на них, мистер Холл?    

– Извольте,  но только ради вас. Что же до меня лично, то я его художествами сыт по горло.  Хватит с меня того, что было в Камберленде и Вестморленде. Сколько раз нам  приходилось тогда мокнуть в горах только из-за того, что он не соглашался  сложить свой походный стул и продолжал зарисовывать дождевые тучи, густеющий  туман, лучи солнца, пробившиеся сквозь облака, и прочее, и тому подобное!    

– Вот  ваш портфель, – проговорил Генри, протягивая одной рукой портфель, а  другой опираясь на костыль.    

Луи Мур  взял портфель, но не стал его открывать, словно ожидая еще чьей-то просьбы. Казалось,  он хотел, чтобы гордая Шерли тоже проявила интерес к его рисункам.    

– Он  нарочно заставляет нас ждать, чтобы возбудить наше любопытство, наконец проговорила  она.    

– Вы  умеете его открывать, – сказал тогда Луи Мур, протягивая ей ключик. –  Однажды вы мне испортили замок, попробуйте еще раз!    

Он  держал портфель; Шерли его открыла и, завладев рисунками, принялась первая рассматривать  их один за другим. Она наслаждалась ими, – если только они доставляли ей  наслаждение, – в полном молчании, не произнося ни слова. Луи стоял за ее  стулом, заглядывая через плечо, а когда Шерли передала рисунки остальным,  покинул свое место и принялся расхаживать по комнате.    

За окном  послышался стук колес, зазвонил колокольчик. Шерли вздрогнула.    

– Должно  быть, гости, – сказала она. – Надо сойти к ним. Ну и вид у меня! Как  раз для приема гостей! Мы ведь с Генри почти все утро собирали в саду фрукты.  О, как бы я хотела сейчас отдохнуть под сенью виноградника или в тени фиговой  пальмы! От души завидую жене какого-нибудь индейского вождя: ей не приходится  принимать гостей, она может мирно сидеть, плести циновки или нанизывать бусы и  спокойно расчесывать свои прямые черные волосы в укромном уголке вигвама. Нет,  я просто сбегу в Америку, в западные леса!    

Луи Мур  рассмеялся.    

– Чтобы  выйти замуж за Белое Облако или Большого Бизона? А после свадьбы посвятить себя  изысканным занятиям вроде обработки маисового поля своего супруга и повелителя,  который тем временем будет покуривать трубку или попивать огненную воду?    

Шерли  уже собиралась ответить, но тут дверь отворилась, и в комнату вошел мистер  Симпсон. Увидев группу вокруг камина, он в изумлении остановился как вкопанный.    

– Я  полагал, что вы здесь одни, мисс Килдар, – проговорил он. – А здесь  целая компания!    

Видно  было, что мистер Симпсон шокирован и возмущен, и не будь среди присутствующих  священника, он бы наверняка тут же разразился обличительной речью по поводу  странного поведения племянницы; удержало его лишь уважение к сану мистера  Холла.    

– Я,  собственно, только хотел вам сообщить, – продолжал он холодно, что в  гостиной вас ожидают гости из Уолден Холла, – супруги Уинн с дочерьми, а  также мистер Сэм Уинн.    

Проговорив  это, мистер Симпсон поклонился и вышел.    

– Гости  из Уолден Холла! Хуже и не придумаешь, – пробормотала Шерли.    

Она  продолжала сидеть с упрямым и весьма недовольным видом. Подниматься ей явно не  хотелось. Лицо ее разрумянилось от жара камина, темные волосы еще утром  растрепались на ветру, а наряд ее состоял из легкого муслинового платья  свободного покроя да шали, небрежно накинутой на плечи. Ленивая, своенравная,  неповторимая и удивительно милая, она была чудо как хороша, гораздо лучше,  нежели обычно, словно какое-то сокровенное душевное волнение, вызванное Бог  знает чем, придало ее чертам новое необычное выражение.    

– Шерли,  Шерли, тебе надо идти к гостям! – прошептала Каролина.    

– А  если я не хочу?    

Шерли  подняла глаза и увидела в зеркале над камином, как серьезно смотрят на нее  мистер Холл и Луи Мур.    

Покорно  улыбнувшись, она проговорила:    

– Если  большинство решит, что я должна из вежливости скучать с гостями из Уолден Холла,  мне придется принести себя в жертву долгу. Кто за это, пусть поднимет руку!    

В том же  зеркале она увидела, что приговор утвержден единогласно.    

– Надо  идти, – сказал мистер Холл. – И надо быть вежливой хозяйкой. Общество  требует от нас многого. Не всегда можно делать только то, что хочется.    

Луи Мур  поддержал его негромким «слушайте, слушайте!».    

Каролина  подошла к Шерли, поправила ее волнистые локоны, придала ее платью менее  художественный, зато более приличный вид, и Шерли наконец выпроводили из  комнаты, несмотря на недовольный вид и надутые губки.    

– Какое  в ней странное очарование, – заметил мистер Холл, когда Шерли вышла. –  А теперь мне пора. Суитинг уехал повидаться с матерью, а у нас сегодня еще две  панихиды.    

– Генри,  принеси свои книги, – сказал Луи Мур, садясь к столу. – Сейчас наш  урок.    

– И  правда, какое в ней странное очарование! – проговорил мальчик, когда они  остались с учителем вдвоем. – Ей-богу, она похожа на добрую фею! Правда?    

– О  ком ты говоришь, друг мой?    

– О  моей кузине Шерли.    

– Не  задавай лишних вопросов. Учи свой урок и молчи.    

Луи Мур  проговорил это сурово и угрюмо. Генри знал, что означает такой тон; он слышал  его редко, но знал, что в таких случаях самое разумное повиноваться. Так он и  сделал.    

 ГЛАВА XXVII

  Первый «синий чулок»    

     

Характерами  мисс Килдар и ее дядя никогда не сходились, да и не могли сойтись. Он был  раздражителен, а она – чувствительна, он был деспотичен, а она – свободолюбива,  он был практичен и обыкновенен, а она – пожалуй, скорее романтична.    

Мистер  Симпсон приехал в Йоркшир не для собственного удовольствия: у него была заранее  намеченная задача, которую он намеревался разрешить самым добросовестным  образом. Ему не терпелось выдать свою племянницу замуж, то есть подыскать ей  приличную партию, вверить ее заботам подходящего мужа и засим умыть руки.    

К  сожалению, слова «приличный» и «подходящий» дядя и Шерли с самого ее детства понимали  по-разному. Она с ним никогда не соглашалась, и сомнительно было, чтобы она  согласилась на этот раз, когда ей предстояло принять самое важное решение в  своей жизни.    

Разговор,  от которого все зависело, не заставил себя ждать. Мистер Уинн по всем правилам  попросил руки Шерли для своего сына Сэмюэля Фоутропа Уинна.    

– Партия  замечательная! Лучшего мужа и желать нельзя! – высказался мистер  Симпсон. – Именье не заложено, доход хороший, связи самые наилучшие и быть  посему!    

Он  призвал племянницу в дубовую гостиную, запер дверь, сообщил ей о лестном предложении,  высказал свое мнение и потребовал ее согласия.    

Ответ  поразил его.    

– Нет!  Я не выйду замуж за Сэмюэля Фоутропа Уинна.    

– Но  почему? Какая причина? Чем он вам не нравится? По-моему, он вам самая подходящая  партия!    

Бледная  как мрамор камина за ее спиной, Шерли вся горела внутренним огнем: глаза ее метали  молнии, зрачки расширились, в них не было и тени улыбки.    

– Разрешите  спросить, почему это он мне подходящая партия?    

– У  него вдвое больше денег и вдвое больше здравого смысла при такой же родовитости  и при таких же связях!    

– Пусть  будет хоть в десять раз богаче – ему не дождаться моей любви!    

– Но  почему? Какие у вас возражения?    

– Хотя  бы потому, что до сих пор он был пошлым распутником. Вот вам первая причина для  отказа.    

– Мисс  Килдар! Вы меня изумляете!    

– Одно  это ставит его много ниже меня. Разум его столь скуден, что я не могу даже говорить  о нем всерьез, – вот вам второй камень преткновения; взгляды его узки,  чувства низки, вкусы грубы, манеры вульгарны!    

– Это  всеми уважаемый богатый человек. Отказывать ему – слишком большая самонадеянность  с вашей стороны!    

– И  все же я ему решительно отказываю. И прошу вас больше не говорить об  этом, – я не желаю о нем слышать!    

– Вы  что, вообще не собираетесь замуж? Хотите остаться старой девой?    

– Кто  вам дал право задавать мне такие вопросы?    

– Простите,  но, может быть, вы ждете принца или еще какого-нибудь знатного вельможу?    

– Вряд  ли найдется принц, которому я отдала бы свою руку.    

– И  того не легче! Если бы это было у вас в роду, я бы подумал, что вы просто не в  себе. Ваши причуды и спесь граничат с безумием!    

– Возможно.  Если бы вы мне позволили договорить, вы бы, наверное, убедились в этом  окончательно.    

– Я  ничего другого и не ждал! Невозможная, сумасбродная девчонка! Подумайте, о чем  вы говорите! Надеюсь, вы не опозорите наше имя неравным браком?    

– Наше  имя? Разве мое имя Симпсон?    

– И  слава Богу, что нет. Но берегитесь! Со мной шутки плохи!    

– А  что вы мне сделаете, даже если мой выбор вам не понравится? Разве закон и  здравый смысл на вашей стороне?    

– Одумайтесь!  Поостерегитесь! – заклинал мистер Симпсон дрожащим голосом, грозя Шерли  пальцем.    

– Чего  мне остерегаться? Ведь у вас нет надо мной никакой власти! Чего я должна  бояться?    

– Будьте  осторожны, говорю вам!    

– О,  я буду очень осторожна, мистер Симпсон. Я выйду замуж только за того, кто  достоин уважения, восхищения и – любви.    

– Совершеннейшая  чепуха! Женщине не пристало так говорить.    

– Да,  любви! Сначала я должна полюбить всем сердцем. Знаю, для вас я говорю на неведомом  языке, но мне безразлично, поймете вы меня или не поймете.    

– А  если вы влюбитесь в какого-нибудь бродягу-побирушку?    

– Я  никогда не полюблю побирушку. Попрошайничество не заслуживает уважения.    

– А  если это будет какой-нибудь писаришка, актеришка, театральный сочинитель или –  не дай Бог!..    

– Смелее,  мистер Симпсон! Или – не дай Бог! – кто?    

– Жалкий  бумагомаратель или какой-нибудь плаксивый художник-голодранец…    

– Плаксы  и жалкие голодранцы не в моем вкусе. Что же до литераторов и художников, то они  мне по душе. Тем более не понимаю, что может быть общего между мной и Фоутропом  Уинном! Он не способен нацарапать простой записки без ошибок, читает только  спортивные газеты, – более тупого олуха еще не было в школах Стилбро!    

– Боже,  и это говорит женщина! – простонал мистер Симпсон, возводя очи горе и  всплескивая руками. – Боже правый, до чего она еще дойдет?!    

– Во  всяком случае, не до алтаря об руку с Сэмом Уинном!    

– До  чего она дойдет?! Зачем нет у нас более строгих законов, чтобы я мог заставить  ее прислушаться к голосу разума!    

– Утешьтесь,  дядя. Даже если бы в Англии были крепостные, а вы были царем, все равно вам не  удалось бы заставить меня согласиться на этот брак. Я сама напишу мистеру  Уинну. Можете об этом деле больше не беспокоиться.    

     

* * *    

     

Говорят,  что судьба изменчива, однако порой, словно из каприза, она начинает упорствовать,  и тогда события повторяются с досадным постоянством.    

Оказалось,  что будущее мисс Килдар, – или будущее ее состояния, взволновало в те дни  всю округу и заинтересовало людей, от которых Шерли этого никак не ожидала.  Вслед за предложением мистера Уинна последовало не менее трех новых, и все  более или менее приемлемые. Каждый раз мистер Симпсон настаивал, чтобы она  сделала выбор, и каждый раз Шерли отказывала женихам. А между тем это были люди  весьма достойные и весьма состоятельные. Теперь уже не только дядя, но и многие  другие спрашивали Шерли, чего она, собственно, хочет, какого принца ждет и  откуда у нее вдруг такая разборчивость.    

Наконец  сплетники решили, что им удалось найти ключ к загадке. Дядя тотчас поверил  слухам. Кроме того, одно событие показало ему племянницу в совершенно ином  свете, и его отношение к ней полностью изменилось.    

Им обоим  давно уже было тесно под одной крышей, – даже сладкоречивая тетушка не могла  их примирить, а сестры Симпсон буквально холодели при каждой новой стычке.  Теперь Гертруда и Изабелла часами шептались у себя в спальне; когда же им  случалось остаться лицом к лицу со своей дерзкой кузиной, обе начинали дрожать  от страха. Но вскоре, как уже было сказано, произошло событие, которое все  изменило: мистер Симпсон утихомирился, и семейство его тоже успокоилось.    

Мы уже  упоминали о поместье Наннли, о его старой церкви и монастырских развалинах  среди леса. Здесь также был свой господский дом, который назывался Прайори –  «Аббатство», дом старый, обширный и поистине благородный. Ни Брайерфилд, ни  Уинбери не могли похвастаться таким домом, а тем более таким хозяином, ибо  владелец этой усадьбы был настоящий баронет. Впрочем, в течение ряда лет  владельцем он был только юридически, потому что до сих пор жил где-то в  отдаленном графстве и в йоркширской усадьбе его просто не знали.    

Мисс  Килдар познакомилась с сэром Филиппом Наннли на модном курорте Клифбридж, где  она отдыхала с семейством Симпсонов. Они часто встречались то на купанье, то на  прибрежных скалах, а иногда и на местных балах. Сэр Филипп казался человеком  одиноким, и в обращении он был настолько прост, что порой выглядел даже  нелюбезным. Скорее застенчивый, нежели гордый, он никогда не снисходил до своих  новых знакомых, а, наоборот, явно радовался каждой новой встрече.    

С людьми  без претензий Шерли завязывала дружбу легко и быстро. С сэром Филиппом они  прогуливались, беседовали, иногда, пригласив кузин и тетку, катались на его  яхте. Он ей нравился своей скромностью и добротой, и Шерли искренне радовалась,  когда ей удавалось его развеселить.    

В их  дружбе, впрочем, было одно темное пятнышко, – но какая же дружба обходится  без них? Сэр Филипп увлекался литературой и сам сочинял поэмы, сонеты, баллады  и стансы. Мисс Килдар находила, что он, пожалуй, слишком любит читать и  декламировать свои сочинения. Вернее, ей просто хотелось, чтобы рифмы в его  стихах были благозвучнее, размер – музыкальнее, метафоры посвежее и вообще  чтобы в них было больше вдохновения и огня. Во всяком случае, когда сэр Филипп  заводил речь о своих стихах, Шерли морщилась и старалась по возможности отвлечь  его от этой темы.    

Он же,  казалось, только для того и приглашал Шерли прогуляться при лунном свете, чтобы  заставить ее выслушать длиннейшую из своих баллад. Для этого он уводил ее  подальше, к какой-нибудь уединенной деревенской скамье, куда еле доносился  тихий шелест волн на песчаном пляже, извлекал целую кучу своих последних  сочинений и читал их все подряд дрожащим от волнения голосом. Перед ними  расстилалось море, вокруг была благоуханная тень садов, а позади стеной  возвышались утесы, так что Шерли просто некуда было скрыться. Сэр Филипп,  по-видимому, не догадывался, что в стихах его, хоть и рифмованных, не было ни  на грош поэзии. Зато Шерли, судя по ее потупленному взору и недовольному лицу,  прекрасно это понимала и от души сожалела о том, что столь милый и добрый  человек страдает подобным недугом.    

Шерли не  раз пыталась как можно деликатнее отвлечь его от неумеренного поклонения музе,  однако у него это было своего рода манией. Если во всем остальном сэр Филипп  был достаточно рассудителен, то стоило завести речь о поэзии, как уже ничто не  могло его остановить. Во всяком случае, Шерли это не удавалось.    

Иногда,  правда, он начинал расспрашивать Шерли о своем поместье в Наннли. Радуясь  возможности переменить тему, она подробно описывала старый монастырь, заросший,  одичавший парк, ветхую церковь и маленькую деревушку. И каждый раз она  советовала сэру Филиппу съездить туда и собрать наконец своих арендаторов.    

Каково  же было ее удивление, когда сэр Филипп в точности последовал ее совету и в  конце сентября вдруг приехал в свое поместье!    

Он  тотчас явился с визитом в Филдхед, и этот первый его визит отнюдь не стал  последним. Объехав всех соседей, он заявил, что ни под одной кровлей не  чувствует себя так хорошо, как под сенью массивных дубовых балок скромного  брайерфилдского дома; по сравнению с его собственной усадьбой это было довольно  жалкое и ветхое жилище, однако сэру Филиппу оно положительно нравилось.    

Но  вскоре его перестали удовлетворять беседы с Шерли в ее дубовой гостиной, где  все время толклись гости и ему было трудно выбрать спокойную минуту, чтобы  познакомить хозяйку с последними произведениями своей плодовитой музы. Он хотел  побыть с ней наедине среди веселых лугов, на берегу тихих вод. Однако Шерли  остерегалась таких прогулок вдвоем, и тогда сэр Филипп начал приглашать ее в свои  владения, в свои прославленные леса. Здесь было вдоволь уединенных  уголков, – и в чащах, разделенных потоком Уарфа, и в долинах, орошаемых  водами Эйра.    

Ухаживания  сэра Филиппа за мисс Килдар не остались незамеченными. В пророческом  вдохновении мистер Симпсон предсказывал племяннице блестящее будущее. Он уже  представлял себе тот недалекий час, когда, небрежно закинув ногу за ногу,  сможет со смелой фамильярностью и как бы вскользь упоминать о «своем племяннике  баронете». Шерли сразу превратилась из «сумасбродной девчонки» в  «благоразумнейшую женщину». В беседах с глазу на глаз с миссис Симпсон дядя  называл теперь племянницу не иначе, как «истинно возвышенной натурой, с  причудами, зато с большим умом». Он стал относиться к Шерли с преувеличенным  вниманием: почтительно вставал, чтобы открыть или закрыть для нее дверь,  склонялся, чтобы подобрать то носовой платок, то перчатку, то еще какой-нибудь  оброненный племянницей предмет, а поскольку Шерли была небрежна и нагибаться  приходилось часто, то мистер Симпсон краснел, багровел и порой страдал  головными болями. Иногда он даже отпускал многозначительные шуточки о  превосходстве женской хитрости над мудростью мужчин или пускался в запутанные извинения  по поводу какого-то своего жестокого промаха в оценке видов и поведения «одной  персоны, что живет от Филдхеда не за горами».    

Племянница  видела маневры мистера Симпсона, однако принимала все его намеки равнодушно и,  казалось, не могла понять, к чему он клонит. Когда же Шерли прямо говорили о  предпочтении, которое оказывает ей баронет, она отвечала, что, по-видимому, она  ему нравится так же, как и он ей; она никогда не думала, что знатный человек –  единственный сын гордой, нежной матери, единственный брат обожающих его сестер –  может быть так добр и в общем-то так благоразумен.    

Время  показало, что она действительно нравилась сэру Филиппу, – видимо, он  почувствовал в ней то самое «странное очарование», которое находил в ней мистер  Холл. Он старался встречаться с нею как можно чаще, и постепенно общество Шерли  сделалось для него необходимостью.    

К тому  времени в Филдхеде создалась необычная атмосфера: в некоторых комнатах дома как  бы поселились трепетные надежды и тревожные опасения: обитатели их беспокойно  бродили по тихим окрестным полям; все чего-то ждали, и нервы у всех были  натянуты до предела.    

Одно  было ясно: сэр Филипп не из тех, кем можно пренебрегать. Он был любезен и если  не очень умен, то во всяком случае не глуп. Если о Сэме Уинне мисс Килдар могла  с презрительной горечью сказать, что его чувства низки, вкусы грубы, а манеры  вульгарны, то о сэре Филиппе этого никак нельзя было сказать. У него была  чувствительная душа, он искренне любил искусство, хотя и не всегда его понимал,  во всех своих поступках он оставался настоящим английским джентльменом, а что  касается знатности и состояния, то лучшего, разумеется, Шерли нечего было и  желать.    

Внешность  сэра Филиппа вначале давала смешливой Шерли повод для веселых, хоть и беззлобных  шуток. Он был похож на мальчишку – маленький, тщедушный, с мелкими, ничем не  примечательными чертами лица и рыжеватыми волосами. Впрочем, скоро она оставила  свои насмешки и даже сердилась, когда кто-либо делал нелестные намеки по этому  поводу. Она утверждала, что у сэра Филиппа «приятное выражение лица» и что  «душа его стоит античных черт, кудрей Авессалома[121] и фигуры Саула».  Правда, время от времени, хоть и очень редко, она еще слегка поддразнивала его  за несчастное пристрастие к поэзии, но подобные вольности Шерли позволяла  только себе и никому другому.    

Короче,  создалось положение, которое, казалось бы, полностью оправдывало мнение мистера  Йорка, высказанное однажды Луи Муру.    

– Ваш  братец Роберт, – сказал он, – либо просто дурак, либо сумасшедший.  Два месяца назад я готов был об заклад биться, что у него все карты в руках.  Дернула его нелегкая пуститься в разъезды! В одном Лондоне застрял Бог весть на  сколько дней, а теперь вот вернется и увидит, что все его козыри биты.  Послушайте, Луи, как говорится: «В делах людских лови прилива час – и доплывешь  до счастья; упустишь миг – вовеки не вернешь». Я бы на вашем месте написал Роберту  и напомнил ему об этом.    

– Разве  у Роберта какие-нибудь виды на мисс Килдар? – спросил Луи Мур, словно эта  мысль никогда не приходила ему в голову.    

– Виды!  Я сам ему подсказал эти виды, и он давно бы мог их осуществить, потому что он  Шерли нравится.    

– Как  сосед?    

– Не  только как сосед. Я-то видел, как она меняется в лице и краснеет при одном  упоминании его имени. Напишите ему, говорю вам, и скажите, чтобы скорей  возвращался. Как ни верти, он куда лучше этого баронетишки!    

– А  вы не подумали, мистер Йорк, о том, что для выскочки, у которого нет почти ни  гроша за душой, было бы самонадеянно и недостойно домогаться руки богатой  женщины?    

– О,  если у вас такие высокие понятия и сверхутонченные чувства, то мне с вами и говорить  не о чем! Я человек простой, практичный. Если Роберт готов сам отдать бесценный  клад сопернику, какому-то размазне-аристократишке, мне на это ровным счетом  наплевать. В его годы, на его месте и с его возможностями я бы вел себя  по-другому. Не то что баронет – ни принц, ни герцог не вырвал бы у меня любимую  без боя! Но вы, гувернеры, больно важная публика: с вами советоваться все  равно, что с попами!    

     

* * *    

     

Ни  лесть, ни подобострастие не могли испортить Шерли – все лучшее, что было в ее  характере, устояло. Теперь ее имя уже не связывали с именем Роберта Мура, и то,  что она, казалось, позабыла отсутствующего, по-видимому, подтверждало слухи.  Но, видимо, она не совсем его забыла и продолжала относиться к нему если не с  любовью, то во всяком случае с интересом, – об этом можно было судить хотя  бы по тому усиленному вниманию, какое Шерли оказывала брату Роберта, гувернеру  Луи, когда тот внезапно заболел.    

Обычно  она держалась с ним крайне неровно: то сдержанно и холодно, то почтительно и  покорно; сегодня мимо него проходила богатая хозяйка Филдхеда и будущая леди  Наннли, а завтра к строгому учителю прибегала послушная ученица. Когда их глаза  встречались, Шерли могла иной раз гордо выгнуть точеную, словно из слоновой  кости, шейку и презрительно сжать розовые губки, а в другой раз покорно  склониться перед его суровым взглядом, и вид у нее тогда бывал такой смущенный,  словно воспитатель все еще мог за что-нибудь наказать ее.    

Луи Мур,  очевидно, заразился лихорадкой в одном из бедных домов, куда обычно заглядывал  вместе со своим хромым учеником и мистером Холлом. Так или иначе, он заболел,  дня два крепился, но под конец вынужден был слечь в постель.    

Однажды  вечером гувернер беспокойно метался на своем жестком ложе. За ним заботливо  ухаживал Генри, не отходивший от учителя. Вдруг в комнату постучались, так тихо  и осторожно, что это не могла быть ни служанка, ни миссис Джилл. Генри подошел  к дверям.    

– Как  себя чувствует мистер Мур? – спросил тихий голос из темного коридора.    

– Войди  и посмотри сама.    

– Он  спит?    

– Если  бы он мог уснуть! Войди, поговори с ним, Шерли.    

– Боюсь,  что ему это не понравится.    

Тем не  менее посетительница переступила порог. Видя, что она колеблется, Генри взял ее  за руку и подвел к постели больного.    

В  полумраке трудно было ее разглядеть; слабый свет падал только на изящное  платье. Внизу собрались гости, в числе которых был и сэр Филипп Наннли; дамы  сидели в гостиной, и все же хозяйка ускользнула от них, чтобы навестить  воспитателя своего кузена. Ее белое платье, прекрасные обнаженные руки и шея,  золотая цепочка, вздрагивающая на груди, – все это странно мерцало в  полутемной комнате больного. Шерли была робка и задумчива.    

– Как  ваше здоровье, мистер Мур? – с участием спросила она.    

– Болезнь  не опасная, и сегодня мне лучше.    

– Я  слышала, вас мучит жажда. Я принесла вам винограду. Хотите?    

– Нет.  Но спасибо, что вспомнили обо мне.    

– Хоть  одну ягодку!    

Шерли  вынула из корзинки, которую принесла с собой, тяжелую гроздь, оторвала одну  ягоду и поднесла ее к губам больного. Он покачал головой, вспыхнул и  отвернулся.    

– Что  же вам принести? Говорите, фруктов вам не хочется, а у самого губы запеклись. Может  быть, какого-нибудь питья?    

– Миссис  Джилл поит меня хлебной водой: по мне это лучше всего.    

На  несколько минут воцарилось молчание.    

– Вы  страдаете? Вам больно?    

– Совсем  немного.    

– Что  с вами? Из-за чего вы заболели?    

Луи Мур  промолчал.    

– Как  вы думаете, откуда у вас лихорадка?    

– Должно  быть, болотные испарения, малярия. Сейчас осень, самая пора для лихорадки.    

– Я  слышала, вы с мистером Холлом часто навещаете больных в Брайерфилде и даже в  Наннли. Вам надо беречься. В таких вещах геройствовать без нужды  неблагоразумно.    

– Хорошо,  что вы мне напомнили. С вашей стороны тоже неблагоразумно входить в комнату  больного и приближаться к его постели. Не думаю, чтобы моя болезнь была  заразной, во всяком случае для вас, – прибавил он с легкой усмешкой. –  Но к чему вам подвергаться даже малейшему риску? Оставьте меня!    

– Потерпите,  я скоро уйду. Но мне бы хотелось что-нибудь сделать для вас перед уходом,  чем-нибудь услужить вам…    

– Вас  хватятся внизу.    

– Нет,  мужчины еще сидят за столом.    

– Долго  они не просидят. Сэр Филипп Наннли не большой охотник до вина. Вот, я слышу, он  уже идет из столовой в гостиную.    

– Это  слуга.    

– Это  сэр Филипп, я узнаю его походку.    

– У  вас тонкий слух.    

– Да,  слух меня никогда не подводил, а сейчас он стал еще острее. Сэр Филипп приезжал  вчера вечером к чаю. Я слышал, как вы пели ему какой-то романс, который он вам  привез. Я слышал, как он уехал около одиннадцати, а перед отъездом звал вас во  двор полюбоваться вечерней звездой.    

– У  вас, должно быть, нервы слишком чувствительны.    

– Я  слышал, как он поцеловал вам руку.    

– Не  может быть!    

– Отчего  же? Моя комната как раз над залой, окно – над парадным входом, его приоткрыли,  потому что мне было жарко. Вы простояли с ним на ступеньках минут десять, я  слышал весь ваш разговор от первого до последнего слова и слышал, как вы  прощались, Генри, подай мне воды!    

– Позвольте,  я вам подам!    

Однако  больной отклонил ее услугу и сам приподнялся в постели, чтобы взять стакан из  рук юного Симпсона.    

– Значит,  я ничего не могу для вас сделать?    

– Ничего.  Вы не можете дать мне спокойного сна, а это единственное, чего я сейчас хочу.    

– Вы  плохо спите?    

– Сон  бежит от меня.    

– Почему  же вы говорите, что болезнь не серьезна?    

– У  меня бывает бессонница, когда я совершенно здоров.    

– Если  бы я могла, я бы погрузила вас в самый мирный, глубокий и сладкий сон без единого  сновидения!    

– Полное  небытие? Этого я не прошу.    

– Ну,  пусть вам приснится все, о чем вы мечтаете.    

– Ужасное  пожелание! Такой сон будет горячечным бредом, а пробуждение смертью.    

– Неужели  у вас такие фантастические мечты? Вы ведь не фантазер?    

– Вероятно,  вы именно так обо мне и думаете, мисс Килдар. Но мой характер – не страница  модного романа, где вам все ясно.    

– Возможно…  Но сон… мне так хочется вернуть его к вашему изголовью, вернуть вам его  благосклонность. А что, если я возьму книгу, присяду и почитаю вам? Я могу  провести с вами полчаса.    

– Благодарю,  но не хочу вас задерживать.    

– Я  буду читать тихо.    

– Не  стоит. У меня жар, и я сейчас слишком раздражителен, чтобы выносить у себя над  ухом тихое воркованье. Лучше оставьте меня.    

– Хорошо,  я уйду.    

– Не  пожелав мне доброй ночи?    

– Что  вы, сэр! Спокойной ночи, мистер Мур.    

Шерли  вышла.    

– Генри,  ложись спать, мальчик мой, пора тебе отдохнуть.    

– Сэр,  я хотел бы провести подле вас всю ночь.    

– В  этом нет нужды, мне уже лучше. А теперь – ступай!    

– Благословите  меня, сэр.    

– Да  благословит тебя Бог, мой лучший ученик.    

– Вы  никогда не называете меня своим любимым учеником!    

– Нет,  и никогда не назову.    

     

* * *    

     

Мисс Килдар,  должно быть, обиделась на то, что ее бывший учитель отверг все ее услуги; во  всяком случае она их больше не предлагала. В течение дня ее легкие шаги часто  слышались в коридоре, однако она ни разу не остановилась перед дверью Луи Мура  и ее «тихое воркованье» ни разу больше не нарушило безмолвия в комнате  больного. Впрочем, она недолго оставалась комнатой больного: крепкий организм  Луи Мура быстро справился с недугом. Через несколько дней он уже совершенно  выздоровел и вернулся к своим обязанностям воспитателя.    

«Старое  доброе время» по-прежнему сохраняло свою власть и над учителем и над ученицей.  Это было видно по тому, с какой легкостью учитель преодолевал разделявшее их  расстояние, которое Шерли старалась сохранить, и по тому, как спокойно и твердо  он укрощал ее гордую душу.    

Однажды  после полудня семейство Симпсонов отправилось в коляске на прогулку подышать  свежим воздухом. Шерли, никогда не упускавшая случая избавиться от их общества,  рада была остаться дома под предлогом каких-то дел. С делами – ей всего-то  нужно было написать несколько строк – она справилась, едва коляска скрылась за  воротами, а потом мисс Килдар вышла в сад.    

Был  тихий осенний день. Золото бабьего лета разливалось вдаль и вширь по лугам; порыжелые  перестоявшиеся леса еще не сбросили свой наряд; увядший, но еще не поблекший  вереск красил пурпуром холмы. Ручей стремился через примолкшие поля к лощине, и  ни одно дуновенье ветерка не подгоняло его и не шелестело в листве на его  берегах. Печать грустного увядания легла уже на сады Филдхеда. Подметенные с  утра дорожки вновь покрылись желтыми листьями. Пора цветов и плодов миновала;  лишь последние яблоки кое-где еще держались на ветках и запоздалые бледные  цветы выглядывали кое-где из-под опавшей листвы на газонах.    

Задумчиво  прогуливаясь по саду, Шерли собирала эти последние цветы. Ей удалось составить  из них тусклый букетик без всякого запаха, и она как раз прикалывала его к  платью, когда из дома, прихрамывая, вышел Генри Симпсон.    

– Шерли! –  окликнул он ее. – Мистер Мур зовет тебя в классную комнату. Он хочет,  чтобы ты ему почитала по-французски, если ты не очень занята.    

Мальчик  передал эту просьбу самым естественным тоном, словно в ней не было ничего  особенного.    

– Мистер  Мур сам послал тебя?    

– Конечно!  А что тут такого? Пойдем посидим втроем, как тогда, в Симпсон-Гроуве. Помнишь,  как приятно проходили наши уроки?    

Может  быть, мисс Килдар и подумала про себя, что с тех пор многое изменилось, но  вслух этого не сказала. Секунду поколебавшись, она молча последовала за Генри.    

В  классной комнате Шерли, как в былые времена, скромно потупившись, склонила  перед учителем голову, сняла шляпку и повесила ее рядом с фуражкой Генри. Луи  Мур сидел у стола, перелистывая книгу и отмечая отдельные места карандашом. В  ответ на ее поклон он только кивнул, но с места не встал.    

– Несколько  дней назад вы хотели мне почитать, – проговорил он. – В тот вечер я  не мог вас послушать. Сегодня я к вашим услугам. Небольшая практика во  французском языке вам не повредит: я заметил, что ваше произношение начинает  портиться.    

– Что  мне читать?    

– Вот  посмертное издание Сент-Пьера. Прочтите несколько страниц из «Отрывков об Амазонке».    

Шерли  опустилась в кресло, заранее поставленное рядом с креслом Луи Мура. Теперь их  разделяла только книга на столе, и девушка склонилась над ней так низко, словно  хотела закрыть страницы от учителя своими длинными локонами.    

– Подберите  волосы, – сказал Луи Мур.    

Какое-то  мгновение Шерли не знала, повиноваться ей или нет. Она исподтишка взглянула на  учителя. Если бы он смотрел на нее сурово или робко, если бы она уловила в его  чертах хоть тень нерешительности, Шерли наверняка взбунтовалась бы и урок тем и  кончился. Но он просто ждал, что она повинуется, и лицо его было спокойно и  холодно, как мрамор. Шерли покорно откинула длинные пряди. Хорошо, что у нее был  такой приятный овал лица и упругие гладкие щеки, – другое лицо, лишившись  смягчающей теня кудрей, могло бы потерять свою прелесть. Впрочем, перед кем ей  было красоваться? Ни Калипсо,[122]  ни Эвхарис не стремились очаровать Ментора.[123]    

Шерли  начала читать. Она отвыкла читать по-французски и запиналась. Дыхание ее сбивалось,  она спешила, и во французскую речь то и дело врывались английские интонации.  Наконец она остановилась.    

– Не  могу! Почитайте мне сами немного, мистер Мур, прошу вас!    

Он начал  читать, она повторяла за ним и через три минуты полностью переняла его произношение.    

– Отлично! –  похвалил ее учитель, когда она дочитала отрывок.    

– C'est  presque le Français rattrapé, n'est ce pas?[124]  – спросила Шерли.    

– Но  писать по-французски, как раньше, вы уже вряд ли сумеете?    

– Конечно!  Теперь я запутаюсь в согласовании времен.    

– Вы  уже не смогли бы написать такое сочинение, как тогда: «La premiére femme  savante»?[125]    

– Неужели  вы еще помните эту чепуху?    

– Каждую  строчку.    

– Я  вам не верю.    

– Берусь  повторить все слово в слово.    

– Вы  запнетесь на первой же строке.    

– Хотите  проверить?    

– Хочу!    

Луи Мур  начал читать наизусть; он читал сочинение Шерли по-французски, но мы даем его в  переводе, чтобы не затруднять читателей.    

     

* * *    

     

«Когда  люди начали умножаться на земле и родились у них дочери, тогда сыны Божий  увидели дочерей человеческих, что они красивы, и брали их себе в жены, какую  кто избрал».    

«Случилось  это на заре времен, когда хор утренних звезд еще не смолкал на небесах.    

Времена  эти столь далеки, что в тумане и росной дымке, в предрассветных сумерках, чуть  забрезживших сквозь мрак, не разглядеть обычаев, не различить пейзажа, не  узнать тех мест. Достаточно сказать, что мир в те времена уже существовал и  люди уже населили его: их страсти и привязанности, их страдания и наслаждения  уже наложили отпечаток на лицо Земли и вдохнули в нее душу.    

Одно из  племен человеческих поселилось в некоей стране. Что это было за племя – неведомо,  что за страна – неизвестно. Когда вспоминают о тех временах, обычно говорят о  востоке; но кто может поручиться, что точно такая же жизнь не кипела тогда на  западе, юге, севере? Кто поручится, что племя это обитало не под азиатскими  пальмами, а кочевало в дубравах на одном из островов наших европейских морей?    

Перед  моими глазами встает не песчаная пустыня и не маленький скудный оазис. Я вижу  лесистую долину среди скал, где деревья смыкают кроны сплошным шатром, где  царит вечный сумрак. Вот истинное обиталище существ человеческих! Но их здесь  так мало, шатер листвы так плотен и густ, что их не видно и не слышно. Можно ли  их назвать дикарями? Несомненно. Их орудия пастушеский посох и лук; они  наполовину пастыри, наполовину охотники; и стада их так же дики и свободны, как  стаи зверей в лесах. Счастливы ли они? Нет. Во всяком случае, не счастливее  нас. Добры они? Нет. Они не лучше нас, ибо у них, как и у нас, одна природа –  человеческая. И всех несчастнее в племени маленькая девочка, круглая сирота.  Никто о ней не заботится; иногда ее кормят, но чаще забывают. Живет она то в  старом дупле, то в холодной пещере и лишь изредка находит пристанище в  чьей-нибудь хижине. Всеми покинутая, никому не нужная, она больше времени  проводит среди зверей и птиц, нежели среди людей. Голод и холод стали ее  неразлучными спутниками, печаль витает над нею, ее окутывает одиночество. Беззащитная  и беспомощная, она должна была бы давно погибнуть, но она живет и растет:  зеленая дикая чаща питает ее, как мать, то сочными ягодами, то сладкими  кореньями и орехами.    

Есть  что-то особенное в воздухе этого жизнетворного климата, есть какая-то добрая  сила в благоуханной лесной росе. Мягкие перемены времен года не возбуждают  страстей, не будоражат чувства; здесь нет ни жары, ни морозов, здесь все дышит  гармонией; и ветерок навевает такие чистые мысли, словно они зарождаются в  небесах. В очертаниях лесистых холмов нет причудливых преувеличений; в окраске  цветов и птиц нет кричащих тонов. В этих лесах царит величавый покой; их  свежесть полна сдержанной мягкости и доброты.    

Тихое  очарование цветов и деревьев, красота птиц и зверей – все это было доступно и маленькой  сиротке. В полном одиночестве она выросла прелестной и стройной. Природа  наделила ее тонкими чертами; со временем они стали еще прекраснее и чище, и ни  голод, ни лишения их не коснулись. Сухие яростные вихри не исхлестали ее тело,  жаркие лучи не иссушили и не выбелили волосы. Кожа ее сверкает белизной среди  листвы, как слоновая кость; блестящие густые волосы ниспадают пышной волной по  плечам. Глаза ее, не знающие яркого полуденного света юга, сияют в лесной тени,  как огромные, глубокие озера, полные кристальной влаги, а над ними, когда  ветерок приподнимает кудри, сверкает высокий ясный лоб – нетронутая чистая  страница, на которой мудрости еще предстоит начертать свои золотые слова.    

В этой  одинокой юной дикарке нет ничего порочного или несовершенного. Безмятежно и  бездумно бродит она по лесам. Впрочем, что она знает, о чем может думать в  своем неведении – трудно сказать.    

Было это  давно, еще до Потопа, – наша лесная нимфа осталась совсем одна: племя ее  откочевало куда-то далеко, она не знала куда и не могла отыскать даже следов.  Как-то летним вечером на закате она поднялась из долины на холм, чтобы  последним взглядом проводить уходящий День и встретить грядущую Ночь. Ее  излюбленным местом был утес, на вершине которого стоял развесистый дуб, чьи  корни, заросшие мхом и травой, служили ей креслом, а разлапистые ветви с густой  листвой – надежным пологом.    

День  уходил медленно и величаво в пурпурном сиянье заката, и леса провожали его нестройным  хором затихающих голосов. Но вот на смену Дня пришла Ночь, безмолвная, как  смерть: даже ветер стих и птицы притаились. Счастливые пернатые парочки уснули  в гнездышках, олень и лань блаженно задремали в своем ночном убежище.    

Девушка  сидела и ждала. Тело ее словно застыло, но душа бодрствовала; мыслей не было –  одни чувства; надежд не было – одни желания; она ни на что не рассчитывала, а  только предвкушала. Она ощущала безмерное могущество Земли, Неба и Ночи. И  казалось ей, что она – средоточие мира, позабытая всеми крохотная частица  жизни, одухотворенная искра, внезапно оторвавшаяся от великого костра  мироздания и теперь незаметно мерцающая в черной бездне мрака.    

«Неужели  мне суждено догореть и погибнуть? – вопрошала она. – Неужели мой  живой огонек никого не согреет, никого не озарит, никому не понадобится?  Неужели он останется единственной искрой на еще беззвездном небосклоне? Неужели  не послужит он путеводной звездой страннику или пастуху, не станет вещим знаком  для жреца или мудреца, неужели угаснет он бесцельно?»    

Так  вопрошала она, озаренная внезапным светом разума, и могучая, непреоборимая  жизнь переполняла ее. Что-то внутри нее бурлило и клокотало, божественные силы  искали выхода, – но к чему их приложить, на что направить?    

Она  подняла глаза к Ночи и к Небесам – Ночь и Небеса склонились над нею. Она  опустила взгляд к холмам, к долине, где в тумане струилась река, все отвечало  ей вещими голосами. Она их слышала, дрожала от волнения, но понять не могла. И  тогда она сложила руки, воздела их и вскричала:    

– Утешение,  Помощь, Мудрость – придите!!!    

В ответ –  ни слова, ни звука. Упав на колени, она смиренно ждала, глядя ввысь. Небо над  нею безмолвствовало, звезды сияли торжественно, далекие и чужие.    

Но вот  словно лопнула струна в ее измученной душе: ей показалось, что Некто ответил ей  с высоты, Некто бесконечно далекий приблизился, и она услышала, как Безмолвие  заговорило. Заговорило без слов, без голоса – во тьме прозвучала одна только  нота.    

И снова  такая же полная, нежная и прекрасная нота, мягкий, глубокий аккорд, похожий на  рокот далекой грозы.    

Еще раз –  отчетливей, глубже и ближе прозвучали гармоничные раскаты, от которых словно  заколебался мрак.    

Еще раз!  И наконец ясный голос донесся с Небес до Земли:    

– Ева!    

Да, ее  звали Евой – иного имени она не имела. И она поднялась с колен.    

– Я  здесь.    

– Ева!    

– О  Ночь! – Ведь с ней могла говорить только Ночь! – Я перед тобою!    

Голос  спускался все ближе в Земле.    

– Ева!    

– Господи! –  вскричала она. – Я твоя раба!    

Она  верила, ибо все племена поклонялись своим богам.    

– Я  иду к тебе, я – Утешитель!    

– Иди  скорей, Господи!    

Ночь  осветилась надеждой, воздух затрепетал, полная луна засияла на небосклоне, но  пришелец остался незримым.    

– Склонись  ко мне, Ева, приди в мои объятия, отдохни у меня на груди!    

– Я  склоняюсь, Невидимый, но Ощутимый. Кто ты?    

– Ева,  я принес тебе с небес напиток жизни. Отпей из моей чаши, Дочь Человека!    

– Я  пью. Словно сладчайшая роса струится в мои уста. Она оживляет истомившееся сердце,  она исцеляет от всех печалей; все муки, борьба и сомнения вдруг исчезли! И ночь  стала иной! Холмы, лес, луна и бескрайнее небо – все изменилось!    

– Все  изменилось отныне и навсегда. Я снял с твоих глаз пелену, я рассеял мрак. Я  освободил твои силы, сбил оковы! Я открыл тебе путь, убрал с него камни. Я  наполнил собой пустоту. Затерянную крупицу жизни я сделал своей. Забытый,  бесцельно мерцавший огонь души – отныне мой!    

– О,  бери меня! Возьми душу и тело! Это – Бог!    

– Это  сын Бога: тот, кто ощутил в тебе искру божественной жизни. Потому он и жаждет  слиться с тобой, укрепить тебя и помочь, дабы одинокая искра не угасла  безвозвратно.    

– Сын  Бога! Неужели я твоя избранница?    

– Ты  одна на этой земле. Я увидел, что ты прекрасна, и понял, что ты предназначена  мне. Ты моя, и мне дано спасти тебя, помогать тебе, оберегать тебя. Узнай: я –  Серафим, сошедший на Землю, и зовут меня Разум.    

– Мой  славный жених! Свет дня среди ночи! Наконец я обладаю всем, чего только могла  желать. На меня снизошло откровение; неясное предчувствие, невнятный шепот,  который мне слышался с детства, сегодня стали понятными. Ты тот, кого я ждала.  Возьми же свою невесту, рожденный Богом!    

– Не  смирившийся – я сам беру то, что принадлежит мне. Не я ли похитил с алтаря  пламя, осветившее все твое существо, Ева? Приди же снова на небеса, откуда ты  была изгнана!    

Незримая,  но могучая сила укрыла ее, как овечку в овчарне; голос нежный и всепроникающий  вошел в ее сердце небесной музыкой. Глаза ее не видели никого, но душу и разум  заполнило ощущение свежести и покоя небес, мощи царственных океанов, величия  звездных миров, силы слитых стихий, вековечности несокрушимых гор. И над всем  этим победно сияла Красота, перед которой бежали ночные тени, как перед  божественным Светилом.    

Так  Человечество соединилось с Разумом.    

Кто  знает, что было потом? Кто опишет историю их любви со всеми ее радостями и печалями?  Кто расскажет о том, как Он, когда Бог посеял вражду между Ним и Женщиной,  затаил в душе злой умысел, решил порвать священные узы и опорочить их чистоту?  Кто знает о долгой борьбе, когда Серафим сражался со Змием? Как сумел Отец Лжи  отравить Добро ядом Зла, подмешать тщеславие к мудрости, боль – к наслаждению,  низость – к величию, ревность – к страсти? Как сопротивлялся ему «неустрашимый  ангел», тесня и отражая врага? Сколько раз снова и снова пытался он отмыть  оскверненную чашу, возвысить униженные чувства, облагородить извращенные  желания, обезвредить скрытую отраву, отвести бессмысленные соблазны – очистить,  оправдать, отстоять и сберечь Жену свою?    

Кто  расскажет о том, как верный Серафим благодаря терпению, силе и непревзойденному  совершенству, унаследованному от Бога, творца своего, победоносно сражался за  Человечество, пока не пришел решительный час? О том, как и в этот час, когда  Смерть костлявой рукой преградила Еве путь к Вечности, Разум не выпустил из  объятий свою умирающую жену, пронес ее сквозь муки агонии и, торжествуя,  прилетел с ней в свой родной дом на небесах? О том, как он привел и вернул Еву  творцу ее, Иегове, а затем архангелы и ангелы увенчали ее короной Бессмертия?    

Кто  сумеет описать все это?»    

     

* * *    

     

– Мне  так и не удалось исправить это сочинение, – проговорила Шерли, когда Луи  Мур умолк. – Вы его сплошь исчеркали, но я до сих пор не понимаю смысла  ваших неодобрительных значков.    

Она  взяла с письменного стола учителя карандаш и принялась задумчиво рисовать на полях  книги маленькие листочки, палочки, косые крестики.    

– Я  вижу, – заметил Луи Мур, – французский вы наполовину забыли, зато  привычки французских уроков остались. С книгами вы обращаетесь по-прежнему.  Скоро мой заново переплетенный Сент-Пьер станет похожим на моего Расина: мисс  Килдар разрисует каждую страницу!    

Шерли  бросила карандаш, словно он обжег ей пальцы.    

– Скажите,  чем же плохо мое сочинение? – спросила она. – Там есть грамматические  ошибки? Или вам не понравилось содержание?    

– Я  вам никогда не говорил, что мои значки отмечают ошибки. Это вы так думали, а  мне не хотелось с вами спорить.    

– Что  же они означают?    

– Теперь  это неважно.    

– Мистер  Мур! – воскликнул Генри. – Скажите Шерли, чтобы она почитала нам! Она  так хорошо читала наизусть.    

– Ну  что ж, если уж просить, то пусть прочтет нам «Le Cheval dopté»,[126]  проговорил Мур, затачивая перочинным ножом карандаш, который мисс Килдар совсем  иступила.    

Шерли  отвернулась; румянец залил ее лицо и шею.    

– Смотрите-ка,  сэр, она еще не забыла того случая! – весело проговорил Генри. – До  сих пор помнит, как она тогда провинилась.    

Улыбка  дрогнула на губах Шерли. Чтобы не рассмеяться, она наклонила голову, прикрыла  рот ладонями, и рассыпавшиеся при этом движении локоны снова спрятали ее лицо.    

– Правда,  я в тот день взбунтовалась, – сказала она.    

– Да  еще как взбунтовалась! – подхватил Генри. – Разругалась с моим отцом  в пух и прах, не хотела слушаться ни его, ни маму, ни миссис Прайор, все  кричала, что отец тебя оскорбил.    

– Конечно,  он меня оскорбил! – воскликнула Шерли.    

–…И  хотела тотчас уехать из Симпсон-Гроува. Начала укладываться, а папа выкинул  твои вещи из чемодана. Мама плачет, миссис Прайор плачет, обе стоят над тобой,  в отчаянии ломают руки, уговаривают, а ты сидишь на полу среди разбросанных  вещей, перед открытым чемоданом, и вид у тебя, – ах, Шерли! – ты  знаешь, какой у тебя вид, когда ты сердишься? Лицо не искажается, черты  неподвижны, и ты так хороша! Почти не заметно, что ты злишься: кажется, ты  просто решилась на что-то и очень спешишь. Но чувствуется, что горе тому кто в  такую минуту станет тебе поперек дороги, на него обрушатся гром и молния! Отец  совсем растерялся и позвал мистера Мура…    

– Довольно,  Генри!    

– Нет,  погоди. Я уж не знаю, что сделал мистер Мур. Помню только, как он уговаривал отца  не волноваться, чтобы у того не разыгралась подагра, потом успокоил и  выпроводил дам, а тебе сказал просто, что упреки и разговоры сейчас не ко  времени, потому что в классной комнате стол накрыт к чаю, а ему очень хочется  пить, и он будет рад, если ты отложишь укладку и угостишь нас с ним чашкой чаю.  Ты пришла, сначала не говорила ни слова, но скоро смягчилась и развеселилась.  Мистер Мур начал рассказывать про Европу, про войну, про Бонапарта, это нам  обоим всегда было интересно. После чая мистер Мур сказал, чтобы мы остались с  ним на весь вечер. Он решил не спускать с нас глаз, чтобы мы еще чего-нибудь не  натворили. Мы сидели подле него и были так счастливы! Это был самый лучший  вечер в моей жизни. А на следующий день он тебя отчитывал целый час и еще в  наказание заставил выучить отрывок из Боссюэ – «Le Cheval dompta». И ты его  выучила, вместо того чтобы укладываться. Больше об отъезде ты не заговаривала.  Мистер Мур потом чуть не год подсмеивался над тобой за эту выходку.    

– Зато  с каким воодушевлением она читала этот отрывок! – подхватил Луи Мур. –  Я тогда первый раз в жизни имел счастье слышать, как английская девушка говорит  на моем родном языке без акцента.    

– Она  потом целый месяц была послушна и ласкова, как голубка, – добавил  Генри. – После хорошей бурной ссоры Шерли всегда становится добрее.    

– Вы  говорите обо мне так, словно меня здесь нет! – запротестовала мисс Килдар,  по-прежнему не поднимая головы.    

– А  вы уверены, что вы здесь? – спросил Луи Мур. – С тех пор как я сюда  приехал, мне иногда хочется осведомиться у владелицы Филдхеда, что сталось с  моей бывшей воспитанницей.    

– Ваша  воспитанница перед вами.    

– Да,  вижу, сейчас она даже кажется скромницей. Но я бы ни Генри, ни кому другому не  посоветовал слепо доверяться этой скромнице, которая сейчас прячет  раскрасневшееся лицо, словно робкая девочка, а через мгновение может вскинуть  гордую и бледную голову мраморной Юноны.    

– Говорят,  в старину один человек вдохнул жизнь в изваянную им статую. Другие, видно,  обладают даром превращать живых людей в камень.    

Луи Мур  помедлил с ответом. Его задумчивый и в то же время озадаченный взгляд как бы  спрашивал: «Что означают эти странные слова?» Он обдумывал их неторопливо и  основательно, как какой-нибудь немец метафизическую проблему.    

– Вы  хотите сказать, – заговорил он наконец, – что есть люди, внушающие  отвращение, от которого стынут нежные сердца?    

– Остроумно! –  ответила Шерли. – Но если вам такое объяснение по душе, – сделайте  одолжение! Мне безразлично, как вы меня поймете.    

И с  этими словами она гордо вскинула словно из мрамора изваянную голову, точно  такую, как ее описал Луи Мур.    

– Полюбуйтесь,  какая – метаморфоза! – воскликнул он. – Не успел я это сказать, как  прелестная нимфа на наших глазах превратилась в неприступную богиню. Но Генри  ждет вашего чтения, не разочаровывайте его, божественная Юнона! Давайте начнем!    

– Я  забыла даже первую строчку.    

– Зато  я помню. Запоминаю я медленно, но не забываю никогда, потому что, запоминая,  стараюсь усвоить и смысл и чувство; знания укореняются в мозгу, чувства – в  сердце. Это уже не скороспелый росток без собственных корней, который быстро  зеленеет, быстро цветет и тотчас увядает. Внимание, Генри! Мисс Килдар  согласилась доставить тебе удовольствие. Итак, первая строка:    

Voyez ce  Cheval ardent et impétueux…[127]    

Мисс  Килдар хотела было продолжать, но сразу же запнулась.    

– Я  не смогу повторить, пока не услышу все до конца, – сказала она.    

– А  заучивали быстро! Вот что значит «легко пришло, легко и ушло», наставительно  заметил воспитатель.    

Не  торопясь и не сбиваясь, он выразительно прочел весь отрывок. По мере того как  он читал, Шерли прислушивалась все внимательнее. Сначала она сидела  отвернувшись, потом повернулась к нему лицом. А когда Луи Мур умолк, она начала  читать так, словно впитала все слова, слетевшие с его уст: таким же тоном, с  таким же акцентом, в точности воспроизводя ритм, жесты, его интонации и даже  мимику.    

Потом  Шерли в свою очередь попросила Мура:    

– Теперь  прочтите нам «Le songe d'Athalie».[128]    

Он  выполнил ее просьбу, и Шерли снова повторила все слово в слово. Казалось,  занятия французским, родным языком Луи Мура, доставляют ей живейшее  удовольствие. Она просила его читать наизусть еще и еще, и вместе с забытыми  текстами в памяти Шерли оживали забытые времена, когда она сама была ученицей.    

Луи Мур  продекламировал несколько лучших отрывков из Корнеля и Расина; Шерли повторила  их, в точности следуя всем переходам его глубокого голоса. Затем последовала  одна из прелестнейших басен Лафонтена – «Le Chêne et le Roseau».[129] Тут  уж учитель показал себя, и ученица тоже постаралась от него не отстать. Но  затем они оба, по-видимому одновременно, почувствовали, что легкий хворост французской  поэзии не в состоянии дольше поддерживать пламя их восторга и что пора бросить  в жадную пасть огня хорошее рождественское полено доброго английского дуба.    

– Довольно! –  проговорил Мур. – Это лучшие французские стихи. Ничего более естественного,  драматичного и утонченного мы все равно не сыщем.    

Он  улыбнулся и умолк. Весь он был словно озарен светлым блаженством. Он стоял у камина,  облокотившись на каминную доску, о чем-то раздумывал и казался почти  счастливым.    

Короткий  осенний день угасал. Сквозь окна, затененные вьющимися растениями, с которых  порывистый октябрьский ветер еще не сорвал поблекшей листвы, почти не проникали  отблески закатного неба, но огонь камина давал достаточно света, и можно было  продолжать разговор.    

Теперь  Луи Мур обратился к своей ученице по-французски. Сначала она отвечала нерешительно,  запинаясь и смеясь сама над собой. Он поправлял ее и ободрял. Генри тоже  присоединился к этому необычному уроку. Оба ученика, обнявшись, сидели напротив  учителя. Варвар, давно уже скуливший за дверью и наконец впущенный в комнату, с  глубокомысленным видом устроился на ковре и не сводил глав с пламени,  танцевавшего над раскаленными угольями и золой, и все четверо были счастливы.  Но    

     

Все радости, как маков цвет:    

Чуть тронешь – лепестков уж нет!    

     

На  мощеном дворе послышался вдруг приглушенный грохот колес.    

– Коляска  вернулась! – проговорила Шерли. – Обед, должно быть, уже готов, а я  еще не одета.    

Вошла  служанка со свечой и чаем для мистера Мура – учитель и его ученик обычно обедали  много раньше, когда у других бывал второй завтрак.    

– Мистер  Симпсон и дамы возвратились, – сказала она, – и с ними сэр Филипп  Наннли.    

– Как  ты испугалась, Шерли! – проговорил Генри, когда служанка прикрыла ставни и  вышла. – Смотри, у тебя даже руки дрожат! Я знаю почему, а вы, мистер Мур?  Я догадываюсь, чего хочет мой отец. Этот сэр Филипп – настоящий уродец! Лучше  бы он не приезжал, лучше бы мои сестрицы остались с ним обедать в Уолден Холле!  Тогда Шерли налила бы нам еще чаю и мы бы провели такой счастливый вечер  втроем, правда, мистер Мур?    

Мур  запер свой стол, отложил в сторону томик Сент-Пьера и ответил подростку:    

– Тебе  этого очень хотелось бы, мой мальчик?    

– А  вы разве не согласны со мной?    

– Я  не разделяю никаких утопий. Гляди жизни прямо в ее железное лицо и не бойся  жестокой действительности. Разливай чай, Генри, я скоро вернусь.    

Он  вышел, и Шерли тоже, но через другую дверь.    

 ГЛАВА XXVIII

  Феб    

     

Видимо,  Шерли провела с сэром Филиппом приятный вечер, потому что на следующее утро она  появилась в наилучшем настроении.    

– Кто  хочет со мной погулять? – спросила она после завтрака. Изабелла, Гертруда,  вы пойдете?    

Подобное  приглашение со стороны мисс Килдар было для ее кузин такой неожиданностью, что  сначала они не нашлись, что сказать, и, только уловив одобрительный кивок матери,  согласились. Девицы Симпсон надели шляпки и вместе с Шерли отбыли на прогулку.    

По  правде говоря, этому трио не следовало бы долго оставаться вместе: мисс Килдар  недолюбливала дамское общество; миссис Прайор и Каролина Хелстоун были  единственные женщины, которых она всегда встречала с искренней радостью. Со  своими кузинами Шерли была внимательна, вежлива и добра, но говорить с ними ей  было не о чем. Однако в это утро у нее было так светло на душе, что она готова  была беседовать даже с девицами Симпсон. Не отступая от раз и навсегда  установленного ею правила, – говорить с ними только о вещах самых обыденных, –  Шерли сегодня проявляла к этим вещам необычайный интерес; ум ее так и сверкал в  каждой фразе!    

Но что  же ее так радовало? По-видимому, дело тут было в ней самой. Денек выдался тусклый,  туманный, скучный, как сама осень, тропинки в лесу размокли, дышать было  трудно, небо затягивали тучи, и все же казалось, что в сердце Шерли сияли  солнце и лазурь Италии. Их блеск так и светился в ее смеющихся серых глазах.    

На  обратном пути к Филдхеду мисс Килдар понадобилось дать какие-то указания своему  управляющему Джону, и она отстала от своих кузин. С этого момента и до ее  возвращения в дом прошло минут двадцать; за это время Шерли поговорила с  Джоном, потом вышла за ограду и постояла там у калитки. Когда ее позвали к  завтраку, она извинилась и ушла к себе наверх.    

– Наверно,  Шерли не будет завтракать? – спросила Изабелла. – Она почему-то  сказала, что не голодна.    

Прошел  час, а Шерли по-прежнему не выходила. Тогда одна из кузин поднялась к ней в  комнату. Шерли сидела на кровати, склонив голову на руки. Она была страшно  бледна, задумчива и, пожалуй, печальна.    

– Вы  не больны? – спросила ее кузина.    

– Немножко  нездоровится, – ответила мисс Килдар.    

Однако  по сравнению с тем, какою она была два часа назад, Шерли изменилась совсем не  немножко.    

Эта  перемена, о которой Шерли сказала всего два слова, которую она так и не  захотела объяснить, несмотря на странную ее внезапность, – она произошла  за какие-то десять минут, – не исчезла бесследно как летнее облачко. К  обеду Шерли вышла и заговорила с гостями как ни в чем не бывало и провела с  ними целый вечер. На расспросы о здоровье она отвечала, что все уже прошло, что  это было легкое недомогание, минутная слабость, – не стоит об этом и  думать, – и все же чувствовалось, что с Шерли что-то произошло.    

Прошел  день, еще день, неделя, другая, но по-прежнему на лице и всем облике мисс Килдар  лежал какой-то новый, незнакомый отпечаток. В глазах ее, в голосе, в каждом  движении появилась странная сосредоточенность. Перемена была не так уж заметна,  чтобы тревожиться и все время спрашивать, здорова ли она, однако Шерли явно  переменилась. Словно туча нависла над ней, которую никакой ветер не мог ни  прогнать, ни рассеять. Вскоре все поняли, что ей было неприятно, когда другие  замечали ее состояние. Сначала она избегала разговоров на эту тему, но если  спрашивающий упорствовал, Шерли на вопрос, не больна ли она, со свойственным ей  высокомерием решительно отвечала:    

– Нет,  я не больна!    

А когда  Шерла спрашивали, что ее тревожит, почему ее чувства в смятении, она безжалостно  высмеивала собеседника:    

– Что  вы понимаете под этими «чувствами»? Какие они – белые или черные, синие или серые?  У меня нечему быть «в смятении».    

– Но  должна же быть какая-то причина! Вы так изменились…    

– Полагаю,  я имею право меняться, как мне хочется. Знаю, я сильно подурнела, но если мне  захотелось стать уродиной, то какое другим до этого дело?    

– А  все-таки, что случилось?    

Но тут  она решительно просила оставить ее в покое.    

В то же  время Шерли изо всех сил старалась казаться веселой, беззаботной и,  по-видимому, искренне негодовала на самое себя, ибо это ей не удавалось.  Жестокие, горькие слова срывались с ее уст, когда она оставалась одна.    

– Малодушная  дура! Трусиха! – ругала она себя. – Если не можешь унять дрожь, –  дрожи так, чтобы никто не видел! Отчаивайся, когда кругом никого нет!    

– Как  ты смеешь, – твердила она себе. – Как ты смеешь показывать свою  слабость, выдавать свою глупую тревогу? Встряхнись! Будь выше этого! А если не  можешь, скрой свою боль от всех.    

И она  делала все, чтобы скрыть свою боль. На людях она снова стала держаться уверенно  и весело. А когда уставала от усилий и нуждалась в отдыхе, то искала уединения,  но не уединения своей комнаты, – ей надоело томиться взаперти, в четырех  стенах, – а уединения дикой природы, за которым она гналась на своей  любимой кобыле Зоэ. Иной раз Шерли проводила в седле по полдня. Ее дядюшка  этого не одобрял, но не осмеливался протестовать: навлекать на себя гнев Шерли  было делом нешуточным даже тогда, когда она была весела и здорова, а теперь,  когда лицо ее осунулось и большие глаза запали, в этом потемневшем лице и  пылающих глазах было нечто возбуждавшее одновременно сострадание и смутную  тревогу.    

Всем,  кто мало ее знал и, не подозревая внутренней перемены, расспрашивал, отчего она  так изменилась внешне, Шерли коротко отвечала:    

– Я  совершенно здорова и ни на что не жалуюсь.    

И впрямь  на здоровье ей жаловаться было нечего. Не боясь непогоды, в дождь и ясным днем,  в безветрие и в бурю она совершала свою обычную прогулку верхом до Стилброской  пустоши, и только Варвар сопровождал ее, стелясь рядом о конем неутомимым  волчьим галопом.    

Два или  три раза досужие сплетницы, чьи глаза везде вас отыщут, – и в спальне, и  на вершине горы, – заметили, что, вместо того чтобы свернуть к Рашеджу, к  верхней дороге от Стилброской пустоши, мисс Килдар проезжала дальше, в город.  Нашлось немало добровольцев, вызвавшихся узнать, зачем она туда ездила. Они  установили, что мисс Килдар заходила к некоему мистеру Пирсону Холлу,  родственнику священника из Наннли. Этот джентльмен и его предки издавна вели  все дела семьи Килдар. Отсюда пошли всякие предположения: одни утверждали, что  мисс Килдар запуталась в спекуляциях, связанных с фабрикой в лощине, потеряла  на них много денег и теперь вынуждена закладывать свои земли; другие говорили,  что она просто выходит замуж и готовит необходимые для этого бумаги.    

     

* * *    

     

Мистер  Мур и Генри Симпсон сидели в классной комнате. Учитель ждал, когда его ученик  выполнит заданный урок.