1 2 3 4 5 6 7 8 9 
      представляет как субъект. На Западе мы называем его бессознательным. Техника йоги применима
      исключительно к сознательным уму и воле. Такое предприятие обещает успех лишь в том случае,
      если бессознательное не обладает заслуживающим внимания потенциалом; иначе говоря, если в нем 
      не содержится значительная часть личности. В противном случае сознательные усилия останутся
      тщетными. Все судороги ума породят карикатуру или вызовут прямую противоположность желаемому 
      результату.
      
Богатая метафизическая и символическая мысль Востока выражает важнейшие части 
      бессознательного, уменьшая тем самым его потенциал. Когда йог говорит «прана», он имеет в 
      виду нечто много большее, чем просто дыхание. Слово «прана» нагружено для него всею полнотой
      метафизики, он как бы сразу знает, что означает прана и в этом отношении. Европеец его только
      имитирует, он заучивает идеи и не может выразить с помощью индийских понятий свой субъективный
      опыт. Я более чем сомневаюсь в том, что европеец станет выражать свой соответствующий опыт, даже 
      если он способен получить его посредством таких интуитивных понятий, как «прана».
      
Первоначально йога представляла собой естественный интровертивный процесс, в котором имеются 
      различные вариации. Интроверсия ведет к своеобразным внутренним процессам, которые изменяют 
      личность. На протяжении нескольких тысячелетий интроверсия организовывалась как совокупность 
      достаточно сильно отличающихся друг от друга методов. Сама индийская йога принимает 
      многочисленные и крайне разнообразные формы. Причиной этого является изначальное многообразие
      индивидуального опыта. Не всякий из этих методов пригоден, когда речь идет об особой
      исторической структуре, каковую представляет собой европеец. Скорее всего, соприродная европейцу
      йога имеет неведомые Востоку исторические образцы. Сравнимые с йогой методы возникли в двух
      культурных образованиях, которые на Западе соприкасались с душой, так сказать, практически — 
      в медицине и в католическом целительстве души. Я уже упоминал упражнения Игнатия Лойолы. Что 
      же касается медицины, то ближе всего к йоге подошли методы современной психотерапии. 
      Психоанализ Фрейда возвращает сознание пациента во внутренний мир детских воспоминаний, к 
      вытесненным из сознания желаниям и влечениям. Его техника — это логическое развитие исповеди,
      искусственная интроверсия, целью которой является осознание бессознательных компонентов
      субъекта. Несколько отличается метод так называемой аутогенной тренировки, предложенный 
      профессором Шульцем [94], — этот метод сознательно 
      сочетается с йогой. Главная цель здесь — сломать перегородки сознания, которые служат причиной 
      подавления бессознательного. Мой собственный метод, подобно фрейдовскому, основывается на 
      практике исповеди. Как и Фрейд, я уделяю особое внимание сновидениям, но стоит подойти к 
      бессознательному, как наши пути расходятся. Для Фрейда оно представляет собой какой-то придаток
      сознания, куда свалено все то, что несовместимо с сознанием индивида. Для меня бессознательное 
      есть коллективная психическая предрасположенность, творческая по своему характеру. Столь 
      фундаментальное различие точек зрения ведет и к совершенно различной оценке символики и
      методов ее истолкования. Процедуры Фрейда являются в основном аналитическими и 
      редукционистскими. Я добавляю к этому синтез, подчеркивающий целесообразный характер
      бессознательных тенденций развития личности.
      
В этих исследованиях обнаружились важные параллели с йогой — особенно с Кундалини—йогой, а 
      также с символикой тантрической, ламаистской йоги и параллели с китайской йогой даосов. Эти
      формы йоги со своею богатой символикой дают мне бесценный сравнительный материал при 
      истолковании бессознательного. Но в принципе я не применяю методов йоги, поскольку у нас на 
      Западе ничто не должно насильно навязываться бессознательному. Нашему сознанию присущи 
      интенсивность и ограниченная узость действия, а потому эту, и без того доминирующую, тенденцию
      нет нужды еще более усиливать. Напротив, нужно делать все для выхода бессознательного в 
      сознание, для освобождения от жестких препон сознания. С этой целью я использую метод активного
      воображения, заключающийся в особого рода тренировке способности выключать сознание (хотя бы
      относительно), что представляет бессознательному возможность свободного развития.
      
Мое столь критичное неприятие йоги вовсе не означает, что я не вижу в ней одного из 
      величайших достижений восточного духа, изобретений человеческого ума. Надеюсь, я достаточно
      ясно дал понять, что моя критика направлена лишь против применения йоги западными народами.
      Духовное развитие Запада шло совсем иными путями, чем на Востоке, а потому оно создало,
      пожалуй, самые неблагоприятные условия для применения йоги. Западная цивилизация едва достигла 
      возраста одного тысячелетия, она должна прежде избавиться от своей варварской односторонности.
      Это означает в первую очередь более глубокое видение человеческой природы. Посредством 
      подавления и контроля над бессознательным никакого видения не добьешься — и менее всего путем 
      имитации методов, взращенных совсем иными психологическими условиями. Со временем Запад 
      изобретет собственную йогу, она будет опираться на фундамент, заложенный христианством.
    
    
      
        
Введение в религиозно—психологическую проблематику алхимии
      
      
        
Этот текст является введением к большой книге К. Г. Юнга «Психология и алхимия». 
        «Введение» обладает рядом особенностей, которые необходимо прокомментировать.
        
Во-первых, непосредственный контекст «Введения», т.е. текст книги, недоступен читателю 
        настоящего издания. Во-вторых, имеются, так сказать, сверхконтексты, и их нужно учитывать 
        для понимания «Введения» как своего рода опуса, т.е. как целого. Эти сверхконтексты связаны 
        с замыслом и концепцией, развиваемыми Юнгом. Первое, что следует здесь отметить, — повышенная
        эмоциональность текста, вызванная пафосом оппонирования как прямым научным противникам Юнга, 
        так и — более широко — олицетворяемым ими сторонам европейской культуры, современной 
        европейской «души», современного христианства. Отсюда стилистическая пестрота «Введения», 
        в котором перемешаны три редко совмещаемых друг с другом слоя: нормализованный научный стиль,
        разговорно—бытовой и высокий, «библейский» стили. Переводчик пытался по возможности сохранить 
        эти особенности оригинала, ради чего ему пришлось принести в жертву стиль перевода.
        
Далее, текст непрост также из-за некоторого «пифизма», загадочности и таких стилистических 
        особенностей, как серийность в выборе слов внутри небольшого отрезка текста (что не всегда 
        удалось сохранить в переводе) и циклизм, когда за одной серией монотонно повторяющихся слов 
        следует другая. Все это сообщает тексту Юнга известную степень суггестивности или даже 
        заклинательности. Наконец, «Введению» присущ композиционный циклизм, своего рода 
        музыкальность (тематизм), например, трижды возникающая тема «подвешенности» — один раз 
        применительно к психологии, другой — к религии и, наконец, — к алхимии. Тем самым мы уже
        затронули источник этих сверхконтекстов, а именно замысел Юнга продемонстрировать на самом 
        тексте основную идею, в нем заключенную, — идею глубокого сущностного родства психологии, 
        религии и алхимии.
        
Отвлекаясь от подробностей, место которым в специальном исследовании, посвященном этому 
        вопросу, рискну высказать предположение, что само «Введение» построено по образцу, по 
        «архетипу» алхимического «деяния», когда основная тема сублимируется в ходе изложения,
        проходя различные стадии — от психотерапии (излечения) через религиозное спасение и
        алхимическое «исцеление» металлов к просветленной таким путем терапии — не столько, может
        быть, индивидуальной, сколько коллективной, затрагивающей сферу культуры, включая религию, 
        сферу, глубоко пораженную, по мнению Юнга, прежде всего на уровне души. «Введение» как
        алхимический процесс заканчивается на стадии нигредо, что символически (архетипически) 
        соответствовало бы погружению в культурно-исторические глубины алхимии и тех архетипов 
        бессознательного, которые в ней выражены (кстати, само слово «архетип» использовалось 
        алхимиками, например, Агриппой Неттесхаймским). Не случайно нигредо появляется в конце
        текста.
        
Возможно, высказанное здесь предположение поможет читателю более глубоко понять 
        «Введение» со всеми его трудностями и тонкостями. Некоторые разъяснения, касающиеся 
        алхимии (по необходимости совсем короткие), читатель найдет в нижеследующих примечаниях.
        
Перевод выполнен В.М. Бакусевым.
      
      
Что касается содержания нижеследующих исследований, то для знатока комплексной психологии 
      вступительные замечания, вероятно, излишни. Но для читателя—неспециалиста, который приступает
      к этому чтению неподготовленным, пожалуй, нужны некоторые вводные пояснения. Понятие «процесс
      индивидуации», с одной стороны, и алхимия — с другой, суть вещи, которые, кажется, настолько
      далеки друг от друга, что фантазии поначалу представляется невозможным вообразить связывающие
      их мосты. Такому читателю я чувствую себя обязанным дать разъяснение, в особенности потому, 
      что в связи с публикацией моих лекций у меня есть некоторый опыт, заставляющий думать об 
      известной беспомощности моих критиков.
      
То, что мне приходилось высказывать о сущности человеческой души, — это прежде всего 
      наблюдения над человеком. Этим наблюдениям предъявляли упрек в том, что в них речь идет 
      о неизвестном и труднодоступном опыте. Достопримечателен тот факт (с которым снова и снова
      приходится сталкиваться), что абсолютно всякий, даже самый последний профан, полагает, что 
      он отлично разбирается в психологии, как будто душа — это как раз именно та область, которая 
      хорошо знакома самым широким кругам. Любой настоящий знаток человеческой души согласится со 
      мной, однако, если я скажу, что она (душа) относится к самому темному и таинственному из того,
      с чем мы встречаемся на опыте. Эти сферы никто никогда не изведает до конца.
      
Нет в моей практической деятельности почти ни дня, чтобы я не столкнулся с чем-то новым и
      неожиданным. Конечно, мой опыт — это не повседневности, лежащие на поверхности. Но для любого
      психотерапевта, который занимается этой специальной областью, он находится в достижимой 
      близости. Поэтому-то мне кажется по меньшей мере странным, когда неизвестность сообщенных 
      опытов вменяют мне в упрек. Я не чувствую себя ответственным за то, что познания профанов в
      психологии недостаточны.
      
В аналитическом процессе, т.е. в диалектическом разборе между сознанием и бессознательным,
      имеет место некоторое развитие, продвижение вперед к цели или концу, трудно постижимая природа
      которого занимала меня в течение многих лет. Психическое лечение на всех возможных стадиях 
      развития приходит к концу, никогда не вызывая при этом ощущения того, что тем самым достигнута 
      уже и цель. Типичные временные завершения имеют место:
      
        
          
1. по получении доброго совета;
        
                
          
2. по совершении более или менее полной, но во всяком случае удовлетворительной 
          исповеди;
        
        
          
3. по познании до тех пор неосознанного, но существенного содержания, осознание 
          которого имеет следствием новые побуждения к жизни или деятельности;
        
        
          
4. после достигнутого долгим трудом освобождения от остатков детской психологии;
        
        
          
5. после выработки нового, рационального приспособления к, может быть, трудным или 
          непривычным условиям среды;
        
        
          
6. по исчезновении мучительных симптомов;
        
        
          
7. по наступлении позитивного поворота в судьбе, как то: экзамена, обручения, свадьбы, 
          развода, смены профессии и т.д.;
        
        
          
8. по получении вновь открытого ощущения принадлежности к какому-либо религиозному 
          исповеданию, или по обращении;
        
        
          
9. по начавшемся возведении практической жизненной философии («философии» в античном 
          смысле!).
        
      
      
Хотя в этом перечне можно было бы привести еще больше модификаций и добавлений, он в общем 
      и целом может характеризовать наиглавнейшие ситуации, в которых аналитический или 
      психотерапевтический процесс достигает предварительного или, при случае, даже определенного 
      завершения. Как показывает опыт, имеется, однако, относительно большое количество пациентов, 
      для которых внешнее окончание работы с врачом ни в коем случае не означает одновременно конца
      аналитического процесса. Скорее, критический разбор бессознательного идет дальше, а именно, 
      примерно в том смысле, как у тех, которые свою работу с врачом не закончили. Иногда снова 
      встречаешь таких пациентов спустя годы и выслушиваешь часто достопримечательные истории о 
      поворотах в их судьбах. Такие опыты поначалу утвердили меня во мнении, что в душе имеет место,
      так сказать, независимый от внешних условий, целенаправленный процесс, и освободили меня от 
      опасения, что я сам могу быть единственной причиной несобственного (а потому, может быть, 
      противного природе) психического события. Это опасение не было напрасным, поскольку некоторые
      пациенты не дают ни одному аргументу девяти названных категорий склонить себя к окончанию 
      аналитической работы, даже посредством религиозного обращения, не говоря уж о столь очевидном
      исчезновении невротических симптомов. Именно случаи последнего рода сделали для меня очевидным,
      что лечение неврозов затрагивает проблему, которая выходит далеко за рамки только—врачебного и
      для которой только—медицинское знание невозможно признать достаточным.
      
В память о почти уже полувековой давности начальных временах анализа с их 
      псевдобиологическими установками и обесцениванием процесса душевного развития выжидание в
      аналитической работе любят называть «бегством от жизни», «перенашиванием плода», 
      «автоэротизмом» и подобными нелюбезными выражениями. Поскольку все вещи в принципе должны 
      рассматриваться с двух сторон, то негативная оценка в жизненном смысле допустима только тогда,
      когда доказано, что, и действительно, в так называемой «подвешенности» вовсе нельзя найти ничего
      позитивного. Понятная нетерпеливость врача сама по себе еще ничего не доказывает. Только 
      благодаря несказанному терпению исследователя новой науке удалось построить углубленное
      понимание сущности души, и известные неожиданные терапевтические результаты должны быть обязаны
      жертвенному упорству врача.
      
Неоправданно негативное отношение вдобавок к этому несерьезно, а иногда и вредно, и
      вызывает подозрение в завуалированной некомпетентности, если вообще не в попытке избежать 
      ответственности и полного столкновения. Ибо раз аналитическая работа раньше или позже неизбежно
      становится человечным разбором между Я и Ты и Ты и Я, по ту сторону всех слишком человеческих
      отговорок, то не только легко может случиться, но и необходимым образом дело идет к тому, что
      оно непосредственно затрагивает и даже проникает до глубоких основ как пациента, как и врача. 
      Нельзя дотронуться до огня или до яда, не схватив хоть толику их через незащищенные места; ибо
      истинный врач никогда не стоит рядом, но всегда — внутри.
      
Так называемая подвешенность [95] может быть для 
      обеих сторон нежелательной, неприемлемой, даже невыносимой, не будучи негативной в жизненном 
      смысле. Наоборот, она может оказаться даже позитивно оцениваемым «hang on» (англ. «подвешенность 
      на…»), которое хотя и означает, с одной стороны, мнимо непреодолимую трудность, но, с другой 
      стороны, именно поэтому представляет ту единственную в своем роде ситуацию, которая требует 
      величайшего напряжения и потому вызывает на свет божий целостного человека. Вообще, можно 
      сказать, что, с одной стороны, пациент бессознательно или с твердой уверенностью пытается решить 
      проблему, в конечном итоге оказывающуюся неразрешимой, и что, с другой стороны, искусство или 
      техника врача делает все, что в его силах, чтобы ему в этом помочь. «Наука исследует целостного
      человека» — восклицает древний алхимик. Именно этот «человек целостный» и есть искомое. Усилия 
      врача, так же как и поиски пациента, нацелены на того сокровенного, еще не манифестированного
      «целостного» человека, который является вместе с тем человеком величайшим и будущим. 
      Правильный путь к целостности состоит, однако, — к сожалению, — в обусловленных судьбой обходах
      и блужданиях. Это «самая длинная дорога», не прямая, но связующая противоположности змеистая
      линия, напоминающая путеуказующий кадукей, тропа, лабиринтовая переплетенность которой не 
      лишена ужаса. На этом пути осуществляются те опыты, которые любят называть «труднодоступными».
      Их недоступность основывается на том, что они дорогостоящи: требуют того, чего больше всего 
      боятся, а именно той целостности, которая хотя и не сходит с уст и о которой бесконечно 
      теоретизируют, но которую в реальности обходят стороной так далеко, как можно [96]. Бесконечно милее обычай «купейной психологии», 
      когда одна полка не знает, что творится на других.
      
Боюсь, что за такое состояние вещей нужно считать ответственным не только неразумие и
      бессилие единиц, но и всеобщее душевное воспитание европейца. Это воспитание не только подлежит
      компетенции, но и составляет суть господствующих религий; ибо только они, и прежде всего — 
      рационалистические системы, относятся к внешнему и внутреннему человеку одинаково. Можно 
      упрекать христианство в отстающем развитии, желая извинить собственную недостаточность. Я не 
      хочу впасть в ошибку, приписывая это вещам, за которые ответственна в первую очередь 
      человеческая неумелость. Я говорю поэтому не о сокровеннейшем и лучшем разуме христианства, но 
      о легкомыслии и о фатальном непонимании, которые очевидны для всех. Требование «подражания» 
      Христу, а именно требование следовать образцу и уподобляться ему, должно иметь целью развитие
      и возвышение собственно человека — внутреннего человека, а становится для поверхностного и 
      склонного к механической формулообразности верующего внестоящим объектом культа, которому как 
      раз посредством почитания воздвигается препятствие для того, чтобы проникать в глубины души и 
      претворять последние в образец соответствующей целостности. Тем самым божественный посредник 
      как образ остается снаружи, а человек — фрагментом, незатронутым в своей глубочайшей природе. 
      Конечно, Христу можно подражать вплоть до стигматизации, но при этом подражающий даже 
      приблизительно не следует образцу и его смыслу. Ибо речь идет не о простом подражании, 
      которое-то и оставляет человека непреображенным и тем самым является простым артефактом 
      [97]. Скорее, речь идет о воплощении образца 
      собственными средствами в сфере индивидуальной жизни. Правда, не следует упускать из виду,
      что даже в ложно понятом подражании присутствует — при известных обстоятельствах — мощное
      моральное усилие, которое, несмотря на то, что подлинная цель не достигнута, обладает заслугой 
      полной отдачи высочайшей ценности, хотя и представленной чисто внешне. Вполне вероятно, что 
      кто-то переживает предчувствие своей целостности именно в своем тотальном усилии и благодаря 
      ему, с ощущением благодати, которое свойственно такому переживанию.
      
Неверно понятому, чисто внешнему пониманию «подражания» Христу хорошо соответствует одно 
      европейское предубеждение, которое показывает разницу между западной и восточной манерами. 
      Западный человек околдован «десятью тысячами вещей»; он видит отдельное, он в плену у «Я» и 
      вещи и пребывает без сознания о глубоком корне всяческого бытия. Зато восточный человек 
      переживает мир отдельных вещей и даже собственное «Я» как сон и сущностно укоренен в праоснове, 
      которая притягивает его столь сильно, что его соотнесенность с миром релятивизирована в степени, 
      для нас зачастую непонятной. Западная, объективирующая манера склонна к тому, чтобы оставлять 
      Христа как «образец» в его предметном аспекте и тем самым лишать его таинственной соотнесенности 
      с внутренним человеком. Это предубеждение дает повод, например, протестантским интерпретаторам 
      толковать относящееся к Царству Божьему «подчиняясь Богу» как «между вами» вместо «в вас». Тем 
      самым еще ничего не сказано о том, что западная манера имеет силу. Ведь мы и так убеждены в 
      этом. Зато когда пытаются критически разобраться с восточным человеком (что вменяется в 
      обязанность именно психологу), то от известного сомнения можно отделаться лишь с большим трудом. 
      Кому позволяет совесть, тот может, совершив над собой усилие, решиться и тем самым, может быть 
      неумышленно, сделаться «судьей мира». Лично я предпочитаю драгоценный дар сомнения, ибо он 
      оставляет в неприкосновенности чистоту неизмеримого явления.
      
Христос—образец взял на себя грех мира. Но если это чисто внешний акт, то и грех отдельного
      человека остается внешним, а тем самым этот человек является фрагментом больше, чем когда-либо,
      ибо легкомысленное непонимание открывает для него удобный путь буквальным образом «сбросить на
      Него» свои грехи и тем уйти от более глубокой ответственности, что противоречит духу 
      христианства. Эта формалистика и эта беспринципность не только были одной из причин Реформации, 
      но имеют место и внутри самого протестантизма. Если величайшая ценность (Христос) и величайшая 
      антиценность (грех) находятся вовне, то душа пуста: в ней нет самого низкого и самого высокого.
      Восточной манере (в особенности индийской) свойственно обратное: все самое высокое и самое 
      низкое заключено в «трансцендентальном» субъекте. Благодаря этому значение «атмана», самости 
      неизмеримо возрастает. А у человека Запада ценность самости падает до нулевой отметки. Отсюда 
      происходит общая для Запада недооценка души. Кто говорит о действительности души, того упрекают
      в «психологизме».
      
Взгляд, согласно которому существуют психические факторы, соответствующие божественным 
      очертаниям, считается обесцениванием последних. Было бы кощунством полагать, что религиозное 
      переживание есть психический процесс; ибо — так аргументируют — оно «не только психологическое». 
      Психическое есть только природа, и потому оно не может породить ничего религиозного, как
      считается. При этом такие критики ни мгновение не колеблются объявить все религии — за
      исключением собственной — порожденными природой души. Примечательно, что две теологические
      рецензии на мою книгу «Психология и религия» — одна католическая, другая протестантская — 
      умышленно обошли вниманием мое доказательство психического происхождения религиозных 
      феноменов.
      
По этому поводу и впрямь следовало бы спросить: откуда взялась насчет души такая твердая 
      уверенность, которая позволяет говорить «лишь душевный»? Так говорит и думает именно человек
      Запада, душа которого явно «лишена достоинства». Если бы она обладала многим, то о ней можно
      было бы говорить с почтением. Но так как этого никто не делает, то отсюда можно заключить, что
      в ней и нет никакой ценности. Правда, это не фатально и имеет место не всегда и не везде, а 
      только там, где в душу ничего не вложено, а «Бога держат снаружи». Время от времени немного 
      больше Майстера Экхарта [98] было бы полезно!
      
Исключительно религиозная проекция может отнять у души ее ценности, так что она вследствие 
      опустошения не сможет больше развиваться, а останется в бессознательном состоянии. К тому же, 
      она впадает в иллюзию, будто источник всяческих неприятностей находится вовне, и потому уже не
      возникает вопроса о том, как и где она сама этому способствовала. Душа представляется уже
      настолько незначительной, что почти не учитывается ее способность к злу, не говоря уже о добре.
      Но если душа выходит из игры, то религиозная жизнь застывает во внешнем и превращается в хлам
      формул. Как ни представлять себе отношения Бога и души, несомненно одно: что душа не может быть
      никаким «только», но имеет достоинство сущности, которой дано осознавать свое отношение к
      божественному. И хотя это только отношение капли к морю, но и самого моря не было бы без
      множества капель. Догматически установленное бессмертие души возвышает ее над физической 
      конечностью человека и делает ее участницей в сверхприродном качестве. По значимости она тем 
      самым многим превосходит смертного сознающего человека, так что, собственно говоря, христианину 
      должно бы быть запрещено рассматривать душу как «только» [99].
      
Как глаз — солнцу, так и душа соответствует Богу. Душа не исчерпывается нашим сознанием, и 
      потому смешно, когда мы говорим о душевных вещах в покровительственном или пренебрежительном 
      тоне. Даже верующий христианин не ведает сокровенных стезей Бога и предоставляет Богу самому 
      решать, воздействовать ли на человека извне или изнутри, через душу. Верующий ведь не может 
      оспаривать тот факт, что существуют «Богом посланные сны» и душевные прозрения, которые нельзя 
      свести ни к каким внешним причинам. Было бы кощунственным утверждать, что Бог может открывать 
      себя повсюду, а как раз в человеческой душе не может. Безусловно, интимность отношения между 
      Богом и душой заранее исключает какую бы то ни было недооценку души [100]. Было бы, может быть, чересчур смело говорить об отношении родства; но 
      во всех случаях душа должна иметь в себе возможность отношения, т.е. соответствия сущности Бога,
      иначе взаимосвязь никогда не могла бы быть установлена [101]. Это соответствие и есть, психологически говоря, архетип образа Бога.
      
Любой архетип способен к бесконечному развитию и усложнению. Поэтому возможно, что он развит
      больше или меньше. Во внешней форме религии, где главное — во внешних очертаниях (где речь идет, 
      таким образом, о более или менее совершенной проекции), архетип тождествен поверхностным 
      представлениям, но остается неосознанным как душевный фактор. Если бессознательное содержание 
      настолько вытеснено образом проекции, то оно исключается из общежития с сознанием и влияния на 
      него. Тем самым оно в большой мере платит собственной жизнью, потому что блокируется в 
      естественной для него деятельности по устроению сознания; и больше того: оно пребывает
      неизменным в своей первоначальной форме, ибо в бессознательном ничто не изменяется. Начиная с
      некоторого момента, оно даже демонстрирует склонность к регрессии на более низкие и более 
      архаичные ступени. Поэтому может случиться, что христианин, хотя он и верит во всякие священные
      фигуры, в глубинах души остается неразвитым и застывшим, потому что у него «весь Бог снаружи»
      и он не распознает Бога в душе. Его решающие мотивы и его основополагающие интересы и побуждения 
      выходят из неразвитой и бессознательной души, языческой и архаичной как никогда, а ни в коей
      мере не из сферы христианства. Истинность этого утверждения доказывается не только жизнью 
      отдельного человека, но и сложением отдельных жизней в народ. Великие события нашего мира, 
      которые задуманы и осуществлены людьми, дышат не духом христианства, а духом неприкрашенного 
      варварства. Эти дела происходят из оставшегося архаичным душевного склада, даже далеко не 
      имеющего ничего общего с христианством. Как не без доли правды полагает церковь, это 
      “semel credidisse” («раз и навсегда уверовав») оставляет определенные следы. Но 
      в великих, определяющих явлениях эти следы обнаружить нельзя. Христианская культура в ужасающих 
      масштабах выказала себя пустой: это пустой блеск; а внутренний человек остался незатронутым и
      потому не изменился. Такое состояние души не соответствует верующему только внешне. Христианин 
      в своей душе не поспел за внешним развитием. Естественно, здесь все внешне в образе и слове, 
      в церкви и в Библии. А внутри ничего нет. В глубинах со всей силой правят архаические божества;
      иными словами, внутреннее соответствие внешнему образу Бога неразвито из-за недостатка душевной
      культуры, а потому коснеет в варварстве.
      
Хотя христианское воспитание и сделало все, что в человеческих силах, этого оказалось
      недостаточно. Слишком немногие узнали, что божественные очертания составляют интимнейшую 
      собственность собственной души. Некий Христос встретился им (остальным) только снаружи, но 
      никогда не выходил навстречу из собственной души. Поэтому там все еще господствует мрачное 
      варварство, которое захлестывает так называемый христианский культурный мир отчасти с больше 
      не скрываемой недвусмысленностью, а отчасти — облачившись в слишком уж изношенные покровы.
      
Применявшимися до сих пор средствами не удалось христианизировать душу до такой степени, 
      чтобы хотя бы самые элементарные требования христианской этики возымели хоть сколько-нибудь
      решающее воздействие на главнейшие запросы европейца—христианина. Хотя христианская миссия и
      проповедует Евангелие убогим и нагим варварам, но внутренние варвары, населяющие Европу, еще
      ничего не восприняли от христианства. Христианство силою обстоятельств вынуждено начать все 
      сначала, если оно вообще когда-нибудь выполнит свою великую воспитательную миссию. Покуда 
      религия остается только верой и внешней формой, а религиозная функция не стала опытом 
      собственной души, не выйдет ничего толкового. Еще предстоит понять, что «великое таинство»
      [102] коренится не просто в собственном существовании, 
      но и преимущественно в человеческой душе. Кто не познал этого на опыте, тот может быть ученым 
      мужем в теологии; но о религии он не имеет ни малейшего представления, а еще меньше — о 
      воспитании человека.
      
Но когда я доказываю, что душа естественным образом обладает религиозной функцией [103] и когда я требую, чтобы главнейшей задачей всякого 
      воспитания (взрослых) было переведение того самого архетипа образа Бога, т.е. его излучений и
      воздействий, в сознание, тогда-то именно теология и толкает меня под руку и изобличает меня в
      «психологизме». Если бы в душе не заключались, в соответствии с опытом, высочайшие ценности 
      (без ущерба для в любом случае имеющейся там «души, сделанной в подражание»), то психология не 
      интересовала бы меня ни в малейшей степени, потому что душа была бы тогда не что иное как 
      ничтожный чад. Но я знаю из тысячекратного опыта, что она таковым не является, а что, скорее, 
      она содержит в себе соответствия всех тех вещей, которые сформулированы догмой, и еще кое-что 
      сверх того, что именно и делает душу способной быть тем оком, коему определено созерцать свет.
      А для того потребен необъятный объем и глубина неисследимая. Меня упрекали в «оббжении души».
      Не я — сам Бог оббжил ее! Не я приписал душе религиозную функцию, но я предъявил факты, которые 
      доказывают, что душа по природе религиозна, т.е. обладает религиозной функцией: функцией, 
      которую я не привнес и не приписал, но которую она сама из себя производит, не будучи побуждаема 
      к тому какими-либо мнениями или внушениями. В прямо-таки трагическом ослеплении эти теологи не
      углядели, что речь не о том, чтобы доказывать существование света, а о том, что есть слепцы, 
      которые не ведают, что их очи способны видеть. Следовало бы когда-нибудь заметить, наконец, 
      что бесполезно хвалить свет и проповедовать его, когда никто не умеет видеть его. Было бы 
      много нужнее прививать человеку искусство зрения. Ведь очевидно же, что слишком многие 
      неспособны установить связь между священными фигурами и своими собственными душами; т.е. 
      они не умеют видеть, что соответствующие образы дремлют в их собственном бессознательном и 
      в какой мере. Чтобы сделать возможным это внутреннее созерцание, нужно расчистить путь для 
      умения видеть. Как можно достичь этого без психологии, т.е. не затрагивая душу, для меня, 
      откровенно говоря, непостижимо [104].
      
Другое, настолько же тяжкое по последствиям непонимание, состоит в том, что психологии 
      приписывают намерение создавать как можно более еретические новые учения. Когда слепому
      постепенно прививают зрение, не следует ожидать, что он тотчас орлиным взором увидит новые
      истины. Надо радоваться, если он вообще что-нибудь увидит, и более или менее сможет понять,
      что он видит. Психология занимается актом зрения, а не конструированием новых религиозных 
      истин, и это когда уже существующие учения еще не распознаны и не поняты. В вещах религиозных, 
      как известно, нельзя понять то, что не было предметом внутреннего опыта. Лишь во внутреннем 
      опыте обнаруживается отношение души к внешним образом предъявленному и проповеданному — как 
      отношения родства или соответствия, примерно такие, как между «женихом» и «невестой» [105]. Но когда я поэтому говорю как психолог, что 
      Бог — это архетип, то под этим я имею в виду тот тип в душе, который, как известно, происходит
      от термина «удар», «отпечаток». Уже слово «архетип» предполагает наличие того, что дает 
      отпечаток.
      
Психология как наука о душе должна была ограничиться своим предметом и остерегаться 
      перешагивать свои границы, высказывая, например, метафизические утверждения или символы веры.
      Даже если бы ей пришлось полагать Бога лишь как гипотетическую причину, она бы имплицитно 
      требовала возможности доказательства бытия Бога, а тем самым абсолютно недопустимым образом 
      превышала бы свою компетенцию. Наука может быть только наукой; не существует «научных» 
      вероисповеданий и подобных «противоречий в определении». Мы просто не знаем, откуда в конечном 
      итоге следует выводить этот архетип, и так же мало мы знаем о происхождении души. Компетенция
      психологии как опытной науки простирается лишь настолько, чтобы констатировать, справедливо 
      или нет характеризовать найденный в душе на основе сравнительного исследования тип, например, 
      как «образ Бога». Этим о возможном существовании Бога ничего не сказано — ни позитивно, ни 
      негативно, так же как архетип «героя» нимало не предполагает наличия такового.
      
Когда мое психологическое исследование доказывает наличие определенных психологических 
      типов и их аналогий с известными религиозными представлениями, то тем самым открывается 
      возможность доступа к тем опытно познаваемым содержаниям, которые очевидно и непреложно 
      образуют эмпирически доступные основания религиозного опыта. Верующему человеку предоставлено
      выбирать, какие метафизические объяснения происхождения этих образов принимать, но принимать 
      не интеллектом, который обязан непосредственно держаться принципов научного объяснения и 
      избегать любого превышения возможностей знания. Никто не может воспрепятствовать вере в 
      качестве первой причины признать Бога, Пурушу, Атмана или Дао, и тем самым в целом снять, в 
      конце концов, неудовлетворенность человека. Наука прилежно трудится; она не штурмует небеса. 
      И если она пустится в отчаянные авантюры, то тем самым подрубит сук, на котором сидит.
      
Ведь факт, что познание и опыт, исходя из наличия этих внутренних образов, открывают для
      разума, так же как и для чувств, доступ к тем другим образам, которые предполагает религиозное
      учение о человеке. Тем самым психология делает как раз противоположное тому, в чем ее упрекают:
      она создает возможности для лучшего понимания того, что есть, она открывает глаза на смысловое
      содержание догм; она-то как раз и не разрушает, она предлагает опустевшему дому новых жильцов.
      Я могу подтвердить это многократным опытом: отпавшие или охладевшие к вере люди самых разных 
      исповеданий находили новый подход к своим старым истинам; меж ними было немало католиков. Даже
      один парс вновь нашел путь к зороастрийскому храму огня, из чего можно заключить об 
      объективности моей точки зрения.
      
Но именно в этой объективности мою психологию упрекают всего сильнее: она, мол, не решается
      на то или другое определенное религиозное учение. Не предвосхищая изложения моего субъективного
      убеждения, я хотел бы поставить вопрос: разве не мыслимо, что можно принять какое-либо одно 
      решение, если не брать на себя роль «богоборца» [106], 
      но выразительно отказываться от такой субъективности и, например, питать веру в то, что Бог 
      выразил себя на многих языках и в многообразных проявлениях и что все эти выражения истинны? 
      Выдвигаемое с христианской стороны основное возражение — что ведь невозможно, чтобы абсолютно 
      противоречащие высказывания были истинными, должно позволить вежливо осведомиться у себя: а 
      один равен трем? Как три может быть одним? Может ли мать быть девой? И так далее. Разве не видно 
      было до сих пор, что все религиозные высказывания содержат в себе логические противоречия и 
      принципиально недопустимые утверждения, — какое там! — что это составляет даже суть религиозного 
      высказывания. В пользу этого у нас есть признание Тертуллиана: «И умер Сын Божий, что безусловно 
      вероятно, потому что нелепо. И, погребенный, воскрес; это верно, потому что невозможно». Если
      христианство призывает верить в такие противоречия, то можно же, мне кажется, не отвергать того,
      кто принимает несколько более сильных парадоксов. Парадоксальность поразительным образом 
      принадлежит к высочайшему духовному достоянию; зато однозначность — признак слабости. Поэтому
      внутренне оскудевает та религия, которая теряет или ослабляет свои парадоксы; а их усиление 
      обогащает, ибо только парадоксальное может приблизительно уловить полноту жизни; однозначность 
      и непротиворечивость же односторонни и потому не годятся, чтобы выражать неуловимое.
      
Не у каждого есть сила духа Тертуллиана, который не только умел открыто мириться с 
      парадоксальностью, но для которого она означала даже наивысшую религиозную достоверность. 
      Гигантское количество духовно слабых делает парадоксальность опасной. Покуда ее заочно 
      принимают в виде ничем не озабоченной самоочевидности, и покуда она остается привычным аспектом
      жизни, она неопасна. Но когда какому-нибудь недостаточно развитому интеллекту (который, как
      известно, всегда о себе самого высокого мнения) втемяшится сделать парадоксальность высказывания 
      веры предметом своего столь же обстоятельного, сколь и импотентного раздумья, то не успеешь и
      глазом моргнуть, как он разразится иконоборческим гомерическим хохотом и станет показывать 
      пальцем на все неприкрытые нелепости таинства. Со времен французского Просвещения дело живо 
      набрало силу; ибо если уж этот мелкоформатный разум, который не выносит парадоксов, проснулся,
      никакая проповедь не уложит его спать обратно. После этого возникает новая задача: а именно, 
      постепенно возвести этот еще недоразвитый разум на более высокую ступень и умножить число тех,
      которые, по меньшей мере, способны подозревать, каков объем парадоксальной истины. Если этого 
      нет, можно считать, что духовный подход к христианству все равно что завален. Просто больше не 
      понимают, что может иметься в виду под парадоксальностью догмы, и чем более поверхностным
      становится ее восприятие, тем больше шокирует ее иррациональный облик, а, в конце концов, она 
      вообще выходит из употребления как курьезный реликт прошедшего. Насколько такое развитие 
      означает духовную потерю, трудно оценимую по своим масштабам, остается непостижимым для 
      затронутого ею, потому что он ведь никогда не пережил священные образы как собственное 
      внутреннее достояние, и никогда не осознал их родство со своей собственной душевной структурой. 
      Но как раз это необходимое знание может предоставить ему психология бессознательного, причем
      особенно ценна именно ее научная объективность. Если бы психология была связана конфессионально,
      то она не могла бы и не имела права давать возможность индивидуальному бессознательному ту 
      свободу действий, которая является непременным предусловием для продуцирования архетипов. А 
      это как раз та спонтанность архетипических содержаний, которая способна убеждать. Предубежденное
      вмешательство, напротив, блокирует объективный опыт. Если теолог действительно верит во 
      всемогущество Божье, с одной стороны, и в общезначимость догм — с другой, то почему он тогда 
      не может принять за вероятное то, что из души говорит Бог? Откуда такой страх перед психологией?
      Или душа должна считаться (совершенно уж недогматически) прямо-таки адом, откуда доносятся 
      только голоса демонов? Если бы это действительно было так, то и такое положение дел было бы не 
      менее убедительным; ибо, как известно, реальность зла, воспринятая с ужасом, послужила причиной
      обращения по крайней мере стольких же людей, как и переживание добра.
      
Архетипы бессознательного суть эмпирически доказуемые соответствия религиозных догм. 
      Герменевтический язык отцов — для церкви богатый кладезь аналогий с продуктами индивидуальной
      спонтанности, которыми занимается психология. То, что высказывается бессознательным, не есть 
      никакой произвол и никакая субъективность, а есть явление или определенный факт, так же как в 
      каких-нибудь природных вещах. Само собой понятно, что выражения бессознательного сформулированы 
      естественным образом, а не догматически, точно так же как в патриотическом аллегоризме, который 
      втягивает природу во всем ее объеме в сферу своих амплификаций [107]. И если здесь имеются поразительные «аллегории» Христа, то мы находим 
      подобное и в психологии бессознательного. Различие же состоит в том, что патриотическая 
      аллегория главным образом имеет в виду Христа, в то время как психический архетип довлеет себе 
      и потому должен толковаться смотря по времени, месту и обстановке. На Западе он реализуется 
      через догматический образ Христа, на Востоке — через Пурушу, Атмана, Хираньягарбху, Будду и 
      т.д. Религиозная точка зрения смещает акцент — это и понятно — на чеканящую печать, психология 
      же как наука — на только для нее ощутимую чеканку. Религиозная точка зрения рассматривает этот
      тип как действие печати; научная же — как символ неизвестного и неуловимого для него содержания.
      А поскольку этот тип неопределеннее и многостороннее любой религиозной предпосылки, то 
      психология вынуждается своим эмпирическим материалом выражать его через термин, который не 
      связан ни временем, ни местом, ни обстоятельствами. Если бы этот тип, например, во всех 
      деталях совмещался с догматическим образом Христа и не содержал бы в себе определений, которые 
      выходили бы за эти пределы, то тогда на него надо было бы смотреть как на точное отображение 
      этого догматического образа и называть соответственно этому. Тогда этот тип совпал бы с Христом.
      Но на деле так не бывает именно потому, что бессознательное, как в случае с аллегоризмом отцов
      церкви, создает еще и много других, не содержащихся явно в догматической формуле, определений,
      которые включают в этот тип, например, нехристианские персонажи, как вышеупомянутые. Но и эти 
      персонажи не исчерпывают неопределенности архетипа. Вообще немыслимо, чтобы существовал 
      какой-нибудь определенный персонаж, который выражал бы архетипическую неопределенность. 
      Вследствие этого я чувствую побуждение дать соответствующему архетипу психологическое 
      наименование «самость», каковое понятие, с одной стороны, достаточно определенно, чтобы быть
      средством воплощения идеала человеческой целостности, а с другой стороны, достаточно 
      неопределенно, чтобы выражать неописуемость и неопределенность этой целостности. Парадоксальные
      качества этого понятия согласуются с тем фактом, что эта целостность отчасти состоит из 
      сознательного, а отчасти — из бессознательного человека. Но границы и определения последнего не 
      могут быть указаны. В научном языке «самость» поэтому указывает не на Христа и не на Будду, а 
      на целостность соответствующих образов, и каждый такой образ есть символ самости. Такой способ 
      выражения является мыслительной необходимостью научной психологии и никоим образом не означает
      трансцендентальной предубежденности. Наоборот, эта объективная позиция предоставляет, как
      указано выше, одному — решение для определения «Христос», другому — для «Будды» и т.д. Кого 
      раздражает такая объективность, тот пусть поразмыслит о том, что без нее невозможна наука. Но
      если он все равно оспаривает право психологии на объективность, то тем самым делает анахроничную 
      попытку лишить жизни науку. Даже если такая безумная попытка удалась бы, то тем самым еще 
      больше усилилось бы отчуждение — только теперь уже катастрофическое — между мирским разумом, с
      одной стороны, и церковью и религией — с другой. Для науки не только понятно, но и является 
      абсолютным «смыслом существования», что она почти целиком концентрируется на своем предмете. 
      Поскольку понятие «самости» представляет для психологии главный интерес, то она, естественно, 
      мыслит в направлении, противоположном теологии. Для первой религиозные образы указывают на 
      самость; для последней, наоборот, самость указывает на ее собственное центральное представление; 
      иными словами, психологическая самость может пониматься теологией только как «аллегория» Христа. 
      Эта противоположность, конечно, возмутительна, но без нее, к сожалению, нельзя обойтись, если 
      вообще не отказывать психологии в праве на существование. Поэтому я выступаю в пользу терпимости, 
      на что психологии нетрудно решиться, потому что как у науки у нее нет никаких тоталитарных 
      притязаний.
      
«Символ Христа» для психологии — предмет наиважнейший, поскольку наряду с образом Будды 
      является, может быть, наиболее развитым и дифференцированным символом самости. Мы определяем
      это по масштабам и содержанию имеющихся высказываний о Христе, которые в удивительно высокой
      степени соответствуют психологической феноменологии самости, хотя и не заключают в себе всех 
      аспектов этого архетипа. Необозримо обширный объем этого явления может расцениваться как 
      недостаток определенности религиозного персонажа. Однако высказывать оценочные суждения никоим
      образом не входит в задачу науки. Самость не только неопределенна, но и парадоксальным образом
      содержит в себе черты определенности, даже неповторимости. В этом, пожалуй, одна из причин того, 
      что именно те религии, которые имели в основателях исторических личностей, стали мировыми 
      религиями, каковы христианство, буддизм и ислам. Привлечение неповторимых человеческих личностей
      (а в особенности в сочетании с неопределяемой божественной природой) как раз согласуется с
      абсолютно индивидуальным характером самости, которая связует неповторимое с вечным, и отдельное 
      — с максимально всеобщим. Самость есть объединение противоположностей. Тем самым этот символ в 
      самом существенном отличается от христианского. Андрогинность Христа — наиболее незначительная
      уступка церкви проблематике противоположного. Противоположности света и добра, с одной стороны,
      и тьмы и зла — с другой, предоставлено быть открытым конфликтом, причем Христос выступает как 
      просто благо, а контрагент Христа, черт, — как зло. Эта противоположность и есть подлинная 
      мировая проблема, которая пока еще остается нерешенной. Самость, однако, — абсолютная 
      парадоксальность, потому что она в любом отношении является тезисом и антитезисом, а заодно 
      и синтезом. (Психология дает обильное количество подтверждений этого положения. Но я не могу 
      привести их здесь в развернутом виде. Я отсылаю знатоков этих материй к символике мандалы.)
      Архетип, сближенный с сознанием благодаря исследованию бессознательного, устраивает поэтому 
      индивидууму очную ставку с бездонной противоречивостью человеческой природы, и ему становится
      доступным совершенно непосредственное переживание света и мрака, Христа и черта. Речь идет, 
      разумеется, в лучшем или в худшем случае только о создании возможности, а не о гарантиях
      осуществления, ибо переживаний этого рода нельзя с необходимостью достичь нашими человеческими
      средствами. Нужно принять при этом во внимание факторы, неподвластные нашему контролю. 
      Переживание противоположности не имеет ничего общего ни с интеллектуальным прозрением, ни с
      заимствованием. Скорее, можно было бы назвать это судьбой. Такое переживание одному доказывает
      правду Христа, другому — правду Будды, и притом вплоть до полной очевидности. Без переживания 
      этой противоречивости нет опыта целостности, а тем самым нет и внутреннего доступа к священным
      образам. На этом основании христианство по праву настаивает на греховности и на наследственном 
      грехе — с очевидным намерением по меньшей мере снаружи набросать очертания той самой пропасти
      космической противоречивости в каждом индивидууме. Более или менее пробудившемуся разуму, 
      напротив, этот метод безусловно отказывает, потому что он просто больше не верит в учение и, 
      мало того, считает его абсурдным. Такой-то разум исключительно однозначен и остается при своей
      «нелепости таинства». Он как небо от земли далек от тертуллиановой антиномичности: ведь он 
      вообще не в состоянии выносить страданий такой противоречивости. Известно, что суровыми 
      экзерцициями и некими миссионерскими проповедями с католической стороны и определенного рода
      протестантским воспитанием с его вынюхиванием грехов были вызваны душевные травмы, которые 
      вели не в Царствие Небесное, а на врачебный прием. Хотя проникновение-то в противоречивость как
      раз и необходимо, лишь немногие на практике могут выдерживать его — обстоятельство, которое не
      ускользнуло от опыта исповеди. Паллиативной реакцией на это является столь часто и с различных 
      сторон критикованный моральный пробабилизм [108], 
      который пытается предотвратить подавленность с помощью греха [109]. Как ни подходить к этому явлению, ясно все же одно — и это факт, — что
      в нем наряду с прочим присутствует изрядная доля человечности и понимание человеческого
      несовершенства, которые компенсируют невыносимость антиномии. Чудовищный парадокс упорного
      утверждения первородного греха, с одной стороны, и уступки, которые делает пробабилизм, — с
      другой, хорошо понятны психологу как необходимые следствия набросанной выше христианской
      проблематики противоположного — ведь в самости добро и зло ближе друг другу, чем однояйцевые
      близнецы! Реальность зла и его несоединимость с добром раздирают противоположности и неминуемо
      ведут к распятию и суспензированию (подвешиванию) всего живого. Поскольку “anima naturaliter 
      Christiana” (лат. «душа от природы христианка»), то эти последствия должны наступить столь же
      неизбежно, как это случилось в жизни Иисуса: все мы должны быть «распяты со Христом», т.е. 
      суспензированы в моральных страданиях, что соответствует настоящему распятию. Практически это 
      возможно, прежде всего, лишь приблизительно, и потом к тому же настолько невыносимо и 
      несовместимо с жизнью, что обычный человек может позволить себе оказываться в таком состоянии 
      только время от времени и максимально редко. Ибо как он мог бы при таком страдании быть еще и 
      обычным! Поэтому более или менее пробабилистская установка в отношении к проблеме зла неизбежна. 
      Тем самым правда самости, а именно подлинное единство добро — зло, конкретно выявляется в 
      парадоксе: хотя грех есть нечто наиопаснейшее и наитягчайшее, он все же не настолько тяжел, 
      чтобы нельзя было избежать его при помощи «пробабильных» доводов. При этом последнее — даже не 
      безусловная распущенность или легкомыслие, а просто практическая жизненная необходимость. 
      Практика исповеди поступает как сама жизнь, которая успешно сопротивляется, чтобы не погибнуть 
      в неразрешимой противоречивости. А конфликт все равно продолжает существовать, что опять-таки 
      соответствует антиномии самости, которая сама есть конфликт и единство.
      
Христианство возвысило антиномию добра и зла до уровня мировой проблемы, а посредством 
      догматической формулировки этой противоположности — до абсолютного принципа. В этом пока 
      неразрешенном конфликте христианин предстает как протагонист добра и участник мировой драмы. 
      Такое подражание Христу, если понимать его в самом глубоком смысле, означает страдание, которое
      для большинства совершенно невыносимо. Поэтому подражание Христу становится в жизни только 
      условным и совсем не осуществляется, и пастырская практика церкви даже ощущает себя вынужденной
      «облегчить ношу Христа». А это означает весьма существенное выхолащивание жесткости и остроты 
      конфликта и тем самым практическую релятивизацию добра и зла. Добро равнозначно безусловному 
      подражанию Христу, а зло — препятствованию ему. Моральная слабость и косность человека суть то, 
      что сильнее всего препятствует этому подражанию, и как раз посредством их пробабилизм проявляет
      на практике понимание, которое может соответствовать христианскому терпению, милосердию и любви 
      к ближнему, иногда, может быть, больше, чем образ мыслей тех, которые видят в этом только 
      распущенность. Хотя пробабилистское устремление достойно присуждения ему ряда главных 
      христианских добродетелей, нельзя все же не заметить, что оно препятствует страданию при
      подражании Христу, а тем самым лишает борьбу добра против зла ее остроты, и смягчает ее до
      выносимой степени. При этом происходит сближение с психическим архетипом самости, в котором 
      и впрямь эта противоположность выступает в виде единства, и притом, как уже указывалось, не 
      так, как в христианской символике, которая оставляет конфликт открытым. Для последней мир 
      расколот «трещиной»: свет борется против мрака и горнее — против дольнего. Эти Двое не суть 
      Одно, как и в психическом архетипе.
      
Хотя догма с ужасом отвергает мысль о том, что Двое суть Одно, но, как мы видели, 
      предоставляет все же религиозной практике возможность приблизительного осуществления 
      естественного психологического символа — именно, символа в себе единой самости. Зато догма 
      настаивает на том, что Трое суть Одно, но открещивается от того, что Четверо суть Одно. Нечетные 
      числа, как известно, с древних времен не только у нас на Западе, но и в Китае, считались 
      мужскими, а четные — женскими. Тем самым Троица — явно мужское Божество, и андрогинность Христа 
      и особое место и возвышенность Богоматери не являются ее полным эквивалентом. С этой, может 
      быть, чуждой для читателя констатации мы подходим к центральной аксиоме алхимии, а именно к 
      тезису Марии Профетиссы [110]. «Единица становится 
      Двумя, Двое — Тремя, а из Третьего выйдет Единое как Четвертое». Как видно читателю уже из 
      названия этой книги («Психология и алхимия»), в ней идет речь о психологическом значении 
      алхимии, т.е. о проблеме, которая, за редкими исключениями, до сих пор не была предметом 
      научного исследования. До недавнего времени наука занималась только историко-химическим
      аспектом алхимии, и лишь в малой степени — ее философской и религиозной стороной. Значение 
      алхимии для истории развития химии очевидно. Зато ее исторически-духовное значение еще столь 
      неизвестно, что кажется почти невозможным немногими словами дать представление о том, в чем оно
      состоит. Поэтому в данном «Введении» я сделал попытку изобразить ту религиозно-историческую и 
      психологическую проблематику, в которую вплетена алхимическая тема. Алхимия представляет собой
      нечто вроде подводного течения по отношению к поверхности господствующего христианства. Она 
      соотносится с ним, как сон с сознанием, и подобно тому, как сон компенсирует конфликты сознания,
      так и она стремится заполнить те места, которые оставила зиять антагонистическая напряженность 
      христианства. Точнейшим образом это выражается, пожалуй, в той аксиоме, которая лейтмотивом 
      проходит через почти на целых 1700 лет протянувшийся срок жизни, данный алхимии, а именно в
      цитированном выше тезисе Марии Профетиссы.
      
Здесь между нечетными числами христианской догматики протискиваются четные числа, которые 
      означают женское, землю, подземное и даже само зло. Их персонификацией является «змей Меркурия» 
      [111], дракон, который сам себя порождает и уничтожает
      и символически представляет «первую материю» [112]. 
      Эта основополагающая мысль алхимии отсылает к Tehom [113], Тиамат [114] с ее драконовским 
      атрибутом, а тем самым — к матриархальному первобытному миру, который был преодолен — в теомахии 
      мифа о Мардуке — мужским миром Отца. Этот всемирно-исторический поворот сознания в «мужскую»
      сторону был компенсирован прежде всего посредством хтонически—женского начала бессознательного.
      Уже в некоторых дохристианских религиях дифференциация мужского выступала в виде спецификации 
      Отец — Сын, каковое превращение получило затем в христианстве первостепенное значение. Если бы
      бессознательное было просто комплементарным, то оно сопровождало бы этот поворот сознания 
      выдвижением Матери и Дочери, для которого в мифе о Деметре и Персефоне уже был готов нужный
      материал. Но оно предпочло, как показывает алхимия, тип Кибелы — Аттиса, а тем самым проявилось
      как не комплементарное, а компенсирующее. Так обнаруживается, что бессознательное не просто 
      противоположно сознанию, но является более или менее модифицирующимся противником-партнером 
      («макрокосмическим сыном» [115]). Тип Сына вызывает 
      на свет из «хтонического» бессознательного в качестве дополняющего образа не Дочь, а опять-таки
      Сына. Этот достопримечательный факт, по всей видимости, совпадает с воплощением чисто духовного
      Бога в земной природе человека, что происходит благодаря зачатию Святым Духом во чреве Блаженной
      Девы. Так горнее, духовное, мужское склоняется над дольним, земным, женским, и в результате 
      предшествующая отцовскому миру Мать, идя навстречу мужскому, при помощи инструмента 
      человеческого духа («философии») производит на свет Сына, — не противоположность Христа, но его 
      хтоническое соответствие, не богочеловека, но сказочное существо, единообразное с сущностью 
      Праматери. И как заданием горнего Сына является спасение человека (микрокосмоса), так 
      назначение дольнего Сына — быть «спасителем макрокосма» (т.е. мира стихий).
      
Вот в кратких чертах драматические события, которые разыграны в темных глубинах алхимии. 
      Излишне было бы отмечать, что эти оба Сына никогда не соединялись, кроме как, может быть, в 
      духе и в глубочайшем переживании некоторых немногих, особенно одаренных алхимиков. Но то, что 
      «имело целью» это событие, понять не слишком трудно: вочеловечивание Бога по видимости было 
      сближением мужского принципа отцовского мира с женским принципом материнского мира, благодаря
      чему последний ощущает побуждение уподобиться отцовскому миру. Это явно означало не более и не 
      менее как попытку сглаживания противоречий для компенсации открытого конфликта.
      
Пусть читателя не смущает, что мое изложение звучит как гностический миф. Мы продвигаемся 
      теперь в те психологические сферы, в которых коренится гносис. Выражение христианского символа — 
      это гносис, а уж компенсация бессознательного — и подавно он. Мифологема есть самый что ни на 
      есть подлинный язык этих психических процессов, и никакая рассудочная формулировка даже и 
      приблизительно не в состоянии достичь полноты и выразительной силы мифического образа. Речь-то 
      идет о праобразах, которые потому и передаются лучше всего и в самом подходящем виде образным 
      языком.
      
Изображенный тут процесс обнаруживает все черты психологической компенсации. Маска 
      бессознательного, ясное дело, не мертва, а отражает тот лик, который ему показывают. 
      Враждебность придает ему угрожающий вид, а расположенность смягчает его черты. При этом речь 
      идет не о простом оптическом отображении, но о самостоятельном ответе, который открывает 
      автономную сущность того, кто отвечает. Так, «философский сын» (меркурий) — ни в коем разе не
      просто рефлекс Сына Божьего в негодной материи, а это сын Тиамат демонстрирует черты 
      материнского праоблика. Хотя он явный гермафродит, у него все же мужское имя, и тем самым он 
      выдает склонность к компромиссу отвергнутого духом и просто-напросто идентифицировавшегося со 
      злом хтонического мира: он является, несомненно, уступкой духовному и мужскому, несмотря на то,
      что несет на себе тяжесть земли и баснословность звериного прасущества.
      
Этот ответ материнского мира показывает, что пропасть, отделяющая его от отцовского мира, не
      является непреодолимой, ибо бессознательное содержит в себе зародыш единства обоих. Сущность 
      сознания есть различение; оно должно, ради осознанности, разрывать противоположности, и притом 
      противоестественно. В природе ищут себя противоположности — «крайности сходятся» — и так обстоит
      дело в бессознательном, особенно в архетипе единства, в самости. В нем, как и в божественном, 
      противоположности снимаются. Но с манифестацией бессознательного начинается их раскол, как во 
      время сотворения мира; ибо каждый акт осознания есть акт творения, и от этого психологического 
      опыта происходят многоразличные космогонические символы.
      
В алхимии речь идет преимущественно о зародыше единства, который спрятан в хаосе Тиамат и 
      образует соответствие единства божественного. Как и это единство, он имеет тринитарную природу
      в алхимии христианского толка и триадическую — в языческой алхимии. По другим мнениям, он 
      соответствует единству четырех элементов и потому является четверичностью. Преобладающие 
      большинство данных современной психологии говорит в пользу последнего. Те немногочисленные 
      случаи в моих наблюдениях, которые давали число «три», характеризовались систематическим 
      выпадением сознания, а именно неосознанием так называемой неполноценной функции. Тройка как 
      раз не является естественным выражением целостности, в то время как четверка представляет 
      минимум условий для суждения о целостности.
      
Тем не менее следует подчеркнуть, что наряду с явной склонностью алхимии (как и 
      бессознательного) к четверичности существует без конца возникающая неопределенность между 
      тремя и четырьмя. Уже в аксиоме Марии Профетиссы четверичность дается с оговорками и неточно.
      В алхимии имеется как четыре, так и три «метода», четыре и три цвета. Хотя всегда имеется 
      четыре элемента, чаще три из них собраны вместе, а один — на особом положении: то это земля, 
      то огонь. Хотя «четырехугольный» и «квадратный», но также и трехголовый змей, или просто 
      триединство. Эта неопределенность указывает на «Как, Так И», т.е. центральные представления 
      настолько же четверичны, насколько и троичны. Психолог не может без того, чтобы не сослаться
      на тот факт, что и психология бессознательного знакома с подобной ошеломляющей ситуацией: менее
      всего дифференцированная так называемая неполноценная функция таким образом контаминирована с
      коллективным бессознательным, что при осознании наряду с другими вызывает на свет и архетип 
      самости, «Я — Единое четвертое», как говорит Мария. «Четыре» имеет значение женского, 
      материнского, физического, «три» — мужского, отцовского, духовного. Неопределенность между 
      Четырьмя и Тремя означает то же, что и раскачивание между духовным и физическим: пример,
      говорящий в пользу того, что любая человеческая истина — предпоследняя.
      
Вначале я исходил из тотальности человека как той цели, к которой в психотерапевтическом 
      процессе ведет в конце концов душевное развитие. Этот вопрос то и дело переплетается с 
      мировоззренческими и религиозными предпосылками. Даже если пациент, как это частенько бывает, 
      считает себя в этом отношении непредвзятым, такого рода предпосылка его мышления, его образа
      жизни, его морали и его языка обусловлены исторически вплоть до деталей, что нередко остается
      для него неосознанным — отчасти по недостатку образования, отчасти — из-за отсутствия 
      самокритики. Анализ его ситуации поэтому рано или поздно приводит к просвечиванию его общих
      духовных предпосылок далеко за пределы личностных факторов, а тем самым разворачивается та 
      проблематика, которую я пытался набросать на предыдущих страницах. На эту фазу процесса падает
      производство символов единства, так называемой мандалы, которые появляются или в снах, или в
      форме образных визуальных впечатлений в состоянии бодрствования, чаще всего как явственная 
      компенсация противоречивости и конфликтности осознанной ситуации. Было бы, пожалуй, неправильно
      сказать, что зияние расщелины (Пшивара) в христианском мироустройстве несет за это 
      ответственность; ведь легко показать, как христианская символика эту рану как раз врачует или
      старается уврачевать. Было бы, пожалуй, корректнее рассматривать эту неразрешенность конфликта 
      как симптом психической ситуации западного человека и сетовать на его неспособность вместить 
      в себя весь объем этого христианского символа. Как врач я не могу в этом отношении предъявлять
      пациенту требования; нет у меня и церковного лекарства благодати. Вследствие этого я оказываюсь
      лицом к лицу с задачей пройти единственно возможным для меня путем, а именно путем осознавания
      тех архетипических образов, которые в определенном смысле соответствуют догматическим 
      представлениям. При этом я должен предоставить моему пациенту самому принимать решение, как это
      соответствует его предпосылкам, его духовной зрелости, его образованию, его происхождению и
      его темпераменту, насколько это возможно без серьезных конфликтов. Как врач я вижу свою задачу 
      в том, чтобы поддерживать жизнеспособность пациента. Поэтому я не имею права выносить приговор
      о его окончательных решениях, ибо я по опыту знаю, что любое принуждение, будь то легкая
      суггестия, или советы, или иные методы воздействия, не приносит в конце концов ничего, кроме 
      помех высшему и самому главному переживанию, а именно пребыванию наедине со своей самостью, 
      или как там еще ни называй эту объективность души. Он должен быть один хотя бы уже для того,
      чтобы узнать, что его несет, когда он больше не может нести себя сам. Только это знание даст 
      ему нерушимую опору.
      
Эту поистине нелегкую задачу я в любое время с радостью предоставил бы решать теологам, если
      бы многие из моих пациентов сами не были как раз из теологов. Они должны были бы остаться
      подвешенными в церковной общине, но слетели с великого древа как увядший лист и теперь 
      подвешены на излечении [116]. Что-то в них судорожно 
      цепляется, часто с силой отчаяния, как будто они или «оно» повергнутся в ничто, если они не 
      смогут повиснуть, ухватившись. Они ищут твердую опору, на которую они могли бы встать. 
      Поскольку им не подходит поддержка извне, они, в конце концов, должны найти ее в себе самих, 
      что, по их же признанию, как раз и есть самое невероятное с точки зрения разума, но что очень 
      даже возможно с точки зрения бессознательного. Вот что нам открывается в архетипе «низкого 
      происхождения Спасителя».
      
Путь к цели — поначалу хаотичный и непредвиденный, и только очень постепенно множится число 
      целеуказующих знаков. Этот путь не прямолинейный, а, по всей видимости, цикличный. Точное знание 
      доказало, что это спираль: мотивы сновидений через некоторые промежутки все вновь возвращаются 
      к определенным формам, которые своим характером указывают на центр. Речь идет именно о 
      средоточии, или о центральном расположении, которое проявляется при известных условиях уже в 
      первых сновидениях. Сновидения как манифестации бессознательных процессов вращаются или 
      циркулируют вокруг середины и приближаются к ней со все более явственными и обширными 
      амплификациями. Из-за многообразия символического материала поначалу трудно вообще увидеть 
      здесь какой-нибудь порядок. Ведь никак не предполагается, что серии сновидений подчинены 
      какому-то упорядочивающему принципу. При ближайшем рассмотрении ход развития обнаруживает 
      себя как циклический, или спиралевидный. Можно провести параллель между такими спиралевидными 
      движениями и процессами роста у растений, потому что ведь и растительный мотив (дерево, 
      цветок и т.д.) тоже часто возвращается в таких сновидениях и фантазиях и тоже спонтанно
      изображается на рисунках. В алхимии дерево есть символ герметической философии.
      
Первое исследование в книге «Психология и алхимия» занимается серией сновидений, которая в 
      изобилии содержит в себе символы середины или цели. Развитие этих символов, так сказать,
      равнозначно процессу исцеления. Центр или цель имеет, таким образом, в собственном смысле 
      слова значение спасения. Правомочность такой терминологии выявляется из самих сновидений; 
      ибо они содержат в себе так много отношений к теме религиозных феноменов, что некоторые из 
      них стали даже предметом моего исследования «Психология и религия». Мне кажется, не может быть 
      сомнения в том, что относительно этих процессов речь идет о религиозно-творческих архетипах.
      Чем бы еще другим ни была религия, ее эмпирически постижимая, психическая часть, без сомнения,
      состоит в таких манифестациях бессознательного. Слишком долго муссировался, в сущности, 
      неважный вопрос о том, являются ли утверждения религиозной веры истинными, или нет. Несмотря
      на то обстоятельство, что истинность метафизического утверждения никогда не может быть ни 
      доказана, ни опровергнута, само по себе наличие такого утверждения является очевидным фактом, 
      который не нуждается в дальнейших доказательствах, а если сюда присоединяется «согласие всех»,
      то тем самым общезначимость высказывания доказана как раз в этом объеме. Постижим в этом смысле
      только психический феномен, в отношении которого категории объективной достоверности или 
      истинности не подходят. С помощью рациональной критики с феноменом не покончишь, и в религиозной
      жизни речь идет о явлениях и фактах, а ни в коем разе не о дискутабельных гипотезах.
      
Диалектический разбор в процессе психического лечения последовательно ведет к очной ставке
      пациента с его Тенью — той темной половиной души, с которой то и дело разделывались посредством 
      проекции: или тем, что навешивали на своего ближнего — в более узком или более широком смысле —
      все те пороки, в которых сами были очевидным образом повинны, или перекладывая свои грехи — 
      посредством “contritio” (сокрушения) или, мягче, “attritio” (раскаяния) на божественного 
      посредника [117]. Но ведь известно, что без греха нет 
      покаяния и без покаяния нет спасающей милости, даже что без «первородного греха» никогда не 
      явился бы на сцену акт спасения мира. Однако усердно избегают исследовать вопрос о том, 
      заключается ли особая воля Божья, соблюдать которую есть все основания, как раз в силе зла. 
      Если, подобно целителям душ, имеют дело с людьми, которые стоят напротив своей чернейшей Тени, 
      то зачастую ощущают себя вынужденными непосредственно принимать такое воззрение [118]. Во всех случаях врач не может себе позволить столь
      же дешевым, сколь и морально возвышенным жестом указывать на скрижали закона с их «ты не
      должен». Ему следует объективно проверять и взвешивать возможности; ибо он знает, меньше из 
      религиозного воспитания и больше — из природы и опыта, что имеется нечто наподобие felix culpa 
      (лат. «блажен виновный»). Он знает, что упускают не только свое счастье, но и свою основную 
      вину, без которой человек не достигнет своей целостности. Последняя же есть харизма (греч. 
      «благодать»), которую нельзя получить ни искусством, ни хитростью, в которую можно только 
      врасти, и появление и ход которой можно только претерпевать. Безусловно, ненормально, что 
      человечество не едино, а состоит из индивидуумов, духовный характер которых оно распределяет на 
      пространстве по меньшей мере 10 000 лет. Тогда, положительно, нет никакой истины, которая не 
      означает для одних спасение, а для других — обольщение и яд. Всякий универсализм пребывает в 
      этой жуткой дилемме. Выше я упоминал иезуитский пробабилизм: он, как ничто другое, рисует 
      чудовищную задачу церковной католичности [119]. Даже 
      самые благожелательные приходили по этому поводу в ужас; но в непосредственном столкновении с 
      жизненной действительностью кое у кого уже пропали негодование или улыбка. Даже врач должен 
      взвесить и обдумать, конечно, не в пользу церкви или против нее, но в пользу или не в пользу 
      жизни и здоровья. На бумаге-то кодекс морали выглядит ясным и достаточно чистым, но тот же 
      документ, написанный на «плотских скрижалях сердца», — жалкий клочок, и как раз в душах тех, 
      которые шире всех разевали рот. Если уж повсюду возвещают: «Зло есть зло, мы осуждаем его без
      колебаний», то в индивидуальном случае зло — именно самое проблематичное, — то, что требует 
      основательнейшего взвешивания.
      
Прежде всего заслуживает величайшего внимания вопрос: «Кто действует?» Ибо ответ на этот 
      вопрос позволяет вынести окончательное решение о ценности деяния. Для общества, безусловно, 
      важнее всего «Что» поступка, потому что оно непосредственно очевидно. На пристальный же взгляд, 
      даже правильный поступок в руке мужа неправедного делается несчастьем. Кто предусмотрителен, 
      тот не обманется ни в правильном поступке неправедного, ни в неправильном поступке праведного.
      Поэтому целитель душ направляет свое внимание не на «Что», а на «Как» деяния, ибо в нем 
      заключена вся подноготная совершившего деяние. Зло не меньше, чем добро, требует, чтобы его
      приняли во внимание; ибо добро и зло суть в конечном счете не что иное как идеальные продления
      и абстракции поступков, и оба принадлежат к светло—темной проявленности жизни. Ведь в конечном 
      счете нет добра, из которого бы не могло выйти зла, и зла, из которого не могло бы выйти 
      добра.
      
Очная ставка с темной половиной личности, с так называемой Тенью, сама собой получается в
      любом мало-мальски основательном лечении. Эта проблема здесь так же важна, как проблема греха 
      в церкви. Открытый конфликт неизбежен и мучителен. Меня уже частенько спрашивали: «И что Вы
      с этим делаете?» Я ничего не делаю; я вообще не могу ничего делать, как только с определенным 
      доверием к Богу ожидать, пока из конфликта, выдержанного с терпением и мужеством, не получится
      неожиданная для меня концовка, которая суждена данному человеку. При этом я отнюдь не пассивен 
      или бездеятелен, а помогаю пациенту понять все те вещи, которые производит бессознательное во 
      все время этого конфликта. Можно мне верить, что это — вещи совсем необычные. Скорее, они
      принадлежат к самому значительному, что мне когда-либо приходилось видеть. Пациент тоже не 
      бездеятелен; ведь ему надо поступать правильно, а именно, посильно не давать захлестнуть себя
      напору зла в себе. Ему нужно «оправдание делами»; ибо «оправдание верой» уже только пустой
      звук для него, как и для многих других. «Вера» может заменять отсутствующее переживание. В 
      таких случаях и требуется поэтому реальное деяние. Христос воспекся о грешнике и не проклял 
      его. Истинное подражание Христу — делать то же самое, и поскольку нельзя делать того, чего
      не сделал бы себе сам, то надо позаботиться о грешнике, который и есть ты сам. И так же как
      Христа не обвиняют, что он братался со злом, и себя не нужно упрекать в том, что любовь к 
      грешнику, который есть ты сам, является дружественным соглашением со злом. Любовью улучшают,
      ненавистью ухудшают, в том числе и себя. Опасность этого воззрения — та же, что опасность 
      подражания Христу; но праведный не даст застать себя врасплох в беседе с мытарем и блудницей.
      Я, по-видимому, должен подчеркнуть, что психология не изобрела ни христианства, ни “imitatio” 
      Христа [120]. Я желаю всем, чтобы церковь сняла 
      с них бремя их грехов. Но кому она не может сослужить эту службу, тот — в подражание Христу —
      должен очень низко нагнуться, чтобы взять на себя бремя своего креста. Античность умела помочь 
      себе старинной греческой мудростью: «Ничего сверх меры; в правильной мере все благое». Но какая 
      бездна отделяет нас от этого разума! Помимо моральной трудности существует также опасность, и
      немалая, которая особенно у патологически предрасположенных индивидуумов может вести к 
      осложнениям. Это заключается в том факте, что содержания личного бессознательного (т.е. Тени)
      поначалу неразличимо совпадают с архетипическими содержаниями коллективного бессознательного, 
      и при осознании Тени как бы тянут их с собой наверх. Посредством этого может получиться жуткое
      воздействие на сознание, ибо от оживления архетипов будет неуютно и самому трезвому 
      рационалисту (и как раз особенно ему). Он страшится именно низшей формы убеждения — суеверия,
      которое, как он полагает, ему навязывается. У таких людей это суеверие в своей подлинной форме 
      проявляется, однако, только тогда, когда они патологичны, но не тогда, когда они могут сохранить 
      устойчивость. В последнем случае оно проявляется тогда, например, в виде страха перед 
      «сумасшествием». Ибо все, что современное сознание не может дефинировать, считается духовной
      болезнью.
      
Во всяком случае, надо сказать, что архетипические содержания коллективного бессознательного 
      часто принимают в сновидениях и фантазиях гротескно—жутковатый вид. А от чрезмерной 
      чувствительности к кошмарным сновидениям и от навязчивых страшных фантазий не застраховано даже 
      самое рационалистическое сознание. Психологическое толкование этих образов, о которых невозможно
      не знать и которые невозможно замалчивать, логично ведет в глубины религиозно—исторической
      феноменологии. Ибо история религии в широчайшем смысле этого понятия (т.е. включая мифологию,
      фольклор и примитивную психологию) является кладезем архетипических образов, откуда врач может
      извлечь полезные параллели и поясняющие сравнения, предназначенные для умиротворения и 
      просветления тяжко расстроенного в своих ориентациях сознания. Безусловно необходимо, так 
      сказать, давать контекст всплывающим образам фантазий, которые выступают по отношению к 
      сознанию как чуждые и даже угрожающие, для того чтобы подводить их ближе к пониманию. Это, 
      как показывает опыт, лучше всего получается с помощью мифологического сравнительного 
      материала.
      
Наш первый раздел дает большое количество таких примеров. Читателю особенно бросится в 
      глаза тот факт, что существует больше чем достаточно взаимоотношений между индивидуальной 
      символикой сновидений и средневековой алхимией. Ведь это не прерогатива изложенного случая,
      а всеобщий факт, который бросился мне в глаза лишь десять лет назад только потому, что я лишь
      тогда начал серьезно изучать образ мышления и символику алхимии.
      
Второе исследование в книге «Психология и алхимия» содержит введение в символику алхимии в 
      ее отношении к христианству и гностицизму. В качестве просто введения оно, конечно, весьма 
      далеко от полного изложения этой сложной и темной области, — а главный его предмет составляет 
      параллель Христос — ляпис [121]. Эта параллель, 
      разумеется, дает повод для сравнения представлений о цели «Алхимического деяния» с центральными
      христианскими представлениями; ибо и то и другое имеет самое большое значение для понимания и 
      истолкования являющихся в сновидениях образов и для их психологического действия. Последнее 
      важно для практики психотерапии, потому что нередко именно интеллигентнейшие и образованнейшие
      пациенты, для которых невозможно возвращение в церковь, соприкасаются с архетипическими
      материалами и тем задают врачу проблему, с которой чисто персоналистски—ориентированной 
      психологии уже не совладать.
      
Знания только психических структур неврозов тоже ни в коем случае не достаточно; ибо как
      только процесс достигает сферы коллективного бессознательного, имеешь дело со здоровым 
      материалом, а именно с универсальными основами индивидуально—изменчивой псюхе. В понимании этих
      более глубоких слоев псюхе нам помогают, с одной стороны, сведения по примитивной психологии,
      а с другой стороны, и в совершенно особенной мере, знание о непосредственно исторически 
      предшествующих стадиях современного сознания. На одной стороне это — дух церкви, который 
      породил сегодняшнее сознание, на другой же стороне — наука, в началах которой сокрыто многое,
      что не смогло быть принято церковью. Это по преимуществу остатки античного духа и античного
      ощущения природы, которые были неискоренимы и в конце концов нашли себе убежище в средневековой
      натурфилософии. В качестве «Духа металлов» и астрологических компонентов судьбы древние 
      планетные боги пережили многие христианские столетия [122].
      
В то время как в церкви возрастающее разделение обряда и догмы удаляло сознание от его 
      естественной укорененности в бессознательном, алхимия и астрология непрерывно занимались тем, 
      чтобы не дать рухнуть мостам, ведущим вниз, к природе, т.е. к бессознательной душе. Астрология 
      упорно вела сознание назад, к познанию зависимости характера и судьбы от определенных моментов
      времени, а алхимия вновь и вновь давала повод к проецированию тех архетипов, которые не могли 
      без трений вписаться в христианский процесс. Хотя алхимия, с одной стороны, постоянно 
      приближалась к границам ереси и была запрещена церковью; но, с другой стороны, она пользовалась
      действенной защитой темноты своей символики, которая в любое время могла быть выдана за
      невинный аллегоризм. Этот аллегорический аспект для многих алхимиков, несомненно, стоял на 
      переднем плане постольку, поскольку они были твердо убеждены в том, что следует иметь дело
      только с химическими телами. Но всегда находились некоторые, для которых при работе в 
      лаборатории был важен символ и его психическое действие. Как показывают тексты, они отдавали
      себе в этом отчет, и притом до такой степени, что воротили нос от наивных делателей золота как 
      от лжецов, обманщиков и обманутых. Свою позицию они возвещали такими положениями, как «Золото 
      наше не есть золото толпы» [123]. Хотя их занятия 
      веществом и были серьезным усилием проникнуть в сущность химических превращений; но одновременно 
      они были также — и часто в преобладающей степени — отражением параллельно протекающего 
      психического процесса, который тем легче может проецироваться на незнакомую химию вещества,
      что этот процесс есть бессознательное природное событие — точно так же, как таинственное
      изменение вещества. Набросанная выше проблематика процесса становления личности, так
      называемого процесса индивидуации, и есть то, что выражается в алхимической символике.
      
В то время как великое стремление церкви есть “imitatio Christi”, алхимик, сам того ясно 
      не осознавая или совсем не желая, оказывается во власти бессознательных, данных от природы 
      предпосылок своего духа и сущности, в одиночестве и темной проблематике своего дела, потому что 
      он ведь нигде не может опереться на ясные и недвусмысленные примеры, как христианин. Авторы, 
      которых он штудирует, снабжают его символами, чей смысл он стремится понимать на свой манер,
      а в действительности они затрагивают и возбуждают его бессознательное. Алхимики, иронизируя 
      над собой, выдумали словцо “obscurum per obscurius” (лат. «темное понимать через еще более 
      темное»). Этим методом они предаются как раз именно тому процессу, от которого церковь стремилась