1 2 3 4 5 6 7 8 
Эх, ветер дует, дождь идёт,      

Я лежу в окопе.      

Помогаю, идиёт,      

Воевать Европе!      

       

Яков спросил Морозова:      

— Что, Захар, плохо воюем?      

— Хорошо-то нечем, — ответил ткач. Голос у него   был дерзко лающий, в словах слышалось отчаянное бесстыдство песенок кочегара.      

— Хозяина нет у нас, Яков Пётрович, — говорил он в   лицо хозяину. Хозяйствуют жулики.      

Этот человек и Васька кочегар стали как-то особенно заметны,   точно фонари, зажжённые во тьме осенней ночи. Когда весёлый Татьянин муж   нарядился в штаны с широкой, до смешного, мотнёй и такого же цвета, как гнилая   Захарова шинель, кочегар посмотрел на него и запел:      

       

Вот так брючки для растяп!      

Сразу видно разницу:      

Одни — голову растят,      

А другие — задницу!      

       

К удивлению Якова, зять не обиделся на эту насмешку, а   захохотал, явно поощряя кочегара на дальнейшее словесное озорство. Рабочие тоже   смеялись, и особенно хохотала фабрика, когда Захар Морозов привёл на двор   мохнатого кутёнка, с пушистым, геройски загнутым на спину хвостом, на конце   хвоста, привязан мочалом, болтался беленький георгиевский крест. Мирон не   стерпел этого озорства, Захара арестовала полиция, а кутёнок очутился у Тихона   Вялова.      

По улицам города ходили хромые, слепые, безрукие и всячески   изломанные люди в солдатских шинелях, и всё вокруг окрашивалось в гнойный цвет   их одежды. Изломанных, испорченных солдат водили на прогулки городские дамы,   дамами командовала худая, тонкая, похожая на метлу, Вера Попова, она привлекла   к этому делу и Полину, но та, потряхивая головою, кричала, жаловалась:      

— Ой, нет, я не могу! Это безобразие! Ты посмотри, Яша,   они все молодые, здоровые и все изувечены, и такой запах от них — не могу!   Послушай — уедем!      

— Куда? — уныло спрашивал Яков, видя, что его   женщина становится всё более раздражительной, страшно много курит и дышит   горькой гарью. Да и вообще все женщины в городе, а на фабрике — особенно,   становились злее, ворчали, фыркали, жаловались на дороговизну жизни, мужья их,   посвистывая, требовали увеличения заработной платы, а работали всё хуже;   посёлок вечерами шумел и рычал по-новому громко и сердито.      

Среди рабочих мелькал солидный слесарь Минаев, человек лет   тридцати, чёрный и носатый, как еврей. Яков боязливо сторонился его, стараясь   не встречаться со взглядом слесаря, который смотрел на всех людей тёмными   глазами так, как будто он забыл о чём-то и не может вспомнить.      

Грязным обломком плавал по двору отец, едва передвигая   больные ноги. Теперь на его широких плечах висела дорожная лисья шуба с   вытертым мехом, он останавливал людей, строго спрашивая:      

— Куда идёшь?      

А когда ему отвечали, махал рукою, бормотал:      

— Ну, ступай. Бездельники. Клопы, моей кровью живёте!      

Его лиловатое, раздутое лицо брезгливо дрожало, нижняя губа   отваливалась; за отца было стыдно пред людями. Сестра Татьяна целые дни шуршала   газетами, тоже чем-то испуганная до того, что у неё уши всегда были красные.   Мирон птицей летал в губернию, в Москву и Петербург, возвратясь, топал широкими   каблуками американских ботинок и злорадно рассказывал о пьяном, распутном   мужике,[47] пиявкой присосавшемся к   царю.      

— В живого такого мужика — не верю! — упрямо   говорила полуслепая Ольга, сидя рядом со снохой на диване, где возился и кричал   её двухлетний сын Платон. — Это нарочно выдумано, для примера…      

— Это — замечательно! — возглашал весёлый Татьянин   муж. — Это изумительно! Деревня — мстит! Ага?      

Он радостно потирал жирненькие руки свои, обросшие рыжей   шерстью. Он один уверенно ждал какого-то праздника.      

— Боже мой! — с досадой восклицала Татьяна. —   Что тебя радует? Не понимаю!      

Удивлённо открыв рот, Митя каркал:      

— Ка-ак? Ты — не понимаешь? Так — пойми же! За всё, что   она претерпела, деревня — мстит! В лице этого мужика она выработала в себе   разрушающий яд…      

— Позвольте! — морщась, сказал Мирон. — Ещё   недавно вы говорили иное…      

Но Митя почти исступлённо, захлёбываясь словами, говорил   проникновенным шёпотом:      

— Это — символ, а не просто — мужик! Три года тому   назад они праздновали трёхсотлетний юбилей своей власти[48] и вот…      

— Чепуха, — резко сказал Мирон; доктор Яковлев,   как всегда, усмехался, а Яков Артамонов думал, что если эти речи станут   известны жандарму Нестеренке…      

— Зачем вы всё это говорите? — спрашивал   он. — Какой толк?      

И уговаривал:      

— Перестаньте!      

Он замечал, что и Мирон необыкновенно рассеян, встревожен,   это особенно расстраивало Якова. В конце концов из всех людей только один Митя   оставался таким же, каким был, так же вертелся волчком, брызгал шуточками и по   вечерам, играя на гитаре, пел:      

Жена моя в гробу…      

Но Татьяне уже не нравились его песенки.      

— Фу, как это надоело! — говорила она и шла к   детям.      

Митя ловко умел успокаивать рабочих; он посоветовал Мирону   закупить в деревнях муки, круп, гороха, картофеля и продавать рабочим по своей   цене, начисляя только провоз и утечку. Рабочим это понравилось, а Якову стало   ясно, что фабрика верит весёлому человеку больше, чем Мирону, и Яков видел, что   Мирон всё чаще ссорится с Татьяниным мужем.      

— Вы хотите держать нос по ветру? — чётко, не   скрывая злобы, спрашивает Мирон, а Митя, улыбаясь, отвечает:      

— Воля народа… право народа…      

— Я спрашиваю: кто же, собственно, вы? — кричит   Мирон.      

— Будет вам орать, — ворчит Артамонов старший, но   Яков видит в тусклых глазах отца искорки удовольствия, старику приятно видеть,   как ссорятся зять и племянник, он усмехается, когда слышит раздражённый визг   Татьяны, усмехается, когда мать робко просит:      

— Налей мне, Таня, ещё чашечку…      

Всё новое было тревожно и выскакивало как-то вдруг, без   связи с предыдущим. Вдруг совершенно ослепшая тётка Ольга простудилась и через   двое суток умерла, а через несколько дней после её смерти город и фабрику точно   громом оглушило: царь отказался от престола.[49]      

— Что ж теперь — республика будет? — спросил Яков   брата, радостно воткнувшего нос в газету.      

— Республика, конечно! — ответил Мирон, склонясь   над столом; он упирался ладонями в распластанный лист газеты так, что бумага   натянулась и вдруг лопнула с треском. Якову это показалось дурным   предзнаменованием, а Мирон разогнулся, лицо у него было необыкновенное, и он   сказал не свойственным ему голосом, крикливо, но ласково:      

— Начнётся выздоровление, обновление России — вот что,   брат!      

И размахнул руками, как бы желая обнять Якова, но тотчас   одну руку опустил, а другую, подержав протянутой, поднял, поправил пенснэ,   снова протянул руку, стал похож на семафор и заявил, что завтра же вечером едет   в Москву.      

Митя тоже размахивал руками, точно озябший извозчик, он   кричал:      

— Теперь всё пойдёт отлично; теперь народ скажет,   наконец, своё мощное слово, давно назревшее в душе его!      

Мирон уже не спорил с ним, задумчиво улыбаясь, он облизывал   губы; а Яков видел, что так и есть: всё пошло отлично, все обрадовались, Митя с   крыльца рассказывал рабочим, собравшимся на дворе, о том, что делалось в   Петербурге, рабочие кричали ура, потом, схватив Митю за руки, за ноги, стали   подбрасывать в воздух. Митя сжался в комок, в большой мяч, и взлетал очень   высоко, а Мирон, когда его тоже стали качать, как-то разламывался в воздухе,   казалось, что у него отрываются и руки и ноги. Митю окружила толпа старых   рабочих, и огромный, жилистый ткач Герасим Воинов кричал в лицо ему:      

— Митрий Павлов, ты — удобный человек, удобный, —   понял? Ребята — уру ему!      

Кричали ура, а кочегар Васька, приплясывая, блестя лысоватым   черепом, орал, точно пьяный:      

Эх, — далеко люди сидели      

От царёва трона!      

Подошли да поглядели      

На троне — ворона!      

— Делай, Вася! — поощряли его.      

Якова тоже хотели качать, но он убежал и спрятался в доме,   будучи уверен, что рабочие, подбросив его вверх, — не подхватят на руки, и   тогда он расшибётся о землю. А вечером, сидя в конторе, он услыхал на дворе под   окном голос Тихона:      

— Зачем отнял кутёнка? Ты продай его мне. Я из него хорошую   собаку сделаю.      

— Э, старик, разве теперь время собак   воспитывать? — ответил Захар Морозов.      

— А ты чего делаешь? Продай, возьми целковый, ну?      

— Отстань.      

Яков, выглянув из окна, сказал:      

— Царь-то, Тихон, а?      

— Да, — отозвался старик и, посмотрев за угол дома,   тихонько свистнул.      

— Свергли царя-то!      

Тихон наклонился, подтягивая голенище сапога, и сказал в   землю:      

— Разыгрались. Вот оно, Антоново слово: потеряла   кибитка колесо!..      

Выпрямился и пошёл за угол дома, покрикивая негромко:      

— Тулун, Тулун…      

Хороводом пошли крикливо весёлые недели; Мирон, Татьяна,   доктор да и все люди стали ласковее друг с другом; из города явились какие-то   незнакомые и увезли с собою слесаря Минаева. Потом пришла весна, солнечная и   жаркая.      

— Послушай, Солёненький, — говорила Полина, —   я всё-таки не понимаю, как же это? Царь отказался царствовать, солдат всех   перебили, изувечили; полицию разогнали, командуют какие-то штатские, — как   же теперь жить? Всякий чёрт будет делать всё, что хочет, и, конечно, Житейкин   не даст мне покоя. И он и все другие, кто ухаживал за мной и кому я отказала. Я   не хочу, не могу теперь, когда все заодно, жить здесь, я должна жить там, где   меня никто не знает! И потом: ведь уж если это сделано — революция и   свобода, — то, конечно, для того, чтоб каждый жил, как ему нравится!      

Полина говорила всё настойчивее, всё многословней, Яков   чувствовал в её речах нечто неоспоримое и успокаивал:      

— Подожди немного, утрясётся это, тогда…      

Но он уже не верил, что волнение вокруг успокоится, он   видел, что с каждым днём на фабрике шум вскипает гуще, становится грозней.   Человек, который привык бояться, всегда найдёт причину для страха; Якова стал   пугать жареный череп Захара Морозова, Захар ходил царьком, рабочие следовали за   ним, как бараны за овчаркой, Митя летал вокруг него ручной сорокой. В самом   деле, Морозов приобрёл сходство с большой собакой, которая выучилась ходить на   задних лапах; сожжённая кожа на голове его, должно быть, полопалась, он иногда   обёртывал голову, как чалмой, купальным, мохнатым полотенцем Татьяны, которое   дал ему Митя; огромная голова, придавив Захара, сделала его ниже ростом; шагал   он важно, как толстый помощник исправника Экке, большие пальцы держал за поясом   отрёпанных солдатских штанов и, пошевеливая остальными пальцами, как рыба   плавниками, покрикивал:      

— Товарищи — порядок!      

Он судил троих парней за кражу полотна; громко, так что было   слышно на всём дворе, он спрашивал воров:      

— Вы понимаете, у кого украли?      

И сам же отвечал:      

— Вы украли у себя, у всех нас! Разве можно теперь   воровать, сукины дети?      

Он приказал высечь воров, и двое рабочих с удовольствием   отхлестали их прутьями ветлы, а Васька кочегар исступлённо пел, приплясывая:      

Вот как нынче насекомых секут!      

Вот какой у нас праведный судья…      

Сорвался, забормотал что-то, разводя руками, и вдруг   крикнул:      

Спаси, господи, люди твоя!      

Митя закричал:      

— Браво-о!      

Митя бегал в сереньких брючках, в кожаной фуражке, сдвинутой   на затылок, на рыжем лице его блестел пот, а в глазах сияла хмельная,   зеленоватая радость. Вчера ночью он крепко поссорился с женою; Яков слышал, как   из окна их комнаты в сад летел сначала громкий шёпот, а потом несдерживаемый   крик Татьяны:      

— Вы — клоун! Вы — бесчестный человек! Ваши убеждения?   У нищих — нет убеждений. Ложь! Месяц тому назад эти твои убеждения… Довольно!   Завтра я уезжаю в город, к сестре… Да, дети со мной…      

Это не удивило Якова, он давно уже видел, что рыженький Митя   становится всё более противным человеком, но Яков был удивлён и даже несколько   гордился тем, что он первый подметил ненадёжность рыженького. А теперь даже   мать, ещё недавно любившая Митю, как она любила петухов, ворчала:      

— Что уж это, какой он стал несогласный, будто жидёнок!   Вот, корми их…      

Митя кричал:      

— Всё — превосходно! Жизнь — красавица, умница! Но   басни о возможности мирного сожительства волков с баранами, — это надо   забыть, Татьяна Петровна! С этим — опоздали!      

Мирон озлобленно и сухо спросил его:      

— А что вы скажете завтра?      

— Что жизнь подскажет! Да! Ну-с, дальше?      

Жена и Мирон ходили около Мити так осторожно, точно он был   выпачкан сажей. А через несколько дней Митя переехал в город, захватив с собою   имущество своё: три больших связки книг и корзину с бельём.      

Всюду Яков наблюдал бестолковую, пожарную суету, все люди   дымились дымом явной глупости, и ничто не обещало близкого конца этим   сумасшедшим дням.      

— Ну, — сказал он Полине, — я решил: едем!   Сначала — в Москву, а там подумаем…      

— Наконец-то! — обрадовалась женщина, обнимая,   целуя его.      

Июльский вечер, наполнив сад красноватым сумраком, дышал в   окна тяжким запахом земли, размоченной дождём, нагретой солнцем. Было хорошо,   но грустно.      

Сняв со своей шеи горячие, влажные руки Полины, Яков   задумчиво сказал:      

— Прикрой грудь… Вообще — оденься! Надо — серьёзно.      

Она соскочила на пол с колен его, в два прыжка подбежала к   постели, окуталась халатом и деловито села рядом с ним.      

— Видишь ли, — заговорил Яков, растирая ладонью   бороду по щеке так, что волоса скрипели. — Надо подумать, поискать такое   место, государство, где спокойно. Где ничего не надо понимать и думать о чужих   делах не надо. Вот!      

— Конечно, — сказала Полина.      

— Всё надо делать осторожно. Мирон говорит: поезда   набиты беглыми солдатами. Надо прибедниться…      

— Только ты возьми с собой побольше денег.      

— Ну да, разумеется. Я уеду так, чтоб мои не знали —   куда. Я будто в Воргород поеду, — понимаешь?      

— А — зачем скрывать? — удивлённо и недоверчиво   спросила Полина.      

Он не знал — зачем; эта мысль только что явилась у него, но   он чувствовал, что это — хорошая мысль.      

— Ну, знаешь — отец, Мирон, расспросы… Это всё — не   нужно. Деньги в Москве, денег я могу достать много, хороших…      

— Только — скорее! — просила Полина. — Ты   видишь: жить — нельзя. Всё дорого, и ничего нет. И, наверное, будут грабить,   потому что — как жить?      

Оглянувшись на дверь, она шептала:      

— Вот кухарка была добрая, а теперь стала дерзкая и   всегда точно пьяная. Она может зарезать меня во сне, почему же не зарезать,   если всё так спуталось? Вчера слышу — перешёптывается с кем-то. Боже   мой! — думаю, вот! Но приотворила тихонько дверь, а она стоит на коленках   и — рычит! Ужас!      

— Подожди, — остановил Яков быстрый поток её   тревожного шёпота. Сначала уеду я…      

— Нет, — громко сказала она, ударив кулачком своим   по колену. Сначала — я! Ты дашь мне денег и…      

— Что ж ты — не веришь мне? — обиженно и сердито   спросил мужчина и получил твёрдо сказанный ответ:      

— Не верю. Я — честная, я говорю прямо: нет! Разве   можно теперь верить, когда все и царю изменили и всему изменяют? Ты — кому   веришь?      

Она говорила убедительно, и ещё более убедительно говорила   грудь её из складок распахнувшегося халата. Яков Артамонов уступил ей; решили,   что она завтра же начнёт собираться, поедет в Воргород и там подождёт его.      

На другой же день Яков стал жаловаться на боли в желудке, в   голове, это было весьма правдоподобно; за последние месяцы он сильно похудел,   стал вялым, рассеянным, радужные глаза его потускнели. И через восемь дней он   ехал по дороге от города на станцию; тихо ехал по краю избитого шоссе с   вывороченным булыжником, торчавшим среди глубоких выбоин, в них засохла грязь,   вздутая горбом, исчерченная трещинами. Сзади его оставалась такая же разбитая,   развороченная жизнь, а впереди из мягкой ямы в центре дымных туч белесым пятном   просвечивало мёртвенькое солнце.      

Через месяц Мирон Артамонов, приехав из Москвы, сказал   Татьяне, наклонив голову, разглядывая ладонь свою:      

— Должен сообщить тебе нечто печальное: в Москве ко мне   явилась эта пошлая девица, с которой жил Яков, и сказала, что какие-то люди —   гм, какие теперь люди? — избили его и выбросили из вагона…      

— Нет! — крикнула Татьяна, попробовав встать со   стула.      

— На ходу поезда. Через двое суток он скончался и   похоронен ею на сельском кладбище около станции Петушки.      

Татьяна молча прижала платок к своим глазам, её острые плечи   задрожали, чёрное платье как-то потекло с них, как будто эта женщина, тощая, с   длинной шеей, стала таять.      

Мирон поправил пенснэ, хрустнул пальцами, потирая руки,   послушал звон одинокого колокола, благовест ко всенощной, затем, шагая по   комнате, сказал:      

— Что же плакать? Между нами — он был совершенно   бесполезный человек. И — неприлично глуп, прости! Разумеется — жалко. Да.      

— Боже мой, — сказала Татьяна, мигая покрасневшими   веками, и, помуслив палец, пригладила брови.      

— Эта бойкая девица, — говорил Мирон, сунув руки в   карманы, — весьма неискусно притворяется печальной вдовой, но одета   настолько шикарно, что ясно: она обобрала Якова. Она говорит, что писала нам   сюда.      

Татьяна отрицательно мотнула головою.      

— Нет? Я так и знал. Я полагаю, что отцу и матери не   нужно говорить об этом, пусть думают, что Яков жив. Так?      

— Да, это лучше, — согласилась Татьяна.      

— Впрочем, дядя, кажется, ничего уже не понимает, но   мать утопила бы себя в слезах…      

Покачав головою, Татьяна сказала:      

— Скоро мы все погибнем.      

— Возможно, если останемся здесь. Но я немедля   отправляю жену и детей прочь отсюда. Советую и тебе убраться, не дожидаясь,   когда Захар Морозов… Итак: мы старикам ничего не скажем. Ну, извини меня, еду   домой, жена нездорова…      

Длинной рукою своей он встряхнул руку сестры и ушёл, сказав:      

— Невероятно трудно ездить теперь, дороги — в   ужаснейшем состоянии!      

Артамонов старший жил в полусне, медленно погружаясь в сон,   всё более глубокий. Ночь и большую часть дня он лежал в постели, остальное   время сидел в кресле против окна; за окном голубая пустота, иногда её   замазывали облака; в зеркале отражался толстый старик с надутым лицом,   заплывшими глазами, клочковатой, серой бородою. Артамонов смотрел на своё лицо   и думал:      

«Хорош комар».      

Приходила жена, наклонялась над ним, тормошила и хныкала:      

— Уехать надо, лечиться надо…      

— Уйди, — лениво говорил Артамонов. — Уйди,   лошадь. Надоела. Дай покою.      

И, оставаясь один, прислушивался, как празднично шумят люди   на дворе, в саду, везде. А фабрика — молчит.      

Привычный собеседник, обманутый человек, оживлявший   Артамонова уколами своих мыслишек, — исчез, умер. И хорошо сделал, —   думать старику было трудно, не хотелось, да он давно уже понял, что и бесполезно   думать, потому что понять ничего нельзя. Куда исчезли все: Яков, Татьяна, зять?      

Иногда он спрашивал жену:      

— Илья — воротился?      

— Нет.      

— Нет ещё?      

— Нет.      

— А — Яков?      

— И Яков.      

— Так. Гуляют. А дело Мирошка сосёт.      

— Ты не думай про это, — советовала Наталья.      

— Уйди.      

Она уходила в угол и сидела там, глядя тусклыми глазами на   бывшего человека, с которым истратила всю свою жизнь. У неё тряслась голова,   руки двигались неверно, как вывихнутые, она похудела, оплыла, как сальная   свеча.      

Изредка, но всё чаще, Петра Артамонова будила непонятная   суета в доме: являлись какие-то чужие люди, он присматривался к ним, стараясь   понять их шумный бред, слышал вопли жены:      

— Господи, да — что же это? За что? Ведь это — хозяин,   хозяева мы! Ну, дайте я увезу его, ему лечиться надо, в город надо ему! Да —   позвольте же увезти-то…      

«Спрятать хочет. А — чего прятать? — соображал   Артамонов. — Дура. Весь век свой дурой жила. Яков — в неё родился. И —   все. А Илья — в меня. Вот он воротится — он наведёт порядок…»      

Шёл дождь, падал снег, трещал мороз, выла и посвистывала   метель.      

Из этого состояния полуяви-полусна Артамонова вытряхнуло   острое ощущение голода. Он увидал себя в саду, в беседке; сквозь её стёкла и   между мокрых ветвей просвечивало красноватое, странно близкое небо, казалось,   что оно висит тут же, за деревьями, и до него можно дотронуться рукою.      

— Есть хочу, — сказал Артамонов; ему не ответили.   Синеватая, сырая мгла наполняла сад; перед беседкой стояли, положив головы на   шеи друг другу, две лошади, серая и тёмная; на скамье за ними сидел человек в   белой рубахе, распутывая большую связку верёвок.      

— Наталья, — слышишь? Есть давай…      

Прежде, когда он, очнувшись от забытья, звал жену, она   тотчас являлась, она всегда была где-то близко, а сегодня — нет её.      

«Неужто? — подумал Артамонов, и в голове его стало   яснее. — Или захворала?»      

Он приподнял голову, у двери в баню сквозь кусты что-то   блестело, потом оказалось, что это ружьё со штыком за спиною зеленоватого   солдата, неразличимого в кустах. На дворе кто-то кричал:      

— Вы что, товарищи, — шутите? Разве так лошадей   держат? Так — свиней не держат! А почему сено не убрано и намокло? А в баню,   под замок — хочешь?      

Человек в белой рубахе сбросил верёвки с колен на землю и   встал, сказав негромко в сторону солдата:      

— Явился еси, с небеси, чёрт его унеси!      

— Командиров стало больше прежнего, — ответил   солдат.      

— И кто их, дьяволов, назначает?      

— Сами себя. Теперь, браток, всё само собой делается,   как в старухиной сказке.      

Человек подошёл к лошадям, взял их за гривы, —   Артамонов старший крикнул как мог громко:      

— Эй, позови жену!      

— Молчи, старик, — ответили ему. — Ишь ты,   жену захотел…      

Лошади ушли. Артамонов провёл ладонью по лицу, по бороде,   холодными пальцами пощупал ухо, осмотрелся. Он лежал у глухой незастеклённой   стены беседки, под яблоней, на которой красные яблоки висели гроздьями, как   рябина; лежать было жёстко; он покрыт своей изношенной лисьей шубой, и на нём   толстый зимний пиджак. Но — не жарко. Нельзя понять — зачем он тут? Может быть   — в доме предпраздничная уборка? Какой же праздник? Зачем лошади в саду и   солдат у бани? И кто это орёт на дворе: «Вы, товарищ, бестолковый мальчишка!   Чего? Люди устали? Уставать — рано! Без дураков…»?      

Кричали далеко, но крик оглушал, вызывая шум в голове. И ног   как будто нет; от колен не двигаются ноги. Яблоню на стене писал маляр Ванька   Лукин, вор; он потом обокрал церковь и помер, сидя в тюрьме.      

В беседку вошёл кто-то очень широкий, в мохнатой шапке; он   внёс холодную тень и густой запах дёгтя.      

— Это — Тихон?      

— А как же…      

Ворчливый ответ Тихона тоже оглушил. Старый дворник развёл   руками, точно поплыл над скрипучим полом.      

— Кто это орёт?      

— Захарка Морозов.      

— А — солдат к чему тут?      

— Война.      

Помолчав, Артамонов спросил:      

— И сюда враг дошёл?      

— Это — против тебя война, Пётр Ильич…      

Хозяин строго сказал:      

— Ты, старый дурак, не шути, я тебе не товарищ!      

Он услыхал спокойный ответ:      

— Последняя война, больше не хотят. И теперь — все   товарищи. А для дурака я действительно стар.      

Было ясно, что Тихон издевается. Вот он бесцеремонно сел в   ногах хозяина, не сняв шапку. На дворе сиповато, сорванным голосом, командуют:      

— И чтобы после восьми часов на улицах — никаких фигур!      

— Где жена? — спросил Артамонов.      

— Ушла хлеба искать.      

— Как это — искать?      

— А как же? Хлеб — не кирпич, на земле не валяется.      

Сумрак в саду становился всё гуще, синее; около бани зевнул,   завыл солдат, он стал совсем невидим, только штык блестел, как рыба в воде. О   многом хотелось спросить Тихона, но Артамонов молчал: всё равно у Тихона ничего   не поймёшь. К тому же и вопросы как-то прыгали, путались, не давая понять, который   из них важнее. И очень хотелось есть.      

Тихон заворчал:      

— Дурак, а правду понял раньше всех. Вот оно как   повернулось. Я говорил: всем каторга! И — пришло. Смахнули, как пыль тряпицей.   Как стружку смели. Так-то, Пётр Ильич. Да. Чёрт строгал, а ты — помогал. А — к   чему всё? Грешили, грешили, — счёта нет грехам! Я всё смотрел: диво! Когда   конец? Вот наступил на вас конец. Отлилось вам свинцом всё это… Потеряла   кибитка колесо…      

— «Бредит», — сообразил Артамонов, но всё-таки   спросил:      

— Зачем я тут?      

— Выгнали из дома.      

— Мирон?      

— Всех.      

— А… Яков?      

— Его давно нет.      

— Где Илья?      

— Слышно — с этими. Надо быть, потому ты и жив, что он   — с ними, а то…      

«Бредит, — уверенно решил Пётр Артамонов и замолчал,   думая: — Выжил из ума, старичишко. Так и надо было ждать».      

Мелкие, тускленькие звёзды высыпались в небо; раньше как   будто не было таких звёзд. И не было их так много.      

Тихон взял шапку и, тиская её в руках, снова заворчал:      

— Отрыгнулась вам вся хитрая глупость ваша. Нищим —   легче.      

Вдруг, иным голосом, он спросил:      

— Помнишь мальчишку-то, конторщикова-то?      

— Ну? Так — что?      

Пётр Артамонов не мог понять: испугал или только удивил его   этот неожиданный вопрос? Но он тотчас понял, как только Тихон сказал:      

— Убил ты его, как Захар кутёнка. А на что убил?      

Артамонову стало ясно: Тихон, наконец, всё-таки донёс на   него, и вот он, больной, арестован. Но это не очень испугало его, а скорей   возмутило нечеловеческой глупостью. Он опёрся локтями, приподнял голову,   заговорил тихо, с укором и насмешкой, чувствуя на языке какую-то горечь и   сухость во рту:      

— Это ты — врёшь! И — для каждого проступка есть срок,   давность! А ты — все сроки пропустил. Да! И — сошёл с ума. И — забыл, что сам   видел, сам сказал тогда…      

— А — что я сказал? — перебил его старик. —   Я, конешно, не видел, ну я понял! Сказал, чтоб поглядеть: что ты будешь делать?   Я — лжу сказал, а ты — рад, схватился за лжу. Я глядел-глядел, ждал-ждал… И все   вы — такие. Алексей Ильич научил тестя своего, пьяницу, трактир Барского   поджечь, а твой отец догадался об этом, устроил, что убили пьяницу до смерти.   Никита Ильич знал это, он тоже до всего доходил умом. Ему бы молчать, а он, со   зла на тебя, мне сказал. Я говорю: «Ты монах, тебе всё это забыть надо, а я   буду помнить». Запугали вы его делами вашими. Послали его в петлю, а после в   монастырь: молись за нас! А ему за вас и молиться страшно было — не смел! И   оттого — бога лишился…      

Казалось, Тихон может говорить до конца всех дней. Говорил   он тихо, раздумчиво и как будто беззлобно. Он стал почти невидим в густой,   жаркой тьме позднего вечера. Его шершавая речь, напоминая ночной шорох   тараканов, не пугала Артамонова, но давила своей тяжестью, изумляя до немоты.   Он всё более убеждался, что этот непонятный человек сошёл с ума. Вот он   длительно вздохнул, как бы свалив с плеч своих тяжесть, и продолжал всё так же   однотонно раскапывать прошлое, ненужное:      

— Веры вы, Артамоновы, и меня лишили. Никита Ильич сбил   меня из-за вас, сам обезбожел и меня… Ни бога, ни чёрта нет у вас. Образа в   доме держите для обмана. А что у вас есть? Нельзя понять. Будто и есть что-то.   Обманщики. Обманом жили. Теперь — всё видно: раздели вас…      

С трудом пошевелив тело своё, Артамонов сбросил на пол   страшно тяжёлые ноги, но кожа подошв не почувствовала пола, и старику   показалось, что ноги отделились, ушли от него, а он повис в воздухе. Это —   испугало его, он схватился руками за плечо Тихона.      

— Куда? — спросил дворник, грубо стряхнув его   руки. — Не тронь. Силы у тебя нет, не задушишь. У отца твоего — была   сила, — хвастовством изошла. Веры, говорю, лишили вы меня; не знаю, как   теперь и умереть мне. Загляделся на вас, беси…      

Артамонов всё сильнее хотел есть, и его очень пугали ноги.      

«Неужто — умираю? Мне ещё семидесяти пяти нет. Господи…»      

Он снова попробовал лечь, но не хватило сил поднять ноги.   Тогда он приказал Тихону:      

— Помоги, подними ноги мои!      

Положив на скамью мёртвые ноги бывшего хозяина, Тихон   сплюнул, снова сел, тыкая рукою в шапку, в руке его что-то блестело. Артамонов   присмотрелся: это игла, Тихон в темноте ушивал шапку, утверждая этим своё   безумие. Над ним мелькала серая, ночная бабочка. В саду, в воздухе вытянулись   три полосы жёлтого света, и чей-то голос далеко, но внятно сказал:      

— Назад, товарищи, оборота нет и не будет для нас…      

Тихон заглушил этот голос:      

— Тоже и отец твой; он брата моего убил.      

— Врёшь, — невольно сказал Артамонов, но тотчас   спросил: — Когда?      

— Вот те и когда…      

— Что ты всё врёшь, безумный? — вдруг возмутился   Артамонов, ощущая, как голод сосёт и сушит его. — Что тебе надо? Совесть   мне ты, судья? Зачем ты молчал тридцать лет с лишком?      

— Вот и молчал. Значит — думал!      

— Злобу копил? Эх… Ну, ступай, донеси полиции.      

— Полиции — нет.      

— Скажи — вот, он меня всю жизнь поил, кормил — судите   его! Так ведь донёс уж! Чего же надо, ну? Прижми, припугни меня, — денег   требуй, ну?      

— Денег у тебя нет. Ничего у тебя нет. И — не было. А   на судей мне наплевать. Я — сам себе судья.      

— Так чем ты грозишь, бредовой человек?      

Но Тихон как будто не грозил, Артамонов смутно чувствовал   это. Тихон ворчал:      

— Конец всем Каинам. За что брата убили?      

— Врёшь про брата!      

Старики начали говорить быстрее, перебивая друг друга.      

— Я — вру? Я с ним был тогда…      

— С кем?      

— С братом. Я убежал, когда отец твой кокнул его. Это   его кровью истёк отец-то. Для чего кровь-то?      

— Опоздал ты…      

— Ну, вот — опрокинули вас, свалили, остался ты   беззащитный, а я, как был, в стороне…      

— Безумным остался…      

Артамонов чувствовал, что бывший землекоп загоняет его в   угол, в яму, где всё неразличимо, непонятно и страшно. Он настойчиво твердил:      

— Опоздал ты. Брата — врёшь — не было у тебя, у таких,   как ты, ничего не бывает…      

— Совесть бывает.      

— Ты сам сбил мне с толку сына, Илью!      

— Это вы, Артамоновы, сбили меня с толку, Никита Ильич   разбередил!      

— А он говорил — ты его!      

— Мне сколько раз убить хотелось отца-то твоего. Я его   чуть лопатой по голове не хряснул… Вы — хитрые…      

— Ты сам…      

— Серафима завели. Он тоже мутил меня: никого не   обижает, а живёт неправедно. Как это так? Везде — хитрости…      

— Кто идёт? К-куда? — сердито, громко крикнули во   тьме. — Сказано вам, гадам, — после восьми не двигаться?      

Тихон встал, подошёл к двери и вывалился из неё во тьму.   Артамонов, раздавленный волнением, голодом, усталостью, видел, как сквозь три   полосы масляного света в саду промельнуло широкое, чёрное. Он закрыл глаза,   ожидая теперь чего-то окончательно страшного.      

— Достала? — спросил Тихон кого-то.      

— Вот — всё!      

Это — голос жены. Где была она, зачем она оставила его с   этим стариком?      

Артамонов открыл глаза, приподнялся на локтях, глядя в   дверь, заткнутую двумя чёрными фигурами. Внезапно ему вспомнилось, что он всю   жизнь думал о том, кто виноват пред ним, по чьей вине жизнь его была так тяжело   запутана, насыщена каким-то обманом. И вот сейчас всё это стало ясно.      

Жена подошла к нему, наклонилась, зашептала:      

— Ну, слава тебе, господи…      

— Вот, Тихон, кто виноват во всём! — решительно   сказал Артамонов и облегчённо вздохнул. — Она жадничала, она меня   настраивала, да!      

Он с торжеством зарычал:      

— Из-за неё и брат Никита пропал. Ты сам знаешь, да…      

Артамонов задохнулся. Было странно видеть, что жена не   обиделась, не испугалась, не заплакала. Она гладила трясущейся рукою волосы на   голове его и тревожно, но ласково шептала:      

— Тихонько, не кричи, тут — злые все…      

— Есть давай…      

Жена сунула в руку его огурец и тяжёлый кусок хлеба; огурец   был тёплый, а хлеб прилип к пальцам, как тесто.      

Артамонов изумился:      

— Это — что? Мне? Всё?      

— Тише, Христа ради, — шептала Наталья, —   ведь — нет ничего! И солдатики тоже…      

— Это ты мне — за всё? За весь страх, за всю жизнь?      

Он, взвешивая хлеб на руке, бормотал и догадывался, что   случилось что-то невыносимо, смертельно оскорбительное, в чём даже и она, Наталья,   не виновата.      

Он швырнул хлеб к двери, сказав глухо, но твёрдо:      

— Не хочу.      

Тихон поднял хлеб, заворчал, подул на него, Наталья снова   стала совать кусок в руку мужа, пришёптывая:      

— Кушай, кушай, не сердись…      

Оттолкнув её руку, Артамонов крепко закрыл глаза и сквозь   зубы повторил с лютой яростью:      

— Не хочу. Прочь.      

       

1924–1925 г.       

 Комментарии      

       

Впервые напечатано отдельной книгой в издании «Книга», 1925.      

Повесть написана в 1924–1925 годах, но замысел её возник у   писателя ещё в начале 900-х годов. Вспоминая о своих встречах с Л. Н. Толстым в   Гаспре (Крым) в период между ноябрём 1901- маем 1902 года, М. Горький писал: «Я   рассказал ему историю трёх поколений знакомой мне купеческой семьи, историю,   где закон вырождения действовал особенно безжалостно; тогда он стал возбуждённо   дёргать меня за рукав, уговаривая:      

— Всё это — правда! Это я знаю, в Туле есть две таких   семьи, И это надо написать. Кратко написать большой роман, понимаете?   Непременно!      

И глаза его сверкали жадно.      

— Но ведь рыцари будут, Л. Н.!      

— Оставьте! Это очень серьёзно. Тот, который идёт в   монахи молиться за всю семью, — это чудесно! Это — настоящее: вы —   грешите, а я пойду отмаливать грехи ваши. И другой — скучающий,   стяжатель-строитель, — тоже правда! И что он пьёт, и зверь, распутник, и   любит всех, а — вдруг — убил, — ах, это хорошо! Вот это надо написать…»   (См. том 14 настоящего собрания сочинений.)      

По свидетельству И. П. Ладыжникова, в 1903 году М. Горький   говорил о своём желании написать роман о вырождающейся из поколения в поколение   буржуазной семье. «В 1903 году, — рассказывал И. П. Ладыжников, — я   познакомил Алексея Максимовича с семьёй фабриканта-промышленника Разорёнова.      

Разорёновы владели большими ткацкими фабриками в Вичуге,   Костромской губернии, и прядильнями в Кинешме, на Волге.      

Фактическим хозяином фабрики, „дельцом“ был только старший   брат, имени его я не помню. Средний брат — Сергей — пьяница, кутила,   бездельник. Сестра была психически больной.      

Горький был хорошо знаком с младшим братом — Алексеем   Александровичем Разорёновым. Именно он в какой-то мере послужил прототипом   образа Ильи Артамонова-младшего…      

…Вскоре после знакомства с Разорёновыми Алексей Максимович,   имея в виду историю этой семьи, как-то сказал мне: „Интересная тема для   произведения о вырождающихся поколениях буржуазии. Напишу роман“» (Архив А. М.   Горького).      

В 1904 году у М. Горького уже складываются конкретные   очертания замысла произведения под названием «Атамановы», получившего в   окончательной редакции название «Дело Артамоновых». А. Н. Тихонов, говоря об   истории создания «Дела Артамоновых» и, в частности, о связи между произведением   «Атамановы» и повестью «Дело Артамоновых», вспоминает: «„Атамановы“ — это   первоначальный вариант названия „Дела Артамоновых“. В 1904 году в Сестрорецке   Алексей Максимович, делясь со мною своими творческими планами, подробно изложил   замысел „Атамановых“ — произведения на тему о трёх поколениях одной буржуазной   семьи. Алексей Максимович говорил о том, что он намерен изобразить в трёх   поколениях буржуазной семьи основные этапы развития русского капитализма:   „рыцарей первоначального накопления“ и представителей промышленного капитала.   Алексей Максимович просил меня рассказать ему о банках, акционерных обществах и   собрать некоторый цифровой материал о количестве в России банков и акционерных   обществ» (Архив А. М. Горького).      

На органическую связь этих двух названий («Атамановы» и   «Дело Артамоновых») указывает и черновая редакция повести, в которой М. Горький   ещё часто называет Артамоновых Атамановыми. С. Т. Морозов, вспоминая о беседах   с М. Горьким, говорил: «Рассказывал я как-то Горькому нашу родословную… Ему   понравилось. Собирается роман написать и даже название придумал: „Атамановы“   (Александр Серебров (А. Н. Тихонов), Время и люди. Воспоминания, „Советский   писатель“», 1949, стр. 205).      

Исключительное значение в формировании замысла повести «Дело   Артамоновых» сыграли встречи и беседы М. Горького с В. И. Лениным.      

В 1908 и 1910 годах М.Горький встречался с В. И. Лениным на   острове Капри (Италия).      

В письме к Н. К. Крупской от 16 мая 1930 года М. Горький, вспоминая   об этих встречах с Владимиром Ильичом Лениным, писал: «Беседуя со мной на Капри   о литературе тех лет, замечательно метко характеризуя писателей моего   поколения, беспощадно и легко обнажая их сущность, он указал и мне на некоторые   существенные недостатки моих рассказов, а затем упрекнул: „Напрасно дробите   опыт ваш на мелкие рассказы, вам пора уложить его в одну книгу, в какой-нибудь   большой роман“. Я сказал, что есть у меня мечта написать историю одной семьи на   протяжении 100 лет, с 1813 г., с момента, когда отстраивалась Москва, и до   наших дней, Родоначальник семьи крестьянин, бурмистр, отпущенный на волю   помещиком за его партизанские подвиги в 12 году, из этой семьи выходят:   чиновники, попы, фабриканты, петрашевцы, нечаевцы, семи- и восьмидесятники. Он   очень внимательно слушал, выспрашивал, потом сказал: „Отличная тема, конечно —   трудная, потребует массу времени, я думаю, что вы бы с ней сладили, но — не   вижу: чем вы её кончите. Конца-то действительность не даёт. Нет, это надо   писать после революции, а теперь что-нибудь вроде „Матери“ надо бы“. Конца   книги я, разумеется, и сам не видел. Вот так всегда он был на удивительно   прямой линии к правде, всегда всё предвидел, предчувствовал» (газета «Правда»,   1936, номер 167, 19 июня).      

После встречи с В. И. Лениным М. Горький, отодвинув срок   реализации замысла произведения «о трёх поколениях русской буржуазии», не   прекращает подготовительной работы над этой темой.      

Д. Н. Семёновский, вспоминая о своих встречах с М.Горьким,   рассказывает, как в 1915 году Алексей Максимович говорил ему о том, что   собирается написать большую повесть о трёх поколениях купеческой семьи (Дм.   Семёновский, А. М. Горький. Письма и встречи, «Советский писатель», 1940, стр.   85).      

Судя по воспоминаниям Л. П. Пасынкова, М. Горький уже в 1916   году набрасывает ряд этюдов к повести.«…Горький… — говорится в   воспоминаниях Л. П. Пасынкова, относящихся к 1916 году, — ровным голосом,   как бы прислушиваясь к себе, говорит о том, что хорошо бы человеку, который не   владеет сюжетным, крепким мастерством, писать портреты.      

Взять семью. Непременно маленький городок, по-своему серый,   по-своему живописный. Родоначальник семьи затеял из местных торфов готовить   картон и обёрточную бумагу, или, к примеру, строить кожевенный завод.   Жестокостью родоначальник скопил деньги — жестокостью и недоеданьем семьи. Вот   везут бумагоделательную машину; сам хозяин подставил, для примера рабочим,   плечо, а машина и завались…      

— И наш хозяин, — говорит Горький, — …тут и   дал маленько соку. Но машину всё же поставили. Хозяин подлечился. И, когдя   давил рабочих, вспоминали ему, как сам он лежал под машиной…      

— Вы, конечно, по-своему… по-своему постройте, —   нетерпеливо говорит А. М. и взглядывает. — Начав с портрета, непременно   продолжите портретами семьи. Слепые, жадные жизни, ничтожные и обильные смерти…      

— Ворота представьте себе, железные, кованые, крытые   медянкой. А? И замки на воротах. Зачем? Не один замок, — протестует   Горький, — на одном засове два замка, — один другого пудовей… А на   дворе — исхищенный из соседнего леса волк. Да, ручной волк. И на дочерей   старика обратите внимание, ни одна не вышла замуж… Желанье есть, деньги есть,   а…      

И хохочет.      

Он садится. Повесть, видимо, ещё не сложилась, но уж в   достаточной полноте вырисовалась, как ряд намёток; эти намётки он и предлагал   гостю» («Литературная газета», 1946, номер 25, 15 июня).      

В 11 и 12 номерах журнала «Летопись» за 1916 год и в первых   четырёх номерах 1917 года было помещено следующее объявление: «В течение 1917   года в „Летописи“ будет напечатана повесть М. Горького „Атамановы“».      

Однако произведение это не появилось ни в «Летописи», ни в   каком-либо другом издании.      

Но самый факт появления указанного объявления говорит о том,   что в 1916 году, в связи с революционным подъёмом в России накануне Великой   Октябрьской социалистической революции, М. Горький счёл возможным приступить к   началу реализации своего большого замысла «об основных этапах развития русского   капитализма».      

Заключительная стадия в истории формирования замысла «Дела   Артамоновых» относится к периоду 1917–1924 годов.      

Победа Великой Октябрьской социалистической революции дала   возможность М. Горькому в самой действительности увидеть конец своей будущей   книги и окончательно решила судьбу художественного замысла писателя о трёх   поколениях буржуазной семьи.      

К написанию «Дела Артамоновых» М. Горький приступил в 1924   году, видимо, не ранее мая, так как до 5 мая 1924 года писатель работал ещё над   книгой «Рассказы 1922–1924 гг.», о чём свидетельствуют его письма к ряду   корреспондентов (Архив А. М. Горького).      

5 сентября 1924 года А. Н. Тихонов писал М. Горькому:   «Сегодня получил Ваше письмо от 19/VIII… Конечно, мы будем очень рады, если Вы   пришлёте нам Ваши „Заметки“. Что касается повести (не „Атамановы“ ли это, о   которых Вы когда-то мне рассказывали?), то было бы хорошо начать ею новый год!   Когда вы думаете её закончить?» (Архив А. М. Горького).      

7 октября 1924 года в письме к М. Ф. Андреевой М. Горький   известил её, что пишет повесть (Архив А. М. Горького).      

15 марта 1925 года в письме к Стефану Цвейгу писатель   сообщал о том, что им написана повесть «Дело Артамоновых», которую он хотел бы   посвятить Ромэну Роллану. Вопрос о посвящении повести Р. Роллану был   окончательно решён автором в начале июня. В письме от 3 июня 1925 года М.   Горький писал К. А. Федину: «Написал большую повесть „Дело Артамоновых“…   Повесть посвятил Ромэну Роллану, с которым оживлённо переписываюсь и коего   уважаю» (Архив А. М. Горького).      

Таким образом, судя по письму к С. Цвейгу от 15 марта 1925   года, можно предположить, что повесть «Дело Артамоновых» была окончена М.   Горьким не позднее середины марта 1925 года.      

В письме к одному из своих корреспондентов от 16 декабря   1925 года М. Горький сообщал, что скоро выйдет его повесть «Дело Артамоновых»   (Архив А. М. Горького). Повесть вышла из печати в конце декабря 1925 года   отдельным изданием.      

В 1923 году в ответ на отзыв Ромэна Роллана о «Деле   Артамоновых» М. Горький писал ему: «Очень обрадован Вашим мнением о старике   Артамонове, мне хотелось изобразить этого человека именно так, как Вы его   поняли. Против его мною поставлен Тихон Вялов, видоизменённый тип Платона   Каратаева из „Войны и мира“» (Архив А. М. Горького).      

Начиная с 1925 года, повесть «Дело Артамоновых» включалась   во все собрания сочинений.      

Печатается по тексту издания «Книга», 1925, сверенному с   рукописью (Архив А. М. Горького).