1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 
– Ба,  да не смешали ли вас как-нибудь… Впрочем, вздор, быть не может! – заметил  я.    

– Savez-vous,[174] –  вырвалось у него вдруг, – я чувствую минутами, que je ferai là-bas quelque  esclandre.[175]  О, не уходите, не оставляйте меня одного! Ma carrière est finie aujourd’hui, je  le sens.[176]  Я, знаете, я, может быть, брошусь и укушу там кого-нибудь, как тот подпоручик…    

Он  посмотрел на меня странным взглядом – испуганным и в то же время как бы и желающим  испугать. Он действительно всё более и более раздражался на кого-то и на что-то,  по мере того как проходило время и не являлись «кибитки»; даже злился. Вдруг  Настасья, зашедшая зачем-то из кухни в переднюю, задела и уронила там вешалку.  Степан Трофимович задрожал и помертвел на месте; но когда дело обозначилось, он  чуть не завизжал на Настасью и, топоча ногами, прогнал ее обратно на кухню.  Минуту спустя он проговорил, смотря на меня в отчаянии:    

– Я  погиб! Cher, – сел он вдруг подле меня и жалко-жалко посмотрел мне  пристально в глаза, – cher, я не Сибири боюсь, клянусь вам, о, je vous  jure[177]  (даже слезы проступили в глазах его), я другого боюсь…    

Я  догадался уже по виду его, что он хочет сообщить мне наконец что-то  чрезвычайное, но что до сих пор он, стало быть, удерживался сообщить.    

– Я  позора боюсь, – прошептал он таинственно.    

– Какого  позора? да ведь напротив! Поверьте, Степан Трофимович, что всё это сегодня же  объяснится и кончится в вашу пользу…    

– Вы  так уверены, что меня простят?    

– Да  что такое «простят»! Какие слова! Что вы сделали такого? Уверяю же вас, что вы  ничего не сделали!    

– Qu’en  savez-vous;[178]  вся моя жизнь была… cher… Они всё припомнят… а если ничего и не найдут, так тем  хуже, – прибавил он вдруг неожиданно.    

– Как  тем хуже?    

– Хуже.    

– Не  понимаю.    

– Друг  мой, друг мой, ну пусть в Сибирь, в Архангельск, лишение прав, – погибать  так погибать! Но… я другого боюсь (опять шепот, испуганный вид и  таинственность).    

– Да  чего, чего?    

– Высекут, –  произнес он и с потерянным видом посмотрел на меня.    

– Кто  вас высечет? Где? Почему? – вскричал я, испугавшись, не сходит ли он с  ума.    

– Где?  Ну, там… где это делается.    

– Да  где это делается?    

– Э,  cher, – зашептал он почти на ухо, – под вами вдруг раздвигается пол,  вы опускаетесь до половины… Это всем известно.    

– Басни! –  вскричал я, догадавшись, – старые басни, да неужто вы верили до сих  пор? – Я расхохотался.    

– Басни!  С чего-нибудь да взялись же эти басни; сеченый не расскажет. Я десять тысяч раз  представлял себе в воображении!    

– Да  вас-то, вас-то за что? Ведь вы ничего не сделали?    

– Тем  хуже, увидят, что ничего не сделал, и высекут.    

– И  вы уверены, что вас за тем в Петербург повезут!    

– Друг  мой, я сказал уже, что мне ничего не жаль, ma carrière est finie.[179] С  того часа в Скворешниках, как она простилась со мною, мне не жаль моей жизни…  но позор, позор, que dira-t-elle,[180]  если узнает?    

Он  с отчаянием взглянул на меня и, бедный, весь покраснел. Я тоже опустил глаза.    

– Ничего  она не узнает, потому что ничего с вами не будет. Я с вами точно в первый раз в  жизни говорю, Степан Трофимович, до того вы меня удивили в это утро.    

– Друг  мой, да ведь это не страх. Но пусть даже меня простят, пусть опять сюда  привезут и ничего не сделают – и вот тут-то я и погиб. Elle me soupçonnera  toute sa vie…[181]  меня, меня, поэта, мыслителя, человека, которому она поклонялась двадцать два  года!    

– Ей  и в голову не придет.    

– Придет, –  прошептал он с глубоким убеждением. – Мы с ней несколько раз о том говорили  в Петербурге, в великий пост, пред выездом, когда оба боялись… Elle me  soupçonnera toute sa vie… и как разуверить? Выйдет невероятно. Да и кто здесь в  городишке поверит, c’est invraisemblable… Et puis les femmes…[182] Она обрадуется. Она  будет очень огорчена, очень, искренно, как истинный друг, но втайне –  обрадуется… Я дам ей оружие против меня на всю жизнь. О, погибла моя жизнь!  Двадцать лет такого полного счастия с нею… и вот!    

Он  закрыл лицо руками.    

– Степан  Трофимович, не дать ли вам знать сейчас же Варваре Петровне о происшедшем? –  предложил я.    

– Боже  меня упаси! – вздрогнул он и вскочил с места. – Ни за что, никогда,  после того, что было сказано при прощанье в Скворешниках, ни-ког-да!    

Глаза  его засверкали.    

Мы  просидели, я думаю, еще час или более, всё чего-то ожидая, – уж такая  задалась идея. Он прилег опять, даже закрыл глаза и минут двадцать пролежал, не  говоря ни слова, так что я подумал даже, что он заснул или в забытьи. Вдруг он  стремительно приподнялся, сорвал с головы полотенце, вскочил с дивана, бросился  к зеркалу, дрожащими руками повязал галстук и громовым голосом крикнул  Настасью, приказывая подать себе пальто, новую шляпу и палку.    

– Я  не могу терпеть более, – проговорил он обрывающимся голосом, – не  могу, не могу!.. Иду сам.    

– Куда? –  вскочил я тоже.    

– К  Лембке. Cher, я должен, я обязан. Это долг. Я гражданин и человек, а не щепка,  я имею права, я хочу моих прав… Я двадцать лет не требовал моих прав, я всю  жизнь преступно забывал о них… но теперь я их потребую. Он должен мне всё  сказать, всё. Он получил телеграмму. Он не смеет меня мучить, не то арестуй,  арестуй, арестуй!    

Он  восклицал с какими-то взвизгами и топал ногами.    

– Я  вас одобряю, – сказал я нарочно как можно спокойнее, хотя очень за него  боялся, – право, это лучше, чем сидеть в такой тоске, но я не одобряю  вашего настроения; посмотрите, на кого вы похожи и как вы пойдете туда. Il faut  être digne et calme avec Lembke.[183]  Действительно, вы можете теперь броситься и кого-нибудь там укусить.    

– Я  предаю себя сам. Я иду прямо в львиную пасть…    

– Да  и я пойду с вами.    

– Я  ожидал от вас не менее, принимаю вашу жертву, жертву истинного друга, но до  дому, только до дому: вы не должны, вы не вправе компрометировать себя далее  моим сообществом. О, croyez-moi, je serai calme![184] Я сознаю себя в эту  минуту а là hauteur de tout се qu’il у a de plus sacré…[185]    

– Я,  может быть, и в дом с вами войду, – прервал я его. – Вчера меня  известили из их глупого комитета, чрез Высоцкого, что на меня рассчитывают и  приглашают на этот завтрашний праздник в число распорядителей, или как их… в  число тех шести молодых людей, которые назначены смотреть за подносами,  ухаживать за дамами, отводить гостям место и носить бант из белых с пунсовыми  лент на левом плече. Я хотел отказаться, но теперь почему мне не войти в дом  под предлогом объясниться с самой Юлией Михайловной… Вот так мы и войдем с вами  вместе.    

Он  слушал, кивая головой, но ничего, кажется, не понял. Мы стояли на пороге.    

– Cher, –  протянул он руку в угол к лампадке, – cher, я никогда этому не верил, но…  пусть, пусть! (Он перекрестился.) Allons![186]    

«Ну,  так-то лучше, – подумал я, выходя с ним на крыльцо, – дорогой поможет  свежий воздух, и мы поутихнем, воротимся домой и ляжем почивать…»    

Но  я рассчитывал без хозяина. Дорогой именно как раз случилось приключение, еще  более потрясшее и окончательно направившее Степана Трофимовича… так что я,  признаюсь, даже и не ожидал от нашего друга такой прыти, какую он вдруг в это  утро выказал. Бедный друг, добрый друг!    

 Глава  десятая

  Флибустьеры. Роковое утро    

     

     I    

     

Происшествие,  случившееся с нами дорогой, было тоже из удивительных. Но надо рассказать всё в  порядке. Часом раньше того, как мы со Степаном Трофимовичем вышли на улицу, по  городу проходила и была многими с любопытством замечена толпа людей, рабочих с  Шпигулинской фабрики, человек в семьдесят, может и более. Она проходила чинно,  почти молча, в нарочном порядке. Потом утверждали, что эти семьдесят были  выборные от всех фабричных, которых было у Шпигулиных до девятисот, с тем чтоб  идти к губернатору и, за отсутствием хозяев, искать у него управы на хозяйского  управляющего, который, закрывая фабрику и отпуская рабочих, нагло обсчитал их  всех, – факт, не подверженный теперь никакому сомнению. Другие до сих пор  у нас отвергают выбор, утверждая, что семидесяти человек слишком было бы много  для выборных, а что просто эта толпа состояла из наиболее обиженных и приходили  они просить лишь сами за себя, так что общего фабричного «бунта», о котором  потом так прогремели, совсем никакого не было. Третьи с азартом уверяют, что  семьдесят эти человек были не простые бунтовщики, а решительно политические, то  есть, будучи из самых буйных, были возбуждены, сверх того, не иначе как  подметными грамотами. Одним словом, было ли тут чье влияние или подговор – до  сих пор в точности неизвестно. Мое же личное мнение, это – что подметных грамот  рабочие совсем не читали, а если б и прочли, так не поняли бы из них ни слова,  уже по тому одному, что пишущие их, при всей обнаженности их стиля, пишут  крайне неясно. Но так как фабричным приходилось в самом деле туго, – а  полиция, к которой они обращались, не хотела войти в их обиду, – то что же  естественнее было их мысли идти скопом к «самому генералу», если можно, то даже  с бумагой на голове, выстроиться чинно перед его крыльцом и, только что он  покажется, броситься всем на колени и возопить как бы к самому провидению?  По-моему, тут не надо ни бунта, ни даже выборных, ибо это средство старое,  историческое; русский народ искони любил разговор с «самим генералом»,  собственно из одного уж удовольствия и даже чем бы сей разговор ни оканчивался.    

И  потому я совершенно убежден, что хотя Петр Степанович, Липутин, может, и еще  кто-нибудь, даже, пожалуй, и Федька, и шмыгали предварительно между фабричными  (так как на это обстоятельство действительно существуют довольно твердые  указания) и говорили с ними, но наверно не более как с двумя, с тремя, ну с  пятью, лишь для пробы, и что из этого разговора ничего не вышло. Что же  касается до бунта, то если и поняли что-нибудь из их пропаганды фабричные, то  наверно тотчас же перестали и слушать, как о деле глупом и вовсе не подходящем.  Другое дело Федька: этому, кажется, посчастливилось более, чем Петру  Степановичу. В последовавшем три дня спустя городском пожаре, как несомненно  теперь обнаружилось, действительно вместе с Федькой участвовали двое фабричных,  и потом, спустя месяц, схвачены были еще трое бывших фабричных в уезде, тоже с  поджогом и грабежом. Но если Федька и успел их переманить к прямой,  непосредственной деятельности, то опять-таки единственно сих пятерых, ибо о  других ничего не слышно было подобного.    

Как  бы там ни было, но рабочие пришли наконец всею толпою на площадку пред губернаторским  домом и выстроились чинно и молча. Затем разинули рты на крыльцо и начали  ждать. Говорили мне, что они будто бы, едва стали, тотчас же и сняли шапки, то  есть, может, за полчаса до появления хозяина губернии, которого, как нарочно,  не случилось в ту минуту дома. Полиция тотчас же показалась, сначала в  отдельных явлениях, а потом и в возможном комплекте; начала, разумеется,  грозно, повелевая разойтись. Но рабочие стали в упор, как стадо баранов,  дошедшее до забора, и отвечали лаконически, что они к «самому енералу»; видна  была твердая решимость. Неестественные окрики прекратились; их быстро сменила  задумчивость, таинственная распорядительность шепотом и суровая хлопотливая  забота, сморщившая брови начальства. Полицеймейстер предпочел выждать прибытия  самого фон Лембке. Это вздор, что он прилетел на тройке во весь опор и еще с дрожек  будто бы начал драться. Он у нас действительно летал и любил летать в своих  дрожках с желтым задком, и по мере того как «до разврата доведенные пристяжные»  сходили всё больше и больше с ума, приводя в восторг всех купцов из Гостиного  ряда, он подымался на дрожках, становился во весь рост, придерживаясь за  нарочно приделанный сбоку ремень, и, простирая правую руку в пространство, как  на монументах, обозревал таким образом город. Но в настоящем случае он не  дрался, и хотя не мог же он, слетая с дрожек, обойтись без крепкого словца, но  сделал это, единственно чтобы не потерять популярности. Еще более вздор, что  приведены были солдаты со штыками и что по телеграфу дано было знать куда-то о  присылке артиллерии и казаков: это сказки, которым не верят теперь сами  изобретатели. Вздор тоже, что привезены были пожарные бочки с водой, из которых  обливали народ. Просто-запросто Илья Ильич крикнул, разгорячившись, что ни один  у него сух из воды не выйдет; вероятно, из этого и сделали бочки, которые и  перешли таким образом в корреспонденции столичных газет. Самый верный вариант,  надо полагать, состоял в том, что толпу оцепили на первый раз всеми  случившимися под рукой полицейскими, а к Лембке послали нарочного, пристава  первой части, который и полетел на полицеймейстерских дрожках по дороге в  Скворешники, зная, что туда, назад тому полчаса, отправился фон Лембке в своей  коляске…    

Но,  признаюсь, для меня все-таки остается нерешенный вопрос: каким образом пустую,  то есть обыкновенную, толпу просителей – правда, в семьдесят человек – так-таки  с первого приема, с первого шагу обратили в бунт, угрожавший потрясением основ?  Почему сам Лембке накинулся на эту идею, когда явился через двадцать минут  вслед за нарочным? Я бы так предположил (но опять-таки личным мнением), что  Илье Ильичу, покумившемуся с управляющим, было даже выгодно представить фон  Лембке эту толпу в этом свете, и именно чтоб не доводить его до настоящего  разбирательства дела; а надоумил его к тому сам же Лембке. В последние два дня  он имел с ним два таинственных и экстренных разговора, весьма, впрочем,  сбивчивых, но из которых Илья Ильич все-таки усмотрел, что начальство крепко  уперлось на идее о прокламациях и о подговоре шпигулинских кем-то к социальному  бунту, и до того уперлось, что, пожалуй, само пожалело бы, если бы подговор  оказался вздором. «Как-нибудь отличиться в Петербурге хотят, – подумал наш  хитрый Илья Ильич, выходя от фон Лембке, – ну что ж, нам и на руку».    

Но  я убежден, что бедный Андрей Антонович не пожелал бы бунта даже для  собственного отличия. Это был чиновник крайне исполнительный, до самой своей  женитьбы пребывавший в невинности. Да и он ли был виноват, что вместо невинных  казенных дров и столь же невинной Минхен сорокалетняя княжна вознесла его до  себя? Я почти положительно знаю, что вот с этого-то рокового утра и начались  первые явные следы того состояния, которое и привело, говорят, бедного Андрея  Антоновича в то известное особое заведение в Швейцарии, где он будто бы теперь  собирается с новыми силами. Но если только допустить, что именно с этого утра  обнаружились явные факты чего-нибудь, то возможно, по-моему, допустить,  что и накануне уже могли случиться проявления подобных же фактов, хотя бы и не  так явные. Мне известно, по слухам самым интимнейшим (ну предположите, что сама  Юлия Михайловна впоследствии, и уже не в торжестве, а почти раскаиваясь, –  ибо женщина никогда вполне не раскается – сообщила мне частичку этой  истории), – известно мне, что Андрей Антонович пришел к своей супруге  накануне, уже глубокою ночью, в третьем часу утра, разбудил ее и потребовал  выслушать «свой ультиматум». Требование было до того настойчивое, что она  принуждена была встать с своего ложа, в негодовании и в папильотках, и,  усевшись на кушетке, хотя и с саркастическим презрением, а все-таки выслушать.  Тут только в первый раз поняла она, как далеко хватил ее Андрей Антонович, и  про себя ужаснулась. Ей бы следовало наконец опомниться и смягчиться, но она  скрыла свой ужас и уперлась еще упорнее прежнего. У нее (как и у всякой,  кажется, супруги) была своя манера с Андреем Антоновичем, уже не однажды  испытанная и не раз доводившая его до исступления. Манера Юлии Михайловны  состояла в презрительном молчании, на час, на два, на сутки, и чуть ли не на  трое суток, – в молчании во что бы ни стало, что бы он там ни говорил, что  бы ни делал, даже если бы полез в окошко броситься из третьего этажа, –  манера нестерпимая для чувствительного человека! Наказывала ли Юлия Михайловна  своего супруга за его промахи в последние дни и за ревнивую зависть его как  градоначальника к ее административным способностям; негодовала ли на его  критику ее поведения с молодежью и со всем нашим обществом, без понимания ее  тонких и дальновидных политических целей; сердилась ли за тупую и бессмысленную  ревность его к Петру Степановичу, – как бы там ни было, но она решилась и  теперь не смягчаться, даже несмотря на три часа ночи и еще невиданное ею  волнение Андрея Антоновича. Расхаживая вне себя взад и вперед и во все стороны  по коврам ее будуара, он изложил ей всё, всё, правда, безо всякой связи, но  зато всё накипевшее, ибо – «перешло за пределы». Он начал с того, что  над ним все смеются и его «водят за нос». «Наплевать на выражение! – привзвизгнул  он тотчас же, подхватив ее улыбку, – пусть “„за нос”, но ведь это  правда!..» «Нет, сударыня, настала минута; знайте, что теперь не до смеху и не  до приемов женского кокетства. Мы не в будуаре жеманной дамы, а как бы два  отвлеченные существа на воздушном шаре, встретившиеся, чтобы высказать правду».  (Он, конечно, сбивался и не находил правильных форм для своих, впрочем, верных  мыслей.) «Это вы, вы, сударыня, вывели меня из прежнего состояния, я принял это  место лишь для вас, для вашего честолюбия… Вы улыбаетесь саркастически? Не  торжествуйте, не торопитесь. Знайте, сударыня, знайте, что я бы мог, что я бы  сумел справиться с этим местом, и не то что с одним этим местом, а с десятью  такими местами, потому что имею способности; но с вами, сударыня, но при вас –  нельзя справиться; ибо я при вас не имею способностей. Два центра существовать  не могут, а вы их устроили два – один у меня, а другой у себя в будуаре, –  два центра власти, сударыня, но я того не позволю, не позволю!! В службе, как и  в супружестве, один центр, а два невозможны… Чем отплатили вы мне? –  восклицал он далее. – Наше супружество состояло лишь в том, что вы все  время, ежечасно доказывали мне, что я ничтожен, глуп и даже подл, а я всё  время, ежечасно и унизительно принужден был доказывать вам, что я не ничтожен,  совсем не глуп и поражаю всех своим благородством, – ну не унизительно ли  это с обеих сторон?» Тут он начал скоро и часто топотать по ковру обеими  ногами, так что Юлия Михайловна принуждена была приподняться с суровым  достоинством. Он быстро стих, но зато перешел в чувствительность и начал рыдать  (да, рыдать), ударяя себя в грудь, почти целые пять минут, всё более и более  вне себя от глубочайшего молчания Юлии Михайловны. Наконец, окончательно дал  маху и проговорился, что ревнует ее к Петру Степановичу. Догадавшись, что  сглупил свыше меры, – рассвирепел до ярости и закричал, что «не позволит  отвергать бога»; что он разгонит ее «беспардонный салон без веры»; что  градоначальник даже обязан верить в бога, «а стало быть, и жена его»; что  молодых людей он не потерпит; что «вам, вам, сударыня, следовало бы из  собственного достоинства позаботиться о муже и стоять за его ум, даже если б он  был и с плохими способностями (а я вовсе не с плохими способностями!), а между  тем вы-то и есть причина, что все меня здесь презирают, вы-то их всех и  настроили!..» Он кричал, что женский вопрос уничтожит, что душок этот выкурит,  что нелепый праздник по подписке для гувернанток (черт их дери!) он завтра же  запретит и разгонит; что первую встретившуюся гувернантку он завтра же утром  выгонит из губернии «с казаком-с!». «Нарочно, нарочно!» – привзвизгивал он.  «Знаете ли, знаете ли, – кричал он, – что на фабрике подговаривают  людей ваши негодяи и что мне это известно? Знаете ли, что разбрасывают нарочно  прокламации, на-роч-но-с! Знаете ли, что мне известны имена четырех негодяев и  что я схожу с ума, схожу окончательно, окончательно!!!..» Но тут Юлия  Михайловна вдруг прервала молчание и строго объявила, что она давно сама знает  о преступных замыслах и что всё это глупость, что он слишком серьезно принял, и  что касается до шалунов, то она не только тех четверых знает, но и всех (она солгала);  но что от этого совсем не намерена сходить с ума, а, напротив, еще более верует  в свой ум и надеется всё привести к гармоническому окончанию: ободрить  молодежь, образумить ее, вдруг и неожиданно доказать им, что их замыслы  известны, и затем указать им на новые цели для разумной и более светлой  деятельности. О, что сталось в ту минуту с Андреем Антоновичем! Узнав, что Петр  Степанович опять надул его и так грубо над ним насмеялся, что ей он открыл  гораздо больше и прежде, чем ему, и что, наконец, может быть, сам-то Петр  Степанович и есть главный зачинщик всех преступных замыслов, – он пришел в  исступление. «Знай, бестолковая, но ядовитая женщина, – воскликнул он,  разом порывая все цепи, – знай, что я недостойного твоего любовника сейчас  же арестую, закую в кандалы и препровожу в равелин или – или выпрыгну сам  сейчас в твоих глазах из окошка!» На эту тираду Юлия Михайловна, позеленев от  злобы, разразилась немедленно хохотом, долгим, звонким, с переливом и  перекатами, точь-в-точь как на французском театре, когда парижская актриса,  выписанная за сто тысяч и играющая кокеток, смеется в глаза над мужем,  осмелившимся приревновать ее. Фон Лембке бросился было к окну, но вдруг  остановился как вкопанный, сложил на груди руки и, бледный как мертвец,  зловещим взглядом посмотрел на смеющуюся. «Знаешь ли, знаешь ли, Юля… –  проговорил он задыхаясь, умоляющим голосом, – знаешь ли, что и я могу  что-нибудь сделать?» Но при новом, еще сильнейшем взрыве хохота, последовавшем  за его последними словами, он стиснул зубы, застонал и вдруг бросился – не в  окно – а на свою супругу, занеся над нею кулак! Он не опустил его, – нет,  трижды нет; но зато пропал тут же на месте. Не слыша под собою ног, добежал он  к себе в кабинет, как был, одетый, бросился ничком на постланную ему постель,  судорожно закутался весь с головой в простыню и так пролежал часа два, –  без сна, без размышлений, с камнем на сердце и с тупым, неподвижным отчаянием в  душе. Изредка вздрагивал он всем телом мучительною лихорадочною дрожью.  Вспоминались ему какие-то несвязные вещи, ни к чему не подходящие: то он думал,  например, о старых стенных часах, которые были у него лет пятнадцать назад в  Петербурге и от которых отвалилась минутная стрелка; то о развеселом чиновнике  Мильбуа и как они с ним в Александровском парке поймали раз воробья, а поймав,  вспомнили, смеясь на весь парк, что один из них уже коллежский асессор. Я  думаю, он заснул часов в семь утра, не заметив того, спал с наслаждением, с  прелестными снами. Проснувшись около десяти часов, он вдруг дико вскочил с  постели, разом вспомнил всё и плотно ударил себя ладонью по лбу: ни завтрака,  ни Блюма, ни полицеймейстера, ни чиновника, явившегося напомнить, что члены –  ского собрания ждут его председательства в это утро, он не принял, он ничего не  слышал и не хотел понимать, а побежал как шальной на половину Юлии Михайловны.  Там Софья Антроповна, старушка из благородных, давно уже проживавшая у Юлии  Михайловны, растолковала ему, что та еще в десять часов изволила отправиться в  большой компании, в трех экипажах, к Варваре Петровне Ставрогиной в  Скворешники, чтоб осмотреть тамошнее место для будущего, уже второго, замышляемого  праздника, через две недели, и что так еще три дня тому было условлено с самою  Варварой Петровной. Пораженный известием, Андрей Антонович возвратился в  кабинет и стремительно приказал лошадей. Даже едва мог дождаться. Душа его  жаждала Юлии Михайловны – взглянуть только на нее, побыть около нее пять минут;  может быть, она на него взглянет, заметит его, улыбнется по-прежнему, простит –  о-о! «Да что же лошади?» Машинально развернул он лежавшую на столе толстую  книгу (иногда он загадывал так по книге, развертывая наудачу и читая на правой  странице, сверху, три строки). Вышло: «Tout est pour le mieux dans le meilleur  des mondes possibles». Voltaire, «Candide».[187]  Он плюнул и побежал садиться: «В Скворешники!» Кучер рассказывал, что барин  погонял всю дорогу, но только что стали подъезжать к господскому дому, он вдруг  велел повернуть и везти опять в город: «Поскорей, пожалуйста, поскорей». Не  доезжая городского валу, «они мне велели снова остановить, вышли из экипажа и  прошли через дорогу в поле; думал, что по какой ни есть слабости, а они стали и  начали цветочки рассматривать и так время стояли, чудно, право, совсем уже я  усумнился». Так показывал кучер. Я припоминаю в то утро погоду: был холодный и  ясный, но ветреный сентябрьский день; пред зашедшим за дорогу Андреем  Антоновичем расстилался суровый пейзаж обнаженного поля с давно уже убранным  хлебом; завывавший ветер колыхал какие-нибудь жалкие остатки умиравших желтых  цветочков… Хотелось ли ему сравнить себя и судьбу свою с чахлыми и побитыми осенью  и морозом цветочками? Не думаю. Даже думаю наверно, что нет и что он вовсе и не  помнил ничего про цветочки, несмотря на показания кучера и подъехавшего в ту  минуту на полицеймейстерских дрожках пристава первой части, утверждавшего  потом, что он действительно застал начальство с пучком желтых цветов в руке.  Этот пристав – восторженно-административная личность, Василий Иванович  Флибустьеров, был еще недавним гостем в нашем городе, но уже отличился и  прогремел своею непомерною ревностью, своим каким-то наскоком во всех приемах  по исполнительной части и прирожденным нетрезвым состоянием. Соскочив с дрожек  и не усумнившись нимало при виде занятий начальства, с сумасшедшим, но  убежденным видом, он залпом доложил, что «в городе неспокойно».    

– А?  что? – обернулся к нему Андрей Антонович, с лицом строгим, но без  малейшего удивления или какого-нибудь воспоминания о коляске и кучере, как  будто у себя в кабинете.    

– Пристав  первой части Флибустьеров, ваше превосходительство. В городе бунт.    

– Флибустьеры? –  переговорил Андрей Антонович в задумчивости.    

– Точно  так, ваше превосходительство. Бунтуют шпигулинские.    

– Шпигулинские!..    

Что-то  как бы напомнилось ему при имени «шпигулинские». Он даже вздрогнул и поднял  палец ко лбу: «шпигулинские!» Молча, но всё еще в задумчивости, пошел он, не  торопясь, к коляске, сел и велел в город. Пристав на дрожках за ним.    

Я  воображаю, что ему смутно представлялись дорогою многие весьма интересные вещи,  на многие темы, но вряд ли он имел какую-нибудь твердую идею или какое-нибудь  определенное намерение при въезде на площадь пред губернаторским домом. Но  только лишь завидел он выстроившуюся и твердо стоявшую толпу «бунтовщиков»,  цепь городовых, бессильного (а может быть, и нарочно бессильного)  полицеймейстера и общее устремленное к нему ожидание, как вся кровь прилила к  его сердцу. Бледный, он вышел из коляски.    

– Шапки  долой! – проговорил он едва слышно и задыхаясь. – На колени! –  взвизгнул он неожиданно, неожиданно для самого себя, и вот в этой-то  неожиданности и заключалась, может быть, вся последовавшая развязка дела. Это  как на горах на масленице; ну можно ли, чтобы санки, слетевшие сверху,  остановились посредине горы? Как назло себе, Андрей Антонович всю жизнь  отличался ясностью характера и ни на кого никогда не кричал и не топал ногами;  а с таковыми опаснее, если раз случится, что их санки почему-нибудь вдруг  сорвутся с горы. Всё пред ним закружилось.    

– Флибустьеры! –  провопил он еще визгливее и нелепее, и голос его пресекся. Он стал, еще не  зная, что он будет делать, но зная и ощущая всем существом своим, что  непременно сейчас что-то сделает.    

«Господи!»  – послышалось из толпы. Какой-то парень начал креститься; три, четыре человека  действительно хотели было стать на колени, но другие подвинулись всею громадой  шага на три вперед и вдруг все разом загалдели: «Ваше превосходительство…  рядили по сороку… управляющий… ты не моги говорить» и т. д., и т. д.  Ничего нельзя было разобрать.    

Увы!  Андрей Антонович не мог разбирать: цветочки еще были в руках его. Бунт ему был  очевиден, как давеча кибитки Степану Трофимовичу. А между толпою выпучивших на  него глаза «бунтовщиков» так и сновал пред ним «возбуждавший» их Петр  Степанович, не покидавший его ни на один момент со вчерашнего дня, – Петр  Степанович, ненавидимый им Петр Степанович…    

– Розог! –  крикнул он еще неожиданнее.    

Наступило  мертвое молчание.    

Вот  как произошло это в самом начале, судя по точнейшим сведениям и по моим  догадкам. Но далее сведения становятся не так точны, равно как и мои догадки.  Имеются, впрочем, некоторые факты.    

Во-первых,  розги явились как-то уж слишком поспешно; очевидно, были в ожидании припасены  догадливым полицеймейстером. Наказаны, впрочем, были всего двое, не думаю,  чтобы даже трое; на этом настаиваю. Сущая выдумка, что наказаны были все или по  крайней мере половина людей. Вздор тоже, что будто бы какая-то проходившая мимо  бедная, но благородная дама была схвачена и немедленно для чего-то высечена;  между тем я сам читал об этой даме спустя в корреспонденции одной из  петербургских газет. Многие говорили у нас о какой-то кладбищенской  богаделенке, Авдотье Петровне Тарапыгиной, что будто бы она, возвращаясь из  гостей назад в свою богадельню и проходя по площади, протеснилась между  зрителями, из естественного любопытства, и, видя происходящее, воскликнула:  «Экой страм!» – и плюнула. За это ее будто бы подхватили и тоже  «отрапортовали». Об этом случае не только напечатали, но даже устроили у нас в  городе сгоряча ей подписку. Я сам подписал двадцать копеек. И что же? Оказывается  теперь, что никакой такой богаделенки Тарапыгиной совсем у нас и не было! Я сам  ходил справляться в их богадельню на кладбище: ни о какой Тарапыгиной там и не  слыхивали; мало того, очень обиделись, когда я рассказал им ходивший слух. Я же  потому, собственно, упоминаю об этой несуществовавшей Авдотье Петровне, что со  Степаном Трофимовичем чуть-чуть не случилось того же, что и с нею (в случае,  если б та существовала в действительности); даже, может быть, с него-то  как-нибудь и взялся весь этот нелепый слух о Тарапыгиной, то есть просто в  дальнейшем развитии сплетни взяли да и переделали его в какую-то Тарапыгину.  Главное, не понимаю, каким образом он от меня ускользнул, только что мы с ним  вышли на площадь. Предчувствуя что-то очень недоброе, я хотел было обвести его  кругом площади прямо к губернаторскому крыльцу, но залюбопытствовался сам и  остановился лишь на одну минуту расспросить какого-то первого встречного, и  вдруг смотрю, Степана Трофимовича уж нет подле меня. По инстинкту тотчас же  бросился я искать его в самом опасном месте; мне почему-то предчувствовалось,  что и у него санки полетели с горы. И действительно, он отыскался уже в самом  центре события. Помню, я схватил его за руку; но он тихо и гордо посмотрел на  меня с непомерным авторитетом:    

– Cher, –  произнес он голосом, в котором задрожала какая-то надорванная струна. –  Если уж все они тут, на площади, при нас так бесцеремонно распоряжаются, то  чего же ждать хоть от этого… если случится ему действовать  самостоятельно.    

И  он, дрожа от негодования и с непомерным желанием вызова, перевел свой грозный  обличительный перст на стоявшего в двух шагах и выпучившего на нас глаза  Флибустьерова.    

– Этого!  – воскликнул тот, не взвидя света. – Какого этого? А ты кто? –  подступил он, сжав кулак. – Ты кто? – проревел он бешено, болезненно  и отчаянно (замечу, что он отлично знал в лицо Степана Трофимовича). Еще  мгновение, и, конечно, он схватил бы его за шиворот; но, к счастию, Лембке  повернул на крик голову. С недоумением, но пристально посмотрел он на Степана  Трофимовича, как бы что-то соображая, и вдруг нетерпеливо замахал рукой.  Флибустьеров осекся. Я потащил Степана Трофимовича из толпы. Впрочем, может  быть, он уже и сам желал отступить.    

– Домой,  домой, – настаивал я, – если нас не прибили, то, конечно, благодаря  Лембке.    

– Идите,  друг мой, я виновен, что вас подвергаю. У вас будущность и карьера своего рода,  а я – mon heure a sonné.[188]    

Он  твердо ступил на крыльцо губернаторского дома. Швейцар меня знал; я объявил,  что мы оба к Юлии Михайловне. В приемной зале мы уселись и стали ждать. Я не  хотел оставлять моего друга, но лишним находил еще что-нибудь ему говорить. Он  имел вид человека, обрекшего себя вроде как бы на верную смерть за отечество.  Расселись мы не рядом, а по разным углам, я ближе ко входным дверям, он далеко  напротив, задумчиво склонив голову и обеими руками слегка опираясь на трость.  Широкополую шляпу свою он придерживал в левой руке. Мы просидели так минут  десять.    

     II    

     

Лембке  вдруг вошел быстрыми шагами, в сопровождении полицеймейстера, рассеянно поглядел  на нас и, не обратив внимания, прошел было направо в кабинет, но Степан  Трофимович стал пред ним и заслонил дорогу. Высокая, совсем непохожая на других  фигура Степана Трофимовича произвела впечатление; Лембке остановился.    

– Кто  это? – пробормотал он в недоумении, как бы с вопросом к полицеймейстеру,  нимало, впрочем, не повернув к нему головы и всё продолжая осматривать Степана  Трофимовича.    

– Отставной  коллежский асессор Степан Трофимов Верховенский, ваше превосходительство, –  ответил Степан Трофимович, осанисто наклоняя голову. Его превосходительство продолжал  всматриваться, впрочем весьма тупым взглядом.    

– О  чем? – и он с начальническим лаконизмом, брезгливо и нетерпеливо повернул  к Степану Трофимовичу ухо, приняв его наконец за обыкновенного просителя с  какою-нибудь письменною просьбой.    

– Был  сегодня подвергнут домашнему обыску чиновником, действовавшим от имени вашего  превосходительства; потому желал бы…    

– Имя?  имя? – нетерпеливо спросил Лембке, как бы вдруг о чем-то догадавшись.  Степан Трофимович еще осанистее повторил свое имя.    

– А-а-а!  Это… это тот рассадник… Милостивый государь, вы заявили себя с такой точки… Вы  профессор? Профессор?    

– Когда-то  имел честь прочесть несколько лекций юношеству – ского университета.    

– Ю-но-шеству! –  как бы вздрогнул Лембке, хотя, бьюсь об заклад, еще мало понимал, о чем идет  дело и даже, может быть, с кем говорит. – Я, милостивый государь мой,  этого не допущу-с, – рассердился он вдруг ужасно. – Я юношества не  допускаю. Это всё прокламации. Это наскок на общество, милостивый государь,  морской наскок, флибустьерство… О чем изволите просить?    

– Напротив,  ваша супруга просила меня читать завтра на ее празднике. Я же не прошу, а  пришел искать прав моих…    

– На  празднике? Праздника не будет. Я вашего праздника не допущу-с! Лекций?  лекций? – вскричал он бешено.    

– Я  бы очень желал, чтобы вы говорили со мной повежливее, ваше превосходительство,  не топали ногами и не кричали на меня, как на мальчика.    

– Вы,  может быть, понимаете, с кем говорите? – покраснел Лембке.    

– Совершенно,  ваше превосходительство.    

– Я  ограждаю собою общество, а вы его разрушаете. Разрушаете! Вы… Я, впрочем, об  вас припоминаю: это вы состояли гувернером в доме генеральши Ставрогиной?    

– Да,  я состоял… гувернером… в доме генеральши Ставрогиной.    

– И  в продолжение двадцати лет составляли рассадник всего, что теперь накопилось…  все плоды… Кажется, я вас сейчас видел на площади. Бойтесь, однако, милостивый  государь, бойтесь; ваше направление мыслей известно. Будьте уверены, что я имею  в виду. Я, милостивый государь, лекций ваших не могу допустить, не могу-с. С  такими просьбами обращайтесь не ко мне.    

Он  опять хотел было пройти.    

– Повторяю,  что вы изволите ошибаться, ваше превосходительство: это ваша супруга просила  меня прочесть – не лекцию, а что-нибудь литературное на завтрашнем празднике.  Но я и сам теперь от чтения отказываюсь. Покорнейшая просьба моя объяснить мне,  если возможно: каким образом, за что и почему я подвергнут был сегодняшнему  обыску? У меня взяли некоторые книги, бумаги, частные, дорогие для меня письма  и повезли по городу в тачке…    

– Кто  обыскивал? – встрепенулся и опомнился совершенно Лембке и вдруг весь  покраснел. Он быстро обернулся к полицеймейстеру. В сию минуту в дверях  показалась согбенная, длинная, неуклюжая фигура Блюма.    

– А  вот этот самый чиновник, – указал на него Степан Трофимович. Блюм выступил  вперед с виноватым, но вовсе не сдающимся видом.    

– Vous  ne faites que des bêtises,[189]  – с досадой и злобой бросил ему Лембке и вдруг как бы весь преобразился и разом  пришел в себя. – Извините… – пролепетал он с чрезвычайным замешательством  и краснея как только можно, – это всё… всё это была одна лишь, вероятно,  неловкость, недоразумение… одно лишь недоразумение.    

– Ваше  превосходительство, – заметил Степан Трофимович, – в молодости я был  свидетелем одного характерного случая. Раз в театре, в коридоре, некто быстро  приблизился к кому-то и дал тому при всей публике звонкую пощечину. Разглядев  тотчас же, что пострадавшее лицо было вовсе не то, которому назначалась его  пощечина, а совершенно другое, лишь несколько на то похожее, он, со злобой и  торопясь, как человек, которому некогда терять золотого времени, произнес  точь-в-точь как теперь ваше превосходительство: «Я ошибся… извините, это  недоразумение, одно лишь недоразумение». И когда обиженный человек все-таки  продолжал обижаться и закричал, то с чрезвычайною досадой заметил ему: «Ведь  говорю же вам, что это недоразумение, чего же вы еще кричите!»    

– Это…  это, конечно, очень смешно… – криво улыбнулся Лембке, – но… но  неужели вы не видите, как я сам несчастен?    

Он  почти вскрикнул и… и, кажется, хотел закрыть лицо руками.    

Это  неожиданное болезненное восклицание, чуть не рыдание, было нестерпимо. Это, вероятно,  была минута первого полного, со вчерашнего дня, яркого сознания всего  происшедшего – и тотчас же затем отчаяния, полного, унизительного,  предающегося; кто знает, – еще мгновение, и он, может быть, зарыдал бы на  всю залу. Степан Трофимович сначала дико посмотрел на него, потом вдруг склонил  голову и глубоко проникнутым голосом произнес:    

– Ваше  превосходительство, не беспокойте себя более моею сварливою жалобой и велите  только возвратить мне мои книги и письма…    

Его  прервали. В это самое мгновение с шумом возвратилась Юлия Михайловна со всею  сопровождавшею ее компанией. Но тут мне хотелось бы описать как можно  подробнее.    

     III    

     

Во-первых,  все разом, из всех трех колясок, толпой вступили в приемную. Вход в покои Юлии  Михайловны был особый, прямо с крыльца, налево; но на сей раз все направились  через залу – и, я полагаю, именно потому, что тут находился Степан Трофимович и  что всё с ним случившееся, равно как и всё о шпигулинских, уже было возвещено  Юлии Михайловне при въезде в город. Успел возвестить Лямшин, за какую-то  провинность оставленный дома и не участвовавший в поездке и таким образом раньше  всех всё узнавший. С злобною радостью бросился он на наемной казачьей клячонке  по дороге в Скворешники, навстречу возвращавшейся кавалькаде, с веселыми  известиями. Я думаю, Юлия Михайловна, несмотря на всю свою высшую решимость,  все-таки немного сконфузилась, услыхав такие удивительные новости; впрочем,  вероятно, на одно только мгновение. Политическая, например, сторона вопроса не  могла ее озаботить: Петр Степанович уже раза четыре внушал ей, что шпигулинских  буянов надо бы всех пересечь, а Петр Степанович, с некоторого времени,  действительно стал для нее чрезвычайным авторитетом. «Но… все-таки он мне за  это заплатит», – наверно, подумала она про себя, причем он, конечно,  относилось к супругу. Мельком замечу, что Петр Степанович на этот раз в общей  поездке тоже, как нарочно, не участвовал, и с самого утра его никто нигде не  видал. Упомяну еще, кстати, что Варвара Петровна, приняв у себя гостей,  возвратилась вместе с ними в город (в одной коляске с Юлией Михайловной), с  целью участвовать непременно в последнем заседании комитета о завтрашнем  празднике. Ее, конечно, должны были тоже заинтересовать известия, сообщенные  Лямшиным о Степане Трофимовиче, а может быть, даже и взволновать.    

Расплата  с Андреем Антоновичем началась немедленно. Увы, он почувствовал это с первого  взгляда на свою прекрасную супругу. С открытым видом, с обворожительною  улыбкой, быстро приблизилась она к Степану Трофимовичу, протянула ему прелестно  гантированную ручку и засыпала его самыми лестными приветствиями, – как  будто у ней только и заботы было во всё это утро, что поскорей подбежать и  обласкать Степана Трофимовича за то, что видит его наконец в своем доме. Ни  одного намека об утрешнем обыске; точно как будто она еще ничего не знала. Ни  одного слова мужу, ни одного взгляда в его сторону, – как будто того и не  было в зале. Мало того, Степана Трофимовича тотчас же властно конфисковала и  увела в гостиную, – точно и не было у него никаких объяснений с Лембке, да  и не стоило их продолжать, если б и были. Опять повторяю: мне кажется, что, несмотря  на весь свой высокий тон, Юлия Михайловна в сем случае дала еще раз большого  маху. Особенно помог ей тут Кармазинов (участвовавший в поездке по особой  просьбе Юлии Михайловны и таким образом, хотя косвенно, сделавший наконец визит  Варваре Петровне, чем та, по малодушию своему, была совершенно восхищена). Еще  из дверей (он вошел позже других) закричал он, завидев Степана Трофимовича, и  полез к нему с объятиями, перебивая даже Юлию Михайловну.    

– Сколько  лет, сколько зим! Наконец-то… Excellent ami.[190]    

Он  стал целоваться и, разумеется, подставил щеку. Потерявшийся Степан Трофимович  принужден был облобызать ее.    

– Cher, –  говорил он мне уже вечером, припоминая всё о тогдашнем дне, – я подумал в  ту минуту: кто из нас подлее? Он ли, обнимающий меня с тем, чтобы тут же  унизить, я ли, презирающий его и его щеку и тут же ее лобызающий, хотя и мог  отвернуться… тьфу!    

– Ну  расскажите же, расскажите всё, – мямлил и сюсюкал Кармазинов, как будто  так и можно было взять и рассказать ему всю жизнь за двадцать пять лет. Но это  глупенькое легкомыслие было в «высшем» тоне.    

– Вспомните,  что мы виделись с вами в последний раз в Москве, на обеде в честь Грановского,  и что с тех пор прошло двадцать четыре года… – начал было очень резонно (а  стало быть, очень не в высшем тоне) Степан Трофимович.    

– Се  cher homme,[191]  – крикливо и фамильярно перебил Кармазинов, слишком уж дружески сжимая рукой  его плечо, – да отведите же нас поскорее к себе, Юлия Михайловна, он там  сядет и всё расскажет.    

– А  между тем я с этою раздражительною бабой никогда и близок-то не был, –  трясясь от злобы, всё тогда же вечером, продолжал мне жаловаться Степан  Трофимович. – Мы были почти еще юношами, и уже тогда я начинал его  ненавидеть… равно как и он меня, разумеется…    

Салон  Юлии Михайловны быстро наполнился. Варвара Петровна была в особенно возбужденном  состоянии, хотя и старалась казаться равнодушною, но я уловил ее два-три  ненавистных взгляда на Кармазинова и гневных на Степана Трофимовича, –  гневных заранее, гневных из ревности, из любви: если бы Степан Трофимович на  этот раз как-нибудь оплошал и дал себя срезать при всех Кармазинову, то, мне  кажется, она тотчас бы вскочила и прибила его. Я забыл сказать, что тут же  находилась и Лиза, и никогда еще я не видал ее более радостною, беспечно  веселою и счастливою. Разумеется, был и Маврикий Николаевич. Затем в толпе  молодых дам и полураспущенных молодых людей, составлявших обычную свиту Юлии  Михайловны и между которыми эта распущенность принималась за веселость, а  грошовый цинизм за ум, я заметил два-три новых лица: какого-то заезжего, очень  юлившего поляка, какого-то немца-доктора, здорового старика, громко и с  наслаждением смеявшегося поминутно собственным своим вицам, и, наконец,  какого-то очень молодого князька из Петербурга, автоматической фигуры, с  осанкой государственного человека и в ужасно длинных воротничках. Но видно  было, что Юлия Михайловна очень ценила этого гостя и даже беспокоилась за свой  салон…    

– Cher  monsieur Karmazinoff,[192]  – заговорил Степан Трофимович, картинно усевшись на диване и начав вдруг  сюсюкать не хуже Кармазинова, – cher monsieur Karmazinoff, жизнь человека  нашего прежнего времени и известных убеждений, хотя бы и в двадцатипятилетний  промежуток, должна представляться однообразною…    

Немец  громко и отрывисто захохотал, точно заржал, очевидно полагая, что Степан Трофимович  сказал что-то ужасно смешное. Тот с выделанным изумлением посмотрел на него, не  произведя, впрочем, на того никакого эффекта. Посмотрел и князь, повернувшись к  немцу всеми своими воротничками и наставив пенсне, хотя и без малейшего  любопытства.    

–…Должна  представляться однообразною, – нарочно повторил Степан Трофимович, как  можно длиннее и бесцеремоннее растягивая каждое слово. – Такова была и моя  жизнь за всю эту четверть столетия, et comme on trouve partout plus de moines  que de raison,[193]  и так как я с этим совершенно согласен, то и вышло, что я во всю эту четверть  столетия…    

– C’est  charmant, les moines,[194]  – прошептала Юлия Михайловна, повернувшись к сидевшей подле Варваре Петровне.    

Варвара  Петровна ответила гордым взглядом. Но Кармазинов не вынес успеха французской  фразы и быстро и крикливо перебил Степана Трофимовича.    

– Что  до меня, то я на этот счет успокоен и сижу вот уже седьмой год в Карльсруэ. И  когда прошлого года городским советом положено было проложить новую водосточную  трубу, то я почувствовал в своем сердце, что этот карльсруйский водосточный  вопрос милее и дороже для меня всех вопросов моего милого отечества… за всё  время так называемых здешних реформ.    

– Принужден  сочувствовать, хотя бы и против сердца, – вздохнул Степан Трофимович,  многозначительно наклоняя голову.    

Юлия  Михайловна торжествовала: разговор становился и глубоким и с направлением.    

– Труба  для стока нечистот? – громко осведомился доктор.    

– Водосточная,  доктор, водосточная, и я даже тогда помогал им писать проект.    

Доктор  с треском захохотал. За ним многие, и уже на этот раз в глаза доктору, который  этого не приметил и ужасно был доволен, что все смеются.    

– Позвольте  не согласиться с вами, Кармазинов, – поспешила вставить Юлия Михайловна. –  Карльсруэ своим чередом, но вы любите мистифировать, и мы на этот раз вам не  поверим. Кто из русских людей, из писателей, выставил столько самых современных  типов, угадал столько самых современных вопросов, указал именно на те главные  современные пункты, из которых составляется тип современного деятеля? Вы, один  вы, и никто другой. Уверяйте после того в вашем равнодушии к родине и в  страшном интересе к карльсруйской водосточной трубе! Ха-ха!    

– Да,  я, конечно, – засюсюкал Кармазинов, – выставил в типе Погожева все  недостатки славянофилов, а в типе Никодимова все недостатки западников…    

– Уж  будто и все, – прошептал тихонько Лямшин.    

– Но  я делаю это вскользь, лишь бы как-нибудь убить неотвязчивое время и… удовлетворить  всяким этим неотвязчивым требованиям соотечественников.    

– Вам,  вероятно, известно, Степан Трофимович, – восторженно продолжала Юлия Михайловна, –  что завтра мы будем иметь наслаждение услышать прелестные строки… одно из самых  последних изящнейших беллетристических вдохновений Семена Егоровича, оно  называется «Merci». Он объявляет в этой пиесе, что писать более не будет, не  станет ни за что на свете, если бы даже ангел с неба или, лучше сказать, всё  высшее общество его упрашивало изменить решение. Одним словом, кладет перо на  всю жизнь, и это грациозное «Merci» обращено к публике в благодарность за тот  постоянный восторг, которым она сопровождала столько лет его постоянное  служение честной русской мысли.    

Юлия  Михайловна была на верху блаженства.    

– Да,  я распрощаюсь; скажу свое «Merci» и уеду, и там… в Карльсруэ… закрою глаза  свои, – начал мало-помалу раскисать Кармазинов.    

Как  многие из наших великих писателей (а у нас очень много великих писателей), он  не выдерживал похвал и тотчас же начинал слабеть, несмотря на свое остроумие.  Но я думаю, что это простительно. Говорят, один из наших Шекспиров прямо так и  брякнул в частном разговоре, что, «дескать, нам, великим людям, иначе и  нельзя» и т. д., да еще и не заметил того.    

– Там,  в Карльсруэ, я закрою глаза свои. Нам, великим людям, остается, сделав свое  дело, поскорее закрывать глаза, не ища награды. Сделаю так и я.    

– Дайте  адрес, и я приеду к вам в Карльсруэ на вашу могилу, – безмерно  расхохотался немец.    

– Теперь  мертвых и по железным дорогам пересылают, – неожиданно проговорил кто-то  из незначительных молодых людей.    

Лямшин  так и завизжал от восторга. Юлия Михайловна нахмурилась. Вошел Николай  Ставрогин.    

– А  мне сказали, что вас взяли в часть? – громко проговорил он, обращаясь  прежде всех к Степану Трофимовичу.    

– Нет,  это был всего только частный случай, – скаламбурил Степан Трофимович.    

– Но  надеюсь, что он не будет иметь ни малейшего влияния на мою просьбу, –  опять подхватила Юлия Михайловна, – я надеюсь, что вы, невзирая на эту  несчастную неприятность, о которой я не имею до сих пор понятия, не обманете  наших лучших ожиданий и не лишите нас наслаждения услышать ваше чтение на  литературном утре.    

– Я  не знаю, я… теперь…    

– Право,  я так несчастна, Варвара Петровна… и представьте, именно когда я так жаждала  поскорее узнать лично одного из самых замечательных и независимых русских умов,  и вот вдруг Степан Трофимович изъявляет намерение от нас удалиться.    

– Похвала  произнесена так громко, что я, конечно, должен был бы не расслышать, – отчеканил  Степан Трофимович, – но не верю, чтобы моя бедная личность была так  необходима завтра для вашего праздника. Впрочем, я…    

– Да  вы его избалуете! – прокричал Петр Степанович, быстро вбегая в  комнату. – Я только лишь взял его в руки, и вдруг в одно утро – обыск,  арест, полицейский хватает его за шиворот, а вот теперь его убаюкивают дамы в  салоне градоправителя! Да у него каждая косточка ноет теперь от восторга; ему и  во сне не снился такой бенефис. То-то начнет теперь на социалистов доносить!    

– Быть  не может, Петр Степанович. Социализм слишком великая мысль, чтобы Степан  Трофимович не сознавал того, – с энергией заступилась Юлия Михайловна.    

– Мысль  великая, но исповедующие не всегда великаны, et brisons-là, mon cher,[195] –  заключил Степан Трофимович, обращаясь к сыну и красиво приподымаясь с места.    

Но  тут случилось самое неожиданное обстоятельство. Фон Лембке уже несколько  времени находился в салоне, но как бы никем не примеченный, хотя все видели,  как он вошел. Настроенная на прежнюю идею, Юлия Михайловна продолжала его  игнорировать. Он поместился около дверей и мрачно, с строгим видом  прислушивался к разговорам. Заслышав намеки об утренних происшествиях, он стал  как-то беспокойно повертываться, уставился было на князя, видимо пораженный его  торчащими вперед, густо накрахмаленными воротничками; потом вдруг точно  вздрогнул, заслышав голос и завидев вбежавшего Петра Степановича, и, только что  Степан Трофимович успел проговорить свою сентенцию о социалистах, вдруг подошел  к нему, толкнув по дороге Лямшина, который тотчас же отскочил с выделанным  жестом и изумлением, потирая плечо и представляясь, что его ужасно больно  ушибли.    

– Довольно! –  проговорил фон Лембке, энергически схватив испуганного Степана Трофимовича за  руку и изо всех сил сжимая ее в своей. – Довольно, флибустьеры нашего  времени определены. Ни слова более. Меры приняты…    

Он  проговорил громко, на всю комнату, заключил энергически. Произведенное впечатление  было болезненное. Все почувствовали нечто неблагополучное. Я видел, как Юлия  Михайловна побледнела. Эффект завершился глупою случайностью. Объявив, что меры  приняты, Лембке круто повернулся и быстро пошел из комнаты, но с двух шагов  запнулся за ковер, клюнулся носом вперед и чуть было не упал. На мгновение он  остановился, поглядел на то место, о которое запнулся, и, вслух проговорив:  «Переменить», – вышел в дверь. Юлия Михайловна побежала вслед за ним. С ее  выходом поднялся шум, в котором трудно было что-нибудь разобрать. Говорили, что  «расстроен», другие, что «подвержен». Третьи показывали пальцем около лба;  Лямшин в уголку наставил два пальца выше лба. Намекали на какие-то домашние  происшествия, всё шепотом разумеется. Никто не брался за шляпу, а все ожидали.  Я не знаю, что успела сделать Юлия Михайловна, но минут через пять она  воротилась, стараясь изо всех сил казаться спокойною. Она отвечала уклончиво,  что Андрей Антонович немного в волнении, но что это ничего, что с ним это еще с  детства, что она знает «гораздо лучше» и что завтрашний праздник, конечно,  развеселит его. Затем еще несколько лестных, но единственно для приличия, слов  Степану Трофимовичу и громкое приглашение членам комитета теперь же, сейчас,  открыть заседание. Тут только стали было не участвовавшие в комитете собираться  домой; но болезненные приключения этого рокового дня еще не окончились…    

Еще  в самую ту минуту, как вошел Николай Всеволодович, я заметил, что Лиза быстро и  пристально на него поглядела и долго потом не отводила от него глаз, – до  того долго, что под конец это возбудило внимание. Я видел, что Маврикий  Николаевич нагнулся к ней сзади и, кажется, хотел было что-то ей пошептать, но,  видно, переменил намерение и быстро выпрямился, оглядывая всех как виноватый.  Возбудил любопытство и Николай Всеволодович: лицо его было бледнее  обыкновенного, а взгляд необычайно рассеян. Бросив свой вопрос Степану Трофимовичу  при входе, он как бы забыл о нем тотчас же, и, право, мне кажется, так и забыл  подойти к хозяйке. На Лизу не взглянул ни разу, – не потому, что не хотел,  а потому, утверждаю это, что и ее тоже вовсе не замечал. И вдруг, после  некоторого молчания, последовавшего за приглашением Юлии Михайловны открыть, не  теряя времени, последнее заседание, – вдруг раздался звонкий, намеренно  громкий голос Лизы. Она позвала Николая Всеволодовича.    

– Николай  Всеволодович, мне какой-то капитан, называющий себя вашим родственником, братом  вашей жены, по фамилии Лебядкин, всё пишет неприличные письма и в них жалуется  на вас, предлагая мне открыть какие-то про вас тайны. Если он в самом деле ваш  родственник, то запретите ему меня обижать и избавьте от неприятностей.    

Страшный  вызов послышался в этих словах, все это поняли. Обвинение было явное, хотя,  может быть, и для нее самой внезапное. Похоже было на то, когда человек,  зажмуря глаза, бросается с крыши.    

Но  ответ Николая Ставрогина был еще изумительнее.    

Во-первых,  уже то было странно, что он вовсе не удивился и выслушал Лизу с самым спокойным  вниманием. Ни смущения, ни гнева не отразилось в лице его. Просто, твердо, даже  с видом полной готовности ответил он на роковой вопрос:    

– Да,  я имею несчастие состоять родственником этого человека. Я муж его сестры, урожденной  Лебядкиной, вот уже скоро пять лет. Будьте уверены, что я передам ему ваши  требования в самом скорейшем времени, и отвечаю, что более он не будет вас  беспокоить.    

Никогда  не забуду ужаса, изобразившегося в лице Варвары Петровны. С безумным видом  привстала она со стула, приподняв пред собою, как бы защищаясь, правую руку.  Николай Всеволодович посмотрел на нее, на Лизу, на зрителей и вдруг улыбнулся с  беспредельным высокомерием; не торопясь вышел он из комнаты. Все видели, как  Лиза вскочила с дивана, только лишь повернулся Николай Всеволодович уходить, и  явно сделала движение бежать за ним, но опомнилась и не побежала, а тихо вышла,  тоже не сказав никому ни слова и ни на кого не взглянув, разумеется в  сопровождении бросившегося за нею Маврикия Николаевича…    

О  шуме и речах в городе в этот вечер не упоминаю. Варвара Петровна заперлась в  своем городском доме, а Николай Всеволодович, говорили, прямо проехал в  Скворешники, не видавшись с матерью. Степан Трофимович посылал меня вечером к  «cette chère amie» вымолить ему разрешение явиться к ней, но меня не приняли.  Он был поражен ужасно, плакал. «Такой брак! Такой брак! Такой ужас в  семействе», – повторял он поминутно. Однако вспоминал и про Кармазинова и  ужасно бранил его. Энергически приготовлялся и к завтрашнему чтению и – художественная  натура! – приготовлялся пред зеркалом и припоминал все свои острые словца  и каламбурчики за всю жизнь, записанные отдельно в тетрадку, чтобы вставить в  завтрашнее чтение.    

– Друг  мой, я это для великой идеи, – говорил он мне, очевидно  оправдываясь. – Cher ami, я двинулся с двадцатипятилетнего места и вдруг  поехал, куда – не знаю, но я поехал…    

     

 Часть  третья    

     Глава  первая

  Праздник. Отдел первый    

     

     I    

     

Праздник  состоялся, несмотря ни на какие недоумения прошедшего «шпигулинского» дня. Я  думаю, что если бы даже Лембке умер в ту самую ночь, то праздник все-таки бы  состоялся наутро, – до того много соединяла с ним какого-то особенного  значения Юлия Михайловна. Увы, она до последней минуты находилась в ослеплении  и не понимала настроения общества. Никто под конец не верил, что торжественный  день пройдет без какого-нибудь колоссального приключения, без «развязки», как  выражались иные, заранее потирая руки. Многие, правда, старались принять самый  нахмуренный и политический вид; но, вообще говоря, непомерно веселит русского  человека всякая общественная скандальная суматоха. Правда, было у нас нечто и  весьма посерьезнее одной лишь жажды скандала: было всеобщее раздражение, что-то  неутолимо злобное; казалось, всем всё надоело ужасно. Воцарился какой-то  всеобщий сбивчивый цинизм, цинизм через силу, как бы с натуги. Только дамы не  сбивались, и то в одном только пункте: в беспощадной ненависти к Юлии  Михайловне. В этом сошлись все дамские направления. А та, бедная, и не  подозревала; она до последнего часу всё еще была уверена, что «окружена» и что  ей всё еще «преданы фанатически».    

Я  уже намекал о том, что у нас появились разные людишки. В смутное время  колебания или перехода всегда и везде появляются разные людишки. Я не про тех  так называемых «передовых» говорю, которые всегда спешат прежде всех (главная  забота) и хотя очень часто с глупейшею, но всё же с определенною более или  менее целью. Нет, я говорю лишь про сволочь. Во всякое переходное время  подымается эта сволочь, которая есть в каждом обществе, и уже не только безо  всякой цели, но даже не имея и признака мысли, а лишь выражая собою изо всех  сил беспокойство и нетерпение. Между тем эта сволочь, сама не зная того, почти  всегда подпадает под команду той малой кучки «передовых», которые действуют с  определенною целью, и та направляет весь этот сор куда ей угодно, если только  сама не состоит из совершенных идиотов, что, впрочем, тоже случается. У нас вот  говорят теперь, когда уже всё прошло, что Петром Степановичем управляла  Интернационалка, а Петр Степанович Юлией Михайловной, а та уже регулировала по  его команде всякую сволочь. Солиднейшие из наших умов дивятся теперь на себя:  как это они тогда вдруг оплошали? В чем состояло наше смутное время и от чего к  чему был у нас переход – я не знаю, да и никто, я думаю, не знает – разве вот  некоторые посторонние гости. А между тем дряннейшие людишки получили вдруг  перевес, стали громко критиковать всё священное, тогда как прежде и рта не  смели раскрыть, а первейшие люди, до тех пор так благополучно державшие верх,  стали вдруг их слушать, а сами молчать; а иные так позорнейшим образом  подхихикивать. Какие-то Лямшины, Телятниковы, помещики Тентетниковы,  доморощенные сопляки Радищевы, скорбно, но надменно улыбающиеся жидишки,  хохотуны заезжие путешественники, поэты с направлением из столицы, поэты взамен  направления и таланта в поддевках и смазных сапогах, майоры и полковники,  смеющиеся над бессмысленностию своего звания и за лишний рубль готовые тотчас  же снять свою шпагу и улизнуть в писаря на железную дорогу; генералы,  перебежавшие в адвокаты; развитые посредники, развивающиеся купчики, бесчисленные  семинаристы, женщины, изображающие собою женский вопрос, – всё это вдруг у  нас взяло полный верх, и над кем же? Над клубом, над почтенными сановниками,  над генералами на деревянных ногах, над строжайшим и неприступнейшим нашим  дамским обществом. Уж если Варвара Петровна, до самой катастрофы с ее сынком,  состояла чуть не на посылках у всей этой сволочи, то другим из наших Минерв  отчасти и простительна их тогдашняя одурь. Теперь всё приписывают, как я уже и  сказал, Интернационалке. Идея эта до того укрепилась, что в этом смысле доносят  даже наехавшим посторонним. Еще недавно советник Кубриков, шестидесяти двух лет  и со Станиславом на шее, пришел безо всякого зову и проникнутым голосом  объявил, что в продолжение целых трех месяцев несомненно состоял под влиянием  Интернационалки. Когда же, со всем уважением к его летам и заслугам, пригласили  его объясниться удовлетворительнее, то он хотя и не мог представить никаких  документов, кроме того, что «ощущал всеми своими чувствами», но тем не менее  твердо остался при своем заявлении, так что его уже более не допрашивали.    

Повторю  еще раз. Сохранилась и у нас маленькая кучка особ осторожных, уединившихся в  самом начале и даже затворившихся на замок. Но какой замок устоит пред законом  естественным? В самых осторожнейших семействах так же точно растут девицы,  которым необходимо потанцевать. И вот все эти особы тоже кончили тем, что  подписались на гувернанток. Бал же предполагался такой блистательный,  непомерный; рассказывали чудеса; ходили слухи о заезжих князьях с лорнетами, о  десяти распорядителях, всё молодых кавалерах, с бантами на левом плече; о  петербургских каких-то двигателях; о том, что Кармазинов, для приумножения  сбору, согласился прочесть «Merci» в костюме гувернантки нашей губернии; о том,  что будет «кадриль литературы», тоже вся в костюмах, и каждый костюм будет  изображать собою какое-нибудь направление. Наконец, в костюме же пропляшет и  какая-то «честная русская мысль», – что уже само собою представляло  совершенную новость. Как же было не подписаться? Все подписались.    

     II    

     

Праздничный  день по программе был разделен на две части: на литературное утро, с полудня до  четырех, и потом на бал, с девяти часов во всю ночь. Но в самом этом  распоряжении уже таились зародыши беспорядка. Во-первых, с самого начала в  публике укрепился слух о завтраке, сейчас после литературного утра или даже во  время оного, при нарочно устроенном для того перерыве, – о завтраке,  разумеется, даровом, входящем в программу, и с шампанским. Огромная цена билета  (три рубля) способствовала укоренению слуха. «А то стал бы я по-пустому подписываться?  Праздник предполагается сутки, ну и корми. Народ проголодается», – вот как  у нас рассуждали. Я должен признаться, что сама же Юлия Михайловна и укоренила  этот пагубный слух чрез свое легкомыслие. С месяц назад, еще под первым  обаянием великого замысла, она лепетала о своем празднике первому встречному, а  о том, что у нее будут провозглашены тосты, послала даже в одну из столичных  газет. Ее, главное, прельщали тогда эти тосты: она сама хотела провозгласить их  и в ожидании всё сочиняла их. Они должны были разъяснить наше главное знамя  (какое? бьюсь об заклад, бедняжка так ничего и не сочинила), перейти в виде  корреспонденции в столичные газеты, умилить и очаровать высшее начальство, а  затем разлететься по всем губерниям, возбуждая удивление и подражание. Но для  тостов необходимо шампанское, а так как шампанское нельзя же пить натощак, то,  само собою, необходим стал и завтрак. Потом, когда уже ее усилиями устроился  комитет и приступили к делу серьезнее, то ей тотчас же и ясно было доказано,  что если мечтать о пирах, то на гувернанток очень мало останется, даже и при  богатейшем сборе. Вопрос представил таким образом два исхода: вальтасаровский  пир и тосты, и рублей девяносто на гувернанток, или – осуществление  значительного сбора при празднике, так сказать, только для формы. Комитет,  впрочем, только хотел задать страху, сам же, конечно, придумал третье решение,  примиряющее и благоразумное, то есть весьма порядочный праздник во всех  отношениях, только без шампанского, и таким образом в остатке сумма весьма  приличная, гораздо больше девяноста рублей. Но Юлия Михайловна не согласилась;  ее характер презирал мещанскую средину. Она тут же положила, что если первая  мысль неосуществима, то немедленно и всецело броситься в обратную крайность, то  есть осуществить колоссальный сбор на зависть всем губерниям. «Должна же  наконец понять публика, – заключила она свою пламенную комитетскую  речь, – что достижение общечеловеческих целей несравненно возвышеннее минутных  наслаждений телесных, что праздник в сущности есть только провозглашение  великой идеи, а потому должно удовольствоваться самым экономическим, немецким  балком, единственно для аллегории и если уж совсем без этого несносного бала  обойтись невозможно!» – до того она вдруг возненавидела его. Но ее наконец  успокоили. Тогда-то, например, выдумали и предложили «кадриль литературы» и  прочие эстетические вещи, для замещения ими наслаждений телесных. Тогда же и  Кармазинов окончательно согласился прочесть «Merci» (а до тех пор только томил  и мямлил) и тем истребить даже самую идею еды в умах нашей невоздержной  публики. Таким образом опять-таки бал становился великолепнейшим торжеством,  хотя и не в том уже роде. А чтобы не уходить совсем в облака, решили, что в  начале бала можно будет подать чаю с лимоном и кругленьким печением, потом  оршад и лимонад, а под конец даже и мороженое, но и только. Для тех же, которые  непременно всегда и везде ощущают голод и, главное, жажду, – можно открыть  в конце анфилады комнат особый буфет, которым и займется Прохорыч (главный  клубный повар), и – впрочем, под строжайшим надзором комитета – будет подавать,  что угодно, но за особую плату, а для того нарочно объявить в дверях залы  надписью, что буфет – вне программы. Но утром положили совсем не открывать  буфета, чтобы не помешать чтению, несмотря на то что буфет назначался за пять  комнат до белой залы, в которой Кармазинов согласился прочесть «Merci».  Любопытно, что этому событию, то есть чтению «Merci», кажется придали в  комитете слишком уже колоссальное значение, и даже самые практические люди. Что  же до людей поэтических, то предводительша, например, объявила Кармазинову, что  она после чтения велит тотчас же вделать в стену своей белой залы мраморную  доску с золотою надписью, что такого-то числа и года, здесь, на сем месте,  великий русский и европейский писатель, кладя перо, прочел «Merci» и таким  образом в первый раз простился с русскою публикой в лице представителей нашего  города, и что эту надпись все уже прочтут на бале, то есть всего только пять  часов спустя после того, как будет прочитано «Merci». Я наверно знаю, что  Кармазинов-то, главное, и потребовал, чтобы буфета утром не было, пока он будет  читать, ни под каким видом, несмотря на замечания иных комитетских, что это не  совсем в наших нравах.    

В  таком положении были дела, когда в городе всё еще продолжали верить в  вальтасаровский пир, то есть в буфет от комитета; верили до последнего часа.  Даже барышни мечтали о множестве конфет и варенья и еще чего-то неслыханного.  Все знали, что сбор осуществился богатейший, что ломится весь город, что едут  из уездов и недостает билетов. Известно было тоже, что сверх положенной цены  состоялись и значительные пожертвования: Варвара Петровна, например, заплатила  за свой билет триста рублей и отдала на украшение залы все цветы из своей  оранжереи. Предводительша (член комитета) дала дом и освещение; клуб – музыку и  прислугу и на весь день уступил Прохорыча. Были и еще пожертвования, хотя и не  столь крупные, так что даже приходила мысль сбавить первоначальную цену билета  с трех рублей на два. Комитет действительно сперва опасался, что по три рубля  не поедут барышни, и предлагал устроить как-нибудь билеты посемейные, а именно,  чтобы каждое семейство платило за одну лишь барышню, а все остальные барышни,  принадлежащие к этой фамилии, хотя бы в числе десяти экземпляров, входили  даром. Но все опасения оказались напрасными: напротив, барышни-то и явились.  Даже самые беднейшие чиновники привезли своих девиц, и слишком ясно, не будь у  них девиц, им самим и в мысль не пришло бы подписаться. Один ничтожнейший  секретарь привез всех своих семерых дочерей, не считая, разумеется, супруги, и  еще племянницу, и каждая из этих особ держала в руке входной трехрублевый  билет. Можно, однако, представить, какая была в городе революция! Взять уже то,  что так как праздник был разделен на два отделения, то и костюмов дамских  потребовалось по два на каждую – утренний для чтения и бальный для танцев.  Многие из среднего класса, как оказалось потом, заложили к этому дню всё, даже  семейное белье, даже простыни и чуть ли не тюфяки нашим жидам, которых, как  нарочно, вот уже два года ужасно много укрепилось в нашем городе и наезжает чем  дальше, тем больше. Почти все чиновники забрали вперед жалованье, а иные помещики  продали необходимый скот, и всё только чтобы привезти маркизами своих барышень  и быть никого не хуже. Великолепие костюмов на сей раз было по нашему месту  неслыханное. Город еще за две недели был начинен семейными анекдотами, которые  все тотчас же переносились ко двору Юлии Михайловны нашими зубоскалами. Стали  ходить семейные карикатуры. Я сам видел в альбоме Юлии Михайловны несколько в  этом роде рисунков. Обо всем этом стало слишком хорошо известно там, откуда  выходили анекдоты; вот почему, мне кажется, и наросла такая ненависть в  семействах к Юлии Михайловне в самое последнее время. Теперь все бранятся и,  вспоминая, скрежещут зубами. Но ясно было еще заране, что не угоди тогда в  чем-нибудь комитет, оплошай в чем-нибудь бал, и взрыв негодования будет  неслыханный. Вот почему всяк про себя и ожидал скандала; а если уж так его  ожидали, то как мог он не осуществиться?    

Ровно  в полдень загремел оркестр. Будучи в числе распорядителей, то есть в числе двенадцати  «молодых людей с бантом», я сам своими глазами видел, как начался этот позорной  памяти день. Началось с непомерной давки у входа. Как это случилось, что всё  оплошало с самого первого шагу, начиная с полиции? Я настоящую публику не виню:  отцы семейств не только не теснились и никого не теснили, несмотря на чины  свои, но, напротив, говорят, сконфузились еще на улице, видя необычайный по  нашему городу напор толпы, которая осаждала подъезд и рвалась на приступ, а не  просто входила. Меж тем экипажи всё подъезжали и наконец запрудили улицу.  Теперь, когда пишу, я имею твердые данные утверждать, что некоторые из  мерзейшей сволочи нашего города были просто проведены Лямшиным и Липутиным без  билетов, а может быть, и еще кое-кем, состоявшими в распорядителях, как и я. По  крайней мере явились даже совсем неизвестные личности, съехавшиеся из уездов и  еще откуда-то. Эти дикари, только лишь вступали в залу, тотчас же в одно слово  (точно их подучили) осведомлялись, где буфет, и, узнав, что нет буфета, безо  всякой политики и с необычною до сего времени у нас дерзостию начинали  браниться. Правда, иные из них пришли пьяные. Некоторые были поражены, как  дикие, великолепием залы предводительши, так как ничего подобного никогда не  видывали, и, входя, на минуту затихали и осматривались разиня рот. Эта большая  Белая зала, хотя и ветхой уже постройки, была в самом деле великолепна:  огромных размеров, в два света, с расписанным по-старинному и отделанным под  золото потолком, с хорами, с зеркальными простенками, с красною по белому  драпировкою, с мраморными статуями (какими ни на есть, но всё же статуями), с  старинною, тяжелою, наполеоновского времени мебелью, белою с золотом и обитою  красным бархатом. В описываемый момент в конце залы возвышалась высокая эстрада  для имеющих читать литераторов, а вся зала сплошь была уставлена, как партер  театра, стульями с широкими проходами для публики. Но после первых минут  удивления начинались самые бессмысленные вопросы и заявления. «Мы, может быть,  еще и не хотим чтения… Мы деньги заплатили… Публика нагло обманута… Мы хозяева,  а не Лембки!..» Одним словом, точно их для этого и впустили. Особенно вспоминаю  одно столкновение, в котором отличился вчерашний заезжий князек, бывший вчера  утром у Юлии Михайловны, в стоячих воротничках и с видом деревянной куклы. Он  тоже, по неотступной ее просьбе, согласился пришпилить к своему левому плечу  бант и стать нашим товарищем-распорядителем. Оказалось, что эта немая восковая  фигура на пружинах умела если не говорить, то в своем роде действовать. Когда к  нему пристал один рябой колоссальный отставной капитан, опираясь на целую кучку  всякой толпившейся за ним сволочи: куда пройти в буфет? – он мигнул  квартальному. Указание было немедленно выполнено: несмотря на брань пьяного  капитана, его вытащили из залы. Меж тем начала наконец появляться и «настоящая»  публика и тремя длинными нитями потянулась по трем проходам между стульями.  Беспорядочный элемент стал утихать, но у публики, даже у самой «чистой», был  недовольный и изумленный вид; иные же из дам просто были испуганы.    

Наконец  разместились; утихла и музыка. Стали сморкаться, осматриваться. Ожидали с  слишком уже торжественным видом – что уже само по себе всегда дурной признак.  Но «Лембок» еще не было. Шелки, бархаты, бриллианты сияли и горели со всех  сторон; по воздуху разнеслось благовоние. Мужчины были при всех орденах, а  старички так даже в мундирах. Явилась наконец и предводительша, вместе с Лизой.  Никогда еще Лиза не была так ослепительно прелестна, как в это утро и в таком  пышном туалете. Волосы ее были убраны в локонах, глаза сверкали, на лице сияла  улыбка. Она видимо произвела эффект; ее осматривали, про нее шептались.  Говорили, что она ищет глазами Ставрогина, но ни Ставрогина, ни Варвары  Петровны не было. Я не понял тогда выражения ее лица: почему столько счастья,  радости, энергии, силы было в этом лице? Я припоминал вчерашний случай и  становился в тупик. Но «Лембков», однако, всё еще не было. Это была уже ошибка.  Я после узнал, что Юлия Михайловна до последней минуты ожидала Петра  Степановича, без которого в последнее время и ступить не могла, несмотря на то что  никогда себе в этом не сознавалась. Замечу в скобках, что Петр Степанович  накануне, в последнем комитетском заседании, отказался от распорядительского  банта, чем очень ее огорчил, даже до слез. К удивлению, а потом и к  чрезвычайному ее смущению (о чем объявляю вперед), он исчез на всё утро и на  литературное чтение совсем не явился, так что до самого вечера его никто не  встречал. Наконец публика начала обнаруживать явное нетерпение. На эстраде тоже  никто не показывался. В задних рядах начали аплодировать, как в театре. Старики  и барыни хмурились: «Лембки», очевидно, уже слишком важничали. Даже в лучшей  части публики начался нелепый шепот о том, что праздника, пожалуй, и в самом  деле не будет, что сам Лембке, пожалуй, и в самом деле так нездоров, и пр., и пр.  Но, слава богу, Лембке наконец явились: он вел ее под руку; я, признаюсь, и сам  ужасно опасался за их появление. Но басни, стало быть, падали, и правда брала  свое. Публика как будто отдохнула. Сам Лембке, казалось, был в полном здоровье,  как, помню, заключили и все, потому что можно представить, сколько на него  обратилось взглядов. Замечу для характеристики, что и вообще очень мало было  таких из нашего высшего общества, которые предполагали, что Лембке чем-нибудь  таким нездоров; деяния же его находили совершенно нормальными и даже так, что  вчерашнюю утрешнюю историю на площади приняли с одобрением. «Так-то бы и  сначала, – говорили сановники. – А то приедут филантропами, а кончат  всё тем же, не замечая, что оно для самой филантропии необходимо», – так  по крайней мере рассудили в клубе. Осуждали только, что он при этом  погорячился. «Это надо бы хладнокровнее, ну да человек внове», – говорили  знатоки. С такою же жадностью все взоры обратились и к Юлии Михайловне.  Конечно, никто не вправе требовать от меня как от рассказчика слишком точных  подробностей касательно одного пункта: тут тайна, тут женщина; но я знаю только  одно: ввечеру вчерашнего дня она вошла в кабинет Андрея Антоновича и пробыла с  ним гораздо позже полуночи. Андрей Антонович был прощен и утешен. Супруги  согласились во всем, всё было забыто, и когда, в конце объяснения, фон Лембке  все-таки стал на колени, с ужасом вспоминая о главном заключительном эпизоде  запрошлой ночи, то прелестная ручка, а за нею и уста супруги заградили  пламенные излияния покаянных речей рыцарски деликатного, но ослабленного  умилением человека. Все видели на лице ее счастье. Она шла с открытым видом и в  великолепном костюме. Казалось, она была на верху желаний; праздник – цель и  венец ее политики – был осуществлен. Проходя до своих мест, пред самою  эстрадой, оба Лембке раскланивались и отвечали на поклоны. Они тотчас же были  окружены. Предводительница встала им навстречу… Но тут случилось одно скверное  недоразумение: оркестр ни с того ни с сего грянул туш, – не какой-нибудь  марш, а просто столовый туш, как у нас в клубе за столом, когда на официальном  обеде пьют чье-нибудь здоровье. Я теперь знаю, что об этом постарался Лямшин в  своем качестве распорядителя, будто бы в честь входящих «Лембок». Конечно, он  мог всегда отговориться тем, что сделал по глупости или по чрезмерной ревности…  Увы, я еще не знал тогда, что они об отговорках уже не заботились и с  сегодняшним днем всё заканчивали. Но тушем не кончилось: вместе с досадным  недоумением и улыбками публики вдруг в конце залы и на хорах раздалось ура, тоже  как бы в честь Лембке. Голосов было немного, но, признаюсь, они продолжались  некоторое время. Юлия Михайловна вспыхнула, глаза ее засверкали. Лембке  остановился у своего места и, обернувшись в сторону кричавших, величественно и строго  оглядывал залу… Его поскорее посадили. Я опять со страхом приметил на его лице  ту опасную улыбку, с которою он стоял вчера поутру в гостиной своей супруги и  смотрел на Степана Трофимовича, прежде чем к нему подошел. Мне показалось, что  и теперь в его лице какое-то зловещее выражение и, что хуже всего, несколько  комическое, – выражение существа, приносящего, так и быть, себя в жертву,  чтобы только угодить высшим целям своей супруги… Юлия Михайловна наскоро  поманила меня к себе и прошептала, чтоб я бежал к Кармазинову и умолял его  начинать. И вот, только что я успел повернуться, произошла другая мерзость, но  только гораздо сквернее первой. На эстраде, на пустой эстраде, куда до сей  минуты обращались все взоры и все ожидания и где только и видели небольшой  стол, пред ним стул, а на столе стакан воды на серебряном подносике, – на  пустой эстраде вдруг мелькнула колоссальная фигура капитана Лебядкина во фраке  и в белом галстуке. Я так был поражен, что не поверил глазам своим. Капитан,  казалось, сконфузился и приостановился в углублении эстрады. Вдруг в публике  послышался крик: «Лебядкин! ты?» Глупая красная рожа капитана (он был  совершенно пьян) при этом оклике раздвинулась широкою тупою улыбкой. Он поднял  руку, потер ею лоб, тряхнул своею мохнатою головой и, как будто решившись на  всё, шагнул два шага вперед и – вдруг фыркнул смехом, не громким, но  заливчатым, длинным, счастливым, от которого заколыхалась вся его дебелая масса  и съежились глазки. При этом виде чуть не половина публики засмеялась, двадцать  человек зааплодировали. Публика серьезная мрачно переглядывалась; всё, однако,  продолжалось не более полуминуты. На эстраду вдруг взбежали Липутин с своим  распорядительским бантом и двое слуг; они осторожно подхватили капитана под  руки, а Липутин что-то пошептал ему. Капитан нахмурился, пробормотал: «А ну,  коли так», махнул рукой, повернул к публике свою огромную спину и скрылся с  провожатыми. Но мгновение спустя Липутин опять вскочил на эстраду. На губах его  была самая сладчайшая из всегдашних его улыбок, обыкновенно напоминающих уксус  с сахаром, а в руках листок почтовой бумаги. Мелкими, но частыми шагами подошел  он к переднему краю эстрады.    

– Господа, –  обратился он к публике, – по недосмотру произошло комическое недоразумение,  которое и устранено; но я с надеждою взял на себя поручение и глубокую, самую  почтительную просьбу одного из местных здешних наших стихотворцев… Проникнутый  гуманною и высокою целью… несмотря на свой вид… тою самою целью, которая  соединила нас всех… отереть слезы бедных образованных девушек нашей губернии…  этот господин, то есть я хочу сказать этот здешний поэт… при желании сохранить  инкогнито… очень желал бы видеть свое стихотворение прочитанным пред началом  бала… то есть я хотел сказать – чтения. Хотя это стихотворение не в программе и  не входит… потому что полчаса, как доставлено… но нам (кому нам? Я слово  в слово привожу эту отрывистую и сбивчивую речь) показалось, что по замечательной  наивности чувства, соединенного с замечательною тоже веселостью, стихотворение  могло бы быть прочитано, то есть не как нечто серьезное, а как нечто подходящее  к торжеству… Одним словом, к идее… Тем более что несколько строк… и хотел  просить разрешения благосклоннейшей публики.    

– Читайте! –  рявкнул голос в конце залы.    

– Так  читать-с?    

– Читайте,  читайте! – раздалось много голосов.    

– Я  прочту-с, с позволения публики, – покривился опять Липутин всё с тою же  сахарною улыбкой. Он все-таки как бы не решался, и мне даже показалось, что он  в волнении. При всей дерзости этих людей все-таки иногда они спотыкаются. Впрочем,  семинарист не споткнулся бы, а Липутин всё же принадлежал к обществу прежнему.    

– Я  предупреждаю, то есть имею честь предупредить, что это все-таки не то чтоб ода,  как писались прежде на праздники, а это почти, так сказать, шутка, но при  несомненном чувстве, соединенном с игривою веселостью и, так сказать, при  самореальнейшей правде.    

– Читай,  читай!    

Он  развернул бумажку. Разумеется, его никто не успел остановить. К тому же он  являлся с своим распорядительским бантом. Звонким голосом он продекламировал:    

– Отечественной  гувернантке здешних мест от поэта с праздника.    

     

Здравствуй,  здравствуй, гувернантка!    

Веселись и  торжествуй,    

Ретроградка иль  жорж-зандка,    

Всё равно теперь  ликуй!    

     

– Да  это Лебядкина! Лебядкина и есть! – отозвалось несколько голосов. Раздался  смех и даже аплодисмент, хотя и немногочисленный.    

     

Учишь ты детей  сопливых    

По-французски букварю    

И подмигивать готова,    

Чтобы взял, хоть  понмарю!    

     

– Ура!  ура!    

     

Но в наш век реформ  великих    

Не возьмет и  пономарь:    

Надо, барышня,  «толиких»,    

Или снова за букварь.    

     

– Именно,  именно, вот это реализм, без «толиких» ни шагу!    

     

Но теперь, когда,  пируя,    

Мы собрали капитал,    

И приданое, танцуя,    

Шлем тебе из этих  зал, –    

     

Ретроградка иль  жорж-зандка,    

Всё равно теперь  ликуй!    

Ты с приданым,  гувернантка,    

Плюй на всё и торжествуй!    

     

Признаюсь,  я не верил ушам своим. Тут была такая явная наглость, что возможности не было  извинить Липутина даже глупостью. А Липутин уж как был не глуп. Намерение было  ясное, для меня по крайней мере: как будто торопились беспорядком. Некоторые стихи  этого идиотского стихотворения, например самый последний, были такого рода, что  никакая глупость не могла бы его допустить. Липутин, кажется, и сам  почувствовал, что слишком много взял на себя: совершив свой подвиг, он так  опешил от собственной дерзости, что даже не уходил с эстрады и стоял, как будто  желая что-то еще прибавить. Он, верно, предполагал, что выйдет как-нибудь в  другом роде; но даже кучка безобразников, аплодировавшая во время выходки,  вдруг замолкла, тоже как бы опешившая. Глупее всего, что многие из них приняли  всю выходку патетически, то есть вовсе не за пасквиль, а действительно за  реальную правду насчет гувернантки, за стишки с направлением. Но излишняя  развязность стихов поразила наконец и их. Что же до всей публики, то вся зала  не только была скандализована, но видимо обиделась. Я не ошибаюсь, передавая  впечатление. Юлия Михайловна говорила потом, что еще мгновение, и она бы упала  в обморок. Один из самых наипочтеннейших старичков поднял свою старушку, и оба  вышли из залы под провожавшими их тревожными взглядами публики. Кто знает,  может быть, пример увлек бы и еще некоторых, если бы в ту минуту не явился на  эстраду сам Кармазинов, во фраке и в белом галстуке и с тетрадью в руке. Юлия  Михайловна обратила на него восторженный взгляд, как на избавителя… Но я уже  был за кулисами; мне надо было Липутина.    

– Это  вы нарочно! – проговорил я, хватая его в негодовании за руку.    

– Я,  ей-богу, никак не думал, – скорчился он, тотчас же начиная лгать и  прикидываться несчастным, – стишки только что сейчас принесли, я и  подумал, что как веселая шутка…    

– Вовсе  вы этого не подумали. Неужто вы находите эту бездарную дрянь веселою шуткой?    

– Да-с,  нахожу-с.    

– Вы  просто лжете, и вовсе вам не сейчас принесли. Вы сами это сочинили с Лебядкиным  вместе, может быть еще вчера, для скандалу. Последний стих непременно ваш, про  пономаря тоже. Почему он вышел во фраке? Значит, вы его и читать готовили, если  б он не напился пьян?    

Липутин  холодно и язвительно посмотрел на меня.    

– Вам-то  что за дело? – спросил он вдруг с странным спокойствием.    

– Как  что? Вы тоже носите этот бант… Где Петр Степанович?    

– Не  знаю; здесь где-нибудь; а что?    

– А  то, что я теперь вижу насквозь. Это просто заговор против Юлии Михайловны, чтоб  оскандалить день…    

Липутин  опять искоса посмотрел на меня.    

– Да  вам-то что? – ухмыльнулся он, пожал плечами и отошел в сторону.    

Меня  как бы обдало. Все мои подозрения оправдывались. А я-то еще надеялся, что ошибаюсь!  Что мне было делать? Я было думал посоветоваться со Степаном Трофимовичем, но  тот стоял пред зеркалом, примеривал разные улыбки и беспрерывно справлялся с  бумажкой, на которой у него были сделаны отметки. Ему сейчас после Кармазинова  следовало выходить, и разговаривать со мною он уже был не в состоянии. Бежать к  Юлии Михайловне? Но к той было рано: той надо было гораздо покрепче урок, чтоб  исцелить ее от убеждения в «окруженности» и во всеобщей к ней «фанатической  преданности». Она бы мне не поверила и сочла духовидцем. Да и чем она могла  помочь? «Э, – подумал я, – да ведь и в самом деле мне-то что за дело,  сниму бант и уйду домой, когда начнется». Я так и произнес «когда  начнется», я это помню.    

Но  надо было идти слушать Кармазинова. Оглянувшись в последний раз за кулисами, я  заметил, что тут шныряет-таки довольно постороннего народа и даже женщин, выходят  и уходят. Эти «за кулисы» было довольно узкое пространство, отгороженное от  публики наглухо занавесью и сообщавшееся сзади через коридор с другими  комнатами. Тут наши читавшие ожидали своей очереди. Но меня особенно поразил в  это мгновение следующий после Степана Трофимовича лектор. Это был тоже какой-то  вроде профессора (я и теперь не знаю в точности, кто он такой), удалившийся  добровольно из какого-то заведения после какой-то студенческой истории и  заехавший зачем-то в наш город всего только несколько дней назад. Его тоже  рекомендовали Юлии Михайловне, и она приняла его с благоговением. Я знаю  теперь, что он был у ней всего только на одном вечере до чтения, весь тот вечер  промолчал, двусмысленно улыбался шуткам и тону компании, окружавшей Юлию Михайловну,  и на всех произвел впечатление неприятное надменным и в то же время до  пугливости обидчивым своим видом. Это сама Юлия Михайловна его завербовала  читать. Теперь он ходил из угла в угол и тоже, как и Степан Трофимович, шептал  про себя, но смотрел в землю, а не в зеркало. Улыбок не примерял, хотя часто и  плотоядно улыбался. Ясно, что и с ним тоже нельзя было говорить. Ростом он был  мал, лет сорока на вид, лысый и плешивый, с седоватою бородкой, одет прилично.  Но всего интереснее было, что он с каждым поворотом подымал вверх свой правый  кулак, мотал им в воздухе над головою и вдруг опускал его вниз, как будто  разбивая в прах какого-то сопротивника. Этот фокус проделывал он поминутно. Мне  стало жутко. Поскорее побежал я слушать Кармазинова.    

     III    

     

В  зале опять носилось что-то неладное. Объявляю заранее: я преклоняюсь пред  величием гения; но к чему же эти господа наши гении в конце своих славных лет  поступают иногда совершенно как маленькие мальчики? Ну что же в том, что он  Кармазинов и вышел с осанкою пятерых камергеров? Разве можно продержать на  одной статье такую публику, как наша, целый час? Вообще я сделал замечание, что  будь разгений, но в публичном легком литературном чтении нельзя занимать собою  публику более двадцати минут безнаказанно. Правда, выход великого гения  встречен был до крайности почтительно. Даже самые строгие старички изъявили одобрение  и любопытство, а дамы так даже некоторый восторг. Аплодисмент, однако, был  коротенький, и как-то недружный, сбившийся. Зато в задних рядах ни единой  выходки, до самого того мгновения, когда господин Кармазинов заговорил, да и  тут почти ничего не вышло особенно дурного, а так, как будто недоразумение. Я  уже прежде упоминал, что у него был слишком крикливый голос, несколько даже  женственный, и притом с настоящим благородным дворянским присюсюкиванием.  Только лишь произнес он несколько слов, вдруг кто-то громко позволил себе  засмеяться, – вероятно, какой-нибудь неопытный дурачок, не видавший еще  ничего светского, и притом при врожденной смешливости. Но демонстрации не было  ни малейшей; напротив, дураку же и зашикали, и он уничтожился. Но вот господин  Кармазинов, жеманясь и тонируя, объявляет, что он «сначала ни за что не  соглашался читать» (очень надо было объявлять!). «Есть, дескать, такие строки,  которые до того выпеваются из сердца, что и сказать нельзя, так что этакую  святыню никак нельзя нести в публику» (ну так зачем же понес?); «но так как его  упросили, то он и понес, и так как, сверх того, он кладет перо навеки и  поклялся более ни за что не писать, то уж так и быть, написал эту последнюю  вещь; и так как он поклялся ни за что и ничего никогда не читать в публике, то  уж так и быть, прочтет эту последнюю статью публике» и т. д., и  т. д. – всё в этом роде.    

Но  всё бы это ничего, и кто не знает авторских предисловий? Хотя замечу, при малой  образованности нашей публики и при раздражительности задних рядов это всё могло  повлиять. Ну не лучше ли было бы прочитать маленькую повесть, крошечный  рассказик в том роде, как он прежде писывал, – то есть хоть обточенно и  жеманно, но иногда с остроумием? Этим было бы всё спасено. Нет-с, не тут-то  было! Началась рацея! Боже, чего тут не было! Положительно скажу, что даже  столичная публика доведена была бы до столбняка, не только наша. Представьте  себе почти два печатных листа самой жеманной и бесполезной болтовни; этот  господин вдобавок читал еще как-то свысока, пригорюнясь, точно из милости, так  что выходило даже с обидой для нашей публики. Тема… Но кто ее мог разобрать,  эту тему? Это был какой-то отчет о каких-то впечатлениях, о каких-то  воспоминаниях. Но чего? Но об чем? Как ни хмурились наши губернские лбы целую  половину чтения, ничего не могли одолеть, так что вторую половину прослушали  лишь из учтивости. Правда, много говорилось о любви, о любви гения к какой-то  особе, но, признаюсь, это вышло несколько неловко. К небольшой толстенькой  фигурке гениального писателя как-то не шло бы рассказывать, на мой взгляд, о  своем первом поцелуе… И, что опять-таки обидно, эти поцелуи происходили как-то  не так, как у всего человечества. Тут непременно кругом растет дрок (непременно  дрок или какая-нибудь такая трава, о которой надобно справляться в ботанике).  При этом на небе непременно какой-то фиолетовый оттенок, которого, конечно, никто  никогда не примечал из смертных, то есть и все видели, но не умели приметить, а  «вот, дескать, я поглядел и описываю вам, дуракам, как самую обыкновенную  вещь». Дерево, под которым уселась интересная пара, непременно какого-нибудь  оранжевого цвета. Сидят они где-то в Германии. Вдруг они видят Помпея или Кассия  накануне сражения, и обоих пронизывает холод восторга. Какая-то русалка  запищала в кустах. Глюк заиграл в тростнике на скрипке. Пиеса, которую он  играл, названа en toutes lettres,[196]  но никому не известна, так что об ней надо справляться в музыкальном словаре.  Меж тем заклубился туман, так заклубился, так заклубился, что более похож был  на миллион подушек, чем на туман. И вдруг всё исчезает, и великий гений переправляется  зимой в оттепель через Волгу. Две с половиною страницы переправы, но все-таки  попадает в прорубь. Гений тонет, – вы думаете, утонул? И не думал; это всё  для того, что когда он уже совсем утопал и захлебывался, то пред ним мелькнула  льдинка, крошечная льдинка с горошинку, но чистая и прозрачная, «как  замороженная слеза», и в этой льдинке отразилась Германия или, лучше сказать,  небо Германии, и радужною игрой своею отражение напомнило ему ту самую слезу,  которая, «помнишь, скатилась из глаз твоих, когда мы сидели под изумрудным  деревом и ты воскликнула радостно: „“Нет преступления!” “„Да, – сказал я  сквозь слезы, – но коли так, то ведь нет и праведников”. Мы зарыдали и  расстались навеки». – Она куда-то на берег моря, он в какие-то пещеры; и  вот он спускается, спускается, три года спускается в Москве под Сухаревою  башней, и вдруг в самых недрах земли, в пещере находит лампадку, а пред лампадкой  схимника. Схимник молится. Гений приникает к крошечному решетчатому оконцу и  вдруг слышит вздох. Вы думаете, это схимник вздохнул? Очень ему надо вашего  схимника! Нет-с, просто-запросто этот вздох «напомнил ему ее первый вздох,  тридцать семь лет назад», когда, «помнишь, в Германии, мы сидели под агатовым  деревом, и ты сказала мне: „“К чему любить? Смотри, кругом растет вохра, и я  люблю, но перестанет расти вохра, и я разлюблю”». Тут опять заклубился туман, явился  Гофман, просвистала из Шопена русалка, и вдруг из тумана, в лавровом венке, над  кровлями Рима появился Анк Марций. «Озноб восторга охватил наши спины, и мы  расстались навеки» и т. д., и т. д. Одним словом, я, может, и не так  передаю и передать не умею, но смысл болтовни был именно в этом роде. И  наконец, что за позорная страсть у наших великих умов к каламбурам в высшем  смысле! Великий европейский философ, великий ученый, изобретатель, труженик,  мученик – все эти труждающиеся и обремененные для нашего русского великого  гения решительно вроде поваров у него на кухне. Он барин, а они являются к нему  с колпаками в руках и ждут приказаний. Правда, он надменно усмехается и над  Россией, и ничего нет приятнее ему, как объявить банкротство России во всех отношениях  пред великими умами Европы, но что касается его самого, – нет-с, он уже  над этими великими умами Европы возвысился; все они лишь материал для его  каламбуров. Он берет чужую идею, приплетает к ней ее антитез, и каламбур готов.  Есть преступление, нет преступления; правды нет, праведников нет; атеизм,  дарвинизм, московские колокола… Но увы, он уже не верит в московские колокола;  Рим, лавры… но он даже не верит в лавры… Тут казенный припадок байроновской  тоски, гримаса из Гейне, что-нибудь из Печорина, – и пошла, и пошла,  засвистала машина… «А впрочем, похвалите, похвалите, я ведь это ужасно люблю; я  ведь это только так говорю, что кладу перо; подождите, я еще вам триста раз  надоем, читать устанете…»    

Разумеется,  кончилось не так ладно; но то худо, что с него-то и началось. Давно уже началось  шарканье, сморканье, кашель и всё то, что бывает, когда на литературном чтении  литератор, кто бы он ни был, держит публику более двадцати минут. Но гениальный  писатель ничего этого не замечал. Он продолжал сюсюкать и мямлить, знать не  зная публики, так что все стали приходить в недоумение. Как вдруг в задних  рядах послышался одинокий, но громкий голос:    

– Господи,  какой вздор!    

Это  выскочило невольно и, я уверен, безо всякой демонстрации. Просто устал человек.  Но господин Кармазинов приостановился, насмешливо поглядел на публику и вдруг  просюсюкал с осанкою уязвленного камергера:    

– Я,  кажется, вам, господа, надоел порядочно?    

Вот  в том-то и вина его, что он первый заговорил; ибо, вызывая таким образом на  ответ, тем самым дал возможность всякой сволочи тоже заговорить и, так сказать,  даже законно, тогда как если б удержался, то посморкались-посморкались бы, и  сошло бы как-нибудь… Может быть, он ждал аплодисмента в ответ на свой вопрос;  но аплодисмента не раздалось; напротив, все как будто испугались, съежились и  притихли.    

– Вы  вовсе никогда не видали Анк Марция, это всё слог, – раздался вдруг один  раздраженный, даже как бы наболевший голос.    

– Именно, –  подхватил сейчас же другой голос, – нынче нет привидений, а естественные  науки. Справьтесь с естественными науками.    

– Господа,  я менее всего ожидал таких возражений, – ужасно удивился Кармазинов. Великий  гений совсем отвык в Карлсруэ от отечества.    

– В  наш век стыдно читать, что мир стоит на трех рыбах, – протрещала вдруг  одна девица. – Вы, Кармазинов, не могли спускаться в пещеры к пустыннику.  Да и кто говорит теперь про пустынников?    

– Господа,  всего более удивляет меня, что это так серьезно. Впрочем… впрочем, вы совершенно  правы. Никто более меня не уважает реальную правду…    

Он  хоть и улыбался иронически, но сильно был поражен. Лицо его так и выражало: «Я  ведь не такой, как вы думаете, я ведь за вас, только хвалите меня, хвалите  больше, как можно больше, я это ужасно люблю…»    

– Господа, –  прокричал он наконец, уже совсем уязвленный, – я вижу, что моя бедная поэмка  не туда попала. Да и сам я, кажется, не туда попал.    

– Метил  в ворону, а попал в корову, – крикнул во всё горло какой-то дурак, должно  быть пьяный, и на него, уж конечно, не надо бы обращать внимания. Правда,  раздался непочтительный смех.    

– В  корову, говорите вы? – тотчас же подхватил Кармазинов. Голос его  становился всё крикливее. – Насчет ворон и коров я позволю себе, господа,  удержаться. Я слишком уважаю даже всякую публику, чтобы позволить себе  сравнения, хотя бы и невинные; но я думал…    

– Однако  вы, милостивый государь, не очень бы… – прокричал кто-то из задних рядов.    

– Но  я полагал, что, кладя перо и прощаясь с читателем, буду выслушан…    

– Нет,  нет, мы желаем слушать, желаем, – раздалось несколько осмелившихся наконец  голосов из первого ряда.    

– Читайте,  читайте! – подхватило несколько восторженных дамских голосов, и наконец-то  прорвался аплодисмент, правда мелкий, жиденький. Кармазинов криво улыбнулся и  привстал с места.    

– Поверьте,  Кармазинов, что все считают даже за честь… – не удержалась даже сама предводительша.    

– Господин  Кармазинов, – раздался вдруг один свежий юный голос из глубины залы. Это  был голос очень молоденького учителя уездного училища, прекрасного молодого  человека, тихого и благородного, у нас недавнего еще гостя. Он даже привстал с  места. – Господин Кармазинов, если б я имел счастие так полюбить, как вы  нам описали, то, право, я не поместил бы про мою любовь в статью, назначенную  для публичного чтения…    

Он  даже весь покраснел.    

– Господа, –  прокричал Кармазинов, – я кончил. Я опускаю конец и удаляюсь. Но позвольте  мне прочесть только шесть заключительных строк.    

«Да,  друг читатель, прощай! – начал он тотчас же по рукописи и уже не садясь в  кресла. – Прощай, читатель; даже не очень настаиваю на том, чтобы мы расстались  друзьями: к чему в самом деле тебя беспокоить? Даже брани, о, брани меня,  сколько хочешь, если тебе это доставит какое-нибудь удовольствие. Но лучше  всего, если бы мы забыли друг друга навеки. И если бы все вы, читатели, стали  вдруг настолько добры, что, стоя на коленях, начали упрашивать со слезами:  „“Пиши, о, пиши для нас, Кармазинов, – для отечества, для потомства, для  лавровых венков”, то и тогда бы я вам ответил, разумеется поблагодарив со всею  учтивостью: „“Нет уж, довольно мы повозились друг с другом, милые  соотечественники, merci! Пора нам в разные стороны! Merci, merci, merci”».    

Кармазинов  церемонно поклонился и весь красный, как будто его сварили, отправился за  кулисы.    

– И  вовсе никто не будет стоять на коленях; дикая фантазия.    

– Экое  ведь самолюбие!    

– Это  только юмор, – поправил было кто-то потолковее.    

– Нет,  уж избавьте от вашего юмора.    

– Однако  ведь это дерзость, господа.    

– По  крайней мере теперь-то хоть кончил.    

– Эк  скуки натащили!    

Но  все эти невежественные возгласы задних рядов (не одних, впрочем, задних) были заглушены  аплодисментом другой части публики. Вызывали Кармазинова. Несколько дам, имея  во главе Юлию Михайловну и предводительшу, столпились у эстрады. В руках Юлии  Михайловны явился роскошный лавровый венок, на белой бархатной подушке, в  другом венке из живых роз.    

– Лавры! –  произнес Кармазинов с тонкою и несколько язвительною усмешкой. – Я, конечно,  тронут и принимаю этот заготовленный заранее, но еще не успевший увянуть венок  с живым чувством; но уверяю вас, mesdames, я настолько вдруг сделался  реалистом, что считаю в наш век лавры гораздо уместнее в руках искусного  повара, чем в моих…    

– Да  повара-то полезнее, – прокричал тот самый семинарист, который был в  «заседании» у Виргинского. Порядок несколько нарушился. Из многих рядов повскочили,  чтобы видеть церемонию с лавровым венком.    

– Я  за повара теперь еще три целковых придам, – громко подхватил другой голос,  слишком даже громко, громко с настойчивостью.    

– И  я.    

– И  я.    

– Да  неужели здесь нет буфета?    

– Господа,  это просто обман…    

Впрочем,  надо признаться, что все эти разнузданные господа еще сильно боялись наших  сановников, да и пристава, бывшего в зале. Кое-как, минут в десять, все опять  разместились, но прежнего порядка уже не восстановлялось. И вот в этот-то  начинающийся хаос и попал бедный Степан Трофимович…    

     IV    

     

Я,  однако, сбегал к нему еще раз за кулисы и успел предупредить, вне себя, что, по  моему мнению, всё лопнуло и что лучше ему вовсе не выходить, а сейчас же уехать  домой, отговорившись хоть холериной, а я бы тоже скинул бант и с ним  отправился. Он в это мгновение проходил уже на эстраду, вдруг остановился,  оглядел меня высокомерно с головы до ног и торжественно произнес:    

– Почему  же вы считаете меня, милостивый государь, способным на подобную низость?    

Я  отступил. Я убежден был как дважды два, что без катастрофы он оттуда не выйдет.  Между тем как я стоял в полном унынии, предо мною мелькнула опять фигура  приезжего профессора, которому очередь была выходить после Степана Трофимовича  и который давеча всё поднимал вверх и опускал со всего размаху кулак. Он всё  еще так же расхаживал взад и вперед, углубившись в себя и бормоча что-то себе  под нос с ехидною, но торжествующею улыбкой. Я как-то почти без намерения  (дернуло же меня и тут) подошел и к нему.    

– Знаете, –  сказал я, – по многим примерам, если читающий держит публику более двадцати  минут, то она уже не слушает. Полчаса никакая даже знаменитость не продержится…    

Он  вдруг остановился и даже как бы весь затрясся от обиды. Необъятное высокомерие  выразилось в его лице.    

– Не  беспокойтесь, – пробормотал он презрительно и прошел мимо. В эту минуту  раздался в зале голос Степана Трофимовича.    

«Э,  чтобы вас всех!» – подумал я и побежал в залу.    

Степан  Трофимович уселся в кресла, еще среди остававшегося беспорядка. В передних рядах  его, видимо, встретили нерасположенные взгляды. (В клубе его в последнее время  как-то перестали любить и гораздо меньше прежнего уважали.) Впрочем, и то уж  было хорошо, что не шикали. Странная была у меня идея еще со вчерашнего дня:  мне всё казалось, что его тотчас же освищут, лишь только он покажется. А между  тем его не сейчас даже и приметили за некоторым остававшимся беспорядком. И на  что мог надеяться этот человек, если уж с Кармазиновым так поступили? Он был  бледен; десять лет не являлся он пред публикой. По волнению и по всему, слишком  мне в нем знакомому, для меня ясно было, что и сам он смотрит на теперешнее  появление свое на эстраде как на решение судьбы своей или вроде того. Вот  этого-то я и боялся. Дорог мне был этот человек. И что же сталось со мной,  когда он отверз уста и я услышал его первую фразу!    

– Господа! –  произнес он вдруг, как бы решившись на всё и в то же время почти срывавшимся  голосом. – Господа! Еще сегодня утром лежала предо мною одна из недавно  разбросанных здесь беззаконных бумажек, и я в сотый раз задавал себе вопрос: «В  чем ее тайна?»    

Вся  зала разом притихла, все взгляды обратились к нему, иные с испугом. Нечего  сказать, умел заинтересовать с первого слова. Даже из-за кулис выставились  головы; Липутин и Лямшин с жадностию прислушивались. Юлия Михайловна опять  замахала мне рукой:    

– Остановите,  во что бы ни стало остановите! – прошептала она в тревоге. Я только пожал  плечами; разве можно было остановить человека решившегося? Увы, я понял  Степана Трофимовича.    

– Эге,  о прокламациях! – зашептали в публике; вся зала шевельнулась.    

– Господа,  я разрешил всю тайну. Вся тайна их эффекта – в их глупости! (Глаза его засверкали.) –  Да, господа, будь это глупость умышленная, подделанная из расчета, – о,  это было бы даже гениально! Но надо отдать им полную справедливость: они ничего  не подделали. Это самая обнаженная, самая простодушная, самая коротенькая  глупость, – c’est la bêtise dans son essence la plus pure, quelque chose  comme un simple chimique.[197]  Будь это хоть каплю умнее высказано, и всяк увидал бы тотчас всю нищету этой  коротенькой глупости. Но теперь все останавливаются в недоумении: никто не  верит, чтоб это было так первоначально глупо. «Не может быть, чтоб тут ничего  больше не было», – говорит себе всякий и ищет секрета, видит тайну, хочет  прочесть между строчками – эффект достигнут! О, никогда еще глупость не  получала такой торжественной награды, несмотря на то что так часто ее  заслуживала… Ибо, en parenthèse,[198]  глупость, как и высочайший гений, одинаково полезны в судьбах человечества…    

– Каламбуры  сороковых годов! – послышался чей-то, весьма, впрочем, скромный, голос, но  вслед за ним всё точно сорвалось; зашумели и загалдели.    

– Господа,  ура! Я предлагаю тост за глупость! – прокричал Степан Трофимович, уже в совершенном  исступлении, бравируя залу.    

Я  подбежал к нему как бы под предлогом налить ему воды.    

– Степан  Трофимович, бросьте, Юлия Михайловна умоляет…    

– Нет,  бросьте вы меня, праздный молодой человек! – накинулся он на меня во весь  голос. Я убежал. – Messieurs![199]  – продолжал он, – к чему волнение, к чему крики негодования, которые  слышу? Я пришел с оливною ветвию. Я принес последнее слово, ибо в этом деле  обладаю последним словом, – и мы помиримся.    

– Долой! –  кричали одни.    

– Тише,  дайте сказать, дайте высказаться, – вопила другая часть. Особенно волновался  юный учитель, который, раз осмелившись заговорить, как будто уже не мог  остановиться.    

– Messieurs,  последнее слово этого дела – есть всепрощение. Я, отживший старик, я объявляю  торжественно, что дух жизни веет по-прежнему и живая сила не иссякла в молодом  поколении. Энтузиазм современной юности так же чист и светел, как и наших  времен. Произошло лишь одно: перемещение целей, замещение одной красоты другою!  Все недоумение лишь в том, что прекраснее: Шекспир или сапоги, Рафаэль или  петролей?    

– Это  донос? – ворчали одни.    

– Компрометирующие  вопросы!    

– Agent-provocateur![200]    

– А  я объявляю, – в последней степени азарта провизжал Степан  Трофимович, – а я объявляю, что Шекспир и Рафаэль – выше освобождения  крестьян, выше народности, выше социализма, выше юного поколения, выше химии,  выше почти всего человечества, ибо они уже плод, настоящий плод всего  человечества и, может быть, высший плод, какой только может быть! Форма красоты  уже достигнутая, без достижения которой я, может, и жить-то не соглашусь… О  боже! – всплеснул он руками, – десять лет назад я точно так же кричал  в Петербурге, с эстрады, точно то же и теми словами, и точно так же они не  понимали ничего, смеялись и шикали, как теперь; коротенькие люди, чего вам  недостает, чтобы понять? Да знаете ли, знаете ли вы, что без англичанина еще  можно прожить человечеству, без Германии можно, без русского человека слишком  возможно, без науки можно, без хлеба можно, без одной только красоты  невозможно, ибо совсем нечего будет делать на свете! Вся тайна тут, вся история  тут! Сама наука не простоит минуты без красоты, – знаете ли вы про это,  смеющиеся, – обратится в хамство, гвоздя не выдумаете!.. Не уступлю! –  нелепо прокричал он в заключение и стукнул изо всей силы по столу кулаком.    

Но  покамест он визжал без толку и без порядку, нарушался порядок и в зале. Многие  повскочили с мест, иные хлынули вперед, ближе к эстраде. Вообще всё это  произошло гораздо быстрее, чем я описываю, и мер не успели принять. Может, тоже  и не хотели.    

– Хорошо  вам на всем на готовом, баловники! – проревел у самой эстрады тот же семинарист,  с удовольствием скаля зубы на Степана Трофимовича. Тот заметил и подскочил к  самому краю:    

– Не  я ли, не я ли сейчас объявил, что энтузиазм в молодом поколении так же чист и  светел, как был, и что оно погибает, ошибаясь лишь в формах прекрасного! Мало  вам? И если взять, что провозгласил это убитый, оскорбленный отец, то  неужели, – о коротенькие, – неужели можно стать выше в беспристрастии  и спокойствии взгляда?.. Неблагодарные… несправедливые… для чего, для чего вы  не хотите мириться!..    

И  он вдруг зарыдал истерически. Он утирал пальцами текущие слезы. Плечи и грудь  его сотрясались от рыданий… Он забыл всё на свете.    

Решительный  испуг охватил публику, почти все встали с мест. Быстро вскочила и Юлия  Михайловна, схватив под руку супруга и подымая его с кресел… Скандал выходил  непомерный.    

– Степан  Трофимович! – радостно проревел семинарист. – Здесь в городе и в  окрестностях бродит теперь Федька Каторжный, беглый с каторги. Он грабит и  недавно еще совершил новое убийство. Позвольте спросить; если б вы его  пятнадцать лет назад не отдали в рекруты в уплату за карточный долг, то есть  попросту не проиграли в картишки, скажите, попал бы он в каторгу? резал бы  людей, как теперь, в борьбе за существование? Что скажете, господин эстетик?    

Я  отказываюсь описывать последовавшую сцену. Во-первых, раздался неистовый аплодисмент.  Аплодировали не все, какая-нибудь пятая доля залы, но аплодировали неистово.  Вся остальная публика хлынула к выходу, но так как аплодировавшая часть публики  всё теснилась вперед к эстраде, то и произошло всеобщее замешательство. Дамы  вскрикивали, некоторые девицы заплакали и просились домой. Лембке, стоя у  своего места, дико и часто озирался кругом. Юлия Михайловна совсем потерялась –  в первый раз во время своего у нас поприща. Что же до Степана Трофимовича, то в  первое мгновение он, казалось, буквально был раздавлен словами семинариста; но  вдруг поднял обе руки, как бы распростирая их над публикой, и завопил:    

– Отрясаю  прах ног моих и проклинаю… Конец… конец…    

И,  повернувшись, он побежал за кулисы, махая и грозя руками.    

– Он  оскорбил общество!.. Верховенского! – заревели неистовые. Хотели даже  броситься за ним в погоню. Унять было невозможно, по крайней мере в ту минуту,  и – вдруг окончательная катастрофа как бомба разразилась над собранием и  треснула среди его: третий чтец, тот маньяк, который всё махал кулаком за  кулисами, вдруг выбежал на сцену.    

Вид  его был совсем сумасшедший. С широкою, торжествующею улыбкой, полной безмерной  самоуверенности, осматривал он взволнованную залу и, казалось, сам был рад  беспорядку. Его нимало не смущало, что ему придется читать в такой суматохе,  напротив, видимо радовало. Это было так очевидно, что сразу обратило на себя  внимание.    

– Это  еще что? – раздались вопросы, – это еще кто? Тс! что он хочет  сказать?    

– Господа! –  закричал изо всей силы маньяк, стоя у самого края эстрады и почти таким же  визгливо-женственным голосом, как и Кармазинов, но только без дворянского  присюсюкивания. – Господа! Двадцать лет назад, накануне войны с пол-Европой,  Россия стояла идеалом в глазах всех статских и тайных советников. Литература  служила в цензуре; в университетах преподавалась шагистика; войско обратилось в  балет, а народ платил подати и молчал под кнутом крепостного права. Патриотизм  обратился в дранье взяток с живого и с мертвого. Не бравшие взяток считались  бунтовщиками, ибо нарушали гармонию. Березовые рощи истреблялись на помощь  порядку. Европа трепетала… Но никогда Россия, во всю бестолковую тысячу лет  своей жизни, не доходила до такого позора…    

Он  поднял кулак, восторженно и грозно махая им над головой, и вдруг яростно  опустил его вниз, как бы разбивая в прах противника. Неистовый вопль раздался  со всех сторон, грянул оглушительный аплодисман. Аплодировала уже чуть не  половина залы; увлекались невиннейше: бесчестилась Россия всенародно, публично,  и разве можно было не реветь от восторга?    

– Вот  это дело! Вот так дело! Ура! Нет, это уж не эстетика!    

Маньяк  продолжал в восторге:    

– С  тех пор прошло двадцать лет. Университеты открыты и приумножены. Шагистика обратилась  в легенду; офицеров недостает до комплекта тысячами. Железные дороги поели все  капиталы и облегли Россию как паутиной, так что лет через пятнадцать, пожалуй,  можно будет куда-нибудь и съездить. Мосты горят только изредка, а города сгорают  правильно, в установленном порядке по очереди, в пожарный сезон. На судах  соломоновские приговоры, а присяжные берут взятки единственно лишь в борьбе за  существование, когда приходится умирать им с голоду. Крепостные на воле и лупят  друг друга розгачами вместо прежних помещиков. Моря и океаны водки испиваются  на помощь бюджету, а в Новгороде, напротив древней и бесполезной Софии, –  торжественно воздвигнут бронзовый колоссальный шар на память тысячелетию уже  минувшего беспорядка и бестолковщины. Европа хмурится и вновь начинает беспокоиться…  Пятнадцать лет реформ! А между тем никогда Россия, даже в самые карикатурные  эпохи своей бестолковщины, не доходила…    

Последних  слов даже нельзя было и расслышать за ревом толпы. Видно было, как он опять  поднял руку и победоносно еще раз опустил ее. Восторг перешел все пределы:  вопили, хлопали в ладоши, даже иные из дам кричали: «Довольно! Лучше ничего не  скажете!» Были как пьяные. Оратор обводил всех глазами и как бы таял в  собственном торжестве. Я видел мельком, что Лембке в невыразимом волнении  кому-то что-то указывал. Юлия Михайловна, вся бледная, торопливо говорила о  чем-то подбежавшему к ней князю… Но в эту минуту целая толпа, человек в шесть,  лиц более или менее официальных, ринулась из-за кулис на эстраду, подхватила  оратора и повлекла за кулисы. Не понимаю, как мог он от них вырваться, но он  вырвался, вновь подскочил к самому краю и успел еще прокричать что было мочи,  махая своим кулаком:    

– Но  никогда Россия еще не доходила…    

Но  уже его тащили вновь. Я видел, как человек пятнадцать, может быть, ринулись его  освобождать за кулисы, но не через эстраду, а сбоку, разбивая легкую загородку,  так что та наконец и упала… Я видел потом, не веря глазам своим, что на эстраду  вдруг откуда-то вскочила студентка (родственница Виргинского), с тем же своим  свертком под мышкой, так же одетая, такая же красная, такая же сытенькая,  окруженная двумя-тремя женщинами, двумя-тремя мужчинами, в сопровождении  смертельного врага своего гимназиста. Я успел даже расслышать фразу:    

– Господа,  я приехала, чтоб заявить о страданиях несчастных студентов и возбудить их повсеместно  к протесту.    

Но  я бежал. Свой бант я спрятал в карман и задними ходами, мне известными,  выбрался из дому на улицу. Прежде всего, конечно, к Степану Трофимовичу.    

 Глава  вторая

  Окончание праздника    

     

     I    

     

Он  меня не принял. Он заперся и писал. На мой повторительный стук и зов отвечал  сквозь двери:    

– Друг  мой, я всё покончил, кто может требовать от меня более?    

– Вы  ничего не кончили, а только способствовали, что всё провалилось. Ради бога без  каламбуров, Степан Трофимович; отворяйте. Надо принять меры; к вам еще могут  прийти и вас оскорбить…    

Я  считал себя вправе быть особенно строгим и даже взыскательным. Я боялся, чтоб  он не предпринял чего-нибудь еще безумнее. Но, к удивлению моему, встретил  необыкновенную твердость:    

– Не  оскорбляйте же меня первый. Благодарю вас за всё прежнее, но повторяю, что я  всё покончил с людьми, с добрыми и злыми. Я пишу письмо к Дарье Павловне,  которую так непростительно забывал до сих пор. Завтра снесите его, если хотите,  а теперь «merci».    

– Степан  Трофимович, уверяю вас, что дело серьезнее, чем вы думаете. Вы думаете, что вы  там кого-нибудь раздробили? Никого вы не раздробили, а сами разбились, как  пустая стклянка (о, я был груб и невежлив; вспоминаю с огорчением!). К Дарье  Павловне вам решительно писать незачем… и куда вы теперь без меня денетесь? Что  смыслите вы на практике? Вы, верно, еще что-нибудь замышляете? Вы только еще  раз пропадете, если опять что-нибудь замышляете…    

Он  встал и подошел к самым дверям.    

– Вы  пробыли с ними недолго, а заразились их языком и тоном, Dieu vous pardonne, mon  ami, et Dieu vous garde.[201]  Ho я всегда замечал в вас зачатки порядочности, и вы, может быть, еще  одумаетесь, – après le temps[202]  разумеется, как и все мы, русские люди. Насчет замечания вашего о моей  непрактичности напомню вам одну мою давнишнюю мысль: что у нас в России целая  бездна людей тем и занимаются, что всего яростнее и с особенным надоеданием,  как мухи летом, нападают на чужую непрактичность, обвиняя в ней всех и каждого,  кроме только себя. Cher, вспомните, что я в волнении, и не мучьте меня. Еще раз  вам merci за всё, и расстанемся друг с другом, как Кармазинов с публикой, то  есть забудем друг друга как можно великодушнее. Это он схитрил, что так слишком  уж упрашивал о забвении своих бывших читателей; quant á moi,[203] я не так самолюбив и  более всего надеюсь на молодость вашего неискушенного сердца: где вам долго  помнить бесполезного старика? «Живите больше», мой друг, как пожелала мне в  прошлые именины Настасья (ces pauvres gens ont quelquefois des mots charmants  et pleins de philosophie[204]).  He желаю вам много счастия – наскучит; не желаю и беды; а вслед за народною  философией повторю просто: «Живите больше» и постарайтесь как-нибудь не очень  скучать; это тщетное пожелание прибавлю уже от себя. Ну, прощайте и прощайте  серьезно. Да не стойте у моих дверей, я не отопру.    

Он  отошел, и я более ничего не добился. Несмотря на «волнение», он говорил плавно,  неспешно, с весом и видимо стараясь внушить. Конечно, он на меня несколько  досадовал и косвенно мстил мне, ну, может, еще за вчерашние «кибитки» и  «раздвигающиеся половицы». Публичные же слезы сего утра, несмотря на некоторого  рода победу, ставили его, он знал это, в несколько комическое положение, а не  было человека, столь заботящегося о красоте и о строгости форм в сношениях с  друзьями, как Степан Трофимович. О, я не виню его! Но эта-то щепетильность и  саркастичность, удержавшиеся в нем, несмотря на все потрясения, меня тогда и  успокоили: человек, так мало, по-видимому, изменившийся против всегдашнего, уж  конечно, не расположен в ту минуту к чему-нибудь трагическому или необычайному.  Так я тогда рассудил и, боже мой, как ошибся! Слишком многое я упустил из виду…    

Предупреждая  события, приведу несколько первых строк этого письма к Дарье Павловне, которое  та действительно назавтра же получила.    

«Mon  enfant,[205]  рука моя дрожит, но я всё закончил. Вас не было в последней схватке моей с  людьми; вы не приехали на это “„чтение” и хорошо сделали. Но вам расскажут, что  в нашей обнищавшей характерами России встал один бодрый человек и, несмотря на  смертные угрозы, сыпавшиеся со всех сторон, сказал этим дурачкам их правду, то  есть что они дурачки. О, се sont des pauvres petits vauriens et rien de plus,  des petits дурачки – voilà le mot![206]  Жребий брошен; я ухожу из этого города навеки и не знаю куда. Все, кого любил,  от меня отвернулись. Но вы, вы, создание чистое и наивное, вы, кроткая, которой  судьба едва не соединилась с моею, по воле одного капризного и самовластного  сердца, вы, может быть, с презрением смотревшая, когда я проливал мои  малодушные слезы накануне несостоявшегося нашего брака; вы, которая не можете,  кто бы вы ни были, смотреть на меня иначе как на лицо комическое, о, вам, вам  последний крик моего сердца, вам последний мой долг, вам одной! Не могу же  оставить вас навеки с мыслию обо мне как о неблагодарном глупце, невеже и  эгоисте, как, вероятно, и утверждает вам обо мне ежедневно одно неблагодарное и  жестокое сердце, которое, увы, не могу забыть…»    

И  так далее, и так далее, всего четыре страницы большого формата.    

Стукнув  в ответ на его «не отопру» три раза в дверь кулаком и прокричав ему вслед, что  он сегодня же три раза пришлет за мной Настасью, но я уже сам не пойду, я  бросил его и побежал к Юлии Михайловне.    

     II    

     

Здесь  я очутился свидетелем сцены возмутительной: бедную женщину обманывали в глаза,  а я ничего не мог сделать. В самом деле, что мог я сказать ей? Я уже успел  несколько опомниться и рассудить, что у меня всего лишь какие-то ощущения,  подозрительные предчувствия, а более ведь ничего. Я застал ее в слезах, почти в  истерике, за одеколонными примочками, за стаканом воды. Перед нею стоял Петр  Степанович, говоривший без умолку, и князь, молчавший, как будто его заперли на  замок. Она со слезами и вскрикиваниями укоряла Петра Степановича за  «отступничество». Меня сразу поразило, что всю неудачу, весь позор этого утра,  одним словом всё, она приписывала одному лишь отсутствию Петра Степановича.    

В  нем же я заметил одну важную перемену: он был как будто чем-то слишком уж  озабочен, почти серьезен. Обыкновенно он никогда не казался серьезным, всегда  смеялся, даже когда злился, а злился он часто. О, он и теперь был зол, говорил  грубо, небрежно, с досадой и нетерпением. Он уверял, что заболел головною болью  и рвотой на квартире у Гаганова, к которому забежал случайно ранним утром. Увы,  бедной женщине так хотелось быть еще обманутою! Главный вопрос, который я  застал на столе, состоял в том: быть или не быть балу, то есть всей второй  половине праздника? Юлия Михайловна ни за что не соглашалась явиться на бал  после «давешних оскорблений», другими словами, всеми силами желала быть к тому  принужденною, и непременно им, Петром Степановичем. Она глядела на него как на  оракула, и, кажется, если б он сейчас ушел, то слегла бы в постель. Но он и не хотел  уходить: ему самому надо было изо всех сил, чтобы бал состоялся сегодня и чтоб  Юлия Михайловна непременно была на нем…    

– Ну,  чего плакать! Вам непременно надо сцену? На ком-нибудь злобу сорвать? Ну и  рвите на мне, только скорее, потому что время идет, а надо решиться. Напортили  чтением, скрасим балом. Вот и князь того же мнения. Да-с, не будь князя, чем бы  у вас там кончилось?    

Князь  был вначале против бала (то есть против появления Юлии Михайловны на бале, бал  же во всяком случае должен был состояться), но после двух-трех таких ссылок на  его мнение он стал мало-помалу мычать в знак согласия.    

Удивила  меня тоже уж слишком необыкновенная невежливость тона Петра Степановича. О, я с  негодованием отвергаю низкую сплетню, распространившуюся уже потом, о каких-то  будто бы связях Юлии Михайловны с Петром Степановичем. Ничего подобного не было  и быть не могло. Взял он над нею лишь тем, что поддакивал ей изо всех сил с  самого начала в ее мечтах влиять на общество и на министерство, вошел в ее  планы, сам сочинял их ей, действовал грубейшею лестью, опутал ее с головы до  ног и стал ей необходим, как воздух.    

Увидев  меня, она вскричала, сверкая глазами:    

– Вот  спросите его, он тоже всё время не отходил от меня, как и князь. Скажите, не  явно ли, что всё это заговор, низкий, хитрый заговор, чтобы сделать всё, что  только можно злого, мне и Андрею Антоновичу? О, они уговорились! У них был  план. Это партия, целая партия!    

– Далеко  махнули, как и всегда. Вечно в голове поэма. Я, впрочем, рад господину… (он  сделал вид, что забыл мое имя), он нам скажет свое мнение.    

– Мое  мнение, – поторопился я, – во всем согласно с мнением Юлии  Михайловны. Заговор слишком явный. Я принес вам эти ленты, Юлия Михайловна.  Состоится или не состоится бал, – это, конечно, не мое дело, потому что не  моя власть; но роль моя как распорядителя кончена. Простите мою горячность, но  я не могу действовать в ущерб здравому смыслу и убеждению.    

– Слышите,  слышите! – всплеснула она руками.    

– Слышу-с  и вот что скажу вам, – обратился он ко мне, – я полагаю, что все вы  чего-то такого съели, от чего все в бреду. По-моему, ничего не произошло, ровно  ничего такого, чего не было прежде и чего не могло быть всегда в здешнем  городе. Какой заговор? Вышло некрасиво, глупо до позора, но где же заговор? Это  против Юлии-то Михайловны, против ихней-то баловницы, покровительницы,  прощавшей им без пути все их школьничества? Юлия Михайловна! О чем я вам долбил  весь месяц без умолку? О чем предупреждал? Ну на что, на что вам был весь этот  народ? Надо было связаться с людишками! Зачем, для чего? Соединять общество? Да  разве они соединятся, помилосердуйте!    

– Когда  же вы предупреждали меня? Напротив, вы одобряли, вы даже требовали… Я, признаюсь,  до того удивлена… Вы сами ко мне приводили многих странных людей.    

– Напротив,  я спорил с вами, а не одобрял, а водить – это точно водил, но когда уже они  сами налезли дюжинами, и то только в последнее время, чтобы составить «кадриль  литературы», а без этих хамов не обойдешься. Но только бьюсь об заклад, сегодня  десяток-другой таких же других хамов без билетов провели!    

– Непременно, –  подтвердил я.    

– Вот  видите, вы уже соглашаетесь. Вспомните, какой был в последнее время здесь тон,  то есть во всем городишке? Ведь это обратилось в одно только нахальство,  бесстыдство; ведь это был скандал с трезвоном без перерыву. А кто поощрял? Кто  авторитетом своим прикрывал? Кто всех с толку сбил? Кто всю мелюзгу разозлил?  Ведь у вас в альбоме все здешние семейные тайны воспроизведены. Не вы ли  гладили по головке ваших поэтов и рисовальщиков? Не вы ли давали целовать ручку  Лямшину? Не в вашем ли присутствии семинарист действительного статского  советника обругал, а его дочери дегтярными сапожищами платье испортил? Чего ж  вы удивляетесь, что публика против вас настроена?    

– Но  ведь это всё вы, вы же сами! О боже мой!    

– Нет-с,  я вас предостерегал, мы ссорились, слышите ли, мы ссорились!    

– Да  вы в глаза лжете.    

– Ну  да уж конечно, вам это ничего не стоит сказать. Вам теперь надо жертву, на  ком-нибудь злобу сорвать; ну и рвите на мне, я сказал. Я лучше к вам обращусь,  господин… (Он всё не мог вспомнить моего имени.) Сочтем по пальцам: я  утверждаю, что, кроме Липутина, никакого заговора не было, ни-ка-кого! Я  докажу, но анализируем сначала Липутина. Он вышел со стихами дурака Лебядкина –  что ж это, по-вашему, заговор? Да знаете ли, что Липутину это просто остроумным  могло показаться? Серьезно, серьезно, остроумным. Он просто вышел с целию всех  насмешить и развеселить, а покровительницу Юлию Михайловну первую, вот и всё.  Не верите? Ну не в тоне ли это всего того, что было здесь целый месяц? И,  хотите, всё скажу: ей-богу, при других обстоятельствах, пожалуй бы, и прошло!  Шутка грубая, ну там сальная, что ли, а ведь смешная, ведь смешная?    

– Как!  Вы считаете поступок Липутина остроумным? – в страшном негодовании  вскричала Юлия Михайловна. – Этакую глупость, этакую бестактность, эту  низость, подлость, этот умысел, о, вы это нарочно! Вы сами с ними после этого в  заговоре!    

– Непременно,  сзади сидел, спрятался, всю машинку двигал! Да ведь если б я участвовал в  заговоре, – вы хоть это поймите! – так не кончилось бы одним  Липутиным! Стало быть, я, по-вашему, сговорился и с папенькой, чтоб он нарочно  такой скандал произвел? Ну-с, кто виноват, что папашу допустили читать? Кто вас  вчера останавливал, еще вчера, вчера?    

– Oh,  hier il avait tant d’esprit,[207]  я так рассчитывала, и притом у него манеры: я думала, он и Кармазинов… и вот!    

– Да-с,  и вот. Но, несмотря на весь tant d’esprit, папенька подгадил, а если б я сам  знал вперед, что он так подгадит, то, принадлежа к несомненному заговору против  вашего праздника, я бы уж, без сомнения, вас не стал вчера уговаривать не  пускать козла в огород, так ли-с? А между тем я вас вчера отговаривал, –  отговаривал потому, что предчувствовал. Всё предусмотреть, разумеется,  возможности не было: он, наверно, и сам не знал, еще за минуту, чем выпалит.  Эти нервные старички разве похожи на людей! Но еще можно спасти: пошлите к нему  завтра же, для удовлетворения публики, административным порядком и со всеми  онёрами, двух докторов, узнать о здоровье, даже сегодня бы можно, и прямо в  больницу, на холодные примочки. По крайней мере все рассмеются и увидят, что  обижаться нечем. Я об этом еще сегодня же на бале возвещу, так как я сын.  Другое дело Кармазинов, тот вышел зеленым ослом и протащил свою статью целый  час, – вот уж этот, без сомнения, со мной в заговоре! Дай, дескать, уж и я  нагажу, чтобы повредить Юлии Михайловне!    

– О,  Кармазинов, quelle honte![208]  Я сгорела, сгорела со стыда за нашу публику!    

– Ну-с,  я бы не сгорел, а его самого изжарил. Публика-то ведь права. А кто опять  виноват в Кармазинове? Навязывал я вам его или нет? Участвовал в его обожании  или нет? Ну да черт с ним, а вот третий маньяк, политический, ну это другая  статья. Тут уж все дали маху, а не мой один заговор.    

– Ах,  не говорите, это ужасно, ужасно! В этом я, я одна виновата!    

– Конечно-с,  но уж тут я вас оправдаю. Э, кто за ними усмотрит, за откровенными! От них и в  Петербурге не уберегутся. Ведь он вам был рекомендован; да еще как! Так  согласитесь, что вы теперь даже обязаны появиться на бале. Ведь это штука важная,  ведь вы его сами на кафедру взвели. Вы именно должны теперь публично заявить,  что вы с этим не солидарны, что молодец уже в руках полиции, а что вы были  необъяснимым образом обмануты. Вы должны объявить с негодованием, что вы были  жертвою сумасшедшего человека. Потому что ведь это сумасшедший, и больше  ничего. О нем так и доложить надо. Я этих кусающихся терпеть не могу. Я, пожалуй,  сам еще пуще говорю, но ведь не с кафедры же. А они теперь как раз кричат про  сенатора.    

– Про  какого сенатора? Кто кричит?    

– Видите  ли, я сам ничего не понимаю. Вам, Юлия Михайловна, ничего не известно про  какого-нибудь сенатора?    

– Сенатора?    

– Видите  ли, они убеждены, что сюда назначен сенатор, а что вас сменяют из Петербурга. Я  от многих слышал.    

– И  я слышал, – подтвердил я.    

– Кто  это говорил? – вся вспыхнула Юлия Михайловна.    

– То  есть кто заговорил первый? Почем я знаю. А так, говорят. Масса говорит. Вчера  особенно говорили. Все как-то уж очень серьезны, хоть ничего не разберешь.  Конечно, кто поумнее и покомпетентнее – не говорят, но и из тех иные  прислушиваются.    

– Какая  низость! И… какая глупость!    

– Ну  так вот именно вам теперь и явиться, чтобы показать этим дуракам.    

– Признаюсь,  я сама чувствую, что я даже обязана, но… что, если ждет другой позор? Что, если  не соберутся? Ведь никто не приедет, никто, никто!    

– Экой  пламень! Это они-то не приедут? А платья нашитые, а костюмы девиц? Да я от вас  после этого как от женщины отрекаюсь. Вот человекознание!    

– Предводительша  не будет, не будет!    

– Да  что тут, наконец, случилось! Почему не приедут? – вскричал он наконец в  злобном нетерпении.    

– Бесславие,  позор – вот что случилось. Было я не знаю что, но такое, после чего мне войти  невозможно.    

– Почему?  Да вы-то, наконец, чем виноваты? С чего вы берете вину на себя? Не виновата ли  скорее публика, ваши старцы, ваши отцы семейств? Они должны были негодяев и  шелопаев сдержать, – потому что тут ведь одни шелопаи да негодяи, и ничего  серьезного. Ни в каком обществе и нигде одною полицией не управишься. У нас  каждый требует, входя, чтоб за ним особого кварташку отрядили его оберегать. Не  понимают, что общество оберегает само себя. А что у нас делают отцы семейств,  сановники, жены, девы в подобных обстоятельствах? Молчат и дуются. Даже  настолько, чтобы шалунов сдержать, общественной инициативы недостает.    

– Ах,  это золотая правда! Молчат, дуются и… озираются.    

– А  коли правда, вам тут ее и высказать, вслух, гордо, строго. Именно показать, что  вы не разбиты. Именно этим старичкам и матерям. О, вы сумеете, у вас есть дар,  когда голова ясна. Вы их сгруппируете – и вслух, и вслух. А потом  корреспонденцию в «Голос» и в «Биржевые». Постойте, я сам за дело возьмусь, я  вам всё устрою. Разумеется, побольше внимания, наблюдать буфет; просить князя,  просить господина… Не можете же вы нас оставить, monsieur, когда именно надо  всё вновь начинать. Ну и, наконец, вы под руку с Андреем Антоновичем. Как здоровье  Андрея Антоновича?    

– О,  как несправедливо, как неверно, как обидно судили вы всегда об этом ангельском  человеке! – вдруг, с неожиданным порывом и чуть не со слезами, вскричала  Юлия Михайловна, поднося платок к глазам. Петр Степанович в первое мгновение  даже осекся:    

– Помилуйте,  я… да я что же… я всегда…    

– Вы  никогда, никогда! Никогда вы не отдавали ему справедливости!    

– Никогда  не поймешь женщину! – проворчал Петр Степанович с кривою усмешкой.    

– Это  самый правдивый, самый деликатный, самый ангельский человек! Самый добрый человек!    

– Помилуйте,  да я что ж насчет доброты… я всегда отдавал насчет доброты…    

– Никогда!  Но оставим. Я слишком неловко вступилась. Давеча этот иезуит предводительша  закинула тоже несколько саркастических намеков о вчерашнем.    

– О,  ей теперь не до намеков о вчерашнем, у ней нынешнее. И чего вы так  беспокоитесь, что она на бал не приедет? Конечно, не приедет, коли въехала в  такой скандал. Может, она и не виновата, а все-таки репутация; ручки грязны.    

– Что  такое, я не пойму: почему руки грязны? – с недоумением посмотрела Юлия  Михайловна.    

– То  есть я ведь не утверждаю, но в городе уже звонят, что она-то и сводила.    

– Что  такое? Кого сводила?    

– Э,  да вы разве еще не знаете? – вскричал он с удивлением, отлично  подделанным, – да Ставрогина и Лизавету Николаевну!    

– Как?  Что? – вскричали мы все.    

– Да  неужто же не знаете? Фью! Да ведь тут трагироманы произошли: Лизавета Николаевна  прямо из кареты предводительши изволила пересесть в карету Ставрогина и  улизнула с «сим последним» в Скворешники среди бела дня. Всего час назад, часу  нет.    

Мы  остолбенели. Разумеется, кинулись расспрашивать далее, но, к удивлению, он хоть  и был сам, «нечаянно», свидетелем, ничего, однако же, не мог рассказать  обстоятельно. Дело происходило будто бы так: когда предводительша подвезла Лизу  и Маврикия Николаевича, с «чтения», к дому Лизиной матери (всё больной ногами),  то недалеко от подъезда, шагах в двадцати пяти, в сторонке, ожидала чья-то  карета. Когда Лиза выпрыгнула на подъезд, то прямо побежала к этой карете;  дверца отворилась, захлопнулась; Лиза крикнула Маврикию Николаевичу: «Пощадите  меня!» – и карета во всю прыть понеслась в Скворешники. На торопливые вопросы  наши: «Было ли тут условие? Кто сидел в карете?» – Петр Степанович отвечал, что  ничего не знает; что, уж конечно, было условие, но что самого Ставрогина в  карете не разглядел; могло быть, что сидел камердинер, старичок Алексей Егорыч.  На вопрос: «Как же вы тут очутились? И почему наверно знаете, что поехала в  Скворешники?» – он ответил, что случился тут потому, что проходил мимо, а  увидав Лизу, даже подбежал к карете (и все-таки не разглядел, кто в карете, при  его-то любопытстве!), а что Маврикий Николаевич не только не пустился в погоню,  но даже не попробовал остановить Лизу, даже своею рукой придержал кричавшую во  весь голос предводительшу: «Она к Ставрогину, она к Ставрогину!» Тут я вдруг  вышел из терпения и в бешенстве закричал Петру Степановичу:    

– Это  ты, негодяй, всё устроил! Ты на это и утро убил. Ты Ставрогину помогал, ты  приехал в карете, ты посадил… ты, ты, ты! Юлия Михайловна, это враг ваш, он  погубит и вас! Берегитесь!    

И  я опрометью выбежал из дому.    

Я  до сих пор не понимаю и сам дивлюсь, как это я тогда ему крикнул. Но я  совершенно угадал: всё почти так и произошло, как я ему высказал, что и  оказалось впоследствии. Главное, слишком заметен был тот очевидно фальшивый  прием, с которым он сообщил известие. Он не сейчас рассказал, придя в дом, как  первую и чрезвычайную новость, а сделал вид, что мы будто уж знаем и без  него, – что невозможно было в такой короткий срок. А если бы и знали, всё  равно не могли бы молчать о том, пока он заговорит. Не мог он тоже слышать, что  в городе уже «звонят» про предводительшу, опять-таки по краткости срока. Кроме  того, рассказывая, он раза два как-то подло и ветрено улыбнулся, вероятно  считая нас уже за вполне обманутых дураков. Но мне было уже не до него;  главному факту я верил и выбежал от Юлии Михайловны вне себя. Катастрофа поразила  меня в самое сердце. Мне было больно почти до слез; да, может быть, я и плакал.  Я совсем не знал, что предпринять. Бросился к Степану Трофимовичу, но досадный  человек опять не отпер. Настасья уверяла меня с благоговейным шепотом, что лег  почивать, но я не поверил. В доме Лизы мне удалось расспросить слуг; они  подтвердили о бегстве, но ничего не знали сами. В доме происходила тревога; с  больною барыней начались обмороки; а при ней находился Маврикий Николаевич. Мне  показалось невозможным вызвать Маврикия Николаевича. О Петре Степановиче, на  расспросы мои, подтвердили, что он шнырял в доме все последние дни, иногда по  два раза на день. Слуги были грустны и говорили о Лизе с какою-то особенною  почтительностию; ее любили. Что она погибла, погибла совсем, – в этом я не  сомневался, но психологической стороны дела я решительно не понимал, особенно  после вчерашней сцены ее с Ставрогиным. Бегать по городу и справляться в  знакомых, злорадных домах, где уже весть, конечно, теперь разнеслась, казалось  мне противным, да и для Лизы унизительным. Но странно, что я забежал к Дарье  Павловне, где, впрочем, меня не приняли (в ставрогинском доме никого не  принимали со вчерашнего дня); не знаю, что бы мог я сказать ей и для чего  забегал? От нее направился к ее брату. Шатов выслушал угрюмо и молча. Замечу,  что я застал его еще в небывалом мрачном настроении; он был ужасно задумчив и  выслушал меня как бы через силу. Он почти ничего не сказал и стал ходить взад и  вперед, из угла в угол, по своей каморке, больше обыкновенного топая сапогами.  Когда же я сходил уже с лестницы, крикнул мне вслед, чтоб я зашел к Липутину:  «Там всё узнаете». Но к Липутину я не зашел, а воротился уже далеко с дороги  опять к Шатову и, полурастворив дверь, не входя, предложил ему лаконически и  безо всяких объяснений: не сходит ли он сегодня к Марье Тимофеевне? На это  Шатов выбранился, и я ушел. Записываю, чтобы не забыть, что в тот же вечер он  нарочно ходил на край города к Марье Тимофеевне, которую давненько не видал. Он  нашел ее в возможно добром здоровье и расположении, а Лебядкина мертвецки  пьяным, спавшим на диване в первой комнате. Было это ровно в девять часов. Так  сам он мне передавал уже назавтра, встретясь со мной впопыхах на улице. Я же в  десятом часу вечера решился сходить на бал, но уже не в качестве «молодого  человека распорядителя» (да и бант мой остался у Юлии Михайловны), а из  непреодолимого любопытства прислушаться (не расспрашивая): как говорят у нас в  городе обо всех этих событиях вообще? Да и на Юлию Михайловну хотелось мне  поглядеть, хотя бы издали. Я очень упрекал себя, что так выбежал от нее давеча.    

     III    

     

Вся  эта ночь с своими почти нелепыми событиями и с страшною «развязкой» наутро мерещится  мне до сих пор как безобразный, кошмарный сон и составляет – для меня по  крайней мере – самую тяжелую часть моей хроники. Я хотя и опоздал на бал, но  все-таки приехал к его концу, – так быстро суждено было ему окончиться.  Был уже одиннадцатый час, когда я достиг подъезда дома предводительши, где та  же давешняя Белая зала, в которой происходило чтение, уже была, несмотря на  малый срок, прибрана и приготовлена служить главною танцевальною залой, как  предполагалось, для всего города. Но как ни был я худо настроен в пользу бала  еще давеча утром, – всё же я не предчувствовал полной истины: ни единого  семейства из высшего круга не явилось; даже чиновники чуть-чуть позначительнее  манкировали, – а уж это была чрезвычайно сильная черта. Что до дам и  девиц, то давешние расчеты Петра Степановича (теперь уже очевидно коварные)  оказались в высшей степени неправильными: съехалось чрезвычайно мало; на  четырех мужчин вряд ли приходилась одна дама, да и какие дамы! «Какие-то» жены  полковых обер-офицеров, разная почтамтская и чиновничья мелюзга, три лекарши с  дочерьми, две-три помещицы из бедненьких, семь дочерей и одна племянница того  секретаря, о котором я как-то упоминал выше, купчихи, – того ли ожидала  Юлия Михайловна? Даже купцы наполовину не съехались. Что до мужчин, то,  несмотря на компактное отсутствие всей нашей знати, масса их все-таки была  густа, но производила двусмысленное и подозрительное впечатление. Конечно, тут  было несколько весьма тихих и почтительных офицеров со своими женами, несколько  самых послушных отцов семейств, как всё тот же, например, секретарь, отец своих  семи дочерей. Весь этот смирный мелкотравчатый люд явился, так сказать, «по  неизбежности», как выразился один из этих господ. Но, с другой стороны, масса  бойких особ и, кроме того, масса таких лиц, которых я и Петр Степанович  заподозрили давеча как впущенных без билетов, казалось, еще увеличилась против  давешнего. Все они пока сидели в буфете и, являясь, так и проходили прямо в  буфет, как в заранее условленное место. Так по крайней мере мне показалось.  Буфет помещался в конце анфилады комнат, в просторной зале, где водворился  Прохорыч со всеми обольщениями клубной кухни и с заманчивою выставкой закусок и  выпивок. Я заметил тут несколько личностей чуть не в прорванных сюртуках, в  самых сомнительных, слишком не в бальных костюмах, очевидно вытрезвленных с  непомерным трудом и на малое время, и бог знает откуда взятых, каких-то  иногородних. Мне, конечно, было известно, что по идее Юлии Михайловны  предположено было устроить бал самый демократический, «не отказывая даже и  мещанам, если бы случилось, что кто-нибудь из таковых внесет за билет». Эти слова  она смело могла выговорить в своем комитете, в полной уверенности, что никому  из мещан нашего города, сплошь нищих, не придет в голову взять билет. Но  все-таки я усумнился, чтоб этих мрачных и почти оборванных сертучников можно  было впустить, несмотря на весь демократизм комитета. Но кто же их впустил и с  какою целью? Липутин и Лямшин были уже лишены своих распорядительских бантов  (хотя и присутствовали на бале, участвуя в «кадрили литературы»); но место  Липутина занял, к удивлению моему, тот давешний семинарист, который всего более  оскандалил «утро» схваткой со Степаном Трофимовичем, а место Лямшина – сам Петр  Степанович; чего же можно было ожидать в таком случае? Я старался прислушаться  к разговорам. Иные мнения поражали своею дикостью. Утверждали, например, в  одной кучке, что всю историю Ставрогина с Лизой обделала Юлия Михайловна и за  это взяла со Ставрогина деньги. Называли даже сумму. Утверждали, что даже и  праздник устроила она с этою целью; потому-то-де половина города и не явилась,  узнав, в чем дело, а сам Лембке был так фраппирован, что «расстроился в  рассудке», и она теперь его «водит» помешанного. Тут много было и хохоту,  сиплого, дикого и себе на уме. Все страшно тоже критиковали бал, а Юлию  Михайловну ругали безо всякой церемонии. Вообще болтовня была беспорядочная,  отрывистая, хмельная и беспокойная, так что трудно было сообразиться и  что-нибудь вывести. Тут же в буфете приютился и просто веселый люд, даже было  несколько дам из таких, которых уже ничем не удивишь и не испугаешь,  прелюбезных и развеселых, большею частию всё офицерских жен, с своими мужьями.  Они устроились на отдельных столиках компаниями и чрезвычайно весело пили чай.  Буфет обратился в теплое пристанище чуть не для половины съехавшейся публики. И  однако, через несколько времени вся эта масса должна была нахлынуть в залу;  страшно было и подумать.    

А  пока в Белой зале с участием князя образовались три жиденькие кадрильки.  Барышни танцевали, а родители на них радовались. Но и тут многие из этих  почтенных особ уже начинали обдумывать, как бы им, повеселив своих девиц,  убраться посвоевременнее, а не тогда, «когда начнется». Решительно все уверены  были, что непременно начнется. Трудно было бы мне изобразить душевное состояние  самой Юлии Михайловны. Я с нею не заговаривал, хотя и подходил довольно близко.  На мой поклон при входе она не ответила, не заметив меня (действительно не  заметив). Лицо ее было болезненное, взгляд презрительный и высокомерный, но  блуждающий и тревожный. Она с видимым мучением преодолевала себя, – для  чего и для кого? Ей следовало непременно уехать и, главное, увезти супруга, а  она оставалась! Уже по лицу ее можно было заметить, что глаза ее «совершенно  открылись» и что ей нечего больше ждать. Она даже не подзывала к себе и Петра  Степановича (тот, кажется, и сам ее избегал; я видел его в буфете, он был  чрезмерно весел). Но она все-таки оставалась на бале и ни на миг не отпускала  от себя Андрея Антоновича. О, она до самого последнего мгновения с самым  искренним негодованием отвергла бы всякий намек на его здоровье, даже давеча  утром. Но теперь глаза ее и на этот счет должны были открыться. Что до меня, то  мне с первого взгляда показалось, что Андрей Антонович смотрит хуже, чем давеча  утром. Казалось, он был в каком-то забвении и не совсем сознавал, где  находится. Иногда вдруг оглядывался с неожиданною строгостью, например раза два  на меня. Один раз попробовал о чем-то заговорить, начал вслух и громко, и не  докончил, произведя почти испуг в одном смиренном старичке чиновнике,  случившемся подле него. Но даже и эта смиренная половина публики,  присутствовавшая в Белой зале, мрачно и боязливо сторонилась от Юлии  Михайловны, бросая в то же время чрезвычайно странные взгляды на ее супруга,  взгляды, слишком не гармонировавшие, по своей пристальности и откровенности, с  напуганностью этих людей. «Вот эта-то черта меня и пронзила, и я вдруг начала  догадываться об Андрее Антоновиче», – признавалась потом мне самому Юлия  Михайловна.    

Да,  она опять была виновата! Вероятно, давеча, когда после моего бегства порешено  было с Петром Степановичем быть балу и быть на бале, – вероятно, она опять  ходила в кабинет уже окончательно «потрясенного» на «чтении» Андрея Антоновича,  опять употребила все свои обольщения и привлекла его с собой. Но как мучилась,  должно быть, теперь! И все-таки не уезжала! Гордость ли ее мучила или просто  она потерялась – не знаю. Она с унижением и с улыбками, при всем своем  высокомерии, пробовала заговорить с иными дамами, но те тотчас терялись, отделывались  односложными, недоверчивыми «да-с» и «нет-с» и видимо ее избегали.    

Из  бесспорных сановников нашего города очутился тут на бале лишь один – тот самый  важный отставной генерал, которого я уже раз описывал и который у  предводительши после дуэли Ставрогина с Гагановым «отворил дверь общественному  нетерпению». Он важно расхаживал по залам, присматривался и прислушивался и  старался показать вид, что приехал более для наблюдения нравов, чем для  несомненного удовольствия. Он кончил тем, что совсем пристроился к Юлии  Михайловне и не отходил от нее ни шагу, видимо стараясь ее ободрить и  успокоить. Без сомнения, это был человек добрейший, очень сановитый и до того  уже старый, что от него можно было вынести даже и сожаление. Но сознаться себе  самой, что этот старый болтун осмеливается ее сожалеть и почти протежировать,  понимая, что делает ей честь своим присутствием, было очень досадно. А генерал  не отставал и все болтал без умолку.    

– Город,  говорят, не стоит без семи праведников… семи, кажется, не помню по-ло-жен-ного  числа. Не знаю, сколько из этих семи… несомненных праведников нашего города…  имели честь посетить ваш бал, но, несмотря на их присутствие, я начинаю  чувствовать себя не безопасным. Vous me pardonnerez, charmante dame, n’est-ce  pas?[209]  Говорю ал-ле-го-ри-чески, но сходил в буфет и рад, что цел вернулся… Наш  бесценный Прохорыч там не на месте, и, кажется, к утру его палатку снесут.  Впрочем, смеюсь. Я только жду, какая это будет «кадриль ли-те-ратуры», а там в  постель. Простите старого подагрика, я ложусь рано, да и вам бы советовал ехать  «спатиньки», как говорят aux enfants.[210]  А я ведь приехал для юных красавиц… которых, конечно, нигде не могу встретить в  таком богатом комплекте, кроме здешнего места… Все из-за реки, а я туда не  езжу. Жена одного офицера… кажется, егерского… очень даже недурна, очень и… и сама  это знает. Я с плутовочкой разговаривал; бойка и… ну и девочки тоже свежи; но и  только; кроме свежести, ничего. Впрочем, я с удовольствием. Есть бутончики;  только губы толсты. Вообще в русской красоте женских лиц мало той правильности  и… и несколько на блин сводится… Vous me pardonnerez, n’est-ce pas[211]… при  хороших, впрочем, глазках… смеющихся глазках. Эти бутончики года по два своей  юности о-ча-ро-вательны, даже по три… ну а там расплываются навеки… производя в  своих мужьях тот печальный ин-диф-фе-рентизм, который столь способствует  развитию женского вопроса… если только я правильно понимаю этот вопрос… Гм.  Зала хороша; комнаты убраны недурно. Могло быть хуже. Музыка могла быть гораздо  хуже… не говорю – должна быть. Дурной эффект, что мало дам вообще. О нарядах не  у-по-ми-наю. Дурно, что этот в серых брюках так откровенно позволяет себе  кан-ка-ни-ровать. Я прощу, если он с радости и так как он здешний аптекарь… но  в одиннадцатом часу все-таки рано и для аптекаря… Там в буфете двое подрались и  не были выведены. В одиннадцатом часу еще должно выводить драчунов, каковы бы  ни были нравы публики… не говорю в третьем часу, тут уже необходима уступка  общественному мнению, – и если только этот бал доживет до третьего часу.  Варвара Петровна слова, однако, не сдержала и не дала цветов. Гм, ей не до  цветов, pauvre mère![212]  А бедная Лиза, вы слышали? Говорят, таинственная история и… и опять на арене  Ставрогин… Гм. Я бы спать поехал… совсем клюю носом. А когда же эта «кадриль  ли-те-ра-туры»?    

Наконец  началась и «кадриль литературы». В городе в последнее время, чуть только начинался  где-нибудь разговор о предстоящем бале, непременно сейчас же сводили на эту  «кадриль литературы», и так как никто не мог представить, что это такое, то и  возбуждала она непомерное любопытство. Опаснее ничего не могло быть для успеха,  и – каково же было разочарование!    

Отворились  боковые двери Белой залы, до тех пор запертые, и вдруг появилось несколько  масок. Публика с жадностью их обступила. Весь буфет до последнего человека  разом ввалился в залу. Маски расположились танцевать. Мне удалось протесниться  на первый план, и я пристроился как раз сзади Юлии Михайловны, фон Лембке и  генерала. Тут подскочил к Юлии Михайловне пропадавший до сих пор Петр  Степанович.    

– Я  всё в буфете и наблюдаю, – прошептал он с видом виноватого школьника,  впрочем нарочно подделанным, чтобы еще более ее раздразнить. Та вспыхнула от  гнева.    

– Хоть  бы теперь-то вы меня не обманывали, наглый человек! – вырвалось у ней  почти громко, так что в публике услышали. Петр Степанович отскочил, чрезвычайно  довольный собой.    

Трудно  было бы представить более жалкую, более пошлую, более бездарную и пресную  аллегорию, как эта «кадриль литературы». Ничего нельзя было придумать менее  подходящего к нашей публике; а между тем придумывал ее, говорят, Кармазинов.  Правда, устраивал Липутин, советуясь с тем самым хромым учителем, который был  на вечере у Виргинского. Но Кармазинов все-таки давал идею и даже сам, говорят,  хотел нарядиться и взять какую-то особую и самостоятельную роль. Кадриль  состояла из шести пар жалких масок, – даже почти и не масок, потому что  они были в таких же платьях, как и все. Так, например, один пожилой господин,  невысокого роста, во фраке, – одним словом, так, как все одеваются, –  с почтенною седою бородой (подвязанною, и в этом состоял весь костюм), танцуя,  толокся на одном месте с солидным выражением в лице, часто и мелко семеня  ногами и почти не сдвигаясь с места. Он издавал какие-то звуки умеренным, но  охрипшим баском, и вот эта-то охриплость голоса и должна была означать одну из  известных газет. Напротив этой маски танцевали два какие-то гиганта X и Z, и  эти буквы были у них пришпилены на фраках, но что означали эти X и Z, так и  осталось неразъясненным. «Честная русская мысль» изображалась в виде господина  средних лет, в очках, во фраке, в перчатках и – в кандалах (в настоящих  кандалах). Под мышкой этой мысли был портфель с каким-то «делом». Из кармана  выглядывало распечатанное письмо из-за границы, заключавшее в себе  удостоверение, для всех сомневающихся, в честности «честной русской мысли». Всё  это досказывалось распорядителями уже изустно, потому что торчавшее из кармана  письмо нельзя же было прочесть. В приподнятой правой руке «честная русская  мысль» держала бокал, как будто желая провозгласить тост. По обе стороны ее и с  нею рядом семенили две стриженые нигилистки, a vis-à-vis[213] танцевал какой-то тоже  пожилой господин, во фраке, но с тяжелою дубиной в руке и будто бы изображал  собою непетербургское, но грозное издание: «Прихлопну – мокренько будет». Но,  несмотря на свою дубину, он никак не мог снести пристально устремленных на него  очков «честной русской мысли» и старался глядеть по сторонам, а когда делал pas  de deux,[214]  то изгибался, вертелся и не знал, куда деваться, – до того, вероятно,  мучила его совесть… Впрочем, не упомню всех этих тупеньких выдумок; всё было в  таком же роде, так что, наконец, мне стало мучительно стыдно. И вот именно то  же самое впечатление как бы стыда отразилось и на всей публике, даже на самых  угрюмых физиономиях, явившихся из буфета. Некоторое время все молчали и смотрели  в сердитом недоумении. Человек в стыде обыкновенно начинает сердиться и  наклонен к цинизму. Мало-помалу загудела наша публика:    

– Это  что ж такое? – пробормотал в одной кучке один буфетник.    

– Глупость  какая-то.    

– Какая-то  литература. «Голос» критикуют.    

– Да  мне-то что.    

Из  другой кучки:    

– Ослы!    

– Нет,  они не ослы, а ослы-то мы.    

– Почему  ты осел?    

– Да  я не осел.    

– А  коль уж ты не осел, так я и подавно.    

Из  третьей кучки:    

– Надавать  бы всем киселей, да и к черту!    

– Растрясти  весь зал!    

Из  четвертой:    

– Как  не совестно Лембкам смотреть?    

– Почему  им совестно? Ведь тебе не совестно?    

– Да  и мне совестно, а он губернатор.    

– А  ты свинья.    

– В  жизнь мою не видывала такого самого обыкновенного бала, – ядовито  проговорила подле самой Юлии Михайловны одна дама, очевидно с желанием быть  услышанною. Эта дама была лет сорока, плотная и нарумяненная, в ярком шелковом  платье; в городе ее почти все знали, но никто не принимал. Была она вдова  статского советника, оставившего ей деревянный дом и скудный пенсион, но жила  хорошо и держала лошадей. Юлии Михайловне, месяца два назад, сделала визит  первая, но та не приняла ее.    

– Так  точно и предвидеть было возможно-с, – прибавила она, нагло заглядывая в  глаза Юлии Михайловне.    

– А  если могли предвидеть, то зачем же пожаловали? – не стерпела Юлия  Михайловна.    

– Да  по наивности-с, – мигом отрезала бойкая дама и вся так и всполохнулась  (ужасно желая сцепиться); но генерал стал между ними:    

– Chère  dame,[215]  – наклонился он к Юлии Михайловне, – право бы уехать. Мы их только  стесняем, а без нас они отлично повеселятся. Вы всё исполнили, открыли им бал,  ну и оставьте их в покое… Да и Андрей Антонович не совсем, кажется, чувствует  себя у-до-вле-тво-рительно… Чтобы не случилось беды?    

Но  уже было поздно.    

Андрей  Антонович всё время кадрили смотрел на танцующих с каким-то гневливым недоумением,  а когда начались отзывы в публике, начал беспокойно озираться кругом. Тут в  первый раз бросились ему в глаза некоторые буфетные личности; взгляд его  выразил чрезвычайное удивление. Вдруг раздался громкий смех над одною проделкой  в кадрили: издатель «грозного непетербургского издания», танцевавший с дубиной  в руках, почувствовав окончательно, что не может вынести на себе очков «честной  русской мысли», и не зная, куда от нее деваться, вдруг, в последней фигуре,  пошел навстречу очкам вверх ногами, что, кстати, и должно было обозначать  постоянное извращение вверх ногами здравого смысла в «грозном непетербургском  издании». Так как один Лямшин умел ходить вверх ногами, то он и взялся  представлять издателя с дубиной. Юлия Михайловна решительно не знала, что будут  ходить вверх ногами. «От меня это утаили, утаили», – повторяла она мне  потом в отчаянии и негодовании. Хохот толпы приветствовал, конечно, не  аллегорию, до которой никому не было дела, а просто хождение вверх ногами во фраке  с фалдочками. Лембке вскипел и затрясся.    

– Негодяй! –  крикнул он, указывая на Лямшина. – Схватить мерзавца, обернуть… обернуть  его ногами… головой… чтоб голова вверху… вверху!    

Лямшин  вскочил на ноги. Хохот усиливался.    

– Выгнать  всех мерзавцев, которые смеются! – предписал вдруг Лембке. Толпа загудела  и загрохотала.    

– Этак  нельзя, ваше превосходительство.    

– Публику  нельзя ругать-с.    

– Сам  дурак! – раздался голос откуда-то из угла.    

– Флибустьеры! –  крикнул кто-то из другого конца.    

Лембке  быстро обернулся на крик и весь побледнел. Тупая улыбка показалась на его губах, –  как будто он что-то вдруг понял и вспомнил.    

– Господа, –  обратилась Юлия Михайловна к надвигавшейся толпе, в то же время увлекая за  собою мужа, – господа, извините Андрея Антоновича, Андрей Антонович  нездоров… извините… простите его, господа!    

Я  именно слышал, как она сказала: «простите». Сцена была очень быстра. Но я  решительно помню, что часть публики уже в это самое время устремилась вон из  зала, как бы в испуге, именно после этих слов Юлии Михайловны. Я даже запоминаю  один истерический женский крик сквозь слезы:    

– Ах,  опять как давеча!    

И  вдруг в эту уже начавшуюся почти давку опять ударила бомба, именно «опять как  давеча»:    

– Пожар!  Всё Заречье горит!    

Не  помню только, где впервые раздался этот ужасный крик: в залах ли, или, кажется,  кто-то вбежал с лестницы из передней, но вслед за тем наступила такая тревога,  что и рассказать не возьмусь. Больше половины собравшейся на бал публики были  из Заречья – владетели тамошних деревянных домов или их обитатели. Бросились к  окнам, мигом раздвинули гардины, сорвали шторы. Заречье пылало. Правда, пожар  только еще начался, но пылало в трех совершенно разных местах, – это-то и  испугало.    

– Поджог!  Шпигулинские! – вопили в толпе.    

Я  упомнил несколько весьма характерных восклицаний:    

– Так  и предчувствовало мое сердце, что подожгут, все эти дни оно чувствовало!    

– Шпигулинские,  шпигулинские, некому больше!    

– Нас  и собрали тут нарочно, чтобы там поджечь!    

Этот  последний, самый удивительный крик был женский, неумышленный, невольный крик  погоревшей Коробочки. Всё хлынуло к выходу. Не стану описывать давки в передней  при разборе шуб, платков и салопов, визга испуганных женщин, плача барышень.  Вряд ли было какое воровство, но не удивительно, что при таком беспорядке некоторые  так и уехали без теплой одежды, не отыскав своего, о чем долго потом  рассказывалось в городе с легендами и прикрасами. Лембке и Юлия Михайловна были  почти сдавлены толпою в дверях.    

– Всех  остановить! Не выпускать ни одного! – вопил Лембке, грозно простирая руку  навстречу теснившимся. – Всем поголовно строжайший обыск, немедленно!    

Из  залы посыпались крепкие ругательства.    

– Андрей  Антонович! Андрей Антонович! – восклицала Юлия Михайловна в совершенном  отчаянии.    

– Арестовать  первую! – крикнул тот, грозно наводя на нее свой перст. – Обыскать  первую! Бал устроен с целью поджога…    

Она  вскрикнула и упала в обморок (о, уж конечно, в настоящий обморок). Я, князь и  генерал бросились на помощь; были и другие, которые нам помогли в эту трудную  минуту, даже из дам. Мы вынесли несчастную из этого ада в карету; но она  очнулась, лишь подъезжая к дому, и первый крик ее был опять об Андрее  Антоновиче. С разрушением всех ее фантазий пред нею остался один только Андрей  Антонович. Послали за доктором. Я прождал у нее целый час, князь тоже; генерал  в припадке великодушия (хотя и очень перепугался сам) хотел не отходить всю  ночь от «постели несчастной», но через десять минут заснул в зале, еще в  ожидании доктора, в креслах, где мы его так и оставили.    

Полицеймейстер,  поспешивший с бала на пожар, успел вывести вслед за нами Андрея Антоновича и  хотел было усадить его в карету к Юлии Михайловне, убеждая изо всех сил его превосходительство  «взять покой». Но, не понимаю почему, не настоял. Конечно, Андрей Антонович не  хотел и слышать о покое и рвался на пожар; но это был не резон. Кончилось тем,  что он же и повез его на пожар в своих дрожках. Потом рассказывал, что Лембке  всю дорогу жестикулировал и «такие идеи выкрикивали, что по необычайности  невозможно было исполнить-с». Впоследствии так и доложено было, что его  превосходительство в те минуты уже состояли от «внезапности испуга» в белой  горячке.    

Нечего  рассказывать, как кончился бал. Несколько десятков гуляк, а с ними даже несколько  дам осталось в залах. Полиции никакой. Музыку не отпустили и уходивших  музыкантов избили. К утру всю «палатку Прохорыча» снесли, пили без памяти,  плясали комаринского без цензуры, комнаты изгадили, и только на рассвете часть  этой ватаги, совсем пьяная, подоспела на догоравшее пожарище на новые  беспорядки… Другая же половина так и заночевала в залах, в мертвопьяном  состоянии, со всеми последствиями, на бархатных диванах и на полу. Поутру, при  первой возможности, их вытащили за ноги на улицу. Тем и кончилось празднество в  пользу гувернанток нашей губернии.    

     IV    

     

Пожар  испугал нашу заречную публику именно тем, что поджог был очевидный. Замечательно,  что при первом крике «горим» сейчас же раздался и крик, что «поджигают шпигулинские».  Теперь уже слишком хорошо известно, что и в самом деле трое шпигулинских участвовали  в поджоге, но – и только; все остальные с фабрики совершенно оправданы и общим  мнением и официально. Кроме тех трех негодяев (из коих один пойман и сознался,  а двое по сю пору в бегах), несомненно участвовал в поджоге и Федька Каторжный.  Вот и всё, что покамест известно в точности о происхождении пожара; совсем  другое дело догадки. Чем руководствовались эти три негодяя, были или нет кем  направлены? На всё это очень трудно ответить даже теперь.    

Огонь,  благодаря сильному ветру, почти сплошь деревянным постройкам Заречья и, наконец,  поджогу с трех концов, распространился быстро и охватил целый участок с  неимоверною силой (впрочем, поджог надо считать скорее с двух концов: третий  был захвачен и потушен почти в ту же минуту, как вспыхнуло, о чем ниже). Но в  столичных корреспонденциях все-таки преувеличили нашу беду: сгорело не более (а  может, и менее) одной четвертой доли всего Заречья, говоря примерно. Наша  пожарная команда, хотя и слабая сравнительно с пространством и населением  города, действовала, однако, весьма аккуратно и самоотверженно. Но немного бы  она сделала, даже и при дружном содействии обывателей, если бы не  переменившийся к утру ветер, вдруг упавший пред самым рассветом. Когда я, всего  час спустя после бегства с бала, пробрался в Заречье, огонь был уже в полной  силе. Целая улица, параллельная реке, пылала. Было светло как днем. Не стану  описывать в подробности картину пожара: кто ее на Руси не знает? В ближайших  проулках от пылавшей улицы суета и теснота стояли непомерные. Тут огня ждали  наверно, и жители вытаскивали имущество, но всё еще не отходили от своих жилищ,  а в ожидании сидели на вытащенных сундуках и перинах, каждый под своими окнами.  Часть мужского населения была в тяжкой работе, безжалостно рубила заборы и даже  сносила целые лачуги, стоявшие ближе к огню и под ветром. Плакали лишь  проснувшиеся ребятишки да выли, причитывая, женщины, уже успевшие вытащить свою  рухлядь. Неуспевшие пока молча и энергически вытаскивались. Искры и гальки  разлетались далеко; их тушили по возможности. На самом пожаре теснились  зрители, сбежавшиеся со всех концов города. Иные помогали тушить, другие глазели  как любители. Большой огонь по ночам всегда производит впечатление раздражающее  и веселящее; на этом основаны фейерверки; но там огни располагаются по изящным,  правильным очертаниям и, при полной своей безопасности, производят впечатление  игривое и легкое, как после бокала шампанского. Другое дело настоящий пожар:  тут ужас и всё же как бы некоторое чувство личной опасности, при известном  веселящем впечатлении ночного огня, производят в зрителе (разумеется, не в  самом погоревшем обывателе) некоторое сотрясение мозга и как бы вызов к его  собственным разрушительным инстинктам, которые, увы! таятся во всякой душе,  даже в душе самого смиренного и семейного титулярного советника… Это мрачное  ощущение почти всегда упоительно. «Я, право, не знаю, можно ли смотреть на  пожар без некоторого удовольствия?» Это, слово в слово, сказал мне Степан  Трофимович, возвратясь однажды с одного ночного пожара, на который попал случайно,  и под первым впечатлением зрелища. Разумеется, тот же любитель ночного огня  бросится и сам в огонь спасать погоревшего ребенка или старуху; но ведь это уже  совсем другая статья.    

Теснясь  вслед за любопытною толпой, я без расспрашиваний добрел до главнейшего и  опаснейшего пункта, где и увидел наконец Лембке, которого отыскивал по  поручению самой Юлии Михайловны. Положение его было удивительное и  чрезвычайное. Он стоял на обломках забора; налево от него, шагах в тридцати,  высился черный скелет уже совсем почти догоревшего двухэтажного деревянного  дома, с дырьями вместо окон в обоих этажах, с провалившеюся крышей и с  пламенем, всё еще змеившимся кое-где по обугленным бревнам. В глубине двора,  шагах в двадцати от погоревшего дома, начинал пылать флигель, тоже двухэтажный,  и над ним изо всех сил старались пожарные. Направо пожарные и народ отстаивали  довольно большое деревянное строение, еще не загоревшееся, но уже несколько раз  загоравшееся, и которому неминуемо суждено было сгореть. Лембке кричал и  жестикулировал лицом к флигелю и отдавал приказания, которых никто не исполнял.  Я было подумал, что его так тут и бросили и совсем от него отступились. По  крайней мере густая и чрезвычайно разнородная толпа, его окружавшая, в которой  вместе со всяким людом были и господа и даже соборный протопоп, хотя и слушали  его с любопытством и удивлением, но никто из них с ним не заговаривал и не  пробовал его отвести. Лембке, бледный, с сверкающими глазами, произносил самые  удивительные вещи; к довершению был без шляпы и уже давно потерял ее.    

– Всё  поджог! Это нигилизм! Если что пылает, то это нигилизм! – услышал я чуть  не с ужасом, и хотя удивляться было уже нечему, но наглядная действительность  всегда имеет в себе нечто потрясающее.    

– Ваше  превосходительство, – очутился подле него квартальный, – если бы вы  соизволили испробовать домашний покой-с… А то здесь даже и стоять опасно для  вашего превосходительства.    

Этот  квартальный, как я узнал потом, нарочно был оставлен при Андрее Антоновиче полицеймейстером,  с тем чтобы за ним наблюдать и изо всех сил стараться увезти его домой, а в случае  опасности так даже подействовать силой, – поручение, очевидно, свыше сил  исполнителя.    

– Слезы  погоревших утрут, но город сожгут. Это всё четыре мерзавца, четыре с половиной.  Арестовать мерзавца! Он тут один, а четыре с половиной им оклеветаны. Он  втирается в честь семейств. Для зажигания домов употребили гувернанток. Это  подло, подло! Ай, что он делает! – крикнул он, заметив вдруг на кровле  пылавшего флигеля пожарного, под которым уже прогорела крыша и кругом вспыхивал  огонь. – Стащить его, стащить, он провалится, он загорится, тушите его…  Что он там делает?    

– Тушит,  ваше превосходительство.    

– Невероятно.  Пожар в умах, а не на крышах домов. Стащить его и бросить всё! Лучше бросить,  лучше бросить! Пусть уж само как-нибудь! Ай, кто еще плачет? Старуха! Кричит старуха,  зачем забыли старуху?    

Действительно,  в нижнем этаже пылавшего флигеля кричала забытая старуха, восьмидесятилетняя  родственница купца, хозяина горевшего дома. Но ее не забыли, а она сама воротилась  в горевший дом, пока было можно, с безумною целью вытащить из угловой каморки,  еще уцелевшей, свою перину. Задыхаясь в дыму и крича от жару, потому что  загорелась и каморка, она все-таки изо всех сил старалась просунуть сквозь  выбитое в раме стекло дряхлыми руками свою перину. Лембке бросился к ней на  помощь. Все видели, как он подбежал к окну, ухватился за угол перины и изо всех  сил стал дергать ее из окна. Как на грех с крыши слетела в этот самый момент  выломанная доска и ударила в несчастного. Она не убила его, задев лишь на лету  концом по шее, но поприще Андрея Антоновича кончилось, по крайней мере у нас;  удар сбил его с ног, и он упал без памяти.    

Наступил  наконец угрюмый, мрачный рассвет. Пожар уменьшился; после ветра настала вдруг  тишина, а потом пошел мелкий медленный дождь, как сквозь сито. Я уже был в  другой части Заречья, далеко от того места, где упал Лембке, и тут в толпе  услышал очень странные разговоры. Обнаружился один странный факт: совсем на  краю квартала, на пустыре, за огородами, не менее как в пятидесяти шагах от  других строений, стоял один только что отстроенный небольшой деревянный дом, и  этот-то уединенный дом загорелся чуть не прежде всех, при самом начале пожара.  Если б и сгорел, то за расстоянием не мог бы передать огня ни одному из городских  строений, и обратно – если бы сгорело всё Заречье, то один этот дом мог бы  уцелеть, даже при каком бы то ни было ветре. Выходило, что он запылал отдельно  и самостоятельно и, стало быть, неспроста. Но главное состояло в том, что  сгореть он не успел и внутри его, к рассвету, обнаружены были удивительные  дела. Хозяин этого нового дома, мещанин, живший в ближайшей слободке, только  что увидел пожар в своем новом доме, бросился к нему и успел его отстоять,  раскидав с помощью соседей зажженные дрова, сложенные у боковой стены. Но в  доме жили жильцы – известный в городе капитан с сестрицей и при них пожилая  работница, и вот эти-то жильцы, капитан, сестра его и работница, все трое были  в эту ночь зарезаны и, очевидно, ограблены. (Вот сюда-то и отлучался  полицеймейстер с пожара, когда Лембке спасал перину.) К утру известие  распространилось, и огромная масса всякого люда и даже погоревшие из Заречья хлынули  на пустырь к новому дому. Трудно было и пройти, до того столпились. Мне тотчас  рассказали, что капитана нашли с перерезанным горлом, на лавке, одетого, и что  зарезали его, вероятно, мертвецки пьяного, так что он и не услышал, а крови из  него вышло «как из быка»; что сестра его Марья Тимофеевна вся «истыкана» ножом,  а лежала на полу в дверях, так что, верно, билась и боролась с убийцей уже  наяву. У служанки, тоже, верно, проснувшейся, пробита была совсем голова. По  рассказам хозяина, капитан еще накануне утром заходил к нему нетрезвый,  похвалялся и показывал много денег, рублей до двухсот. Старый истрепанный  зеленый капитанский бумажник найден на полу пустой; но сундук Марьи Тимофеевны  не тронут, и риза серебряная на образе тоже не тронута; из капитанского платья  тоже всё оказалось цело. Видно было, что вор торопился и человек был,  капитанские дела знавший, приходил за одними деньгами и знал, где они лежат.  Если бы не прибежал в ту же минуту хозяин, то дрова, разгоревшись, наверно бы  сожгли дом, «а по обгоревшим трупам трудно было бы правду узнать».    

Так  передавалось дело. Прибавлялось и еще сведение: что квартиру эту снял для  капитана и сестры его сам господин Ставрогин, Николай Всеволодович, сынок  генеральши Ставрогиной, сам и нанимать приходил, очень уговаривал, потому что  хозяин отдавать не хотел и дом назначал для кабака, но Николай Всеволодович за  ценой не постояли и за полгода вперед выдали.    

– Горели  неспроста, – слышалось в толпе.    

Но  большинство молчало. Лица были мрачны, но раздражения большого, видимого, я не  заметил. Кругом, однако же, продолжались истории о Николае Всеволодовиче и о  том, что убитая – его жена, что вчера он из первого здешнего дома, у генеральши  Дроздовой, сманил к себе девицу, дочь, «нечестным порядком», и что жаловаться  на него будут в Петербург, а что жена зарезана, то это, видно, для того, чтоб  на Дроздовой ему жениться. Скворешники были не более как в двух с половиною  верстах, и, помню, мне подумалось: не дать ли туда знать? Впрочем, я не  заметил, чтоб особенно кто-нибудь поджигал толпу, не хочу грешить, хотя и  мелькнули предо мной две-три рожи из «буфетных», очутившиеся к утру на пожаре и  которых я тотчас узнал. Но особенно припоминаю одного худощавого, высокого  парня, из мещан, испитого, курчавого, точно сажей вымазанного, слесаря, как  узнал я после. Он был не пьян, но, в противоположность мрачно стоявшей толпе,  был как бы вне себя. Он всё обращался к народу, хотя и не помню слов его. Всё,  что он говорил связного, было не длиннее, как: «Братцы, что ж это? Да неужто  так и будет?» – и при этом размахивал руками.    

 Глава  третья

  Законченный роман    

     

     I    

     

Из  большой залы в Скворешниках (той самой, в которой состоялось последнее свидание  Варвары Петровны и Степана Трофимовича) пожар был как на ладони. На рассвете,  часу в шестом утра, у крайнего окна справа стояла Лиза и пристально глядела на  потухавшее зарево. Она была одна в комнате. Платье было на ней вчерашнее,  праздничное, в котором она явилась на «чтении», – светло-зеленое, пышное,  всё в кружевах, но уже измятое, надетое наскоро и небрежно. Заметив вдруг  неплотно застегнутую грудь, она покраснела, торопливо оправила платье, схватила  с кресел еще вчера брошенный ею при входе красный платок и накинула на шею.  Пышные волосы в разбившихся локонах выбились из-под платка на правое плечо.  Лицо ее было усталое, озабоченное, но глаза горели из-под нахмуренных бровей.  Она вновь подошла к окну и прислонилась горячим лбом к холодному стеклу.  Отворилась дверь, и вошел Николай Всеволодович.    

– Я  отправил нарочного верхом, – сказал он, – через десять минут всё  узнаем, а пока люди говорят, что сгорела часть Заречья, ближе к набережной, по  правую сторону моста. Загорелось еще в двенадцатом часу; теперь утихает.