1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 
Разводящий   молча прихлебывал чай, чувствуя стеснение и неловкость от выходки Цапли. Желая   нарушить тягостное молчание, он покрутил усы и сказал:      

– Какой   случай в пятой роте был. Приходит артельщик на базар за крупой, крупы купить.   Ну, это самое, купил, на кухню принес, смотрит, а там, в мешке-то, шесть   мышенят подохших. Ей-богу! Целое гнездо. Так и бросили, дежурный по кухне   велел…      

Унтер   мельком взглянул в сторону Банникова. Солдат сидел неподвижно, смотря в одну   точку глазами, полными слез.      

– Будет,   Банников! – сказал разводящий, крякнув. – Он так, сдуру. Брось!      

И,   помолчав, добавил:      

– В   конвойной команде двоих избили прямо в лоск… Одному так пол-уха откусили.      

– Разводящий! –   сказал Цапля, прислушиваясь. – Никак Алехин свистит.      

Действительно,   за стеной караулки трещали короткие, раздражительные свистки. Унтер посмотрел   на часы, отставил кружку и сказал:      

– Банников,   айда на смену! И так прозевали. Четверть часа лишка стоит человек.      

Банников   встал, молча надел поверх белой рубахи серую скатанную шинель, взял из угла   винтовку и вышел… Вслед за ним вышел и разводящий и через несколько минут   вернулся назад с Алехиным, рябым и курносым парнем.      

       V      

       

Банников,   заступив пост, осмотрел ружейный затвор, поставил его на предохранительный   взвод и медленно обошел здание порохового склада, рассматривая, в целости ли   замки, печати и двери. Убедившись, что все благополучно, он вскинул винтовку на   плечо и стал ходить взад и вперед по узкой тропинке, проложенной часовыми. Дул   по-прежнему холодный, упорный ветер, свистя в ушах, но Банников, расстроенный   случившимся в караулке, не замечал ни ветра, ни холода. Раздражение против   Цапли постепенно утихало, и он только с грустью думал о том, что за три   оставшихся года службы придется, вероятно, еще много натерпеться подобных   неприятностей. Понемногу в одиночестве и тишине уснувшей площади ему захотелось   спать, но он, как и всегда, превозмогал усталость, расхаживая и высчитывая,   когда придет письмо из деревни в ответ на его письмо, в котором он просил   выслать холста для рубашек и яблоков.      

Алехин   между тем долго и основательно ругался, узнав, что ужин не принесли и что кипятку   в чайнике почти не осталось. Унтер меланхолично рассказал ему о посещении   караульного офицера и своем несчастии. Алехин на это заметил:      

– Леший   бы их всех драл! С солдата спрашивают, а чтобы куб поставить в караулке, так   этого нет. Спать я хочу; утро вечера мудренее, а баба девки ядренее.      

Он лег   на нары, зевая во всю мочь, сунул под голову свернутую шинель, дососал окурок   папиросы и скоро захрапел. Его пример нагнал сонливость и на разводящего, но   так как унтер спал крепко и боялся проспать смену, то не лег на нары, а просто   склонился на руки к столу и начал дремать.      

Цапле не   спалось. Он долго и отчаянно зевал, придумывая, чем бы убить время. Почему-то   смуглая, побледневшая от удара щека Банникова вертелась перед глазами, вызывая   раздражение против себя, солдата и вообще против всего неудачного дня. Кроме   того, что пришлось идти в караул часовым, он проиграл еще утром в карты рубль   шестьдесят копеек и остался без денег. Вытащив складной нож, Цапля принялся   ковырять им дерево стола, отдирая пальцами щепки; потом плюнул в гирю стенных   часов, но не попал и стал считать удары маятника. А досчитав до тридцати,   заскучал, надел шапку и вышел из помещения.      

       VI      

       

Небо   выяснилось и, синея, мерцало холодным узором звезд. От этого вверху, над   черными массами зданий, было как будто светлее, а над землей по-прежнему   расстилался унылый мрак, заставляя напрягать слух и глаза. Рубаха Банникова   смутно белела шагах в двадцати от караулки, неподвижно и сонно. Цапля долго   смотрел в его сторону, подрыгивая коленом и засунув руки в карманы брюк.      

«Ишь,   фря! – сказал он мысленно. – Тоже, выслужиться хочет. Фордыбачит.   Очень мне твой сахар нужен!»      

Но тут   же вспомнил, что часто брал взаймы у Банникова и сахар и чай.      

«Пойти   вот, пугнуть тебя хорошенько, так будешь знать, что есть служба!»      

Мысль   эта мелькнула в его голове сначала просто словами, но потом Цапля стал думать,   что в самом деле хорошо бы еще как-нибудь посмеяться над Банниковым. Ни то, что   он ефрейтор и отделенный, ни то, что он ударил Банникова и ругал его, не давало   ему сознания своего превосходства над ним. Напротив, как будто выходило, что он   еще чем-то обязан Банникову, и тот знает это. Надо было сделать что-нибудь   такое, чтобы молодой солдат почувствовал зависимость свою от него и признал ее.      

«Выкрасть   разве затвор у его? – сказал себе Цапля. – Пусть попросит Машка   хорошенько, тогда отдам!»      

Эта   жестокая, но соблазнительная мысль сменилась другой – что такого аккуратного солдата,   как Банников, трудно застать врасплох. Однако Цапля хотел попытаться. У него   была надежда, что Банников уснул или задремал, в крайнем же случае ефрейтор   решил тихонько подползти к нему сзади, сразу выхватить из винтовки затвор и   убежать. К тому же сильный, гудящий ветер, наверное, заглушил бы шаги и шорох.   Окончательно взбудораженный возможностью интересного развлечения, Цапля уже   представлял хохот разводящего и растерянность Банникова, когда он заметит свою   оплошность и увидит, что затвора нет. Такие шутки часто выкидываются солдатами,   и Цапля однажды уже с успехом проделал это.      

Он   вернулся в караулку, торопливо скинул летнюю рубашку с погонами и остался в темной,   бумазейной. Фуражки он не надел потому, что она была тоже белая, парусиновая, и   вышел за дверь. Белая рубаха часового смутно маячила в том же самом месте.   Цапля осторожно, на цыпочках, затаив дыхание, прошел несколько шагов по   направлению к пороховому складу, потом лег на живот и стал тихо ползти к углу   здания, где, опираясь на пожарную кадку с водой, спиной к нему стоял Банников.   Холодная, мокрая трава задевала и колола лицо Цапли, колола руки, а он,   подползая все ближе и разглядев внимательнее позу часового, окончательно   уверился в успехе своего предприятия и пополз энергичнее, тяжело раздвигая   неуклюжим, коротким телом слабо шуршащую траву.      

Теперь   между ним и Банниковым оставалось пять-шесть шагов расстояния. Из-за высокой   кадки Цапле виднелся белый чехол фуражки и темный силуэт плеч. Тонкое черное   острие штыка шевелилось рядом с головой, как раз с левой стороны, с которой   приближался Цапля. Улыбаясь в темноте, ефрейтор приостановился, рассматривая   кадку и соображая, заползти ли совсем с левой стороны к Банникову, или сзади,   из-за кадки, протянуть руку и нащупать затвор ружья.      

Часовой   тихо напевал какую-то заунывную песню и медленно покачивал головой из стороны в   сторону. Цапля решил выползти из-за кадки, сообразив, что, пожалуй, из-за нее   рукой ружья не достать. Он стал подыматься на четвереньки, подбирая ноги, и   вдруг прижался к земле всем телом, как пласт. Банников зашевелился. Ему надоело   стоять на одном месте, слипались глаза. Стараясь прогнать тягостное оцепенение,   он поднял ружье, потоптался немного и медленными, мерными шагами двинулся в   сторону Цапли.      

Ефрейтор   совсем прирос к земле, зарывая лицо в траву. Он лежал шагах в трех от стены   здания, мысленно ругая Банникова и досадуя на свою неловкость. И в то   мгновение, когда он хотел незаметно двинуться в сторону, Банников задел ногой о   его сапог, почувствовал живую упругость человеческого тела и испуганно   остановился.      

Тишина   вдруг сделалась зловещей и хитрой, со звоном бросилась в уши, ударила в сердце.   Десятки различных мыслей, нелепых и смутных, разбежались в голове Банникова,   как стая рыб. Вздрагивая, как струна, он взял ружье наперевес, осторожно   склонился, разглядывая траву, и еще более испугался, различив немые очертания   притаившегося человека. Что-то уперлось ему в грудь, сжало кольцом горло,   завертелось в глазах.      

– Кто   тут? Встань! – с отчаянием сказал он нетвердым голосом, судорожно   стискивая руками ложе ружья. – Эй!      

Неизвестный   молчал. Ефрейтор лежал сконфуженный, с слабой надеждой, что Банникову только   почудилось, и он уйдет. Часовой нагнулся еще ниже, присел на корточки и с   удивлением узнал Цаплю. Испуг сразу отхлынул, но сердце еще продолжало стучать   громко и назойливо. Одно-два мгновения Банников стоял выпрямившись, с досадой и   недоумением.      

Цапля   неподвижно лежал, и страх снова вернулся к Банникову. Не зная, что делать, и   окончательно растерявшись, он перевернул винтовку прикладом вверх, приставил   острие штыка к затылку ефрейтора и тоскливо затаил дыхание.      

– Вставайте,   отделенный! – твердо сказал он, со страхом вспоминая устав и преимущество   своего положения. – Ну!      

Но   самолюбие и комичность результата проделки удерживали Цаплю на земле. Он   упрямо, с ненавистью в душе продолжал лежать.      

Мысль о   том, что Банников, Машка, деревенский лапоть, приказывает ему, приводила его в   бешенство. Цапля стиснул зубы и оцепенел так, чувствуя, как раздражительно и   зло бьется его сердце.      

– Вставайте,   отделенный! – настойчиво повторил Банников и, пугаясь, сильнее нажал штык.   Ефрейтор вздрогнул от холода стали и тоскливого сознания, что тяжелый острый   предмет колет ему затылок. Но у него еще оставалась тень надежды, что Банников   ради будущего не захочет его унижения и уйдет.      

Часовой   тяжело дышал, бессознательно улыбаясь в темноте. И оттого, что орудие смерти   упиралось в живое тело, глухая хищность, похожая на желание разгрызть зубами   деревянный прут, жарким туманом ударила в его мозг. А возможность безнаказанно   убить неприятного, оскорбившего его человека показалась вдруг тягостно приятной   и жуткой. Жаркая слабость охватила Банникова. Вздрогнув мучительно сладкой   дрожью, он поднял ружье и, похолодев от ужаса, ударил штыком вниз.      

Хрустнуло,   как будто штык сломался. Конец его с мягким упорством пронзил землю. И в тот же   момент злоба родилась в Банникове к белому, сытому и стриженому затылку   ефрейтора.      

Тело   вздрогнуло, трепеща быстрыми, конвульсивными движениями. Тонкий, лающий крик   уполз в траву. Цапля стал падать в бездонную глубину и, согнув руки, пытался   вскочить, но голова его оставалась пригвожденной к земле и смешно тыкалась   лицом вниз, как морда слепого щенка, колебля ружье в руках Банникова. Солдат   еще сильнее нажал винтовку, удерживая бьющееся тело, потом с силой дернул   вверх, отчего голова ефрейтора подскочила и стукнулась о землю равнодушным,   тупым звуком. Шея Цапли вздрогнула еще раз, вытянулась вперед и затихла вместе   с неподвижным, притаившимся телом.      

Выжидательно   улыбаясь и чувствуя странную пустоту в голове, Банников потрогал пальцами   теплый, липкий конец штыка, затем прислонил ружье к стене, достал коробочку   спичек и стал зажигать их, опустившись на колена возле убитого. Ветер почти   моментально задувал огонь. Желтые вспышки одна за другой на мгновение   выхватывали из мрака восковой окровавленный затылок ефрейтора и гасли,   сорванные ветром. Банников швырнул коробочку в сторону, потом встал и начал   искать ее, чувствуя в теле и движениях тупую, пьяную легкость. Руки его были   холодные и дрожали. Не найдя спичек, он вспомнил о винтовке, вскинул ее на   плечо, хотел пойти куда-то, но остановился и сказал:      

– А   я почем знаю, кто он такой есть? Я по правилу. Я правильно!      

Тяжелая,   смертельная тревога сменила возбуждение. Банников поднес к губам свисток и   свистнул долгой, пронзительной трелью, вызывая разводящего.      

 Находка      

       

       I      

       

Тюльпанов   присел к столу, жадно ощупывая глазами большой деревянный ящик, полный сырой,   грязно-белой земли.      

Управляющий   тоже сел. Лицо его сияло почтительно и воодушевленно, как у даровитого повара,   толкующего барину о прелестях пикантного соуса.      

Прошла   секунда молчания. Тюльпанов нервно мял пальцами жирные, мягкие, как мазь, комки   глины. Он сомневался, брови его хмурились от внутреннего напряжения; факт еще   не овладел им настолько, чтобы он мог громко и бурно выразить свою радость.   Между ящиком с глиной и богатством лежала пропасть.      

– Так   вы думаете? – боязливо спросил Тюльпанов, и полное, привычно насмешливое   лицо его обратилось в вопросительный знак. – Смешно ведь, а? Земля   какая-то… А впрочем… Да-а!      

– Несомненно, –   авторитетно произнес управляющий, – воочию перед вами убедительнейший   аргумент.      

– Фаянс! –   задумчиво произнес Тюльпанов. – И много?      

– Гибель!      

– Так   что же?! – с маленьким нетерпением заговорил Тюльпанов. – Это ведь…   нужно подумать!      

– А   то как же?! – радостно закричал управляющий, и его крохотный пунцовый рот   брызнул слюной. – Конечно, подумать!.. Хотя думать вам что же особенного?   Деньги нужны.      

– Деньги! –   сомнительно протянул Тюльпанов. – Вот то и скверно, что для денег всегда   деньги нужны.      

Оживление   его погасло.      

Почти   враждебно, но еще любопытными глазами смотрел он на неприглядную глину, вокруг   которой суетились туманные представления о фабриках, машинах и снежно-белой   посуде. Все это казалось хлопотливым, громоздким и выдуманным. Управляющий все   время вертелся как на иголках. Последние слова Тюльпанова пришпорили его   хлопотливую, увлекающуюся натуру.      

– Позвольте,   что же вы хотите еще? – волнуясь, спросил он. – Я знаю ведь, в общем,   ваше теперешнее состояние; ну – денег нет, ну – заложено. А третью закладную   нельзя? А долгосрочная аренда – фунт изюма? А занять – свет клином сошелся? Да   не будьте вы этой глиной, милостивый государь! Вам, как говорится в известных   кругах общества, пофартило! Пользуйтесь!      

Тюльпанов   достал из перламутрового ящика гаванскую сигару и стал ее закуривать. Пальцы   его слегка вздрагивали.      

– С   одной стороны, – нерешительно начал он, – я разделяю ваш энтузиазм и   согласен, что… Но масса вопросов: деньги, кредит, рабочие руки, машины… а?      

– Акции, –   коротко бросил управляющий. – Акции!      

Тюльпанов   встал.      

– Я   поеду.      

Управляющий   взял шляпу.      

– Но, –   он поднялся на цыпочки, помахивая указательным пальцем, – у вас сотни   тысяч, прошу помнить. – И в тот же момент лицо его просияло благодушным   деловым выражением. Он церемонно поклонился и вышел.      

Прикинув   мысленно необходимую сумму, Тюльпанов рассеянно усмехнулся и тотчас стал думать   о других, более неотложных делах. Дочь Лидия требовала из Петербурга денег. Ее   изящные письма курсистки хорошего тона говорили об этом между строк, вскользь,   сдержанно и настойчиво. Платить рабочим, платить за стекла для парников,   выбитых прошлогодним градом. И масса мелких расходов – ремонт белья, конюшни,   выписка грушевых дичков, семян, весенний костюм младшей дочери – все это   свертывалось в один плотный пакет векселей и счетов.      

       II      

       

На   веранде, в тени весенней листвы, младшая дочь Тюльпанова, Зоя, рассказывала   штабс-капитану:      

– У   меня бывают дни скверного, прескверного настроения… Знаете – душа как будто закутана   паутиной, с черным мохнатым пауком внутри, и боишься двигаться, боишься   обратить на себя внимание этого черного паука… Делаешься слабенькой-слабенькой!      

– Хо-хо! –   сказал, делая смеющееся лицо, штабс-капитан. – Это, как говорится у нас,   плюм-похондрия!      

– Плюм! –   мило удивляясь, сказала Зоя. – Почему же плюм?      

– Случайность.   Был у нас, в шестой роте Плюм, поручик Плюм – он того… застрелился. Ну, так он   страшно скучал перед смертью, а застрелился от несчастной любви. Не выдержал.      

– Не   выдержал, – тихо повторила Зоя, роняя руки вдоль тела и устремляя взгляд в   предвечную глубину сада. – Не выдержал! Это была молодая, чистая,   тоскующая душа… его не поняли.      

– Да   вы думаете что? – воскликнул штабс-капитан. – Любви не выдержал?   Ничего такого, уверяю вас, не было. Просто поддразнивали его, в пьяном виде   угораздило его как-то сказать: «А я застрелюсь». Ну вот и пошло… Скучно,   знаете. Кто ни увидит: «Плюм, а стреляться?» Он потом привык даже так, что   обижаться перестал. Но все-таки застрелился.      

Зоя   промолчала; разговор принимал нежелательное для нее направление. Офицер   нравился ей, хотелось полунамеков, раздражающей игры, туманных   недосказанностей, лишенных всякого смысла и полных столь приятного для женщин   нервного напряжения.      

– Ах,   тоска, тоска! – вздохнула она, облокачиваясь на перила веранды перед самым   лицом Зуева. – И нервы шалят… Ночи такие душные.      

«Замуж   хочется, – машинально подумал Зуев, рассматривая крепкую фигуру   девушки. – Да она совсем ничего… Разорены… Свяжись… жалованье…» –   мелькнуло у него в голове, мешаясь с мыслями игривого свойства, далекими от   меркантильных расчетов.      

«А   ну, – решил он, приготовляясь заговорить. – Не стоит!»      

– Михаил   Ильич, – сказала девушка, – хотели бы вы быть рыцарем?      

– Рыцарем? –   Зуев перекосил брови и сморщился. – Конечно… хотя этот род вооружения   устарел. А что?      

– Я   люблю все мужественное, храброе, выносливое… В вашем лице есть что-то индийское…   И мне кажется, что вы совсем иной, чем… кажетесь.      

– Хо-хо! –   сказал Зуев. – Да ничего такого особенного. Впрочем, в душе каждого человека…   Я гимназистом стихи писал, – неожиданно закончил он и густо побагровел.      

– Ну   да, – сосредоточенно произнесла Зоя, внимательно рассматривая переносицу   штабс-капитана. – И вы прочтете мне эти стихи, да?      

– Н-нет! –   с усилием крякнул Зуев, смутно чувствуя приближающуюся опасность. – Забыл,   представьте… да и что там – чепуха, фигли-мигли…      

– Ну   вот… какой вы, – сказала, помолчав, девушка. – Кажется, могли бы… для   меня… – прибавила она с легким подчеркиванием. – Нет? Ну, не надо. Я   вам этого не прощу.      

Зуев   брякнул шашкой и рассмеялся, блестя зубами.      

– Повесите? –   подмигивая, спросил он.      

– Хуже…      

– Хуже?      

– Да.   Вы пойдете со мной гулять. Пойдемте к роще. Там папа… Да вы ведь еще не знаете…      

– Ничего   не знаю, – покорно ответил Зуев.      

– У   нас нашли эту – ну, белая глина, фаянс… и, кажется, хотят строить фабрику или   что-то в этом роде. Одним словом, папа и управляющий теперь только об этом и   разговаривают… Ха-ха! Как будто это так просто, Михаил Ильич. Они сейчас заняты   там своими исследованиями.      

– П-пойдемте! –   крикнул Зуев, приподнимаясь от удивления и нетерпения. – Фаянс? Да что вы?   Х-ха-рашо! Очень х-харашо!      

– Давайте   руку, – повернулась Зоя, увлекая штабс-капитана в сад. – Впрочем, все   это скучно, и папа только опаздывает к обеду. Ходит по столовой большими шагами   и бурчит про себя.      

– А   знаете, – сказал штабс-капитан, – ведь может интереснейшая вещь   получиться. Хо-хо!      

Они   миновали сеть аллей, изгородь и шли узкой, вихляющейся тропинкой среди заброшенных   парников, напоминающих крыши неведомых подземных лачуг. Солнце садилось; сияющие   весенние сумерки погружали холмистую зелень полей в чуткую, вздыхающую дремоту.      

– Воин, –   сказала Зоя, прижимаясь к штабс-капитану, так что он вдруг ощутил двигающуюся   тяжесть ее цветущего, большого тела, – вы слышите беззвучные голоса полей?      

– Я   слышу один голос – ваш, – подумав, сказал Зуев, – это голос полей, но   не беззвучный, а, напротив, весьма звучный.      

– Так? –   спросила она, нагибаясь и заглядывая снизу в глаза Зуеву. – Впрочем, с   вашей стороны это простая любезность. Вам незачем меня слушать.      

– Как   знать?.. – таинственно ответил штабс-капитан. – Вот я помню одни   стихи насчет человеческой души… В том смысле, что… Как это?.. –   Откашлявшись, он сделал свободной рукой жест, похожий на движение поварского   ножа, разрубающего котлету, и быстро проговорил:      

– «Тара-та-та-та-та,   ра-ра-те-та-тэй… Ни моря нет глубже, ни бездны темней».      

– Ха-ха-ха! –   залилась Зоя, и смех ее немного сконфузил Зуева. – А «тара-та» – это что   значит?      

– А   забыл, – скромно ответил Зуев. – Так легче вспоминать.      

Рука   женщины прижималась к нему, круглая и горячая под муслиновым рукавом; он было   почувствовал некоторое сопротивление этому дурманящему теплу, но вспомнил   фабрику, и целые горы новенькой посуды сверкнули перед глазами. «На всякий   случай, – мысленно сказал он, прижимая в свою очередь локоть   девушки. – Где наше не пропадало!»      

Впереди,   у рощи, двигались две фигуры, наклоняясь и ковыряя в земле.      

– Вот   папа! – крикнула Зоя. – А мы на вашу глину смотреть пришли.      

Тюльпанов,   с засученными рукавами летнего пиджака, сказал Зуеву, протягивая запачканную   землей руку:      

– Не   смотрите, не смотрите! Ничего нет. Пока что – одни проблемы.      

– Хо-хо! –   сказал Зуев. – Вот она где, Колхида-то! Н-да, удивите вы всех,   право! – Зуев говорил без насмешки, и это ободрило Тюльпанова.      

– Все   Андрей Кузьмич, – сказал он, обчищая грязь с рук. – Он нашел эту   глину, он и хороводится.      

– Папа, –   крикнула Зоя, – если разбогатеешь, непременно купи мне дачу… где-нибудь на   Капри! Купишь?      

– А   что ты думаешь? – серьезно сказал Тюльпанов. – И куплю. Пусть только   Повезет! Я много чего наметил… Вообще развернусь вовсю… Закатим дом в   Петербурге, Зойка, а здесь устроим деревенский Эдем – парк, газоны, цветники…   плодовый сад преогромный… скаковую конюшню… а? Кандидатуру свою в   Государственную думу выставлю… а? Здорово, Михаил Ильич?! Тюльпановский   промышленный… округ, а?!      

       III      

       

На карточке   красивым рондо было отпечатано по-русски и по-английски: Вильям Герберт   Брайтон. Тюльпанов вышел в гостиную. Он был несколько озадачен, заинтересован и   встревожен. С мягкого плюшевого кресла поднялся человек лет сорока пяти, одетый   элегантно и скромно, бритый, с короткими черными волосами и матовой желтизной   упрямого зеленого лица, глядевшего на Тюльпанова чуть-чуть сонно, чуть-чуть   строго. Глаза у него были выпуклые, круглые и блестящие.      

– Брайтон, –   сказал англичанин. – Я вас нужно по одному делу. – Русские слова,   окончание которых он почти сглатывал, звучали у него заученно и деревянно. Лицо   не участвовало в разговоре, оно с каменной, холодной вежливостью рассматривало   Тюльпанова.      

– Прошу   садиться, – сказал Тюльпанов.      

Брайтон   неторопливо опустился на стул.      

– Я   извиняюсь, – произнес он, – но дело так важен, он для меня и для вам.   Ви нашли глин.      

– А! –   вскричал Тюльпанов, мгновенно сообразив, что посещение англичанина может так   или иначе отразиться на его интересах. – Как вы узнали? Это верно, но что,   знаете! Какая глина, известно аллаху… Я, впрочем, надеюсь, да…      

Брайтон   помолчал. Быстрые искры соображения мелькнули в его быстрых глазах; он, видимо,   старался уяснить себе отношение Тюльпанова к грязно-белой земле.      

– Пять   десятин, – так же сонно и деревянно произнес он, – от лес до   маленький огород.      

Тюльпанов   улыбнулся, подумал, но слова англичанина остались для него непонятны. Он поднял   брови, недоумевающе посмотрел на Брайтона и тихо спросил:      

– Что   вы говорите? Продать?      

Что-то   похожее на улыбку скользнуло в тонко очерченных, твердых губах Брайтона.      

– Пять   десятин, пятьдесят тысяч.      

– Как? –   делая ударение на каждом, прилипающем к языку слове, закричал Тюльпанов. –   Вы хотите купить? – Сердце его вдруг забилось часто и ожесточенно, точно   он наступил на змею и перепугался. Деловое лицо Брайтона и цифра, произнесенная   вялым гортанным голосом, бросили ему в глаза ценность находки. Он внезапно всем   существом почувствовал себя у денег, лежащих в земле, между лесом и огородом.   Взволнованный, он уставился на Брайтона в упор. Англичанин переменил позу, снял   руку с колена и переложил ее на резьбу кресла.      

– Позвольте   же, однако, – заговорил Тюльпанов, – но вы… но я… разве вам сказал   кто-нибудь, что я намерен?.. Это странно, я вообще никому… да и как же так…   почему?      

Купцы и   арендаторы из соседнего города, с которыми он вел иногда дела, встали перед   ним, по контрасту, как живые, с массой уловок и подходов, с неизбежным   чаепитием, вопросами о погоде и т. д. Брайтон молчал. Тюльпанов развел   руками.      

– Вот, –   сказал он, – что, собственно… А насчет продажи… Да и как вы предлагаете   мне пятьдесят тысяч, когда вы и земли-то еще не видели? Хотите, я покажу? Вы,   вероятно, интересуетесь, я…      

– Нет, –   сказал Брайтон, – это не надо. Я видел. Я смотрел, у меня есть пробы.   Пятьдесят тысяч.      

– Когда   же вы успели? – спросил Тюльпанов, начиная сердиться. То, что этот человек   без спроса успел выведать все, казалось ему невежливым.      

– Семьдесят   пять, – сказал Брайтон и добавил: – Тысяч.      

– Позвольте! –   заволновался Тюльпанов. Долги, закладные, планы на лето, дом в Петербурге –   вихрем взмыли перед его глазами и ушли, скрывшись в темных зрачках   Брайтона. – Почему же это?.. Почему именно семьдесят пять? Почему не   больше… не меньше? Или мы ведем деловой разговор, или шутим… Я не привык так.   Но как, например?.. Частями, сейчас, после?      

– Сто   тысяч, – помолчав, выговорил Брайтон. – Задаток теперь. Половина   задаток.      

– Да   вы шутите или всерьез? – крикнул, побледнев, Тюльпанов, и вдруг лицо его   расплылось в блаженной улыбке. – Вы что же хотите, фабрику? Нет, что вы!   Разве можно за такие пустяки? – Он вдруг пришел в азарт, вырос в своих   собственных глазах и был совершенно оглушен цифрами. За последние годы он не   держал в руках более десяти тысяч сразу. – Я сам выстрою фабрику! –   сказал он гордо и испугался. Лицо его вытянулось, но непреодолимая потребность   дать выход возбуждению тотчас же повысила павший диапазон. – А что вы   думаете, – волнуясь продолжал он, – что мы, русские, не умеем вести   дел? Ого!      

– Сто   двадцать пять тысяч, – медленно произнес Брайтон. – Я очень серьезно.   Задаток теперь. Семьдесят пять – задаток. Я извиняюсь, – он подумал   немного и неторопливо добавил: – Но это совсем ясно, как… – Брайтон   прищурился, склонив набок голову, и закончил: – Как стекла. Дело просто: вы   продаете земля, я даю деньги.      

– Фу, –   сказал Тюльпанов, вытирая платком вспотевший лоб, – а? Я… подумаю… Да,   нет… Ну, хорошо, извольте. Сто двадцать пять? Хорошо! Как вы думаете, я не   проде… Впрочем, что я – земля чудная, конечно! Так задаток? – Он был   совершенно счастлив и боялся только одного: чтобы этот диковинный, точно с   другой планеты человек не раздумал. – Прошу в кабинет, – сказал   он, – пожалуйте вот сюда, дверь направо.      

       IV      

       

Лакеи   суетились вокруг столов, тщательно избегая задевать локтями широко развалившуюся   на стуле фигуру Кержень-Мановского, отставного исправника. За тем же столом   сидели: Миловидов, городской голова, Тюльпанов и Ознобишин, редактор местной   газеты. Было около одиннадцати часов вечера. Пьяный, развалистый шум, удары   кулаков в стол, залитая вином скатерть и криво сидящие галстуки говорили о той   степени благодушия, когда пирующим трудно установить не только страны света, но   даже левую и правую стороны. В то время как Миловидов с грустью и умилением   посвящал исправника в тайны городского хозяйства, Тюльпанов говорил Ознобишину:      

– Так   и напишите… Вы не думайте, что я ищу популярности… черт с ней… а просто…   Гласности больше нужно, я стою за печать… периодическую… Но не возгордись! Не   ищи… понимаешь… в моих словах этакого к себе почтения. Ибо – нужна ли твоя   газета? Вот в чем вопрос! Ты об этом подумай… И реши! Но в общем, разумеется, я   разрешаю тебе писать о Тюльпанове. На-ро-до-на-селе-ние Тюльпанова добрым   словом помянет, так как откроется богатейший… промыш-шленнейший завод. Понял?   Ну и молчи!..      

– Не   могу в-местить, – сказал Ознобишин, мигая помутившимися глазами.      

– П-потому,   что есть я птица райская Алконост… печали огромной птица и г-орести! А печалюсь   я… з-за всю губернию!.. Т-торжествующие твои слова – мне обида!..      

– Ха-ха-ха-ха-ха! –   захлебнулся исправник, и шея его побагровела, как у индюка. – Птица ты…   алкоголь… да… Но чтобы Алконост… стае? Ни в коем случае!      

– Полицейский! –   внушительно сказал Тюльпанов, подымая кверху указательный палец.      

– М-молчи!   Ты пьян, полицейский!      

– Гражданин! –   промолвил Ознобишин, указывая на Миловидова. – Он гр-ражданин! А прочее   все… водевиль!      

– В-водевиль? –   яростно прошипел исправник. – А ты кто – драма ты, что ли, пискулька! Я…   с-случа…      

– С   переодеванием! – захохотал Тюльпанов. – В-водевиль с переодеванием. И   нишкни!      

– Кто   здесь возвысил голос? – закричал исправник. Лиловые жилки заплясали на сто   лбу.      

– А?   С-сашка Тюльпанов, нищий – нищий ведь ты… и немец тебя, куклу, облагодетельствовал!      

– Бритт, –   хладнокровно вставил Миловидов, свертывая из меню трубку и рассматривая в нее   рассерженного исправника.      

– Бритт! –   негодующе воскликнул Кержень-Мановский. – Вот ты и брит этим бриттом, потому   что ты просто-напросто… тьфу… овца! Кусок тела российского продал англичанке… нищий!   У-у! Короста на благочестивом теле отчизны!..      

– Кержень, –   крикнул Миловидов, – цыц! Ты что? У себя в участке, что ли? Объясняйся,   но… м-мягко!      

– Оставьте   его, – коротко и грустно проговорил Тюльпанов. – Пусть человек   говорит… г-господа, э… дайте слово отставному исправнику.      

Тюльпанов   пожал плечами, выпил большую рюмку шведского пунша, закусил ананасом,   вывалянным в пепле, и сказал:      

– Я   деньги получил. Это важно… И з-заметьте – много… К-ко-нечно, меня уламывали,   п-потому что я н-не мальчик, но… и счастлив, – неожиданно воскликнул он.      

Раз   начав говорить, он был не в силах уже остановиться и много, пространно   рассказывал о себе, своем детстве, какой-то лошади с подпалинами, невесте,   дочери и тюльпановском промышленном округе. Вокруг, в сизом тумане, плавали   блестящие выкаченные глаза, манишки, красные пятна рук, и все труднее   становилось сидеть прямо, не лить на скатерть вино и говорить то, что нужно.      

Миловидов   сказал:      

– Хорошо   нам здесь, господа!.. Построим кущи!..      

       V      

       

Еще   хмельной, с тяжестью в голове, Тюльпанов прошел в сад. Он только что   возвратился из города. Лицо его было серо, смято и в молодой зелени сада   казалось лицом больного, выпущенного на прогулку. Он повертелся около черных   клумб, соображая, сколько пройдет времени, пока утренний воздух уничтожит в его   наружности следы хмельной ночи, и вспомнил, что Зоя, узнав о приезде отца,   непременно пошлет горничную на розыски… Он прошел через сад медленным,   беззаботным шагом, насвистывая мазурку, миновал парники и через две-три минуты   был на том месте, которое день назад еще принадлежало ему.      

«Продано! –   подумал Тюльпанов. – Как скоро все делается на свете! В прошлом году деревенские   мальчишки и Вовка считали этот когда-то отведенный под огород пустырек   роскошным местом для игры в бабки».      

Заложив   руки за спину и втягивая прокуренной за ночь грудью парной воздух полей, Тюльпанов   впал в элегическое настроение.      

«Хорошо   бы, – мечтал Тюльпанов, – хорошо бы, собственно говоря, вышло, если   бы тут поблизости еще глину открыть! Гм! Воображаю, какую рожу скорчит   англичанин. Он ведь и эту захочет купить, во избежание конкуренции. Тогда –   миллион. Миллион – и никаких разговоров!»      

И вдруг   представилось ему, что все – усадьба, пашни, лес, парники, сад – расположено на   тоненьком, в два-три фута слое земли, скрывающем под собой сотни десятин белой   глины. Что-то похожее на тревожное любопытство и мальчишеское лукавство дернуло   Тюльпанова. Заинтересованный, он осмотрелся вокруг, соображая, в каком бы месте   повернуть дерн, и, вынув небольшой перочинный нож, пошел вдоль рощи, удаляясь   от проданного участка.      

За рощей   была узкая полоса межи, отделявшая яровое от леса. Подойдя к ней, Тюльпанов   открыл ножичек, присел и вырезал кусок дерна, запачкав руки сырой и теплой   землей; шевелились какие-то крохотные кучки, белели точки срезанных травяных   корней.      

Тюльпанов   махнул рукой и хотел встать, но, вспомнив, что и прежняя глина лежала глубже,   принялся быстро копаться в рыхлом четырехугольнике. Сняв два или три вершка   почвы, он бросил нож и беззвучно расхохотался. Перед ним была глина, та самая,   настоящая, которую купил англичанин и которая, проходя горизонтальным пластом,   попала под нож Тюльпанова. Это было так неожиданно, забавно и в то же время   серьезно, что Тюльпанов остался сидеть в прежнем неловком положении, полный   вспыхнувших мыслей и какаких-то особенно радужных, нетерпеливых надежд.      

– Что   же это такое? – полусердито, полусмеясь сказал он. – А? Каково? Как   это вам нравится? Что за глиняное имение? Мухи дохнут, честное слово!   Брайтон-то, Брайтон-то что скажет? А?      

Он еще   некоторое время восклицал и ахал, вытирая руки о носовой платок, потом понемногу,   поправляя одна другую, мысли пришли в порядок, а на лицо Тюльпанова легла тень,   и выросли перед его глазами не одна, а две фабрики, разделенные одной   десятиной, вдвойне грохочущие, распространяя копоть и смрад, фабрики   конкурентов, отнимающие у него пядь за пядью маленькое старинное имение, где   так хорошо естся, дышится и живется, когда есть деньги.      

И увидел   он еще рабочий поселок, чуждую зеленой земле жизнь, услышал назойливые, унылые   гудки, топот и шум толпы там, где молодые дубки ласково приглашают уснуть, в то   время как на заманчиво расстеленной на траве скатерти бурлит самовар и   румянится домашний пирог.      

– Что   же делать? – сказал Тюльпанов. – Положение-то мое забавное. Скрыть   разве, а?! Любопытная будет вещь и даже романтично: тайна Тюльпановки, А хорошо   эдак, перед смертью сказать там… внукам, что ли: идите за рощу и там, отмерив   столько-то шагов… В этом роде. А?      

Было   тихо вокруг; насколько хватал глаз, холмились поля, одетые пышной озимью. Тишина   и отсутствие людей приободрили Тюльпанова. Он доверчиво улыбнулся земле, небу и   ямке, вырытой под ногами.      

Поспешно   путаясь вздрагивающими от испуга руками, собрал он рассыпанную на траве землю,   сгреб ее в ямку, втиснул дерн на прежнее место и тщательно утоптал. Потом,   виновато улыбаясь и щурясь от солнца, медленными, неуверенными шагами пошел в   сторону, и казалось ему, что никто и никогда в мире не узнает новой,   мучительной для него тайны Тюльпановки, разве только в том, и непременно в том   случае, когда новая, настоятельная нужда развяжет ему язык. А подходя к дому,   был совершенно уверен, что выше его сил молчать далее двух недель.      

 Тайна леса      

       

       I      

       

Гудок   заревел. И толпа черных людей ринулась в фабричные ворота. Спеша и перегоняя   друг друга, они наполнили вечерний воздух смутным гулом, криками и   ругательствами.      

Дорога в   город шла лесом. Лес, пьяный от воздуха, очаровательная тишина чащи, пахучий   сумрак полян, – чего еще требовать от земли – жалкой, пригородной земли   севера? Бродить в лесу вечером – значит купаться в теплой, смолистой ванне.      

Лес, или   парк – как угодно, был прорезан тропинками. Каждая из них довольно болтливо   говорила о том, кому принадлежат ноги, проложившие ее.      

Там, где   бродили влюбленные, образовались петли, спирали, неровные причудливые зигзаги,   прерываемые более или менее широкими, утоптанными местами, где она садилась, а   он клал ей голову на колени, примащиваясь в траве. Охотники оставляли глубокие,   запутанные следы, терявшиеся в зарослях. Рабочие проложили широкую, почти   прямую тропу, ведшую от опушки к городу через самое сердце леса. Им некогда   было ни останавливаться, ни сворачивать.      

Так шли   они каждый вечер, прямой, скучной тропой возвращения, в одиночку, попарно,   группами, задыхаясь от быстрой ходьбы. Кругом благоухал лес, невидимые цветы   кропили воздух ароматным благословением. «Спокойной ночи, земля!» – говорило   небо, закрывая глаза. Но голубые зрачки их еще долго, полусонные и ласковые,   следили за миром.      

Угрюмый   полировщик двигался медленным развалистым шагом. Попутные кабачки вставали   перед его глазами, и пьяный дух стойки заносил над его душой властную руку   демона. Это был человек, за неимением водки прибегающий к лаку и политуре, ибо   всякому порядочному человеку известно, как много спирта в этих вещах.      

Темнело,   благодать сумерек окутывала стволы сосен, ели казались черными, замолкли иволги,   осторожно стучал дятел. Зеленые огни светляков вспыхнули крошечными, двигающимися   изумрудами: погасло небо.      

Все   медленнее шел полировщик – и были тому причины. Жена поджидала его с сжатыми   кулаками. Он знал это так же верно, как то, что вчера была получка и он, отец   трех детей, ночевал не дома, а на кровати с ситцевыми занавесками, бок о бок с   купленным за два рубля телом. И пропил он, как последняя каналья, все свое   жалованье.      

Совесть   его была спокойна. Давным-давно, полируя дерево для вагонных окон, обдумал он,   день за днем, год за годом, всю свою жизнь и отчетливо решил плюнуть на всех и   на все. Угнетенный промозглым воздухом городского подвала, кислым ароматом   пеленок, ненавистным до одури утомлением труда, долгами и драками с женой в дни   получек, – он отводил душу в зеленом тумане хмеля, где плавают красные   глаза пьяниц и пахнет свалками. Это была ничтожная, нелепая месть дикаря   ушибившему его дереву.      

       II      

       

Когда   последний рабочий торопливо обогнал полировщика, стремясь к горшку с кашей и   сну, – полировщик свернул с тропы и углубился в темноту леса, путаясь в   серых от росы кустах и кочках, покрытых упругим мохом. Он выдумал кое-что и   хихикал, улыбаясь новизне положения. Один день отсрочки казался ему   блаженством: ночь в лесу, день на работе, и только завтрашний вечер оскалит   румяный рот на окна подвала, где будет вопить взлохмаченная, костлявая,   плоскогрудая женщина, требуя денег. Да, он решился переночевать в лесу.   Подходящие к случаю пословицы прыгали в голове. День да ночь – сутки прочь.   Летом каждый кустик ночевать пустит. Лег – свернулся, встал – встряхнулся.      

В   глубоком молчании тишины прозвучал отрывистый, тупой звук, охнуло эхо, и все   стихло. И стало еще тише, чем раньше. Полировщик остановился, прислушался,   лениво махнул рукой и снова побрел, тяжело придавливая сапогами скользкую хвою.   Он мог бы, конечно, лечь просто там, где стоял, но ему все время казалось, что   впереди, шагов за пять – пятнадцать, приготовлено какое-то место поудобнее. Но   это был просто лес – трава, корни, кусты и кочки.      

Он шел,   пока не споткнулся, сунувшись на четвереньки, лицом в мелкий рябинник. Руки его   уперлись в мягкое, податливое; ноготь скользнул по пуговице. Толчок был   довольно силен, и полировщик выпрямился скорей, чем упал, приготовляясь на   всякий случай к возражению действием.      

Лежащий   безмолвствовал. Мало того – он даже не захрапел и не перевернулся на другой   бок, как это принято у порядочных пьяниц, когда их тревожат.      

– Ох,   сердце мое! – сказал испуганный полировщик, хватаясь за левый бок, и стал   искать спички. Они у него были раньше, а теперь упорно не находились…      

– Почему   же нет спичек? – обиженно спросил полировщик. – А были хорошие   спички, пороховые. Спички, которые в жилетном кармане – и сбегли! Вот покури   теперь тут, кузькина мать, покури!      

– Хорошо, –   продолжал он после некоторого размышления. – Я, представьте, иду ночью – и   ежели еще в потемках пьяное туловище спящее, то я без спичек не могу осветить   его физиономии! Спишь! Спи, спи, приятель, до сладостного утра. Где ты, там и   я. Жилеточку постелю, пиджачком накроюсь, чтобы, значит, дух теплый из глотки   под мышки шел, а в головы, с вашего позволенья, пьяное благородие, сунем   кустик. Так оно все и выйдет.      

И,   разговаривая, он стал укладываться, довольный близким соседством пьяного, но   живого тела, быть может, знакомого слесаря или литейщика, с которым завтра они   будут таращить друг на друга заспанные глаза, вздрагивая от резкого холода.   Прежде, чем лечь, он ткнул спящего в бок и, стоя на коленях, долго   прислушивался к хриплому, рвущемуся дыханию. А тот был неподвижен и молчалив.      

       III      

       

Полировщику   не спалось. Тьма беззвучно клубилась перед его глазами; хвоя колола шею; он   вертелся, вздыхая и охая, как самый добродетельный человек, мучимый совестью за   кражу в детстве соседского яблока. Тысячи ушей выросли на его голове; телом,   сапогами и брюками, даже последней пуговицей ловил он разнообразный шепот леса,   микроскопические звуки тишины, сонные голоса ночи. Вкрадчивая, напряженная   тревога смотрела ему в глаза густым мраком. Рядом хрипел пьяный.      

Полировщик,   поворочавшись минут пять, лег на спину. Душная, смолистая сырость распирала его   легкие, ноздри, прочищенные воздухом от копоти мастерской, раздувались, как   кузнечные меха. В грудь его лился густой, щедрый поток запахов зелени, еще   вздрагивающей от недавней истомы; он читал в них стократ обостренным обонянием   человека с расстроенными нервами. Да, он мог сказать, когда потянуло грибами,   плесенью или лиственным перегноем. Он мог безошибочно различить сладкий подарок   ландышей среди лекарственных брусники и папоротника. Можжевельник, дышавший   гвоздичным спиртом, не смешивался с запахом бузины. Ромашка и лесная фиалка   топили друг друга в душистых приливах воздуха, но можно было сказать, кто   одолевает в данный момент. И, путаясь в этом беззвучном хоре, струился неиссякаемый,   головокружительный, хмельной дух хвойной смолы.      

Полировщик   лежал, слушая, как глухо, с замираниями и перебоями, стучит его сердце,   отравленное алкоголем. Томительное волнение боролось в его душе с дремотой. Сон   убежал вдруг, большими, решительными скачками; мысли, похожие на шелест ночного   ветра, наполнили голову; тонкая, капризная грусть стеснила волосатую шею.   Полировщик вздыхал, охал; темные невысказанные желания распирали его. В траве,   резко отделенные ничтожным пространством, ползли сосредоточенные, извилистые   шорохи.      

Сперва   ухо поймало два или три из них, но потом их прибавилось; невидимая армия насекомых   пробиралась в стеблях и хвое, снуя по всем направлениям, и чудилось, что тихо,   чуть слышно, звенит трава. Измученный смех совы просыпался в глубине леса.   Вслед за этим детский, отчаянный плач зайца резнул ухо и смолк. Прошла минута   безмолвия; где-то поблизости разбуженная, маленькая, как орех, синкагайка   пропела печальным, милым, отрывистым свистом, фыркнула крыльями и утихла.   Кукушка подала голос, ее отчетливые, мелодичные восклицания звучали подобно   металлическому шарику, подскакивающему на медном подносе. И с недалекой реки   жалобной флейтой пропел кулик, вспархивая над сонной водой.      

– Мать   честная, отец праведный! – сказал полировщик. – Одно беспокойство, а   не то, чтобы что-нибудь.      

Нестройная   армия воспоминаний маршировала в его возбужденной голове. Палящий, краснощекий,   голубоглазый деревенский зной полудня вспыхнул и закружился ослепительным   светом. Уютный простор полей пестрел крыльями голубей, лохматыми, увядающими   снопами и движущейся вереницей красных бабьих платков. Синяя жидкость озер   среди зеленых, плюшевых отворотов осоки.      

Крупное   дыхание вспотевших лошадиных тел, темные силуэты людей на фоне красной зари.   Божественный, великолепный запах земли, сладкий, как только что подоенное   молоко, и острый, как запах женщины!      

Но это   были только расстроенные нервы. Душа этого человека, разбуженная лесом, тянулась   к земле, свободной от унылого буханья машинных прессов и мелкой железной пыли,   отравлявшей растительность. Он испытывал тяжелое, бессознательное, хныкающее   страдание и умиление перед неизвестным, трогающим его щедрой мощностью сил,   брызжущих во все стороны, как кровь из раненого, полнокровного тела. Он только   сказал, вспоминая слова песни:      

       

Хорошо бы во лесочке      

Под-оехать ко милочке…      

       

К себе   он чувствовал сладкую, тягучую жалость и глубокую ненависть за все: нищету города   и слякоть подвала, убийственный монотонный труд и золотушных детей. И за то,   что никак не мог уяснить – чего же он хочет, и чего не хочет, и где же радость?      

Крупное,   трехэтажное ругательство выползло на его губы и скорчилось, придавленное   безмолвием. Щеки полировщика вздрагивали, а слезящиеся, узенькие глаза скупо   точили на них нудную, соленую влагу. Он повернулся лицом к земле и поцеловал ее   в колючую хвою нежным, исступленным лобзанием, как целуют грудь женщины.      

Но едва   ли знал он, почему это так вышло: голова, проспиртованная суточным пьянством,   одиночество, расстроенные вконец нервы…      

Желтые   лоскутки солнца, блеклая ржавчина сосновых стволов и пестрые, цветные лужайки.   Небо еще бледно, заспано и холодновато-холодновато, как утренняя вода для   горячего, после сна, лица.      

Полировщик   проснулся. Пробуждение его было резко от холодного воздуха, ночная сырость,   постепенно проникая в одежду, копила там дрожь утреннего озноба; полировщик,   содрогаясь всем телом, сел, застучал зубами и осмотрелся.      

Пьяница   лежал рядом, ничком. Тело его, одетое в приличный черный костюм, напоминало   положением своим букву Т – раскинутые и согнутые в кистях, ладонями вверх руки.   Его шляпа высовывалась из-под лица смятым краем, коротко остриженные, черные   волосы смотрели на полировщика слепым взглядом затылка. Сохраняя в лице   выражение осторожной предупредительности, полировщик нагнулся, взял руку   соседа, испуганно подержал ее несколько моментов и выпустил, рассматривая   круглыми, как пуговицы, глазами почерневшую кровь лица. Из-за уха к щеке   лежащего тянулась запекшаяся, неровная полоса, и пьяный вчера – сегодня стал   для полировщика трупом.      

Опущенная   рука хлопнулась на траву и, повернувшись, приняла прежнее положение. Возле нее   лежал револьвер, полузакрытый стеблями.      

– Караул, –   закричал полировщик, пятясь, как лошадь от узды. – Ай! Ай! Ай!      

Весь в   жару от волнения, он то подходил ближе, то оглядывался, топтался, кружась   вокруг мертвого, охая бессмысленно, торопливо ругаясь. Труп казался ему   обманщиком, чем-то вроде пройдохи, клянчащего на бутылку, и возбуждал в нем   острое любопытство, смешанное с презрением.      

– Дурак…   ах ты господи! Дурак! – выпячивая губы, тянул он. – Руки на себя   наложить, какие же это способы… а?      

Бодрый   от сна, он вспомнил, какой он хороший мастеровой, как его уважает начальство,   как в следующую получку он непременно, непременно принесет домой все,   решительно все, до одной копеечки, и почувствовал к мертвецу презрительную   жалость, нечто вроде презрения мужика к барину, выпиливающему по дереву. Затем,   струсив, что его могут увидеть здесь, возле трупа, поспешными, большими шагами   зашагал в сторону, туда, где по просвечивающей среди деревьев тропе тянулись   группы рабочих.      

Монотонная   ярость гудка будила окрестности. Пар насмешливо выдувал:      

       

Для рабов –      

Ни полей,      

Ни цветов!      

       

 Имение Хонса      

       

       I      

       

В конце   июля я получил несколько настойчивых писем от старого друга Хонса, приглашавших   меня то в вежливой, то в добродушно-бранчливой форме посетить недавно приобретенное   им имение. Как раз в это время я приводил в порядок запутанные благодаря   долгому отсутствию отношения мои с некоторыми крупными редакциями и был по   горло занят работой. Последнее письмо Хонса я долго держал в руках; текст его   носил отпечаток болезненного возбуждения и, не скрою, сильно задел мое   природное любопытство.      

«Проклятье   городу! – писал Хонс своим прыгающим тесным почерком. – Я счастлив   только теперь; кругом свет. Относительно города: имей он форму стула, я с   удовольствием сломал бы его вдребезги. Ты должен приехать. Ты будешь поражен. Я   открыл истину спасения мира».      

Далее   следовал ряд обычных пожеланий и вопросов. «Истина спасения мира» заставила   меня громко расхохотаться. Конечно, это был ряд веселых, пикантных развлечений,   на которые чудаковатый Хонс был мастер всегда.      

В   раздумьи я подошел к зеркалу. Сидячая жизнь в течение последних трех месяцев   сильно изменила мою наружность: исчезла здоровая полнота, результат пребывания   на берегах океана, слинял загар, взгляд стал рассеянным, беспокойным, лицо   осунулось. В деревне у Хонса, должно быть, действительно хорошо. В конце   концов, какая-нибудь неделя отдыха могла только помочь впоследствии в успешном   конце работы. Я позвонил и приказал горничной собрать чемодан.      

       II      

       

Описывать,   как я приехал на вокзал, спал в душном вагоне, положив голову на плечо уснувшей   толстой молочницы, и как благополучно прибыл к назначенному месту, –   считаю совершенно излишним. Потрясающая сущность этого рассказа начинается с того   момента, когда я увидел Хонса.      

Дело   было вечером. Сумеречные краски зари сияли тихим благословением, пахло полевыми   цветами, росой и необыкновенно вкусным, густым, как смородинное пиво,   деревенским воздухом. Хонс стоял у ворот, широко расставив руки. Он сильно   изменился. В степенном, величественном господине трудно было узнать прежнего   Хонса, завсегдатая маленьких кабачков и тех веселых городских мест, откуда   можно уйти с распоротым животом.      

– Я   счастлив, – сказал он, обнимая меня, когда я соскочил с лошади, и   несколько смущенный торжественностью его голоса, пытался весело   засмеяться. – Пойдем же; Гриль, уберите лошадь и всыпьте ей двойную порцию   ячменя. Конечно, ты удивлен тем, что я разбогател, не так ли? Это поучительная   история.      

В Хонсе   резко вспыхнула новая для меня черта: он казался подавленным и удрученным, что   совершенно и неприятно дисгармонировало с его полной, цветущей внешностью,   великолепной бородой и кротким, проницательным взглядом. Костюм его был   оригинален: совершенно белый, он производил впечатление, как будто на Хонса   вытряхнули мешок муки. Шляпа, галстук и сапоги были тоже белые.      

Мы шли   через обширный красивый сад, и, пока Хонс с неестественной для него суетливостью,   сбиваясь и путаясь, рассказывал мне действительно слегка подозрительную историю   своего обогащения (перепродал чьи-то паи), я с любопытством осматривался.   Чрезвычайно нежные, поэтические тона царствовали вокруг. Бледно-зеленые газоны,   окруженные светло-желтыми лентами дорожек, примыкали к плоским цветущим   клумбам, сплошь засаженным каждая каким-нибудь одним видом. Преобладали левкои   и розовая гвоздика; их узорные, светлые ковры тянулись вокруг нас, заканчиваясь   у высокой, хорошо выбеленной каменной ограды маленькими полями нарциссов.   Своеобразный подбор растений дышал свежестью и невинностью. Не было ни одного   дерева, нежно цветущая земля без малейшего темного пятнышка производила восхитительное   впечатление.      

– Что   ты скажешь? – пробормотал Хонс, заметив мое внимание. – Заметь, что   здесь нет ничего темного, так же, как и в моем доме.      

– Темного? –   спросил я. – Судя по твоим сапогам. Но все-таки, конечно, у тебя есть в   доме чернила.      

– Цветные, –   горделиво произнес Хонс. – Преимущественно бледно-лиловые. Это моя система   возрождения человечества.      

Моя   недоверчивая улыбка пришпорила Хонса. Он сказал:      

– Мы   войдем… и ты узнаешь… я объясню…      

       III      

       

Наш   разговор оборвался, потому что мы подошли к большому, каменному белому дому.   Хонс открыл дверь и, пропуская меня, сказал:      

– Я   пойду сзади, чтобы ничем не нарушать твоего внимания.      

Недоумевающий,   слегка растерянный, я поднялся по лестнице. Действительно, все было светлое.   Потолки, стены, ковры, оконные рамы – все поражало однообразием бледных красок,   напоминавших больничные палаты в солнечный день.      

– Иди   дальше, – сказал Хонс, когда я остановился у двери первой комнаты.      

Невольно   я обернулся. В двух шагах от моей спины стоял Хонс и смотрел на меня пристальным   взглядом, от которого, не знаю почему, стало жутко. В тот же момент он взял   меня под руку.      

– Смотри, –   сказал Хонс, показывая отделку залы, – необычайная гармония света. Не к чему   придраться, а?      

Необычайная   гармония? Я сомнительно покачал головой. Мне, по крайней мере, она не   нравилась. Смертельная бледность мебели и обоев казалась мне эстетическим   недомыслием. Я тотчас высказал Хонсу свои соображения по поводу этого. Он   снисходительно усмехнулся.      

– Знаешь, –   произнес он, – пока подают есть, пойдем в кабинет, и я изложу тебе там   свои убеждения.      

По   светлому паркету, через бело-розовый коридор мы прошли в голубой кабинет Хонса.   Из любопытства я сунул палец в чернильницу, и палец стал бледно-лиловым. Хонс   рассмеялся. Мы уселись.      

– Видишь   ли, – сказал Хонс, бегая глазами, – порочность человечества зависит   безусловно от цвета и окраски окружающих нас вещей.      

– Это   твое мнение, – вставил я.      

– Да, –   торжественно продолжал Хонс, – темные цвета вносят уныние,   подозрительность и кровожадность. Светлые – умиротворяют. Благотворное влияние   светлых тонов неопровержимо. На этом я построил свою теорию, тщательно изгоняя   из своего обихода все, что напоминает мрак. Сущность моей теории такова:      

1) Люди   должны ходить в светлых одеждах.      

2) Жить   в светлых помещениях.      

3) Смотреть   только на все светлое.      

4) Убить   ночь.      

– Послушай! –   сказал я. – Как же убить ночь?      

– Освещением, –   возразил Хонс. – У меня по крайней мере всю ночь горит электричество. Так   вот: из поколения в поколение взор человека будет встречать одни нежные,   светлые краски, и, естественно, что души начнут смягчаться. Пойдем ужинать.   Завтра я расскажу тебе о всех моих удачах в этом направлении.      

       IV      

       

В столовой   палевого оттенка мы сели за стол. Прислуживал нам лакей, одетый, как и сам   Хонс, во все белое. За ужином Хонс ел мало, но тщательно угощал меня   прекрасными деревенскими кушаньями.      

– Хонс, –   сказал я, – а ты… ты чувствуешь возрождение?      

– Безусловно. –   Глаза его стали унылыми. – Я чувствую себя чистым душой и телом. Во мне   свет.      

Я выпил   стакан вина.      

– Хонс, –   сказал я, – мне чертовски хочется спать.      

– Пойдем.      

Хонс   поднялся, я следовал за ним; конечно, он привел меня в светло-сиреневую   комнату; я пожелал ему доброй ночи. Кротко мерцая глазами, Хонс вышел и тихо   притворил дверь.      

Засыпая,   я громко хихикал в одеяло.      

Затем   наступили совершенно невероятные события. Какой-то шум разбудил меня. Я сел на   кровати, протирая глаза. Издали доносился топот, крики, металлическое бряцание.   Первой моей мыслью было то, что в доме пожар. Полуодетый я выбежал в коридор,   пробежал ряд ярко-освещенных, бледно-цветных комнат, в направлении, откуда   слышался шум, открыл какую-то дверь и превратился в соляной столб…      

Мертвецки   пьяный, в одном нижнем белье, Хонс сидел на коленях у полуголой женщины. На   полу валялись бутылки, еще две красавицы с растрепанными волосами орали во все   горло непристойные песни, размахивая руками и изредка хлопая Хонса по его   маленькой лысине. На подоконнике три оборванца с лицами преступных кретинов   изображали оркестр. Один дул что есть мочи в железную трубку от холодильника,   другой бил кулаком в медный таз, третий, схватив крышку от котла, пытался   сломать ее каминной кочергой. Хонс пел:      

       

И-трах-тах-тах,      

И-трах-тах-тах,      

У-ы, у-ы, у-ы.      

       

При моем   появлении произошло замешательство. Кретины бежали через окно, прыгая, как   обезьяны, в кусты. Взбешенный Хонс, схватив кухонный нож, бросился на меня, я   быстро захлопнул дверь и повернул ключ. Тогда за запертой дверью поднялся   невероятный содом.      

Поспешно   удалившись, я стал обдумывать меры, могущие успокоить Хонса. Конечно, прежде   всего следовало уничтожить следы Гоморры, но Хонс был в той комнате, с ножом,   следовательно…      

Постояв   с минуту, я прошел к себе, взял револьвер и снова подкрался к двери. К моему   удивлению, наступила тишина. Употребив две минуты на то, чтобы вытащить ключ,   не брякнув им, я успешно выполнил это и посмотрел в скважину.      

Хонс,   сраженный вином, лежал на полу и, по-видимому, спал. Женщин не было, вероятно,   они, так же как и кретины, удалились через окно. Тогда я вложил ключ, открыл   дверь и, осторожно, чтобы не разбудить Хонса, привел все в порядок, выкинув за   окно бутылки и музыкальные инструменты.      

Затем я   легонько встряхнул Хонса. Он не пошевелился. Я удвоил усилия.      

– Ну,   что? – слабо простонал Хонс, приподымаясь на локте.      

Я взял   его под мышки и поставил на ноги. Он стоял против меня, покачиваясь, с опухшим,   бледным лицом.      

– Ты… –   начал я, но вдруг свирепая, сумасшедшая ярость исказила его черты: я был свидетелем.      

С   находчивостью, свойственной многим в подобных же положениях, я мягко улыбнулся   и положил руку на его плечо.      

– Тебе   приснилось, – кротко сказал я. – Галлюцинация. Вспомни преподобных   отцов.      

– Что   приснилось? – подозрительно спросил он.      

– Не   знаю, что-то, должно быть, страшное.      

Он с   сомнением осматривал меня. Я сделал невинное лицо. Хонс осмотрелся. Порядок в   комнате, видимо, поразил его. Еще мгновение, еще ласковая гримаса с моей   стороны, и он уверовал в мое неведение.      

– Что   же такое страшное могло мне присниться? – с наивной доверчивостью,   свойственной многим сумасшедшим, сказал он. – С тех пор, как я живу здесь,   сны мои светлы и приятны.      

Он   громко и стыдливо захохотал, в полной уверенности, что обманул меня. Тогда я   вздохнул свободно.      

 Смерть Ромелинка      

       

       I      

       

Ромелинк   не был доволен своей жизнью; впрочем, постоянные путешествия и большой запас   денег давали ему возможность по временам заглушать в себе холодную тоску духа,   бывшую единственной и настоящей причиной бродячей жизни, которую он вел в продолжение   нескольких лет, равнодушно и уже почти без всякого любопытства переезжая с   места на место. Внимательные, глубокие, спокойные глаза Ромелинка   останавливались на всем, запоминая каждую мелочь, интонацию голоса, но мир   проходил под его взглядом своим, замкнутым для него существованием, как лес   мимо стремительно бегущего паровоза.      

Теперь,   когда ему стукнуло сорок лет, пожалуй, было немного поздно верить в радостную   катастрофу, необычайную, восхитительную перемену существования, и мысль о ней   лежала где-то в архиве, среди других, полных в свое время жизни и силы, –   мыслей. Ромелинк жил зрением, но смотрел он – не удивляясь и не завидуя, полный   бессознательного доброжелательства решительно ко всему, что не нарушало его   годами накопленного покоя. Это маленькое приобретение он тратил чрезвычайно   расчетливо, заботливо уклоняясь от всяких пертурбаций, психологических и иных,   где можно оставить частицу себя без всякого за это вознаграждения.      

Объехав   Африку и Америку, Ромелинк вспомнил и об Австралии. Теперь он ехал туда на   хорошем английском пароходе, испытывая сытую скуку от комфортабельного   существования и от быстро примелькавшихся лиц людей, сходящихся за табльдотом,   где шли нескончаемые споры о колониальной политике, биржевых ценах, где   неумолчно звучали названия городов, разбросанных по всему свету, а земной шар   становился похожим на колоссальную гостиницу, из номеров которой вышли и   случайно собрались в одном коридоре несколько десятков людей. Большинство ехало   с семьями: то были вновь назначенные чиновники и офицеры, два-три туриста с   изнеженными европейскими лицами, несколько женщин.      

Обыкновенно   Ромелинк сидел у себя в каюте до вечера. Когда небо и океан остывали, и   бархатная, прозрачная даль краснела в облаках, похожих на далекие снеговые   горы, залитые водой, – он выходил на палубу, садился у борта, курил;   звезды рождались на его глазах, потом таинственное молчание мрака наполняло   пространство, и мысли, медлительные, как полет ночных птиц, беззвучно тянули   пряжу, соединявшую душу Ромелинка с далекими берегами материков, где гасли   отблески прошлого.      

       II      

       

В   пятницу пароход вышел из Бомбея, а в понедельник на юге показалась группа   небольших островов.      

– Коралловые   рифы, – сказал капитан Ромелинку. Когда тот остановил на них свое рассеянное   внимание. – Мы идем по архипелагу, впереди будет еще много этих подков.      

Он стал   рассказывать о странной природе атоллов, тишине и лагунах, об острых зубцах кораллов,   спрятанных в прозрачной воде, но Ромелинк, поблагодарив, отошел к юту. Он любил   всегда и все узнавать сам.      

Вечером   снова пришла тоска, того странного молитвенного оттенка, что сопровождал Ромелинка   везде в открытом пространстве, будь то океан или пустыня, степь или большая   река. Легкий туман стлался над горизонтом, небольшое волнение покачивало   пароход, и солнце опустилось в глубину дали неярким багровым кругом. Профили   пассажиров, разместившихся по бортам, рисовались на вечерней воде бледными,   акварельными набросками.      

Стемнело;   волнение немного усилилось. Звезд было меньше, только самые крупные из них   пробивались сквозь мглу ночного тумана тусклой, золотой рябью; Ромелинк   поднялся с места, штурман и старший лейтенант прошли мимо него, раскланялись и   пропали в полуозаренном фонарем мраке; они разговаривали; одно слово,   вырвавшись, догнало Ромелинка, он машинально повторил его:      

– Барометр.      

На   пороге каюты, подставляя лицо влажному, порывистому ветру, бьющему в незакрытый   иллюминатор, Ромелинк испытал мгновенную потребность дать себе отчет в чем-то,   что наполняло его в последнее время все чаще ощущением беспокойства. Душа не   всколыхнулась глубоко, и в голове мелькнули слова, похожие на ряд цифр:      

– Ромелинк,   сорока лет. Работал, бывший табачный фабрикант, богат. Путешествую, скучно.      

Он зажег   свет, разделся и, прежде чем крепко, как всегда, уснуть, прочел главу из   Леббока: о радости быть живым, чувствовать и смотреть.      

       III      

       

Сон   прерывался толчками, но тотчас одолевал их, не выпуская Ромелинка из состояния   физического оцепенения. Смутно, и более телом, чем сознанием, ощущал он   перемещение центра тяжести, ноги то приваливались к стене, то медленно   потягивали вниз за собой туловище; руки сползали к коленям; иногда казалось,   что весь он наполнен гирями, и они катаются в нем, придавливая к постели грудь,   освобождая ее и снова начиная свою беззвучную, медленную игру. Раз его сильно встряхнуло,   он проснулся совсем, сообразил, что пароход сильно качает, и вновь защитился   сном.      

Совсем и   уже окончательно Ромелинк пришел в себя тогда, когда почувствовал, что летит   вниз. Он судорожно взмахнул руками, но руки встретили воздух, сильный удар в   голову оглушил его; вскочив, он широко расставил ноги, как это делают моряки во   время качки, но не удержался и отлетел в угол. Стулья, чемоданы и другие   предметы с грохотом носились вокруг, понятия – потолок, пол – по временам   исчезали, каюта то опрокидывалась на Ромелинка, то на мгновение принимала   прежнее положение. Оглушенный, испуганный, он делал невероятные усилия   удержаться на одном месте, встать, сообщить членам непоколебимую устойчивость.   Разбешенный океан лишал его связности движений, веса, возможности управлять   телом. Он походил на игрушку – картонного паяца, взбрасывающего ноги и руки,   мотающего головой, но роковым образом остающегося на одном месте.      

Ромелинк,   спотыкаясь и распластываясь, подполз к вешалке, где висело его платье. Одеться   стоило ему таких же трудов, как трубочисту вылезть из трубы белым. Волнение   океана передалось ему, он торопился на палубу; разбитый, оглушенный смятением,   Ромелинк держался левой рукой за решетку койки, приводя правой в порядок все   части костюма, которые требовали особенного внимания. С палубы летел смутный   гул, стуки и дробь шагов, в открытый иллюминатор хлестали лохмотья волн,   разносясь брызгами по каюте; пенистые лужи их переливались от стены к стене;   наступало жестокое бешенство морской ночи, взвихренной ураганом. Ударяясь в   обшивку узкого прохода между каютами, где хлопали, открываясь и закрываясь,   двери, Ромелинк бросился к трапу, цепляясь за поручни, и через минуту стоял на   палубе, ухватившись за рычаг крана.      

В первый   момент он не мог вздохнуть, – так силен был ветер, хлеставший палубу.   Соленая пена гребней била его в лицо, пароход, проваливаясь, подымался,   подскакивал, ложился с борта на борт; в сумрачных, трепещущих огнях фонарей   бегали, цепляясь за борта, ванты, палубу, люки – темные силуэты и пропадали во   тьме, выкрикивая неясные приказания, ругательства, вопросы, похожие на   торопливые звуки охрипших рожков или стоны раненых. Идти не было никакой   возможности. Ромелинк крикнул, никто не обратил на него никакого внимания.      

По   палубе металась испуганная, хватающаяся друг за друга, падающая, ползущая на   четвереньках толпа. Все чувства, какие до сих пор приходилось испытывать   Ромелинку, исчезли, новое, не похожее ни на что, смятение билось в его груди   вместе с сердцем, ударявшим так часто и звонко, как будто оно было сделано из   металла. Промокший насквозь, босой, без шляпы, он словно прирос к крану, руки   его ныли от постоянных усилий, казалось, тьма изо всех сил пытается разом   оторвать кран от стиснутых пальцев и бросить Ромелинка на палубу.      

Все   остальное вспоминалось им после, как омерзительный, холодный кошмар воды, сырости,   толчков, вихря и паники. Пароход взбросило, колена Ромелинка согнулись от   внезапного сотрясения, глухое, словно из-под земли: «Г-ро-н-н»… пронизало   судно; продолжительный треск, перекатываясь от киля до мачт, заухал в трюмах,   смолк, и палуба вдруг наклонилась почти отвесно, так что Ромелинк стукнулся   подбородком в железо крана и несколько секунд лежал так, повиснув над бездной.   Наверху, в реях, пронзительно гудел шторм, лихорадочная, непреодолимая слабость   вдруг охватила Ромелинка, он был готов выпустить опору из рук, отдаться власти   пьяного ужаса стихий, исчезнуть, – но крики, раздавшиеся вблизи,   всколыхнули инстинкт самосохранения.      

– Спустить   шлюпки! С топорами у талей! Женщин вперед!      

Медленно,   словно подымающийся после тяжелой раны зверь, – пароход выпрямился. Ромелинк   отпустил кран, упал и пополз вперед. Куча полуодетых женщин и мужчин теснилась   перед ним, у борта; шлюпка, выведенная за борт, раскачивалась из стороны в   сторону. Он встал, схватился за балку и был в центре толпы, тут же заметив, что   шлюпка уже полна. В этот момент стало светло, как днем, удар грома соединил   небо и воду, и Ромелинк, в нескольких саженях от борта, увидел высокую, мокрую,   покрытую сбегающими струями – стену. «Скала!» – решил он, и уже только во вновь   наступившем после молнии мраке мгновенный холод тоски, похожий на ощущение   падающего в пропасть, сковал его – это была волна.      

Он не   успел ни приготовиться, ни растеряться; окаменев, в течение одного момента Ромелинк   мысленно пережил, до его наступления, удар двигающейся водяной горы, и   переживание это стоило смерти. Затем бешеная масса воды сшибла его с ног,   полузадушила, сделала легким, закричала в ушах и выбросила за борт.      

       IV      

       

Сначала   Ромелинк закружился в глубокой воронке, образовавшейся вследствие вращательного   движения отхлынувшей назад влаги; потом начал работать пятками и выбрался на   поверхность. Волны перекатывались вокруг него с глухим шумом, дыбились под ним,   держали, покачивая, на закругленных, пенистых спинах и сбрасывали в глубокие,   жидкие ямы. Сохраняя, – насколько это было возможно, – самообладание,   Ромелинк повернулся на спину, стараясь двигаться как можно меньше, чтобы   избежать быстрого утомления, и несколько минут продержался так, но скоро   подобное положение оказалось немыслимым – вода заливала рот и нос, и редкие,   глубокие вздохи, которые удавалось делать Ромелинку, шли за счет обессиливающих   задержек дыхания. Измученный, он перевернулся в воде и стал плыть, стараясь как   можно более сохранить лицо от внезапных набегов волн и лохмотьев пены,   срываемой ветром. Намокший костюм тянул вниз и сильно мешал плыть, но сбросить   его не было никакой возможности: бесформенное, лишенное определенного темпа   волнение бросало воду из стороны в сторону, грозя перевернуть Ромелинка при   малейшей неосторожности, что могло стоить нескольких невольных глотков соленой   воды. Изредка беглый небесный грохот потрясал мрак и бледный, яркий мертвенный   свет молний обнажал взбешенную зеленоватую воду.      

Эти   моменты отчаянной, нелепо расчетливой борьбы за наверняка погибшую жизнь прошли   для Ромелинка без страха; страх был бы слишком ничтожен, чтобы заставить его   страдать; он испытал нечто большее – глаза Смерти. Они лишили его воли и   отчетливого сознания. Сам он, душа его – отсутствовали в то время, оставалось   тело, – с тупой покорностью Смерти, – борющееся за лишний вздох,   лишнее движение пальца. Это был безнадежный торг человека с небытием, крови – с   водой, инстинкта – со штормом, иссякающих сил – с пучиной. В нем не было ни   отчаяния, ни веры в спасение, он был судорожно извивающимся автоматом с   сердцем, полным тьмы и агонии.      

И в то   мгновение, когда силы покидали его, когда нестерпимая судорога стала сводить ноги   и тысячи острых игл забегали в теле, а сам он сделался тяжелым, как набухший мешок   с мукой – еще раз грохнуло в небе и несколько светлых трещин упали вниз.   Мелькнула доска, киль шлюпки, перевернутой ураганом, руки со страшной быстротой   внезапно вспыхнувшего отчаяния выбросились из воды, застыли на мокром дереве,   грудь ударилась в твердое, и несколько тоскливых минут длилось безумие   последних, сверхъестественных усилий дышать и держаться до острой невыносимой   ломоты в пальцах; боль эта казалась райским блаженством.      

       V      

       

Очнувшись   с тупой болью во всем теле, Ромелинк поднялся на ноги и закрыл глаза, ослепленный   дневным светом. Он стоял у самой воды, на берегу небольшого, кораллового   острова; лодка, перевернувшаяся вверх дном, валялась невдалеке. У кормы ее, на   спине, лицом к Ромелинку, лежала полуодетая молодая женщина.      

Он мог   бы удивиться, обрадоваться присутствию еще, может быть, живого существа белой   породы, но чувство животной радости по отношению к самому себе сделало его в   первый момент бесчувственным. Машинально, еще пошатываясь от слабости, Ромелинк   подошел к женщине, приподнял ее за плечи и прислушался. Она дышала, но слабо,   плотно сжатые губы и необычайная бледность указывали на глубокий обморок,   вызванный потрясением.      

Усталый   от этого небольшого усилия, Ромелинк присел на песок; с закружившейся головой,   дрожащей от слабости, он пристально смотрел в лицо женщины. Он помнил ее: она   ехала с братом и спаслась, вероятно, так же, как Ромелинк, держась за киль   шлюпки. Может быть пальцы их переплетались в то время, когда, оглушенные   штормом, они носились в воде.      

Ромелинк   поднял голову, голос спасенной жизни заговорил в нем, лицо неудержимо расплывалось   в улыбку. Он стал смеяться судорожным мелким смешком, все громче, полный полубезумного   восторга перед голубым небом, пальмами, пустыней моря. Он чувствовал себя, как   человек, родившийся взрослым. Он смотрел на песок, и ему становилось необычайно   приятно, следил за игрой волны и покатывался от душившего его счастливого   хохота. Он был жив. Казалось, океан выстирал его внутри и снаружи, всколыхнув   ужасом смерти все притупленные человеческие инстинкты. Земля была для него в   этот момент раем, а существование гусеницы гармоничным, как взгляд божества или   полет фантазии. Он не был ни Ромелинком, ни меланхоликом, ни бывшим табачным   фабрикантом, а новым, чудесным для самого себя человеком.      

Женщина   застонала. Ромелинк подошел к ней, нагнулся и употребил все усилия, чтобы   привести ее в чувство. Это несколько удалось ему; она открыла глаза и снова   закрыла их. Тогда он увидел, что женщина эта поразительно хороша, и странное,   быстрое, как полет мысли, чувство бесконечной любви обожгло его душу; он   протянул руки…      

Что-то   тяжелое и холодное разорвало его грудь, горло стянули судороги, странный шум во   всем теле, – боль, темнота и смерть.      

· · ·      

· · ·      

· · ·      

Шторм   продолжался. Скорченное тело Ромелинка носилось в воде, перевертываясь, как   пустая бутылка, и через некоторое время тихо пошло ко дну.      

 В снегу      

       

       I      

       

Экспедиция   замерзала. Истомленные, полуживые тени людей, закутанных в меха с головы до   ног, бродили вокруг саней, мягко черневших на сумеречной белизне снега. Рыжие,   остроухие собаки выбивались из сил, натягивая постромки, жалобно скулили и   останавливались, дрожа всем телом.      

Сани так   глубоко увязли, что вытащить их было делом большой трудности. Путешественники,   стиснув зубы, напрягали все мускулы, но плотный сугроб, похоронивший их экипаж,   упорно сопротивлялся неукротимому желанию людей – во что бы то ни стало   двинуться дальше.      

– Мы   в полосе сугробов, – сказал доктор, хлопая себя по ногам меховыми   перчатками. – Двинувшись дальше, мы попадем в точно такую же историю. Я   советовал бы идти в обход, держась полосы льдов. Это дальше, но значительно   безопаснее.      

– О   какой опасности говорите вы? – спросил ученый, начальник экспедиции. –   Больше того, что мы уже перенесли – не встретить. А между тем по самому точному   вычислению, нам остается двести пятьдесят миль.      

– Да, –   возразил доктор, в то время как все остальные подошли, прислушиваясь к разговору, –   но у нас нет собак. Эти еле держатся, их нечем кормить. Они издохнут через   сутки.      

– Перед   нами полюс. Мы сами повезем груз.      

– У   нас нет пищи.      

– Нам   осталось двести пятьдесят миль.      

– У   нас нет огня.      

– Перед   нами полюс. Мы будем согревать друг друга собственным телом.      

– У   нас нет дороги назад.      

– Но   есть дорога вперед.      

– У   нас нет сил!      

– Но   есть желание!      

– Мы   умрем!      

– Мы   достигнем! Слышите, доктор, – мы умрем только на полюсе!      

– А   я держусь того мнения, что незачем изнурять людей и самих себя, стремясь   пробиться сквозь снежные завалы. К тому же мы прошли сегодня достаточно.      

Начальник   экспедиции молчал, рассматривая черное, как смола, небо и белую, туманную от   падающего снега равнину материка. Тишина заброшенности и смерти властвовала   кругом. Беззвучно, сонно, отвесно валился снег, покрывая людей и собак белым,   неслышным гнетом. Так близко! Двести пятьдесят миль – и ни одного сухаря, ни   капли спирта! Смертельная усталость знобит сердце, никому не хочется говорить.      

– Остановитесь,   доктор, – сказал начальник. – Отдохнем и проведем эту ночь здесь. А   завтра решим. Так? Отдохнув, вы будете рассуждать, как я.      

– Нам   есть нечего, – упрямо повторил доктор. – А держась берега, мы можем   встретить тюленей. Не правда ли, друзья мои? – сказал он матросам.      

Четыре   мохнатые фигуры радостно закивали. Им так хотелось поесть! Тогда стали выгружать   сани, и маленькая палатка приютилась около огромного снежного холма, полного   людей, собак. Все лежали, тесно обнявшись друг с другом, и теплое, вонючее   дыхание собачьих морд слипалось с дыханием людей, неподвижных от сна, усталости   и отчаяния.      

       II      

       

Ночью   один матрос проснулся, вздрагивая от холода. Он только что увидел во сне свою   мать, она шла по снежной равнине к югу. Матрос окликнул ее, но она, казалось,   не слышала. Медленным, старческим шагом подвигалась она и, наконец,   остановилась у снежного возвышения. Сердце матроса сжалось. Он видел, как   старушка нагнулась, погрузила в снег руки и, приподняв какой-то темный круглый   предмет, похожий на голову человека, прильнула к нему долгим, отчаянным   поцелуем.      

– Боби! –   сказал матрос товарищу. – Мне бы хоть рому глоток. Ты спишь, Боби?      

Товарищ   его не шевелился. Скрючившись неподвижной меховой массой, торчал он у ног   проснувшегося матроса и мерно, часто дышал.      

– Боби, –   продолжал матрос, толкая спящего, – мне страшно. Мы никогда не выберемся отсюда.   Мы погибли, Боби, и никогда больше не увидим солнца. Проснись, ты отдавил мне   ногу.      

Человек   поднял голову, и матрос в белой, мертвенной мгле полярной ночи узнал начальника.      

– А   я думал, что Боб, – пробормотал он. – Это вы, господин Джемс. Я вас   побеспокоил, но, может быть, я сошел с ума. Мне страшно. Мы никогда не   выберемся отсюда.      

Мутный,   горячечный взгляд Джемса был ему ответом. Начальник быстро-быстро зашептал,   обращаясь к невидимому слушателю:      

– Двести   пятьдесят миль, господа. Я – первый! Смелее, ребята, вы покроете себя славой!   Мы возвратимся по дороге, усыпанной цветами. Собаки пойдут с нами. Я куплю им   золотые ошейники.      

Бред   овладевал им и выливался в потоке бессвязных, восхищенных слов. Матрос с тупым   отчаянием в душе смотрел на пылающее лицо Джемса и вдруг заплакал.      

Но   вскоре им овладела злость. Все погибают: из пятидесяти осталось всего шесть.      

– Околевайте,   господин начальник! Вы такой же, как и все, нисколько не лучше. Мы вам поверили   и нашли смерть. Что ж – и вы с нами заодно, так уж оно справедливее!      

– Полюс, –   сказал Джемс, метаясь в жару. – Я вижу его, он светел, как синеватая глыба   льда. Он мой.      

Матрос   сел на корточки, прислушиваясь к тишине. Болезненное храпение со свистом вырывалось   из ртов; все спали. Только больной и испуганный продолжали свой внутренний   спор. Коченея от холода, заговорил матрос:      

– Вы   лучше бы помолчали, вот что. Вы больны, можете умереть. Подумайте о нас.   Спасите нас. Зачем нам умирать? Это нелепо. Мы хотим все домой, слышите?      

– Полюс! –   бредил Джемс. – Да, это не то, что какой-нибудь трижды открытый остров. Я   вознагражу всех. Я дам по тысяче фунтов каждому. Мы придем, будьте покойны!      

Тогда   животная, невероятная ненависть проснулась в матросе. Он стал кричать на ухо   Джемсу, и его страстные грубые слова резко падали в тишину ночи. Он кричал:      

– Полюс?   Вы хотите полюса, черт возьми?! Он здесь, слышите? Вот он, ваш полюс, вы уже   достигли его, господин Джемс! Ликуйте! Съешьте ваш полюс! Подавитесь им, умрите   на нем!      

Он   бесновался и изрыгал ругательства, но пораженное сознание Джемса поймало только   два слова и остановилось на них, мгновенно превращая горячечную мечту в   восторженную действительность.      

– Вы   достигли!      

– Да,   я достиг, – твердо, но уже почти теряя сознание, сказал Джемс. – Ведь   я говорил доктору: двести пятьдесят миль!      

Лицо его   приняло горделиво-суровое выражение, такое же, какое было у него на точке   земной оси. Он вздохнул и окончательно перешел в предсмертный бредовой мир.      

 На склоне холмов      

       

       I      

       

– Вы   очень любезны, но я не могу прихлебывать и в то же время рассказывать. Каждый   глоток нарушает течение моих мыслей, – ибо не могут встретиться два   течения без того, чтобы одно не потонуло в другом, а река вина сильнее слабых   человеческих слов.      

Отставлю   я этот стакан в сторону и посмотрю на него сбоку. Так лучше. Из него отпито   ровно столько, чтобы не развинтился язык, а мне хочется рассказать складно и   ладно.      

Вас это   интересует, но посмотрю я, не скорчите ли вы кислую усмешку в конце. Потому что   у нас разные характеры, и каждый представляет вещи по-своему. Я остановился на   том, что к концу сентября Ивлет представлял опасную единицу и пакостил, так сказать,   походя. Он надоел решительно всем, даже, пожалуй, репортерам, потому что   редакторы гоняли их без зазрения совести, заставляя разузнавать о новых   проделках Ивлета, а он задумывался над ними не более, чем псаломщик над   библейскими текстами.      

Если вы не   видели никогда Ивлета, советую вам отыскать его в Горячей долине, где, по   слухам, он сейчас бродит, и сделать хороший фотографический снимок. Лицо его –   пылающий уголь, но волосами он бел, как снег, и делает пешком сорок миль в   день, это проверено.      

Он убежал   с работ утром, когда солнце еще блестит в росе, сразу взял полный ход. Пока   надзиратели стряхивали досадное, но неизбежное, в таких случаях, оцепенение, он   прыгал уже с кочки на кочку среди болот и скрылся быстрее шубы в ломбарде, так   что пропали даром восемь патронов, а земной шар сделался тяжелее на полфунта   свинца. Но что было, то было, а когда человеку везет, он может смело броситься   с церковного купола без всяких последствий. Ивлет удрал, и ни одна пуля не   попала в него.      

Все, кто   не заплатил штрафа за это несколько дорогое развлечение, забыли о нем скоро и   основательно, потому что побеги не большая редкость при наших порядках.   Пошарили в окрестностях, и тем дело кончилось, так как, рано или поздно, как   бывало всегда, естественный ход вещей приводил каторжника обратно.      

Ивлет   был не из больших птиц, так, что-то вроде убийства жены или любовника. Люди с   трезвым взглядом на дело попыхивая трубками, объявили, что он уже окачурился от   лихорадки, а если нет – помер от голода. Но это то же самое, как если вы   проиграли на фаворите. Ивлету, должно быть, на роду было написано лишить сна   праведников. И он сделал это умело, клянусь половинкой ребра Адама или чертовой   перечницей! Он пустился во все тяжкие, этот мальчишка с серебряной головой; он   сразу поставил ва-банк, и слава его загудела по округу, как большая муха в   стекле.      

Первый   стал говорить пастух из колонии, когда Ивлет, после непродолжительного, но веского   разговора, увел барана. Баран, само собой разумеется, был хороший, но для стада   в пять тысяч голов это пустяк. Это уже все-таки не понравилось. Так, знаете,   создалось такое особое настроение, когда в поле или в лесу человек начинает   стрелять глазами во все стороны и невзначай наводит справки – нет ли по   соседству бродяг. А что касается дальнейших событий – они все как-то так   странно складывались, что Ивлета сперва ругали, затем проклинали, а потом получилось   следующее положение: если за сто миль от спящего произносили слово «Ивлет», то   со спящим делались судороги.      

Легко   представить, что оружие стали покупать чаще, чем обыкновенно, и не какие-нибудь   кольты, а настоящие ридинги или маузеры. Ивлет действовал в одиночку, с азартом   запойного игрока, и предпочитал фермеров всякой другой дичи. Никто не может   пожаловаться на его грубость; в случае отказа он не ругался, а посылал пулю в   голову – и делу конец; вообще он не любил разговаривать; видевшие его   подтвердят, что во всех своих рискованных операциях он задумчив и сосредоточен,   как голубь на вертеле или марабу на закате солнца, когда рыба прыгает по   поверхности.      

В то   время его ловили, но это была, конечно, игра в открытую. Лес тянется на пятьсот   миль к северу и востоку; пустыня, примыкающая к нему, – огромна.   Естественно, что при таких условиях Ивлет мог на час, на два, без особой   опасности для себя приближаться к большим дорогам в разных местах опушки.      

Где он   покупает порох, провизию и одежду – оставалось тайной. Правительство нервничало   и, как почти всегда бывает в таких случаях, изо всех сил рекламировало Ивлета,   посылая целые эскадроны, наполнявшие окрестности звоном и грохотом,   предупреждавшим Ивлета верней срочной депеши, что нужно подтянуться и совершить   для развлечения маленькую прогулку вглубь страны.      

       II      

       

Когда   пришел мой черед взяться за это грязное дело, я приобрел пару ищеек, а из   тюрьмы достал старую куртку Ивлета. Собаки нюхали ее долго и основательно,   потому что в сукне накопилось запахов больше, чем в парфюмерной лавке, и   разобрать, который из них принадлежит Ивлету, могли только собаки, уважающие   честь носа. Шесть человек сопровождало меня. Первые три дня мы сильно смахивали   на туристов в картинной галерее, расхаживая во все стороны, как попало. Собаки   вели себя, пожалуй, не лучше, след не давался им, так как перед этим были   дожди.      

Постепенно   мы становились задумчивы, молчаливы и на вечерних привалах все реже перекидывались   словами, прислушиваясь к бесконечному шепоту дебрей. Это действие леса, сударь,   и для человека, любящего поговорить, как я, – отрава, потому что ничего не   может быть досаднее зрелища семерых ловких и не трусливых людей, вздыхающих от   неизвестных причин. Мы двигались в сердце этого зеленого океана; его монотонный   пульс кружил головы и высасывал мысли; без конца пестрели в глазах тени и свет,   тени и свет, совершенно так, когда в комнате вспыхивает и гаснет и не может   умереть пламя. Все мы сделались тихие, как церковные побирушки; я, откровенно   говоря, не понимаю этого дьявольского очарования, но оно пропитывало меня   насквозь.      

Следствием   всего этого было то, что рвение наше как бы охладело, и сам Ивлет казался по   временам существующим где угодно, только не на земле. Время от времени я   потчевал собак запахом старой куртки; они отрицательно вертели хвостами и   гонялись за попугаями. Но к вечеру четвертого дня лай их вдруг стал тревожным и   резким, и они стукнулись головами, обнюхивая одну и ту же непонятную для людей   точку.      

Я   насчитал шесть улыбок, куда не прибавлю своей, потому что предпочитаю смеяться   внутренно. Во мне все смеялось от радости, и дремотное, расслабленное   оцепенение покинуло мою голову быстрей сна, убитого пушечным выстрелом.   Физиономии рядовых напоминали розовые бутоны; им, как и мне, надоело слоняться   без толку.      

Мы   двинулись, толкая друг друга в узких проходах, где умирал свет, и руки делались   влажными от сырости паразитов, свивавших целые каскады листвы. Стволы, поваленные   дряхлостью и циклонами, пересекали наш путь, деревья теснились ближе друг к   другу, в полумраке их колонн сдавленный лай собак звучал робко, как голос   высеченного.      

Вдруг   собаки остановились. Хвосты их усиленно двигались во всех направлениях, а   ноздри трепетали, как паруса в рифах. Они топтались на месте, оглядывались,   припадали к земле и всеми доступными для собак способами показывали, что дичь   близко. Мы замерли, ощупывая затворы. В это мгновение у меня развернулись   внутри все пружины, я побледнел и затрясся от нетерпения. Дикая мысль вспахала   мой мозг, но я не сообщил ее никому и только приказал отвести собак.      

Их   оттащили в сторону, и посмотрели бы вы, как становилась дыбом слежавшаяся под   ошейниками шерсть, в то время как руки солдат тащили их.      

– Повремените   немного, – сказал я. – Стойте на месте и предоставьте мне   действовать. Но если я закричу, будьте развязнее, потому что полсекунды в нашем   положении значит много.      

Не   думаю, чтобы я вызвал этим хотя маленькое неудовольствие. Я двинулся в чащу,   уклоняясь то вправо, то влево, потому что ежесекундно ожидал выстрела.   Неприятное, тягостное чувство гвоздило меня, в предательском молчании леса   треск сучьев под моими ногами казался грохотом. В горле что-то спирало, и был   даже позорный миг, когда я остановился, глотая волнение маленькими кусочками,   как лед в полдень. Выстрел, даже удачный, был бы для меня настоящим   благодеянием.      

Кусты, в   которые я вламывался, как бык, кончились так неожиданно, что я невольно присел.      

Но   вокруг было пусто; небольшая лужайка пылала в прозрачном огне солнца, и вид ее   был тих и радостен, как привет друга. Только на противоположной стороне, в тени   лиственных зонтиков, валялась небольшая серая шляпа.      

Я   недоверчиво подошел к ней, поднял ее и пристально осмотрелся. Ничто не угрожало   моей особе, в глубине чащи невидимое, пернатое существо настраивало свой   инструмент, повторяя с раздражающим самодовольством артиста: –   «керр-р-чвик… чюи… керр». Я вслушался, и мне стало грустно. Я сразу устал, я   почувствовал себя совершенно разбитым и напоминал пружину, раскрученную в   воздухе, когда еще дрожат оба ее конца, не встретив сопротивления. Ружье,   ставшее бесполезным, насмешливо блестело стволом.      

Бумажка,   пришпиленная изнутри к полям шляпы, зашелестела под пальцами, я с любопытством   отделил ее и прочел следующее:      

«Я,   Ивлет, живу здесь и буду жить здесь. Ловите меня. Тот, кто задержит Ивлета,   получит от него в подарок медный негритянский браслет. Прощайте».      

Я   разорвал бумажку так мелко, как только могли это сделать мои пальцы,   вздрагивавшие от бешенства, и возвратился к своим.      

       III      

       

Мы   исколесили всю западную часть леса, примыкающую к реке. Здесь след обрывался.   Собаки нюхали воду, прыгали и, останавливаясь в задумчивости, жалобно смотрели   круглыми, рассеянными глазами на розоватое водяное плато. Наступал вечер.   Природа дремала в благословении последних лучей, задумчивых, как пастух на   холме. Ноги наши стонали от изнурения; липкие от дневного пота, мы жадно   вдыхали прохладные водяные испарения, пахнувшие росистым утренним цветником.      

– Сделаем   плот, – сказал Гриль, размахивая топором с такой яростью, как будто хотел   разрубить земной шар. – И несколько хороших шестов. Подлец удрал на тот   берег, это ясно младенцу. Смотрите на песок.      

Действительно,   небольшие, воронкообразные ямки, расположенные зигзагом в мокром, засасывающем   след песке, показывали, что здесь прошел человек.      

Кое-кто   еще возражал, предлагая возвратиться назад и попытать счастья посуху, но я взял   у Гриля топор и засадил его чуть не по обух в кору ближайшего дерева.   Постепенно все принялись за дело.      

И к ночи   мы сотворили плот, на котором свободно могло бы переехать даже изнеженное   сановное лицо, с кухней и со всем штатом прислуги. Переправа совершилась в   полной темноте, собаки притихли и смирно лежали у наших ног, вздрагивая от   воды, плескавшей сквозь скрепы бревен. Течение вырывало шесты из рук: плот   медленно, но безостановочно кружился слева направо, и держаться верного   направления мы могли только с помощью компаса, поднося к нему зажженную спичку.   Глухой толчок развеселил всех, плот, зацепившись за прибитые течением к берегу   стволы, вырванные разливом, остановился, как вкопанный. Мы вышли.      

Тогда,   стукаясь в темноте лбами, мы стали карабкаться по склону крутого берега, то и   дело спотыкаясь о теплые собачьи туловища, вертевшиеся под ногами. Запыхавшись,   я шел последним; мечтой всех было уснуть, набив желудок печеным мясом и кофе.   Мы шли в молчании, я руководился треском чащи, шумевшей под напором солдат.      

И так   как за день соображения наши постоянно вертелись вокруг Ивлета, мне в виде отдыха   пришло в голову помурлыкать романс белокурой девчонки из кабачка, называвшегося   театром в силу вежливости или по простоте души. Там говорится, что юбка на   женщине прилична только для стариков. Распевая полтоном ниже, чем обыкновенно,   я загрустил, потому что мне вдруг представился багровый нос капитана моей роты   и сизый табачный дым; все вместе напоминало утреннюю зарю. Но лес требует   внимания, сударь, не меньше, чем шахматы, или биллиардный удар. Не прошло и   минуты, как я запнулся, в тот же момент моя голова взвыла от боли, огненные   головастики запрыгали в темноте, и все исчезло.      

       IV      

       

Знакомо   ли вам состояние полусна, полудремоты, когда сознание возвращается мгновениями   только затем, чтобы, скользнув по душе обрывками действительности, –   исчезнуть как молния в смоле ночи? Я чувствовал скрип, легкое безболезненное   покачивание, тупую боль в голове и, при первой попытке осветить свое положение   разумом, лишался чувств. Так продолжалось довольно долго, иногда промежутки   сознания были длиннее, иногда короче, но ничего нового не входило в них, за   исключением песни, распеваемой невидимым для меня певцом где-то наверху. Голос   его звучал рассеянно и утомленно. Когда я открывал глаза, было темно, как в   брюхе черной кошки, ноги мои и руки лежали как деревянные. Я не в силах был пошевелить   ими. Снова мое сознание заволоклось туманом. Но это длилось теперь, вероятно,   лишь несколько секунд, следующий момент заставил меня встрепенуться. Я различил   плеск воды, такой слабый, что его можно было принять за щелканье языком. Мысль   о том, что меня куда-то везут, показалась мне неимоверно смешной, я тихонько   захохотал, чем все и окончилось, потому что слабый, разбитый ударом мозг не   выдержал усилия смеха. Наступило забвение, и сколько длилось оно, не знаю.      

К   полному, окончательно устойчивому сознанию меня вернул соленый запах моря и теплый   ветер, полоскавший лицо сильными вздохами. Я осмотрелся. Была ночь; вверху,   вспыхивая, мерцали звезды, и море было полно звезд; воздушная, прозрачная   пустота ночи шумела подо мной голосами прибоя, шуршал мокрый гравий и раковины,   перебрасываемые узкой лентой волны, засыпающей с разбегу на побережьи;   движущаяся линия океана внизу блестела фосфорическим светом позолоченных   подводным огнем волн. Тело мое тянуло вниз, из этого я заключил, что лежу вниз   ногами, на плоскости, наклонной к морю. Я попытался встать и не мог, повернул   голову и увидел за собой, выше, темные громады холмов. Одинокий, я был слаб,   как грудной младенец, но состояние моего духа, безразличное к настоящему,   отличалось необыкновенной ясностью и покоем.      

Постепенно   я вспомнил лесной удар в голову. Далее был провал, пустота, слабо заполненная   отрывочным плеском воды, пением и покачиванием. В это время сзади раздались   медленные шаги, я повернул голову и увидел темный силуэт человека. В руках его   было ружье. Он тихо сел подле меня, я пристально смотрел в его лицо, окутанное   туманом ночи. Наконец он спросил:      

– Ну,   как?      

– Кто   вы? – спросил я, приподнимаясь на локте.      

Он   засмеялся сдержанным, мелодическим смехом. В темноте глаза его казались маленькими,   блестящими пропастями. Я повторил вопрос.      

– Вам   небезынтересно будет узнать, – заговорил он, не отвечая на мои   слова, – что произошло после досадной, но простительной с вашей стороны   оплошности. У водопоя ставят часто такие ловушки? Зверь задевает веревку и сверху   летит бревно. Вы спасли какое-то четвероногое от участи, постигшей вас самих. А   я шел следом. Я постоянно был в затылке последнего человека из вашего отряда;   конечно, ваши собаки шли там, где я прошел раньше. Это был единственный способ.      

– Вы   Ивлет, – сказал я, остолбенев в первое мгновение.      

– Да, –   мельком ответил он и продолжал: – я взял вас из любопытства. Что делать? В   лесу нет развлечений, нет людей, а мне хотелось поговорить с вами и, кроме   того, посмотреть, как вы будете себя вести. Вы безопаснее для меня теперь, чем   для вас я.      

Он   помолчал и прибавил:      

– Я   привез вас на лодке. Вы были в бессознательном состоянии, иногда ругались.   Первые полчаса я вез вас так, чтобы ваша голова, свесившись, болталась в речной   воде. Как видите, это помогло.      

В тоне   его голоса не было ни обидного сожаления, ни мелочного торжества. Он говорил   спокойно и добродушно, как человек, напоминающий другому то, что уже известно   обоим. Тем не менее, слушая его, я волновался, как кипяток в закрытой кастрюле.   Стиснув зубы, я крикнул:      

– Вы   арестованы!      

– Ха! –   кротко сказал он, вставая. – Подымитесь и попробуйте сесть. Волнение для   вас вредно, нужно, чтобы кровь отлила к ногам. Сядьте.      

Я   чувствовал, что краснею от замешательства. Мой повелительный возглас бессильно   утонул в темном пространстве, убитый коротким «ха». Я невыразимо страдал.      

– Сядьте, –   повторил он.      

Сделав   усилие, я сел. Чуть-чуть закружилась голова, но через мгновение я почувствовал   себя крепче. Я мог соображать, спрашивать, давать ответы.      

– Ивлет, –   сказал я, – все это странно, что мы здесь вдвоем. Я безоружен, но будьте   уверены, что я вас, рано или поздно, поймаю.      

– Зачем? –   спросил он.      

– Вы   смеетесь! – вскричал я, начиная приходить в раздражение. – Кто вы?   Это ясно. И бросимте эту комедию.      

– Пират,   да, – сказал он с оттенком сухости. – Но, боже мой, я живу такой   убогой, нескладной жизнью. Воровать овец, грабить фермеров и делать пакости   береговой охране, клянусь вам, скучнее, чем быть писцом у нотариуса. Еще месяц   такой жизни, и я повешусь от скуки. Но здесь, – он повел рукой в сторону   моря, – в торжестве молчания, я вознаграждаю себя с избытком за ошибки   правительства. Здесь вправе каждый прийти и сбросить с себя все, вплоть до своего   имени. Послушайте тишину!      

Он   смолк, а я ждал в необъяснимой тревоге, потому что это говорил каторжник. Утомительно   полная, украшенная ворчанием океана, тишина следила за нами.      

– Итак, –   заговорил он снова, – довольно выпустить раз в подлеца пулю, чтобы   лишиться навсегда права дышать! Я беспокою окрестности, но иначе мне пришлось   бы умереть с голоду. Молодой человек, я стою за то, чтобы были места, где люди   могут встречаться спокойно душа с душой, без камня за пазухой и без имени,   потому что Ивлетом можете быть и вы, как я мог сделаться вами. Я вправе был бы   убить вас, потому что с этой же самой целью вы преследовали меня. Здесь мы   равны, вопрос в силе. Но я не сделаю этого.      

– Место, –   сказал я, – почему это место?      

– Не   знаю, – ответил он. – Я давно отметил его, как бесплатную лечебницу.   Покой вносит покой.      

Он   смолк. Я смотрел вниз, совершенно подавленный, встревоженный, с ворохом бессвязных   утомительных мыслей. Слова, только что прозвучавшие в моих ушах, казалось, шли   не от темной фигуры человека, а от тишины и невидимого, вспыхивающего фосфором   океана, и печальных холмов, заснувших в оцепении. В ушах гудел слабый звон; под   обрывом тихо шуршал гравий.      

Тогда   все закачалось, и вернувшаяся, прогнанная волнением слабость обрушилась на меня   теплой волной. Я лег, сердце билось неровно, толчками, сырая трава знобила   спину и ноги.      

Сильная   рука встряхнула меня. Я закрыл глаза. Ивлет сказал:      

– Дорога   к реке идет влево. На самом гребне холмов встретите выщербленный ветром базальт,   спуститесь, придерживаясь середины склона. А потом будет каменное ложе потока,   которое приведет вас к небольшой бухте. Немного внимания, и вы там найдете мою   пирогу. Прощайте. Вот сухари, вот свинина.      

Что-то   твердое шлепнулось около моей головы. Потом зашелестела трава и мелкий кустарник.   Ивлет шел вниз, его темная, исчезающая по временам фигура, мягко подпрыгивая,   опускалась ниже и ниже.      

Я встал,   покачнулся, но удержал равновесие и почувствовал, что могу двигаться. Снизу   выделился неясный шум, и ветер донес обрывок негромкой песни, прозвучавшей   жалобой и угрозой:      

       

Ночью на западном берегу пролива      

Мы ловили креветок и черепах,      

Забыв о кораблях неприятеля!..      

       

 Пролив бурь      

       

       I      

       

В   полдень, как и всегда, Матиссен Пэд удалился на песчаные холмы мыса. Из-за   волосатой пазухи Пэда торчали лоснящиеся горла бутылок и при каждом шаге кривых   ног тоскливо брякали друг о друга, словно им предстояло вылиться не в стальной   желудок виртуоза, а в презренные внутренности грудного младенца.      

С Пэдом   происходило то, что происходит со многими неумеренными людьми, если их телесное   сложение и отсутствие нервов хотя отдаленно напоминают племенного быка: он впился.   Самые страшные напитки, способные уложить на месте, не хуже пистолетного   выстрела, любого гвардейца, производили на его проспиртованный организм такое   же впечатление, как легкий зефир на статую. Пока шхуна шаталась в архипелаге,   он был воистину несчастнейшим из людей этот старый морской грабитель, видевший   смерть столько раз, сколько в гранате семечек.      

Изобретательный   от природы, он с честью вышел из затруднительного положения, как только «Фитиль   на порохе» бросил якорь у берегов пролива. Каждый полдень, сидя на раскаленном   песке дюн, подогреваемый изнутри крепчайшим, как стальной трос, ромом, а   снаружи – песком и солнцем, кипятившим мозг наподобие боба в масле нагретыми   спиртными парами, Пэд приходил в неистовое, возбужденное состояние, близкое к   опьянению.      

Выдумкой   этой гордился он, пожалуй, не меньше, чем именем, данным им самим шхуне. Раньше   судно принадлежало частной акционерной компании и называлось «Регина»; Пэд,   склонный к ярости даже в словах, перебрал мысленно все страшные имена, однако,   обладая пылким воображением, не мог представить ничего более потрясающего, чем   «Фитиль на порохе».      

Жгучий   вар солнца кипятил землю, бледное от жары небо ломило глаза нестерпимым, сухим   блеском. Пэд расстегнул куртку, сел на песок и приступил к делу, т. е.   опорожнил бутылку, держа ее дном вверх.      

Спирт   действовал медленно. Первые глотки показались Пэду тепловатой водой, сдобренной   выдохшимся перцем, но следующий прием произвел более солидное впечатление; его   можно было сравнить с порывом знойного ветра, хлестнувшим снежный сугроб.   Однако это продолжалось недолго: до ужаса нормальное состояние привело Пэда в   нетерпеливое раздражение. Он помотал головой, вытер вспотевшее лицо и вытащил   адскую смесь джина, виски и коньяку, настоянных на имбирных семечках.      

Сделав   несколько хороших глотков из темной плоской посудины, Пэд почувствовал себя   сидящим в котле или в паровой топке. Песок немилосердно жег тело сквозь кожаные   штаны, небо роняло на голову горячие плиты, каждый удар их звенел в ушах   подобно большому гонгу; невидимые пружины начали развертываться в мозгу,   пылавшем от такой выпивки, снопами искр, прыгавших на песке и бирюзе бухты;   далекий горизонт моря покачивался, нетрезвый, как Пэд, его судорожные движения   казались размахами огромной небесной челюсти.      

Почти   пьяный, Пэд одобрительно мычал, пытаясь затянуть песню, но ничего, кроме хриплого   рева, не выходило из его воспаленной глотки, привычной к мелодиям менее, чем   монах к сену. Несмотря на это, он испытывал неверное счастье пьяницы,   мечтательное блаженство медведя, извлекающего из расщепленного пня дребезжащую   ноту.      

Так   продолжалось около часа, пока красный туман не подступил к горлу Пэда,   напоминая, что пора идти спать. Справившись с головокружением, старик повернул   багровое мохнатое лицо к бухте. У самой воды несколько матросов смолили катер,   вился дымок, нежный, как голубая вуаль; грязный борт шхуны пестрел вывешенным   для просушки бельем. Между шхуной и берегом тянулась солнечная полоса моря.      

Веселый,   пошатывающийся, распаренный, как хмель в кадке, Пэд тронулся с места, неуклюже   передвигая ногами. В тот же момент лицо его приняло выражение глубочайшего   изумления: воздух стал тусклым, серым, небо залилось кровью, и жуткий, немой   мрак потопил все.      

Пэд   тяжело рухнул ничком, сраженный хорошей порцией спирта и солнечного удара.      

«Плохие   игрушки!» – сказал бы он сам себе, если бы имел время размыслить над этим. В   его голове толпились еще некоторое время леса мачт, фантастические узоры,   отдельные, мертвые, как он сам, слова, но скоро все кончилось. Пэд сочно   хрипел, и это были последние пары. Матросы, подбежав к капитану, с содроганием   увидели негра: лицо Пэда было черно, как чугун, даже шея приняла   синевато-черный цвет крови, выступившей под кожей.      

– Отчалил! –   вскричал длинноволосый Родэк, суетясь около Пэда. – Стань тут, Дженнер, а   ты, Сигби, тащи его за ноги. Что, не поднять? Ну, говорил же я, что в нем по   крайней мере десять пудов!      

– Родэк, –   сказал Дженнер, взволнованно почесывая за ухом, – поди принеси две палки и   ведро воды. Может, он жив еще. Если же действительно капитан отчалил – мы его   донесем на палках до катера.      

– Как   это не вовремя, – проворчал Сигби. – Назавтра готовились плыть. Я   недоволен. Потому что ребята передерутся. И это всегда так, – закончил он,   с яростью топнув ногой, – когда в голову лезут дикие фантазии, вместо   того, чтобы напиваться по способу, назначенному самим чертом: сидя за столом   под крышей, как подобает честному моряку!      

       II