1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 
— Меня обманули. Ударили ножом в спину. Я обещаю вам выяснить, кто это сделал и почему. Борьба предстоит серьезная. Враг оказался гораздо сильней и коварней, чем я предполагал. Наберитесь мужества и терпения! Как сказал Сен-Жон Перс: наше дело правое, победа будет за нами!
    
С этими словами режиссер покинул холл. Ветераны одобрительно зашелестели ему вслед. Чернов-Квадратов, наклонясь к Бренчу, предположил, что знаменитую фразу о «правом деле» невежественный Сталин вполне мог позаимствовать у знаменитого француза, но не лично, а через наркома Молотова. Ведь Сен-Жон Перс — не кто иной, как Алексис Леже, до 1940 года служивший генеральным секретарем Министерства иностранных дел Франции. Виолончелист громко, так, чтобы все слышали, ответил, что только клинический либерал и дурак может называть великого Сталина невеждой. Оба деда вскочили, готовые к драке. Их стали разнимать…
    
От всего случившегося Кокотов испытывал странные чувства: одновременно сопереживал и злорадствовал, торжествовал и огорчался. Но эти ощущения бледнели перед нарастающим влечением к бывшей пионерке. Он даже осторожно предложил Наталье Павловне немного прогуляться перед сном, однако она ответила необидным отказом:
    
— Я устала. А вы идите к нему! Дмитрию Антоновичу сейчас очень плохо. Но мы с вами еще продолжим наш роскошный разговор. Обязательно!
    
…У запертого изнутри «люкса» волновались, дергая дверь, беспомощные Валентина Никифоровна и Регина Федоровна.
    
— Дима, открой сейчас же! — испуганно просила блондинка.
    
— Димочка, нельзя так расстраиваться из-за ерунды! — взывала брюнетка.
    
Увидев Кокотова, бухгалтерши хором взмолились:
    
— Андрей Львович! Скорее! Помогите! Он с собой что-нибудь сделает! Вы же его не знаете! Он такой ранимый!
    
Но тут дверь распахнулась: на пороге стоял иронично спокойный Жарынин. Большой палец левой руки он обмотал окровавленным носовым платком.
    
— Ди-има! — хором взвыли, подумав недоброе, Регина Федоровна и Валентина Никифоровна.
    
— Ерунда! Резал огурец — и вот пожалуйста! — объяснил он, медленно улыбаясь. — Ну ничего… Это к победе! Заходите — выпьем! А где Наталья Павловна?
   
  
  
   
    
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
    
ИГРОВОД И ПИСОДЕЙ
   
   
    
     
Глава 37
     
Коитус леталис
    
    
История эта продолжилась утром, когда жизнь еще имеет хоть какой-то смысл.
    
Разбудил Кокотова странный сон. Метафизический. Обычно от таких ночных видений ничего не остается, кроме неясного воспоминания о почти разгаданной тайне бытия. Однако на этот раз Андрей Львович отчетливо помнил, как, захрапев, очутился в кошмарном, фантастическом мире, где мужчина после обладания любимой женщиной сразу погибает за ненадобностью. Но автор «Кентавра желаний», к счастью, успел проснуться, едва лишь Наталья Павловна, волнуясь жадным телом, призвала его в свои убийственные объятья.
    
Умываясь и бреясь, он смутно заподозрил, что, почивая, занесся в параллельную реальность, где все устроено совершенно иначе. Вероятно, Создатель, мучаясь, колеблясь, пробуя, рассматривал разные формы эволюции и на всякий случай сохранял забракованные варианты, подобно тому как литераторы сберегают свои черновики.
    
«Если любовь ведет мужчину к обязательной гибели, — размышлял писатель, скребя безопасным лезвием пенную щеку, — значит, все у них там сложится по-другому: и общество, и государство, и литература, и брак, и многие бытовые подробности…»
    
Свадьбы, к примеру, превратятся в поминки по жениху. Уходя на первое свидание, юноша будет вынужден составлять завещание: а вдруг девушка уступит сразу? От любви мужчин начнут страховать как от несчастного случая со смертельным исходом. Вечная тема измены исчезнет из стихов, прозы и драматургии. Кого способен обмануть муж, если наутро после первой брачной ночи его, бездыханного, заберет «труповозка», лукаво именуемая в народе «катафаллом»? И кому, скажите, может изменить жена, вдовеющая в миг единственных супружеских объятий? Мировая поэзия (в мужской версии) содрогнется от отчаянных поисков одной-единственной Прекрасной Дамы, обладая которой, можно уж и откинуться. А женская лирика истерзается жутким комплексом вины за «коитус леталис» — смертоносную взаимность.
    
«Но кто же будет растить детей?» — давя прыщик на скуле, озаботился Кокотов, сам испытавший горе безотцовщины.
    
Андрей Львович вспомнил усатую Бальзаковну, вспомнил, как она схватила деньги на памятник, вспомнил, как отец звонил матери и плакал в трубку, предчувствуя, должно быть, роковую опасность нового брака.
    
«Воспитанием детей займется государство», — постановил писатель, прижигая ранку одеколоном.
    
Красавицы вроде Натальи Павловны будут постоянно выходить замуж и поставлять осчастливленных покойников с регулярностью гильотины. Возможно, для таких женщин даже введут особые нагрудные знаки, как в ВДВ. Только вместо количества парашютных прыжков на сменной бирочке оттиснут число навеки охладевших телообладателей. И вот, встретившись в Кремлевском дворце на каком-нибудь торжестве, эти роскошные мужеубийцы станут ревниво вглядываться в циферки на груди у соперницы. Так некогда ткачиха-ударница, приехав на съезд в Москву, памятливо пересчитывала ордена легендарной Паши Ангелиной, сравнивая их со своими небогатыми наградами и вдохновляясь на новые трудовые подвиги.
    
А как в таком случае быть с дурнушками, не охваченными брачным самопожертвованием сильного пола? Отчасти проблему можно решить за счет уголовников, приговоренных к смерти: соитие с некрасивой женщиной заменит им пулю в затылок, а государству опять-таки демографический приварок…
    
«Но если все мужчины устремятся в роковые объятья, кто же будет служить в армии и защищать Родину?» — державно нахмурился Кокотов, причесываясь.
    
Видимо, разрешение на брачный суицид имеет смысл выдавать лишь после окончания срочной службы и выполнения каких-либо иных общественных повинностей. Кстати, для интеллектуальной элиты надо вводить обязательный целибат. Ну в самом деле: родился новый Менделеев, выучился, задумал открытие — и вдруг влюбился, как идиот, причем взаимно. И вот уже «катафалл» увозит удовлетворенного химика в морг. Где, спрашивается, периодическая система? Не напасешься гениев!
    
А вот интересно, подумал вдруг визионер, смог бы он сам пожертвовать жизнью и литературным будущим ради одного-единственного обладания Обояровой? И вот еще интересней: согласилась бы она стать его нежным палачом?
    
Автор «Кандалов страсти» с сомнением посмотрел на себя в зеркало. Ничего особенного: мужчина средних лет, упитанный, шевелюристый, с легкой проседью. Губы — узкие, сардонические. Щеки — пухлые. Подбородок — обидчивый. Глаза — карие, грустные, обреченные, как у пса, сжевавшего хозяйский тапочек. Но в целом вид вполне еще товарный.
    
Андрей Львович с оптимизмом втянул живот, немного опавший после вероломного ухода Вероники, постучал по нему, как по барабану, повеселел и, напевая «трам-там-там», пошел одеваться, удивляясь тому, что бесцеремонный режиссер не врывается в номер, не шумит, не понукает, не тиранствует, хотя время завтрака заканчивается.
    
«Одно из двух, — психологически рассудил писатель, — или Жарынину стыдно показаться после вчерашнего провала, или дружные бухгалтерши доутешали его до изнеможения. Не мальчик ведь!»
    
Застегивая брюки, он задумался над фрейдистской подоплекой этого странного тройственного союза, длящегося, судя по всему, не первый год и, кажется, устраивающего всех участников. В результате мысли вернулись к параллельному миру, где властвует «коитус леталис». Теперь Кокотова озаботила участь граждан с разнузданной и нетрадиционной ориентацией. Ведь если, скажем, для двух лесбиянок ночь любви относительно безопасна, то, оказавшись в одной постели по взаимному влечению, два гея рискуют проснуться утром мертвыми. А что делать с транссексуалами, не говоря уже об экзотических извращениях? Здание нового жизнеустройства человечества, привидевшееся во сне, давало безнадежные трещины.
    
«Да и хрен с ним! Пусть все остается как есть!» — решил он и отправился завтракать.
    
Но сначала, влекомый неодолимой силой, писатель поднялся этажом выше и, затаив дыхание, приблизился к 308-му номеру. В комнате было тихо. Возможно, Наталья Павловна тоже проспала, и теперь искать ее надо в столовой. В жарынинский люкс Кокотов постучал громко и решительно, но сразу отошел в сторону, обособляясь от гаремной жизни соавтора, которая могла открыться взору. Однако Дмитрий Антонович не отозвался, что было совсем уж странно! Одновременное отсутствие и режиссера, и Обояровой нехорошо затомило сердце. Он помнил, как вчера его бывшая пионерка сочувствовала потрясенному Жарынину, как просила: «Идите к нему! Ему сейчас так плохо!» Да и сам режиссер, выпивая за будущую победу, настойчиво, несколько раз спрашивал: «А где же Наталья Павловна?»
    
Едва отвечая на скорбные приветствия встречных ветеранов, автор «Кандалов страсти» полетел на завтрак. Он даже не расспросил радостного доктора Владимира Борисовича о ходе воздушных боев над Понырями, наотрез отказался помочь вдове внебрачного сына Блока разобраться в новом мобильном телефоне и грубо отверг просьбу комсомольского поэта Бездынько выслушать свежую эпиграмму на антинародное телевидение.
    
Столовая давно опустела. Лишь в дальнем углу виднелся понурый поедатель чужих деликатесов Проценко. «Лучший Фальстаф эпохи» под влиянием вчерашней проработки с видимым отвращением приучал себя к казенным харчам. Да еще на своем месте одиноко сидел терпеливый Ян Казимирович. Появлению Кокотова старый фельетонист обрадовался настолько, насколько сам писатель возликовал, не обнаружив Жарынина и Обоярову за совместным питанием.
    
— Где же Дмитрий Антонович? — спросил он, повеселев.
    
— Не видел, — удивленно всплеснул ручками старичок. — А вы знаете, Проценко хочет объявить голодовку!
    
— Неужели?! Странно, странно… — Андрей Львович поглядел в окно и не обнаружил на стоянке ни режиссерского «вольво», ни красного «крайслера» Натальи Павловны.
    
В сердце снова заскреблись мыши подозрений.
    
— Уехала красотка ваша. К адвокату полетела! — доложила Татьяна, бухая на стол тарелки с сиротской снедью. — Раньше-то ведь как? Раз — и развели. Потому как делить было нечего. Если мужик забаловал, алименты из зарплаты вычитали. Обкобелись! А теперь? До самой смерти можно судиться, если деньги есть…
    
— А Жарынин?
    
— А салтан наш Дмитрий Антонович чуть свет умчался. Только чаю и хлебнул, даже кашку дожидаться не стал. Злой, красный… Регина с Валькой уговаривали: «Не езди!» Нет, ускакал…
    
— Куда?
    
— Сказал, кого-то в «Останкино» поехал убивать. А я б ему помогла! Наглый телевизор стал. Невозможно! За стеклом теперь что хотят, то и делают. По мне-то, запри дверь и бесись как хочется. Вон Жарынин чудит с бухгалтерией — да и бог с ним. Но чтоб всем показывать, как девки-дуры с парнями сучкуют? Стыдобища! Приятного аппетита!
    
— А что, порции снова уменьшились? — поинтересовался Кокотов.
    
— Ага, Огуревич все утро нос в котлы совал — проверял. Жадный, черт! Но если не наешься, могу добавки принести, — предложила официантка и, сверкнув золотым зубом, укатила свою тележку.
    
Автор «Полыньи счастья» подцепил кончиком ножа кубик масла величиной с игральную кость, но тут Болтянский, подобно старой мудрой птице, встрепенулся и, хищно глянув на жующего писателя, спросил:
    
— На чем я остановился в прошлый раз?
    
— На том, как ваш батюшка перед смертью напутствовал сыновей… — неохотно подсказал Кокотов.
    
— А как Мечислав пробрался на Дон, я вам еще не рассказывал?
    
— Нет…
    
— О, это удивительная история! Вообразите, осенью семнадцатого ехал он поездом в Ростов, тащился неделю и подружился от скуки с дезертирами, потому как с детства владел картами и никогда не проигрывал, разве что нарочно. Один из продувшихся матросиков, явно «психический», как тогда выражались, стал искать, на ком сорвать злость, и увидел: на третьей полке, лицом к стене, затаился человек в исправной форме без погон. Тогда погоны носить нельзя было — сразу в расход пустят. Достал морячок маузер и заорал, мол, это не кто иной, как Сашка Керенский от гнева народных масс спасается. Солдатня заволновалась. Сдернули с полки подозрительного пассажира. Немолодой, пухленький, с бородкой. Одно слово: из бывших! Стал он, конечно, оправдываться, мол, «никакой я вам не Керенский, а помощник начальника перевязочного отряда Домбровский! Вот мои документы!» Какое там! Бесполезно! Матрос-то сразу приметил: на бородатом не только китель с галифе исправные, но и сапоги новехонькие. Сколько в Гражданскую войну из-за обуви народу перебили, страшно подумать! В общем, потащили беднягу в тамбур — кончать. А у моего Мечислава сердце на части разрывается: на его глазах единокровного поляка убивают! Но вмешиваться нельзя — самого сгоряча могут пристрелить. Вооруженные дезертиры — это кошмар! И тут его осенило: «Давай, — говорит он, — братишка, на этого помощника в картишки перекинемся! Вдруг отыграешься?» Матрос-то азартный оказался, поставил на кон «Керенского» — и, конечно же, продул. После этого Мечислав спасенного поляка уже от себя не отпускал, опекал, защищал, хотя Домбровский был в два раза старше. Так они всю оставшуюся дорогу вместе и держались, пили кипяточек с сахарком вприглядку и шептались по-польски. А как добрались до Ростова, где советской власти в помине не было, выяснилось: никакой он не помощник начальника перевязочного отряда Домбровский. Волей судеб, мой брат спас начальника штаба Верховного Главнокомандующего Русской армии генерал-лейтенанта Деникина. Мать-то у него — полька, урожденная Вржесинская, и язык предков Антон Иванович знал недурственно. Оказалось, бежал герой Карпат от большевиков из Быховской тюрьмы и пробирался с чужими документами на Дон, к генералу Корнилову. В благодарность взял он к себе Мечислава адъютантом и поехал в Новочеркасск формировать Первую Добровольческую дивизию. Каково?
    
— Потрясающе! — согласился Кокотов, внимательно глядя на часы.
    
— Но это пустяк по сравнению с тем, что случилось с моим братом Стасем! Вообразите, приезжает он в революционный Петроград, а там… Вы торопитесь?
    
— Немножко.
    
— Ну ничего, докончу в другой раз! — Болтянский собрал морщины в улыбку и обнажил юную пластмассу зубов. — А вот морскую капустку зря не едите! Это же эликсир вечной молодости!
    
Всыпав для приличия в рот ложечку толченой ламинарии и запив ее чаем, Андрей Львович поспешил вон из столовой. По пути в свой номер он нагнал Татьяну, тащившую поднос с множеством тарелок.
    
«Завтрак на двоих! Кому бы это?» — затомился писатель и предложил:
    
— Давайте помогу!
    
— Спасибо, мне привычней. Вот Жукову с Хаитом жрать тащу! — сердито доложила официантка.
    
— Заболел?
    
— Ага, больной: сам железный — хрен стальной!
    
— А почему на двоих? К нему кто-то приехал?
    
— Да кому он, ненормальный, нужен! Коробится, сволочь! Вот перекоробится — тогда приедут. Настька или Инка.
    
Миновали оранжерею, где, неподвижно глядя на цветущий кактус, сидела Ласунская. Услышав шум, испуганная черепаха Тортилла скрылась в воде.
    
— Счастливая! — перехватив поднос поудобнее, вздохнула Татьяна. — Такую жизнь прожила, теперь только сиди и вспоминай! А мне с моим дуроломом и вспомнить нечего. Тьфу!
    
Достигнув номера Жукова-Хаита, женщина нагнулась и поставила поднос у порога. Из-за двери тем временем донеслись два спорящих голоса. Один, густой, угрожающий бас явно принадлежал Федору Абрамовичу. Второй же, ломкий, трепетный тенорок, был совершенно не знаком.
    
— А все же к нему кто-то приехал! — улыбнулся Кокотов.
    
— Сам он к себе и приехал! — зло ответила официантка. — Послушайте!
    
Андрей Львович напряг слух:
    
— Нет, ты мне скажи, почему вас нигде не любят? — гневно вопрошал Жуков.
    
— Завидуют! — отвечал тенорок.
    
— Чему-у?!
    
— Сам знаешь чему!
    
— Не знаю!
    
— Знаешь-знаешь!
    
— Убью! — страшно взревел бас.
    
— Не убьешь… — ехидно возразил тонкоголосый незнакомец.
    
— Почему-у?!
    
— Сам знаешь!
    
— Не знаю!
    
— Знаешь-знаешь…
    
— Коробится! — шепотом подтвердила Татьяна, три раза стукнула в дверь и отпрянула.
    
Голоса в номере затихли, потом послышался скрежет отпираемого замка, и две руки, принадлежавшие, похоже, разным людям (на каждой были часы) быстро утащили поднос в комнату. А едва приоткрытая дверь захлопнулась, спор возобновился с новой силой:
    
— Сосиски мои! — объявил тенорок.
    
— Почему-у? — возмутился бас.
    
— Сам знаешь!
    
— Не знаю!
    
— Знаешь-знаешь!
    
Официантка загадочно сверкнула золотым зубом и ушла, качая бедрами, такими мощными, что их трудно было себе вообразить без покрова.
    
Возле своего номера писатель увидел Бездынько. Лицо комсомольского старика набрякло той особой обидой, какая бывает лишь у поэтов, которым не с кем поделиться новым сочинением. Понимая, что в этом возрасте задетое авторское самолюбие опасно для здоровья, Андрей Львович кивнул, разрешая. Верлен Тимофеевич расцвел, затрепетал, обида сменилась восторгом — и он прочел, рубя воздух сухоньким кулачком:
    
     
      
От страны достанутся
      
         останки нам,
      
Если заморочат Русь
      
         «Останкино»!
      
Так скорей,
      
         в борьбе отвагу выковав,
      
Свергнем произвол
      
         ибрагимбыковых!
      
Скажем
      
         абрамовичам и авенам:
      
«Вам бы каннибалить
      
         в веке каменном!»
     
    
    
И потупился, ожидая оценки. Кокотов помедлил, поморщил лоб, пожевал губами, даже чуть нахмурился, как это делали в свое время его суровые наставники в литобъединении «Исток», и наконец, после долгой паузы, словно нехотя произнес:
    
— А вы знаете, неплохо! Остро, чеканно… «Каннибалить» — просто великолепно!
    
— Вы не поверите, Коля Асеев завидовал моим составным рифмам! Говорил: «Жаль, Володька застрелился — вот бы порадовался!» А Натан Хаит однажды посвятил мне дружескую эпиграмму:
    
     
      
Дай декаденту в зад коленом —
      
Не смей буржуям подражать!
      
Ведь может собственных Верленов
      
Земля советская рожать!
     
    
    
— Очень даже верю, — ответил писатель, вставляя ключ в замок. — Но про «абрамовичей и авенов» я бы не стал…
    
— Вы считаете? — огорчился Бездынько. — А Жукову понравилось бы!
    
— Вот ему и почитайте!
    
— Он теперь коробится…
    
— Подождите, пока перекоробится!
    
— Когда перекоробится — поздно будет…
    
— А скажите, Верлен Тимофеевич, Натан Хаит не родственник нашему Жукову?
    
— Дедушка по матери, — доложил комсомольский поэт.
    
— Странно…
    
— Еще как странно! Загадка века! У меня про это баллада имеется…
    
— В другой раз! — пообещал Кокотов, скрываясь от назойливого старичка за дверью.
   
   
    
     
Глава 38
     
«Гиптруб»
    
    
Зайдя в комнату, автор «Полыньи счастья» недолго радовался избавлению от Бездынько. Он вдруг ощутил себя брошенным и никому не нужным. После двух дней, проведенных в обществе Жарынина, который повелевал им, будто сержант-садист интеллигентным новобранцем, жизнь показалась Кокотову унылой и бессмысленной. А исчезновение многообещавшей Натальи Павловны дополнило одиночество терпкой сердечной обидой.
    
Он поскитался по номеру, потрогал, встав на мыски, клочок серебряной новогодней канители, потом, открыв трескучую дверь, Андрей Львович вышел в лоджию, подышал, оторвал от рябиновой кисти рыжую ягодку и задумчиво сжевал. Вяжущая горечь во рту, совпав с горечью душевной, слегка утешила его, и он ощутил в сердце гармоничную тоску.
    
Да и сам расстилающийся внизу осенний пейзаж настраивал на тихое жизнеутверждающее уныние. Было пасмурно. Далеко-далеко, почти на горизонте, блеклой дневной свечкой маячила монастырская колоколенка. Три пруда, уходивших уступами вдаль, напоминали цветом свинчатки, которые мальчик Кокотов тайком от матери выплавлял на кухонной конфорке в баночке из-под гуталина. За прудами, почти у ограды, виднелся белый купол дальней беседки — туда еще соавторы не забредали. Сверху было видно, как территорию «Ипокренина» огибает узкая серая дорога: нырнув под арку и раздвинув желто-зеленый лес на пробор, она устремляется к Ярославскому шоссе, невидимому отсюда. Сплюнув через перила горькую слюну, Андрей Львович вернулся в комнату и решил кому-нибудь позвонить, однако в трубке шуршала знакомая тишина: Чернов-Квадратов с кем-то разговаривал. Тогда Андрей Львович достал мобильный, выключенный для экономии аккумулятора, вернул аппарат к жизни и обнаружил на дисплее крошечный конвертик. Открыл:
    
     

     
Кокотов, какого черта вы недоступны? Я уехал разбираться на телевидение. Вернусь вечером, а вы не бездельничайте и запишите все, что мы с вами вчера придумали. Только коротко, не больше пяти страниц. Это называется синопсис. Приеду — проверю! Жарынин.
    
    
Несмотря на хамский тон эсэмэски, писатель вдруг ожил, почувствовал себя увереннее, даже ощутил в душе некоторое умиление. Нечто подобное он испытывал в лучшие брачные годы, вступая с Вероникой в бодрящую перебранку из-за обиходного пустяка и прекрасно зная, что все закончится бурным взаимным прощением, от которого случаются дети. Но у них дети так и не случились, иначе она никогда бы не ускакала к неведомому хозяину «Мерседеса» с темными стеклами. Сначала колебался Кокотов, дожидаясь больших гонораров для обеспечения изобильного младенчества, Вероника же всячески высмеивала его осторожность, называя «политикой полового изоляционизма». А потом, когда он, отчаявшись разбогатеть, все-таки решился, — передумала жена, наверное подыскивая для своего ребенка более состоятельного отца.
    
Размышляя об этом, автор «Гипсового трубача» стал готовиться к литературному подвигу. Он извлек из нижнего яруса серванта старый электрический самовар, чьи заизвестковавшиеся внутренности напоминали сталактитовую пещеру, налил в него воды и воткнул штепсель в розетку, висевшую на проводах. Самовар закряхтел, а писатель полез в чемодан за «Улыбкой мудрой обезьяны» — так назывался зеленый улунский чай, который он покупал в магазинчике «Путь Дао» на Арбате.
    
Скорее всего, эти зазывные «бренды», вроде «Счастливого вздоха невесты», «Любимого жасмина императора» и «Улыбки мудрой обезьяны», сочиняли не китайцы, а наши прохиндеи-дистрибьютеры, завозя в Россию тюки безымянного чайного листа и хорошо зарабатывая на традиционном почтении европейцев к витиеватой мистике Востока. В первый раз Кокотов купил «Обезьяну» случайно, заслушавшись молодого продавца, по виду — подрабатывающего студента. Тот разыграл перед ним целую китайскую церемонию: заваривал в крошечном глиняном чайничке разные сорта, объяснял, из какой провинции какой привезен, от чего помогает и чему способствует, давал попробовать и трепетно наблюдал, как вкусовые ощущения отражаются на физиономии клиента.
    
Андрея Львовича заворожило это продажное вдохновение: на лице юноши играл тот творческий восторг, какой случается, например, у пианиста, окончательно утонувшего в Шопене. Действительно, поколение «некст»! Кокотов еще помнил угрюмую советскую торговлю. В повадках вымерших ныне мастодонтов прилавка неуловимо присутствовало презрение к тому, чем они занимаются, а их вялость и грубость были своего рода протестом против злой торгашеской доли. Всем своим видом они говорили покупателям: «Думаете, я бы не смог(ла) стать инженером, ученым, артистом, писателем? Еще как! А я вот, дура(к), стою тут целый день, отвечаю на ваши дебильные вопросы и продаю вам разную хрень! Ну что рассматриваешь? Не нравится — не бери!»
    
«Как же изменилась страна за эти два десятилетия!» — думал, отхлебывая из очередной чашечки, автор «Космической плесени».
    
В магазинчик «Путь Дао» он зашел случайно — скоротать время — и ничего покупать не собирался. Федька Мреев назначил ему свидание на Новом Арбате, возле бара «Жигули», чтобы отдать на рецензию пару рукописей: Андрей Львович состоял членом редколлегии «Железного века». Опаздывать Кокотов не любил, всегда выезжал из дома заранее, а потом маялся, приехав раньше времени. Но после такого представления уходить без покупки было неловко, и он выбрал «Улыбку мудрой обезьяны», которая, по словам студентика, «способствовала обострению креативных функций организма и резкому повышению IQ».
    
Бережливый писатель решил взять на пробу, чуть-чуть. Но тут выяснилось: как раз сегодня — последний день, когда, покупая большую упаковку, ты получаешь 25-процентную скидку. И впредь на подобную акцию фирма вряд ли пойдет! Но это не всё: ты можешь еще за полцены обрести специальный чайник с двумя изящными чашечками.
    
«Послушайте, как звенит! — продавец ударил карандашом по крышечке. — Уникальная глина! Встречается только в провинции Кунь-Лунь. Берите! Пить элитный китайский чай из обычной посуды нельзя!»
    
Но оказалось, на этом фейерверк скидок не заканчивается. Купив большую пачку чая и глиняный уникум, можно было тут же, всего за 25 процентов от стартовой цены, получить в подарок пластмассовый поднос с видами Великой стены. Расплачиваясь за чай, сервиз и поднос, автор «Кентавра желаний» с ужасом понял, что на ценниках коварно указана стоимость не ста, как он полагал, и даже не пятидесяти граммов, а — унции.
    
«Чисто китайская традиция! Наследие опиумных войн! — интимно улыбаясь, пояснил продавец. — Заходите еще!»
    
В общем, из магазинчика Кокотов вышел с внушительным пакетом и фактически без денег. Пришлось даже немного занять у Мреева. Щедрый Федька потащил друга, расстроенного сокрушительной покупкой, в «Жигули» и долго там излагал ему свою любимую теорию о четырех типах писателей. Первые, их большинство, записывают заурядные мысли первыми попавшимися словами. Вторые для заурядных мыслей находят-таки точные слова. Третьи настоящие мысли излагают случайными словами. И лишь четвертые, а их единицы, способны выразить настоящие мысли точными словами. Кокотов, заподозрив, к какому типу относится он сам, огорчился пуще прежнего и, оставив разгусарившегося Мреева охмурять черномясую официантку, потек домой.
    
По дороге он спохватился, что забыл уточнить у продавца, сколько раз можно доливать кипяток в «Мудрую обезьяну», и вернулся в «Путь Дао». Студентик, среагировав на дверной колокольчик, оторвался от учебника с какими-то цветными таблицами и вопросительно посмотрел на писателя, не узнавая, но потом, заметив в руках вошедшего пухлый фирменный пакет, зазывно улыбнулся — точно нажал в себе некий потайной тумблер. Ласково выслушав вопрос, он нежно ответил: «Четыре, а если вы купите „Зеленую легенду Поднебесной“, сможете заваривать до шести раз!» — и, снова щелкнув внутренним тумблером, углубился в учебник.
    
То, что продавец узнал его лишь по пакету, страшно обидело и без того расстроенного Кокотова. Едучи домой, он все воображал, как вернется в магазинчик, швырнет студенту хитро навязанный товар и сурово потребует назад свои деньги. Но, конечно, никуда он не вернулся, а вот чай оказался замечательным и, что самое удивительное — способствовал творческому возбуждению личности. Впрочем, это можно объяснить и писательской впечатлительностью. Только с тех пор без «Мудрой обезьяны» Андрей Львович за работу не садился…
    
Однако в чемодане чая он не обнаружил, видно, оставил дома вместе с зарядным устройством. Чайник и чашку из провинции Кунь-Лунь взял, а приготовленную баночку с вдохновительной заваркой забыл. Казня себя последними словами, Кокотов выдернул из сети самовар, бережно воткнул в висячую розетку штепсель ноутбука, включил и стал ждать, пока тот загрузится. Открыв новый файл и поколебавшись, он назвал его «Гиптруб». Готовя себя к творческому подвигу, автор «Поцелуя черного дракона» глядел на чуть подрагивающую белизну экрана и вяло гнал от себя фантазии о мировом триумфе будущего фильма. Перед этой непорочной чистотой монитора он всегда испытывал особенный трепет, о котором хорошо сказал знаменитый сетевой поэт Макс Энтеров:
    
     
      
О белый космос монитора,
      
Панельных символов оскал!
      
Тебя, о чистый файл мой, скоро,
      
Ах, очень скоро, страшно скоро
      
Загадит мыслящий фекал!
     
    
    
Наконец Кокотов с вдумчивой неловкостью недавнего пользователя медленно выдавил из клавиш:
    
     Д. Жарынин, А. Кокотов
     ГИПСОВЫЙ ТРУБАЧ
     Синопсис художественного фильма
    
    
Полюбовавшись свершенным, сочинитель задумался: да, на первый взгляд имена авторов так вот и должны стоять, по алфавиту, и «К» исторически обязано следовать за «Ж». Но если взглянуть на проблему не формально, а с точки зрения нравственно-этической, то следует признать: первоисточником сценария является все-таки его, Кокотова, рассказ, а посему, согласно принципам практической справедливости, заглавие должно выглядеть по-другому:
    
     А. Кокотов, Д. Жарынин
     ГИПСОВЫЙ ТРУБАЧ
     Синопсис художественного фильма
    
    
Андрей Львович хотел уже приступить к активному написательству, но вовремя заметил еще одну ранее ускользнувшую несуразность. В самом деле, коллективизм — дело хорошее, но, увидав эти две фамилии вместе, несведущий зритель может вообразить, будто Кокотов и Жарынин — равноправные соавторы, а это не так, ведь в основу фильма положено не что-нибудь, а одноименный рассказ Андрея Львовича. Посопев и пощелкав клавиатурой, он исправил недоразумение:
    
     А. Кокотов, Д. Жарынин
     ГИПСОВЫЙ ТРУБАЧ
     Синопсис художественного фильма
     По мотивам одноименного рассказа А. Кокотова
    
    
Можно было переходить к делу, но автором первоисточника вдруг овладело новое беспокойство. С точки зрения практической справедливости он поступил безукоризненно, но с другой стороны, теперь, когда литературное первородство указано, вряд ли стоит обижать вспыльчивого от природы да еще потрясенного вчерашним крахом режиссера. Нарушение алфавитной субординации может вызвать неадекватную реакцию Жарынина, и, не дай бог, из-за такого пустяка расстроится перспективная творческая негоция! Достаточно того, что фамилия Кокотова теперь и так дважды присутствует в заглавии, поэтому разумнее согласиться на компромиссный вариант:
    
     Д. Жарынин, А. Кокотов
     ГИПСОВЫЙ ТРУБАЧ
     синопсис художественного фильма
     По мотивам одноименного рассказа А. Кокотова
    
    
Перечитав, писатель опять смутно почувствовал неладное, чего-то не хватало. Походив по комнате, поприседав для здоровья, побранив себя за оставленную дома вдохновляющаю «Обезьяну» и в который раз подивясь затейнице-судьбе, сведшей его в «Ипокренине» с пионеркой Обояровой, он понял: не хватает слова «полнометражный». И недостаток был немедленно устранен:
    
     Д. Жарынин
     А. Кокотов
     ГИПСОВЫЙ ТРУБАЧ
     СИНОПСИС ПОЛНОМЕТРАЖНОГО
     ХУДОЖЕСТВЕННОГО ФИЛЬМА
     По мотивам одноименного рассказа А. Кокотова
    
    
И все бы ладно, да только теперь, рядом с могучим словом «полнометражный» нелепо, несолидно выглядело мелкожанровое словечко «рассказ». Может, новелла? Нет, в «новелле» скрыта некая женственная манерность, есть даже такая поэтесса Новелла Матвеева. Между тем «Трубач» по числу страниц, а главное — по темпоральной структуре и охвату жизненного пространства, смело можно назвать полноценной повестью. Да, повесть! Не надо скромничать.
    
     Д. Жарынин
     А. Кокотов
     ГИПСОВЫЙ ТРУБАЧ
     СИНОПСИС ПОЛНОМЕТРАЖНОГО
     ХУДОЖЕСТВЕННОГО ФИЛЬМА
     По мотивам одноименной повести А. Кокотова
    
    
Ну, теперь вроде все нормально! Несколько раз перечтя окончательный вариант, автор остался доволен содержанием и решил заняться формой — поиграть, как говорится, шрифтами, но нажал по неопытности не ту клавишу — и весь в муках рожденный заголовок, который Андрей Львович забыл сохранить, исчез в виртуальной прорве ноутбука. Пришлось восстанавливать. Занимаясь этим мучительным делом и кляня свою неосмотрительность, он размышлял попутно вот еще о чем. Если бы тот же Достоевский набирал «Братьев Карамазовых» на компьютере и тоже забыл сохранить, смог бы он потом восстановить по памяти великий роман? И если бы смог — новый текст был бы лучше или хуже? Или мы читали бы сегодня совсем другой роман? Впрочем, Федор Михайлович, везя «Бедных людей» Некрасову, выронил рукопись из саней, но кто-то нашел и вернул, кажется, за сто рублей… За этими никчемными рассуждениями Кокотов восстановил заголовок, облагородив его изысканной и полной тайных смыслов игрой шрифтов:
    
     Дмитрий Жарынин
     Андрей Кокотов
     ГИПСОВЫЙ ТРУБАЧ
     СИНОПСИС ПОЛНОМЕТРАЖНОГО
     ХУДОЖЕСТВЕННОГО ФИЛЬМА
     По мотивам одноименного рассказа А. Кокотова
    
    
Да-а, раньше для такой работы нужен был профессионал-художник. А теперь тюк-тюк — и готово. Тая Носик здорово рисовала шрифты разноцветной тушью при помощи специальных плакатных перьев, напоминавших крошечные скребки и вставлявшихся в обычную ученическую ручку. А ведь Кокотова и с его первой женщиной тоже может свести судьба. Случайно. Скажем, на улице. Как она теперь выглядит? Ей ведь сейчас где-то за пятьдесят. Не дай бог, превратилась с мясистую развалину, вроде Лорины. Почему жизнь из одних делает антикварных дам, наподобие Ласунской, а других превращает в неряшливых, дурно пахнущих старух? Интересно, какой стала Тая? Впрочем, если она не завязала с дурью, вполне возможно ее уже нет на свете. Наркоманы умирают рано…
    
Писатель стукнул себя кулаком по макушке, отгоняя лишние, посторонние мысли, и приступил к синопсису. Задача не казалась ему особенно сложной, так как, по его мнению, всю историю, оттолкнувшись от «Гипсового трубача», придумал он сам, а Жарынин только мешал, изредка высказывая дельные соображения. Но, видимо, из-за отсутствия «Мудрой обезьяны», первая фраза долго не давалась, сопротивляясь с мускулистым упорством спортивной девственницы. Однако человек, сочинивший семнадцать романов для серии «Лабиринты страсти», знал множество хитрых способов впрячь трепетное, как лань, и пугливое, как газель, вдохновенье в ломовую телегу литературной необходимости.
    
И вот:
    
     
«Популярный политик, депутат Госдумы Лев Николаевич Логунов под простодушные аплодисменты избирателей сошел с трибуны старенького сельского клуба, где еще сохранились крикливые советские лозунги, а большой пыльный бюст Ленина стоял в захламленном углу лицом к стене, как провинившийся мальчик. Это был уже четвертый за сегодняшний день митинг, оставалась последняя встреча в соседнем поселке, километров за десять отсюда. Челядь из предвыборного штаба торопила шефа, а он все раздавал автографы, с интересом поглядывая на румяных молодых доярок…»
    
    
Кокотов похвалил себя за Ильича, поставленного в угол Истории, и за придуманную после долгих колебаний фамилию главного героя. Вроде бы, Логунов и Логунов… А убери-ка первое «о» — и получится «Лгунов». То-то!
    
Чтобы не спугнуть тягучее работящее вдохновение, Андрей Львович на обед и ужин бегал с намеренным опозданием, когда даже самые медлительные ветераны уже гуляли по аллеям или смотрели сериалы. Больше всего он боялся нарваться на продолжение рассказа о братьях Болтянских. Вдову внебрачного сына Блока, снова приставшую к нему со своим телефоном, он отшил так, что она побежала жаловаться ветхим подругам. Единственный, для кого Андрей Львович сделал исключение, был доктор Владимир Борисович: к нему Кокотов собирался непременно зайти, ибо начинать роман с такой женщиной, как Наталья Павловна, не залечив зуб, просто неприлично.
    
— Как дела над Понырями? — вежливо спросил он.
    
— Отлично! — ответил казак-дантист, покручивая ус. — Представляете, я на своей кобре залез на семь. Иду так, смотрю: худой, ну «мессер», наших лаггов гоняет на «трешке». Я тихонечко захожу на него. Лагг от худого уходит вправо. Худой — вверх, думает, он выше всех. Разворачивается на бум-зум. «Щас я тебе побумзумлю!» Как из головной вмазал. А головная-то у кобры — тридцать семь миллиметров! От мессера только пыль осталась…
    
— Поздравляю! — ничего не понял Андрей Львович.
    
— Пока особенно не с чем, — посуровел доктор. — Лагги тупорылые от прикрышки отвернули и пошли, козлы, на филд. Вот гансы-то почти всю нашу наземку и вынесли, гады!
    
— Жаль!
    
— Ничего, еще повоюем! А вы заходите — зубы счет любят!
    
— Зайду обязательно!
    
…Когда стемнело, Кокотов, чувствуя во всем теле, начиная с головы, благородную утомленность, дочитывал синопсис, внося последнюю правку:
    
     
«…И вдруг пространство заколебалось. Сквозь лагерные корпуса проступили какие-то тени, как это бывает, если в телевизоре антенна плохо настроена и поэтому один канал накладывается на другой. Логунов услышал зовущие голоса:
     
— Ле-ев Николаевич! Где-е вы? Мы опаздываем! — издалека кричали холуи предвыборного штаба.
     
Логунов оглянулся и в последний раз встретился с Таей глазами. Она стояла возле черной «Волги». Ее запястья были скованы наручниками, а ладони сложены в «коробочку». Ему показалось, будто там, в «коробочке», девушка прячет маленькую беззащитную птичку. Чекист негрубо нажал ей на плечо, принуждая сесть в машину, но и садясь, она продолжала смотреть в глаза человеку, еще недавно такому близкому, а теперь предавшему и погубившему ее. Не выдержав этого взгляда, Логунов отвернулся и медленно побрел на голоса…
     
— Ну Лев Николаевич… Ну как же вы! — запричитала команда, увидев наконец шефа.
     
— Молча-а-ать! — закричал он, чувствуя, как слезы закипают на глазах. — Мо-олчать!
     
Потом Логунов осторожно оглянулся, но увидел лишь руины пионерского лагеря, где он совершил когда-то самую большую подлость в своей жизни.
     
По небу беззвучно летели облака. Мерно шумел лес…»
    
    
Андрей Львович устало откинулся в кресле и посмотрел на заключительную строчку с удовольствием опытного хирурга, наложившего изящный послеоперационный шов. Затем, еще немного подумав, он заменил «маленькую птичку» на «беззащитного птенца», убрав ненужную в этой трагичной сцене комическую перекличку с «маленькой, но гордой птичкой» из кинофильма «Кавказская пленница». Последним мазком писатель оснастил лес эпитетом «равнодушный», а облака для экспрессии сделал «уродливыми»:
    
     
«По небу беззвучно летели уродливые облака. Мерно шумел равнодушный лес…»
    
    
Еще раз пройдя текст глазами, мастер Кокотов решил, что Логунов ни за что не станет орать на подчиненных. Нет! Он лишь прошепчет: «Молчать…» Неизвестно, сколько еще продолжалась бы эта борьба хорошего с лучшим, но писателя насторожил странный звук — такой обычно издает камешек, ударившись о стекло. Он прислушался — звук повторился…
    
Это еще что за хулиганство?
   
   
    
     
Глава 39
     
Первый брак Натальи Павловны
    
    
Сердито недоумевая, Кокотов вышел в лоджию, глянул через перила, и его сердце заметалось в груди, как бильярдный шар, пущенный неумелым игроком. Внизу, под окнами, по-мальчишечьи задрав голову, стояла Наталья Павловна. На ней был знакомый белый плащик, в одной руке она держала крокодиловый портфельчик, а в другой — камешек, приготовленный для нового броска.
    
— Это вы?! — не своим голосом спросил автор «Полыньи счастья».
    
— Я… Вы, наверное, работаете?
    
— Работаю…
    
— Тогда я позже зайду…
    
— Нет! Я как раз закончил! Не уходите! — испугался Андрей Львович.
    
— А я стояла тут внизу, смотрела на окно и видела только вашу склоненную голову. Знаете, на кого вы были похожи?
    
— На кого?
    
— На алхимика, добывающего благородное золото из подлых металлов!
    
— Из подлых?
    
— Именно!
    
— А знаете, на кого вы сейчас похожи?
    
— На кого?
    
— На озорницу Обоярову из первого отряда! — выпалил бывший вожатый и похолодел от смелого желания.
    
— Разве это плохо? Не хотите погулять перед сном?
    
— Хочу… — отозвался писатель, стараясь не выказать огромный до глупости восторг.
    
— Тогда через двадцать минут встречаемся на ступеньках.
    
Переодеваясь, Кокотов успел отругать себя за то, что, собираясь в «Ипокренино», совершенно не учел вероятность загородного романа, требующего совсем другой экипировки.
    
«Ничего-ничего, — успокаивал он себя, — Хемингуэй в одном свитере ходил, а женщины на него гирляндами вешались!»
    
На ступеньках у балюстрады он оказался, конечно, раньше времени и, чтобы зря не томиться, стал вспоминать какую-нибудь умную фразу, чтобы достойно встретить бывшую пионерку, превратившуюся в такую фантастическую женщину. Но в голове царила радостная пустота.
    
Ровно через двадцать минут появилась Наталья Павловна. На ней были ярко-синие обтягивающие джинсы, рыжие полусапожки со шпорками и такого же цвета короткая кожаная куртка с большой мушкетерской пряжкой на боку. На голову она надела, лихо заломив, охристо-клетчатую кепку, стоившую, по некоторым неуловимым приметам, кошмарных денег.
    
— Вот и я! — сказала Обоярова и поглядела на Кокотова с радостным удивлением, точно ей, пока она переодевалась, успели рассказать про него что-то необычайно похвальное. — А я ведь скучала!
    
— Какая у вас пряжка! — только и сумел вымолвить в ответ Андрей Львович.
    
— Вам нравится? Я купила куртку в Риме три года назад, но в ней чего-то не хватало, и мне не хотелось ее носить. А потом, в Вене, увидела в витрине сумку «Прада» с этой прекрасной пряжкой и поняла, чего не хватает! Правда, роскошно получилось?
    
— Изумительно! — подтвердил бедный писатель, некстати вспомнив, как однажды неверная Вероника выпросила у него сумочку «Прада» размером с очечник, и на это у него ушел почти весь гонорар за дилогию «Отдаться и умереть». — И вы это все сами сделали?
    
— Конечно сама! Если бы я родилась мужчиной с голубыми интересами, то стала бы, наверное, великим кутюрье! А вот еще, смотрите! — Она повернулась, и автор «Полыньи счастья» увидел, что в том месте, где джинсы наиболее выпукло обтягивают ягодицы, вшиты небольшие прихотливые заплатки из полосатой шкуры.
    
— Зебра?
    
— Зебра.
    
— Настоящая? — уточнил Андрей Львович, с трудом одолевая желание погладить полосатые заплатки.
    
— Ну нет, конечно! Имитация. Иначе могут быть неприятности за границей. Особенно — в Европе…
    
За разговором они спустились по каменным ступеням. От недвижных вечерних прудов, похожих на заполненные водой пропасти, тянуло прохладой и теми сложными запахами тайной глубинной жизни, которые становятся ощутимыми только вечером, на закате. Малиновый шар уже наполовину утонул в розовых облаках, собравшихся, как прибойная пена, у самого горизонта. Верхушки старинных лип весело золотились, заглядывая за окоем, но нижние ветви были по-ночному темны и сумрачны.
    
Наталья Павловна, еще минуту назад оживленная, озорная, погрузилась в задумчивость.
    
— У вас неприятности? — осторожно спросил Кокотов.
    
— Да, пожалуй…
    
— Вы разводитесь?
    
— Вам уже рассказали?
    
— Нет… Просто… Услышал…
    
— Да, развожусь. Вы ведь тоже разводились?
    
— Два раза.
    
— Один раз с этой… с Обиход. А во второй раз?
    
— С Вероникой.
    
— Опасное имя! Скорее всего, разводились не вы с ней, а она с вами. Так ведь?
    
— Да, она нашла себе богатого.
    
— Дурочка! Богатые не женятся, а заводят жен. Огромная разница! Многие понимают это, когда уже поздно. Вы все еще любите ее?
    
— Нет, конечно! — ответил Андрей Львович с такой решительностью, что Обоярова поглядела на него со снисходительной улыбкой.
    
— Не спешите! — сказала она. — Любовь как инфекция: может прятаться в каком-нибудь закоулке души или тела, в одной-единственной клеточке сердца, а потом вернуться. Страшно вернуться! Если любовь зацепилась в душе — это полбеды. А вот если в теле… Плохо, очень плохо!
    
— Почему? — удивился писатель.
    
— Потому что с душой еще можно договориться. Трудно, но можно. А с телом — никогда!
    
— А ваша инфекция где прячется? — беззаботно спросил Кокотов и напрягся в ожидании ответа.
    
— Нигде. Я никогда не любила своего последнего мужа — ни душой, ни телом. Мы были партнерами, в том числе деловыми. Мама очень хотела, чтобы я вышла за него замуж. Вы помните мою маму?
    
— Нет…
    
— Не может быть! Она же устроила в пионерском лагере грандиозный скандал на родительский день. Из-за грязного постельного белья в спальне девочек. Ну?!
    
И он сразу вспомнил красивую строгую женщину, совавшую в нос бедной Людмиле Ивановне скомканную нечистую простыню:
    
«Это что — ночлежка? Ночлежка, я вас спрашиваю? А что дальше? Вши? Дальше — вши, я вас спрашиваю?!»
    
«Почему вши? Завтра банный день. А ноги они перед сном не моют, не хотят!» — лепетала, оправдываясь, несчастная воспитательница.
    
«Что значит — не моют?! Что значит — не хотят?! Заставить!»
    
«Как?»
    
«Силой!» — крикнула женщина, ее тонкое, красивое лицо исказилось, а на скулах заиграли мужские желваки.
    
«Ну не бить же детей?» — спросил пионервожатый Кокотов, пряча за спину свернутую газетку.
    
«Мою неряху можете бить. Разрешаю!»
    
— Мама заставила меня выйти за Лапузина, — вздохнула Наталья Павловна. — Заместитель директора академического института, доктор наук, генетик. И как раз развелся. Я тоже… Мама сказала: «Сделай хоть раз по-моему. Не повторяй моих ошибок!» И я подумала: «Два неудачных брака, один по любви, другой по великодушию, — этого вполне достаточно!» Понимаете, мой папа был джазовым музыкантом, очень талантливым и демонически красивым. Его зажимали. Знаете, в музыкальном мире — страшные интриги. Он жутко пил и обвинял во всем, конечно, советскую власть. В конце концов папа нас бросил, эмигрировал в Штаты и умер, развозя пиццу. Меня вырастил отчим, известный физик. Мама познакомилась с ним, когда брала у него интервью. Я сделала по-маминому… Это был мой третий брак…
    
Некоторое время молчали. В пруду тяжело всплескивали рыбы. Кокотов думал о том, что если бы у него была такая мама, он женился бы, ни пикнув, на ком угодно.
    
— А первый раз — по любви? — наконец спросил Андрей Львович.
    
— А как же еще! Рассказать?
    
— Да, — кивнул автор «Кентавра желаний», испытывая сердцем неуместную ревность.
    
— О, вы хотите знать обо мне все?
    
— Да!
    
— Как писатель или как мужчина?
    
— Как человек.
    
— Умный ответ! А вы хорошо подумали?
    
— Хорошо.
    
— Но ведь вы тогда не сможете в меня влюбиться!
    
— Смогу, — угрюмо пообещал он.
    
— Нет, не сможете! Ну да это и к лучшему.
    
— Почему?
    
— Потому что «любить иных тяжелый крест…»
    
— Да, любовь — это самый мучительный способ быть счастливым…
    
— Роскошная мысль. Ваша?
    
— Нет, Сен-Жон Перса… — зачем-то соврал Кокотов.
    
— Ну хорошо — слушайте! Моего первого мужа звали Денис, Дэн. Нет, погодите! — Наталья Павловна достала из бокового кармана плоскую фляжку с золотой монограммой, жирно блеснувшей в свете фонарей, отвинтила крышечку и сделала красивый глоток.
    
«Коньяк! — почуял писатель. — Дорогой!»
    
— Хотите?
    
— Если только немножко, — согласился Андрей Львович и деликатно, стараясь не касаться губами горлышка, булькнул.
    
— Итак, в первый раз я влюбилась в вас, — придав голосу насмешливую эпичность, начала Обоярова. — Рассказать? Ладно, не буду. А во второй раз я втюрилась в каратиста с черным поясом. Он руководил подпольной секцией. Карате ведь было строго запрещено, но если очень хочется… Сначала нас тренировал Шоркин. Вы сейчас упадете!
    
— Почему?
    
— Потому что Шоркин был мужем Людмилы Ивановны.
    
— Какой еще Людмилы Ивановны?
    
— Ну боже мой, воспитательницы первого отряда — вашей напарницы!
    
— Не может быть!
    
— Да!
    
— Откуда вы узнали?
    
— Он принес на тренировку фотографии с подпольного соревнования. А на снимке рядом с ним стояла Людмила Ивановна. Я спросила: кто это? И он с неудовольствием ответил: жена.
    
— Мир тесен, как новый полуботинок. А почему с неудовольствием?
    
— Ну что вы! Такой ходок был! Ни одной молоденькой каратистки не пропускал, ко мне тоже пристраивался, но я была идейная девочка, с целью…
    
— С какой целью?
    
— Сейчас расскажу. А Шоркин закончил плохо. Одна дурочка из нашей секции, несовершеннолетняя, от него залетела. Прибежали родители — и он исчез. Тогда появился Дэн, мой будущий муж. Он сразил меня на первом же занятии — вышел к нам обнаженный по пояс. Ах, какой у него был торс! Играла каждая мышца. Добавьте к этому неподвижное красивое лицо, длинные, почти до плеч темные волосы и черные глаза, полные нездешнего, печального знания. В перерывах между тренировками он, сев лотосом, тихо и бесстрастно говорил нам о карме, сансаре, медитации, сверхзнании… В общем, плел чепуху, какую сейчас можно прочесть в любой бульварной газетенке. Но тогда мы восторженно ловили тайные слова. Девчонки шептались, что Дэн дал обет целомудрия. Ну как после всего этого не влюбиться? Он работал в котельной истопником. Ах, какая романтика для девочки из академической семьи! Точнее, числился… Вместо него по очереди дежурили парни из нашей подпольной секции. За это начальник ЖЭКа (небескорыстно, конечно) разрешил оборудовать в большом бесхозном подвале спортзал и маленькую комнатку, почти келью — для Дэна. Туда-то я к нему однажды и пришла…
    
— С какой целью?
    
— Ну, вы спросили!
    
— Но… вы… вы сказали, что были девочкой с целью, — вывернулся Кокотов.
    
— А я разве не объяснила?
    
— Нет.
    
— Странно. Я мечтала стать шпионкой.
    
— Ке-ем?
    
— Шпионкой. Как Мата Хари. Или княжна Вика Оболенская из «Красной капеллы». Ей отрубили в гестапо голову. Я знала, некоторым выпускникам «ромгерма» предлагают работу в органах. Я верила, что мне тоже предложат, и готовилась.
    
— А почему вы думали, что предложат?
    
— Ну, не знаю, наверное потому, что я нравлюсь мужчинам. Разве не так?
    
— Так, — потупился автор дилогии «Отдаться и умереть».
    
— А шпионке необходимо владеть боевыми искусствами…
    
Наталья Павловна вдруг отскочила в сторону, присела, выставив вперед два сжатых кулака, а потом с визгом, какой издают женщины, застигнутые во время обнаженного купания, крутанулась так, что ее сапожок просвистел в сантиметре от писательского уха.
    
— Ух ты! — Кокотов невольно отшатнулся.
    
— Вот видите! — воскликнула она, принимая каратистскую стойку и глубоко дыша. — Не забыла! А еще я как ненормальная зубрила английский, стреляла в тире и даже записалась в студенческий театр.
    
— Зачем же в театр?
    
— А как иначе? Шпион — лицедей, он должен уметь выглядеть именно тем, кого хочет видеть в нем объект вербовки или разработки. Вот, допустим, вы ученый, занимающийся оборонкой, и мне надо под видом аспирантки подобраться к вам, войти в доверие, влюбить в себя и выведать гостайну. Теперь смотрите на меня! Нет, здесь темно! Идемте туда, к фонарю! — Она взяла его за руку и повлекла к свету. — Вот здесь хорошо. А теперь скажите мне что-нибудь!
    
— Что именно?
    
— Ну, какую-нибудь математическую ерунду.
    
— Я забыл… — замялся Андрей Львович. — Ну хорошо, ну вот хотя бы так: сумма квадратов катетов равна квадрату гипотенузы, да?
    
— Что?! Профессор, повторите, пожалуйста!
    
— Сумма квадратов катетов…
    
Лицо Натальи Павловны чудесным образом изменилось: в нем появилась некая счастливая настороженность, перешедшая сначала в нежное изумление, а потом — в то особое лучезарное восхищение, от которого мужчине начинает казаться, будто он не только самый умный, но и самый красивый на свете. Кокотов даже пожалел, что не владеет никакими государственными секретами.
    
— Ну, поняли?
    
— Понял…
    
— Однако в шпионки меня не взяли.
    
— Почему?
    
— Скорее всего, из-за Дэна. Но я ничего не могла с собой поделать. Я влюбилась. Потом он мне признался, что я ему тоже сразу понравилась, но он, хитрюга, нарочно медлил. У нас в подпольной секции был ритуал: если Дэн видел, что кто-то тренируется серьезно и делает успехи, он вызывал к себе в «келью» и вручал как награду рукописный учебник карате, спрятанный для конспирации под обложкой школьного словаря. Стоила такая награда пятьдесят рублей. А одно занятие — пять.
    
— Большие деньги!
    
— Да! Я получала повышенную стипендию, сорок пять рублей, еще мне дедушка каждый месяц подкидывал, но по сравнению с тем, что зарабатывал Дэн, это было мелочью, хотя ему приходилось делиться и с директором ЖЭКа, и с участковым. А вызов в «келью» он обставлял как сакральную инициацию. В конце тренировки мы строились в шеренгу и кланялись Учителю. Он долго переводил взгляд с одного на другого, заставляя трепетать от радостного ожидания, а потом еле слышно называл имя счастливчика. Я все ждала, ждала, отчаялась и, когда он сказал: «Наташа, зайдите ко мне!» — чуть не потеряла сознание. Но если бы он меня не вызвал, я бы и сама пришла. Когда девушка решила отдаться, это непоправимо. В подвальной каморке было тепло и удушливо сыро, будто рядом затеяли большую стирку. Вместо кровати он спал на снятой с петель двери, установленной на четырех кирпичах и застеленной тонким армейским одеялом. Идеальное место для потери невинности!
    
— Вы серьезно? — усомнился Кокотов.
    
— Конечно! А где, по-вашему, должна стать женщиной внучка академика и дочь редактора программы «Очевидное — невероятное»? Поехать по дефицитной путевке на Золотые пески и сделать это в полулюксе в постели с законным мужем, сыном членкора? Ошибаетесь! Вы не представляете, на что способна воспитанная правильная девочка из ненависти к своей правильности!
    
— Ну почему же, догадываюсь… — пробормотал себе под нос бывший вожатый первого отряда.
    
— А про обет целомудрия девчонки, конечно, наврали! — Наталья Павловна странно хихикнула. — Когда я забеременела, он сделал мне предложение. Я ликовала. Но мама ни в какую: у Дэна не было московской прописки, он из Томска. И дедушка купил нам кооперативную квартиру. Но ребенка у меня не получилось. Ни с ним, ни с другими мужьями. Дэн оказался добрым и нежным, не разрешал мне травить тараканов, так как в насекомых могли жить души умерших. Любовником он был фантастическим! Кокаинисты поразительно неутомимы и изобретательны в постели. Он стал нюхать исключительно для самопознания, но остановиться уже не смог. Муж часто уезжал из дома, якобы к учителям — совершенствовать свое искусство. На самом деле (я только потом узнала) он ездил выбивать долги у кооператоров. Помните, в конце перестройки было много кооператоров?
    
— Помню.
    
— А куда они, кстати, потом все делись?
    
— Не знаю…
    
— Странно. Ну, не важно. Дэн сколотил банду из боксеров, борцов, каратистов. Завидев их, люди, как правило, сразу все отдавали. Но однажды кто-то стал возражать, и они его то ли убили, то ли изуродовали. Дэн бежал за границу, осел в Испании. Мы договорились: через месяц-другой я проберусь к нему. Я взяла академку, попросила у дедушки денег и купила с помощью мамы, дружившей с женой директора «Интуриста», путевку в Барселону. За неделю до вылета Дэн позвонил и попросил захватить посылку для человека, с которым успел сойтись в Мадриде. Посылка была небольшая, но тщательно, слишком тщательно упакованная. А я же готовилась в шпионки! Понимаете? Так вот, внутри оказалось «Изборское евангелие», рукописное, с чудными миниатюрами и инвентарным номером отдела редких книг «Ленинки». О краже этого чуда сообщали по телевизору. И хоть я была влюбленной дурой, но сразу поняла: если влипну, никакой дедушка-академик меня не вытащит! Я позвонила Дэну, наврала испуганным голосом, что меня вызывал следователь и спрашивал об исчезнувшем муже, поэтому надо временно затаиться, даже не звонить друг другу. Посылку у меня вскоре забрал странный парень с бегающими глазами. Он же потом приносил мне письма от Дэна и забирал мои. Потом я написала мужу, что следователь от меня якобы не отстает и, чтобы притупить бдительность органов, надо понарошку развестись. Он отказался, даже обиделся, но, подумав, прислал заверенное нотариусом согласие. Я развелась и тут же выписала его из квартиры. Так закончился мой первый брак…
    
— И вы с ним больше никогда не виделись?
    
— Ну почему же! Когда пришел Ельцин и началась настоящая стрельба с горами трупов, дело о каком-то покалеченном кооператоре прикрыли — и Дэн вернулся.
    
Все это время мы переписывались: он звал в Испанию, а я отказывалась под разными предлогами: сессия, болезнь дедушки, диплом… Дэн ворвался в квартиру с огромным букетом алых роз, и мы набросились друг на друга, словно два смертельно изголодавшихся хищника! Я ведь ни разу не изменила ему за все это время, хотя, как вы догадываетесь, желающих было предостаточно. Вы удивлены?
    
— Ну… в общем… отчасти… — замялся писатель.
    
— Я вас понимаю. Женская верность — такой же каприз, как и измена. Но, во-первых, я его любила. А во-вторых, в нашем роду принято менять мужей, а не мужчин. Мы провели с Дэном безумную ночь! До сих пор, когда о ней вспоминаю, у меня на теле встает дыбом каждый волосок! Кокаинисты — потрясающие любовники, пока есть деньги на кокс…
    
— Вы это уже говорили, — ревниво проскрипел Кокотов.
    
— Ах да, извините! …Каждый оргазм был как рождение сверхновой звезды. В перерывах, приходя в себя, я слушала его: Дэн клялся, что безумно любит меня, говорил, что у него большие планы по продаже русского антиквариата за границу. Как заклинание, повторял: мы должны немедленно пойти в ЗАГС и снова расписаться. Я со всем соглашалась и думала только о еще одной сверхновой… А поутру, за завтраком, молча положила перед ним вырезку из газеты. В ней было про арест в Шереметьево-2 человека, пытавшегося вывезти в Испанию Изборское рукописное Евангелие. Дэн все понял и долго молчал, потом тем же бесстрастным голосом, каким когда-то рассказывал нам про сансару и карму, объяснил, что в Испании попал в лапы русской мафии и у него просто не было выхода. Он упал на колени, целовал мои ноги и умолял простить!
    
— И вы простили?
    
— Нет! Я попросила его уйти. Но он ответил, что здесь прописан и останется жить со мной, пусть даже как сосед. Тогда я вызвала милицию.
    
— Милицию?
    
— А кого — не братков же?! Приехал наряд, я предъявила лицевой счет, где Дэна давно уже не было. Знаете, мне казалось, что вот сейчас он уложит ментов одним своим знаменитым ударом ногой в челюсть с разворота. Если бы он так сделал, я бы ждала его из тюрьмы! Но мой чернопоясник, мой Учитель, мой зажигатель сверхновых подчинился щуплым милиционерам с суетливой поспешностью трамвайного безбилетника. И все во мне сразу кончилось. Мгновенно и навсегда…
    
Наталья Павловна остановилась у скамьи, присела, достала из кармана фляжечку и снова приложилась к ней со светской непринужденностью.
    
— И что с ним стало? — спросил Кокотов, хлебнув коньяка следом за своей бывшей пионеркой.
    
— Ничего особенного. Живет в Лыткарино, работает в ночном клубе. Играет и проигрывает. С кокаина он соскочил от безденежья, зато теперь много пьет. Несколько раз занимал у меня деньги. Пока не отдал, поэтому боится звонить, но иногда, в подпитии, присылает эсэмэски в стихах. Погодите-ка! — Она вынула из кармана алый, под цвет машины, телефон и защелкала светящимися кнопками. — Вот, нашла! Послушайте последний шедевр:
    
     
      
От меня не дождешься покою,
      
Виновата ты в этом сама,
      
Специально родившись такою,
      
Чтоб сошел я конкретно с ума!
     
    
    
Она декламировала, конечно, с нарочитой иронией, но писатель, уловив в ее голосе далекую печаль, похвалил:
    
— Недурно! Не хуже Вишневского.
    
— Что вы, гораздо лучше! Но русские люди безалаберны. Они могут воспользоваться своим талантом лишь в том случае, если талант больше их безалаберности. А такой талант дается редко. Собирать же крошечные способности в кулак, словно кузнечиков, русские не умеют.
    
— Почему — словно кузнечиков?
    
— А вы в детстве никогда не собирали кузнечиков в кулак? Вы ловите, а они выпрыгивают, вы ловите, а они выпрыгивают. Большинство людей живут именно так. Вот из меня тоже шпионки не получилось. Зачем им агент с криминальным замужеством? Хотя, может быть, Дэн тут и ни при чем. Тогда началась параноидальная дружба со Штатами. Горбачев как с ума сошел, выдал им всю «прослушку» в новом американском посольстве. Если такая вечная дружба, то зачем нам ракеты, танки, шпионы? Поразительно, какие идиоты оказываются иногда у власти! Похоже на судьбу красивой женщины, вы не находите? Чем роскошнее нация, тем ничтожнее ее избранники.
    
— Пожалуй… — согласился Андрей Львович. — А как вы потом… жили?
    
— Я? Весело. Меня распределили в ТАСС. Это последнее, что успел сделать для меня дедушка.
    
— Умер?
    
— Да. От инфаркта, когда разогнали его институт, чтобы открыть там филиал «Лось-банка». А потом я снова вышла замуж.
    
— За кого?
    
— За красивого мужчину!
    
— За очень красивого? — вредным голосом поинтересовался автор «Кандалов страсти».
    
— Ага, ревнуете, ревнуете! — захлопала в ладоши Наталья Павловна. — Так вам и надо за то, что меня тогда не заметили, променяли на ту рыжую… как ее… со смешной фамилией?
    
— Тая Носик… — Он незаметно положил руку на спинку скамьи.
    
— А потом еще эта ваша… Обиходиха!
    
— Елена… — Его рука по-змеиному поползла в сторону бывшей пионерки.
    
— Интересно, почему вам нравятся женщины со смешными фамилиями? Тут какая-то тайна. У меня есть один знакомый психоаналитик, я у него обязательно спрошу.
    
— Почему только со смешными? Вот у вас, например, совсем не смешная фамилия! — проговорил Кокотов в нос, и «змея» ласково коснулась плеча Обояровой.
    
Она вздрогнула и посмотрела на соблазнителя с веселым недоумением:
    
— У вас опа-асные руки!
    
Но тут телефон громко заиграл «Съезд гостей» из «Ромео и Джульетты», и она приложила трубку к уху:
    
— Алло!.. Да… Добрый вечер… — на ее лице появилось недоумение. — Все хорошо… Гуляю… Да, со мной… Вас!
    
— Меня? — изумился Андрей Львович, беря теплый и дорого пахнущий мобильник, который забубнил противным голосом Жарынина:
    
— Значит, гуляете?
    
— Да… вот… отличный вечер…
    
— Жду вас у себя. Немедленно!
    
— Но… знаете ли… Сегодня воскресенье!
    
— Не знаю и знать не хочу! В искусстве выходных не бывает! Синопсис готов?
    
— Готов.
    
— Захватите с собой!
    
Трубка отключилась. Подневольный писатель виновато развел руками:
    
— Искусство зовет!
    
— Понимаю…
    
— А я вот не пойду!
    
— Нет, вы идите! Для мужчины работа всегда на первом месте. Мама говорила: «Труд делает мужчину человеком!» Но мы с вами непременно продолжим нашу роскошную беседу! Идите! А я еще погуляю, мне надо обдумать завтрашние переговоры с адвокатами Лапузина.
    
Изнывая от ярости, Кокотов миновал пруды и двинулся вверх по ступеням к колоннам главного корпуса, горевшего в ночи всеми своими окнами, отчего неосведомленный наблюдатель мог вообразить, будто это никакая не богадельня, а богатый помещичий дом, где сегодня дают ослепительный бал. Чем ближе подходил он к балюстраде, тем суровее становился, готовя отповедь соавтору, который сначала шляется неизвестно где, а потом имеет наглость разговаривать с ним, членом правления Союза писателей, в таком тоне.
   
   
    
     
Глава 40
     
Железная Тоня
    
    
Дмитрий Антонович недвижно сидел в кресле. Не переодевшись с дороги, он, в своей замшевой куртке и берете с пером, походил на слегка располневшего Мефистофеля, смертельно уставшего от охоты за христианскими душами. Режиссер хмуро курил, извергая клубы табачного дыма, но не сине-сизые, как обычно, а мертвенно-серые, как из трубы крематория. Левый указательный палец Жарынина был аккуратно замотан свежим бинтом с изящным бантиком, который могут завязать только заботливые женские руки. На коленях у борца с советским кинематографом покоилась черная трость, и вошедшему писателю на миг показалось, что приготовлена она для расправы над ним, Кокотовым. От этой дикой мысли он слегка замешкался и упустил инициативу.
    
— Андрей Львович, а ведь я соскучился по вас! — строго усмехнулся соавтор.
    
— Ну, уж так и соскучились… — промямлил растерянный писатель, и громовая фраза, начинавшаяся словами: «До каких это, позвольте спросить вас, пор?» — прилипла к языку как скверная ириска. — Я… я… думал, вы уже сегодня не приедете! — только и вымолвил он.
    
— А вы и обрадовались! Гулять пошли. С дамой.
    
— Я попрошу не вмешиваться в мою личную жизнь! — взвизгнул автор «Полыньи счастья», пытаясь ступить на заготовленную стезю гнева.
    
— Ладно, ладно, не кипятитесь! — примирительно проговорил режиссер. — А в вашу творческую жизнь вмешиваться еще можно?
    
— В известных пределах.
    
— Тогда покажите синопсис!
    
— Извольте! — Кокотов положил ноутбук на стол, откинул крышку и включил. — А вы ничего мне не хотите рассказать?
    
— Что именно вас интересует?
    
— Например, как же это так получилось с телевидением? Ветераны до сих пор волнуются. Что ж этот ваш друг?
    
— Эх, Андрей Львович, голубчик, верно сказал старый хрыч Сен-Жон Перс: дружба не покупается, но она продается. Эдика вызвал главный с характерной фамилией Нехорошев и заставил переделать готовый сюжет. Ему якобы позвонили и приказали. — Дмитрий Антонович указал забинтованным пальцем верх. — Но скорее всего просто заплатили. И что оставалось моему другу? На телевидении, доложу вам, дисциплина, как и в церкви, — железная. А у Эдика две семьи.
    
— И вы хотите сказать, что главный редактор заставил сотрудника нагло солгать миллионам телезрителей? — вскричал писатель, все еще внутривенно кипя обидой, настоянной на коньяке.
    
— А вы разве встречали главного редактора, заставляющего подчиненных говорить правду? — подозрительно шевельнув ноздрями, поинтересовался режиссер.
    
— Не помню… — ушел от ответа автор «Гипсового трубача» и, склонясь к ноутбуку, стал выщелкивать из электронных нетей свой синопсис.
    
— Пили? — спросил вдруг Жарынин.
    
— Я?
    
— Вы!
    
— Чуть-чуть…
    
— Эх вы, спаиваете с гнусными намерениями одинокую женщину!
    
— А откуда у вас телефон Натальи Павловны?
    
— Не важно.
    
— Это она меня угостила, — с достоинством сознался Кокотов.
    
— Она? Угостила? Вас? А в первый раз кто кого угощал?
    
— Она же… — смутился Андрей Львович.
    
— Ну, это уже черт знает что! Мужчина как вид на глазах вымирает. В вас явно побеждает Аннабель Ли! Странные влечения еще не мучают?
    
— Я бы попросил… — Он аж привстал от возмущения.
    
— Смотри-ка, действительно написал! Ай, молодец, ай, работяга! Я-то думал, вы просто влюбленный пингвин. А какой заголовок! Пол-но-мет-раж-ный. Песня!
    
— Могу вслух прочитать! — предложил польщенный синопсист, почти забыв обиды.
    
— Не надо! Сядьте лучше и послушайте человека, который к вам неплохо относится. За те три дня, что мы общаемся, я к вам привязался. Сам даже не знаю почему, но ваше будущее мне небезразлично. Прошу вас: не вовлекайтесь в судьбу Лапузиной! Это очень опасно.
    
— Почему?
    
— Я же вам сказал: она судьболомная женщина! Что-то вроде Клавдии Шоша.
    
— Вроде кого?
    
— Вы что, «Волшебную гору» не читали?
    
— Ах, Шоша! — спохватился Кокотов.
    
— Да ладно придуриваться — не читали!
    
— Читал. Давно. В институте.
    
— Читали? Хм… Откуда мадам Шоша приехала в Давос?
    
— Ну, я не помню…
    
— Не читали ни шиша! Из Дагестана. Впрочем, это понятно. Читать вам некогда — все пишете, пишете каждый божий день. А мы, вахлаки, снимаем редко — обчитайся, поэтому вы, литераторы, по сравнению с нами, режиссерами, невежды!
    
— Это как сказать…
    
— А вы, мой друг, человек не только малообразованный, но еще и слабый.
    
— Почему же? — оторопел Кокотов от такого поношения.
    
— Да потому. Что вы прикидываетесь? Чтобы стать мачо, у вас не хватит мочи! Запомните, кстати, хороший каламбур! Используем в диалогах. В результате самое большее, чего достигнете (хотя и это вряд ли), — станете частью ее жизни. А стать частью жизни такой женщины, да еще в вашем возрасте, — это как переселиться из умеренных широт в тропики и сменить ноутбук на бамбук. Улавливаете?
    
— Не совсем.
    
— Тогда я расскажу вам одну историю, очень печальную, трагическую. Я сам узнал о несчастье только сегодня.
    
— Вы из-за этого такой злой?
    
— В известной мере. Слушайте и мудрейте! Из «Останкино» я поехал в прокуратуру кое-что разведать про Ибрагимбыкова. Там у меня служит… служила приятельница…
    
— И там тоже? Хм… — не удержался Кокотов.
    
— И никаких «хм»! — осерчал режиссер. — Это тот редкий случай, когда ваше «хм», коллега, более чем неуместно! Она следователь по особо важным делам. «Важняк». Или, если хотите, «важниха». Назовем ее… Антонина Сергеевна Афросимова. Меня с ней познакомил один художник. Высокая шатенка со строгими глазами. Очень красивая! Но знаете, есть женщины, которые относятся к своей красоте… Как бы это объяснить? Вам, конечно, приходилось выбирать себе костюм?
    
— Странный вопрос! — лениво отозвался писатель, в последний раз покупавший тройку, когда женился на вероломной Веронике.
    
— Тогда вы меня поймете! Вы подбираете костюм, чтобы ходить в нем на работу, допустим в школу. Примериваете — и он вам впору, хорош по цвету, даже по цене, но сидит при этом… Как выражались во времена моей юности, чересчур фасонисто. А вам ведь в нем на работу ходить. Тем не менее вы его берете, надеваете и отправляетесь на урок, но вам кажется, будто коллеги-педагоги, даже ученики лукаво отмечают «фасонистость» обновки, перемигиваются, мол, наш-то Андрей Львович, оказывается, пижон! И вы начинаете стесняться этого костюма, надеваете его все реже, реже и наконец вешаете в дальний угол шифоньера на радость моли…
    
— А к чему вы это рассказали? — с недоумением спросил автор «Космической плесени».
    
— А к тому, что наша Антонина Сергеевна с детства, точнее, с отрочества относилась к своей внешности, повторяю, весьма незаурядной, примерно так же, как к «фасонистому» костюму. Поверите ли, она стеснялась своей телесной одаренности. Бывают такие женщины. Редко, но бывают. А ведь тело не платье, его в шкап не засунешь. Уроки физкультуры в старших классах были для несчастной юницы сущим мучением, потому что среди плоских ровесниц она чувствовала себя дородной кустодиевской купчихой рядом с голубенькими пикассовочками. А какие взоры бросали на нее полузрелые одноклассники! В особенности наглел второгодник Селедкин, хулиган с незаконченной пороховой наколкой на руке. Про него пацаны шептались, будто по примеру своего осужденного за разбой старшего брата он вшил себе под крайнюю плоть подшипниковые шарики, отчего его будущей жене предстояло испытать невероятное счастье. Эти волнительные слухи из ребячьей раздевалки дошли до девчонок и произвели на Тоню сильнейшее впечатление. Она, покраснев до корней волос, прониклась странной, будоражащей симпатией к этому урковатому пареньку, пошедшему на фактическое членовредительство во имя своей грядущей избранницы! Впрочем, вначале продвинутые подруги долго объясняли ей, наивной, какое отношение имеют стальные шарики к гармоничному браку.
    
В школе Афросимова была, конечно, отличницей, общественницей, готовой в любую минуту ринуться в бой против несправедливости. За это ее даже прозвали «Железная Тоня». Однажды она вступила в борьбу с директором школы, решившим исключить Селедкина за очередное мордобитие, хотя парня вполне можно было перевоспитать, а не отдавать на съедение уличной безнадзорности. Однако, несмотря на усилия Железной Тони, хулигана вышибли, и он сгинул на задворках отечественной пенитенциарной системы. Видимо, именно для того чтобы сражаться за справедливость во всеоружии, она поступила на юрфак, а потом пошла работать в прокуратуру. К тому же строгая темно-синяя форма с золотыми рыцарскими эмблемами в петлицах несколько скрадывала телесную роскошь, в которую озорная природа, точно смеясь, облекла эту скромную, гордую душу. Кстати, старый эротоман Сен-Жон Перс разделял женщин на четыре подвида: скромница со скромным телом, скромница с призывным телом, призывница со скромным телом и, наконец, призывница с призывным телом. Как вы думаете, коллега, к какой категории относилась Железная Тоня?
    
— Ко второй! — брякнул писатель не задумываясь и определил, что Наталья Павловна, несомненно, принадлежит к четвертому, роковому подвиду.
    
— Правильно! Вторая, на мой вкус, самая пикантная комбинация! Замуж Афросимова вышла рано, за своего одноклассника Никиту Сурепкина, хотя, честно говоря, никаких внятных чувств к нему не испытывала. Мальчик просто взял ее измором: дарил цветы, звал в театр, ждал под окнами, поздравлял со всеми праздниками, какие находил в отрывном календаре. Он нежно дружил с ее мамой, помогал будущему тестю реставрировать трофейный «Опель», привезенный Тониным дедом из Потсдама. Полковник Афросимов — личность историческая: именно он промокнул подпись фельдмаршала Кейтеля под актом безоговорочной капитуляции Германии. Это пресс-папье недавно ушло на аукционе «Сотбис» за полмиллиона фунтов. Кстати, героическому деду жених не нравился, но кто теперь слушает ветеранов!
    
Отец с матерью ежедневно настаивали на свадьбе, а подруги твердили: если она отвергнет Никиту, его подберут через минуту, как оброненную на асфальт сторублевку. Даже когда Тоню принимали на третьем курсе кандидатом в члены КПСС (тогда, в конце перестройки, вдруг решили резко омолодить партию), один из членов бюро туманно заметил, мол, не следует будущей коммунистке столь безответственно играть чувствами юноши с серьезными намерениями. (Оказывается, накануне в партбюро поступила умоляющая анонимка.) В общем, сложилась такая ситуация, при которой не выйти за Никиту означало совершить грубый антиобщественный поступок. И Тоня его не совершила, но выдвинула условие: она оставляет себе девичью фамилию. Одна мысль о том, что можно вдруг стать Сурепкиной, приводила ее в ужас.
    
Вскоре в Грибоедовском дворце крашеная блондинка с широкой лентой через плечо с профессиональной задушевностью предупредила молодых о взаимной ответственности, супружеском долге и предложила поцеловаться. Никита буквально трясся от сладостного предчувствия и даже уронил на пол обручальное кольцо, торопясь надеть его на палец невесте. «Плохая примета!» — ахнула чья-то родственница, вызванная на свадьбу из глубинки. Но остальные только рассмеялись, а юный муж светился таким счастьем, что Тоня тоже почувствовала себя счастливой. Что ж, отраженное счастье — удел многих. Вы не находите, коллега?
    
— Пожалуй, — вздохнул Кокотов и с еле заметной иронией спросил: — А вы что, были на той свадьбе?
    
— Я был на других свадьбах, — сурово ответил Жарынин. — Есть у меня право на художественный домысел или нет?
    
— Конечно! А как прошла первая брачная ночь?
    
— Не знаю. Тонин дед-ветеран достал по знакомству, а Никитины родители оплатили молодым путевки на Золотые пески. Там все и произошло…
    
— На Золотых песках? — вздрогнул писатель, вспомнив слова Обояровой.
    
— Да! А в чем дело? В ту пору обеспеченные родители со связями часто отправляли детей на медовый месяц в Болгарию. Не нравятся вам Золотые пески, давайте пошлем их в Сазополь. Какая разница! Все равно через девять месяцев у молодых родился мальчик. Никита унаследовал профессию своих родителей и, выучившись на стоматолога, стал хорошо зарабатывать. На зубах, знаете, люди не экономят, ибо именно зубы постоянно напоминают нам о том, что сделаны мы, мой друг, черт знает из чего, а жизнь наша есть ежеминутный распад плоти. Не так ли?
    
— А почему вы меня об этом спрашиваете? — насторожился Андрей Львович.
    
— А потому что вы постоянно ищете языком дырку в зубе. Со стороны кажется, будто у вас за щекой агонизирует мышь. Успокойтесь, дупло ваше никуда не денется, пока вы не посетите Владимира Борисовича. Как у него, кстати, над Понырями?
    
— Уже лучше! — кивнул Кокотов, с отчаяньем подумав, что и от Натальи Павловны, наверняка, не ускользнули признаки его зубной ущербности. — Ну, так что же случилось дальше? — спросил он, взяв себя в руки.
    
— Ничего особенного. Потом родилась дочь. Жили, воспитывали детей, прирастали вещами, жилплощадью, мебелью, дачными сотками. Как все. Тоня продвигалась по службе, обихаживала супруга. Других мужчин у нее, конечно, не было. К Никите она испытывала родственное равнодушие, переходящее иногда в бытовую нежность. Порой во время ночной мужниной ласки, быстрой, как выпад фехтовальщика, ей, чтобы чего-то достичь, приходилось вызывать из памяти сурово-задумчивое лицо любимого французского киноактера, играющего настоящих мужчин. Но чаще — вы не поверите — ей в трудные минуты помогал юный хулиган Селедкин. Точнее, воспоминания о нем и его безрассудном поступке с шариками…
    
— А это-то вы откуда знаете?
    
— Я? У меня был роман с ее близкой подругой, с которой она делилась…
    
— Погодите, вы же сказали, вас с ней познакомил один художник!
    
— Правильно, а Антонина в свою очередь познакомила меня со своей подругой. В чем противоречие?
    
— Ни в чем! Разве только в том, что прокурора в интимные минуты волнуют воспоминания о правонарушителе.
    
— Это не противоречие, коллега, это как раз то, что Сен-Жон Перс называл бахромой жизни.
    
— Неужели она так ни разу и не встретилась с хулиганом Селедкиным на своем профессиональном поприще? — невинным голосом полюбопытствовал Андрей Львович.
    
— С Селедкиным? — отвлеченно переспросил Жарынин, и по его лицу пробежала творческая судорога. — Ну конечно же встретилась! После института она стала следователем. Представляете, начинающая женщина, молодая специалистка попала буквально в выгребную яму нашего больного общества! Воры, бандиты, убийцы, мошенники, растлители… Сколько раз ей приходилось выезжать «на труп» и своими глазами видеть, как человек, еще вчера живой и полный планов, превратился в куклу из мертвого мяса. А вы думаете, просто упечь на десять лет в лагерь молодого мужика, который строил тебе глазки во время судебных заседаний? Постепенно ее красивое лицо обрело жесткую складку, какую часто наблюдаешь у практикующих хирургов, а большие карие глаза смотрели теперь со строгой пытливостью даже при дружеском общении, точно Антонина все время старалась мысленно подобрать собеседнику соответствующую статью УК.
    
И вот однажды Афросимовой поручили выступить государственным обвинителем по делу знаменитой банды «автопотрошителей», которые грабили на Симферопольском шоссе машины, направляющиеся на юг, к морю. Ехали ведь целыми семьями, с деньгами, с лучшими нарядами, чтобы покрасоваться на курортных дискотеках. Под видом сотрудников ГАИ мерзавцы останавливали автомобили на глухом участке трассы, людей убивали и закапывали в лесу, а деньги с вещами забирали, транспорт же отгоняли барыгам — на запчасти. Взяли банду случайно: муровец, отправившийся с женой в отпуск, узнал в гаишнике рецидивиста, и газанул до ближайшего поста.
    
И вот среди арестованных бандитов Антонина Сергеевна, опешив, узнала своего Селедкина. Да, это был он, весь в наколках, изможденный «ходками», но еще сохранивший в лице романтическую хамоватость, так волновавшую ее в девичестве. Бандит тоже узнал одноклассницу. Сначала Афросимова хотела отказаться от дела по личным мотивам, но потом все-таки решила сама во всем разобраться и даже помочь Селедкину, если тот попал в банду случайно. Но выяснилось, что он не только организатор и вдохновитель ОПГ, но к тому же чудовище, кровавый палач, с садистским упоением резавший горло своим жертвам. И Железная Тоня потребовала приговорить Селедкина к высшей мере. Остальные получили большие сроки. Когда после оглашения приговора душегуба выводили из зала, он оглянулся и посмотрел на свою неумолимую одноклассницу…
    
— Как Тая на Леву? — невинно подсказал Кокотов.
    
— Ну да… Примерно… — не сразу согласился Жарынин.
    
— Но ведь у нас мораторий на смертную казнь?