1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 
Выскажу то я, к чему меня дух мой в груди побуждает.    

Этот вот странник, – а кто он, не знаю, – в скитаниях  прибыл    

В дом мой сюда из восточных иль западных стран иноземных.    

Просит отправки домой и срок умоляет назначить.    

Мы, как всегда, переезд ему этот охотно устроим:    

Нет никого и не будет такого, кто, в дом мой пришедши,    

Долго б у нас в ожиданьи сидел, об отъезде тоскуя.    

Спустим же черный корабль, отправляемый плавать впервые,    

В море священное. Юношей двух и еще пятьдесят к ним    

Выберем в целом народе, кто всех наиболе надежен.    

Все они пусть свои весла привяжут к уключинам, сами ж    

Выйдут и, в дом наш пришедши, заботу приложат, чтоб быстро    

Справить обед, а уж я в изобильи всего приготовлю.    

Юношам это я сделать даю приказанье. Другие ж    

Все вы, цари‑скиптроносцы, в прекрасный дворец мой придите,    

Там угостим мы радушно прибывшего к нам чужестранца.    

Ни от кого пусть отказа не будет. На пир позовите    

И Демодока, певца. Бог дал ему сердце нам песней    

Радовать, как бы о чем ему петь ни велело желанье".    

Так он сказал и пошел. А следом за ним скиптроносцы.    

Вестник пошел за певцом, Демодоком божественным. Двое    

Выбранных юношей, с ними других пятьдесят, как велел он,    

К берегу быстро пошли всегда беспокойного моря.    

К морю и к ждавшему их кораблю подошли они скоро.    

Сдвинули прежде всего корабль на глубокую воду,    

Мачту потом со снастями на черный корабль уложили,    

К кожаным кольцам уключин приладили крепкие весла,    

Как полагается все, и потом паруса распустили,    

В месте глубоком корабль укрепили. Все это окончив,    

К дому большому пошли Алкиноя, разумного духом.    

Мужи заполнили двор, колоннады и комнаты дома.    

Все собрались во дворец – и старые и молодые.    

К пиру велел Алкиной двенадцать баранов зарезать,    

Восемь свиней белозубых и пару быков тяжконогих.    

Кожу содрали, рассекли и пир приготовили пышный.    

Всем дорогого певца привел в это время глашатай.    

Муза его возлюбила, но злом и добром одарила:    

Зренья лишила его, но дала ему сладкие песни.    

Кресло ему Понтоной среброгвоздное в зале поставил    

Посереди пировавших, придвинув к высокой колонне,    

Над головою его на гвозде он повесил формингу    

Звонкую, давши слепцу до нее прикоснуться руками.    

Возле поставил корзину прекрасную, стол пододвинув,    

Рядом же – кубок, чтоб пил, как только он духом захочет.    

Руки немедленно к пище готовой они протянули.    

После того как желанье питья и еды утолили,    

Муза внушила певцу пропеть им сказанье из ряда    

Песен, молва о которых до самых небес достигала.    

Пел он о ссоре царя Одиссея с Пелеевым сыном,    

Как, на пиршестве пышном бессмертных, неистово оба    

Между собой разругались; владыка ж мужей Агамемнон    

Рад был безмерно, что ссора меж лучших возникла ахейцев;    

Знаменьем добрым была эта ссора: в Пифоне священном    

Так ему Феб предсказал, когда чрез порог перешел он    

Каменный с целью спросить оракула: бедствий начало    

Зевс в это время как раз накатил на троян и ахейцев.    

Вот про это и пел знаменитый певец. Свой широкий    

Пурпурный плащ Одиссей, мускулистыми взявши руками,    

Сдвинул чрез голову вниз и лицо в нем прекрасное спрятал.    

Стыдно было ему проливать пред феаками слезы.    

Каждый раз, лишь кончал певец тот божественный пенье,    

Плащ спускал Одиссей с головы своей, вытерев слезы,    

Чашу двуручную брал и творил возлиянье бессмертным.    

Только, однако, опять начинал он и знатные гости    

Петь побуждали его, восторгаясь прекрасною песней, –    

Снова вздыхал Одиссей, плащом с головою покрывшись.    

Скрытыми слезы его для всех остальных оставались,    

Только один Алкиной те слезы заметил и видел,    

Сидя вблизи от него и вздохи тяжелые слыша.    

К веслолюбивым феакам тотчас обратился он с речью:    

"К вам мое слово, вожди и советчики славных феаков!    

Дух свой насытили мы для всех одинаковым пиром,    

Также формингою звонкой, цветущею спутницей пира.    

Выйдем отсюда теперь, к состязаньям различным приступим,    

Чтоб чужестранец, домой воротившись к друзьям своим милым,    

Мог рассказать им, насколько мы всех остальных превосходим    

В бое кулачном, в прыжках, в борьбе и стремительном беге".    

Так он сказал и пошел. А следом за ним остальные.    

Вестник повесил на гвоздь формингу певца Демодока,    

За руку взял Демодока и вывел его из столовой.    

Той же дорогою вел он его, какой и другие    

Знатные шли феакийцы, желавшие игры увидеть.    

Все они к площади шли. А за ними народ несчислимый    

Следом валил. И тогда благородные юноши встали.    

Встали и вышли вперед Акроней, Окиал с Елатреем,    

Следом Навтей и Примней, за ними Понтей с Анхиалом,    

Также Анабесиней и Прорей, Фоон с Еретмеем,    

И Амфиал, Полинеем, Тектоновым сыном, рожденный.    

Вышел еще Евриал Навболид, с людобойцем Аресом    

Схожий; и видом и ростом он всех превышал феакийцев.    

С Лаодамантом одним он ни тем, ни другим не равнялся.    

На состязание вышли и трое сынов Алкиноя:    

Лаодамант, Клитоней, подобный бессмертным, и Галий.    

Было объявлено первым из всех состязание в беге.    

Бег с черты начался. И бросились все они разом    

И по равнине помчались стремительно, пыль поднимая.    

На ноги был быстроходнее всех Клитоней безупречный:    

Сколько без отдыха мулы проходят под плугом по пашне,    

Ровно настолько других обогнал он и сзади оставил.    

Вышли другие потом на борьбу, приносящую муки.    

В ней победил Евриал, превзошедший искусством и лучших.    

В прыганьи взял Амфиал преимущество перед другими,    

В дискометаньи искуснее всех Елатрей оказался,    

В бое кулачном же – Лаодамант, Алкиноем рожденный.    

После того как насытили все они играми сердце,    

Лаодамант, Алкиноем рожденный, к ним так обратился:    

"Спросим‑ка с вами, друзья, чужестранца, в каких  состязаньях    

Опытен он и умел. Ведь ростом совсем он не низок,    

Голени, бедра и руки над ними исполнены силы,    

Шея его мускулиста, и сила как будто большая.    

Также годами не стар он, лишь бедами сломлен большими.    

Думаю я, ничего не бывает зловреднее моря:    

Самого крепкого мужа способно оно обессилить".    

Так он сказал. Евриал, ему отвечая, промолвил:    

"Лаодамант! Весьма произнес ты разумное слово!    

К гостю сам подойди и свое предложение сделай".    

Доблестный сын Алкиноя едва только это услышал,    

Вышел, и встал в середине, и так Одиссею промолвил:    

"Ну‑ка, отец чужеземец, вступи‑ка и ты в состязанье,    

Если искусен в каком. А должен бы быть ты искусен.    

Ведь на земле человеку дает наибольшую славу    

То, что ногами своими свершает он или руками.    

Выйди, себя покажи и рассей в своем духе печали:    

Твой ведь отъезд уж теперь недалек. Корабль быстроходный    

На воду с берега спущен, товарищи наши готовы".    

И, отвечая ему, сказал Одиссей многоумный:    

"Лаодамант, не в насмешку ль вы мне предлагаете это?    

Не состязанья в уме у меня, а труды и страданья, –    

Все, что в таком изобильи пришлось претерпеть мне доселе.    

Нынче же здесь, вот на этом собраньи, тоскуя сижу я,    

О возвращеньи домой и царя и народ умоляя".    

Прямо в лицо насмехаясь, сказал Евриал Одиссею:    

"Нет, чужестранец, тебя не сравнил бы я с мужем, искусным    

В играх, которых так много везде у людей существует!    

Больше похож ты на мужа, который моря объезжает    

В многовесельном судне во главе мореходцев‑торговцев,    

Чтобы, продав свой товар и опять корабли нагрузивши,    

Больше нажить барыша. На борца же совсем не похож ты!"    

Грозно взглянув на него, отвечал Одиссей многоумный:    

"Нехорошо ты сказал! Человек нечестивый ты, видно!    

Боги не всякого всем наделяют. Не все обладают    

И красноречьем, и видом прекрасным, и разумом мудрым.    

С виду иной человек совершенно как будто ничтожен,    

Слову ж его божество придает несказанную прелесть;    

Всем он словами внушает восторг, говорит без запинки,    

Мягко, почтительно. Каждый его на собраньи заметит.    

В городе все на него, повстречавшись, глядят, как на бога.    

С богом бессмертным другой совершенно наружностью сходен,    

Прелести ж бедное слово его никакой не имеет.    

Так и с тобою: наружностью ты выдаешься меж всеми,    

Лучше и бог бы тебя не создал. Но разумом скуден.    

Дух мне в груди взволновал ты своей непристойною речью.    

Нет, не безопытен я в состязаньях, как ты утверждаешь.    

Думаю я, что на них между первыми был я в то время,    

Как еще мог полагаться на юность свою и на руки.    

Нынче ж ослаб я от бед и скорбей. Претерпел я немало    

В битвах жестоких с врагами, в волнах разъяренного моря.    

Все же и так, столько бед претерпев, в состязанье вступаю!    

Язвенно слово твое. Разжег ты меня этим словом!"    

Так он сказал, поднялся и, плаща не снимая, огромный    

Диск рукою схватил, тяжелее намного и толще    

Диска, которым пред тем состязались феаки друг с другом,    

И, размахавши, его запустил мускулистой рукою.    

Камень, жужжа, полетел. Полет его страшный услышав,    

К самой присели земле длинновеслые мужи феаки,    

Славные дети морей. Из руки его вылетев быстро,    

Диск далеко за другими упал. Уподобившись мужу,    

Знаком отметила место Афина и так объявила:    

"Даже слепой отличил бы на ощупь твой знак, чужестранец!    

Ибо лежит он не в куче средь всех остальных, а гораздо    

Дальше их всех. Ободрись! За тобою осталась победа!    

Так же, как ты, или дальше никто из феаков не бросит!"    

Так сказала Афина, и радость взяла Одиссея,    

Что на собраньи нашелся товарищ, к нему благосклонный.    

На сердце сделалось легче, и так продолжал говорить он:    

"Юноши, прежде добросьте до этого диска: а следом    

Брошу другой я, и так же далеко; быть может, и дальше.    

Я и других приглашаю к другим состязаньям, которых    

Только их дух пожелает. Уж больно я вами рассержен!    

Бег ли, борьба ли, кулачный ли бой – на все я согласен!    

С Лаодамантом одним я ни в чем состязаться не стану:    

Здесь ведь хозяин он мне: кто станет с хозяином биться,    

Должен быть дураком, ни на что человеком не годным    

Тот, кто в чужой стороне хозяину сделает вызов    

На состязанье: себе самому только вред принесет он.    

Из остальных же на всех я пойду, никого не отвергну.    

Каждого рад я при встрече познать и себя испытать с ним.    

Сколько ни есть средь мужей состязаний, не плох ни в одном я.    

Руки недурно мои полированным луком владеют:    

Прежде других поражу я противника острой стрелою    

В гуще врагов, хоть кругом бы и очень товарищей много    

Было и меткую каждый стрелу на врага бы нацелил.    

Луком один Филоктет меня побеждал неизменно    

Под Илионом, когда мы, ахейцы, в стрельбе состязались;    

Что же до прочих, то лучше меня никого, полагаю,    

Нет теперь между смертных людей, кто питается хлебом.    

Против же прежних людей я бороться никак не посмел бы –    

Против Геракла иль против Еврита, царя Эхалии.    

Луком не раз состязались они и с самими богами,    

Вот почему и погиб великий Еврит, не достигнув    

Старости в доме своем; умертвил Аполлон его – в гневе,    

Что его вызвать посмел он в стрельбе состязаться из лука.    

Дальше могу я достигнуть копьем, чем иные стрелою.    

Только боюсь, чтоб ногами меня кто‑нибудь из феаков    

Не победил: истощили меня не совсем, как обычно,    

Ярые волны морские: не всю ведь дорогу проделал    

На корабле я сюда. И члены мои ослабели".    

Так говорил он. Молчанье глубокое все сохраняли.    

Только один Алкиной, ему отвечая, промолвил:    

"Странник, сказать ничего нам обидного ты не желаешь,    

Но лишь присущую хочешь тебе показать добродетель    

В гневе, что этот вот муж тебя оскорбил пред собраньем.    

Нет, добродетели, странник, твоей ни один не оспорит,    

Слово умеющий молвить, согласное с здравым рассудком.    

Выслушай слово теперь и мое, чтоб мужам благородным    

Мог ты его повторить, когда, со своею супругой    

И со своими детьми у себя беззаботно пируя,    

О добродетелях вспомнишь, какие Зевес‑промыслитель    

Издавна, с самых еще отцовских времен, даровал нам.    

Мы ни в кулачном бою, ни в борьбе далеко не отличны.    

На ноги быстры зато, мореходцы же – первые в мире.    

Любим всем сердцем пиры, хороводные пляски, кифару,    

Ванны горячие, смену одежды и мягкое ложе.    

Ну‑ка, идите сюда, танцовщики лучшие наши,    

Гостю искусство свое покажите, чтоб, в дом свой вернувшись,    

Мог он друзьям рассказать, насколько мы всех превосходим    

В плаваньи по морю, в ног быстроте и в пеньи и в пляске.    

Для Демодока же пусть кто‑нибудь за формингою сходит    

Звонкою – где‑то она у меня здесь находится в доме".    

Так Алкиной боговидный сказал, и тотчас же глашатай    

К царскому дому пошел и с полой вернулся формингой.    

Распорядители, девять числом, избранцы народа,    

Встали. Для игрища все приготавливать было их дело.    

Выровняв место, они от площадки народ оттеснили.    

Вестник пришел между тем и принес Демодоку формингу    

Звонкую. Вышел певец в середину. Его окружили    

Юноши в первой поре возмужалости, ловкие в плясках,    

И по площадке священной затопали враз. Одиссей же    

Взглядом следил, как их ноги мелькали, и духом дивился.    

Тот играл на форминге и голосом начал прекрасным    

Петь, как слюбились Арес с Афродитой красивовеночной,    

Как они в доме Гефеста в любви сопряглися впервые    

Тайно; Арес, ей немало даров подарив, обесчестил    

Ложе Гефеста‑владыки. Тотчас Гелиос к нему с вестью    

Этой явился, – он видел, как те, обнимаясь, лежали.    

Только услышал Гефест это боль приносящее слово,    

В кузню к себе он пошел, на обоих замыслив худое,    

И, наковальню на плаху поставивши, выковал сети    

Нерасторжимые, чтобы их крепко держали, поймавши.    

Хитрый окончивши труд и злобой к Аресу пылая,    

В спальню к себе он пошел, где ложе его находилось,    

Ножки кровати вокруг отовсюду опутал сетями    

И с потолка эти сети спустил паутиною тонкой,    

Так что не только никто из людей увидать их не мог бы,    

Но и из вечных богов, – до того их искусно сковал он.    

Эти тончайшие сети вкруг ложа коварно раскинув,    

Сделал он вид, что на Лемнос отправился, в тот благозданный    

Город, который меж всех он земель наиболее любит.    

Не был слеп, следя за Гефестом, Арес златокудрый.    

Только что прочь удалился Гефест, знаменитый художник,    

Быстро направил Арес шаги свои к дому Гефеста,    

Жаждая страстно любви Кифереи красивовеночной.    

Та лишь недавно вернулась домой от родителя Зевса    

И, отдыхая, сидела. Вошел он во внутренность дома,    

За руку взял Афродиту, по имени назвал и молвил:    

"Милая, ляжем в постель, насладимся с тобою любовью!    

Нету ведь дома Гефеста. Вершины Олимпа покинув,    

К синтиям грубоголосым на Лемнос отправился муж твой".    

Так ей сказал он. И с радостью с ним улеглась Афродита.    

Лежа в постели, заснули они напоследок. Внезапно    

Тонкие сети Гефеста с такой охватили их силой,    

Что ни подняться они не могли, ни двинуться членом.    

Тут они поняли оба, что бегство для них невозможно.    

Близко пред ними предстал знаменитый хромец обеногий.    

Прежде чем в Лемнос прибыть, с дороги домой он вернулся:    

Зорко следивший за всем Гелиос известил его тотчас.    

Милым печалуясь сердцем, вбежал во дворец он поспешно,    

Остановился в дверях, охваченный яростью дикой,    

И завопил во весь голос, богов созывая бессмертных:    

"Зевс, наш родитель, и все вы, блаженные, вечные боги!    

Вот посмотрите на это смешное и гнусное дело, –    

Как постоянно бесчестит меня, хромоногого, Зевса    

Дочь, Афродита‑жена, как бесстыдного любит Ареса!    

Он крепконог и прекрасен на вид, а я хромоногим    

На свет родился. Однако виновен‑то в этом не я же, –    

Только родителей двое, родившие так меня на свет.    

Вот посмотрите, как оба, любовно обнявшись друг с другом,    

Спят на постели моей! Как горько смотреть мне на это!    

Но я надеюсь, что больше им так уж лежать не придется,    

Как ни любили б друг друга. Пройдет у них скоро охота!    

Будут теперь их держать здесь искусные сети, доколе    

Всех целиком не отдаст мне родитель супруги подарков,    

Мною врученных ему за бесстыдную женщину эту!    

Дочь хоть прекрасна его, но как же разнуздана нравом!"    

Так он сказал. Во дворец меднозданный собралися боги.    

Тотчас пришел Посейдон‑земледержец, пришел и владыка    

Феб Аполлон дальнострельный, пришел и Гермес‑благодавец.    

Что до богинь, то они из стыдливости дома остались.    

Вечные боги, податели благ, столпились у входа.    

Смех овладел неугасный блаженными всеми богами,    

Как увидали они, что Гефест смастерил многоумный.    

Так не один говорил, поглядев на стоявшего рядом:    

"Злое не в прок. Над проворством тут медленность верх  одержала.    

Как ни хромает Гефест, но поймал он Ареса, который    

Всех быстротой превосходит богов, на Олимпе живущих.    

Взят он искусством – и вот с него пеня за брак  оскорбленный!"    

Так меж собою вели разговоры бессмертные боги.    

Зевсов сын, Аполлон‑повелитель, Гермесу промолвил:    

"Ну‑ка, скажи, сын Зевса, Гермес, Благодавец, Вожатый!    

Не пожелал ли бы ты, даже крепкой окутанный сетью,    

Здесь на постели лежать с золотой Афродитою рядом?"    

Аргоубийца‑вожатый тотчас Аполлону ответил:    

"Если бы это случилось, о царь Аполлон  дальнострельный, –    

Пусть бы опутан я был хоть бы втрое крепчайшею сетью, –    

Пусть бы хоть все на меня вы глядели богини и боги, –    

Только бы мне тут лежать с золотой Афродитою рядом!"    

Так он сказал. Поднялся меж богами бессмертными хохот.    

Смех одного Посейдона не брал. Умолял он Гефеста,    

Славного дивным искусством, чтоб дал он свободу Аресу.    

Громко к нему со словами крылатыми он обратился:    

"Освободи. Я тебе за него поручусь, как прикажешь;    

Плату тебе при богах свидетелях всю он заплатит".    

Но, возражая, сказал знаменитый хромец обеногий:    

"Этого – нет, не проси у меня, Посейдон‑земледержец!    

Плохо, когда поручитель поруку дает за плохого.    

Как же тебя при богах свидетелях мог бы связать я,    

Если б Арес ускользнул и от сети моей и от платы?"    

И, отвечая, сказал Посейдон, сотрясающий землю:    

"Если даже Арес, ускользнув от условленной платы,    

Скроется бегством, то все тебе сам за него заплачу я".    

Быстро на это сказал знаменитый хромец обеногий:    

«Просьбу твою я никак не могу и не смею отвергнуть».    

Это ответивши, сеть распустила Гефестова сила.    

Освободившись от уз неразрывных, и бог и богиня    

Оба мгновенно вскочили. Арес во Фракию умчался,    

В Кипр унеслась Афродита улыбколюбивая, в Пафос.    

В Пафосе есть у нее алтарь благовонный и роща.    

Там искупали богиню хариты и тело натерли    

Маслом нетленным, какое обычно для вечно живущих,    

И облекли ее в платье прелестное, диво для взоров.    

Так им пел знаменитый певец. Одиссей его слушал    

И наслаждался в душе. Наслаждались равно и другие –    

Славные дети морей, длинновеслые мужи феаки.    

Лаодаманту и Галию дал Алкиной приказанье,    

Чтоб в одиночку сплясали: никто с ними спорить не смог бы.    

Взяли тотчас они в руки пурпуровый мяч превосходный;    

Был этот мяч изготовлен для них многоумным Полибом.    

Мяч тот, откинувшись сильно, один под тенисты тучи    

Быстро бросал, а другой, от земли подскочивши высоко,    

Ловко ловил его прежде, чем почвы касался ногами.    

После того же как в мяч они, прыгая вверх, наигрались,    

Стали оба уж просто плясать по земле многодарной,    

Часто сменяясь: другие же юноши, их обступивши,    

Хлопали мерно в ладони. И шум получался немалый.    

Тут Алкиною‑царю сказал Одиссей богоравный:    

"Царь Алкиной, между всех феакийских мужей наилучший!    

Ты похвалился, что с вами никто не сравняется в пляске, –    

Правда твоя! Это видел я сам и безмерно дивлюся!"    

В радость при этом пришла Алкиноя священная сила.    

К веслолюбивым феакам тотчас обратился он с речью:    

"К вам мое слово, вожди и советчики славных феаков!    

Этот странник, как кажется мне, чрезвычайно разумен.    

Надобно нам предложить по обычаю гостю подарки.    

Правят ведь в нашей стране двенадцать царей превосходных    

Нашим могучим народом: меж ними тринадцатый сам я.    

Свежевымытый плащ и хитон и еще по таланту    

Ценного золота каждый из них пусть для гостя доставит.    

Тотчас же эти дары принесем, чтоб, в руках их имея,    

С радостным духом пошел чужестранец на пиршество наше.    

А Евриал пусть вину перед гостем искупит как словом,    

Так и подарком: весьма говорил неприлично он с гостем".    

Так сказал Алкиной. И одобрили все его слово.    

Вестника каждый послал за подарком своим чужестранцу.    

А Евриал, отвечая царю Алкиною, промолвил:    

"Царь Алкиной, меж всех феакийских мужей наилучший!    

Гостю доставить я рад возмещение, как приказал ты.    

В дар я вручу ему меч целомедный с серебряной ручкой,    

В крепких ножнах из недавно распиленной кости слоновой,    

Много будет достоин подарок блистательный этот!"    

Так сказав, ему в руки вложил он свой меч среброгвоздный    

И со словами крылатыми громко к нему обратился:    

"Радуйся много, отец чужеземец! И если сказал я    

Дерзкое слово, пусть ветер его унесет и развеет!    

Пусть тебе боги дадут и жену увидать и в отчизну    

Скоро вернуться: давно уж вдали ты от близких страдаешь".    

И, отвечая ему, сказал Одиссей хитроумный:    

"Радуйся, друг мой, и ты, да пошлют тебе счастие боги!    

Пусть никогда и потом не раскаешься ты, что прекрасный    

Мне этот меч подарил, словами со мной примирившись".    

Так он ответил и меч среброгвоздный накинул на плечи.    

Солнце зашло, и ему доставлены были подарки.    

Славные вестники все их в жилище внесли Алкиноя.    

Там сыновья Алкиноя могучего взяли подарки.    

К матери их отнесли, уважаемой всеми Арете.    

Всех за собой повела Алкиноя священная сила.    

В дом вошедши, они в высокие кресла уселись,    

И обратилась тогда Алкиноева сила к Арете:    

"Ну‑ка, жена, принеси нам сундук, изо всех наилучшиий!    

В этот сундук свежевымытый плащ и хитон ты положишь,    

Жаркий огонь под котлом разожгите и воду согрейте,    

Чтобы, помывшись и видя лежащие в полном порядке    

Все дары, что феаки сюда принесли чужестранцу,    

Пиршеством он наслаждался у нас и слушал бы песни.    

Я ж ему эту чашу прекрасную дам золотую,    

Чтобы, все дни обо мне вспоминая, творил возлиянья    

В доме своем и Крониду отцу и прочим бессмертным".    

Так сказал Алкиной. И рабыням велела Арета    

Медный треножник большой на огонь поскорее поставить.    

Те, поставив треногий котел на пылавшее пламя,    

Влили воды до краев и дров под котел подложили.    

Брюхо сосуда огонь охватил. Вода согревалась.    

Из кладовой между тем сундук превосходный Арета    

Вынесла гостю, в сундук дорогие сложила подарки –    

Платье и золото все, что феаки ему надавали.    

А от себя еще плащ положила прекрасный с хитоном.    

К гостю Арета потом обратилась со словом крылатым:    

"Крышку теперь огляди и сундук завяжи поскорее,    

Чтобы в дороге чего у тебя не украли, покуда    

Сладким ты будешь покоиться сном в корабле чернобоком",    

Это когда услыхал Одиссей, в испытаниях твердый,    

Тотчас крышку приладив, сундук завязал поскорее    

Хитрым узлом, как Цирцея его обучила когда‑то.    

Тут же ключница в ванну ему пойти предложила,    

Чтобы помыться. И радость его охватила при виде    

Ванны горячей. С тех пор как дом он Калипсо покинул,    

Видеть заботу ему о себе приходилось не часто.    

Там же забота о нем постоянна была, как о боге!    

Вымывши в ванне, рабыни всего его маслом натерли,    

В плащ прекрасный потом и хитон облекли его плечи.    

Выйдя из ванны, пошел он к мужам, уж вино распивавшим.    

Дочь Алкиноя, красу от богов получившая вечных,    

Возле столба, потолок подпиравшего залы, стояла.    

На Одиссея она с большим восхищеньем смотрела    

И со словами к нему окрыленными так обратилась:    

"Радуйся, странник, и помни меня, как вернешься в отчизну.    

Мне ты ведь прежде всего спасением жизни обязан".    

Ей отвечая, тотчас же сказал Одиссей многоумный:    

"Высокодушного дочь Алкиноя царя, Навсикая!    

Только бы Зевс‑промыслитель, супруг громомечущий Геры,    

Дал мне домой воротиться и день возвращенья увидеть,    

Там не устану тебе возносить я молитвы, как богу,    

В вечные веки: ведь жизнь‑то мне, дева, ты сохранила!"    

Молвил и рядом с царем Алкиноем уселся на кресло.    

Было уж роздано мясо, в кратерах вино намешали.    

Всем дорогого певца привел в это время глашатай,    

Чтимого целым народом слепца Демодока. Его он    

Между гостей усадил, спиною к высокой колонне.    

К вестнику тут обратясь, сказал Одиссей многоумный,    

Жирный кусок от хребта белозубого вепря отрезав.    

Большую часть от него для себя он, однако, оставил:    

"Вестник, возьми это мясо, снеси Демодоку, чтоб съел он.    

Рад я вниманье ему оказать, хоть и очень печалюсь.    

Честь певцам и почет воздавать все обязаны люди,    

Что на земле обитают: ведь пенью певцов обучила    

Муза сама, и племя певцов она любит сердечно".    

Вестник тотчас же пошел. И герою‑певцу Демодоку    

Передал мясо. И принял певец его, радуясь духом.    

Руки немедленно к пище готовой они протянули,    

После того как желанье питья и еды утолили,    

Так Демодоку сказал Одиссей, в испытаниях твердый:    

"Выше всех людей, Демодок, я тебя бы поставил!    

Иль Аполлоном самим, иль Музой обучен ты пенью.    

Больно уж верно поешь ты про все, что постигло ахейцев,    

Что они сделали, сколько трудились и сколько страдали,    

Словно иль сам ты все это видел, иль от видевших слышал.    

Ну‑ка, к другому теперь перейди, расскажи, как Епеем    

С помощью девы Афины построен был конь деревянный,    

Как его хитростью ввел Одиссей богоравный в акрополь,    

Внутрь поместивши мужей, Илион разоривших священный.    

Если так же об этом ты все нам расскажешь, как было,    

Тотчас всем людям скажу я тогда, что бог благосклонный    

Даром тебя наградил и боги внушают те песни".    

Так он сказал. И запел Демодок, преисполненный бога.    

Начал с того он, как все в кораблях прочнопалубных в море    

Вышли данайцев сыны, как огонь они бросили в стан свой,    

А уж первейшие мужи сидели вокруг Одиссея    

Средь прибежавших троянцев, сокрывшись в коне деревянном.    

Сами троянцы коня напоследок в акрополь втащили.    

Он там стоял, а они без конца и без толку кричали,    

Сидя вокруг. Между трех они все колебались решений:    

Либо полое зданье погибельной медью разрушить,    

Либо, на край притащив, со скалы его сбросить высокой,    

Либо оставить на месте, как вечным богам приношенье.    

Это последнее было как раз и должно совершиться,    

Ибо решила судьба, что падет Илион, если в стены    

Примет большого коня деревянного, где аргивяне    

Были запрятаны, смерть и убийство готовя троянцам.    

Пел он о том, как ахейцы разрушили город высокий,    

Чрево коня отворивши и выйдя из полой засады;    

Как по различным местам высокой рассыпались Трои,    

Как Одиссей, словно грозный Арес, к Деифобову дому    

Вместе с царем Менелаем, подобным богам, устремился,    

Как на ужаснейший бой он решился с врагами, разбивши    

Всех их при помощи духом высокой Паллады Афины.    

Это пел знаменитый певец. Непрерывные слезы    

Из‑под бровей Одиссея лицо у него увлажняли.    

Так же, как женщина плачет, упавши на тело супруга,    

Павшего в первых рядах за край свой родной и за граждан,    

Чтоб отвратить от детей и от города злую погибель:    

Видя, что муж дорогой ее в судорогах бьется предсмертных,