1 2 3 4 5 6 7 8 9 
Левий порылся за пазухой и вынул свиток пергамента. Пилат  взял его, развернул, расстелил между огнями и, щурясь, стал изучать  малоразборчивые чернильные знаки. Трудно было понять эти корявые строчки, и  Пилат морщился и склонялся к самому пергаменту, водил пальцем по строчкам. Ему  удалось все-таки разобрать, что записанное представляет собой несвязную цепь  каких-то изречений, каких-то дат, хозяйственных заметок и поэтических отрывков.  Кое-что Пилат прочел: «Смерти нет... Вчера мы ели сладкие весенние  баккуроты...»    

Гримасничая от напряжения, Пилат щурился, читал: «Мы увидим  чистую реку воды жизни... Человечество будет смотреть на солнце сквозь  прозрачный кристалл...»    

Тут Пилат вздрогнул. В последних строчках пергамента он  разобрал слова: «...большего порока... трусость».    

Пилат свернул пергамент и резким движением подал его Левию.    

– Возьми, – сказал он и, помолчав, прибавил: – Ты, как  я вижу, книжный человек, и незачем тебе, одинокому, ходить в нищей одежде без  пристанища. У меня в Кесарии есть большая библиотека, я очень богат и хочу  взять тебя на службу. Ты будешь разбирать и хранить папирусы, будешь сыт и  одет.    

Левий встал и ответил:    

– Нет, я не хочу.    

– Почему? – темнея лицом, спросил прокуратор, – я тебе  неприятен, ты меня боишься?    

Та же плохая улыбка исказила лицо Левия, и он сказал:    

– Нет, потому что ты будешь меня бояться. Тебе не  очень-то легко будет смотреть мне в лицо после того, как ты его убил.    

– Молчи, – ответил Пилат, – возьми денег.    

Левий отрицательно покачал головой, а прокуратор продолжал:    

– Ты, я знаю, считаешь себя учеником Иешуа, но я тебе  скажу, что ты не усвоил ничего из того, чему он тебя учил. Ибо, если бы это  было так, ты обязательно взял бы у меня что-нибудь. Имей в виду, что он перед  смертью сказал, что он никого не винит, – Пилат значительно поднял палец, лицо  Пилата дергалось. – И сам он непременно взял бы что-нибудь. Ты жесток, а тот  жестоким не был. Куда ты пойдешь?    

Левий вдруг приблизился к столу, уперся в него обеими руками  и, глядя горящими глазами на прокуратора, зашептал ему:    

– Ты, игемон, знай, что я в Ершалаиме зарежу одного  человека. Мне хочется тебе это сказать, чтобы ты знал, что крови еще будет.    

– Я тоже знаю, что она еще будет, – ответил Пилат, –  своими словами ты меня не удивил. Ты, конечно, хочешь зарезать меня?    

– Тебя зарезать мне не удастся, – ответил Левий,  оскалившись и улыбаясь, – я не такой глупый человек, чтобы на это рассчитывать,  но я зарежу Иуду из Кириафа, я этому посвящу остаток жизни.    

Тут наслаждение выразилось в глазах прокуратора, и он,  поманив к себе пальцем поближе Левия Матвея, сказал:    

– Это тебе сделать не удастся, ты себя не беспокой.  Иуду этой ночью уже зарезали.    

Левий отпрыгнул от стола, дико озираясь, и выкрикнул:    

– Кто это сделал?    

– Не будь ревнив, – оскалясь, ответил Пилат и потер  руки, – я боюсь, что были поклонники у него и кроме тебя.    

– Кто это сделал? – шепотом повторил Левий.    

Пилат ответил ему:    

– Это сделал я.    

Левий открыл рот, дико поглядел на прокуратора, а тот  сказал:    

– Этого, конечно, маловато, сделанного, но все-таки это  сделал я. – И прибавил: – Ну, а теперь возьмешь что-нибудь?    

Левий подумал, стал смягчаться и, наконец, сказал:    

– Вели мне дать кусочек чистого пергамента.    

Прошел час. Левия не было во дворце. Теперь тишину рассвета  нарушал только тихий шум шагов часовых в саду. Луна быстро выцветала, на другом  краю неба было видно беловатое пятнышко утренней звезды. Светильники  давным-давно погасли. На ложе лежал прокуратор. Подложив руку под щеку, он спал  и дышал беззвучно. Рядом с ним спал Банга.    

Так встретил рассвет пятнадцатого нисана пятый прокуратор  Иудеи Понтий Пилат.    

 Глава 27    

Конец квартиры N 50    

     

Когда Маргарита дошла до последних слов главы «...Так  встретил рассвет пятнадцатого нисана пятый прокуратор Иудеи Понтий Пилат», –  наступило утро.    

Слышно было, как во дворике в ветвях ветлы и липы вели  веселый, возбужденный утренний разговор воробьи.    

Маргарита поднялась с кресла, потянулась и только теперь  ощутила, как изломано ее тело и как хочет она спать. Интересно отметить, что  душа Маргариты находилась в полном порядке. Мысли ее не были в разброде, ее  совершенно не потрясало то, что она провела ночь сверхъестественно. Ее не  волновали воспоминания о том, что она была на балу у сатаны, что каким-то чудом  мастер был возвращен к ней, что из пепла возник роман, что опять все оказалось  на своем месте в подвале в переулке, откуда был изгнан ябедник Алоизий Могарыч.  Словом, знакомство с Воландом не принесло ей никакого психического ущерба. Все  было так, как будто так и должно быть. Она пошла в соседнюю комнату, убедилась  в том, что мастер спит крепким и спокойным сном, погасила ненужную настольную  лампу и сама протянулась под противоположной стеной на диванчике, покрытом  старой разорванной простыней. Через минуту она спала, и никаких снов в то утро  она не видела. Молчали комнаты в подвале, молчал весь маленький домишко  застройщика, и тихо было в глухом переулке.    

Но в это время, то есть на рассвете субботы, не спал целый  этаж в одном из московских учреждений, и окна в нем, выходящие на залитую  асфальтом большую площадь, которую специальные машины, медленно разъезжая с  гудением, чистили щетками, светились полным светом, прорезавшим свет  восходящего солнца.    

Весь этаж был занят следствием по делу Воланда, и лампы всю  ночь горели в десяти кабинетах.    

Собственно говоря, дело стало ясно уже со вчерашнего дня,  пятницы, когда пришлось закрыть Варьете вследствие исчезновения его администрации  и всяких безобразий, происшедших накануне во время знаменитого сеанса черной  магии. Но дело в том, что все время и непрерывно поступал в бессонный этаж все  новый и новый материал.    

Теперь следствию по этому странному делу, отдающему  совершенно явственной чертовщиной, да еще с примесью каких-то гипнотических  фокусов и совершенно отчетливой уголовщины, надлежало все разносторонние и  путанные события, происшедшие в разных местах Москвы, слепить в единый ком.    

Первый, кому пришлось побывать в светящемся электричеством  бессонном этаже, был Аркадий Аполлонович Семплеяров, председатель акустической  комиссии.    

После обеда в пятницу в квартире его, помещающейся в доме у  каменного моста, раздался звонок, и мужской голос попросил к телефону Аркадия  Аполлоновича. Подошедшая к телефону супруга Аркадия Аполлоновича ответила  мрачно, что Аркадий Аполлонович нездоров, лег почивать, и подойти к аппарату не  может. Однако Аркадию Аполлоновичу подойти к аппарату все-таки пришлось. На  вопрос о том, откуда спрашивают Аркадия Аполлоновича, голос в телефоне очень  коротко ответил откуда.    

– Сию секунду... сейчас... сию минуту... – пролепетала  обычно очень надменная супруга председателя акустической комиссии и как стрела  полетела в спальню подымать Аркадия Аполлоновича с ложа, на котором тот лежал,  испытывая адские терзания при воспоминании о вчерашнем сеансе и ночном  скандале, сопровождавшем изгнание из квартиры саратовской его племянницы.    

Правда, не через секунду, но даже и не через минуту, а через  четверть минуты Аркадий Аполлонович в одной туфле на левой ноге, в одном белье,  уже был у аппарата, лепеча в него:    

– Да, это я... Слушаю, слушаю...    

Супруга его, на эти мгновения забывшая все омерзительные  преступления против верности, в которых несчастный Аркадий Аполлонович был уличен,  с испуганным лицом высовывалась в дверь коридора, тыкала туфлей в воздух и  шептала:    

– Туфлю надень, туфлю... Ноги простудишь, – на что  Аркадий Аполлонович, отмахиваясь от жены босой ногой и делая ей зверские глаза,  бормотал в телефон:    

– Да, да, да, как же, я понимаю... Сейчас выезжаю.    

Весь вечер Аркадий Аполлонович провел в том самом этаже, где  велось следствие. Разговор был тягостный, неприятнейший был разговор, ибо  пришлось с совершеннейшей откровенностью рассказывать не только об этом  паскудном сеансе и драке в ложе, но попутно, что было действительно необходимо,  и про Милицу Андреевну Покобатько с Елоховской улицы, и про саратовскую  племянницу, и про многое еще, о чем рассказы приносили Аркадию Аполлоновичу  невыразимые муки.    

Само собой разумеется, что показания Аркадия Аполлоновича,  интеллигентного и культурного человека, бывшего свидетелем безобразного сеанса,  свидетеля толкового и квалифицированного, который прекрасно описал и самого  таинственного мага в маске, и двух его негодяев-помощников, который прекрасно  запомнил, что фамилия мага именно Воланд, – значительно подвинули следствие  вперед. Сопоставление же показаний Аркадия Аполлоновича с показаниями других, в  числе которых были некоторые дамы, пострадавшие после сеанса (та, в фиолетовом  белье, поразившая Римского, и, увы, многие другие), и курьер Карпов, который  был посылаем в квартиру N 50 на Садовую улицу, – собственно, сразу установило  то место, где надлежит искать виновника всех этих приключений.    

В квартире N 50 побывали, и не раз, и не только осматривали  ее чрезвычайно тщательно, но и выстукивали стены в ней, осматривали каминные  дымоходы, искали тайников. Однако все эти мероприятия никакого результата не  дали, и ни в один из приездов в квартиру в ней никого обнаружить не удалось,  хотя и совершенно понятно было, что в квартире кто-то есть, несмотря на то, что  все лица, которым так или иначе надлежало ведать вопросами о прибывающих в  Москву иностранных артистах, решительно и категорически утверждали, что  никакого черного мага Воланда в Москве нет и быть не может.    

Решительно нигде он не зарегистрировался при приезде, никому  не предъявлял своего паспорта или иных каких-либо бумаг, контрактов и  договоров, и никто о нем ничего не слыхал! Заведующий программным отделением  зрелищной комиссии Китайцев клялся и божился, что никакой программы  представления никакого Воланда пропавший Степа Лиходеев ему на утверждение не  присылал и ничего о приезде такого Воланда Китайцеву не телефонировал. Так что  ему, Китайцеву, совершенно непонятно и неизвестно, каким образом в Варьете  Степа мог допустить подобный сеанс. Когда же говорили, что Аркадий Аполлонович  своими глазами видел этого мага на сеансе, Китайцев только разводил руками и  поднимал глаза к небу. И уж по глазам Китайцева можно было видеть и смело  сказать, что он чист, как хрусталь.    

Тот самый Прохор Петрович, председатель главной зрелищной  комиссии...    

Кстати: он вернулся в свой костюм немедленно после того, как  милиция вошла в его кабинет, к исступленной радости Анны Ричардовны и к  великому недоумению зря потревоженной милиции. Еще кстати: вернувшись на свое  место, в свой серый полосатый костюм, Прохор Петрович совершенно одобрил все  резолюции, которые костюм наложил во время его кратковременного отсутствия.    

...так вот, тот самый Прохор Петрович решительнейшим образом  ничего не знал ни о каком Воланде.    

Выходило что-то, воля ваша, несусветное: тысячи зрителей,  весь состав Варьете, наконец, Семплеяров Аркадий Аполлонович,  наиобразованнейший человек, видели этого мага, равно как и треклятых его  ассистентов, а между тем нигде его найти никакой возможности нету. Что же,  позвольте вас спросить: он провалился, что ли, сквозь землю тотчас после своего  отвратительного сеанса или же, как утверждают некоторые, вовсе не приезжал в  Москву? Но если допустить первое, то несомненно, что, проваливаясь, он  прихватил с собой всю головку администрации Варьете, а если второе, то не  выходит ли, что сама администрация злосчастного театра, учинив предварительно  какую-то пакость (вспомните только разбитое окно в кабинете и поведение Тузабубен!),  бесследно скрылась из Москвы.    

Надо отдать справедливость тому, кто возглавлял следствие.  Пропавшего Римского разыскали с изумляющей быстротой. Стоило только сопоставить  поведение Тузабубен у таксомоторной стоянки возле кинематографа с некоторыми датами  времени, вроде того, когда кончился сеанс и когда именно мог исчезнуть Римский,  чтобы немедленно дать телеграмму в Ленинград. Через час пришел ответ (к вечеру  пятницы), что Римский обнаружен в номере четыреста двенадцатом гостиницы  «Астория», в четвертом этаже, рядом с номером, где остановился заведующий  репертуаром одного из московских театров, гастролировавших в то время в  Ленинграде, в том самом номере, где, как известно, серо-голубая мебель с  золотом и прекрасное ванное отделение.    

Обнаруженный прячущимся в платяном шкафу четыреста  двенадцатого номера «Астории» Римский был немедленно арестован и допрошен в  Ленинграде же. После чего в Москву пришла телеграмма, извещающая о том, что  финдиректор Варьете оказался в состоянии невменяемости, что на вопросы он  путных ответов не дает или не желает давать и просит только об одном, чтобы его  спрятали в бронированную камеру и приставили к нему вооруженную охрану. Из  Москвы телеграммой было приказано Римского под охраной доставить в Москву,  вследствие чего Римский в пятницу вечером и выехал под такой охраной с вечерним  поездом.    

К вечеру же пятницы нашли и след Лиходеева. Во все города  были разосланы телеграммы с запросами о Лиходееве, и из Ялты был получен ответ,  что Лиходеев был в Ялте, но вылетел на аэроплане в Москву.    

Единственно, чей след не удалось поймать, это след Варенухи.  Известный всей решительно Москве знаменитый театральный администратор канул как  в воду.    

Тем временем пришлось возиться с происшествиями и в других  местах Москвы, вне театра Варьете. Пришлось разъяснять необыкновенный случай с  поющими «Славное море» служащими (кстати: профессору Стравинскому удалось их  привести в порядок в течение двух часов времени путем каких-то впрыскиваний под  кожу), с лицами, предъявлявшими другим лицам или учреждениям под видом денег  черт знает что, а также с лицами, пострадавшими от таких предъявлений.    

Как само собой понятно, самым скандальным и неразрешимым из  всех этих случаев был случай похищения головы покойного литератора Берлиоза  прямо из гроба в Грибоедовском зале, произведенного среди бела дня.    

Двенадцать человек осуществляли следствие, собирая, как на  спицу, окаянные петли этого сложного дела, разбросавшиеся по всей Москве.    

Один из следователей прибыл в клинику профессора  Стравинского и первым долгом попросил предъявить ему список тех лиц, которые  поступили в клинику в течение последних трех дней. Таким образом, были  обнаружены Никанор Иванович Босой и несчастный конферансье, которому отрывали  голову. Ими, впрочем, занимались мало. Теперь уж легко было установить, что эти  двое стали жертвами одной и той же шайки, возглавляемой этим таинственным  магом. Но вот Иван Николаевич Бездомный следователя заинтересовал чрезвычайно.    

Дверь Иванушкиной комнаты N 117 отворилась под вечер  пятницы, и в комнату вошел молодой, круглолицый, спокойный и мягкий в обращении  человек, совсем непохожий на следователя, и тем не менее один из лучших  следователей Москвы. Он увидел лежащего на кровати, побледневшего и  осунувшегося молодого человека, с глазами, в которых читалось отсутствие интереса  к происходящему вокруг, с глазами, то обращающимися куда-то вдаль, поверх  окружающего, то внутрь самого молодого человека.    

Следователь ласково представился и сказал, что зашел к Ивану  Николаевичу потолковать о позавчерашних происшествиях на Патриарших прудах.    

О, как торжествовал бы Иван, если бы следователь явился к  нему пораньше, хотя бы, скажем, в ночь на четверг, когда Иван буйно и страстно  добивался того, чтобы выслушали его рассказ о Патриарших прудах. Теперь сбылось  его мечтание помочь поймать консультанта, ему не нужно было ни за кем уже  бегать, к нему самому пришли именно затем, чтобы выслушать его повесть о том,  что произошло в среду вечером.    

Но, увы, Иванушка совершенно изменился за то время, что  прошло с момента гибели Берлиоза. Он был готов охотно и вежливо отвечать на все  вопросы следователя, но равнодушие чувствовалось и во взгляде Ивана, и в его  интонациях. Поэта больше не трогала судьба Берлиоза.    

Перед приходом следователя Иванушка дремал лежа, и перед ним  проходили некоторые видения. Так, он видел город странный, непонятный,  несуществующий, с глыбами мрамора, источенными колоннадами, со сверкающими на  солнце крышами, с черной мрачной и безжалостной башней Антония, со дворцом на  западном холме, погруженным до крыш почти в тропическую зелень сада, с  бронзовыми, горящими в закате статуями над этой зеленью, он видел идущие под  стенами древнего города римские, закованные в броню, кентурии.    

В дремоте перед Иваном являлся неподвижный в кресле человек,  бритый, с издерганным желтым лицом, человек в белой мантии с красной подбивкой,  ненавистно глядящий в пышный и чужой сад. Видел Иван и безлесый желтый холм с  опустевшими столбами с перекладинами.    

А происшедшее на Патриарших прудах поэта Ивана Бездомного  более не интересовало.    

– Скажите, Иван Николаевич, а вы-то сами как далеко  были от турникета, когда Берлиоз свалился под трамвай?    

Чуть заметная равнодушная усмешка почему-то тронула губы  Ивана, и он ответил:    

– Я был далеко.    

– А этот клетчатый был возле самого турникета?    

– Нет, он сидел на скамеечке невдалеке.    

– Вы хорошо помните, что он не подходил к турникету в  тот момент, когда Берлиоз упал?    

– Помню. Не подходил. Он развалившись сидел.    

Эти вопросы были последними вопросами следователя. После них  он встал, протянул руку Иванушке, пожелал скорее поправиться и выразил надежду,  что вскорости вновь будет читать его стихи.    

– Нет, – тихо ответил Иван, – я больше стихов писать не  буду.    

Следователь вежливо усмехнулся, позволил себе выразить  уверенность в том, что поэт сейчас в состоянии некоторой депрессии, но что  скоро это пройдет.    

– Нет, – отозвался Иван, глядя не на следователя, а  вдаль, на гаснущий небосклон, – это у меня никогда не пройдет. Стихи, которые я  писал, – плохие стихи, и я теперь это понял.    

Следователь ушел от Иванушки, получив весьма важный материал.  Идя по нитке событий с конца к началу, наконец удалось добраться до того  истока, от которого пошли все события. Следователь не сомневался в том, что эти  события начались с убийства на Патриарших. Конечно, ни Иванушка, ни этот  клетчатый не толкали под трамвай несчастного председателя МАССОЛИТа, физически,  так сказать, его падению под колеса не способствовал никто. Но следователь был  уверен в том, что Берлиоз бросился под трамвай (или свалился под него), будучи  загипнотизированным.    

Да, материалу было уже много, и было известно уже, кого и  где ловить. Да дело-то в том, что поймать-то никаким образом нельзя было. В  трижды проклятой квартире N 50, несомненно, надо повторить, кто-то был. По  временам эта квартира отвечала то трескучим, то гнусавым голосом на телефонные  звонки, иногда в квартире открывали окно, более того, из нее слышались звуки  патефона. А между тем всякий раз, как в нее направлялись, решительно никого в  ней не оказывалось. А были там уже не раз, и в разное время суток. И мало  этого, по квартире проходили с сетью, проверяя все углы. Квартира была давно  уже под подозрением. Охраняли не только тот путь, что вел во двор через  подворотню, но и черный ход; мало этого, на крыше у дымовых труб была  поставлена охрана. Да, квартира N 50 пошаливала, а поделать с этим ничего  нельзя было.    

Так дело тянулось до полуночи с пятницы на субботу, когда  барон Майгель, одетый в вечернее платье и лакированные туфли, торжественно  проследовал в квартиру N 50 в качестве гостя. Слышно было, как барона впустили  в квартиру, ровно через десять минут после этого, без всяких звонков, квартиру  посетили, но не только хозяев в ней не нашли, а, что было уж совсем диковинно,  не обнаружили в ней и признаков барона Майгеля.    

Так вот, как и было сказано, дело тянулось таким образом до  субботнего рассвета. Тут прибавились новые и очень интересные данные. На  московском аэродроме совершил посадку шестиместный пассажирский самолет,  прилетевший из Крыма. Среди других пассажиров из него высадился один очень  странный пассажир. Это был молодой гражданин, дико заросший щетиною, дня три не  мывшийся, с воспаленными и испуганными глазами, без багажа и одетый несколько  причудливо. Гражданин был в папахе, в бурке поверх ночной сорочки и синих  ночных кожаных новеньких, только что купленных туфлях. Лишь только он отделился  от лесенки, по которой спускались из кабины самолета, к нему подошли. Этого  гражданина уже ждали, и через некоторое время незабвенный директор Варьете,  Степан Богданович Лиходеев, предстал перед следствием. Он подсыпал новых данных.  Теперь стало ясно, что Воланд проник в Варьете под видом артиста,  загипнотизировав Степу Лиходеева, а затем ухитрился выбросить этого же Степу  вон из Москвы за бог знает какое количество километров. Материалу, таким  образом, прибавилось, но легче от этого не стало, а, пожалуй, стало даже  чуть-чуть потяжелее, ибо очевидным становилось, что овладеть такой личностью,  которая проделывает штуки вроде той, жертвой которой стал Степан Богданович,  будет не так-то легко. Между прочим, Лиходеев, по собственной его просьбе, был  заключен в надежную камеру, и перед следствием предстал Варенуха, только что  арестованный на своей квартире, в которую он вернулся после безвестного  отсутствия в течение почти двух суток.    

Несмотря на данное Азазелло обещание больше не лгать, администратор  начал именно со лжи. Хотя, впрочем, за это очень строго его судить нельзя. Ведь  Азазелло запретил ему лгать и хамить по телефону, а в данном случае  администратор разговаривал без содействия этого аппарата. Блуждая глазами, Иван  Савельевич заявлял, что днем в четверг он у себя в кабинете в Варьете в  одиночку напился пьяным, после чего куда-то пошел, а куда – не помнит, где-то  еще пил старку, а где – не помнит, где-то валялся под забором, а где – не  помнит опять-таки. Лишь после того, как администратору сказали, что он своим  поведением, глупым и безрассудным, мешает следствию по важному делу и за это,  конечно, будет отвечать, Варенуха разрыдался и зашептал дрожащим голосом и  озираясь, что он врет исключительно из страха, опасаясь мести Воландовской  шайки, в руках которой он уже побывал, и что он просит, молит, жаждет быть  запертым в бронированную камеру.    

– Тьфу ты черт! Вот далась им эта бронированная камера,  – проворчал один из ведущих следствие.    

– Их сильно напугали эти негодяи, – сказал тот следователь,  что побывал у Иванушки.    

Варенуху успокоили, как умели, сказали, что охранят его и  без всякой камеры, и тут же выяснилось, что никакой старки он под забором не  пил, а что били его двое, один клыкастый и рыжий, а другой толстяк...    

– Ах, похожий на кота?    

– Да, да, да, – шептал, замирая от страху и ежесекундно  оглядываясь, администратор и выкладывал дальнейшие подробности того, как он  просуществовал около двух дней в квартире N 50 в качестве вампира-наводчика,  едва не ставшего причиною гибели финдиректора Римского...    

В это время вводили Римского, привезенного в Ленинградском  поезде. Однако этот трясущийся от страху, психически расстроенный седой старик,  в котором очень трудно было узнать прежнего финдиректора, ни за что не хотел  говорить правду и оказался в этом смысле очень упорен. Римский утверждал, что  никакой Геллы в окне у себя в кабинете ночью он не видел, равно как и Варенухи,  а просто ему сделалось дурно и в беспамятстве он уехал в Ленинград. Нечего и  говорить, что свои показания больной финдиректор закончил просьбой о заключении  его в бронированную камеру.    

Аннушка была арестована в то время, когда производила  попытку вручить кассирше в универмаге на Арбате десятидолларовую бумажку.  Рассказ Аннушки о вылетающих из окна дома на Садовой людях и о подковке,  которую Аннушка, по ее словам, подняла для того, чтобы предъявить в милицию,  был выслушан внимательно.    

– Подковка действительно была золотая с бриллиантами? –  спрашивали Аннушку.    

– Мне ли бриллиантов не знать, – отвечала Аннушка.    

– Но дал-то он вам червонцы, как вы говорите?    

– Мне ли червонцев не знать, – отвечала Аннушка.    

– Ну, а когда же они в доллары-то превратились?    

– Ничего не знаю, какие такие доллары, и не видела я  никаких долларов, – визгливо отвечала Аннушка, – мы в своем праве! Нам дали награду,  мы на нее ситец покупаем... – и тут понесла околесину о том, что она не  отвечает за домоуправление, которое завело на пятом этаже нечистую силу, от  которой житья нету.    

Тут следователь замахал на Аннушку пером, потому что она  порядком всем надоела, и написал ей пропуск вон на зеленой бумажке, после чего,  к общему удовольствию, Аннушка исчезла из здания.    

Потом вереницей пошел целый ряд людей, и в числе их –  Николай Иванович, только что арестованный исключительно по глупости своей  ревнивой супруги, давшей знать в милицию под утро о том, что ее муж пропал.  Николай Иванович не очень удивил следствие, выложив на стол шутовское  удостоверение о том, что он провел время на балу у сатаны. В своих рассказах,  как он возил по воздуху на себе голую домработницу Маргариты Николаевны куда-то  ко всем чертям на реку купаться и о предшествующем этому появлении в окне  обнаженной Маргариты Николаевны, Николай Иванович несколько отступил от истины.  Так, например, он не счел нужным упомянуть о том, что он явился в спальню с выброшенной  сорочкой в руках и что называл Наташу Венерой. По его словам выходило, что  Наташа вылетела из окна, оседлала его и повлекла вон из Москвы...    

– Повинуясь насилию, вынужден был подчиниться, –  рассказывал Николай Иванович и закончил свои россказни просьбой ни словом не  сообщать об этом его супруге. Что и было ему обещано.    

Показание Николая Ивановича дало возможность установить, что  Маргарита Николаевна, а равно также и ее домработница Наташа исчезли без  всякого следа. Были приняты меры к тому, чтобы их разыскать.    

Так не прекращающимся ни на секунду следствием и  ознаменовалось утро субботнего дня. В городе в это время возникали и  расплывались совершенно невозможные слухи, в которых крошечная доля правды была  изукрашена пышнейшим враньем. Говорили о том, что был сеанс в Варьете, после  коего все две тысячи зрителей выскочили на улицу в чем мать родила, что накрыли  типографию фальшивых бумажек волшебного типа на Садовой улице, что какая-то  шайка украла пятерых заведующих в секторе развлечений, но что милиция их сейчас  же всех нашла, и многое еще, чего даже повторять не хочется.    

Между тем время приближалось к обеду, и тогда там, где  велось следствие, раздался телефонный звонок. С Садовой сообщали, что проклятая  квартира опять подала признаки жизни в ней. Было сказано, что в ней открывали  окна изнутри, что доносились из нее звуки пианино и пения и что в окне видели  сидящего на подоконнике и греющегося на солнце черного кота.    

Около четырех часов жаркого дня большая компания мужчин,  одетых в штатское, высадилась из трех машин, несколько не доезжая до дома N  302-бис по Садовой улице. Тут приехавшая большая группа разделилась на две  маленьких, причем одна прошла через подворотню дома и двор прямо в шестое  парадное, а другая открыла обычно заколоченную маленькую дверку, ведущую на  черный ход, и обе стали подниматься по разным лестницам к квартире N 50.    

В это время Коровьев и Азазелло, причем Коровьев в обычном  своем наряде, а вовсе не во фрачном праздничном, сидели в столовой квартиры,  доканчивая завтрак. Воланд, по своему обыкновению, находился в спальне, а где  был кот – неизвестно. Но судя по грохоту кастрюль, доносившемуся из кухни,  можно было допустить, что Бегемот находится именно там, валяя дурака, по своему  обыкновению.    

– А что это за шаги такие на лестнице? – спросил  Коровьев, поигрывая ложечкой в чашке с черным кофе.    

– А это нас арестовывать идут, – ответил Азазелло и  выпил стопочку коньяку.    

– А, ну-ну, – ответил на это Коровьев.    

Подымающиеся по парадной лестнице тем временем уже были на  площадке третьего этажа. Там двое каких-то водопроводчиков возились с  гармоникой парового отопления. Шедшие обменялись с водопроводчиками  выразительным взглядом.    

     

– Все дома, – шепнул один из водопроводчиков,  постукивая молотком по трубе.    

Тогда шедший впереди откровенно вынул из-под пальто черный  маузер, а другой, рядом с ним, – отмычки. Вообще, шедшие в квартиру N 50 были  снаряжены как следует. У двух из них в карманах были тонкие, легко  разворачивающиеся шелковые сети. Еще у одного – аркан, еще у одного – марлевые  маски и ампулы с хлороформом.    

В одну секунду была открыта парадная дверь в квартиру N 50,  и все шедшие оказались в передней, а хлопнувшая в это время в кухне дверь  показала, что вторая группа с черного хода подошла также своевременно.    

На этот раз, если и не полная, то все же какая-то удача была  налицо. По всем комнатам мгновенно рассыпались люди и нигде никого не нашли, но  зато в столовой обнаружили остатки только что, по-видимому, покинутого  завтрака, а в гостиной на каминной полке, рядом с хрустальным кувшином, сидел  громадный черный кот. Он держал в своих лапах примус.    

В полном молчании вошедшие в гостиную созерцали этого кота в  течение довольно долгого времени.    

– М-да... действительно здорово, – шепнул один из  пришедших.    

– Не шалю, никого не трогаю, починяю примус, –  недружелюбно насупившись, проговорил кот, – и еще считаю долгом предупредить,  что кот древнее и неприкосновенное животное.    

– Исключительно чистая работа, – шепнул один из  вошедших, а другой сказал громко и отчетливо:    

– Ну-с, неприкосновенный чревовещательский кот,  пожалуйте сюда.    

Развернулась и взвилась шелковая сеть, но бросавший ее, к  полному удивлению всех, промахнулся и захватил ею только кувшин, который со  звоном тут же и разбился.    

– Ремиз, – заорал кот, – ура! – и тут он, отставив в  сторону примус, выхватил из-за спины браунинг. Он мигом навел его на ближайшего  к нему стоящего, но у того раньше, чем кот успел выстрелить, в руке полыхнуло  огнем, и вместе с выстрелом из маузера кот шлепнулся вниз головой с каминной  полки на пол, уронив браунинг и бросив примус.    

– Все кончено, – слабым голосом сказал кот и томно  раскинулся в кровавой луже, – отойдите от меня на секунду, дайте мне  попрощаться с землей. О мой друг Азазелло! – простонал кот, истекая кровью, –  где ты? – кот завел угасающие глаза по направлению к двери в столовую, – ты не  пришел ко мне на помощь в момент неравного боя. Ты покинул бедного Бегемота,  променяв его на стакан – правда, очень хорошего – коньяку! Ну что же, пусть моя  смерть ляжет на твою совесть, а я завещаю тебе мой браунинг...    

– Сеть, сеть, сеть, – беспокойно зашептали вокруг кота.  Но сеть, черт знает почему, зацепилась у кого-то в кармане и не полезла наружу.    

– Единственно, что может спасти смертельно раненного  кота, – проговорил кот, – это глоток бензина... – И, воспользовавшись замешательством,  он приложился к круглому отверстию в примусе и напился бензину. Тотчас кровь  из-под верхней левой лапы перестала струиться. Кот вскочил живой и бодрый,  ухватив примус под мышку, сиганул с ним обратно на камин, а оттуда, раздирая  обои, полез по стене и через секунды две оказался высоко над вошедшими, сидящим  на металлическом карнизе.    

Вмиг руки вцепились в гардину и сорвали ее вместе с  карнизом, отчего солнце хлынуло в затененную комнату. Но ни жульнически  выздоровевший кот, ни примус не упали вниз. Кот, не расставаясь с примусом,  ухитрился махнуть по воздуху и вскочить на люстру, висящую в центре комнаты.    

– Стремянку! – крикнули снизу.    

– Вызываю на дуэль! – проорал кот, пролетая над  головами на качающейся люстре, и тут опять в лапах у него оказался браунинг, а  примус он пристроил между ветвями люстры. Кот прицелился и, летая, как маятник,  над головами пришедших, открыл по ним стрельбу. Грохот потряс квартиру. На пол  посыпались хрустальные осколки из люстры, треснуло звездами зеркало на камине, полетела  штукатурная пыль, запрыгали по полу отработанные гильзы, полопались стекла в  окнах, из простреленного примуса начало брызгать бензином. Теперь уж не могло  идти речи о том, чтобы взять кота живым, и пришедшие метко и бешено стреляли  ему в ответ из маузеров в голову, в живот, в грудь и в спину. Стрельба вызвала  панику на асфальте во дворе.    

Но длилась эта стрельба очень недолго и сама собою стала  затихать. Дело в том, что ни коту, ни пришедшим она не причинила никакого  вреда. Никто не оказался не только убит, но даже ранен; все, в том числе и кот,  остались совершенно невредимыми. Кто-то из пришедших, чтобы это окончательно  проверить, выпустил штук пять в голову окаянному животному, и кот бойко ответил  целой обоймой. И то же самое – никакого впечатления ни на кого это не  произвело. Кот покачивался в люстре, размахи которой все уменьшались, дуя  зачем-то в дуло браунинга и плюя себе на лапу. У стоящих внизу в молчании на  лицах появилось выражение полного недоумения. Это был единственный, или один из  единственных, случай, когда стрельба оказалась совершенно недействительной.  Можно было, конечно, допустить, что браунинг кота – какой-нибудь игрушечный, но  о маузерах пришедших этого уж никак нельзя было сказать. Первая же рана кота, в  чем уж, ясно, не было ни малейшего сомнения, была не чем иным, как фокусом и  свинским притворством, равно как и питье бензина.    

Сделали еще одну попытку добыть кота. Был брошен аркан, он  зацепился за одну из свечей, люстра сорвалась. Удар ее потряс, казалось, весь  корпус дома, но толку от этого не получилось. Присутствующих окатило осколками,  а кот перелетел по воздуху и уселся высоко под потолком на верхней части  золоченой рамы каминного зеркала. Он никуда не собирался удирать и даже,  наоборот, сидя в сравнительной безопасности, завел еще одну речь.    

– Я совершенно не понимаю, – говорил он сверху, –  причин такого резкого обращения со мной...    

И тут эту речь в самом начале перебил неизвестно откуда  послышавшийся тяжелый низкий голос:    

– Что происходит в квартире? Мне мешают заниматься.    

Другой, неприятный и, гнусавый голос отозвался:    

– Ну, конечно, Бегемот, черт его возьми!    

Третий, дребезжащий, голос сказал:    

– Мессир! Суббота. Солнце склоняется. Нам пора.    

– Извините, не могу больше беседовать, – сказал кот с  зеркала, – нам пора. – Он швырнул свой браунинг и выбил оба стекла в окне.  Затем он плеснул вниз бензином, и этот бензин сам собою вспыхнул, выбросив  волну пламени до самого потолка.    

Загорелось как-то необыкновенно, быстро и сильно, как не  бывает даже при бензине. Сейчас же задымились обои, загорелась сорванная  гардина на полу и начали тлеть рамы в разбитых окнах. Кот спружинился, мяукнул,  перемахнул с зеркала на подоконник и скрылся за ним вместе со своим примусом.  Снаружи раздались выстрелы. Человек, сидящий на железной противопожарной  лестнице на уровне ювелиршиных окон, обстрелял кота, когда тот перелетал с  подоконника на подоконник, направляясь к угловой водосточной трубе дома,  построенного, как было сказано, покоем. По этой трубе кот взобрался на крышу.    

Там его, к сожалению, также безрезультатно обстреляла  охрана, стерегущая дымовые трубы, и кот смылся в заходящем солнце, заливавшем  город.    

В квартире в это время вспыхнул паркет под ногами пришедших,  и в огне, на том месте, где валялся с притворной раной кот, показался, все  более густея, труп бывшего барона Майгеля с задранным кверху подбородком, со  стеклянными глазами. Вытащить его уже не было возможности. Прыгая по горящим  шашкам паркета, хлопая ладонями по дымящимся плечам и груди, бывшие в гостиной  отступали в кабинет и переднюю. Те, что были в столовой и спальне, выбежали  через коридор. Прибежали и те, что были в кухне, бросились в переднюю. Гостиная  уже была полна огнем и дымом. Кто-то на ходу успел набрать телефонный номер  пожарной части, коротко крикнуть в трубку:    

– Садовая, триста два-бис!    

Больше задерживаться было нельзя. Пламя выхлестнуло в  переднюю. Дышать стало трудно.    

Лишь только из разбитых окон заколдованной квартиры выбило  первые струйки дыма, во дворе послышались отчаянные человеческие крики:    

– Пожар, пожар, горим!    

В разных квартирах дома люди стали кричать в телефоны:    

– Садовая! Садовая, триста два-бис!    

В то время, как на Садовой послышались пугающие сердце  колокольные удары на быстро несущихся со всех частей города красных длинных  машинах, мечущиеся во дворе люди видели, как вместе с дымом из окна пятого  этажа вылетели три темных, как показалось, мужских силуэта и один силуэт  обнаженной женщины.    

 Глава 28    

Последние похождения Коровьева и Бегемота    

     

Были ли эти силуэты или они только померещились пораженным  страхом жильцам злосчастного дома на Садовой, конечно, с точностью сказать  нельзя. Если они были, куда они непосредственно отправились, также не знает  никто. Где они разделились, мы также не можем сказать, но мы знаем, что  примерно через четверть часа после начала пожара на Садовой, у зеркальных  дверей торгсина на Смоленском рынке появился длинный гражданин в клетчатом  костюме и с ним черный крупный кот.    

Ловко извиваясь среди прохожих, гражданин открыл наружную  дверь магазина. Но тут маленький, костлявый и крайне недоброжелательный швейцар  преградил ему путь и раздраженно сказал:    

– С котами нельзя.    

– Я извиняюсь, – задребезжал длинный и приложил  узловатую руку к уху, как тугоухий, – с котами, вы говорите? А где же вы видите  кота?    

Швейцар выпучил глаза, и было отчего: никакого кота у ног  гражданина уже не оказалось, а из-за плеча его вместо этого уже высовывался и  порывался в магазин толстяк в рваной кепке, действительно, немного смахивающий  рожей на кота. В руках у толстяка имелся примус.    

Эта парочка посетителей почему-то не понравилась  швейцару-мизантропу.    

– У нас только на валюту, – прохрипел он, раздраженно  глядя из-под лохматых, как бы молью изъеденных, сивых бровей.    

– Дорогой мой, – задребезжал длинный, сверкая глазом из  разбитого пенсне, – а откуда вам известно, что у меня ее нет? Вы судите по  костюму? Никогда не делайте этого, драгоценнейший страж! Вы можете ошибиться, и  притом весьма крупно. Перечтите еще раз хотя бы историю знаменитого калифа  Гарун-аль-Рашида. Но в данном случае, откидывая эту историю временно в сторону,  я хочу сказать вам, что я нажалуюсь на вас заведующему и порасскажу ему о вас  таких вещей, что не пришлось бы вам покинуть ваш пост между сверкающими  зеркальными дверями.    

– У меня, может быть, полный примус валюты, –  запальчиво встрял в разговор и котообразный толстяк, так и прущий в магазин.  Сзади уже напирала и сердилась публика. С ненавистью и сомнением глядя на  диковинную парочку, швейцар посторонился, и наши знакомые, Коровьев и Бегемот,  очутились в магазине.    

Здесь они первым долгом осмотрелись, и затем звонким  голосом, слышным решительно во всех углах, Коровьев объявил:    

– Прекрасный магазин! Очень, очень хороший магазин!    

Публика от прилавков обернулась и почему-то с изумлением  поглядела на говорившего, хотя хвалить магазин у того были все основания.    

Сотни штук ситцу богатейших расцветок виднелись в полочных  клетках. За ними громоздились миткали и шифоны и сукна фрачные. В перспективу  уходили целые штабеля коробок с обувью, и несколько гражданок сидели на  низеньких стульчиках, имея правую ногу в старой, потрепанной туфле, а левую – в  новой сверкающей лодочке, которой они и топали озабоченно в коврик. Где-то в  глубине за углом пели и играли патефоны.    

Но, минуя все эти прелести, Коровьев и Бегемот направились  прямо к стыку гастрономического и кондитерского отделений. Здесь было очень  просторно, гражданки в платочках и беретиках не напирали на прилавки, как в  ситцевом отделении.    

Низенький, совершенно квадратный человек, бритый до синевы,  в роговых очках, в новенькой шляпе, не измятой и без подтеков на ленте, в  сиреневом пальто и лайковых рыжих перчатках, стоял у прилавка и что-то  повелительно мычал. Продавец в чистом белом халате и синей шапочке обслуживал  сиреневого клиента. Острейшим ножом, очень похожим на нож, украденный Левием  Матвеем, он снимал с жирной плачущей розовой лососины ее похожую на змеиную с  серебристым отливом шкуру.    

– И это отделение великолепно, – торжественно признал  Коровьев, – и иностранец симпатичный, – он благожелательно указал пальцем на  сиреневую спину.    

– Нет, Фагот, нет, – задумчиво ответил Бегемот, – ты,  дружочек, ошибаешься. В лице сиреневого джентльмена чего-то не хватает,  по-моему.    

Сиреневая спина вздрогнула, но, вероятно, случайно, ибо не  мог же иностранец понять то, что говорили по-русски Коровьев и его спутник.    

– Кароши? – строго спрашивал сиреневый покупатель.    

– Мировая, – отвечал продавец, кокетливо ковыряя  острием ножа под шкурой.    

– Кароши люблю, плохой – нет, – сурово говорил  иностранец.    

– Как же! – восторженно отвечал продавец.    

Тут наши знакомые отошли от иностранца с его лососиной к  краю кондитерского прилавка.    

– Жарко сегодня, – обратился Коровьев к молоденькой,  краснощекой продавщице и не получил от нее никакого ответа на это. – Почем  мандарины? – осведомился тогда у нее Коровьев.    

– Тридцать копеек кило, – ответила продавщица.    

– Все кусается, – вздохнув, заметил Коровьев, – эх,  эх... – Он немного еще подумал и пригласил своего спутника: – Кушай, Бегемот.    

Толстяк взял свой примус под мышку, овладел верхним  мандарином в пирамиде и, тут же со шкурой сожравши его, принялся за второй.    

Продавщицу обуял смертельный ужас.    

– Вы с ума сошли! – вскричала она, теряя свой румянец,  – чек подавайте! Чек! – и она уронила конфетные щипцы.    

– Душенька, милочка, красавица, – засипел Коровьев,  переваливаясь через прилавок и подмигивая продавщице, – не при валюте мы  сегодня... ну что ты поделаешь! Но, клянусь вам, в следующий же раз, и уж никак  не позже понедельника, отдадим все чистоганом. Мы здесь недалеко, на Садовой,  где пожар.    

Бегемот, проглотив третий мандарин, сунул лапу в хитрое сооружение  из шоколадных плиток, выдернул одну нижнюю, отчего, конечно, все рухнуло, и  проглотил ее вместе с золотой оберткой.    

     

     

     

Продавцы за рыбным прилавком как окаменели со своими ножами  в руках, сиреневый иностранец повернулся к грабителям, и тут же обнаружилось,  что Бегемот не прав: у сиреневого не не хватало чего-то в лице, а, наоборот,  скорее было лишнее – висящие щеки и бегающие глаза.    

Совершенно пожелтев, продавщица тоскливо прокричала на весь  магазин:    

– Палосич! Палосич!    

Публика из ситцевого отделения повалила на этот крик, а  Бегемот отошел от кондитерских соблазнов и запустил лапу в бочку с надписью:  «Сельдь керченская отборная», вытащил парочку селедок и проглотил их, выплюнув  хвосты.    

– Палосич! – повторился отчаянный крик за прилавком  кондитерского, а за рыбным прилавком гаркнул продавец в эспаньолке:    

– Ты что же это делаешь, гад?!    

Павел Иосифович уже спешил к месту действия. Это был  представительный мужчина в белом чистом халате, как хирург, и с карандашом,  торчащим из кармана. Павел Иосифович, видимо, был опытным человеком. Увидев во  рту у Бегемота хвост третьей селедки, он вмиг оценил положение, все решительно  понял и, не вступая ни в какие пререкания с нахалами, махнул вдаль рукой,  скомандовав:    

– Свисти!    

На угол Смоленского из зеркальных дверей вылетел швейцар и  залился зловещим свистом. Публика стала окружать негодяев, и тогда в дело  вступил Коровьев.    

– Граждане! – вибрирующим тонким голосом прокричал он,  – что же это делается? Ась? Позвольте вас об этом спросить! Бедный человек, –  Коровьев подпустил дрожи в свой голос и указал на Бегемота, немедленно  скроившего плаксивую физиономию, – бедный человек целый день починяет примуса;  он проголодался... а откуда же ему взять валюту?    

Павел Иосифович, обычно сдержанный и спокойный, крикнул на  это сурово:    

– Ты это брось! – и махнул вдаль уже нетерпеливо. Тогда  трели у дверей загремели повеселее.    

Но Коровьев, не смущаясь выступлением Павла Иосифовича,  продолжал:    

– Откуда? – задаю я всем вопрос! Он истомлен голодом и  жаждой! Ему жарко. Ну, взял на пробу горемыка мандарин. И вся-то цена этому  мандарину три копейки. И вот они уж свистят, как соловьи весной в лесу,  тревожат милицию, отрывают ее от дела. А ему можно? А? – и тут Коровьев указал  на сиреневого толстяка, отчего у того на лице выразилась сильнейшая тревога, –  кто он такой? А? Откуда он приехал? Зачем? Скучали мы, что ли, без него?  Приглашали мы его, что ли? Конечно, – саркастически кривя рот, во весь голос  орал бывший регент, – он, видите ли, в парадном сиреневом костюме, от лососины  весь распух, он весь набит валютой, а нашему-то, нашему-то?! Горько мне!  Горько! Горько! – завыл Коровьев, как шафер на старинной свадьбе.    

Вся эта глупейшая, бестактная и, вероятно, политически  вредная вещь заставила гневно содрогаться Павла Иосифовича, но, как это ни  странно, по глазам столпившейся публики видно было, что в очень многих людях  она вызвала сочувствие! А когда Бегемот, приложив грязный продранный рукав к  глазу, воскликнул трагически:    

– Спасибо, верный друг, заступился за пострадавшего! –  произошло чудо. Приличнейший тихий старичок, одетый бедно, но чистенько,  старичок, покупавший три миндальных пирожных в кондитерском отделении, вдруг  преобразился. Глаза его сверкнули боевым огнем, он побагровел, швырнул кулечек  с пирожными на пол и крикнул:    

– Правда! – детским тонким голосом. Затем он выхватил  поднос, сбросив с него остатки погубленной Бегемотом шоколадной эйфелевой  башни, взмахнул им, левой рукой сорвал с иностранца шляпу, а правой с размаху  ударил подносом плашмя иностранца по плешивой голове. Прокатился такой звук,  какой бывает, когда с грузовика сбрасывают на землю листовое железо. Толстяк,  белея, повалился навзничь и сел в кадку с керченской сельдью, выбив из нее  фонтан селедочного рассола. Тут же стряслось и второе чудо. Сиреневый,  провалившись в кадку, на чистом русском языке, без признаков какого-либо  акцента, вскричал:    

– Убивают! Милицию! Меня бандиты убивают! – очевидно,  вследствие потрясения, внезапно овладев до тех пор неизвестным ему языком.    

Тогда прекратился свист швейцара, и в толпах взволнованных покупателей  замелькали, приближаясь, два милицейских шлема. Но коварный Бегемот, как из  шайки в бане окатывают лавку, окатил из примуса кондитерский прилавок бензином,  и он вспыхнул сам собой. Пламя ударило кверху и побежало вдоль прилавка,  пожирая красивые бумажные ленты на корзинках с фруктами. Продавщицы с визгом  кинулись бежать из-за прилавка, и лишь только они выскочили из-за него,  вспыхнули полотняные шторы на окнах и на полу загорелся бензин. Публика, сразу  подняв отчаянный крик, шарахнулась из кондитерского назад, смяв более ненужного  Павла Иосифовича, а из-за рыбного гуськом со своими отточенными ножами рысью  побежали к дверям черного хода продавцы. Сиреневый гражданин, выдравшись из  кадки, весь в селедочной жиже, перевалился через семгу на прилавке и последовал  за ними. Зазвенели и посыпались стекла в выходных зеркальных дверях,  выдавленные спасающимися людьми, и оба негодяя – и Коровьев, и обжора Бегемот –  куда-то девались, а куда – нельзя было понять. Потом уж очевидцы,  присутствующие при начале пожара в торгсине на Смоленском, рассказывали, что  будто бы оба хулигана взлетели вверх под потолок и там будто бы лопнули оба,  как воздушные детские шары. Это, конечно, сомнительно, чтобы дело было именно  так, но чего не знаем, того не знаем.    

Но знаем, что ровно через минуту после происшествия на  Смоленском и Бегемот и Коровьев уже оказались на тротуаре бульвара, как раз  напротив дома Грибоедовской тетки. Коровьев остановился у решетки и заговорил:    

– Ба! Да ведь это писательский дом. Знаешь, Бегемот, я  очень много хорошего и лестного слышал про этот дом. Обрати внимание, мой друг,  на этот дом! Приятно думать о том, что под этой крышей скрывается и вызревает  целая бездна талантов.    

– Как ананасы в оранжереях, – сказал Бегемот и, чтобы  получше полюбоваться на кремовый дом с колоннами, влез на бетонное основание  чугунной решетки.    

– Совершенно верно, – согласился со своим неразлучным  спутником Коровьев, – и сладкая жуть подкатывает к сердцу, когда думаешь о том,  что в этом доме сейчас поспевает будующий автор «Дон Кихота», или «Фауста»,  или, черт меня побери, «Мертвых душ»! А?    

– Страшно подумать, – подтвердил Бегемот.    

– Да, – продолжал Коровьев, – удивительных вещей можно  ожидать в парниках этого дома, объединившего под своею кровлей несколько тысяч  подвижников, решивших отдать беззаветно свою жизнь на служение Мельпомене,  Полигимнии и Талии. Ты представляешь себе, какой поднимется шум, когда  кто-нибудь из них для начала преподнесет читающей публике «Ревизора» или, на  самый худой конец, «Евгения Онегина»!    

– И очень просто, – опять-таки подтвердил Бегемот.    

– Да, – продолжал Коровьев и озабоченно поднял палец, –  но! Но, говорю я и повторяю это – но! Если на эти нежные тепличные растения не  нападет какой-нибудь микроорганизм, не подточит их в корне, если они не  загниют! А это бывает с ананасами! Ой-ой-ой, как бывает!    

– Кстати, – осведомился Бегемот, просовывая свою  круглую голову через дыру в решетке, – что это они делают на веранде?    

– Обедают, – объяснил Коровьев, – добавлю к этому,  дорогой мой, что здесь очень недурной и недорогой ресторан. А я, между тем, как  и всякий турист перед дальнейшим путешествием, испытываю желание закусить и  выпить большую ледяную кружку пива.    

– И я тоже, – ответил Бегемот, и оба негодяя зашагали  по асфальтовой дорожке под липами прямо к веранде не чуявшего беды ресторана.    

Бледная и скучающая гражданка в белых носочках и белом же  беретике с хвостиком сидела на венском стуле у входа на веранду с угла, там,  где в зелени трельяжа было устроено входное отверстие. Перед нею на простом  кухонном столе лежала толстая конторского типа книга, в которую гражданка,  неизвестно для каких причин, записывала входящих в ресторан. Этой именно  гражданкой и были остановлены Коровьев и Бегемот.    

– Ваши удостоверения? – она с удивлением глядела на  пенсне Коровьева, а также и на примус Бегемота, и на разорванный Бегемотов  локоть.    

– Приношу вам тысячу извинений, какие удостоверения? –  спросил Коровьев, удивляясь.    

– Вы – писатели? – в свою очередь, спросила гражданка.    

– Безусловно, – с достоинством ответил Коровьев.    

– Ваши удостоверения? – повторила гражданка.    

– Прелесть моя... – начал нежно Коровьев.    

– Я не прелесть, – перебила его гражданка.    

– О, как это жалко, – разочарованно сказал Коровьев и  продолжал: – Ну, что ж, если вам не угодно быть прелестью, что было бы весьма приятно,  можете не быть ею. Так вот, чтобы убедиться в том, что Достоевский – писатель,  неужели же нужно спрашивать у него удостоверение? Да возьмите вы любых пять  страниц из любого его романа, и без всякого удостоверения вы убедитесь, что  имеете дело с писателем. Да я полагаю, что у него и удостоверения-то никакого  не было! Как ты думаешь? – обратился Коровьев к Бегемоту.    

– Пари держу, что не было, – ответил тот, ставя примус  на стол рядом с книгой и вытирая пот рукою на закопченном лбу.    

– Вы – не Достоевский, – сказала гражданка, сбиваемая с  толку Коровьевым.    

– Ну, почем знать, почем знать, – ответил тот.    

– Достоевский умер, – сказала гражданка, но как-то не  очень уверенно.    

– Протестую, – горячо воскликнул Бегемот. – Достоевский  бессмертен!    

– Ваши удостоверения, граждане, – сказала гражданка.    

– Помилуйте, это, в конце концов, смешно, – не сдавался  Коровьев, – вовсе не удостоверением определяется писатель, а тем, что он пишет!  Почем вы знаете, какие замыслы роятся у меня в голове? Или в этой голове? – и  он указал на голову Бегемота, с которой тот тотчас снял кепку, как бы для того,  чтобы гражданка могла получше осмотреть ее.    

– Пропустите, граждане, – уже нервничая, сказала она.    

Коровьев и Бегемот посторонились и пропустили какого-то  писателя в сером костюме, в летней без галстука белой рубашке, воротник которой  широко лежал на воротнике пиджака, и с газетой под мышкой. Писатель приветливо  кивнул гражданке, на ходу поставил в подставленной ему книге какую-то закорючку  и проследовал на веранду.    

– Увы, не нам, не нам, – грустно заговорил Коровьев, –  а ему достанется эта ледяная кружка пива, о которой мы, бедные скитальцы, так  мечтали с тобой, положение наше печально и затруднительно, и я не знаю, как  быть.    

Бегемот только горько развел руками и надел кепку на круглую  голову, поросшую густым волосом, очень похожим на кошачью шерсть. И в этот  момент негромкий, но властный голос прозвучал над головой гражданки:    

– Пропустите, Софья Павловна.    

Гражданка с книгой изумилась; в зелени трельяжа возникла  белая фрачная грудь и клинообразная борода флибустьера. Он приветливо глядел на  двух сомнительных оборванцев и, даже более того, делал им пригласительные  жесты. Авторитет Арчибальда Арчибальдовича был вещью, серьезно ощутимой в  ресторане, которым он заведовал, и Софья Павловна покорно спросила у Коровьева:    

– Как ваша фамилия?    

– Панаев, – вежливо ответил тот. Гражданка записала эту  фамилию и подняла вопросительный взор на Бегемота.    

– Скабичевский, – пропищал тот, почему-то указывая на  свой примус. Софья Павловна записала и это и пододвинула книгу посетителям,  чтобы они расписались в ней. Коровьев против Панаева написал «Скабичевский», а  Бегемот против Скабичевского написал «Панаев». Арчибальд Арчибальдович,  совершенно поражая Софью Павловну, обольстительно улыбаясь, повел гостей к  лучшему столику в противоположном конце веранды, туда, где лежала самая густая  тень, к столику, возле которого весело играло солнце в одном из прорезов  трельяжной зелени. Софья же Павловна, моргая от изумления, долго изучала  странные записи, сделанные неожиданными посетителями в книге.    

Официантов Арчибальд Арчибальдович удивил не менее, чем  Софью Павловну. Он лично отодвинул стул от столика, приглашая Коровьева сесть,  мигнул одному, что-то шепнул другому, и два официанта засуетились возле новых  гостей, из которых один свой примус поставил рядом со своим порыжевшим ботинком  на пол. Немедленно исчезла со стола старая скатерть в желтых пятнах, в воздухе,  хрустя крахмалом, взметнулась белейшая, как бедуинский бурнус, другая, а  Арчибальд Арчибальдович уже шептал тихо, но очень выразительно, склоняясь к  самому уху Коровьева:    

– Чем буду потчевать? Балычок имею особенный... у  архитекторского съезда оторвал...    

– Вы... э... дайте нам вообще закусочку... э... –  благожелательно промычал Коровьев, раскидываясь на стуле.    

– Понимаю, – закрывая глаза, многозначительно ответил  Арчибальд Арчибальдович.    

Увидев, как обращается с весьма сомнительными посетителями  шеф ресторана, официанты отбросили всякие сомнения и принялись за дело  серьезно. Один уже подносил спичку Бегемоту, вынувшему из кармана окурок и  всунувшему его в рот, другой подлетел, звеня зеленым стеклом и выставляя у  приборов рюмки, лафитники и тонкостенные бокалы, из которых так хорошо пьется  нарзан под тентом... нет, забегая вперед, скажем... пился нарзан под тентом  незабвенной Грибоедовской веранды.    

– Филейчиком из рябчика могу угостить, – музыкально  мурлыкал Арчибальд Арчибальдович. Гость в треснувшем пенсне полностью одобрял  предложения командира брига и благосклонно глядел на него сквозь бесполезное  стеклышко.    

Обедающий за соседним столиком беллетрист Петраков-Суховей с  супругой, доедавшей свиной эскалоп, со свойственной всем писателям  наблюдательностью заметил ухаживания Арчибальда Арчибальдовича и очень  удивился. А супруга его, очень почтенная дама, просто даже приревновала пирата  к Коровьеву и даже ложечкой постучала... – И что ж это, дескать, нас  задерживают... пора и мороженое подавать! В чем дело?    

Однако, послав Петраковой обольстительную улыбку, Арчибальд  Арчибальдович направил к ней официанта, а сам не покинул своих дорогих гостей.  Ах, умен был Арчибальд Арчибальдович! А уж наблюдателен, пожалуй, не менее, чем  и сами писатели. Арчибальд Арчибальдович знал и о сеансе в Варьете, и о многих  других происшествиях этих дней, слышал, но, в противоположность другим, мимо  ушей не пропустил ни слова «клетчатый», ни слова «кот». Арчибальд Арчибальдович  сразу догадался, кто его посетители. А догадавшись, натурально, ссориться с  ними не стал. А вот Софья Павловна хороша! Ведь это надо же выдумать –  преграждать этим двум путь на веранду! А впрочем, что с нее спрашивать.    

Надменно тыча ложечкой в раскисающее сливочное мороженое,  Петракова недовольными глазами глядела, как столик перед двумя одетыми  какими-то шутами гороховыми как бы по волшебству обрастает яствами. До блеска вымытые  салатные листья уже торчали из вазы со свежей икрой... миг, и появилось на  специально пододвинутом отдельном столике запотевшее серебряное ведерко...    

Лишь убедившись в том, что все сделано по чести, лишь тогда,  когда в руках официантов прилетела закрытая сковорода, в которой что-то  ворчало, Арчибальд Арчибальдович позволил себе покинуть двух загадочных  посетителей, да и то предварительно шепнув им:    

– Извините! На минутку! Лично пригляжу за филейчиками.    

Он отлетел от столика и скрылся во внутреннем ходе  ресторана. Если бы какой-нибудь наблюдатель мог проследить дальнейшие действия  Арчибальда Арчибальдовича, они, несомненно, показались бы ему несколько  загадочными.    

Шеф отправился вовсе не на кухню наблюдать за филейчиками, а  в кладовую ресторана. Он открыл ее своим ключом, закрылся в ней, вынул из ларя  со льдом осторожно, чтобы не запачкать манжет, два увесистых балыка, запаковал  их в газетную бумагу, аккуратно перевязал веревочкой и отложил в сторону. Затем  в соседней комнате проверил, на месте ли его летнее пальто на шелковой  подкладке и шляпа, и лишь после этого проследовал в кухню, где повар  старательно разделывал обещанные гостям пиратом филейчики.    

Нужно сказать, что странного и загадочного во всех действиях  Арчибальда Арчибальдовича вовсе не было и странными такие действия мог бы  счесть лишь наблюдатель поверхностный. Поступки Арчибальда Арчибальдовича  совершенно логически вытекали из всего предыдущего. Знание последних событий, а  главным образом – феноменальное чутье Арчибальда Арчибальдовича подсказывали  шефу Грибоедовского ресторана, что обед его двух посетителей будет хотя и  обилен и роскошен, но крайне непродолжителен. И чутье, никогда не обманывающее  бывшего флибустьера, не подвело его и на сей раз.    

В то время как Коровьев и Бегемот чокались второй рюмкой  прекрасной холодной московской двойной очистки водки, появился на веранде  потный и взволнованный хроникер Боба Кандалупский, известный в Москве своим  поразительным всеведением, и сейчас же подсел к Петраковым. Положив свой  разбухший портфель на столик, Боба немедленно всунул свои губы в ухо Петракову  и зашептал в него какие-то очень соблазнительные вещи. Мадам Петракова, изнывая  от любопытства, и свое ухо подставила к пухлым масленым губам Бобы, а тот,  изредка воровски оглядываясь, все шептал и шептал, и можно было расслышать  отдельные слова, вроде таких:    

– Клянусь вам честью! На Садовой, на Садовой, – Боба  еще больше снизил голос, – не берут пули. Пули... пули... бензин, пожар...  пули...    

– Вот этих бы врунов, которые распространяют гадкие  слухи, – в негодовании несколько громче, чем хотел бы Боба, загудела  контральтовым голосом мадам Петракова, – вот их бы следовало разъяснить! Ну,  ничего, так и будет, их приведут в порядок! Какие вредные враки!    

– Какие же враки, Антонида Порфирьевна! – воскликнул  огорченный неверием супруги писателя Боба и опять засвистел: – Говорю вам, пули  не берут... А теперь пожар... Они по воздуху... по воздуху, – Боба шипел, не  подозревая того, что те, о ком он рассказывает, сидят рядом с ним, наслаждаясь  его свистом. Впрочем, это наслаждение скоро прекратилось. Из внутреннего хода  ресторана на веранду стремительно вышли трое мужчин с туго перетянутыми ремнями  талиями, в крагах и с револьверами в руках. Передний крикнул звонко и страшно:    

– Ни с места! – и тотчас все трое открыли стрельбу на  веранде, целясь в голову Коровьеву и Бегемоту. Оба обстреливаемые сейчас же  растаяли в воздухе, а из примуса ударил столб огня прямо в тент. Как бы зияющая  пасть с черными краями появилась в тенте и стала расползаться во все стороны.  Огонь, проскочив сквозь нее, поднялся до самой крыши Грибоедовского дома.  Лежащие на окне второго этажа папки с бумагами в комнате редакции вдруг  вспыхнули, а за ними схватило штору, и тут огонь, гудя, как будто кто-то его  раздувал, столбами пошел внутрь теткиного дома.    

Через несколько секунд по асфальтовым дорожкам, ведущим к  чугунной решетке бульвара, откуда в среду вечером пришел не понятый никем  первый вестник несчастья Иванушка, теперь бежали недообедавшие писатели,  официанты, Софья Павловна, Боба, Петракова, Петраков.    

Заблаговременно вышедший через боковой ход, никуда не убегая  и никуда не спеша, как капитан, который обязан покинуть горящий бриг последним,  стоял спокойный Арчибальд Арчибальдович в летнем пальто на шелковой подкладке,  с двумя балыковыми бревнами под мышкой.    

 Глава 29    

Судьба мастера и Маргариты определена    

     

На закате солнца высоко над городом на каменной террасе  одного из самых красивых зданий в Москве, здания, построенного около  полутораста лет назад, находились двое: Воланд и Азазелло. Они не были видны  снизу, с улицы, так как их закрывала от ненужных взоров балюстрада с гипсовыми  вазами и гипсовыми цветами. Но им город был виден почти до самых краев.    

Воланд сидел на складном табурете, одетый в черную свою  сутану. Его длинная широкая шпага была воткнута между двумя рассекшимися  плитами террасы вертикально, так что получились солнечные часы. Тень шпаги  медленно и неуклонно удлинялась, подползая к черным туфлям на ногах сатаны.  Положив острый подбородок на кулак, скорчившись на табурете и поджав одну ногу  под себя, Воланд не отрываясь смотрел на необъятное сборище дворцов, гигантских  домов и маленьких, обреченных на слом лачуг. Азазелло, расставшись со своим  современным нарядом, то есть пиджаком, котелком, лакированными туфлями, одетый,  как и Воланд, в черное, неподвижно стоял невдалеке от своего повелителя, так же  как и он не спуская глаз с города.    

Воланд заговорил:    

– Какой интересный город, не правда ли?    

Азазелло шевельнулся и ответил почтительно:    

– Мессир, мне больше нравится Рим!    

– Да, это дело вкуса, – ответил Воланд.    

Через некоторое время опять раздался его голос:    

– А отчего этот дым там, на бульваре?    

– Это горит Грибоедов, – ответил Азазелло.    

– Надо полагать, что это неразлучная парочка, Коровьев  и Бегемот, побывала там?    

– В этом нет никакого сомнения, мессир.    

Опять наступило молчание, и оба находящихся на террасе  глядели, как в окнах, повернутых на запад, в верхних этажах громад зажигалось  изломанное ослепительное солнце. Глаз Воланда горел так же, как одно из таких  окон, хотя Воланд был спиною к закату.    

Но тут что-то заставило Воланда отвернуться от города и  обратить свое внимание на круглую башню, которая была у него за спиною на  крыше. Из стены ее вышел оборванный, выпачканный в глине мрачный человек в  хитоне, в самодельных сандалиях, чернобородый.    

– Ба! – воскликнул Воланд, с насмешкой глядя на  вошедшего, – менее всего можно было ожидать тебя здесь! Ты с чем пожаловал,  незваный, но предвиденный гость?    

– Я к тебе, дух зла и повелитель теней, – ответил  вошедший, исподлобья недружелюбно глядя на Воланда.    

– Если ты ко мне, то почему же ты не поздоровался со  мной, бывший сборщик податей? – заговорил Воланд сурово.    

– Потому что я не хочу, чтобы ты здравствовал, –  ответил дерзко вошедший.    

– Но тебе придется примириться с этим, – возразил  Воланд, и усмешка искривила его рот, – не успел ты появиться на крыше, как уже  сразу отвесил нелепость, и я тебе скажу, в чем она, – в твоих интонациях. Ты  произнес свои слова так, как будто ты не признаешь теней, а также и зла. Не  будешь ли ты так добр подумать над вопросом: что бы делало твое добро, если бы  не существовало зла, и как бы выглядела земля, если бы с нее исчезли тени? Ведь  тени получаются от предметов и людей. Вот тень от моей шпаги. Но бывают тени от  деревьев и от живых существ. Не хочешь ли ты ободрать весь земной шар, снеся с  него прочь все деревья и все живое из-за твоей фантазии наслаждаться голым  светом? Ты глуп.    

– Я не буду с тобой спорить, старый софист, – ответил  Левий Матвей.    

– Ты и не можешь со мной спорить, по той причине, о  которой я уже упомянул, – ты глуп, – ответил Воланд и спросил: – Ну, говори  кратко, не утомляя меня, зачем появился?    

– Он прислал меня.    

– Что же он велел передать тебе, раб?    

– Я не раб, – все более озлобляясь, ответил Левий  Матвей, – я его ученик.    

– Мы говорим с тобой на разных языках, как всегда, –  отозвался Воланд, – но вещи, о которых мы говорим, от этого не меняются.  Итак...    

– Он прочитал сочинение мастера, – заговорил Левий  Матвей, – и просит тебя, чтобы ты взял с собою мастера и наградил его покоем.  Неужели это трудно тебе сделать, дух зла?    

– Мне ничего не трудно сделать, – ответил Воланд, – и  тебе это хорошо известно. – Он помолчал и добавил: – А что же вы не берете его  к себе, в свет?    

– Он не заслужил света, он заслужил покой, – печальным  голосом проговорил Левий.    

– Передай, что будет сделано, – ответил Воланд и  прибавил, причем глаз его вспыхнул: – И покинь меня немедленно.    

– Он просит, чтобы ту, которая любила и страдала из-за  него, вы взяли бы тоже, – в первый раз моляще обратился Левий к Воланду.    

– Без тебя бы мы никак не догадались об этом. Уходи.    

Левий Матвей после этого исчез, а Воланд подозвал к себе  Азазелло и приказал ему:    

– Лети к ним и все устрой.    

Азазелло покинул террасу, и Воланд остался один. Но  одиночество его не было продолжительным. Послышался на плитах террасы стук  шагов и оживленные голоса, и перед Воландом предстали Коровьев и Бегемот. Но  теперь примуса при толстяке не было, а нагружен он был другими предметами. Так,  под мышкой у него находился небольшой ландшафтик в золотой раме, через руку был  перекинут поварской, наполовину обгоревший халат, а в другой руке он держал  цельную семгу в шкуре и с хвостом. От Коровьева и Бегемота несло гарью, рожа  Бегемота была в саже, а кепка наполовину обгорела.    

– Салют, мессир, – прокричала неугомонная парочка, и Бегемот  замахал семгой.    

– Очень хороши, – сказал Воланд.    

– Мессир, вообразите, – закричал возбужденно и радостно  Бегемот, – меня за мародера приняли!    

– Судя по принесенным тобою предметам, – ответил  Воланд, поглядывая на ландшафтик, – ты и есть мародер.    

– Верите ли, мессир... – задушевным голосом начал  Бегемот.    

– Нет, не верю, – коротко ответил Воланд.    

– Мессир, клянусь, я делал героические попытки спасти  все, что было можно, и вот все, что удалось отстоять.    

– Ты лучше скажи, отчего Грибоедов загорелся? – спросил  Воланд.    

Оба, и Коровьев и Бегемот, развели руками, подняли глаза к  небу, а Бегемот вскричал:    

– Не постигаю! Сидели мирно, совершенно тихо,  закусывали...    

– И вдруг – трах, трах! – подхватил Коровьев, –  выстрелы! Обезумев от страха, мы с Бегемотом кинулись бежать на бульвар,  преследователи за нами, мы кинулись к Тимирязеву!    

– Но чувство долга, – вступил Бегемот, – побороло наш  постыдный страх, и мы вернулись!    

– Ах, вы вернулись? – сказал Воланд, – ну, конечно,  тогда здание сгорело дотла.    

– Дотла! – горестно подтвердил Коровьев, – то есть  буквально, мессир, дотла, как вы изволили метко выразиться. Одни головешки!    

– Я устремился, – рассказывал Бегемот, – в зал  заседаний, – это который с колоннами, мессир, – рассчитывая вытащить что-нибудь  ценное. Ах, мессир, моя жена, если б только она у меня была, двадцать раз  рисковала остаться вдовой! Но, к счастью, мессир, я не женат, и скажу вам прямо  – счастлив, что не женат. Ах, мессир, можно ли променять холостую свободу на  тягостное ярмо!    

– Опять началась какая-то чушь, – заметил Воланд.    

– Слушаю и продолжаю, – ответил кот, – да-с, вот  ландшафтик. Более ничего невозможно было унести из зала, пламя ударило мне в  лицо. Я побежал в кладовку, спас семгу. Я побежал в кухню, спас халат. Я  считаю, мессир, что я сделал все, что мог, и не понимаю, чем объясняется  скептическое выражение на вашем лице.    

– А что делал Коровьев в то время, когда ты  мародерствовал? – спросил Воланд.    

– Я помогал пожарным, мессир, – ответил Коровьев,  указывая на разорванные брюки.    

– Ах, если так, то, конечно, придется строить новое  здание.    

– Оно будет построено, мессир, – отозвался Коровьев, –  смею уверить вас в этом.    

– Ну, что ж, остается пожелать, чтобы оно было лучше  прежнего, – заметил Воланд.    

– Так и будет, мессир, – сказал Коровьев.    

– Уж вы мне верьте, – добавил кот, – я форменный  пророк.    

– Во всяком случае, мы явились, мессир, – докладывал  Коровьев, – и ждем ваших распоряжений.    

Воланд поднялся с своего табурета, подошел к балюстраде и  долго, молча, один, повернувшись спиной к своей свите, глядел вдаль. Потом он  отошел от края, опять опустился на свой табурет и сказал:    

– Распоряжений никаких не будет – вы исполнили все, что  могли, и более в ваших услугах я пока не нуждаюсь. Можете отдыхать. Сейчас  придет гроза, последняя гроза, она довершит все, что нужно довершить, и мы  тронемся в путь.    

– Очень хорошо, мессир, – ответили оба гаера и скрылись  где-то за круглой центральной башней, расположенной в середине террасы.    

Гроза, о которой говорил Воланд, уже скоплялась на  горизонте. Черная туча поднялась на западе и до половины отрезала солнце. Потом  она накрыла его целиком. На террасе посвежело. Еще через некоторое время стало  темно.    

Эта тьма, пришедшая с запада, накрыла громадный город.  Исчезли мосты, дворцы. Все пропало, как будто этого никогда не было на свете.  Через все небо пробежала одна огненная нитка. Потом город потряс удар. Он  повторился, и началась гроза. Воланд перестал быть видим во мгле.    

 Глава 30    

Пора! Пора!    

     

– Ты знаешь, – говорила Маргарита, – как раз когда ты  заснул вчера ночью, я читала про тьму, которая пришла со средиземного моря... И  эти идолы, ах, золотые идолы. Они почему-то мне все время не дают покоя. Мне  кажется, что сейчас будет дождь. Ты чувствуешь, как свежеет?    

– Все это хорошо и мило, – отвечал мастер, куря и  разбивая рукой дым, – и эти идолы, бог с ними, но что дальше получится, уж  решительно непонятно!    

Разговор этот шел на закате солнца, как раз тогда, когда к  Воланду явился Левий Матвей на террасе. Окошко подвала было открыто, и если бы  кто-нибудь заглянул в него, он удивился бы тому, насколько странно выглядят  разговаривающие. На Маргарите прямо на голое тело был накинут черный плащ, а  мастер был в своем больничном белье. Происходило это оттого, что Маргарите  решительно нечего было надеть, так как все ее вещи остались в особняке, и хоть  этот особняк был очень недалеко, конечно, нечего было и толковать о том, чтобы  пойти туда и взять там свои вещи. А мастер, у которого все костюмы нашли в  шкафу, как будто мастер никуда и не уезжал, просто не желал одеваться, развивая  перед Маргаритой ту мысль, что вот-вот начнется какая-то совершеннейшая чепуха.  Правда, он был выбрит впервые, считая с той осенней ночи (в клинике бородку ему  подстригали машинкой).    

Комната также имела очень странный вид, и что-нибудь понять  в хаосе ее было очень трудно. На ковре лежали рукописи, они же были и на  диване. Валялась какая-то книжка горбом в кресле. А на круглом столе был накрыт  обед, и среди закусок стояло несколько бутылок. Откуда взялись все эти яства и  напитки, было неизвестно и Маргарите и мастеру. Проснувшись, они все это  застали уже на столе.    

Проспав до субботнего заката, и мастер, и его подруга  чувствовали себя совершенно окрепшими, и только одно давало знать о вчерашних  приключениях. У обоих немного ныл левый висок. Со стороны же психики изменения  в обоих произошли очень большие, как убедился бы всякий, кто мог бы подслушать  разговор в подвальной квартире. Но подслушать было решительно некому. Дворик-то  этот был тем и хорош, что всегда был пуст. С каждым днем все сильнее зеленеющие  липы и ветла за окном источали весенний запах, и начинающийся ветерок заносил  его в подвал.    

– Фу ты черт, – неожиданно воскликнул мастер, – ведь  это, подумать только, – он затушил окурок в пепельнице и сжал голову руками, –  нет, послушай, ты же умный человек и сумасшедшей не была. Ты серьезно уверена в  том, что мы вчера были у сатаны?    

– Совершенно серьезно, – ответила Маргарита.    

– Конечно, конечно, – иронически заметил мастер, –  теперь, стало быть, налицо вместо одного сумасшедшего двое! И муж и жена. – Он  воздел руки к небу и закричал: – Нет, это черт знает что такое, черт, черт,  черт!    

Вместо ответа Маргарита обрушилась на диван, захохотала,  заболтала босыми ногами и потом уж вскричала:    

– Ой, не могу! Ой, не могу! Ты посмотри только, на что  ты похож!    

Отхохотавшись, пока мастер сердито поддергивал больничные  кальсоны, Маргарита стала серьезной.    

– Ты сейчас невольно сказал правду, – заговорила она, –  черт знает, что такое, и черт, поверь мне, все устроит! – глаза ее вдруг  загорелись, она вскочила, затанцевала на месте и стала вскрикивать: – Как я  счастлива, как я счастлива, как я счастлива, что вступила с ним в сделку! О,  дьявол, дьявол! Придется вам, мой милый, жить с ведьмой. – После этого она  кинулась к мастеру, обхватила его шею и стала его целовать в губы, в нос, в щеки.  Вихры неприглаженных черных волос прыгали на мастере, и щеки и лоб его  разгорались под поцелуями.    

– А ты действительно стала похожей на ведьму.    

– А я этого и не отрицаю, – ответила Маргарита, – я  ведьма и очень этим довольна!    

– Ну, хорошо, – ответил мастер, – ведьма так ведьма.  Очень славно и роскошно! Меня, стало быть, похитили из лечебницы! Тоже очень  мило. Вернули сюда, допустим и это... Предположим даже, что нас не хватятся, но  скажи ты мне ради всего святого, чем и как мы будем жить? Говоря это, я забочусь  о тебе, поверь мне.    

В этот момент в оконце показались тупоносые ботинки и нижняя  часть брюк в жилочку. Затем эти брюки согнулись в колене, и дневной свет  заслонил чей-то увесистый зад.    

– Алоизий, ты дома? – спросил голос где-то вверху над  брюками, за окном.    

– Вот, начинается, – сказал мастер.    

– Алоизий? – спросила Маргарита, подходя ближе к окну,  – его арестовали вчера. А кто его спрашивает? Как ваша фамилия?    

В то же мгновение колени и зад пропали, и слышно было, как  стукнула калитка, после чего все пришло в норму. Маргарита повалилась на диван  и захохотала так, что слезы покатились у нее из глаз. Но когда она утихла, лицо  ее сильнейшим образом изменилось, она заговорила серьезно и, говоря, сползла с  дивана, подползла к коленям мастера и, глядя ему в глаза, стала гладить голову.    

– Как ты страдал, как ты страдал, мой бедный! Об этом  знаю только я одна. Смотри, у тебя седые нитки в голове и вечная складка у губ.  Мой единственный, мой милый, не думай ни о чем. Тебе слишком много пришлось  думать, и теперь буду думать я за тебя! И я ручаюсь тебе, ручаюсь, что все  будет ослепительно хорошо.    

– Я ничего и не боюсь, Марго, – вдруг ответил ей мастер  и поднял голову и показался ей таким, каким был, когда сочинял то, чего никогда  не видел, но о чем наверно знал, что оно было. – И не боюсь потому, что я все  уже испытал. Меня слишком пугали и ничем более напугать не могут. Но мне жалко  тебя, Марго, вот в чем фокус, вот почему я твержу об одном и том же. Опомнись!  Зачем тебе ломать свою жизнь с больным и нищим? Вернись к себе! Жалею тебя,  потому это и говорю.    

– Ах, ты, ты, – качая растрепанной головой, шептала  Маргарита, – ах, ты, маловерный, несчастный человек. Я из-за тебя всю ночь  вчера тряслась нагая, я потеряла свою природу и заменила ее новой, несколько  месяцев я сидела в темной каморке и думала только про одно – про грозу над  Ершалаимом, я выплакала все глаза, а теперь, когда обрушилось счастье, ты меня  гонишь? Ну что ж, я уйду, я уйду, но знай, что ты жестокий человек! Они  опустошили тебе душу!    

Горькая нежность поднялась к сердцу мастера, и, неизвестно  почему, он заплакал, уткнувшись в волосы Маргариты. Та, плача, шептала ему, и  пальцы ее прыгали на висках мастера.    

– Да, нити, нити, на моих глазах покрывается снегом  голова, ах, моя, моя много страдавшая голова. Смотри, какие у тебя глаза! В них  пустыня... А плечи, плечи с бременем... Искалечили, искалечили, – речь  Маргариты становилась бессвязной, Маргарита содрогалась от плача.    

Тогда мастер вытер глаза, поднял с колен Маргариту, встал и  сам и твердо сказал:    

– Довольно! Ты меня пристыдила. Я никогда больше не  допущу малодушия и не вернусь к этому вопросу, будь покойна. Я знаю, что мы оба  жертвы своей душевной болезни, которую, быть может, я передал тебе... Ну что  же, вместе и понесем ее.    

Маргарита приблизила губы к уху мастера и прошептала:    

– Клянусь тебе своею жизнью, клянусь угаданным тобою  сыном звездочета, все будет хорошо.    

– Ну, и ладно, ладно, – отозвался мастер и,  засмеявшись, добавил: – Конечно, когда люди совершенно ограблены, как мы с  тобой, они ищут спасения у потусторонней силы! Ну, что ж, согласен искать там.    

– Ну вот, ну вот, теперь ты прежний, ты смеешься, –  отвечала Маргарита, – и ну тебя к черту с твоими учеными словами. Потустороннее  или не потустороннее – не все ли это равно? Я хочу есть.    

И она потащила за руку мастера к столу.    

– Я не уверен, что эта еда не провалится сейчас сквозь  землю или не улетит в окно, – ответил тот, совершенно успокоившись.    

– Она не улетит!    

И в этот самый момент в оконце послышался носовой голос:    

– Мир вам.    

Мастер вздрогнул, а привыкшая уже к необыкновенному  Маргарита вскричала:    

– Да это Азазелло! Ах, как это мило, как это хорошо! –  и, шепнув мастеру: – Вот видишь, видишь, нас не оставляют! – бросилась  открывать.    

     

– Ты хоть запахнись, – крикнул ей вслед мастер.    

– Плевала я на это, – ответила Маргарита уже из  коридорчика.    

И вот уже Азазелло раскланивался, здоровался с мастером,  сверкал ему своим кривым глазом, а Маргарита восклицала:    

– Ах, как я рада! Я никогда не была так рада в жизни!  Но простите, Азазелло, что я голая!    

Азазелло просил не беспокоиться, уверял, что он видел не  только голых женщин, но даже женщин с начисто содранной кожей, охотно подсел к  столу, предварительно поставив в угол у печки какой-то сверток в темной парче.    

Маргарита налила Азазелло коньяку, и он охотно выпил его.  Мастер, не спуская с него глаз, изредка под столом тихонько щипал себе кисть  левой руки. Но щипки эти не помогали. Азазелло не растворялся в воздухе, да,  сказать по правде, в этом не было никакой необходимости. Ничего страшного в  рыжеватом маленького роста человеке не было, разве только вот глаз с бельмом,  но ведь это бывает и без всякого колдовства, разве что одежда не совсем  обыкновенная – какая-то ряса или плащ, – опять-таки, если строго вдуматься, и  это попадается. Коньяк он тоже ловко пил, как и все добрые люди, целыми  стопками и не закусывая. От этого самого коньяку у мастера зашумело в голове, и  он стал думать:    

«Нет, Маргарита права! Конечно, передо мной сидит посланник  дьявола. Ведь я же сам не далее как ночью позавчера доказывал Ивану о том, что  тот встретил на Патриарших именно сатану, а теперь почему-то испугался этой  мысли и начал что-то болтать о гипнотизерах и галлюцинациях. Какие тут к черту  гипнотизеры!»    

Он стал присматриваться к Азазелло и убедился в том, что в  глазах у того виднеется что-то принужденное, какая-то мысль, которую тот до  поры до времени не выкладывает. «Он не просто с визитом, а появился он с  каким-то поручением», – думал мастер.    

Наблюдательность его ему не изменила.    

Выпив третью стопку коньяку, который на Азазелло не производил  никакого действия, визитер заговорил так:    

– А уютный подвальчик, черт меня возьми! Один только  вопрос возникает, чего в нем делать, в этом подвальчике?    

– Про то же самое я и говорю, – засмеявшись, ответил  мастер.    

– Зачем вы меня тревожите, Азазелло? – спросила  Маргарита, – как-нибудь!    

– Что вы, что вы, – вскричал Азазелло, – я и в мыслях  не имел вас тревожить. Я и сам говорю – как-нибудь. Да! Чуть не забыл, мессир  передавал вам привет, а также велел сказать, что приглашает вас сделать с ним  небольшую прогулку, если, конечно, вы пожелаете. Так что же вы на это скажете?    

Маргарита под столом толкнула ногою мастера.    

– С большим удовольствием, – ответил мастер, изучая  Азазелло, а тот продолжал:    

– Мы надеемся, что и Маргарита Николаевна не откажется  от этого?    

– Я-то уж наверное не откажусь, – сказала Маргарита, и  опять ее нога проехалась по ноге мастера.    

– Чудеснейшая вещь! – воскликнул Азазелло, – вот это я  люблю. Раз-два и готово! Не то, что тогда в Александровском саду.    

– Ах, не напоминайте мне, Азазелло! Я была глупа тогда.  Да, впрочем, меня и нельзя строго винить за это – ведь не каждый же день  встречаешься с нечистой силой!    

– Еще бы, – подтверждал Азазелло, – если бы каждый  день, это было бы приятно!    

– Мне и самой нравится быстрота, – говорила Маргарита  возбужденно, – нравится быстрота и нагота. Как из маузера – раз! Ах, как он  стреляет, – вскричала Маргарита, обращаясь к мастеру, – семерка под подушкой, и  любое очко... – Маргарита начинала пьянеть, отчего глаза у нее разгорелись.    

– И опять-таки забыл, – прокричал Азазелло, хлопнув  себя по лбу, – совсем замотался. Ведь мессир прислал вам подарок, – тут он  отнесся именно к мастеру, – бутылку вина. Прошу заметить, что это то самое  вино, которое пил прокуратор Иудеи. Фалернское вино.    

Вполне естественно, что такая редкость вызвала большое  внимание и Маргариты и мастера. Азазелло извлек из куска темной гробовой парчи  совершенно заплесневевший кувшин. Вино нюхали, налили в стаканы, глядели сквозь  него на исчезающий перед грозою свет в окне. Видели, как все окрашивается в  цвет крови.    

– Здоровье Воланда! – воскликнула Маргарита, поднимая  свой стакан.    

Все трое приложились к стаканам и сделали по большому  глотку. Тотчас предгрозовой свет начал гаснуть в глазах у мастера, дыхание у  него перехватило, он почувствовал, что настает конец. Он еще видел, как  смертельно побледневшая Маргарита, беспомощно простирая к нему руки, роняет  голову на стол, а потом сползает на пол.    

– Отравитель, – успел еще крикнуть мастер. Он хотел  схватить нож со стола, чтобы ударить Азазелло им, но рука его беспомощно  соскользнула со скатерти, все окружавшее мастера в подвале окрасилось в черный  цвет, а потом и вовсе пропало. Он упал навзничь и, падая, рассек себе кожу на  виске об угол доски бюро.    

Когда отравленные затихли, Азазелло начал действовать.  Первым делом он бросился в окно и через несколько мгновений был в особняке, в  котором жила Маргарита Николаевна. Всегда точный и аккуратный Азазелло хотел  проверить, все ли исполнено, как нужно. И все оказалось в полном порядке.  Азазелло видел, как мрачная, ожидающая возвращения мужа женщина вышла из своей  спальни, внезапно побледнела, схватилась за сердце и, крикнув беспомощно:    

– Наташа! Кто-нибудь... ко мне! – упала на пол в  гостиной, не дойдя до кабинета.    

– Все в порядке, – сказал Азазелло. Через мгновение он  был возле поверженных любовников. Маргарита лежала, уткнувшись лицом в коврик.  Своими железными руками Азазелло повернул ее как куклу, лицом к себе и  вгляделся в нее. На его глазах лицо отравленной менялось. Даже в наступавших  грозовых сумерках видно было, как исчезало ее временное ведьмино косоглазие и  жестокость и буйность черт. Лицо покойной посветлело и, наконец, смягчилось, и  оскал ее стал не хищным, а просто женственным страдальческим оскалом. Тогда  Азазелло разжал ее белые зубы и влил в рот несколько капель того самого вина,  которым ее и отравил. Маргарита вздохнула, стала подниматься без помощи  Азазелло, села и слабо спросила:    

– За что, Азазелло, за что? Что вы сделали со мною?    

Она увидела лежащего мастера, содрогнулась и прошептала:    

– Этого я не ожидала... Убийца!    

– Да нет же, нет, – ответил Азазелло, – сейчас он  встанет. Ах, зачем вы так нервны!    

Маргарита поверила ему сразу, настолько убедителен был голос  рыжего демона. Маргарита вскочила, сильная и живая, и помогла напоить лежащего  вином. Открыв глаза, тот глянул мрачно и с ненавистью повторил свое последнее  слово:    

– Отравитель...    

– Ах! Оскорбление является обычной наградой за хорошую  работу, – ответил Азазелло, – неужели вы слепы? Но прозрейте же скорей.    

Тут мастер поднялся, огляделся взором живым и светлым и  спросил:    

– Что же означает это новое?    

– Оно означает, – ответил Азазелло, – что вам пора. Уже  гремит гроза, вы слышите? Темнеет. Кони роют землю, содрогается маленький сад.  Прощайтесь с подвалом, прощайтесь скорее.    

– А, понимаю, – сказал мастер, озираясь, – вы нас  убили, мы мертвы. Ах, как это умно! Как это вовремя! Теперь я понял все.    

– Ах, помилуйте, – ответил Азазелло, – вас ли я слышу?  Ведь ваша подруга называет вас мастером, ведь вы мыслите, как же вы можете быть  мертвы? Разве для того, чтобы считать себя живым, нужно непременно сидеть в  подвале, имея на себе рубашку и больничные кальсоны? Это смешно!    

– Я понял все, что вы говорили, – вскричал мастер, – не  продолжайте! Вы тысячу раз правы.    

– Великий Воланд, – стала вторить ему Маргарита, –  великий Воланд! Он выдумал гораздо лучше, чем я. Но только роман, роман, –  кричала она мастеру, – роман возьми с собою, куда бы ты ни летел.    

– Не надо, – ответил мастер, – я помню его наизусть.    

– Но ты ни слова... ни слова из него не забудешь? –  спрашивала Маргарита, прижимаясь к любовнику и вытирая кровь на его рассеченном  виске.    

– Не беспокойся! Я теперь ничего и никогда не забуду, –  ответил тот.    

– Тогда огонь! – вскричал Азазелло, – огонь, с которого  все началось и которым мы все заканчиваем.    

– Огонь! – страшно прокричала Маргарита. Оконце в  подвале хлопнуло, ветром сбило штору в сторону. В небе прогремело весело и  кратко. Азазелло сунул руку с когтями в печку, вытащил дымящуюся головню и  поджег скатерть на столе. Потом поджег пачку старых газет на диване, а за нею  рукопись и занавеску на окне. Мастер, уже опьяненный будущей скачкой, выбросил  с полки какую-то книгу на стол, вспушил ее листы в горящей скатерти, и книга  вспыхнула веселым огнем.    

– Гори, гори, прежняя жизнь!    

– Гори, страдание! – кричала Маргарита.    

Комната уже колыхалась в багровых столбах, и вместе с дымом  выбежали из двери трое, поднялись по каменной лестнице вверх и оказались во  дворике. Первое, что они увидели там, это сидящую на земле кухарку застройщика,  возле нее валялся рассыпавшийся картофель и несколько пучков луку. Состояние  кухарки было понятно. Трое черных коней храпели у сарая, вздрагивали, взрывали  фонтанами землю. Маргарита вскочила первая, за нею Азазелло, последним мастер.  Кухарка, застонав, хотела поднять руку для крестного знамения, но Азазелло  грозно закричал с седла:    

– Отрежу руку! – он свистнул, и кони, ломая ветви лип,  взвились и вонзились в низкую черную тучу. Тотчас из окошечка подвала повалил  дым. Снизу донесся слабый, жалкий крик кухарки:    

– Горим!..    

Кони уже неслись над крышами Москвы.    

– Я хочу попрощаться с городом, – прокричал мастер  Азазелло, который скакал впереди. Гром съел окончание фразы мастера. Азазелло  кивнул головою и пустил своего коня галопом. Навстречу летящим стремительно  летела туча, но еще не брызгала дождем.    

Они летели над бульваром, видели, как фигурки людей  разбегаются, прячась от дождя. Падали первые капли. Они пролетели над дымом –  всем, что осталось от Грибоедова. Они летели над городом, который уже заливала  темнота. Над ними вспыхивали молнии. Потом крыши сменились зеленью. Тогда  только хлынул дождь и превратил летящих в три огромных пузыря в воде.    

Маргарите было уже знакомо ощущение полета, а мастеру – нет,  и он подивился тому, как быстро они оказались у цели, у того, с кем он хотел попрощаться,  потому что больше ему не с кем было прощаться. Он узнал сразу в пелене дождя  здание клиники Стравинского, реку и очень хорошо изученный им бор на другом  берегу. Они снизились в роще на поляне, недалеко от клиники.    

– Я подожду вас здесь, – прокричал Азазелло, сложив  руки щитком, то освещаясь молниями, то пропадая в серой пелене, – прощайтесь,  но скорее.    

Мастер и Маргарита соскочили с седел и полетели, мелькая,  как водяные тени, через клинический сад. Еще через мгновение мастер привычной  рукой отодвигал балконную решетку в комнате N 117-й, Маргарита следовала за  ним. Они вошли к Иванушке, невидимые и незамеченные, во время грохота и воя  грозы. Мастер остановился возле кровати.    

Иванушка лежал неподвижно, как и тогда, когда первый раз  наблюдал грозу в доме своего отдохновения. Но он не плакал, как в тот раз.  Когда он всмотрелся как следует в темный силуэт, ворвавшийся к нему с балкона,  он приподнялся, протянул руки и сказал радостно:    

– А, это вы! А я все жду, жду вас. Вот и вы, мой сосед.    

На это мастер ответил:    

– Я здесь! Но вашим соседом я, к сожалению, больше быть  не могу. Я улетаю навсегда и пришел к вам лишь с тем, чтобы попрощаться.    

– Я это знал, я догадался, – тихо ответил Иван и  спросил: – Вы встретили его?    

– Да, – сказал мастер, – я пришел попрощаться с вами,  потому что вы были единственным человеком, с которым я говорил в последнее  время.    

Иванушка просветлел и сказал:    

– Это хорошо, что вы сюда залетели. Я ведь слово свое  сдержу, стишков больше писать не буду. Меня другое теперь интересует, – Иванушка  улыбнулся и безумными глазами поглядел куда-то мимо мастера, – я другое хочу  написать. Я тут пока лежал, знаете ли, очень многое понял.    

Мастер взволновался от этих слов и заговорил, присаживаясь  на край Иванушкиной постели:    

– А вот это хорошо, это хорошо. Вы о нем продолжение  напишите!    

     

Иванушкины глаза вспыхнули.    

– А вы сами не будете разве? – тут он поник головой и  задумчиво добавил: – Ах да... Что же это я спрашиваю, – Иванушка покосился в  пол, посмотрел испуганно.    

– Да, – сказал мастер, и голос его показался Иванушке  незнакомым и глухим, – я уже больше не буду писать о нем. Я буду занят другим.    

Шум грозы прорезал дальний свист.    

– Вы слышите? – спросил мастер.    

– Шумит гроза...    

– Нет, это меня зовут, мне пора, – пояснил мастер и  поднялся с постели.    

– Постойте! Еще одно слово, – попросил Иван, – а вы ее  нашли? Она вам осталась верна?    

– Вот она, – ответил мастер и указал на стену. От белой  стены отделилась темная Маргарита и подошла к постели. Она смотрела на лежащего  юношу, и в глазах ее читалась скорбь.    

– Бедный, бедный, – беззвучно зашептала Маргарита и  наклонилась к постели.    

– Какая красивая, – без зависти, но с грустью и с  каким-то тихим умилением проговорил Иван, – вишь ты, как у вас все хорошо  вышло. А вот у меня не так, – тут он подумал и задумчиво прибавил: – А впрочем,  может быть, и так...    

– Так, так, – прошептала Маргарита и совсем склонилась  к лежащему, – вот я вас поцелую в лоб, и все у вас будет так, как надо... В  этом вы уж мне поверьте, я все уже видела, все знаю.    

Лежащий юноша охватил ее шею руками, и она поцеловала его.    

– Прощай, ученик, – чуть слышно сказал мастер и стал  таять в воздухе. Он исчез, с ним вместе исчезла и Маргарита. Балконная решетка  закрылась.    

Иванушка впал в беспокойство. Он сел на постели, оглянулся  тревожно, даже простонал, заговорил сам с собой, поднялся. Гроза бушевала все  сильнее и, видимо, растревожила его душу. Волновало его также то, что за дверью  он своим, уже привыкшим к постоянной тишине, слухом уловил беспокойные шаги,  глухие голоса за дверью. Он позвал, нервничая уже и вздрагивая:    

– Прасковья Федоровна!    

Прасковья Федоровна уже входила в комнату, вопросительно и  тревожно глядя на Иванушку.    

– Что? Что такое? – спрашивала она, – гроза волнует?  Ну, ничего, ничего... Сейчас вам поможем. Сейчас я доктора позову.    

– Нет, Прасковья Федоровна, не надо доктора звать, –  сказал Иванушка, беспокойно глядя не на Прасковью Федоровну, а в стену, – со  мною ничего особенного такого нет. Я уже разбираюсь теперь, вы не бойтесь. А вы  мне лучше скажите, – задушевно попросил Иван, – а что там рядом, в сто  восемнадцатой комнате сейчас случилось?    

– В восемнадцатой? – переспросила Прасковья Федоровна,  и глаза ее забегали, – а ничего там не случилось. – Но голос ее был фальшив,  Иванушка тотчас это заметил и сказал:    

– Э, Прасковья Федоровна! Вы такой человек правдивый...  Вы думаете, я бушевать стану? Нет, Прасковья Федоровна, этого не будет. А вы  лучше прямо говорите. Я ведь через стену все чувствую.    

– Скончался сосед ваш сейчас, – прошептала Прасковья  Федоровна, не будучи в силах преодолеть свою правдивость и доброту, и испуганно  поглядела на Иванушку, вся одевшись светом молнии. Но с Иванушкой ничего не  произошло страшного. Он только многозначительно поднял палец и сказал:    

– Я так и знал! Я уверяю вас, Прасковья Федоровна, что  сейчас в городе еще скончался один человек. Я даже знаю, кто, – тут Иванушка  таинственно улыбнулся, – это женщина.    

 Глава 31    

На Воробьевых горах    

     

Грозу унесло без следа, и, аркой перекинувшись через всю  Москву, стояла в небе разноцветная радуга, пила воду из Москвы-реки. На высоте,  на холме, между двумя рощами виднелись три темных силуэта. Воланд, Коровьев и  Бегемот сидели на черных конях в седлах, глядя на раскинувшийся за рекою город  с ломаным солнцем, сверкающим в тысячах окон, обращенных на запад, на пряничные  башни девичьего монастыря.    

В воздухе зашумело, и Азазелло, у которого в черном хвосте  его плаща летели мастер и Маргарита, опустился вместе с ними возле группы  дожидающихся.    

– Пришлось мне вас побеспокоить, Маргарита Николаевна и  мастер, – заговорил Воланд после некоторого молчания, – но вы не будьте на меня  в претензии. Не думаю, чтоб вы об этом пожалели. Ну, что же, – обратился он к  одному мастеру, – попрощайтесь с городом. Нам пора, – Воланд указал рукою в  черной перчатке с раструбом туда, где бесчисленные солнца плавили стекло за  рекою, где над этими солнцами стоял туман, дым, пар раскаленного за день  города.    

     

Мастер выбросился из седла, покинул сидящих и побежал к  обрыву холма. Черный плащ тащился за ним по земле. Мастер стал смотреть на  город. В первые мгновения к сердцу подкралась щемящая грусть, но очень быстро  она сменилась сладковатой тревогой, бродячим цыганским волнением.    

– Навсегда! Это надо осмыслить, – прошептал мастер и  лизнул сухие, растрескавшиеся губы. Он стал прислушиваться и точно отмечать все,  что происходит в его душе. Его волнение перешло, как ему показалось, в чувство  горькой обиды. Но та была нестойкой, пропала и почему-то сменилась горделивым  равнодушием, а оно – предчувствием постоянного покоя.    

Группа всадников дожидалась мастера молча. Группа всадников  смотрела, как длинная черная фигура на краю обрыва жестикулирует, то поднимает  голову, как бы стараясь перебросить взгляд через весь город, заглянуть за его  края, то вешает голову, как будто изучая истоптанную чахлую траву под ногами.    

Прервал молчание соскучившийся Бегемот.    

– Разрешите мне, мэтр, – заговорил он, – свистнуть  перед скачкой на прощание.    

– Ты можешь испугать даму, – ответил Воланд, – и, кроме  того, не забудь, что все твои сегодняшние безобразия уже закончились.    

– Ах нет, нет, мессир, – отозвалась Маргарита, сидящая  в седле, как амазонка, подбоченившись и свесив до земли острый шлейф, –  разрешите ему, пусть он свистнет. Меня охватила грусть перед дальней дорогой.  Не правда ли, мессир, она вполне естественна, даже тогда, когда человек знает,  что в конце этой дороги его ждет счастье? Пусть посмешит он нас, а то я боюсь,  что это кончится слезами, и все будет испорчено перед дорогой!    

Воланд кивнул Бегемоту, тот очень оживился, соскочил с седла  наземь, вложил пальцы в рот, надул щеки и свистнул. У Маргариты зазвенело в  ушах. Конь ее взбросился на дыбы, в роще посыпались сухие сучья с деревьев,  взлетела целая стая ворон и воробьев, столб пыли понесло к реке, и видно было,  как в речном трамвае, проходившем мимо пристани, снесло у пассажиров несколько  кепок в воду. Мастер вздрогнул от свиста, но не обернулся, а стал  жестикулировать еще беспокойнее, поднимая руку к небу, как бы грозя городу.  Бегемот горделиво огляделся.    

– Свистнуто, не спорю, – снисходительно заметил  Коровьев, – действительно свистнуто, но, если говорить беспристрастно,  свистнуто очень средне!    

– Я ведь не регент, – с достоинством и надувшись,  ответил Бегемот и неожиданно подмигнул Маргарите.    

– А дай-кось я попробую по старой памяти, – сказал  Коровьев, потер руки, подул на пальцы.    

– Но ты смотри, смотри, – послышался суровый голос  Воланда с коня, – без членовредительских штук!    

– Мессир, поверьте, – отозвался Коровьев и приложил  руку к сердцу, – пошутить, исключительно пошутить... – Тут он вдруг вытянулся  вверх, как будто был резиновый, из пальцев правой руки устроил какую-то хитрую  фигуру, завился, как винт, и затем, внезапно раскрутившись, свистнул.    

Этого свиста Маргарита не услыхала, но она его увидела в то  время, как ее вместе с горячим конем бросило саженей на десять в сторону. Рядом  с нею с корнем вырвало дубовое дерево, и земля покрылась трещинами до самой  реки. Огромный пласт берега, вместе с пристанью и рестораном, высадило в реку.  Вода в ней вскипела, взметнулась, и на противоположный берег, зеленый и  низменный, выплеснуло целый речной трамвай с совершенно невредимыми  пассажирами. К ногам храпящего коня Маргариты швырнуло убитую свистом Фагота  галку. Мастера вспугнул этот свист. Он ухватился за голову и побежал обратно к  группе дожидавшихся его спутников.    

– Ну что же, – обратился к нему Воланд с высоты своего  коня, – все счета оплачены? Прощание совершилось?    

– Да, совершилось, – ответил мастер и, успокоившись,  поглядел в лицо Воланду прямо и смело.    

И тогда над горами прокатился, как трубный голос, страшный  голос Воланда:    

– Пора!! – и резкий свист и хохот Бегемота.    

Кони рванулись, и всадники поднялись вверх и поскакали.  Маргарита чувствовала, как ее бешеный конь грызет и тянет мундштук. Плащ  Воланда вздуло над головами всей кавалькады, этим плащом начало закрывать  вечереющий небосвод. Когда на мгновение черный покров отнесло в сторону,  Маргарита на скаку обернулась и увидела, что сзади нет не только разноцветных  башен с разворачивающимся над ними аэропланом, но нет уже давно и самого  города, который ушел в землю и оставил по себе только туман.    

 Глава 32    

Прощение и вечный приют    

     

Боги, боги мои! Как грустна вечерняя земля! Как таинственны  туманы над болотами. Кто блуждал в этих туманах, кто много страдал перед  смертью, кто летел над этой землей, неся на себе непосильный груз, тот это  знает. Это знает уставший. И он без сожаления покидает туманы земли, ее болотца  и реки, он отдается с легким сердцем в руки смерти, зная, что только она одна      

Волшебные черные кони и те утомились и несли своих всадников  медленно, и неизбежная ночь стала их догонять. Чуя ее за своею спиною, притих  даже неугомонный Бегемот и, вцепившись в седло когтями, летел молчаливый и  серьезный, распушив свой хвост. Ночь начала закрывать черным платком леса и  луга, ночь зажигала печальные огонечки где-то далеко внизу, теперь уже  неинтересные и ненужные ни Маргарите, ни мастеру, чужие огоньки. Ночь обгоняла  кавалькаду, сеялась на нее сверху и выбрасывала то там, то тут в загрустившем  небе белые пятнышки звезд.    

Ночь густела, летела рядом, хватала скачущих за плащи и,  содрав их с плеч, разоблачала обманы. И когда Маргарита, обдуваемая прохладным  ветром, открывала глаза, она видела, как меняется облик всех летящих к своей  цели. Когда же навстречу им из-за края леса начала выходить багровая и полная  луна, все обманы исчезли, свалилась в болото, утонула в туманах колдовская  нестойкая одежда.    

Вряд ли теперь узнали бы Коровьева-Фагота, самозванного  переводчика при таинственном и не нуждающемся ни в каких переводах  консультанте, в том, кто теперь летел непосредственно рядом с Воландом по  правую руку подруги мастера. На месте того, кто в драной цирковой одежде  покинул Воробьевы горы под именем Коровьева-Фагота, теперь скакал, тихо звеня  золотою цепью повода, темно-фиолетовый рыцарь с мрачнейшим и никогда не улыбающимся  лицом. Он уперся подбородком в грудь, он не глядел на луну, он не интересовался  землею под собою, он думал о чем-то своем, летя рядом с Воландом.