1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 
– Чтоб тебе провалиться с мерзостным твоим островом,  проклятый Санчо! – вмешалась племянница. – И что это еще за острова?  Что, ты их есть будешь, лакомка, обжора ты этакий?    

– Да не есть, а ведать ими и править, – возразил  Санчо, – и еще получше, нежели десять городских советов и десять столичных  алькальдов.[317]    

– А все-таки ты, вместилище пороков и гнездилище  лукавства, сюда не войдешь, – объявила ключница. – Иди управляй своим  домом, паши свой клочок земли и забудь про все острова и чертострова на свете.    

Священника и цирюльника немало потешило это словопрение,  однако ж Дон Кихот, боясь, как бы Санчо не наболтал и не намолол всякой  зловредной ерунды и не коснулся чего-нибудь такого, что могло бы бросить тень  на его, Дон Кихота, доброе имя, позвал его и велел женщинам замолчать и  впустить посетителя. Санчо вошел, а священник и цирюльник попрощались с Дон Кихотом,  на выздоровление коего они теперь утратили всякую надежду: так упорствовал он в  странных своих суждениях о злосчастном этом странствующем рыцарстве и так  простодушно был погружен в свои о нем размышления, а потому священник сказал  цирюльнику:    

– Вот увидите, любезный друг, в один прекрасный день  приятель наш снова даст тягу.    

– Не сомневаюсь, – отозвался цирюльник, –  однако ж меня не столько удивляет помешательство рыцаря, сколько простодушие  оруженосца: он так уверовал в свой остров, что никакие разочарования, думается  мне, не выбьют у него этого из головы.    

– Да поможет им бог, – сказал священник, – а  мы будем на страже: посмотрим, к чему приведет вся эта цепь сумасбродств как  рыцаря, так и оруженосца, – право, их обоих словно отлили в одной и той же  форме, и безумства господина без глупостей слуги не стоили бы ломаного гроша.    

– Ваша правда, – заметил цирюльник, –  любопытно было бы знать, о чем они сейчас толкуют.    

– Я уверен, – сказал священник, – что  племянница или же ключница нам потом расскажут: ведь у них такой обычай – все  подслушивать.    

Между тем Дон Кихот заперся с Санчо у себя в комнате и,  оставшись с ним вдвоем, заговорил:    

– Меня весьма огорчает, Санчо, что ты утверждал и  утверждаешь, будто я заставил тебя покинуть насиженное местечко, но ведь ты же  знаешь, что и я не оставался на месте: отправились мы вдвоем, вдвоем поехали,  вдвоем и странствовали, и та же участь и та же судьба постигли нас обоих: если  тебя один раз подбрасывали на одеяле, то меня сто раз колотили, вот и все мое  перед тобой преимущество.    

– Да ведь это в порядке вещей, – возразил  Санчо, – сами же вы, ваша милость, говорите, что злоключения – это скорей  по части странствующих рыцарей, нежели оруженосцев.    

– Ты ошибаешься, – заметил Дон Кихот, – не  зря говорится, что когда caput dolet… и так далее.    

– Я разумею только мой родной язык, – объявил  Санчо.    

– Я хочу сказать, – пояснил Дон Кихот, – что  когда болит голова, то болит и все тело, а как я есмь твой господин и  сеньор, то я – голова, ты же – часть моего тела, коль скоро ты мой слуга, потому-то,  если беда стряслась со мною, то она отзывается на тебе, а на мне твоя.    

– Так-то оно так, – сказал Санчо, – однако ж  когда меня, часть вашего тела, подбрасывали на одеяле, то голова моя пребывала  за забором, смотрела, как я взлетаю на воздух, и не чувствовала при этом ни малейшей  боли, а если тело обязано болеть вместе с головою, то и голова обязана болеть  вместе с телом.    

– Ты хочешь сказать, Санчо, что мне не было больно,  когда тебя подбрасывали на одеяле? – спросил Дон Кихот. – Так вот,  если ты это хочешь сказать, то не говори так и не думай, ибо душа моя болела  тогда сильнее, нежели твое тело. Однако ж оставим до времени этот разговор,  потом мы все это еще обсудим и взвесим. А теперь скажи, друг Санчо, что говорят  обо мне в нашем селе? Какого мнения обо мне простонародье, идальго и кавальеро?  Что говорят о моей храбрости, о моих подвигах и о моей учтивости? Какие ходят  слухи о моем начинании – возродить и вновь учредить во всем мире давно забытый  рыцарский орден? Словом, я желаю, чтобы ты поведал мне, Санчо, все, что на сей  предмет дошло до твоего слуха. И ты должен мне это поведать без утайки и без  прикрас, ибо верным вассалам надлежит говорить сеньорам своим всю, как есть,  правду, не приукрашивая ее ласкательством и не смягчая ее из ложной  почтительности. И тебе надобно знать, Санчо, что когда бы до слуха государей  доходила голая правда, не облаченная в одежды лести, то настали бы другие  времена, и протекшие века по сравнению с нашим стали бы казаться железными,  тогда как наш, должно думать, показался бы золотым. Пусть же эти мои слова  будут тебе назиданием, Санчо, дабы ты добросовестно и толково доложил мне всю  правду о том, что меня, как тебе известно, занимает.    

– Я это сделаю весьма охотно, государь мой, –  сказал Санчо, – с условием, однако ж, что ваша милость на мои слова не  разгневается, коли желает, чтобы я выставил всю правду нагишом, не облекая ее  ни во что, кроме того одеяния, в коем она дошла до меня.    

– И не подумаю даже гневаться, – сказал Дон  Кихот. – Можешь, Санчо, говорить свободно и без околичностей.    

– Ну так, во-первых, я вам скажу, – начал  Санчо, – что народ почитает вашу милость за самого настоящего  сумасшедшего, а я, мол, тоже с придурью. Идальго говорят, что звания идальго  вашей милости показалось мало и вы приставили к своему имени дон и, хотя  у вас всего две-три виноградные лозы, землицы – волу развернуться негде, а  прикрыт только зад да перед, произвели себя в кавальеро. Кавальеро говорят, что  они не любят, когда с ними тягаются идальго, особливо такие, которым пристало  разве что в конюхах ходить и которые обувь чистят сажей, а черные чулки штопают  зеленым шелком.    

– Это ко мне не относится, – сказал Дон  Кихот, – одет я всегда прилично, чиненого не ношу. Рваное – это другое  дело, да и то это больше от доспехов, нежели от времени.    

– Касательно же храбрости, учтивости, подвигов и  начинания вашей милости, – продолжал Санчо, – то на сей предмет  существуют разные мнения. Одни говорят: «Сумасшедший, но забавный», другие: «Смельчак,  но неудачник», третьи: «Учтивый, но блажной», и уж как примутся пересуживать,  так и вашей милости и мне все косточки перемоют.    

– Прими вот что в соображение, Санчо, – заговорил  Дон Кихот, – стоит только добродетели достигнуть степеней высоких, как ее  уже начинают преследовать. Никто или почти никто из славных мужей прошлого не  избежал низкой клеветы. Юлия Цезаря, неустрашимейшего, предусмотрительнейшего и  отважнейшего полководца, упрекали в тщеславии и в некоторой нечистоплотности, –  как в смысле одежды, так и в смысле нравов. Об Александре,[318] подвигами своими  стяжавшем себе название «великого», говорят, будто бы он запивал. Про  Геркулеса, несшего столь великие труды, рассказывают, будто бы он был неженкою  и распутником. Про дона Галаора, брата Амадиса Галльского, ходят слухи, будто  бы он чересчур был сварлив, а что его брат – будто бы плакса. А потому, Санчо,  среди стольких сплетен о людях выдающихся сплетни обо мне пройдут незаметно,  если только ты чего-нибудь не утаил.    

– В том-то вся и загвоздка, не видать отцу моему  царствия небесного! – воскликнул Санчо.    

– Значит, это еще не все? – спросил Дон Кихот.    

– Ягодки еще впереди, – отвечал Санчо, – а  пока что это были всего только цветочки. Коли милости вашей угодно знать  клеветы, про вас распространяемые, то я мигом приведу одного человека, и он вам  их выложит все до единой, вот чего не упустит: ведь вчера вечером приехал сын  Бартоломе Карраско, тот, что учился в Саламанке и стал бакалавром, и я пошел  поздравить его с приездом, а он мне сказал, будто вышла в свет история вашей  милости под названием Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский, и еще он  сказал, будто меня там вывели под моим собственным именем – Санчо Пансы, и  сеньору Дульсинею Тобосскую тоже, и будто там есть все, что происходило между  нами двумя, так что я от ужаса начал креститься – откуда, думаю, все это  сделалось известно сочинителю?    

– Уверяю тебя, Санчо, – сказал Дон Кихот, –  что наш летописец – это, уж верно, какой-нибудь мудрый кудесник: от таких, о  чем бы они ни пожелали писать, ничто не укроется.    

– Какой там мудрый, да еще и кудесник, –  воскликнул Санчо, – когда, по словам бакалавра Самсона Карраско (так зовут  того, о ком я говорю), автор этой книги прозывается Сид Ахмет Бен-нахали!    

– Это мавританское имя, – сказал Дон Кихот.    

– Вернее всего, – подхватил Санчо, – мне от  многих приходилось слышать, что мавры преизрядные нахалы.    

– По-видимому, Санчо, – заметил Дон Кихот, –  ты перепутал прозвание этого Сида, что, кстати сказать, по-арабски  означает «господин».    

– Очень может быть, – сказал Санчо. – Так  вот, коли вашей милости желательно, чтобы я привел сюда бакалавра, то я за ним  живо слетаю.    

– Я буду тебе очень признателен, друг мой, –  сказал Дон Кихот. – Ты мне загадал загадку, – я не стану ни пить, ни  есть, покуда всего не разведаю.    

– Ну так я за ним схожу, – повторил Санчо.    

И, оставив своего господина, он пошел к бакалавру и малое  время спустя вместе с ним возвратился, и тут между ними тремя презабавное  началось собеседование.    

     

    

 Глава III    

     

Об уморительном разговоре, происходившем между Дон Кихотом,  Санчо Пансою и бакалавром Самсоном Карраско    

     

    

     

Дон Кихот в ожидании бакалавра Карраско, от которого он  надеялся услышать, что именно о нем говорится в книге, о коей ему толковал  Санчо, погрузился в глубокую задумчивость; он никак не мог поверить, что такая  книга существует в действительности: ведь на острие его меча еще не успела  высохнуть кровь убитых им врагов, а тут говорят, будто история высоких его  рыцарских подвигов уже вышла в свет. Со всем тем он решил, что какой-нибудь  мудрец, не то друг, не то недруг, силою своего волшебства ее напечатал, –  коли друг, то дабы возвеличить и вознести его подвиги над самыми славными  деяниями странствующих рыцарей, а коли недруг, то дабы умалить их и поставить  ниже самых гнусных поступков гнуснейшего из оруженосцев, какой когда-либо был  описан в книге; впрочем, возражал он себе, дела оруженосцев никто никогда не  описывал, если же такая книга подлинно существует, то, коль скоро это книга о  странствующем рыцаре, она по необходимости долженствует быть красноречивою,  возвышенною, изрядною, великолепною и правдивою. Соображения эти несколько его  успокоили, однако он снова забеспокоился, когда вспомнил, что автор книги –  мавр, о чем свидетельствовало слово Сид, от мавров же ожидать правды не  следует, ибо все они обманщики, врали и выдумщики. Он со страхом думал: а вдруг  мавр описывает сердечные его обстоятельства без надлежащей благопристойности и  тем самым порочит и пятнает честь сеньоры Дульсинеи Тобосской? Ему же хотелось,  чтобы в книге было засвидетельствовано, как он был верен ей и как высоко всегда  ее ставил, как отвергал королев, императриц и всякого звания дев и умерял  естественные движения сердца; и он все еще думал, гадал, судил и рядил, когда  вошли Санчо и Карраско, и Дон Кихот встретил бакалавра с отменною учтивостью.    

Бакалавр хотя и звался Самсоном,[319] однако ж росту был  небольшого, зато был пребольшущий хитрец; цвет лица у него был безжизненный,  зато умом он отличался весьма живым; сей двадцатичетырехлетний молодой человек  был круглолиц, курнос, большерот, что выдавало насмешливый нрав и склонность к  забавам и шуткам, каковые свойства он и выказал, едва увидевши Дон Кихота, ибо  тот же час опустился перед ним на колени и сказал:    

– Ваше величие, сеньор Дон Кихот Ламанчский! Пожалуйте  мне ваши руки, ибо, клянусь одеянием апостола Петра,[320] которое на мне  (хотя я достигнул только первых четырех степеней), что ваша милость – один из  наиславнейших странствующих рыцарей, какие когда-либо появлялись или еще  появятся на земной поверхности. Да будет благословен Сид Ахмет Бен-инхали за  то, что он написал историю великих ваших деяний, и да преблагословен будет тот  любознательный человек, который взял на себя труд перевести ее с арабского на  наш обиходный кастильский язык для всеобщего увеселения.    

Дон Кихот попросил его встать и сказал:    

– Итак, моя история, и правда, написана, и составил ее  некий мудрый мавр?    

– Сущая правда, сеньор, – отвечал Самсон, – и  я даже ручаюсь, что в настоящее время она отпечатана в количестве более  двенадцати тысяч книг. Коли не верите, запросите Португалию, Барселону и  Валенсию, где она печаталась, и еще ходят слухи, будто бы ее сейчас печатают в  Антверпене, – мне сдается, что скоро не останется такого народа, который  не прочел бы ее на своем родном языке.    

– Ничто не может доставить человеку добродетельному и  выдающемуся такого полного удовлетворения, – сказал на это Дон  Кихот, – как сознание, что благодаря печатному слову добрая о нем молва  еще при его жизни звучит на языках разных народов. Я говорю: добрая молва, ибо  если наоборот, то с этим никакая смерть не сравнится.    

– Что касается доброй славы и доброго имени, –  подхватил бакалавр, – то ваша милость превосходит всех странствующих  рыцарей, ибо мавр на своем языке, а христианин на своем постарались в самых картинных  выражениях описать молодцеватость вашей милости, великое мужество ваше в минуту  опасности, стойкость в бедствиях, терпение в пору невзгод, а также при ранениях,  и, наконец, чистоту и сдержанность платонического увлечения вашей милости  сеньорою доньей Дульсинеей Тобосской.    

– Я никогда не слыхал, чтобы сеньору Дульсинею звали донья,  – вмешался тут Санчо, – ее зовут просто сеньора Дульсинея  Тобосская, так что в этом сочинитель ошибается.    

– Твое возражение несущественно, – заметил  Карраско.    

– Разумеется, что нет, – отозвался Дон  Кихот, – однако ж скажите мне, сеньор бакалавр: какие из подвигов моих  наипаче восславляются в этой истории?    

– На сей предмет, – отвечал бакалавр, –  существуют разные мнения, ибо разные у людей вкусы: одни питают пристрастие к  приключению с ветряными мельницами, которые ваша милость приняла за Бриареев и  великанов, другие – к приключению с сукновальнями, кто – к описанию двух ратей,  которые потом оказались стадами баранов, иной восторгается приключением с мертвым  телом, которое везли хоронить в Сеговию, один говорит, что лучше нет  приключения с освобождением каторжников, другой – что надо всем возвышаются  приключения с двумя великанами-бенедиктинцами и схватка с доблестным бискайцем.    

– А скажите, сеньор бакалавр, – снова вмешался  Санчо, – вошло в книгу приключение с янгуасцами, когда добрый наш Росинант  отправился искать на дне морском груш?    

– Мудрец ничего не оставил на дне чернильницы, –  отвечал Самсон, – он всего коснулся и обо всем рассказал, даже о том, как  добрый Санчо кувыркался на одеяле.    

– Ни на каком одеяле я не кувыркался, – возразил  Санчо, – в воздухе, правда, кувыркался, и даже слишком, я бы сказал,  долго.    

– По моему разумению, – заговорил Дон  Кихот, – во всякой светской истории долженствуют быть свои коловратности,  особливо в такой, в которой речь идет о рыцарских подвигах, – не может же  она описывать одни только удачи.    

– Как бы то ни было, – сказал бакалавр, –  некоторые читатели говорят, что им больше понравилось бы, когда бы авторы  сократили бесконечное количество ударов, которые во время разных стычек сыпались  на сеньора Дон Кихота.    

– История должна быть правдивой, – заметил Санчо.    

– И все же они могли бы умолчать об этом из чувства  справедливости, – возразил Дон Кихот, – не к чему описывать  происшествия, – которые хотя и не нарушают и не искажают правды исторической,  однако ж могут унизить героя. Сказать по совести, Эней не был столь благочестивым,  как его изобразил Вергилий, а Одиссей столь хитроумным, как его представил  Гомер.    

– Так, – согласился Самсон, – но одно дело –  поэт, а другое – историк: поэт, повествуя о событиях или же воспевая их, волен  изображать их не такими, каковы они были в действительности, а такими, какими  они долженствовали быть, историку же надлежит описывать их не такими, какими  они долженствовали быть, но такими, каковы они были в действительности, ничего  при этом не опуская и не присочиняя.    

– Коли уж сеньор мавр выложил всю правду, –  заметил Санчо, – стало быть, среди ударов, которые получал мой господин,  наверняка значатся и те, что получал я, потому не было еще такого случая, чтобы,  снимая мерку со спины моего господина, не сняли заодно и со всего моего тела.  Впрочем, тут нет ничего удивительного: мой господин сам же говорит, что  головная боль отдается во всех членах.    

– Ну и плут же вы, Санчо, – молвил Дон  Кихот. – На что, на что, а на то, что вам выгодно, у вас, право, недурная  память.    

– Да если б я и хотел позабыть про дубинки, которые по  мне прошлись, – возразил Санчо, – так все равно не мог бы из-за  синяков: ведь до ребер-то у меня до сих пор не дотронешься.    

– Помолчи, Санчо, – сказал Дон Кихот, – не  прерывай сеньора бакалавра, я же, со своей стороны, прошу его продолжать и  рассказать все, что в упомянутой истории обо мне говорится.    

– И обо мне, – ввернул Санчо, – ведь,  говорят, я один из ее главных пресонажей.    

– Персонажей, а не пресонажей, друг  Санчо, – поправил Самсон.    

– Еще один строгий учитель нашелся! – сказал  Санчо. – Если мы будем за каждое слово цепляться, то ни в жизнь не кончим.    

– Пусть моя жизнь будет несчастной, если ты, Санчо, не  являешься в этой истории вторым лицом, – объявил бакалавр, – и  находятся даже такие читатели, которым ты доставляешь больше удовольствия своими  речами, нежели самое значительное лицо во всей этой истории, хотя, впрочем,  кое-кто говорит, что ты обнаружил излишнюю доверчивость, поверив в возможность  стать губернатором на острове, который был тебе обещан присутствующим здесь  сеньором Дон Кихотом.    

– Время еще терпит, – заметил Дон Кихот, – и  чем более будет Санчо входить в возраст, чем более с годами у него накопится  опыта, тем более способным и искусным окажется он губернатором.    

– Ей-богу, сеньор, – сказал Санчо, – не  губернаторствовал я на острове в том возрасте, в коем нахожусь ныне, и не  губернаторствовать мне там и в возрасте Мафусаиловом.[321] Не то беда, что у  меня недостает сметки, чтобы управлять островом, а то, что самый этот остров  неведомо куда запропастился.    

– Положись на бога, Санчо, – молвил Дон  Кихот, – и все будет хорошо, и, может быть, даже еще лучше, чем ты  ожидаешь, ибо без воли божией и лист на дереве не шелохнется.    

– Совершенная правда, – заметил Самсон, –  если бог захочет, то к услугам Санчо будет не то что один, а целая тысяча  островов.    

– Навидался я этих самых губернаторов, – сказал  Санчо, – по-моему, они мне в подметки не годятся, а все-таки их величают ваше  превосходительство и кушают они на серебре.    

– Это не губернаторы островов, – возразил  Самсон, – у них другие области, попроще, – губернаторы островов  должны знать, по крайности, грамматику и арифметику.    

– С орехами-то я в ладах, – сказал  Санчо, – а вот что такое метика – тут уж я ни в зуб толкнуть,  не понимаю, что это может значить. Предадим, однако ж, судьбы островов в руци божии,  и да пошлет меня господь бог туда, где я больше всего могу пригодиться, я же  вам вот что скажу, сеньор бакалавр Самсон Карраско: я страх как доволен, что  автор этой истории, рассказывая про мои похождения, не говорит обо мне никаких  неприятных вещей, потому, честное слово оруженосца, расскажи он обо мне  что-нибудь такое, что не пристало столь чистокровному христианину, каков я, то  мой голос услышали бы и глухие.    

– Это было бы чудо, – заметил Самсон.    

– Чудо – не чудо, – отрезал Санчо, – а только  каждый должен думать, что он говорит или же что пишет о персонах, а не  ляпать без разбора все, что взбредет на ум.    

– Одним из недостатков этой истории, – продолжал  бакалавр, – считается то, что автор вставил в нее повесть под названием Безрассудно-любопытный, –  и не потому, чтобы она была плоха сама по себе или же плохо написана, а  потому, что она здесь неуместна и не имеет никакого отношения к истории его  милости сеньора Дон Кихота.    

– Бьюсь об заклад, – объявил Санчо, – что у  этого сукина сына получилась каша.    

– В таком случае я скажу, – заговорил Дон  Кихот, – что автор книги обо мне – не мудрец, а какой-нибудь  невежественный болтун, и взялся он написать ее наудачу и как попало – что  выйдет, то, мол, и выйдет, точь-в-точь как Орбанеха, живописец из Убеды,  который, когда его спрашивали, что он пишет, отвечал: «Что выйдет». Нарисовал  он однажды петуха, да так скверно и до того непохоже, что пришлось написать под  ним крупными буквами: «Это петух». Так, очевидно, обстоит дело и с моей  историей, и чтобы понять ее, понадобится комментарий.    

– Ну нет, – возразил Самсон, – она совершенно  ясна и никаких трудностей не представляет: детей от нее не оторвешь, юноши ее  читают, взрослые понимают, а старики хвалят. Словом, люди всякого чина и звания  зачитывают ее до дыр и знают наизусть, так что чуть только увидят какого-нибудь  одра, сейчас же говорят: «Вон Росинант!» Но особенно увлекаются ею слуги – нет  такой господской передней, где бы не нашлось Дон Кихота: стоит  кому-нибудь выпустить его из рук, как другой уж подхватывает, одни за него  дерутся, другие выпрашивают. Коротко говоря, чтение помянутой истории есть  наименее вредное и самое приятное времяпрепровождение, какое я только знаю, ибо  во всей этой книге нет ни одного мало-мальски неприличного выражения и ни одной  не вполне католической мысли.    

– Писать иначе – это значит писать не правду, а  ложь, – заметил Дон Кихот, – историков же, которые не гнушаются  ложью, должно сжигать наравне с фальшивомонетчиками. Вот только я не понимаю,  зачем понадобилось автору прибегать к повестям и рассказам про других, когда он  мог столько написать обо мне, – по-видимому, он руководствовался  пословицей; «Хоть солому ешь, хоть жито, лишь бы брюхо было сыто». В самом  деле, одних моих размышлений, вздохов, слез, добрых намерений и сражений могло  бы хватить ему на еще более или уж, по крайности, на такой же толстый том,  какой составляют сочинения Тостадо.[322]  Откровенно говоря, сеньор бакалавр, я полагаю, что для того, чтобы писать  истории или же вообще какие бы то ни было книги, потребны верность суждения и  зрелость мысли. Отпускать шутки и писать остроумные вещи есть свойство умов  великих: самое умное лицо в комедии – это шут, ибо кто желает сойти за дурачка,  тот не должен быть таковым. История есть нечто священное, ибо ей надлежит быть  правдивою, а где правда, там и бог, ибо бог и есть правда, и все же находятся  люди, которые пекут книги, как оладьи.    

– Нет такой дурной книги, в которой не было бы чего-нибудь  хорошего, – вставил бакалавр.    

– Без сомнения, – согласился Дон Кихот, –  однако ж часто бывает так, что люди заслуженно достигают и добиваются своими  рукописаниями великой славы, но коль скоро творения их выходят из печати, то  слава им изменяет совершенно или, во всяком случае, несколько меркнет.    

– Суть дела вот в чем, – сказал Карраско. –  Произведения напечатанные просматриваются исподволь, а потому и недостатки  таковых легко обнаруживаются, и чем громче слава сочинителя, тем внимательнее  творения его изучаются. Людям, прославившимся своими дарованиями, великим  поэтам, знаменитым историкам всегда или же большею частью завидуют те, которые  с особым удовольствием и увлечением вершат суд над произведениями чужими, хотя  сами не выдали в свет ни единого.    

– Удивляться этому не приходится, – заметил Дон  Кихот, – сколькие богословы сами не годятся в проповедники, но зато  отличнейшим образом подметят, чего вот в такой-то проповеди недостает и что в  ней лишнее.    

– Все это так, сеньор Дон Кихот, – возразил  Карраско, – однако ж я бы предпочел, чтобы подобного рода судьи были более  снисходительны и менее придирчивы и чтобы они не считали пятен на ярком солнце  того творения, которое они хулят, ибо если aliquando bonus dormitat Homerus,[323]  то пусть они примут в рассуждение, сколько пришлось ему бодрствовать, дабы на  светлое его творение падало как можно меньше тени, и притом, может статься, те  пятна, которые им не понравились, – это пятна родимые, иной раз придающие  человеческому лицу особую прелесть. Коротко говоря, кто отдает свое  произведение в печать, тот величайшему подвергается риску, ибо совершенно  невозможно сочинить такую книгу, которая удовлетворила бы всех.    

– Книга, написанная обо мне, удовлетворит  немногих, – вставил Дон Кихот.    

– Как раз наоборот: ведь stultorum infinitus est  numerus,[324]  а посему ваша история пришлась по вкусу неисчислимому множеству читателей,  однако ж некоторые полагают, что память у автора худая и слабая, ибо он забыл  сообщить, кто украл у Санчо его серого: вор не назван, ясно только одно, что осла  похитили, а немного погодя мы снова видим Санчо верхом на том же самом осле,  который неизвестно откуда взялся. Еще говорят, будто автор забыл упомянуть, что  сделал Санчо на ту сотню эскудо, которую он нашел в чемодане в Сьерре Морене:  автор об этом умалчивает, а между тем многим хотелось бы знать, что Санчо на  них сделал и как он ими распорядился, – вот этой существенной подробности  в книге и недостает.    

Санчо на это ответил так:    

– Мне, сеньор Самсон, сейчас не до счетов и не до  отчетов, – у меня такая слабость в желудке, что ежели я не глотну для  бодрости крепкого вина, то высохну, как щепка. Дома у меня есть вино, моя дражайшая  половина меня поджидает, я только поем, а потом вернусь и удовлетворю вашу  милость и всякого, кто только ни пожелает меня спросить касательно пропажи осла  и на что я израсходовал сто эскудо.    

И, не дожидаясь ответа и ни слова более не сказав, Санчо  ушел домой.    

Дон Кихот стал просить и уговаривать бакалавра остаться и  закусить с ним чем бог послал. Бакалавр принял приглашение и остался; в виде  добавочного блюда была подана пара голубей; за столом говорили о рыцарстве;  Карраско поддакивал хозяину; пиршество кончилось, все легли соснуть. Санчо  возвратился, и прерванная беседа возобновилась.    

     

    

 Глава IV,    

     

в коей Санчо Панса разрешает недоуменные вопросы бакалавра  Самсона Карраско, а также происходят события, о которых стоит узнать и  рассказать    

     

    

     

Санчо возвратился к Дон Кихоту и, возвращаясь к прерванному  разговору, сказал:    

– Сеньор Самсон говорит, что ему любопытно знать, кто,  как и когда похитил у меня серого, на каковой его запрос отвечаю нижеследующее.  В ту же ночь, когда мы, спасаясь бегством от Святого братства, очутились в  Сьерре Морене после злоключений, то бишь приключений, с каторжниками и с  покойником, которого несли в Сеговию, мой господин и я спрятались в чаще леса,  и тут мы оба, мой господин – опершись на копье, а я – верхом на своем сером,  избитые и уставшие от перепалок, заснули как все равно на пуховиках. Особливо я  заснул таким крепким сном, что кто-то ко мне подкрался, со всех четырех сторон  подставил под седло по палке и неприметно вытащил из-под меня осла, я же так и  остался в седле.    

– Это дело пустячное, да и не новое, то же самое  приключилось с Сакрипантом во время осады Альбраки: таким же хитроумным  способом вытащил из-под него коня знаменитый разбойник Брунел.[325]    

– Рассвело, – продолжал Санчо, – и чуть  только я пошевелился, как палки полетели и я со всего размаху шлепнулся.  Поглядел, где мой серый, ан серого-то и нет. Заплакал я в три ручья и таково  жалобно запричитал, что ежели тот, кто написал про нас книгу, не вставил в нее  моих причитаний, значит, можно сказать с уверенностью, что он ничего хорошего в  нее не вставил. Сколько дней прошло с тех пор – не помню, только еду я с  сеньорой принцессой Микомиконой, гляжу: осел-то мой вот он, а на нем одетый  по-цыгански Хинес де Пасамонте, сей плут и преизрядный мерзавец, коего мой  господин и я избавили от цепей.    

– Ошибка не в этом, – заметил Самсон, – а в  том, что прежде, нежели осел нашелся, автор обмолвился, что Санчо ехал верхом  на том же самом сером.    

– На это я не знаю, что вам ответить, – сказал  Санчо, – видно, сочинитель ошибся, а может, это небрежность наборщика.    

– По всей вероятности, так оно и есть, – сказал  Самсон. – Ну, а что же сталось с сотней эскудо? Их не стало в живых?    

Санчо ответил:    

– Я истратил их на себя лично, на жену и на детей, и  только благодаря им я не получил от жены нагоняя за то, что, находясь на службе  у моего господина Дон Кихота, изъездил все пути-дорожки, а то если б я через  столько времени заявился домой без осла и с пустыми руками, меня бы ожидала  незавидная участь. Если же вы еще что-либо желаете знать обо мне, то я к вашим  услугам, готов ответ держать хоть перед самим королем, перед собственной его персоной,  да и никого не касается – привез я денег или не привез, истратил или не  истратил, потому ежели бы за все колотушки, которые мне надавали за время моего  путешествия, рассчитывались деньгами, хотя бы по четыре мараведи за каждую, так  не то что ста, а и двухсот эскудо не хватило бы, чтобы расплатиться только за  половину, и пусть каждый спросит сначала свою совесть, а потом уже белое  называет черным, а черное – белым: ведь все мы таковы, какими нас господь бог  сотворил, а бывает, что и того хуже.    

– Я попрошу автора, – сказал Карраско, –  чтобы он во втором издании своей книги не забыл вставить то, что сейчас сказал  добрый Санчо, – это к вящему послужило бы ей украшению.    

– А еще какие-нибудь исправления требуются в этой  книге, сеньор бакалавр? – осведомился Дон Кихот.    

– Вероятно, какие-нибудь требуются, – отвечал  тот, – но уже не столь существенные.    

– А не собирается ли, чего доброго, автор выдать в свет  вторую часть? – спросил Дон Кихот.    

– Как же, собирается, – отвечал Самсон, –  только он говорит, что еще не разыскал ее и не знает, у кого она хранится, так  что это еще под сомнением, выйдет она или нет, да и потом некоторые говорят:  «Вторая часть никогда не бывает удачной», а другие: «О Дон Кихоте написано уже  довольно», вот и берет сомнение, будет ли вторая часть. Впрочем, люди не  угрюмые, а жизнерадостные просят: «Давайте нам еще Дон-Кихотовых похождений,  пусть Дон Кихот воинствует, а Санчо Панса болтает, рассказывайте о чем угодно –  мы всем будем довольны».    

– К чему же склоняется автор?    

– А вот к чему, – отвечал Самсон. – Он с  крайним тщанием историю эту разыскивает, и коль скоро она найдется, он сей же  час предаст ее тиснению: ведь он не столько за похвалами гонится, сколько за прибылью.    

На это Санчо ему сказал:    

– Так, стало быть, автор жаден до денег, до прибыли?  Ну, тогда это просто чудо будет, коли он напишет удачно: ведь ему придется  метать на живую нитку, как все равно портняжке перед самой Пасхой, –  произведения же, написанные наспех, никогда не достигают должного совершенства.  Нет, пусть-ка этот самый сеньор мавр, или кто он там такой, постарается, а уж  мы с моим господином насчет приключений и разных происшествий не поскупимся,  так что он не только вторую, а и целых сто частей написать сумеет. Он-то,  сердечный, поди, думает про нас: дескать, как сыр в масле катаются, а поглядел  бы, как мы тут благоденствуем, – пожалуй, от такого благоденства ножки  протянешь. А пока вот что я скажу: послушайся меня мой господин, мы бы уж давно  были в чистом поле, искореняли бы зло и выпрямляли кривду, как это принято и  как это водится у добрых странствующих рыцарей.    

Не успел Санчо вымолвить это, как их слуха достигло ржание  Росинанта, каковое ржание Дон Кихот почел за весьма добрый знак и положил дня  через три, через четыре снова отправиться в поход; и, поделившись намерением  своим с бакалавром, он спросил, куда тот посоветует ему путь держать; бакалавр  отвечал, что, по его разумению, в королевство Арагонское, в город Сарагосу, где  в ближайшее время, в Георгиев день, надлежит быть наиторжественнейшим состязаниям[326]  и где Дон Кихот может превзойти всех рыцарей арагонских, а это все равно, что  превзойти всех рыцарей на свете. Засим бакалавр похвалил Дон Кихота за его  чрезвычайно благородное и смелое начинание, но предуведомил, чтобы он не играл  с опасностью по той причине, что его жизнь, мол, принадлежит не ему, а всем  несчастным, которые в помощи его и покровительстве нуждаются.    

– Насчет состязания, сеньор Самсон, я не  согласен, – вмешался Санчо, – ведь мой господин набрасывается на  сотню вооруженных людей, как все равно лакомка-мальчишка на полдесятка спелых  дынь. Да, черт побери, сеньор бакалавр, всему свое время: когда напасть, а  когда и отступить можно, а издавать то и знай воинственные кличи – это не дело.  Притом я слыхал, и как будто бы, если память мне не изменяет, от моего же  собственного господина, что посредине между двумя крайностями, трусостью и  безрассудством, находится храбрость, а коли так, то не должно удирать  неизвестно из-за чего, а равно и нападать на превосходящие силы противника. Но  главное вот насчет чего я хочу упредить моего господина: коли он намерен взять  меня с собой, то я, со своей стороны, ставлю непременным условием, что драться  будет он один, мне же только вменяется в обязанность следить за тем, чтобы он  был чисто одет и накормлен, – тут уж я в лепешку расшибусь, – но  чтобы я когда-нибудь поднял меч не то что на великана, а хотя бы на разбойника  с большой дороги, это вещь невозможная. Я, сеньор Самсон, рассчитываю добыть  себе славу не храбреца, а самого лучшего и самого верного оруженосца, какой  когда-либо служил странствующему рыцарю. И если моему господину Дон Кихоту в  награду за многочисленные мои и важные услуги благоугодно будет пожаловать мне  один из тех многочисленных островов, которые, как я слыхал от его милости, в  здешних краях водятся, то он меня премного тем одолжит, а не пожалует то, для  чего-то я все-таки родился на свет, а ведь всякому человеку должно уповать ни  на кого другого, а только на бога, и притом может статься, что безгубернаторский  кусок хлеба такой же вкусный, а то, глядишь, еще и повкуснее, нежели  губернаторский, да и откуда я знаю: не ровен час, на этих самых островах черт  собирается подставить мне ножку, чтобы я споткнулся, упал и вышиб себе зубы.  Как был я Санчо, так Санчо и умру, однако ежели без особого с моей стороны  риска и хлопот ни оттуда ни отсюда свалится мне с неба какой-нибудь остров или  же еще что-нибудь в этом роде, то я не такой дурак, чтоб от него отказаться, не  зря же говорит пословица: «Дали коровку – беги скорей за веревкой», а то еще:  «Привалило добро – тащи прямо в дом».    

– Ты, братец Санчо, – молвил Карраско, –  говорил как настоящий профессор, однако ж со всем тем положись на бога и на  сеньора Дон Кихота, и сеньор Дон Кихот пожалует тебе не только что остров, а и  целое королевство.    

– Половинку бы – и то хорошо, – заметил  Санчо, – только смею вас уверить, сеньор Карраско, что королевство,  которое моему господину угодно будет мне пожаловать, со мной не пропадет: я  щупал себе пульс и знаю, что у меня хватит здоровья, чтобы править  королевствами и островами, – я уж сколько раз говорил моему господину.    

– Смотри, Санчо, – сказал Самсон, – от  должностей меняется нрав; может случиться, что, ставши губернатором, ты от  родной матери отвернешься.    

– Так можно сказать про басурмана, – возразил  Санчо, – а у меня в жилах течет чистая-расчистая христианская кровь. Да  нет, вы только присмотритесь ко мне: разве я способен отплатить кому-либо  неблагодарностью?    

– Дай-то бог, – молвил Дон Кихот, –  посмотрим, что будет, когда ему вручат бразды правления, а мне сдается, что час  тот недалек.    

Затем Дон Кихот попросил бакалавра, если только он поэт,  сделать ему одолжение – сочинить на предстоящую разлуку с сеньорой Дульсинеей  Тобосской такое стихотворение, где бы каждый стих начинался с одной из букв ее  имени, так что в конце концов, если соединить начальные буквы, можно было бы  прочитать: Дульсинея из Тобосо. Бакалавр ответил, что хотя он и не  принадлежит к числу знаменитых испанских поэтов, которых, как говорят,  всего-навсего три с половиной, однако ж не преминет-де сочинить помянутые  вирши, нужды нет, что сочинение таковых представляет для него трудность немалую  по той причине, что заданное имя состоит из семнадцати букв, и вот если, мол,  написать четыре четверостишия, то одна буква будет лишняя, если же четыре  пятистишия, четыре так называемые десимы [327] или редондильи,  то трех букв не хватит, однако ж со всем тем он, дескать, постарается  как-нибудь проглотить одну букву и в четыре четверостишия втиснуть имя  Дульсинеи из Тобосо.    

– Добейтесь этого во что бы то ни стало, – сказал  Дон Кихот, – ни одна женщина не поверит, что стихи посвящены ей, если имя  ее не обозначено в них ясно и отчетливо.    

На том они и порешили, а также на том, что Дон Кихот выедет  через неделю. Дон Кихот взял с бакалавра слово держать это в тайне от всех, в  частности от священника и маэсе Николаса, а равно и от племянницы и ключницы,  чтобы они не воспрепятствовали благородному и смелому его начинанию. Карраско  пообещал. Засим, прощаясь с Дон Кихотом, он обратился к нему с просьбой при  случае уведомлять его обо всех удачах и неудачах; и тут они расстались, а Санчо  пошел готовиться к отъезду.    

     

    

 Глава V    

     

Об остроумной и забавной беседе, какую вели между собой  Санчо Панса и супруга его Тереса Панса, равно как и о других происшествиях, о  которых мы не без приятности упомянем    

     

    

     

Дойдя до пятой главы, переводчик этой истории объявляет, что  глава эта, по его мнению, вымышленная, ибо в ней Санчо Панса изъясняется таким  слогом, какого нельзя было бы ожидать от ограниченного его ума, и рассуждает о  таких тонкостях, которые не могли быть ему известны; однако ж, дабы исполнить  долг службы, переводчик положил перевести ее; итак, он продолжает.    

Санчо возвратился домой ликующий и веселый, настолько, что  жена учуяла это веселье на расстоянии арбалетного выстрела и принуждена была  спросить:    

– Что с тобой, друг Санчо? Отчего ты такой веселый?    

А Санчо ей на это ответил:    

– Была б на то господня воля, женушка, я бы гораздо  охотнее так не радовался.    

– Я тебя не понимаю, муженек, – сказала  жена, – не возьму в толк, что ты хочешь этим сказать: была бы, мол, на то  господня воля, ты бы гораздо охотнее не радовался, – я хотя женщина  темная, а все-таки не могу себе представить, как это можно быть довольным  оттого, что не получаешь удовольствия.    

– Слушай, Тереса, – сказал Санчо, – я весел  оттого, что порешил возвратиться на службу к господину моему Дон Кихоту,  который намерен в третий раз выехать на поиски приключений, и я опять поеду с  ним – меня на это толкает нужда вместе с радостною надеждою: а вдруг я найду  еще сто эскудо в возмещение уже истраченных, хотя, с другой стороны, меня  огорчает разлука с тобой и с детьми, и вот когда бы господу было угодно, чтобы  я зарабатывал на кусок хлеба без особых хлопот и у себя дома, не таскаясь по  гиблым местам да по перепутьям, – а ведь богу это ничего не стоит, только  бы захотеть, – веселью моему, конечно, была бы другая цена, а то к нему  примешивается горечь разлуки с тобой. Вот и выходит, что я был прав, когда  говорил, что, была б на то господня воля, я охотнее бы не радовался.    

– Послушай, Санчо, – сказала Тереса, – с тех  пор как ты стал правою рукою странствующего рыцаря, ты такие петли мечешь, что  тебя никто не может понять.    

– Довольно и того, жена, что меня понимает господь бог,  а он все на свете понимает, – возразил Санчо. – Ну, ладно, оставим  это. Вот что, матушка, тебе придется в течение трех дней хорошенько поухаживать  за серым, дабы привести его в боевую готовность: удвой ему порцию овса, осмотри  седло и прочие принадлежности – ведь мы не на свадьбу едем, нам предстоит  кружить по свету, выдерживать стычки с великанами, андриаками и чудовищами, слышать  шип, рык, рев и вопль, и все это, однако ж, сущие пустяки по сравнению с  янгуасцами и заколдованными маврами.    

– Да уж я вижу, муженек, – сказала Тереса, –  что хлеб странствующих оруженосцев – это хлеб трудовой, и я буду бога молить,  чтоб он поскорей избавил тебя от таких напастей.    

– Я тебе прямо говорю, жена, – сказал  Санчо, – не рассчитывай я в скором времени попасть в губернаторы острова,  мне бы и жизнь стала не мила.    

– Ну нет, муженечек, – возразила Тереса, –  живи, живи, петушок, хоть и на языке типунок, и ты себе живи, и пусть черт  унесет все губернаторства на свете: не губернатором вышел ты из чрева матери,  не губернатором прожил до сего дня и не губернатором ты сойдешь, или, вернее,  тебя положат в гроб, когда на то будет господня воля. Не все же на свете  губернаторы – и ничего: люди как люди, живут себе и живут. Самая лучшая  приправа – это голод, и у бедняков его всегда вдоволь, оттого-то они и едят в  охотку. Но только ты смотри у меня, Санчо: коли ты ненароком выскочишь в  губернаторы, то не забудь про меня и про детей. Помни, что Санчико уже  исполнилось пятнадцать и ему в школу пора, настоятель, который ему дядюшкой  приходится, обещался направить его по духовной части. Еще помни, что дочка  твоя, Марисанча,[328]  совсем даже не прочь выйти замуж, – мне сдается, что она думает о муже не  меньше, чем ты о губернаторстве, да ведь и то сказать: для девушки лучше плохой  муженек, нежели хороший дружок.    

– Клянусь честью, – молвил Санчо, – коли  господь пошлет мне что-нибудь вроде губернаторства, то я, милая женушка, выдам  Марисанчу за такое высокое лицо, что ее станут величать не иначе как ваше сиятельство.    

– Ну нет, Санчо, – возразила Тереса, – выдай  ее за ровню, это будет дело лучше, а то ежели вместо деревянных башмаков она  вырядится в туфельки, вместо дешевенького платьишка – в шелковое, да с фижмами,  и вместо Марика, ты, все станут называть ее донья такая-то и ваше  сиятельство, так девчонка растеряется, на каждом шагу станет попадать  впросак, и тут-то по пряже сейчас видно будет толстое и грубое рядно.    

– Молчи, дура, – сказал Санчо, – годика  два-три ей надобно будет попривыкнуть, а там барские замашки и важность  придутся ей как раз впору, а не придутся – что за беда? Только бы ей стать вашим  сиятельством, а все остальное вздор.    

– Сообразуйся, Санчо, со своим собственным  званием, – сказала Тереса, – не лезь в знать и затверди пословицу:  «Вытри нос соседскому сыну и бери его себе в зятья». Подумаешь, какое счастье –  выдать Марию за какого-нибудь графчонка или там дворянинишку, чтобы он после  шпынял ее и, чуть что, обзывал деревенщиной: отец, дескать, у тебя простой  мужик, а мать пряха! Нет, друг ты мой, ни в жизнь! Для того ли я ее растила?  Лучше, Санчо, привози-ка скорей деньжат, а выдать ее замуж – это мое дело: у  меня на примете сын Хуана Точо, Лопе Точо, крепкий, здоровый малый, все мы его  знаем, и девчонка, видать, ему приглянулась: вот с ним-то, потому как он ей  ровня, она и будет счастлива, и будут они всегда у нас перед глазами, и заживем  мы одной семьей, родители и дети, зятья и внуки, в мире и в ладу, и благословение  божие вечно будет со всеми нами, и не смей ты мне отдавать ее в столицу или в  какой-нибудь громадный дворец: там и люди ее не поймут, и она никого не поймет.    

– Ах ты дурища, Вараввина жена! – вскричал  Санчо. – Ну какая тебе корысть – не давать мне просватать дочку за такого  человека, чтобы внуков моих все величали ваше сиятельство? Вот что,  Тереса, мне частенько приходилось слышать от стариков: кто не сумел  воспользоваться счастьем, когда оно само в руки давалось, тот пусть, мол, не  сетует, коли оно прошло мимо. Вот и нехорошо будет, если мы теперь затворим  дверь, когда оно само к нам стучится: ветер дует попутный – пускай же он нас и  несет.    

Подобные обороты речи, а также иные из тех выражений,  которые Санчо употребит ниже, и вынудили переводчика этой истории объявить, что  он признаёт эту главу за вымышленную.    

– Говори, тварь неразумная, – продолжал  Санчо, – чем же это плохо, ежели я приберу к рукам какое-нибудь выгодное  губернаторство и через то мы все выйдем в люди? Дай Марисанче подцепить, кого я  пожелаю, и ты увидишь, что все тебя станут звать доньей Тересой Панса, и  в церкви ты, назло и на зависть нашим дворянкам, будешь восседать на коврах, да  на подушках, да на шелку. А нет, так и торчи на одном месте, ни туда ни сюда,  как все равно церковная статуя! И довольно разговоров, – как ты себе  хочешь, Санчика будет графиней.    

– Ты соображаешь, что говоришь, муженек? –  воскликнула Тереса. – Да ведь я чего боюсь: что это самое графство погубит  мою дочку. Делай, как знаешь, выдавай ее хоть за герцога или за принца, но  только я прямо говорю: не будет на то воли моей и согласия. Я, друг ты мой,  всегда была за равенство и терпеть не люблю, когда здорово живешь начинают  важничать. При крещении мне дали имя Тереса, имя простое и чистое, безо всяких  этих примесей, штуковин и финтифлюшек – всяких там донов да распродонов,  отец мой – по фамилии Каскахо, а меня, как я есть твоя жена, зовут Тересой  Панса (хотя, по правилам, меня бы следовало звать Тересой Каскахо, ну да одно дело  – закон, а другое – король), и я своим именем довольна, и не нужно мне никакой доньи,  а то это такой тяжелый довесок, что мне не под силу будет его носить, и не хочу  я, чтобы про меня шушукались, когда я выйду расфуфыренная, как графиня или как  губернаторша, – ведь уж непременно скажут: «Глядите, как зазналась наша  чумичка! Вчера еще не разгибая спины лен чесала, а в церковь ходила, накрывшись  подолом вместо накидки, а нынче, ишь ты, – фижмы да застежки, и нос дерет,  как будто она знать нас не знает». Пока господь бог не лишил меня не то семи,  не то пяти чувств, – одним словом, всех, сколько их у меня должно  быть, – я себя до такого сраму не доведу. Ты, сударь, можешь становиться  губернатором или каким-то там островом и напускать на себя важность, сколько  душе угодно, а моя дочка и я – клянусь памятью моей матери – никуда из нашего  села не двинемся: женщине честной – за прялкою место, а девушке скромной своя  лачуга – хоромы. Поезжай со своим Дон Кихотом за приключениями, а нам оставь  наши злоключения; коли будем жить по-божьи, так и с нами что-нибудь доброе  приключится, а вот откуда у твоего господина появился дон – это  мне, ей-ей, чудно, потому ни отцы его, ни деды донами не были.    

– Нет, в тебя просто бес вселился, – объявил  Санчо. – Господь с тобой, жена, чего ты только не нагородила безо всякого  смысла и толка? Ну что общего между застежками, финтифлюшками, поговорками,  важничаньем и тем, что я тебе сказал? Слушай, ты, невежда и тупица (иначе тебя  не назовешь, потому как ты речей моих не разумеешь и не понимаешь своего  счастья): если б я сказал, что моя дочь должна прыгнуть с башни или пойти  скитаться по белу свету наподобие инфанты не то доньи Собаки, не то доньи Урраки,[329] –  я уж позабыл, как ее звали, – вот тогда ты вправе была бы со мной не  согласиться, но если я раз-раз и готово, так что ты ахнуть не успеешь, пришпилю  ей донью и ваше сиятельство и из грязи выведу в князи, и будет  она ходить в шелку да в бархате, то отчего бы тебе не согласиться и что тебе  еще надобно?    

– Знаешь, муженек, отчего я не согласна? –  отвечала Тереса. – Оттого, что, как говорится, «платье тебя одевает,  платье тебя и раздевает». Оттого, что люди пробегут по бедняку глазами – и  ладно, а на богача они глазищи-то свои так и пялят, и ежели этот богач был  когда-то бедняком, тут-то злые языки и давай чесать языки, а таких у нас в селе  – куда ни плюнь, как все равно пчел в улье.    

– Постой, Тереса, – прервал ее Санчо, –  слушай, что я тебе сейчас скажу, – такого ты еще отроду не слыхала, да это  и не мои слова: то, что я намерен тебе сказать, это изречения  отца-проповедника, который в прошлом году великим постом в нашем селе  проповедовал. И вот этот самый проповедник, сколько я помню, говорил так: все,  что, мол, является нашему взору в настоящее время, гораздо лучше укладывается и  помещается и гораздо сильнее запечатлевается в памяти нашей, нежели то, что  было когда-то.    

Вышеприведенные речи Санчо составляют вторую причину, по  которой переводчик признаёт эту главу за вымышленную, ибо они превосходят  понятие Санчо. А Санчо между тем продолжал:    

– Отсюда следствие, что когда мы видим особу  разряженную, в дорогом уборе и с нею множество слуг, то, словно побуждаемые  некоей силой, мы невольно проникаемся к ней уважением, хотя в тот же миг память  подсказывает нам, что прежде эту особу мы лицезрели в низкой доле, и все-таки  этого позора, чем бы он ни был вызван: то ли бедностью, то ли  происхождением, – коли он уже в прошлом, – не существует, а  существует лишь то, что мы видим в настоящую минуту. И если тот, кого судьба из  нечистоты его ничтожества (это подлинное выражение проповедника) вознесла на  вершины благополучия, окажется человеком благовоспитанным, щедрым и со всеми  любезным и не станет тягаться с древнею знатью, можешь быть уверена, Тереса,  что никто и не вспомнит, кем он был прежде, а будут чтить его таким, каков он  есть теперь, кроме разве завистников, ну да от них никакая счастливая судьба не  спасется.    

– Не понимаю я тебя, муженек, – сказала  Тереса, – поступай, как знаешь, и не забивай мне голову своим  краснобайством и пустословием. И если уж тебе так забезрассудилось…    

– Заблагорассудилось должно говорить, жена, а не  забезрассудилось, – поправил Санчо.    

– Не спорь со мной, муженек, – возразила  Тереса, – я говорю, как мне бог на душу положит, безо всяких этих затей.  Так вот что я хочу сказать: если уж тебе так далось это губернаторство, то  возьми с собой своего сына Санчо и прямо с этих пор приучай его  губернаторствовать – ведь это хорошо, когда дети идут по стопам отца и  обучаются его ремеслу.    

– Когда я буду губернатором, – объявил  Санчо, – я пошлю за ним почтовых лошадей, а тебе пришлю денег, каковые у  меня всегда найдутся, ибо всегда найдутся охотники ссудить губернатору, когда  тот сидит без гроша. Сына же ты выряди так, чтобы не было заметно, кто он  таков, а было видно, каким ему надлежит быть.    

– Пришли только денег, – молвила Тереса, – а  уж он у меня будет разодет в пух и прах.    

– Ну, словом, – заключил Санчо, – мы с тобой  уговорились, что дочка наша должна быть графиней.    

– В тот день, когда она станет графиней, –  возразила Тереса, – я буду считать, что я ее похоронила. Но только я еще  раз скажу: поступай, как тебе угодно, такая наша женская доля – во всем  подчиняться мужу, хотя бы и безмозглому.    

И тут она залилась такими горькими слезами, точно Санчика и  впрямь умерла и уже похоронена. Тогда Санчо в утешение сказал ей, что хотя он  непременно сделает свою дочь графиней, но только отложит это на возможно более  долгий срок. На том и кончилась их беседа, и Санчо возвратился к Дон Кихоту, чтобы  окончательно условиться об отъезде.    

     

    

 Глава VI    

     

О чем обменялся мнениями Дон Кихот со своею племянницею и  ключницею, и это одна из самых важных глав во всей истории    

     

    

     

Пока Санчо Панса и его супруга Тереса Каскахо вели между  собой вышеприведенный бестолковый разговор, племянница и ключница Дон Кихота  также не оставались праздными: по многим признакам догадавшись, что дядя их и  господин, томимый жаждой рыцарских, как они полагали, заблуждений, а не  похождений, намерен в третий раз от них вырваться, они всеми возможными  способами пытались отвлечь его от столь вредной мысли, но они только вопияли в  пустыне и ковали холодное железо. Со всем тем ключница, ведшая с Дон Кихотом  долгие препирательства, между прочим сказала ему:    

– Право, государь мой, если вы не усидите на месте и  опять начнете скитаться по горам и долам, словно неприкаянный, и искать этих  самых, как их называют, облегчений, а я их называю огорчениями,  то я пожалуюсь богу и королю и буду кричать на крик и не своим голосом, чтобы  они вам не позволили.    

Дон Кихот же ей на это сказал:    

– Ключница! Мне неизвестно, что господь бог ответит на  твои жалобы, как неизвестно мне и то, что ответит его величество, знаю только,  что, будь я королем, я бы не стал отвечать на всю эту уйму нелепых прошений,  ежедневно на имя короля поступающих, ибо из всех обременительных обязанностей,  которые лежат на его величестве, самая тяжелая – это всех выслушивать и всем отвечать,  вот почему мне бы не хотелось, чтобы ему надоедали с моими делами.    

Ключница же на это сказала:    

– А что, сеньор, при дворе его величества есть рыцари?    

– Есть, – отвечал Дон Кихот, – и даже много,  и на то есть причина, ибо они служат блестящим украшением двора и усугубляют  величие королевского престола.    

– Так почему бы и вам, ваша милость, не послужить  королю, своему господину, сидя смирно при дворе?    

– Вот что, дорогая моя, – отвечал Дон  Кихот, – не все рыцари могут быть придворными, как не все придворные могут  и долженствуют быть странствующими рыцарями: в жизни бывают нужны и те и другие.  И хоть и все мы – рыцари, однако ж есть между нами огромная разница, ибо придворные,  не выходя из своих покоев и не переступая порога дворца, разгуливают по всему  свету, глядя на карту, и это им не стоит ни гроша, и они не терпят ни зноя, ни  стужи, ни голода, ни жажды, тогда как мы, рыцари странствующие в полном смысле  этого слова, в жар, в холод, в бурю, в непогоду, ночью и днем, пешие и конные  из конца в конец самолично обходим дозором землю, и мы знаем врагов не только  по картинкам, но и на деле, и при каждой встрече и при первом случае мы на них  нападаем, не считаясь с правилами поединка и со всякими пустяками, например: не  короче ли у одного из противников копье или шпага, и что у недруга спрятано на  груди – реликвия или же это какой-нибудь скрытый подвох, и как поделить между  собой солнечный свет,[330]  и прочими тому подобными церемониями, которые обыкновенно соблюдаются при  единоборствах и которые ты не знаешь, а я знаю. И еще тебе надобно знать вот  что: добрый странствующий рыцарь при виде хотя бы и десяти великанов, чьи  головы не только касаются облаков, но и скрываются за ними, и у каждого из  которых вместо ног две преогромные башни, руки напоминают мачты крупных и  мощных судов, а глаза как мельничные жернова и горят, как стеклоплавильные  печи, отнюдь не устрашается, – напротив того, приосанившись, с душою,  полною отваги, он бросается на них, бьется с ними, а буде окажется возможным,  то в мгновение ока одолевает и разбивает наголову, хотя бы они были облачены в  чешую какой-то особенной рыбы – чешую, говорят, будто бы тверже алмаза, –  а вместо шпаг вооружены острыми дамасской стали саблями или железными палицами  с наконечниками также из стали, каковые палицы мне лично приходилось видеть не  однажды. Все это, любезная моя ключница, я говорю для того, чтобы ты уяснила  себе разницу между теми и другими рыцарями. И по справедливости государи должны  были бы больше ценить второй, вернее первый, разряд – разряд рыцарей  странствующих, среди коих, гласит история, мы встречаем и таких, которые  спасали не одно, а множество королевств.    

– Ах, сеньор! – воскликнула тут племянница. –  Да поймите же вы наконец, ваша милость: все, что рассказывают о странствующих  рыцарях, это сплошные враки и побасенки, а книги про них следовало бы сжечь или  уж, по крайности, накинуть на них санбенито,[331]  а еще можно ставить на них особые знаки, чтоб всем было ясно, что это  бессовестные смутьяны и бунтовщики.    

– Клянусь создателем, – воскликнул Дон  Кихот, – что, не будь ты моею родною племянницей, то есть дочерью  единоутробной моей сестры, я бы так тебя проучил за кощунственные твои слова,  что слух о том прошел бы по всему свету. Возможно ли, чтобы девчонка, которая и  с коклюшками-то еще не умеет как должно обращаться, осмеливалась трепать языком  и бранить книги о странствующих рыцарях? Что сказал бы сеньор Амадис, если б он  это услышал? Впрочем, он, конечно, простил бы тебя, ибо то был самый кроткий и  учтивый рыцарь своего времени и к тому же еще великий покровитель девиц, но  если б услышал кто-нибудь другой, то тебе пришлось бы худо, ибо не все рыцари  равно учтивы и обходительны, есть среди них невежи и грубияны. Ведь не все  именующие себя рыцарями являются таковыми в полной мере: иные сделаны из  настоящего золота, иные – из поддельного. С виду все как будто бы рыцари,  однако ж не все выдерживают испытание пробным камнем истины. Есть люди низкого  звания, которые из кожи вон лезут, чтобы сойти за рыцарей, есть и родовитые  рыцари, которые готовы наизнанку вывернуться, чтобы сойти за простолюдинов:  первые стремятся вверх то ли из честолюбия, то ли из добрых побуждений, вторые  стремятся вниз то ли по слабости, то ли по своей порочности, и нужно обладать  тонким умом, дабы различать эти два рода рыцарей, столь сходных по названию и  столь разных по образу действий.    

– Боже ты мой! – воскликнула племянница. – Вы  так много знаете, дядюшка, что в случае нужды могли бы взойти на кафедру и  проповедовать где угодно, и со всем тем слепота ваша столь велика и затмение  столь очевидно, что вы уверены в своей удали, будучи на самом деле старым, в  своей силе – будучи хилым, что вы выпрямляете кривду, меж тем как сами вы  согнулись под бременем лет, а главное в том, что вы – рыцарь и кавальеро, на  самом деле не будучи таковым, ибо хотя идальго и могут стать кавальеро, но ведь  не бедные же!..    

– В твоих словах, племянница, есть большая доля  правды, – заметил Дон Кихот, – касательно же родословных я мог бы  рассказать тебе такие вещи, что ты далась бы диву, но, дабы не мешать божеского  с человеческим, я обойду их молчанием. Вот что, дорогие мои: все существующие в  мире родословные можно свести (слушайте меня со вниманием) к четырем видам, а  именно: есть роды, у которых начало было скромное, но мало-помалу они ширятся и  распространяются и, наконец, достигают величия наивысшего; у других начало было  высокое, и они его блюли неукоснительно, и продолжают блюсти, и удерживаются и  поныне на той высоте, с которой начали; у третьих начало было столь же высокое,  однако же впоследствии они сузились наподобие пирамиды, – они постепенно  оскудевали, впадали в ничтожество, а затем и вовсе сходили на нет, подобно  вершине пирамиды, ибо по отношению к своему фундаменту, или же основанию, она  есть ничто; и есть роды (таких, должно заметить, большинство), которые не могут  похвалиться ни счастливым началом, ни приличной серединой, и конец их будет  столь же бесславен, – это конец всех плебеев и людей обыкновенных.  Примером первого вида, то есть скромного начала и неуклонного возвышения,  служит Дом Оттоманов:[332]  основание ему положил скромный, простой пастух, а ныне мы видим, какой высоты  достигла эта династия. Примером второго вида, то есть высокого начала и  сохранения его без приумножения, могут служить многие государи, к которым  престол перешел по наследству и которые свято охраняют его, не расширяя, но и  не уменьшая своих владений и по миролюбию своему оставаясь в раз навсегда  установленных пределах. Примеры высокого начала и постепенного оскудевания суть  многочисленны, ибо все фараоны и Птолемеи египетские, цезари римские и вся  прорва (если можно так выразиться) бесчисленных государей, монархов и владетельных  князей мидийских, ассирийских, персидских, греческих и варварских, все эти  царские и княжеские роды впали в ничтожество и сошли на нет – как сами эти  роды, так и родоначальники, – потомков их ныне сыскать уже невозможно, а  если кого и сыщешь, так тот, уж верно, пребывает в низком и жалком состоянии. О  родах плебейских я могу сказать одно: единственное их назначение – увеличивать  собою число живущих на свете, и многочисленность их не стоит ни славы, ни похвал.  Из всего сказанного, дурочки вы мои, вам надлежит сделать тот вывод, что с  этими родами путаницы не оберешься и что только те роды истинно велики и  славны, коих представители доказывают это своими добродетелями, богатством  своим и щедростью. Говорю: добродетелями, богатством и щедростью, ибо  злочестивый властитель – это все равно что властительный злочестивец, а  нещедрый богач – это все равно что нищий скупец: ведь счастье обладателя  богатств заключается не в том, чтобы владеть ими, а в том, чтобы расходовать, и  расходовать с толком, а не как попало. Бедному же рыцарю остается только один  путь, на котором он может показать, что он рыцарь, то есть путь добродетели, а  для того ему надлежит быть приветливым, благовоспитанным, учтивым,  обходительным и услужливым, не высокомерным, не заносчивым и не клеветником,  главное же – ему надлежит быть сострадательным, ибо, с веселым сердцем подав  бедному два мараведи, он обнаружит щедрость не меньшую, нежели тот, который о  своем благодеянии раззванивает во все колокола, и коли он будет всеми  перечисленными добродетелями украшен, то, кто бы с ним ни столкнулся, всякий,  даже не имея о нем никаких сведений, признает и почтет его за человека благородного  происхождения, а коли не признает, то это будет в высшей степени странно, ибо  похвала служит неизменною наградою добродетели, и люди добродетельные не могут  не быть хвалимы. На свете есть, дети мои, два пути, которые ведут к богатству и  почету: один из них – поприще ученое, другой – военное. Я человек скорее  военный, нежели ученый, и, судя по моей склонности к военному искусству, должно  полагать, родился под знаком Марса, так что я уже как бы по необходимости  следую этим путем и буду им идти, даже если бы весь свет на меня ополчился, и  убеждать меня, чтобы я не желал того, чего возжелало само небо, что велит  судьба, чего требует разум и, главное, к чему устремлена собственная моя воля,  это с вашей стороны напрасный труд, ибо хотя мне доподлинно известны  неисчислимые трудности, с подвигом странствующего рыцарства сопряженные, однако  ж мне известны и безмерные блага, которые через него достаются; и еще я знаю,  что стезя добродетели весьма узка, а стезя порока широка и просторна, и знаю  также, что цели их и пределы различны, ибо путь порока, широко раскинувшийся и  просторный, кончается смертью, путь же добродетели, тесный и утомительный,  кончается жизнью, но не тою жизнью, которая сама рано или поздно кончается, а  тою, которой не будет конца; и еще я знаю, что, по выражению знаменитого нашего  кастильского стихотворца:[333]    

     

По этим скалам можешь ты взойти    

К обители бессмертия высокой,    

Куда иного не сыскать пути.    

     

– Что же я за несчастная! – воскликнула племянница. –  Мой дядя к довершению всего еще и поэт! Все-то вы знаете, все-то вы  постигли, – ручаюсь, что, пожелай вы только стать каменщиком, вам так же  легко было бы построить дом, как другому смастерить клетку.    

– Уверяю тебя, племянница, – сказал Дон Кихот, –  что когда бы помыслы о рыцарстве не владели всеми моими чувствами, то не было  бы ничего такого, чего бы я не сумел сделать, и не было бы такой затейливой  вещицы, к которой я не приложил бы руку, как, например, клетки или зубочистки.[334]    

В это время послышался стук в дверь, и на вопрос, кто там,  Санчо Панса ответил, что это он; и, узнав его по голосу, ключница в ту же  минуту бросилась вон из комнаты, только чтобы его не видеть, – так он был  ей несносен. Дверь Санчо Пансе отворила племянница, сеньор Дон Кихот принял его  с распростертыми объятиями, потом они заперлись, и тут у них началось собеседование  ничуть не хуже предыдущего.    

     

    

 Глава VII    

     

О чем говорили между собой Дон Кихот и его оруженосец,  равно как и о других достославных происшествиях    

     

    

     

Ключница как увидела, что Дон Кихот заперся с Санчо Пансою,  так в ту же секунду смекнула, о чем они могут вести переговоры; и, сообразив,  что на этом совещании будет постановлено предпринять третий поход, она схватила  свою накидку и, полная печали и беспокойства, побежала к бакалавру Самсону Карраско,  ибо ей казалось, что тот, как человек красноречивый, с которым ее господин к  тому же только что подружился, сможет уговорить его оставить столь нелепую  затею. Бакалавр в это время прохаживался у себя во дворе, и, увидев его,  ключница, потная и задыхающаяся от волнения, припала к его стопам. Карраско же,  видя, что она так удручена и встревожена, спросил:    

– Что с вами, сеньора ключница? Что с вами делается?  Можно подумать, что у вас душа с телом расстается.    

– Со мной-то ничего, голубчик мой, сеньор Самсон, а вот  господин мой утекать собирается, непременно утечет!    

– Откуда же у него течет? – спросил Самсон. –  Что, он разбился, что ли?    

– Он сам утечет через ворота своего  сумасшествия, – отвечала ключница. – Я хочу сказать, милейший сеньор  бакалавр, что он вознамерился еще раз, и это будет уже в третий раз, постранствовать  по белу свету и поискать этих самых, как он их называет, облегчений, –  не могу взять в толк, почему он их так называет. В первый раз, когда нам его  вернули, он был весь избит и лежал поперек осла. Во второй раз его посадили и  заточили в клетку и привезли домой на волах, а он себе внушил, что его  околдовали. И в таком он был жалком виде, что его бы родная мать не узнала:  бледный, худой, глаз совсем не видать. Ведь чтобы маленько его подправить, я  одних яиц шесть сотен с лишком в него всадила, – беру во свидетели господа  бога, весь наш околоток да еще моих кур: мои куры могут это подтвердить.    

– В этом я совершенно уверен, – заметил  бакалавр, – они у вас такие славные, такие жирные и такие воспитанные, что  скорей лопнут, нежели скажут неправду. Итак, сеньора ключница, все дело и вся  беда в том, что замыслил сеньор Дон Кихот, и этого именно вы и опасаетесь?    

– Именно этого, сеньор, – подтвердила ключница.    

– В таком случае не беспокойтесь, – объявил  бакалавр, – ступайте с богом домой и приготовьте мне чего-нибудь  горяченького закусить, а дорогой прочтите молитву святой Аполлинарии, если вы  ее знаете, я же сейчас к вам прибуду, и все чудо как хорошо уладится.    

– Ах ты, какая досада! – вскричала  ключница. – Вы говорите, ваша милость, молитву святой Аполлинарии  прочесть? Да ведь это если б у моего господина зубы болели, а у него голова не  работает.    

– Я знаю, что говорю, сеньора ключница. Идите и не  вступайте со мною в споры, вы же знаете, какой я оратор, так что вам все равно  меня не переорать, – примолвил Карраско.    

После этого ключница удалилась, а бакалавр тут же отправился  к священнику поговорить с ним насчет того, о чем в свое время будет сказано.    

Между тем Дон Кихот и Санчо, оставшись вдвоем, обменивались  мнениями, которые с великою точностью и правдивостью в нашей истории  приводятся. Санчо сказал своему господину:    

– Сеньор! Я уже засветил мою жену, так что она отпустит  меня с вашей милостью, куда вам будет угодно.    

– Просветил должно говорить, Санчо, а не засветил,  – заметил Дон Кихот.    

– Раза два, если не ошибаюсь, – сказал  Санчо, – я просил вашу милость, чтобы вы меня не поправляли, если вам  понятно, что я хочу сказать, а если не понимаете, скажите только: «Санчо, или  там черт, дьявол, я тебя не понимаю». И вот если я не смогу объяснить, тогда и  поправляйте: ведь я человек поладистый…    

– Я тебя не понимаю, Санчо, – прервал его тут Дон  Кихот, – я не знаю, что значит: я человек поладистый.    

– Поладистый – это значит: какой уж я есть,  – пояснил Санчо.    

– Сейчас я тебя еще меньше понимаю, – признался  Дон Кихот.    

– Коли вы меня не понимаете, то я уж и не знаю, как вам  втолковать, не знаю – и дело с концом, – отрезал Санчо.    

– Стой, стой, я уже догадался, – молвил Дон  Кихот, – ты хочешь сказать, что ты такой покладистый, мягкий и  уступчивый, что будешь во всем меня слушаться и поступать, как я тебе скажу.    

– Бьюсь об заклад, – сказал Санчо, – что вы  еще попервоначалу поняли меня и постигли, а только хотели сбить с толку, чтобы  я еще невесть какой чуши напорол.    

– Возможно, – сказал Дон Кихот. – Ну, так что  же все-таки говорит Тереса?    

– Тереса говорит, – отвечал Санчо, – чтобы я  охулки на руку не клал, уговор, мол, дороже денег, а после, мол, снявши голову,  по волосам не плачут, и лучше, дескать, синица в руках, чем журавль в небе. И  хоть я и знаю, что женщины болтают пустяки, а все-таки не слушают их одни  дураки.    

– И я то же говорю, – согласился Дон Кихот. –  Ну, друг Санчо, дальше: нынче у тебя что ни слово – то перл.    

– Дело состоит вот в чем, – продолжал  Санчо. – Ваша милость лучше меня знает, что все люди смертны, сегодня мы  живы, а завтра померли, и так же недалек от смерти птенец желторотый, как и  старец седобородый, и никто не может поручиться, что проживет на этом свете  хоть на час больше, чем ему положено от бога, потому смерть глуха, и когда она  стучится у ворот нашей жизни, то вечно торопится, и не удержать ее ни мольбою,  ни силою, ни скипетром, ни митрою, – такая о ней, по крайности, молва и  слава, и так нам говорят с амвона.    

– Все это справедливо, – заметил Дон Кихот, –  только я не понимаю, к чему ты клонишь.    

– Клоню я к тому, – отвечал Санчо, – чтобы  ваша милость мне точно сказала, сколько вы могли бы положить мне в месяц  жалованья, пока я у вас служу, и не можете ли вы положенное жалованье выплачивать  наличными, а то служить за награды я не согласен, потому они или поздно  приходят, или не в пору, или вовсе не приходят, а со своими кровными я кум  королю. Словом, мало ли, много ли, а я хочу знать, сколько я зарабатываю:  курочка по зернышку клюет и тем сыта бывает, а потом: немножко да еще немножко,  ан, глядь, и множко, и ведь все это в дом, а не из дому. Конечно, если так  случится (хоть я уже не верю и не надеюсь), что ваша милость пожалует мне  обещанный остров, то не такой же я неблагодарный и не такие у меня загребущие  руки, чтобы по исчислении точной суммы дохода с этого острова я не согласился  соответствующую долю придержать.    

– Разумеется, друг Санчо, придержать для себя  всегда выгоднее, чем удержать в пользу кого-нибудь другого, –  заметил Дон Кихот.    

– Ах да, – сказал Санчо, – конечно, мне  надлежало сказать: удержать, а не придержать, ну, ничего, ведь  вы, ваша милость, и так меня поняли.    

– Понял, понял, – сказал Дон Кихот, – все  твои тайные мысли насквозь вижу и знаю, в чей огород летят камешки бесчисленных  твоих пословиц. Послушай, Санчо, я с удовольствием положил бы тебе жалованье,  когда бы хоть в каком-нибудь романе о странствующих рыцарях я сыскал пример,  который, как в щелочку, дал бы мне подглядеть и показал, сколько обыкновенно  зарабатывали оруженосцы в месяц или же в год. Однако я перечитал все или почти  все романы и не могу припомнить, чтобы какой-нибудь странствующий рыцарь  назначал своему оруженосцу определенное жалованье, – я точно знаю, что все  оруженосцы служили за награды, и в один прекрасный день их сеньоры в случае  удачи жаловали их островом, или же чем-либо равноценным, или, по малой мере,  титулом и званием. Если вы, Санчо, этими надеждами и расчетами удовольствуетесь  и захотите возвратиться ко мне на службу, то милости просим, а чтобы я стал нарушать  и ломать древний обычай странствующего рыцарства, это вещь невозможная. Так  что, любезный Санчо, ступайте домой и объявите вашей Тересе о моем решении, и  если и она и вы согласитесь служить мне за награды, то bene quidem,[335]  если же нет, то мы расстанемся друзьями: было бы зерно на голубятне, а  голуби-то найдутся. И еще примите в рассуждение, сын мой, что добрая надежда  лучше худого именья и хороший иск лучше худого платежа. Выражаюсь я так для  того, Санчо, чтобы показать вам, что и я не хуже вашего могу сыпать  пословицами. В заключение же я хочу вам сказать и скажу вот что: если вам не  угодно пойти ко мне на службу за награды и разделить мою участь, так  оставайтесь с богом, но уж потом пеняйте на себя, я же сыщу себе оруженосца  послушнее и усерднее вас и не такого нескладного и не такого болтливого, как  вы.    

Твердое решение Дон Кихота так поразило Санчо, что у него  потемнело в глазах и крылья его храбрости опустились, ибо до этого он был  уверен, что его господин не выступит без него в поход ни за какие блага в мире;  и он все еще пребывал в состоянии растерянности и озабоченности, когда вошел  Самсон Карраско, а за ним ключница и племянница, коим любопытно было послушать,  как бакалавр станет уговаривать Дон Кихота не ездить на поиски приключений.  Известный шутник Самсон приблизился к Дон Кихоту, обнял его, как и в прошлый  раз, и заговорил громким голосом:    

– О цвет странствующего рыцарства! О лучезарное светило  воинства! О честь и зерцало народа испанского! Молю всемогущего бога, как если  б он стоял предо мною, чтобы тот или те, кто тщится помешать и  воспрепятствовать третьему твоему выезду, заблудились в лабиринте собственных  желаний и так и не дождались исполнения того, что им более всего желается.    

Затем он обратился к ключнице:    

– Сеньора ключница смело может не молиться более святой  Аполлинарии, ибо мне ведомо, что таково бесповоротное решение небесных сфер,  чтобы сеньор Дон Кихот продолжал осуществлять высокие свои и бесподобные  замыслы, и меня бы замучила совесть, когда б я не побуждал и не уговаривал  этого рыцаря прервать наконец бездействие и скованность доблестной его длани и  выказать величие бодрейшего духа его, ибо промедление сие лишает его  возможности выпрямлять кривду, помогать сирым, охранять честь девиц, оказывать  покровительство вдовицам, служить опорою замужним и все прочее в этом роде, что  входит в круг обязанностей ордена странствующего рыцарства, что ему положено,  что ему приличествует и подобает. Итак, прекрасный и отважный сеньор Дон Кихот,  пусть милость ваша и ваше величие отправится в путь не завтра, а сегодня же, и  если вам чего-либо для этого недостает, то к вашим услугам я сам и мое достояние,  и если ваше великолепие нуждается в оруженосце, то я, со своей стороны, почел  бы за величайшее для себя счастье послужить вам.    

Тут Дон Кихот обратился к Санчо и сказал:    

– Не говорил ли я тебе, Санчо, что в оруженосцах у меня  недостатка не будет? Смотри, кто предлагает мне свои услуги: не кто иной, как  несравненный бакалавр Самсон Карраско, первый забавник и шалун среди  саламанкских школяров, здоровый телом, быстрый в движениях, не болтливый,  умеющий терпеть зной и стужу, голод и жажду, обладающий всеми качествами, какие  от оруженосца странствующего рыцаря требуются. Однако ж небеса не допустят,  чтобы я ради собственного удовольствия подрыл этот столп учености, разбил этот  сосуд познаний и подсек высокую эту пальму изящных и вольных искусств. Пусть же  этот новый Самсон остается у себя на родине и, прославив ее, прославит также  седины престарелых родителей своих, я же любым удовольствуюсь оруженосцем, коли  Санчо не соблаговолит меня сопровождать.    

– Нет, соблаговолю, – растроганный, весь в слезах,  объявил Санчо, а засим продолжал: – Обо мне никто не скажет, государь мой:  «Поел-попил – и дружба врозь», в моем роду неблагодарных не было, все на свете,  особливо в нашем селе, знают, кто такие были Панса, от коих я происхожу, да и  потом, по многим вашим добрым делам и еще более добрым словам я постиг и  сообразил, что ваша милость намерена меня наградить. Если же я пустился в вычисления  касательно жалованья, то только в угоду жене, потому когда ей что втемяшится,  то уж она гвоздит, как все равно молоток по обручам бочки, чтоб было по ее.  Однако ж мужчине полагается быть мужчиной, а женщине – женщиной, и коли по  таким признакам, которых я не могу отрицать, я мужчина, то я желаю быть  мужчиной и у себя дома, как она там себе хочет, а потому вашей милости  требуется только составить завещание с опиской, так чтобы его нельзя было  оспорить, – и скорее в путь, чтобы отпустить душу сеньора Самсона на  покаяние: ведь он говорит, что совесть его загрызет, если он не двинет вашу  милость, – или как это говорится: подвигнет, что ли? – в третий раз  постранствовать по белу свету. Я же снова даю вашей милости обещание служить  вам верой и правдой, ничуть не хуже, а пожалуй, даже и лучше всех оруженосцев  странствующих рыцарей, сколько их ни было прежде и сколько их ни есть теперь.    

Подивился бакалавр выражениям и оборотам речи Санчо Пансы,  ибо хотя он и прочел первую историю его господина, однако ж никак не мог  предполагать, что Санчо подлинно такой забавный, каким его там изображают;  когда же Санчо вместо: завещание с припиской сказал: завещание с  опиской, то бакалавр поверил всему, что о нем читал, и, укрепившись во  мнении, что перед ним один из самых круглых дураков нашего столетия, подумал,  что таких двух сумасшедших, каковы эти господин и слуга, еще не видывал свет. В  конце концов Дон Кихот и Санчо обнялись и снова стали друзьями, и по совету и с  благословения высокоумного Карраско, на которого они смотрели теперь, как на  оракула, было решено, что отъезд состоится через три дня, в течение каковых  можно успеть запастись всем необходимым в дорогу и подыскать шлем с забралом,  без коего Дон Кихот, по его словам, никак не мог обойтись. Самсон взялся раздобыть  его – он знал, что таковой имеется у его приятеля и что тот ему не откажет в  просьбе, потому что сталь этого шлема не только не сверкала и не была начищена  до блеска, но, напротив, потемнела от ржавчины и плесени. Проклятиям, коими  ключница и племянница осыпали бакалавра, не было конца; обе женщины рвали на  себе волосы, царапали лица и, как заправские плакальщицы, оплакивали отъезд Дон  Кихота, словно то был не отъезд, но кончина. О цели же, которую преследовал  Самсон, уговаривая Дон Кихота еще раз выступить в поход, будет сказано  дальше, – так его подучили священник и цирюльник, с коими он держал совет  до этого.    

Коротко говоря, в течение трех дней Дон Кихот и Санчо  запаслись всем, что почитали для себя необходимым; и после того как Санчо  успокоил свою супругу, а Дон Кихот – племянницу и ключницу, однажды под вечер,  тайком от всех, за исключением бакалавра, который вызвался проводить их с  полмили, двинулись они по дороге к Тобосо: Дон Кихот – на добром своем  Росинанте, а Санчо – все на том же осле, причем дорожная сума у Санчо была  набита снедью, а кошелек деньгами, которые Дон Кихот вручил ему на всякий  случай. Самсон обнял Дон Кихота и попросил уведомлять о всех его удачах и  неудачах, дабы он, Самсон, возрадовался неудачам, удачам же, как того, мол, требуют  законы истинной дружбы, опечалился. Дон Кихот обещал; Самсон направил стопы  свои в село, а двое всадников продолжали свой путь по направлению к великому  городу Тобосо.    

     

    

 Глава VIII,    

     

в коей рассказывается о том, что произошло с Дон Кихотом по  дороге к сеньоре Дульсинее Тобосской    

     

    

     

«Благословен всемогущий аллах!» – восклицает Ахмет  Бен-инхали в начале этой восьмой главы. «Благословен аллах!» – троекратно  повторяет он; произносит же он эти благословения, мол, потому, что Дон Кихот и  Санчо давно уже выехали за деревню и что читатели приятной этой истории могут  считать, что с этого самого мгновения начинаются деяния Дон Кихота и прибаутки  его оруженосца; он советует читателям забыть прежние рыцарские подвиги  хитроумного идальго и приковать внимание к будущим, каковые ныне, по дороге в  Тобосо, начинаются, подобно как прежние начались в полях Монтьеля, и не так,  мол, уже велика просьба автора по сравнению с тем, что он сулит; итак, он  продолжает.    

Дон Кихот и Санчо остались вдвоем, и не успел Самсон  скрыться из виду, как Росинант начал ржать, а осел реветь, что было принято  обоими, и рыцарем, и оруженосцем, за добрый знак и счастливейшее предзнаменование,  хотя, по правде сказать, стенания и крики осла взяли верх над ржанием клячи, из  чего Санчо вывел заключение, что его счастливая доля превзойдет и оставит  далеко позади счастливую долю его господина; должно думать, что Санчо в сем  случае основывался на своих познаниях в области астрологии, хотя, впрочем,  история об этом умалчивает; известно только, что когда он спотыкался или падал,  то неукоснительно говорил себе, что лучше было бы сидеть дома, ибо от  спотыкания и падения ничего иного, кроме порчи обуви и перелома ребер,  произойти не может; и хотя оруженосец наш умом не отличался, однако ж в сем  случае был довольно близок к истине; Дон Кихот же ему сказал:    

– Друг Санчо! Ночь застигла нас в пути, и стало так  темно, что мы, пожалуй, не успеем на рассвете попасть в город Тобосо, который я  положил посетить до того, как отправлюсь на поиски других приключений, и где я  получу благословение и милостивое соизволение несравненной Дульсинеи, а я  полагаю и совершенно уверен, что с таковым соизволением я доведу до победного  конца любое опасное приключение, ибо ничто в этой жизни не придает  странствующим рыцарям такой отваги, как благоволение их дам.    

– Я тоже так думаю, – отозвался Санчо, –  только сомнительно, чтобы ваша милость могла с ней побеседовать или же  свидеться в таком, к примеру сказать, месте, где бы вы могли получить от нее  благословение, разве через изгородь скотного двора, через которую я с нею в  прошлый раз и виделся, когда отвозил письмо с вестями о том, как ваша милость  дурачится и безумствует в самом сердце Сьерры Морены.    

– Так тебе, Санчо, на том месте, где, или, вернее,  через которое ты виделся с этою прелестью и красотою, что выше всяких похвал,  привиделась изгородь скотного двора? – молвил Дон Кихот. – Нет, то  была, верно, галерея, балкон или, как это называется, портик роскошного королевского  дворца.    

– Все может быть, – согласился Санчо, –  однако ж мне это показалось изгородью, если только мне не изменяет память.    

– Как бы то ни было, едем туда, Санчо, – сказал  Дон Кихот, – мне совершенно все равно, как мне доведется увидеться с нею:  через изгородь ли скотного двора, через окно ли, через щель или же через садовую  ограду, ибо всякий луч солнца ее красоты, достигнувший моих очей, озарит мой  разум и укрепит мой дух, и тогда в целом свете не найдется равных мне по уму и  отваге.    

– Сказать по совести, сеньор, – возразил  Санчо, – когда я видел это самое солнце, то бить сеньору Дульсинею  Тобосскую, оно было не такое уж яркое и никаких лучей не посылало, верно,  потому, что ее милость, как я вам уже докладывал, просеивала тогда зерно и  густая пыль облаком стояла вокруг нее и застилала ее лицо.    

– Так ты, Санчо, все еще продолжаешь утверждать,  думать, верить и стоять на том, что сеньора Дульсинея просеивала зерно, –  спросил Дон Кихот, – хотя эта работа и занятие нимало не соответствуют  тому, что обыкновенно делают и долженствуют делать особы знатные, созданные и  предназначенные для иных занятий и развлечений, по которым их знатность  угадывается на расстоянии арбалетного выстрела?.. Плохо же ты помнишь, Санчо,  те стихи нашего поэта,[336]  в коих он описывает, чем занимались там, в хрустальных своих чертогах, четыре  нимфы: как они вышли из вод любимого Тахо и, усевшись на зеленой лужайке,  принялись расшивать драгоценные ткани, которые, по словам хитроумного поэта,  были сработаны и сотканы из золота, жемчуга и шелка. И тем же, должно думать,  была занята и моя госпожа, когда ты ее увидел, если только какой-нибудь злой  волшебник, завидующий моим подвигам, не подменил ее и не преобразил, как и все,  что мне доставляет отраду, в нечто совершенно иное, – я даже боюсь, как бы  в истории моих деяний, будто бы вышедшей из печати, автор ее, в случае, если  это враждебный мне кудесник, не подтасовал событий, не примешал к правде уйму  небылиц и не увлекся рассказом о других происшествиях, к продолжению этой  правдивой истории не относящихся. О зависть, корень неисчислимых зол, червь,  подтачивающий добродетель! Всякий порок, Санчо, таит в себе особое наслаждение,  но зависть ничего не таит в себе, кроме огорчений, ненависти и злобы.    

– Я тоже это всегда говорю, – подхватил  Санчо, – и сдается мне, что в этой самой книжке или истории, которая, если  верить бакалавру Карраско, будто бы про нас написана, чести моей, уж верно,  достается, словно иному упрямому борову, который не хочет идти, а ему и справа  и слева, как говорится, наподдают ногами, так что пыль столбом. А между тем,  верное слово, я ни про одного волшебника ничего худого не говорил, да и добра у  меня не так много, чтоб мне можно было завидовать. Правда, я немножко себе на  уме и не прочь иной раз сплутовать, но хоть я и плутоват, да зато простоват, и  простота моя – от природы, а вовсе не напоказ, и когда б у меня не было ничего  за душой, кроме веры, а я всю свою жизнь искренне и твердо верю в бога и во  все, чему учит и во что верует святая римско-католическая церковь, и являюсь заклятым  врагом евреев, то из-за одного этого сочинителям следовало бы отнестись ко мне  снисходительно и в своих писаниях выставить меня в выгодном свете. А впрочем,  пусть себе говорят, что хотят, голышом я родился, голышом весь свой век прожить  ухитрился, и что про меня пишут в книгах и теперь будут по всему свету трепать  мое имя – на это мне наплевать: пусть говорят все, что им заблагорассудится.    

– Это мне приводит на память, Санчо, случай с одним  знаменитым поэтом нашего времени, – сказал Дон Кихот, – он сочинил  колкую сатиру на всех куртизанок, но одну из них не упомянул и не назвал, так  что закрадывалось сомнение, куртизанка она или нет; она же, обнаружив, что не попала  в список, стала пенять стихотворцу и спросила, что-де он в ней такое нашел,  из-за чего ее имени не оказалось в перечне, а затем потребовала, чтобы он  дополнил сатиру и приписал что-нибудь о ней, иначе, мол, лучше бы ему на свет  не родиться. Поэт так и сделал и уж расписал ее в лучшем виде, а она осталась  довольна: хоть и бесславная, а все-таки, мол, слава. И еще здесь уместно  вспомнить рассказ о пастухе, который поджег и спалил знаменитый храм Дианы, почитавшийся  за одно из семи чудес света, единственно для того, чтобы сохранить имя свое для  потомков, и хотя было повелено не упоминать и не называть его имени ни устно,  ни письменно, дабы цели своей он не достигнул, все же стало известно, что звали  его Герострат. Еще сюда подходит то, что произошло между великим императором  Карлом Пятым и одним римским дворянином. Император пожелал увидеть знаменитый  храм Ротонду,[337]  который в древние времена именовался храмом всех богов, а ныне с большим правом  именуется храмом всех святых, и среди прочих зданий, воздвигнутых римскими  язычниками, он особенно хорошо сохранился и особенно наглядно свидетельствует о  том, что у его строителей был вкус ко всему пышному и величественному: по форме  он напоминает половинку апельсина, велик он необычайно и весьма светел, хотя  свет проникает в него через одно-единственное окно, или, вернее, через круглое  отверстие на самом верху, и вот через него-то император и смотрел на здание, а  рядом с ним стоял некий римский дворянин и пояснял красоты и тонкости  громадного этого сооружения и достопримечательной его архитектуры. Когда же они  от упомянутого отверстия отошли, дворянин сказал императору: «Ваше  императорское величество! У меня тысячу раз являлось желание обнять ваше  величество и броситься вместе с вами вниз, дабы оставить по себе в мире вечную  память». – «Благодарю вас, – отвечал император, – за то, что вы  столь дурное желание не исполнили, и впредь вам уже не представится случая  испытывать вашу верность, ибо я повелеваю вам ни о чем со мною больше не говорить  и не бывать там, где буду бывать я». И вслед за тем он щедро его наградил. Я  хочу этим сказать, Санчо, что желание прославиться сильно в нас до невероятия.  Что, по-твоему, принудило Горация[338]  в полном вооружении броситься с моста в глубину Тибра? Что принудило Муция[339]  сжечь себе руку? Что побудило Курция[340]  кинуться в бездонную огненную пропасть, разверзшуюся посреди Рима? Что  подвигнуло Юлия Цезаря наперекор всевозможным дурным предзнаменованиям перейти  Рубикон? А если обратиться к примерам более современным, то что принудило  доблестных испанцев, предводителем которых был обходительнейший Кортес,[341]  затопить в Новом Свете свои корабли и остаться на пустынном бреге? Все эти и  прочие великие и разнообразные подвиги были, есть и будут деяниями славы, слава  же представляется смертным как своего рода бессмертие, и они чают ее как  достойной награды за свои славные подвиги, хотя, впрочем, нам,  христианам-католикам и странствующим рыцарям, надлежит более радеть о славе  будущего века там, в небесных эфирных пространствах, ибо это слава вечная,  нежели о той суетной славе, которую возможно стяжать в земном и преходящем веке  и которая, как бы долго она ни длилась, непременно окончится вместе с дольним  миром, коего конец предуказан, – вот почему, Санчо, дела наши не должны  выходить за пределы, положенные христианскою верою, которую мы исповедуем. Наш  долг в лице великанов сокрушать гордыню, зависть побеждать великодушием и добросердечием,  гнев – невозмутимостью и спокойствием душевным, чревоугодие и сонливость –  малоядением и многободрствованием, любострастие и похотливость – верностью,  которую мы храним по отношению к тем, кого мы избрали владычицами наших  помыслов, леность же – скитаниями по всем странам света в поисках случаев,  благодаря которым мы можем стать и подлинно становимся не только христианами,  но и славными рыцарями. Вот каковы, Санчо, средства заслужить наивысшие  похвалы, которые всегда несет с собой добрая слава.    

– Все, что ваша милость мне сейчас растолковала, я  очень даже хорошо понял, – объявил Санчо, – однако ж, со всем тем, я  бы хотел, чтобы вы, ваша милость, посеяли во мне одно сомнение.    

– Ты хочешь сказать рассеял, Санчо, –  поправил его Дон Кихот. – Пожалуй, говори, я тебе отвечу, как сумею.    

– Скажите мне, сеньор, – продолжал Санчо, –  все эти Июлии, – или как их там: Августы, что ли? – и все эти  смельчаки рыцари, которых вы называли и которые уже давно померли, где они  сейчас?    

– Язычники, без сомнения, в аду, – отвечал Дон  Кихот, – христиане же, если только они были добрыми христианами, или в  чистилище, или в раю.    

– Хорошо, – сказал Санчо, – а теперь мне вот  что еще любопытно знать: горят ли перед гробницами, где покоятся останки этих  распресеньоров, серебряные лампады и украшены ли стены их часовен костылями,  саванами, прядями волос, восковыми ногами и глазами? А если нет, так чем же они  украшены?    

На это Дон Кихот ответил так:    

– Усыпальницы язычников большею частью представляли  собою великолепные храмы: прах Юлия Цезаря был замурован в невероятной величины  каменной пирамиде, которую теперь называют в Риме Иглой святого Петра;[342]  императору Адриану служит гробницею целый замок величиною с добрую деревню, –  прежде он назывался Moles Hadriani,[343]  а теперь это замок святого Ангела в Риме; царица Артемисия похоронила своего  супруга Мавзола[344]  в усыпальнице, почитавшейся за одно из семи чудес света, но ни одна из этих  гробниц, равно как и все прочие, воздвигнутые язычниками, не была украшена ни  саванами, ни какими-либо другими дарами и эмблемами, которые показывали бы, что  здесь покоятся святые.    

– Я к тому и вел, – молвил Санчо. – А теперь  скажите, что доблестнее: воскресить мертвого или же убить великана?    

– Ответ напрашивается сам собой, – отвечал Дон  Кихот, – доблестнее воскресить мертвого.    

– Вот я вас и поймал, – подхватил Санчо. –  Стало быть, тот, кто воскрешает мертвых, возвращает зрение слепым, выпрямляет  хромых и исцеляет недужных, тот, перед чьей гробницей горят лампады и у кого в  часовне полно молящихся, которые поклоняются его мощам, тот, стало быть, заслужил  и в этом, и в будущем веке получше славу, нежели какую оставили и оставляют по  себе все языческие императоры и странствующие рыцари, сколько их ни было на  свете.    

– Я с этим вполне согласен, – сказал Дон Кихот.    

– Значит, такова слава, благодатная сила и, как это еще  говорят, прерогатива тела и мощей святого, – продолжал Санчо, – что с  дозволения и одобрения святой нашей матери-церкви в часовне у него и лампады, и  свечи, и саваны, и костыли, и картины, и пряди волос, и глаза, и ноги, – и  все это для усиления набожности и для упрочения христианской его славы. Короли  на своих плечах переносят тело, то есть мощи, святого, лобызают кусочки его  костей, украшают и обогащают ими свои молельни и наиболее чтимые алтари.    

– Какой же вывод из всего тобою сказанного,  Санчо? – спросил Дон Кихот.    

– Вывод такой, – отвечал Санчо, – что нам с  вами надобно сделаться святыми, тогда мы скорей достигнем доброй славы, к  которой мы так стремимся. И знаете что, сеньор: вчера, не то третьего дня  (одним словом, на днях) причислили к лику святых двух босых монашков, и вот  теперь за великое почитается счастье приложиться или прикоснуться к железным  цепям, коими они ради умерщвления плоти препоясывались, и нынче цепи эти,  сколько мне известно, в большем почете, нежели Роландов меч, что хранится в арсенале  короля, богохранимого нашего государя. Так что, сеньор, лучше быть смиренным  монашком какого ни на есть ордена, нежели храбрым, да еще и странствующим  рыцарем, и ежели раз двадцать хлестнуть себя бичом, то это лучше до бога доходит,  нежели двадцать тысяч раз хватить копьем все равно кого: великана, чудовище или  же андриака.    

– Все это справедливо, – заметил Дон Кихот, –  но не все же могут быть монахами, да и пути, по которым господь приводит верных  в рай, суть многоразличны. Рыцарство – тот же монашеский орден: среди рыцарей  есть святые, вечного сподобившиеся блаженства.    

– Так, – молвил Санчо, – но только я слыхал,  будто в раю больше монахов, нежели рыцарей.    

– Это объясняется тем, что иноков вообще больше, нежели  рыцарей, – сказал Дон Кихот.    

– Странствующих тоже много, – возразил Санчо.    

– Много, – подтвердил Дон Кихот, – однако ж  немногие достойны именоваться рыцарями.    

В таких и тому подобных разговорах прошли у них ночь и  следующий день, без каких-либо внимания достойных происшествий, что весьма Дон  Кихота опечалило. Наконец, на другой день к вечеру, их взорам открылся великий  город Тобосо, при виде коего Дон Кихот взыграл духом, Санчо же духом пал, ибо  он не имел понятия, где живет Дульсинея, и ни разу в жизни ее не видел, как не  видел ее, впрочем, и его господин; таким образом, оба они пребывали в волнении:  один – от того, что стремился ее увидеть, а другой – от того, что ни разу не  видел ее, и никак не мог Санчо придумать, что ему предпринять, когда сеньор  пошлет его в Тобосо. В конце концов Дон Кихот положил не вступать в город до  наступления ночи, и временно они расположились в дубраве близ Тобосо, а когда  положенный срок пришел, то вступили в город, и тут с ними случилось то, что  непременно должно было случиться.    

     

    

 Глава IX,    

     

в коей рассказывается о том, что из нее будет видно    

     

    

     

В самую глухую полночь,[345] а может быть, и не  в самую, Дон Кихот и Санчо покинули рощу и вступили в Тобосо. Мирная тишина  царила в городке, оттого что все жители отдыхали и, как говорится, спали без  задних ног. Ночь выдалась довольно светлая, однако же Санчо предпочел бы, чтоб  она была темная-претемная, ибо темнота могла послужить оправданием его  тупоумия. Во всем городе слышался только собачий лай, несносный для ушей Дон  Кихота и действовавший устрашающе на душу Санчо. Время от времени ревел осел,  хрюкали свиньи, мяукали коты, и в ночной тишине все эти по-разному звучавшие  голоса казались еще громче, каковое обстоятельство влюбленный рыцарь почел за  дурное предзнаменование; однако ж со всем тем он сказал Санчо:    

– Сын мой Санчо! Указывай мне путь во дворец  Дульсинеи, – может статься, она уже пробудилась.    

– Кой черт во дворец, когда я виделся с ее величием в  маленьком домишке? – воскликнул Санчо.    

– Должно полагать, – заметил Дон Кихот, – что  на ту пору она вместе со своими придворными дамами удалилась в малые покои  своего замка, как это принято и как это водится у всех знатных сеньор и принцесс.    

– Сеньор! – сказал Санчо. – Уж коли ваша  милость назло мне желает, чтобы дом госпожи Дульсинеи был замком, то с чего бы  это ворота его в такой час оказались отперты? И пристало ли нам с вами барабанить,  чтобы нас услышали и отворили? Этак мы весь народ переполошим и взбудоражим.  Что мы, по-вашему, к девкам будем стучаться, словно ихние полюбовники, которые  во всякое время заявляются, стучатся, и, как бы поздно ни было, их все-таки  впускают?    

– Лиха беда – отыскать замок, – возразил Дон  Кихот, – а там я тебе скажу, Санчо, как нам надлежит поступить. Да ты  смотри, Санчо: или я плохо вижу, или же вон та темная громада и есть дворец  Дульсинеи.    

– Ну так вы и поезжайте вперед, ваша милость, –  подхватил Санчо, – может, это и так, но если даже я увижу этот дворец  своими глазами и ощупаю собственными руками, все-таки я поверю в него не  больше, чем тому, что сейчас белый день.    

Дон Кихот двинулся первый и, проехав шагов двести,  приблизился вплотную к темневшей громаде и увидел высокую башню, и тут только  уразумел он, что это не замок, а собор. И тогда он сказал:    

– Мы наткнулись на церковь, Санчо.    

– Уж я вижу, – отозвался Санчо. – И дай-то  бог, чтобы мы не наткнулись на нашу могилу, а то ведь это примета неважная – в  такое время скитаться по кладбищам, да и потом, если память мне не изменяет, я  вашей милости сказывал, что дом этой сеньоры находится в тупике.    

– Побойся ты бога, глупец! – воскликнул Дон  Кихот. – Где ты видел, чтобы замки и королевские дворцы строились в  тупиках?    

– Сеньор! – возразил Санчо. – В каждой стране  свой обычай: видно, здесь, в Тобосо, принято строить дворцы и громадные здания  в переулках, а потому будьте добры, ваша милость, пустите меня поездить по  ближайшим улицам и переулкам, – может случиться, что в каком-нибудь закоулке  я и наткнусь на этот дворец, чтоб его собаки съели, до того он нас закружил и  загонял.    

– Выражайся почтительнее, Санчо, обо всем, что касается  моей госпожи, – сказал Дон Кихот, – не будем кипятиться и не будем  терять последний разум.    

– Постараюсь держать себя в руках, – объявил  Санчо, – но только какое же надобно иметь терпение, коли ваша милость  требует, чтобы я с одного раза на всю жизнь запомнил дом нашей хозяйки и  отыскал его в полночь, когда вы сами, ваша милость, не можете его отыскать, а  уж вы-то его, наверно, тысячу раз видели?    

– Ты приводишь меня в отчаяние, Санчо, – сказал  Дон Кихот. – Послушай, еретик: не говорил ли я тебе много раз, что я  никогда не видел несравненную Дульсинею и не переступал порога ее дворца и что  я влюбился в нее только по слухам, ибо до меня дошла громкая слава о красоте ее  и уме?    

– Теперь я все понял, – молвил Санчо, – и  должен признаться: коли ваша милость никогда ее не видала, то я и подавно.    

– Не может этого быть, – возразил Дон  Кихот, – по крайней мере, ты сам мне говорил, что видел, как она  просеивала зерно, и привез мне ответ на письмо, которое я посылал ей с тобой.    

– На это вы особенно не напирайте, сеньор, – объявил  Санчо, – потому надобно вам знать, что я видел ее и ответ привез тоже по  слухам, и какая она из себя, сеньора Дульсинея, это мне так же легко сказать,  как попасть пальцем в небо.    

– Санчо, Санчо! – молвил Дон Кихот. – Иногда  и пошутить можно, а иногда всякая шутка становится нехорошей и неуместной. И  если я сказал, что никогда не виделся и не беседовал с владычицей моей души, то  это не значит, что и ты должен говорить, будто никогда не беседовал с ней и не  виделся, – ты же сам знаешь, что это не так.    

В то время как они вели этот разговор, навстречу им, ведя  двух мулов, шел какой-то человек, и по скрежету плуга, тащившегося по земле,  Дон Кихот и Санчо заключили, что это хлебопашец, который встал до свету и  теперь отправляется на свое поле, и так оно и было на самом деле. Хлебопашец  шел и пел песню:    

     

Худо вам пришлось, французы,    

На охоте в Ронсевале.[346]    

     

– Пусть меня уложат на месте, – послушав его,  сказал Дон Кихот, – если нынче же с нами не случится чего-нибудь доброго.  Слышишь, что поет этот селянин?    

– Слышать-то я слышу, – отвечал Санчо, – но  только какое отношение имеет к нашим поискам ронсевальская охота? С таким же  успехом он мог бы петь и про Калаиноса,[347] –  от этого в нашем деле ничего доброго и ничего худого произойти не может.    

Тем временем хлебопашец приблизился, и Дон Кихот окликнул  его:    

– Бог в помощь, любезный друг! Не можете ли вы мне  сказать, где здесь дворец несравненной принцессы доньи Дульсинеи Тобосской?    

– Сеньор! – отвечал парень. – Я нездешний, я  тут всего несколько дней, нанялся на полевые работы к одному богатому  землевладельцу, а вот в доме напротив живут священник и пономарь; кто-нибудь из  них, а то и оба, дадут вам справку насчет этой принцессы, потому у них записаны  все жители Тобосо, хотя мне сдается, что во всем Тобосо ни одной принцессы не  сыщешь. Барынь, правда, много, да еще и важных: ведь у себя дома все принцессы.    

– Так вот, друг мой, – подхватил Дон Кихот, –  среди них и должна быть та, про которую я спрашиваю.    

– Все может быть, – молвил парень, – а затем  прощайте, уже светает.    

И, не дожидаясь дальнейших расспросов, он погнал своих  мулов. Санчо, видя, что его господин озадачен и весьма недоволен, сказал:    

– Сеньор! Вот уж и день настает, – нехорошо, если  солнце застигнет нас на улице, лучше было бы нам выехать из города: вы, ваша милость,  укрылись бы в ближнем лесу, а я деньком возвращусь в город и стану шарить по  всем закоулкам, пока не найду не то дом, не то замок, не то дворец моей  госпожи, и уж это особая будет неудача, коли я его не найду, а коли найду, так  я поговорю с ее милостью и скажу, где и в каком расположении духа ваша милость  дожидается повеления ее и указания, как бы это свидеться с нею, не повредив ее  чести и доброму имени.    

– Ты ухитрился, Санчо, замкнуть множество мыслей в круг  небольшого количества слов, – заметил Дон Кихот. – Я с превеликою  охотою принимаю твой совет и горю желанием последовать ему. Итак, сын мой,  поедем в лес, и там я и побуду, ты же, как обещал, возвратишься в город,  разыщешь мою госпожу, повидаешься и побеседуешь с нею, а при ее уме и  любезности нам сверхъестественных милостей от нее ожидать должно.    

Санчо, дабы не всплыл обман с мнимым ответом Дульсинеи,  который он якобы доставил в Сьерру Морену, жаждал увезти из Тобосо своего  господина и потому постарался ускорить отъезд, каковой и в самом деле последовал  весьма скоро, и вот в двух милях от городка сыскали они лес, или, вернее, рощу,  где Дон Кихот и остался на то время, пока Санчо съездит в город поговорить с  Дульсинеей, – с посланцем же нашим произошли дорогою события, требующие  особого внимания и особого доверия.    

     

    

 Глава X,    

     

в коей рассказывается о том, как ловко удалось Санчо  околдовать Дульсинею, а равно и о других событиях, столь же смешных, сколь и  подлинных    

     

    

     

Автор великой этой истории, подойдя к рассказу о том, что в  этой главе рассказывается, говорит, что, боясь потерять доверие читателей, он  предпочел бы обойти это молчанием, ибо сумасбродства Дон-Кихотовы достигают  здесь пределов невероятных и даже на два арбалетных выстрела оказываются  впереди величайших из всех сумасбродств на свете. В конце концов со страхом и  трепетом он все же описал их так, как они имели место в действительности,  ничего не прибавив от себя и ни единой крупицы правды не убавив и не обращая  внимания на то, что этак его могут обвинить во лжи; и в сем случае он прав,  оттого что истина иной раз истончается, но никогда не рвется и всегда  оказывается поверх лжи, как масло поверх воды. Итак, продолжая свою историю, он  говорит, что как скоро Дон Кихот укрылся не то в роще, не то в дубраве, не то в  лесу, близ великого Тобосо, то велел Санчо возвратиться в город и не  показываться ему на глаза, пока тот не переговорит от его имени с его госпожою  и не добьется милостивого ее согласия повидаться с преданным ей рыцарем и  благословить его, дабы на будущее время он мог ожидать наисчастливейшего исхода  всех своих битв и трудных начинаний. Санчо обещал исполнить все, что ему  велено, и привезти столь же благоприятный ответ, как и в прошлый раз.    

– Поезжай же, сын мой, – молвил Дон Кихот, –  и не смущайся, когда предстанешь пред светозарною красотою, к которой я посылаю  тебя. О блаженнейший из всех оруженосцев на свете! Напряги свою память, и да не  изгладится из нее, как моя госпожа тебя примет: изменится ли в лице, пока ты  будешь излагать ей мою просьбу; встревожится ли и смутится, услышав мое имя; откинется  ли на подушки в случае, если она сообразно с высоким своим положением будет  восседать на богато убранном возвышении; если же примет тебя стоя, то  понаблюдай, не будет ли переступать с ноги на ногу; не повторит ли свой ответ  дважды или трижды; не превратится ли из ласковой в суровую или же, напротив  того, из угрюмой в приветливую; поднимет ли руку, чтобы поправить волосы, хотя  бы они и были у нее в полном порядке; одним словом, сын мой, наблюдай за всеми  действиями ее и движениями, ибо если ты изложишь мне все в точности, то я  угадаю, какие в глубине души питает она ко мне чувства; должно тебе знать,  Санчо, если только ты этого еще не знаешь, что действия и внешние движения  влюбленных, когда речь идет об их сердечных делах, являют собою самых верных  гонцов, которые доставляют вести о том, что происходит в тайниках их души.  Итак, друг мой, да будет звезда твоя счастливее моей, поезжай же и добейся  больших успехов, нежели каких я в горестном моем одиночестве, снедаемый  тревогою, могу ожидать.    

– Ну, я поеду и скоро вернусь, – объявил  Санчо, – а вы, государь мой, постарайтесь расширить ваше сердечко, а то  оно сейчас, уж верно, не больше орешка, и вспомните, как это говорится: храброе  сердце злую судьбу ломает, а бодливой корове бог рог не дает, и еще говорят:  никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь. Говорю я это к тому, что ночью  мы так и не нашли ни дворцов, ни замков моей госпожи, зато теперь, среди бела  дня, я думаю, что как раз совсем невзначай я их и найду, и дайте мне только  найти, а уж поговорю я с ней – лучше не надо.    

– Право, Санчо, – заметил Дон Кихот, – ты  всегда необыкновенно удачно вставляешь свои пословицы, дай бог и мне такую же  удачу в моих предприятиях.    

При этих словах Санчо поворотил и погнал своего серого, а  Дон Кихот, верхом на коне, вдев ноги в стремена и опершись на копье, предался  грустным и неясным мечтаниям; и тут мы его и оставим и последуем за Санчо  Пансою, который, покидая своего господина, также пребывал в смятении и  задумчивости, – настолько, что как скоро он выехал из лесу, то,  оглянувшись и удостоверившись, что Дон Кихота не видно, спрыгнул с осла, уселся  под деревом и заговорил сам с собой:    

– Скажите-ка, брат Санчо, куда это милость ваша изволит  путь держать? Может статься, вы потеряли осла и теперь его ищете? –  Разумеется, что нет. – Так куда же вы едете? – Я еду не более не  менее как к принцессе, а принцесса эта есть солнце красоты и все небо вместе  взятое. – А где же, Санчо, все это, по-вашему, находится? – Где? В  великом городе Тобосо. – Добро! А кто вас туда послал? – Меня послал  доблестный рыцарь Дон Кихот Ламанчский, тот самый, который выпрямляет кривду,  кормит жаждущих и поит голодных. – Очень хорошо. А вы знаете, Санчо, где  она живет? – Мой господин говорит, что она живет не то в королевском  дворце, не то в пышном замке. – А вы ее когда-нибудь видели? – Нет,  ни я, ни мой господин ни разу ее не видали. – А не кажется ли вам, что  когда жители Тобосо прослышат, что вы явились сюда для того, чтобы сманивать их  принцесс и беспокоить их дам, то с их стороны будет вполне благоразумно и  справедливо, ежели они сбегутся, отлупят вас палками и не оставят живого  места? – Признаться сказать, они будут совершенно правы, если только не  примут в рассуждение, что я посланец, а коли так, то    

     

Вы – посол, мой друг любезный,[348]    

Значит, нет на вас вины.    

     

– Не полагайтесь на это, Санчо, – ламанчцы столь  же раздражительны, сколь и честны, и терпеть не могут, когда их затрагивают.  Крест истинный: коли выведут они вас на чистую воду, то вам худо придется. –  Отвяжись, сатана! Наше место свято! И что это меня понесла нелегкая, ради  чужого удовольствия, за птичьим молоком? Искать Дульсинею в Тобосо – ведь это  все равно, что в Равенне искать Марию или же бакалавра в Саламанке. Лукавый,  лукавый впутал меня в это дело – не кто другой!    

Вот как рассуждал сам с собой Санчо; вывод же он сделал из  этого следующий:    

– Ну ладно, все на свете можно исправить, кроме  смерти, – хочешь не хочешь, а в ярмо смерти всем нам в конце жизни  предстоит впрячься. Мой господин по всем признакам самый настоящий сумасшедший,  ну да и я ему тоже не уступлю, у меня, знать, этой самой придури еще побольше,  чем у него, коли я за ним следую и служу ему, а ведь не зря говорится: «Скажи  мне, с кем ты водишься, и я тебе скажу, кто ты», и еще есть другая пословица:  «С кем поведешься, от того и наберешься». И вот как он есть сумасшедший, то и судит  он о вещах большею частью вкривь и вкось и белое принимает за черное, а черное  за белое, и так это с ним и бывало, когда он говорил, что ветряные мельницы –  это великаны, мулы монахов – верблюды, стада баранов – вражьи полчища и прочее  тому подобное, а стало быть, не велик труд внушить ему, что первая попавшаяся  поселянка и есть сеньора Дульсинея, а коли он не поверит, я поклянусь, а коли и  он поклянется, я опять поклянусь, а коли он упрется, то я еще пуще, а как у  меня такое правило, лишь бы сказать последним, то еще неизвестно, чем это дело  кончится. Может, своим упорством я добьюсь того, что он больше не станет  посылать меня с подобными поручениями: увидит, что гонец из меня неважный, а  может, подумает, – и, пожалуй, так оно и будет, – что один из этих  злых волшебников, которые якобы его ненавидят, нарочно попортил личность его  возлюбленной, чтобы досадить ему и причинить неприятность.    

Мысль сия придала Санчо Пансе бодрости, и, решив, что он  свое дело сделал, просидел он тут до вечера, чтобы у Дон Кихота были все  основания полагать, будто у Санчо было время съездить в Тобосо и вернуться  обратно; и Санчо так повезло, что не успел он встать и взобраться на серого,  как увидел, что из Тобосо навстречу ему едут три крестьянки не то на ослах, не  то на ослицах, – автор этого не разъясняет, однако ж, вернее всего, то  были ослицы, обыкновенно заменяющие сельчанкам верховых лошадей, но как это не  столь существенно, то и незачем нам на этом останавливаться и заниматься  исследованием этого предмета. Итак, увидев крестьянок, Санчо быстрым шагом  направился к господину своему Дон Кихоту, а тот в это время вздыхал и изливал  душу в любовных жалобах. Увидев Санчо, он спросил:    

– Ну что, друг Санчо? Каким камушком отметить мне этот  день: белым или же черным?    

– Лучше всего, ваша милость, красным, – отвечал  Санчо, – каким пишут о профессорах,[349]  чтобы надписи издали были видны.    

– Значит, ты с добрыми вестями, – заключил Дон  Кихот.    

– С такими добрыми, – подхватил Санчо, – что  вашей милости остается только дать шпоры Росинанту и выехать навстречу сеньоре  Дульсинее Тобосской, которая с двумя своими придворными дамами едет к вам на  свидание.    

– Господи помилуй! Что ты говоришь, друг Санчо? –  вскричал Дон Кихот. – Смотри только, не обманывай меня и не пытайся мнимою  радостью рассеять непритворную мою печаль.    

– Какая мне корысть обманывать вашу милость, тем более  что вам ничего не стоит удостовериться самому! – возразил Санчо. –  Пришпорьте Росинанта, сеньор, и едемте, – сейчас вы увидите нашу  принцессу, разодетую и разубранную, как ей, одним словом, положено. И она сама,  и ее придворные дамы в золоте, как жар горят, унизаны жемчугом, осыпаны  алмазами да рубинами, все на них из парчи больше чем в десять нитей толщины, волосы  – по плечам, ветерок с ними играет, все равно как с солнечными лучами, а самое  главное, едут они на чубарых свиноходцах – таких, что просто загляденье.    

– Ты хочешь сказать – иноходцах, Санчо.    

– Что свиноходцы, что иноходцы – разница  невелика, – возразил Санчо, – словом, на чем бы они ни ехали, а  только едут самые нарядные дамы, каких только можно себе вообразить, особливо  моя госпожа Дульсинея Тобосская – обомлеть впору.    

– Едем, друг Санчо, – объявил Дон Кихот, – и  в награду за столь же неожиданные, сколь и добрые вести я отдам тебе лучший  трофей, какой мне удастся захватить при первом же приключении, а если ты этим  не удовольствуешься, то я отдам тебе жеребят, которых нынешний год мне принесут  три мои кобылы, – ты же знаешь, что они в нашем селе на общественном  выгоне и скоро должны ожеребиться.    

– Мне больше улыбается получить жеребят, – сказал  Санчо, – потому я не вполне уверен, что трофеи первого приключения будут  стоящие.    

Тут они выехали из лесу и увидели вблизи трех сельчанок. Дон  Кихот пробежал глазами по всей Тобосской дороге и, не обнаружив никого, кроме  трех крестьянок, весьма смутился и спросил Санчо, точно ли Дульсинея и ее  придворные дамы выехали из города.    

– Как же не выехали? – воскликнул Санчо. – Да  что, у вашей милости глаза на затылке, что ли? Разве вы не видите: ведь это же  они и есть – те, что едут навстречу и сияют, ровно солнце в полдень?    

– Я никого не вижу, Санчо, кроме трех поселянок на  ослах, – молвил Дон Кихот.    

– Аминь, рассыпься! – воскликнул Санчо. –  Статочное ли это дело, чтобы трех иноходцев – или как их там, – белых, как  снег, ваша милость принимала за ослов? Свят, свят, свят, да я готов бороду себе  вырвать, коли это и правда ослы!    

– Ну так я должен тебе сказать, друг Санчо, –  объявил Дон Кихот, – что это подлинно ослы или ослицы и что это такая же  правда, как то, что я – Дон Кихот, а ты – Санчо Панса, – по крайней мере,  таковыми они мне представляются.    

– Помолчите, сеньор, – сказал Санчо, – не  говорите таких слов, а лучше протрите глаза и отправляйтесь свидетельствовать  почтение владычице ваших помыслов – вон она уж как близко.    

И, сказавши это, Санчо выехал навстречу крестьянкам, затем  спешился, взял осла одной из них за недоуздок, пал на оба колена и молвил:    

– Королева, и принцесса, и герцогиня красоты! Да  соблаговолит ваше высокомерие и величие милостиво и благодушно встретить  преданного вам рыцаря – вон он стоит, как столб, сам не свой: это он замер пред  лицом великолепия вашего. Я – его оруженосец Санчо Панса, а он сам – блуждающий  рыцарь Дон Кихот Ламанчский, иначе – Рыцарь Печального Образа.    

Тут и Дон Кихот опустился на колени рядом с Санчо и, широко  раскрыв глаза, устремил смятенный взор на ту, которую Санчо величал королевою и  герцогинею; и как Дон Кихот видел в ней всего-навсего деревенскую девку, к тому  же не слишком приятной наружности, круглолицую и курносую, то был он изумлен и  озадачен и не смел выговорить ни слова. Крестьянки также диву дались, видя, что  два человека, нимало не похожие друг на друга, стоят на коленях перед одной из  них и загораживают ей дорогу; однако попавшая в засаду в конце концов не  выдержала и грубым и сердитым голосом крикнула:    

– Прочь с дороги, такие-сякие, дайте-ка проехать, нам  недосуг!    

На это Санчо ответил так:    

– О принцесса и всеобщая тобосская владычица! Ужели  благородное сердце ваше не смягчится при виде сего столпа и утверждения  странствующего рыцарства, преклонившего колена пред высокопоставленным вашим  образом?    

Послушав такие речи, другая сельчанка сказала:    

– А да ну вас, чихать мы на вас хотели! Поглядите на  этих господчиков: вздумали над крестьянками насмехаться, – шалишь, мы тоже  за словом в карман не полезем. Поезжайте своей дорогой, а к нам не приставайте,  и будьте здоровы.    

– Встань, Санчо, – сказал тут Дон Кихот, – я  вижу, что вновь жаждет горестей моих судьбина [350] и что она отрезала  все пути, по которым какая-либо отрада могла бы проникнуть в наболевшую эту  душу, в моем теле заключенную. А ты, высочайшая доблесть, о какой только можно  мечтать, предел благородства человеческого, единственное утешение истерзанного  моего сердца, тебя обожающего, внемли моему гласу: коварный волшебник,  преследующий меня, затуманил и застлал мне очи, и лишь для меня одного померкнул  твой несравненной красоты облик и превратился в облик бедной поселянки, но если  только меня не преобразили в какое-нибудь чудище, дабы я стал несносен для очей  твоих, то взгляни на меня нежно и ласково, и по этому моему смиренному  коленопреклонению пред искаженною твоею красотою ты поймешь, сколь покорно душа  моя тебя обожает.    

– Вот еще наказанье! – отрезала крестьянка. –  Нашли какую охотницу шуры-муры тут с вами заводить! Говорят вам по-хорошему:  дайте дорогу, пропустите нас!    

Санчо дал дорогу и пропустил ее, весьма довольный, что не  ему пришлось расхлебывать кашу, которую он заварил. Сельчанка, принимаемая за  Дульсинею, видя, что путь свободен, в ту же минуту кольнула своего свиноходца  острым концом палки, которая была у нее в руках, и погнала его вперед. Однако ж  укол этот был, должно полагать, чувствительнее обыкновенного, оттого что ослица  стала вскидывать задние ноги и наконец сбросила сеньору Дульсинею наземь;  увидевши это, Дон Кихот кинулся ее поднять, а Санчо – поправить и подтянуть  седло, съехавшее ослице на брюхо. Когда же седло было приведено в надлежащий  порядок, Дон Кихот вознамерился поднять очарованную свою сеньору на руки и  посадить на ослицу, однако сеньора избавила его от этого труда: она поднялась  самостоятельно, отошла немного назад и, взявши недурной разбег, обеими руками  уперлась в круп ослицы, а затем легче сокола вскочила в седло и села верхом  по-мужски; и тут Санчо сказал:    

– Клянусь святым Роке, наша госпожа легче ястреба, она  еще самого ловкого кордованца или же мексиканца может поучить верховой езде!  Одним махом перелетела через заднюю луку седла, а теперь без шпор гонит своего  иноходца, как все равно зебру. И придворные дамы от нее не отстают: мчатся  вихрем.    

И точно: увидев, что Дульсинея уже в седле, подруги ее  погнали своих ослиц следом за ней, и они скакали с полмили, ни разу не  оглянувшись. Дон Кихот проводил их глазами, а когда они скрылись из виду, то  обратился к Санчо и сказал:    

– Санчо! Что ты скажешь насчет этих волшебников,  которые так мне досаждают? Подумай только, до чего доходят их коварство и  злоба: ведь они сговорились лишить меня радости, какую должно было мне  доставить лицезрение моей сеньоры. Видно, и впрямь я появился на свет как  пример несчастливца, дабы служить целью и мишенью, в которую летят и попадают  все стрелы злой судьбы. И еще обрати внимание, Санчо, что вероломные эти  существа не удовольствовались тем, чтобы просто преобразить мою Дульсинею и  изменить ее облик, – нет, они придали ей низкий облик и некрасивую  наружность этой сельчанки и одновременно отняли у нее то, что столь свойственно  знатным сеньорам, которые живут среди цветов и благовоний, а именно приятный  запах. Между тем должен сознаться, Санчо, что когда я приблизился к Дульсинее,  дабы подсадить ее на иноходца, как ты его называешь, хотя мне он представляется  просто ослицей, то от нее так пахнуло чесноком, что к горлу у меня подступила  тошнота и мне едва не сделалось дурно.    

– Ах, мошенники! – вскричал тут Санчо. – Ах,  волшебники вы несчастные, зловредные, поддеть бы вас всех, как сардинок, под  жабры да нанизать на тростинку! Много вы знаете, много можете и много зла  делаете. Довольно с вас, мерзавцы, что вы превратили жемчужные очи моей госпожи  в чернильные орешки, волосы ее чистейшего золота – в рыжий бычачий хвост и,  наконец, красивые черты лица ее – в уродливые, так хоть бы запаха-то не  трогали: ведь по одному этому мы могли бы догадаться, что скрывается под этой  грубой корой, хотя, признаться сказать, я никакой уродливости в ней не  заметил, – я видел одну только красоту, и высшею точкой и пробой ее красоты  служит родимое пятно, вроде уса, справа, над верхней губой, не то с семью, не  то с восемью светлыми волосками больше пяди длиною – точь-в-точь золотые ниточки.    

– Этому пятну, – заметил Дон Кихот, –  принимая в рассуждение соответствие, существующее между нашим лицом и телом,  должно соответствовать у Дульсинеи другое пятно, на ляжке, с той же стороны,  что и на лице, однако ж длина волосков, которую ты назвал, слишком велика для  родимых пятен.    

– Осмелюсь доложить, ваша милость, – возразил  Санчо, – эти самые волоски ей очень даже к лицу.    

– Я верю тебе, друг мой, – молвил Дон  Кихот, – природа не наделила Дульсинею ни одной чертой, которая не была бы  законченной и совершенной, а потому, будь у Дульсинеи не одно, а сто пять таких  пятен, это были бы не сто пять пятен, а сто пять лун и сияющих звезд. А скажи  мне, Санчо: то самое, что я принял за вьючное седло и что ты прилаживал, –  что это такое: простое седло или же дамское?    

– Нет, нет, – отвечал Санчо, – это седло с  короткими стременами и с такой важной попоной, которая стоит никак не меньше  полцарства.    

– А я всего этого не видел, Санчо! – воскликнул  Дон Кихот. – Повторяю и еще тысячу раз буду повторять, что я самый  несчастный человек на свете.    

Хитрец Санчо, слушая, какие глупости болтает его господин,  столь ловко обведенный им вокруг пальца, едва мог удержаться от смеха. Наконец,  после долгих разговоров, оба воссели на своих четвероногих и поехали в  Сарагосу, с тем чтобы попасть к началу пышных празднеств, которые в знаменитом  этом городе устраиваются ежегодно. Однако ж, прежде чем они его достигли, с ними  случилось столько великих и неслыханных событий, что об этом стоит написать и стоит  прочитать, как то будет видно из дальнейшего.    

     

    

 Глава XI    

     

О необычайном приключении доблестного Дон Кихота с  колесницей, то есть с телегой Судилища Смерти    

     

    

     

Дон Кихот, погруженный в глубокое раздумье, ехал дальше,  вспоминая злую шутку, какую с ним сыграли волшебники, превратившие сеньору  Дульсинею в безобразную сельчанку, и все не мог придумать, как бы возвратить ей  первоначальный облик; и до того он был этими мыслями занят, что не заметил, как  бросил поводья, а Росинант, почуяв свободу, ежеминутно останавливался и щипал  зеленую травку, коей окрестные поля были обильны. Из этого самозабвения вывел  Дон Кихота Санчо Панса, который обратился к нему с такими словами:    

– Сеньор! Печали созданы не для животных, а для людей,  но только если люди чересчур печалятся, то превращаются в животных. А ну-ка,  ваша милость, совладайте с собой, возьмите себя в руки, подберите Росинантовы  поводья, приободритесь, встряхнитесь и будьте молодцом, как подобает  странствующему рыцарю. Что это еще за чертовщина? Почто такое уныние? Где мы:  во Франции или же у себя дома? Да черт их возьми, всех Дульсиней на  свете, – здоровье одного странствующего рыцаря стоит дороже, чем все волшебства  и превращения, какие только есть на земле.    

– Замолчи, Санчо, – довольно твердо проговорил Дон  Кихот, – замолчи, говорят тебе, и не произноси кощунственных слов о  зачарованной нашей сеньоре: в ее несчастии и напасти повинен я, а не кто  другой, ибо злоключения ее вызваны той завистью, которую питают ко мне злодеи.    

– Я тоже так думаю, – молвил Санчо, – у кого  бы сердце не упало, кто видал, какой она была и какою стала?    

– Ты можешь так говорить, Санчо, – заметил Дон  Кихот, – ты созерцал ее красоту во всей ее целокупности, действие чар на  тебя не распространилось: они не затуманили твоего взора и не сокрыли от тебя  ее пригожества, вся сила этого яда была направлена только против меня и моих  глаз. Однако ж со всем тем вот что я подозреваю, Санчо: верно, ты плохо описал  мне ее красоту, – если не ошибаюсь, ты сказал, что очи у нее, как жемчуг,  между тем глаза, напоминающие жемчужины, скорее бывают у рыб, чем у женщин, а у  Дульсинеи, сколько я себе представляю, должен быть красивый разрез глаз, самые  же глаза – точно зеленые изумруды под радугами вместо бровей, – так что  эти самые жемчужины ты у глаз отними и передай зубам, – по всей  вероятности, ты перепутал, Санчо, и глаза принял за зубы.    

– Все может быть, – согласился Санчо, –  потому меня так же поразила ее красота, как вашу милость ее безобразие. Будемте  же уповать на бога: ему одному известно все, что случится в этой юдоли слез, в  нашем грешном мире, где ничего не бывает без примеси низости, плутовства и мошенничества.  Одно, государь мой, меня беспокоит больше, чем что бы то ни было, а именно: что  делать, если ваша милость одолеет какого-нибудь великана или же рыцаря и велит  ему явиться пред светлые очи сеньоры Дульсинеи? Где этот бедняга великан или же  бедняга и горемыка побежденный рыцарь станут ее искать? Я их отсюда вижу:  слоняются, как дураки, по всему Тобосо и всё ищут сеньору Дульсинею, и если  даже они ее прямо на улице встретят, все равно это будет для них что Дульсинея,  что мой родной папаша.    

– Может статься, Санчо, – заметил Дон  Кихот, – чародейство с неузнаванием Дульсинеи не распространяется на  побеждаемых мною и представляющихся Дульсинее великанов и рыцарей, а потому с  одним или с двумя из тех, кого я в первую очередь покорю и отошлю к Дульсинее,  мы проделаем опыт: увидят они ее или нет, и я прикажу им возвратиться и  доложить мне, как у них с этим обстояло.    

– Мне ваша мысль, скажу я вам, сеньор, нравится, –  молвил Санчо. – Коли пуститься на такую хитрость, то все, что нам  желательно знать, мы узнаем, и если окажется, что сеньора Дульсинея всем видна,  кроме вас, то это уж беда не столько ее, сколько вашей милости. Лишь бы сеньора  Дульсинея была жива-здорова, а уж мы тут как-нибудь приспособимся и потерпим,  будем себе искать приключений, а все остальное предоставим течению времени:  время – лучший врач, оно более опасные болезни излечивает, а уж про эту и  говорить не приходится.    

Дон Кихот хотел было ответить Санчо Пансе, но этому помешала  выехавшая на дорогу телега, битком набитая самыми разнообразными и  необыкновенными существами и фигурами, какие только можно себе представить.  Сидел за кучера и погонял мулов некий безобразный демон. Повозка была совершенно  открытая, без полотняного верха и плетеных стенок. Первою фигурою,  представившеюся глазам Дон Кихота, была сама Смерть с лицом человека; рядом с  ней ехал Ангел с большими раскрашенными крыльями; с другого боку стоял  Император в короне, по виду золотой; у ног Смерти примостился божок, так  называемый Купидон, – без повязки на глазах, но зато с луком, колчаном и  стрелами; тут же ехал Рыцарь, вооруженный с головы до ног, только вместо шишака  или шлема на нем была с разноцветными перьями шляпа, и еще тут ехало много  всяких существ в разнообразном одеянии и разного обличья. Неожиданное это  зрелище слегка озадачило Дон Кихота и устрашило Санчо, но Дон Кихот тотчас же  возвеселился сердцем; он решил, что его ожидает новое опасное приключение, и с  этою мыслью, с душою, готовою к любой опасности, он остановился перед самой  телегой и громко и угрожающе заговорил:    

– Кто бы ты ни был: возница, кучер или сам дьявол! Сей  же час доложи мне: кто ты таков, куда едешь и что за народ везешь в своем  фургоне, который, к слову сказать, больше похож на ладью Харона,[351]  нежели на обыкновенную повозку?    

Тут дьявол натянул вожжи и кротко ответил:    

– Сеньор! Мы актеры из труппы Ангуло Дурного, нынче  утром, на восьмой день после праздника Тела Христова, мы играли в селе, что вон  за тем холмом, Действо о Судилище Смерти, а вечером нам предстоит играть  вот в этом селе – его видно отсюда. Нам тут близко, и, чтобы двадцать раз не  переодеваться, мы и едем прямо в тех костюмах, в которых играем. Этот юноша  изображает Смерть, тот – Ангела, эта женщина, жена хозяина, – Королеву,  вон тот – Солдата, этот – Императора, а я – Дьявола, одно из главных  действующих лиц: я в нашей труппе на первых ролях. Если же вашей милости нужны  еще какие-либо о нас сведения, то обратитесь ко мне, и я дам вам самый точный  ответ: я же Дьявол, я все могу.    

– Клянусь честью странствующего рыцаря, –  заговорил Дон Кихот, – когда я увидел вашу повозку, то подумал, что мне  предстоит какое-то великое приключение, но теперь я понимаю, что стоит лишь  коснуться рукой того, что тебе померещилось, и обман тотчас же рассеивается.  Поезжайте с богом, добрые люди, давайте ваше представление и подумайте, не могу  ли я чем-нибудь быть вам полезен: я весьма охотно и с полною готовностью  сослужу вам службу, ибо лицедейство пленило меня, когда я был еще совсем маленький,  а в юности я не выходил из театра.    

Во время этого разговора по прихоти судьбы выступил вперед  один из комедиантов, одетый в шутовской наряд со множеством бубенчиков и  державший в руках палку с тремя надутыми бычачьими пузырями на конце; этот  самый шут, приблизившись к Дон Кихоту, начал размахивать палкой, хлопать по  земле пузырями и, звеня бубенцами, высоко подпрыгивать, каковое ужасное зрелище  так испугало Росинанта, что, сколько ни старался Дон Кихот удержать его, он  закусил удила и помчался с проворством, которого вовсе нельзя было ожидать от  такого скелета. Санчо, смекнув, что его господину грозит опасность быть низвергнутым,  соскочил с осла и со всех ног бросился ему на помощь, но, когда он примчался,  тот лежал уже на земле, а рядом с ним растянулся Росинант: обычный конец и  предел Росинантовой удали и своевольства.    

Не успел Санчо оставить своего серого и подбежать к Дон  Кихоту, как плясавший с пузырями Черт вскочил на осла и стал колотить его  пузырями по спине, осел же, подгоняемый не столько болью, сколько страхом,  который наводило на него это хлопанье, припустился в сторону села, где  надлежало быть представлению. Санчо смотрел на удиравшего осла и на  поверженного господина и не знал, какому горю пособить прежде; но как он был  верный оруженосец и верный слуга, то любовь к своему господину возобладала в  нем над привязанностью к серому, хотя всякий раз, как пузыри поднимались и  опускались на круп осла, он испытывал смертный страх и смертную муку; он  предпочел бы, чтоб его самого отхлопали так по глазам, чем дотронулись до  кончиков волос на хвосте его серого. В состоянии мучительной растерянности  приблизился Санчо к Дон Кихоту, являвшему собою более жалкое зрелище, чем он  сам предполагал, и, подсаживая его на Росинанта, молвил:    

– Сеньор! Черт угнал серого.    

– Какой черт? – осведомился Дон Кихот.    

– С пузырями, – отвечал Санчо.    

– Ничего, я у него отобью, – молвил Дон  Кихот, – хотя бы он укрылся с ним в самых глубоких и мрачных узилищах ада.  Следуй за мной, Санчо, телега едет медленно, и утрату серого я возмещу тебе мулами.    

– Вам не из чего хлопотать столько, сеньор, –  возразил Санчо, – умерьте гнев, ваша милость: мне сдается, что Черт уже  оставил серого и он идет обратно.    

И точно: по примеру Дон Кихота и Росинанта Черт уже грянулся  оземь и побрел в село пешком, а серый возвратился к своему хозяину.    

– Со всем тем, – объявил Дон Кихот, – за  наглость этого беса следовало бы проучить кого-либо из едущих в повозке, хотя  бы, например, самого Императора.    

– Выкиньте это из головы, – возразил Санчо, –  и послушайтесь моего совета: никогда не следует связываться с комедиантами,  потому как они на особом положении. Знавал я одного такого: его было посадили в  тюрьму за то, что он двоих укокошил, но тут же выпустили безо всякого даже  денежного взыскания. Было бы вам известно, ваша милость, что как они весельчаки  и забавники, то все им покровительствуют, все им помогают, все за них  заступаются и все их ублажают, особливо тех, которые из королевских либо из  княжеских трупп, – этих всех или почти всех по одежде и по осанке можно  принять за принцев.    

– Что бы там ни было, – заключил Дон Кихот, –  лицедейный Черт так легко от меня не отделается, хотя бы весь род людской ему  покровительствовал.    

И, сказавши это, он нагнал телегу, которая уже почти  подъехала к селу, и крикнул:    

– Стойте, погодите, сонмище весельчаков и затейников! Я  хочу научить вас, как должно обходиться с ослами и прочими скотами, на которых  ездят оруженосцы странствующих рыцарей.    

Дон Кихот кричал так громко, что ехавшие в телеге расслышали  и уловили его слова; и стоило им постигнуть их смысл, как тот же час с телеги  спрыгнула Смерть, а за нею Император, возница-Черт и Ангел, не усидели и  Королева с божком Купидоном – все, как один, вооружились камнями, построились в  одну шеренгу и изготовились встретить Дон Кихота пальбою булыжниками. Дон  Кихот, видя, как они в полном боевом порядке подняли руки, с тем чтобы  запустить в него камнями, натянул поводья и стал думать, как бы это повести  наступление с наименьшим для себя риском. А пока он раздумывал, к нему  присоединился Санчо и, видя, что он собирается напасть на этот выстроившийся по  всем правилам военного искусства отряд, сказал:    

– Нужно совсем с ума сойти, чтобы затевать такое дело.  Примите в соображение, государь мой: против таких увесистых камушков нет иного  оборонительного средства, кроме как пригнуться и накрыться медным колоколом. А  потом вот еще что сообразить должно: нападать одному на целое войско, в котором  находится сама Смерть, в котором собственной персоной сражаются императоры и  которому помогают добрые и злые ангелы, – это не столь смело, сколь  безрассудно. Если же эти соображения вас не останавливают, то пусть вас  остановит одно достоверное сведение, а именно: кем только эти люди не  представляются – и королями, и принцами, и императорами, – а  странствующего рыцаря среди них ни одного нет.    

– Вот теперь, Санчо, ты попал в самую точку, –  объявил Дон Кихот, – и это может и должно заставить меня отказаться от  твердого моего намерения. Как я уже не раз тебе говорил, я не могу и не должен  обнажать меч супротив тех, кто не посвящен в рыцари. Это тебе, Санчо, если ты  желаешь отомстить за обиду, причиненную твоему серому, надлежит с ними  схватиться, я же буду издали помогать тебе словами ободрения и спасительными  предостережениями.    

– Мстить никому не следует, сеньор, – возразил  Санчо, – доброму христианину не подобает мстить за обиды, тем более что я  уговорю моего осла предать его обиду моей доброй воле, а моя добрая воля –  мирно прожить дни, положенные мне всевышним.    

– Ну, Санчо добрый, Санчо благоразумный,  Санчо-христианин, Санчо простосердечный, – молвил Дон Кихот, – коли  таково твое решение, то оставим в покое эти пугала и поищем лучших и более  достойных приключений, множество каковых, и притом самых что ни на есть  чудесных, судя по всему, именно здесь-то нас и ожидает.    

С этими словами он поворотил коня, Санчо взобрался на своего  серого, Смерть и весь ее летучий отряд снова разместились в повозке и поехали  дальше, и таким образом страшное это приключение с колесницею Смерти окончилось  благополучно только благодаря спасительному совету, преподанному Санчо Пансою  своему господину, которому на другой день предстояло новое приключение с неким  влюбленным странствующим рыцарем, не менее потрясающее, нежели предыдущее.    

     

    

 Глава XII    

     

О необычайном приключении доблестного Дон Кихота с отважным  Рыцарем Зеркал    

     

    

     

Ночь после встречи со Смертью Дон Кихот и его оруженосец  провели под высокими и тенистыми деревьями, где, сдавшись на уговоры Санчо, Дон  Кихот прежде всего вкусил той снеди, которою был нагружен осел; и за ужином  Санчо сказал своему господину:    

– Сеньор! В каких бы я остался дураках, когда бы выбрал  себе в награду трофеи первого приключения вашей милости, а не жеребят от трех  ваших кобыл! Вот уж, что называется: «Лучше синица в руках, чем журавль в небе».    

– Однако, Санчо, – возразил Дон Кихот, – если  б ты дал мне сразиться, как я хотел, то в виде трофея тебе достались бы, по  малой мере, золотая корона Императрицы и раскрашенные крылья Купидона. Я задал  бы этой компании порядочную трепку, и все их пожитки перешли бы к тебе.    

– Скипетры и короны императоров лицедейных никогда не  бывают из чистого золота, а либо из мишуры, либо из жести, – заметил Санчо  Панса.    

– Справедливо, – отозвался Дон Кихот, –  театральным украшениям не подобает быть добротными, им надлежит быть  воображаемыми и только кажущимися, как сама комедия, и все же мне бы хотелось,  чтобы ты, Санчо, оценил и полюбил комедию, а следственно и тех, кто ее представляет,  и тех, кто ее сочиняет, ибо все они суть орудия, приносящие государству великую  пользу: они беспрестанно подставляют нам зеркало, в коем ярко отражаются деяния  человеческие, и никто так ясно не покажет нам различия между тем, каковы мы  суть, и тем, каковыми нам быть надлежит, как комедия и комедианты. Нет, правда,  скажи мне: разве ты не видел на сцене комедий, где выводятся короли,  императоры, папы, рыцари, дамы и другие действующие лица? Один изображает  негодяя, другой – плута, третий – купца, четвертый – солдата, пятый –  сметливого простака, шестой – простодушного влюбленного, но, едва лишь комедия  кончается и актеры снимают с себя костюмы, все они между собой равны.    

– Как же, видел, – отвечал Санчо.    

– То же самое происходит и в комедии, которую  представляет собою круговорот нашей жизни, – продолжал Дон Кихот, – и  здесь одни играют роль императоров, другие – пап, словом, всех действующих лиц,  какие только в комедии выводятся, а когда наступает развязка, то есть когда  жизнь кончается, смерть у всех отбирает костюмы, коими они друг от друга  отличались, и в могиле все становятся между собою равны.    

– Превосходное сравнение, – заметил Санчо, –  только уже не новое, мне не однажды и по разным поводам приходилось слышать  его, как и сравнение нашей жизни с игрою в шахматы: пока идет игра, каждая  фигура имеет свое особое назначение, а когда игра кончилась, все фигуры  перемешиваются, перетасовываются, ссыпаются в кучу и попадают в один мешок,  подобно как все живое сходит в могилу.    

– С каждым днем, Санчо, ты становишься все менее  простоватым и все более разумным, – заметил Дон Кихот.    

– Да ведь что-нибудь да должно же пристать ко мне от  вашей премудрости, – сказал Санчо, – земля сама по себе может быть  бесплодною и сухою, но если ее удобрить и обработать, она начинает давать хороший  урожай. Я хочу сказать, что беседы вашей милости были тем удобрением, которое  пало на бесплодную почву сухого моего разума, а все то время, что я у вас  служил и с вами общался, было для него обработкой, благодаря чему я надеюсь  обильный принести урожай, и урожай этот не сойдет и не уклонится с тропинок  благого воспитания, которые милость ваша проложила на высохшей ниве моего  понятия.    

Посмеялся Дон Кихот велеречию Санчо, однако ж не мог не  признать, что тот в самом деле подает надежды, ибо своей манерой выражаться  частенько приводил его теперь в изумление; впрочем, всякий или почти всякий  раз, как Санчо начинал изъясняться на ученый или на столичный лад, речь его в  конце концов низвергалась с высот простодушия в пучину невежества; особливая же  изысканность его речи и изрядная память сказывались в том, как он, кстати и  некстати, применял пословицы, что на протяжении всей нашей истории читатель, по  всей вероятности, видел и замечал неоднократно.    

В таких и тому подобных разговорах прошла у них большая  половина ночи, и наконец Санчо припала охота отправиться на боковую, как он  выражался, когда его клонило ко сну, и, расседлав серого, он дал ему полную  волю наслаждаться обильным травою пастбищем. С Росинанта же он не снял седла по  особому распоряжению Дон Кихота, не велевшего расседлывать коня, пока они ведут  походную жизнь и ночуют под открытым небом; старинный обычай, установленный и  неуклонно соблюдавшийся странствующими рыцарями, дозволял снимать уздечку и  привязывать ее к седельной луке, но снимать седло – ни в коем случае! Санчо так  и сделал и предоставил Росинанту свободно пастись вместе с осликом, а между  осликом и Росинантом существовала дружба тесная и беспримерная, так что из  поколения в поколение шла молва, будто автор правдивой этой истории  первоначально посвятил ей даже целые главы, но, дабы не выходить из границ  приличия и благопристойности, столь героической истории подобающей, таковые  главы в нее не вставил, хотя, впрочем, в иных случаях он этого правила не  придерживается и пишет, например, что едва лишь оба четвероногих сходились  вместе, то начинали друг друга почесывать, а затем усталый и довольный Росинант  клал свою шею на шею усталого и довольного серого (при этом с другой стороны  она выступала более чем на пол-локтя), и оба, задумчиво глядя в землю,  обыкновенно простаивали так дня по три, во всяком случае, все то время, каким  они для этой цели располагали, а также когда голод не понуждал их искать  пропитания. Говорят еще, будто в одном сочинении помянутого автора дружба эта  сравнивается с дружбою Ниса и Эвриала,[352]  Пилада и Ореста,[353]  а когда так, то из этого, всем людям на удивление, явствует, сколь прочною,  верно, была дружеская привязанность двух этих мирных животных, и не только на  удивление, но и к стыду, ибо люди совершенно не умеют хранить дружеские  чувства. Недаром говорится:    

     

Трости копьями стальными,[354]    

А друзья врагами стали.    

     

И еще:    

     

Куму кум подставить ножку[355]    

Втихомолку норовит.    

     

И пусть не думают, что автор несколько преувеличил, сравнив  дружбу этих животных с дружбою человеческою, ибо от животных люди получили  много уроков[356]  и узнали много важных вещей: так, например, аисты научили нас пользоваться  клистиром, собаки – блеванию и благодарности, журавли – бдительности, муравьи –  предусмотрительности, слоны – стыдливости, а конь – верности.    

Наконец Санчо уснул у подножия пробкового дуба, Дон Кихот же  задремал под дубом обыкновенным, но могучим; однако малое время спустя его  разбудил шум, послышавшийся у него за спиной, и, тут же вскочив, он начал  вглядываться и вслушиваться, силясь определить, что это за шум, и увидел двух  всадников, один из которых спрыгнул наземь и сказал своему спутнику:    

– Слезай, приятель, и разнуздай коней, мне сдается, что  травы здесь для них будет вдоволь, а для любовных моих дум – вдоволь тишины и  уединения.    

Произнеся эти слова, незнакомец в один миг растянулся на  траве; когда же он повалился на землю, послышался звон доспехов, и для Дон  Кихота то был явный знак, что пред ним странствующий рыцарь; по сему  обстоятельству Дон Кихот приблизился к спящему Санчо, потянул его за руку и, с  немалым трудом добудившись, сказал ему на ухо:    

– Брат Санчо! Приключение!    

– Дай бог, чтоб удачное, – отозвался Санчо. –  А где же оно, государь мой, это самое многоуважаемое приключение?    

– Где приключение, Санчо? – переспросил Дон  Кихот. – Поверни голову и погляди: вон там лежит странствующий рыцарь, и,  сколько я понимаю, он не чрезмерно весел, – я видел, как он соскочил с  коня и, словно в отчаянии, повалился на землю, и в это время зазвенели его  доспехи.    

– Почему же ваша милость думает, что это  приключение? – осведомился Санчо.    

– Я не хочу сказать, что это уже и есть приключение,  это только его начало, ибо приключения начинаются именно так, – отвечал  Дон Кихот. – Но чу: кажется, он настраивает не то лютню, не то гитару, откашливается,  прочищает горло – видно, собирается петь.    

– Честное слово, так оно и есть, – сказал Санчо, –  должно полагать, это влюбленный рыцарь.    

– Странствующий рыцарь не может не быть влюблен, –  заметил Дон Кихот. – Послушаем же его и по шерстинке песни узнаем овчинку  его помыслов, ибо уста глаголют от полноты сердца.    

Санчо хотел было возразить своему господину, но ему помешал  голос Рыцаря Леса, голос не слишком дурной, но и не весьма приятный, и,  прислушавшись, Дон Кихот и Санчо уловили, что поет он вот этот самый сонет:    

     

Сеньора! Я на все готов для вас.    

Извольте лишь отдать распоряженье,    

И ваш любой приказ без возраженья    

Я в точности исполню сей же час.    

     

Угодно вам, чтоб молча я угас, –    

И с жизнью я прощусь в одно  мгновенье;    

Узнать хотите про мои мученья –    

Самой любви велю сложить рассказ.    

     

Противоречий странных сочетанье –    

Как воск, мягка и, как алмаз, тверда,  –    

Моя душа по вас тоскует страстно.    

     

Вдавите или врежьте по желанью    

В нее ваш дивный образ навсегда.    

Стереть его уже ничто не властно.    

     

Тут Рыцарь Леса, вздохнув, казалось, из глубины души, кончил  свою песню, а немного погодя заговорил голосом жалобным и печальным:    

– О прекраснейшая и неблагодарнейшая женщина во всем  подлунном мире! Ужели, светлейшая Касильдея Вандальская,[357] ты допустишь, чтобы  преданный тебе рыцарь зачах и погиб в бесконечных странствиях и в суровых и  жестоких испытаниях? Ужели тебе не довольно того, что благодаря мне тебя признали  первою красавицею в мире все рыцари Наварры, Леона, Тартесии,[358] Кастилии и,  наконец, Ламанчи?    

– Ну уж нет, – молвил тут Дон Кихот, – я сам  рыцарь Ламанчский, но никогда ничего подобного не признавал, да и не мог и не  должен был признавать ничего, столь принижающего красоту моей госпожи, –  теперь ты видишь, Санчо, что рыцарь этот бредит. Впрочем, послушаем еще: уж  верно, он выскажется полнее.    

– Еще как выскажется, – подхватил Санчо, –  он, по видимости, приготовился целый месяц выть без передышки.    

Случилось, однако ж, не так: услышав, что кто-то поблизости  разговаривает, Рыцарь Леса прекратил свои песни, стал на ноги и звонким и  приветливым голосом произнес:    

– Кто там? Что за люди? Принадлежите ли вы к числу  счастливых или же скорбящих?    

– Скорбящих, – отозвался Дон Кихот.    

– В таком случае приблизьтесь ко мне, – молвил  Рыцарь Леса, – и знайте, что вы приближаетесь к воплощенной печали и  скорби.    

Услышав столь трогательный и учтивый ответ, Дон Кихот  приблизился к рыцарю, а за Дон Кихотом проследовал и Санчо.    

Сетовавший рыцарь схватил Дон Кихота за руку и сказал: