1 2 3 4 5 6 7 8 
За это  время думал:    

[…] 2)  Когда проживешь долго – как я 45 лет сознательной жизни, то понимаешь, как ложны,  невозможны всякие приспособления себя к жизни. Нет ничего stable[128] в  жизни. Все равно как приспособляться к текущей воде. Все – личности, семьи,  общества, все изменяется, тает и переформировывается, как облака. И не успеешь  привыкнуть к одному состоянию общества, как уже его нет и оно перешло в другое.  […]    

[6  августа.] Страшно думать: месяц прошел. Нынче 6-е августа. Опять был  в Бегичевке. Там покончил дела. Буду продолжать отсюда. Апатия, слабость  большая. 8-я глава кончена, но над 9-й и 10-й все вожусь. И начинаю думать, что  толкусь на месте. Раздел кончен. Выписал Попова*. Он живет у нас, переписывает  и ждет. Страхов опять приехал. Я очень опустился нравственно. От сочинения, от  мысли, что я делаю важное дело – писанье, хоть не освобождающее от обязанностей  жизни, а такое, которое важнее других.    

[…]  Думал: 1) Только и помню теперь, что я сижу в бане, и мальчик-пастух вошел в  сени. Я спросил: Кто там? – Я. – Кто я? – Да я. – Кто  ты? – Да я же. Ему, одному живущему на свете, так непонятно, чтобы  кто-нибудь мог не знать того, что одно есть. И так всякий. Вспомню и напишу  после другое.    

[9  августа.] Были письма от Файнермана и Алехина о том, чтобы собраться, –  собор*. Какое ребячество! Написал им ответы. Забыл написать. Они хотят того,  что есть последствия того, что дает единение, то есть чтобы мы делали бы дело  божие и были бы все вместе, без того, что это производит – одинокой работы  перед богом.    

Нынче 9  августа. Ясная Поляна. 92. Вчера писал немного лучше. Собой так же  недоволен: нет любви ни к чему. Правда, что меньше всего к себе, но все-таки –  нет ее. Вчера за обедом маленький эпизод о грибах, запрещение собирать их,  больно огорчил меня. И это мне должно быть стыдно. Много думал, но ничего не  записал и не помню. Вчера читал Боборыкина «Труп», очень хорошо*. Лева приехал.  С ним ничего. Нынче писал лучше, но мало. Ходил с Сашей за грибами. Очень  приятно. Вчера написал письмо Диллону, по случаю письма Лескова*. Пришли Попов  и Буткевич. Вечером приехала Таня и еще куча народа. Теперь играют наверху со  скрипкой. Прочел повесть какой-то барыни – плохая. […]    

Нынче  21 августа. Ясная Поляна. 92.  Все так же вяло живу, весь поглощенный только своей статьей, которую все не  кончаю.    

[…] Я  как будто подвигаюсь тем, что более ясна связь и, главное, что выкидываю красноречие.  За это время думал:    

1) О  воспитании был разговор. Соня говорит, что она видит, что дурно воспитывает,  что гибнут физически и нравственно. Но что же делать? Как будто говорят все:  там, что хорошо или дурно – это все равно, а вот у меня есть одна жизнь, и у  детей одна жизнь. И вот я эту одну жизнь погублю, уже не преминую.    

[…] 5)  Это не мысль, но 13 августа я записал, что мне не в минуту раздражения, а в  самую тихую минуту, ясно стало, что можно – едва ли не должно уйти.    

6) Говорил  о музыке. Я опять говорю, что это наслаждение только немного выше сортом  кушанья. Я не обидеть хочу музыку, а хочу ясности. И не могу признать того, что  с такой неясностью и неопределенностью толкуют люди, что музыка как-то  возвышает душу. Дело в том, что она не нравственное дело. Не безнравственная,  как и еда, безразличное, но не нравственное. Я за это стою. А если она не  нравственное дело, то совсем и другое к ней отношение.    

Если  б. ж. 22 августа. Ясная Поляна. 92.  Был Поша, уехал в Бегичевку. Я все не могу осилить написать отчет.    

Нынче 15  сентября 92. Ясная Поляна. Два дня, как я вернулся из Бегичевки, где пробыл  три дня хорошо. Написал начерно отчет и заключение*. Мучительно тяжелое  впечатление произвел поезд администрации и войск, ехавших для усмирения*. Все  то время, что не писал в дневнике, жил так же. Сколько было сил, работал над 8,  9 и 10 главами и первые две кончил. Но 10-ю только смазал. Все нет настоящего  заключения. Кажется, выясняется. […]    

За это  время записано (много пропущено):    

1) Говорил  о музыке. Это наслаждение чувства, как чувства, как (sens[129]) вкуса, зрения, слуха.  Я согласен, что оно выше, т. е. менее похотливо, чем вкус, еда, но я стою  на том, что в нем нет ничего нравственного, как стараются нас уверить.    

2) Соблазны  не случайные явления, приключения, что живешь, живешь спокойно, и вдруг  соблазн, а постоянно сопутствующее нравственной жизни условие. Идти в жизни  всегда приходится среди соблазнов, по соблазнам, как по болоту, утопая в них и  постоянно выдираясь.    

3) Условия  жизни, одежда, привычки, остающиеся на человеке – после того как он изменил  жизнь, все равно как одежда на актере, когда он, среди спектакля, от пожара  выбежал на улицу в костюме и румянах.    

4) Мы  постоянно гипнотизируем самих себя. Предписываем себе в будущем, не спрашивая  уже дальнейших приказаний при известных условиях, в известное время сделать  то-то и то-то; и делаем.    

[22  сентября.] Жена вчера уехала в Москву с мальчиками. 18-го она возвратилась  и в воскресенье 20-го опять уехала. Жизнь моя все та же. Все не могу кончить  11-ю главу и заключение. […]    

1  октября. Ясная Поляна. 92.  Все то же: то же упорство труда, то же медленное движение и то же недовольство  собой. Впрочем, немного лучше. Нынче ездил на Козловку, думал в первый раз: как  ни страшно это думать и сказать: цель жизни есть так же мало воспроизведение  себе подобных, продолжение рода, как и служение людям, так же мало и служение  богу. Воспроизводить себе подобных. Зачем? Служить людям. А тем, кому мы будем  служить, тем что делать? Служить богу? Разве он не может без нас сделать, что  ему нужно. Да ему не может быть ничего нужно. Если он и велит нам служить себе,  то только для нашего блага. Жизнь не может иметь другой цели, как благо, как  радость. Только эта цель – радость – вполне достойна жизни. Отречение, крест,  отдать жизнь, все это для радости. И радость есть и может быть ничем ненарушимая  и постоянная. И смерть переходит к новой, неизведанной, совсем новой, другой,  большей радости. И есть источники радости, никогда не иссякающие: красота  природы, животных, людей, никогда не отсутствующая. В тюрьме – красота луча,  мухи, звуков. И главный источник: любовь – моя к людям и людей ко мне. Как бы  хорошо было, если бы это была правда. Неужели мне открывается новое. Красота,  радость, только как радость, независимо от добра, отвратительная. Я узнал это и  бросил. Добро без красоты мучительно. Только соединение двух и не соединение, а  красота, как венец добра. Кажется, что это похоже на правду. Читаю Amiel’a*,  недурно.    

Нынче  7 октября. Ясная Поляна. 1892.  Все то же. То же упорство труда и медленное движение. За это время были старшие  сыновья. Хорошо, добро с ними. Но они очень слабы. С Левой разговор. Он ближе  других. Главное, он добр и любит добро (бога). Amiel очень хорош.    

1) Нынче,  рубя дрова, вдруг живо вспомнил какое-то прошедшее состояние, очень незначительное,  малое, ничтожное, вроде того, что ловил рыбу и был беззаботен, и это прошедшее  показалось таким значительным, важным, радостным, что как будто такого уже  никогда не может быть, и вместе с тем это только жизнь. Так что все мое  стремление к жизни есть только стремление к этому. Так что моя жизнь, цепкость  к жизни, не есть ли это смутное сознание того, что пережито мною в прежней, скрытой  от меня за рождением жизни… Это кажется неясным, но je m’entends[130]. Я  стремлюсь к такому же счастью в теперешней и будущей жизни, какое я знал в  предшествующей.    

2) К  Amiel’y хотел бы написать предисловие*, в котором бы высказать то, что он во  многих местах говорит о том, что должно сложиться новое христианство, что в  будущем должна быть религия. А между тем сам, частью стоицизмом, частью  буддизмом, частью, главное, христианством, как он понимает его, он живет и с  этим умирает. Он как bourgeois gentilhomme fait de la religion sans le savoir*.  Едва ли это не самая лучшая. Он не имеет соблазна любоваться на нее.    

3) Если  бы мне дали выбирать: населить землю такими святыми, каких я только могу вообразить  себе, но только чтобы не было детей, или такими людьми, как теперь, но с  постоянно прибывающими свежими от бога детьми, я бы выбрал последнее.    

4) Тургеневское  «Довольно» и «Гамлет и Дон-Кихот» – это отрицание жизни мирской и утверждение  жизни христианской. Хорошую можно составить статью*.    

Получил  от Черткова письмо и был очень рад. Получил письмо Митрофана Алехина и Бодянского.  Пишу им. Они в остроге*.    

Почти  месяц не писал. Сегодня 6 ноября. Все то же. Так же живет Попов,  переписывает, а я по утрам пишу, выпускаю весь заряд и потом уж чуть брежусь.  Иногда пишу письмо. За это время были письма от Хилкова. Работа идет над  заключением. Приближаюсь к концу, но не конец.    

Соня в  Москве с детьми. Бывают дурные периоды. Один я пережил недели три тому назад,  один недавно по отношению Попова. Возненавидел его. Но поборол, кажется. Его  надо, должно любить, а я ненавижу. Лева в Петербурге. Я его все больше люблю.  Девочек тоже. Отчет кончил. Думал за это время кое-что хорошее, которое забыл.  Записано следующее:    

1) Верочка  подошла к шкапу, понюхала и говорит: как пахнет детством. Маша подошла: да,  совершенно детство, и радостно улыбается. Я подошел, понюхал – а у меня очень  тонкое чутье – ничем не пахнет. Они чувствуют чуть заметный запах, потому что  этот запах соединился с сильным сознанием радости жизни. Если бы этот запах был  еще слабее, если бы он был доведен до бесконечно малого, но совпадал бы с  сильным чувством жизни, он был бы слышен. Все то, что пленяет нас к этой жизни,  красота, это то, что соединилось с сильным сознанием жизни до рождения.  Некоторое – потому, что оно нужно вперед, некоторое – потому, что оно прежде было.  Впрочем, в истинной жизни нет ни прежде, ни после. Только то, что сильно  чувствуешь, это какой-нибудь момент жизни. (Неясно.)    

2) Что  такое я (организм)? Я какой-то центр, в котором обменивается материя. Быстрота,  энергия этого обмена материи совпадает с радостью жизни. Энергия эта все  ослабевает, обмен все замедляется, замедляется и наконец прекращается, и центр  переходит в другое место.    

3) Если  презирать человека, не будешь вполне добр к нему. Если ж очень уважать человека,  тоже будешь слишком много требовать и не будешь вполне добр к человеку.    

Для  доброго отношения к человеку нужно презирать его, как слабое человеческое существо,  и уважать его, как NN.    

4) Злой  человек! Негодяй, мерзавец, злодей! Преступник. Страшный! Люди слишком слабы и  жалки, для того чтобы они могли быть злы. Все они хотят быть добры, только не  умеют, не могут. Это неумение быть добрым и есть то, что мы называем злым.    

От  Страхова письмо о декадентах*. Ведь это опять искусство для искусства. Опять  узкие носки и панталоны после широких, но с оттенком нового времени. Нынешние  декаденты, Baudelaire, говорят, что для поэзии нужны крайности добра и  крайности зла. Что без этого нет поэзии. Что стремление к одному добру  уничтожает контрасты и потому поэзию. Напрасно они беспокоятся. Зло так сильно –  это весь фон – что оно всегда тут для контраста. Если же признавать его, то оно  все затянет, будет одно зло, и не будет контраста. Даже и зла не будет – будет  ничего. Для того, чтобы был контраст и чтобы было зло, надо всеми силами  стремиться к добру.    

За это  время был студент медицинской академии Соболевский, приехавший поправлять меня  и внушить мне, что понятие о боге есть остаток варварства. Я постыдно горячился  на его глупость и наговорил ему грубостей и огорчил его.    

Если б.  ж. 7 ноября. Ясная Поляна. 1892. Вчера был Поша из Бегичевки. Нужда там  велика.    

 1893    

     

[5  мая. Ясная Поляна.] Страшно подумать, не писал с 6 ноября 1892, то есть  полгода без дня. Все это время был напряженно занят своей книгой: последней  главой*, и то еще не совсем кончил.    

1893 г. Вчера 4 мая приехали в Ясную  из Москвы, где жил с перерывом всю зиму. Благодаря напряженной работе (кажется,  я ни одного дня не пропустил), я как будто опустился в своей физической жизни:  именно в физической работе. Во многом же, в особенности в требованиях  относительно неучастия в зле мира, утвердился. Много уяснилось за это время в  продолжение работы: вопрос свободы воли: человек свободен в духовном, в том,  что движет физическим.    

Были за  это время в Бегичевке. Равнодушие к пошлому делу помощи и отвращение к лицемерию.  Сочувствие, выраженное моей деятельности, было радость перехода осудителя лицемерия  в участники его.    

События  за это время: возвращение Левы из Петербурга и его болезнь. Отношения мои к остальным  членам семьи те же. Два мальчика, Андрюша и Миша, в особенности Андрюша, в самом  дурном и далеком от меня настроении. Маша увлеклась и опомнилась*. Теперь здесь  Булыгин. Над ним и Раевым был суд, и они борются*. Вообще мне кажется, что  борьба христианства и язычества у нас начинается, éclate[131]. Надо и знать и быть  готовым. Нынче первый день, что я не пишу свою книгу. Что буду писать, еще не  знаю. Много было мыслей за это время, которые пропадали. Вспоминаю:    

1) Произведение  драматического искусства, очевиднее всего показывающего сущность всякого  искусства, состоит в том, чтобы представить самых разнообразных по характерам и  положениям людей и выдвинуть перед ними, поставить их всех в необходимость  решения жизненного, не решенного еще людьми вопроса и заставить их действовать,  посмотреть, чтобы узнать, как решится этот вопрос. Это опыт в лаборатории. Это  мне хотелось бы сделать в предстоящей драме*.    

Теперь  час дня. Иду обедать. Завтра писать.    

14  мая. Ясная Поляна. 93.  Пропустил неделю. Не видал, как прошла. Вчера отослал совсем*. Плохо, так  плохо. Я заболел, и это меня особенно побудило кончить: я свободен. Перечитываю  начатое. Не знаю еще, за что возьмусь. Очень я нехорош все это время. Недоволен  своим положением, мучаюсь. Хочу перемены внешней. А этого не надо.    

15  мая и 16, кажется. Ясная Поляна. 93.  Написал вчера письмо Bellows, Бодянскому. Нынче Хилкову и [в] Екатеринослав  Кондратьеву. Нездоровится, дурно сплю. Перечитал написанное. Детский  рассказ забрал меня за живое. Хочется кончить*.    

Думал:  поразительно ограбление земли у нас в Херсонской, Самарской губернии и др.*. И  великолепие Москвы, арки для встречи государя и иллюминация*. Или в Чикаго  выставка* и обезлесение, омерщвление земли. И все это нам поправит наука  искусственным дождем, производимым электричеством. Ужасно! Истребят 98% и  восстановят 2.[…]    

23  мая. 93. Бегичевка  *. За это время пробовал писать «Дети», не шло. Не совсем поправился. Писал  письма: Черткову, Попову, Янжулу и двум французам: Dumas и Schröder.    

Нынче  написал Рыбакову о том, что есть, то разумно, по его мнению. Трогательно  наивно. Был страшно не в духе дома. Приезжали Сопоцько и Линденберг. Решил с  Таней ехать 21. Поехали. Дорогой разговор с менонитами*. Вчера был в Татищеве.  Бедность ужасна. Ужасен контраст. Ходил по тифозным и, к стыду – жутко.    

У Вани  естественнонаучные книги о почве, о пределах естествознания, о механическом  анализе. Поразительно глупо то, что они говорят: например, Дюбуа  Раймон*говорит, что естествознанию недоступно только значение силы, материи и  сознания. А узнать все причины образования всего существующего, сводя это к  движению атомов, – можно. Только забыл, что все происходит в бесконечном  пространстве и времени. Или Докучаев. Называет почву организмом*. Или немец  Mohl* говорит о трех фазисах земли, забывая, что переход из первого во второй  зависел от появления органических тел, а мы не знаем, как они появились. Стало  быть, и не имеем права говорить о первом фазисе. Не говоря уже о разногласии  постоянном по всем вопросам. А какое страшное орудие затемнения нравственных  требований. Я вижу это по Раевским. Чувствительные весы; анализ и т. п.  Все это так важно, так же важно, как и евхаристия. Как надо написать про эту  ложь. Думал за это время.    

[…] 4)  Только пробился лист на березах, и от теплого ветра пошла по ним веселая рябь.  Вечер, смеркается после грозы. Лошади только пущены, жадно сгрызают траву,  помахивая хвостами.    

5) Вспоминал:  что мне дал брак? Страшно сказать. Едва ли не всем то же.    

6) Две  условности одинаково сильны: для мужчины – снести пощечину без дуэли, для  женщины – брак без церкви.    

7) Не  делайте вид, что меня судите, прощаете, смягчаете, угрожаете. Вы разбойники. Я  в вашей власти, как Людовик XVI был во власти сапожников. Но с той разницей,  что все, чем вы угрожаете мне, есть то самое, что мне желательно. Я живу только  для исполнения воли бога, установления его царства: для установления его  царства нужно гонение невинных. Чем больше гонения, тем очевиднее его истина. И  потому все, что вы мне сделаете дурного – до пыток и казни, полезно для дела  божьего я радостно для меня.    

Теперь  12 часов. Хочу ехать в Козловку. Буду писать завтра, если буду жив.    

[27  мая. Ясная Поляна.] Не писал ни 25, ни 26. Пробыл там.  Приехал Поша. Я был в Козловке, в Софьинке, в Бароновке и 28 приехал.    

5 июня  93. Ясная Поляна. Все пытался писать послесловие*, связав его с  определением жизни, как движение от неразумного к разумному, но не подвинулся,  от физических ли, умственных ли причин, не знаю. За это время пытался работать:  колья рубить, ходил к Булыгину.    

[…] Иду  сейчас в Тулу. За это время думал:    

1) Поразила  меня мысль о том, что одна из главных причин враждебного чувства мужей и жен –  это соперничество их в деле ведения семьи.    

Жене  нужно не признавать мужа разумным и практичным, потому что, если бы она признавала  его таковым, ей бы надо было делать его волю, и наоборот. Если бы я теперь  писал «Крейцерову сонату», я бы выдвинул это.    

[…] 3)  Выставка Чикаго, как и все выставки, есть поразительный образчик дерзости и лицемерия:  все делается для наживы и потехи: от скуки, а приписываются благие  любвенародные цели. Оргии лучше.    

[…] 6)  Читал о статье Макса Нордау. Прекрасно говорит о том, что наша беллетристика  должна сделаться скоро забавой женщин и детей, как танцы*.    

7) Все  это искусство, музыка, хорошо, но очевидно занимает неподобающее ей место.    

[…] 10)  Иду домой от Булыгина, пройдя двадцать верст, устал. Идут навстречу с песнями  бабы. – Откуда? – Из Крыльцова. – Где были? – У поручика  (за 10 верст) работали. – Зачем так далеко? – Да мы разве бы пошли,  за лошадей по два дня отрабатывали. Попались лошади в Засеке. Они прошли десять  верст туда, идут десять верст назад, там целый день работали. – Что ж, я  чай, поругали поручика? – За что ж его ругать. Ха-ха. – И запели  песни.    

Всем  ровно. Как нельзя в озере поднять в одном месте воду выше, чем в других, или спустить,  так нельзя ни увеличить, ни уменьшить благо материальными средствами. (Сейчас  еду в Тулу.)    

10  июня. Ясная Поляна. 1893.  Все это время ничего определенного не делал. Начинал послесловие, потом статьи  о науке и искусстве*, теперь о письме Зола и Дюма*. Попов уехал, приехал Поша.  Отношения с людьми все те же. За это время думал:    

1) Люди  признают, что наказания жестоки, но они говорят: это необходимо для поддержания  существующего порядка. Но порядок-то существующий хорош ли? Нет, он дурен.  Невозможен. Так что же его поддерживать?    

2) Мой  друг детства*, потерянный человек, пьяный, обжора, несчастный, ленивый, лживый,  всегда, когда речь идет о детях, о воспитанье, приводит в пример свое детство и  свое воспитание, как бы подразумевая бесспорно то, что результат, который дало  его воспитание, служит доказательством его успешности. И он делает это невольно  и не видит комичности этого. Так сильна любовь, предилекция к себе всех людей.    

3) Думал  к статье о науке. Чтобы понять то, что есть наука, надо исследовать, что она  дает тем, которые получают ее, и что она для тех, которые творят ее (плохо).    

4) Решить  вопрос о том, хорошо ли, добро ли то, что мы признаем наукой и искусством, не  шутка. Все воспитание молодых поколений основывается на том, что мы признаем  наукой и искусством. […]    

21  июня 1893. Ясная Поляна.  Третьего дня отослал с Кузминским статью о письмах Зола и Дюма в «Revue de  famille»*. Все это время развлекался мыслями между «Об искусстве», «Послесловием»  и этой статьей. Пытался работать – слаб стал. Маша приехала. Я ей очень рад.  Вчера – чего давно не было – был неприятный разговор с Соней. Они, бедные,  страдают. Надо жалеть, а ты горячишься. Впрочем, даже так было тихо, что никому  не заметно. Мне только больно очень. Думал за это время.    

1) У  всех детей и отцов зубы портятся исключительно в одних условиях. Что же? Вы думаете,  причину, или когда им укажут эту причину, устранят ее? Нет, несмотря на то, что  они страшно дорожат зубами, они будут продолжать жить так же, пломбируя себе  зубы за большие деньги платиной и золотом. Сифилис и больницы, преступления и  наказания, война и красный крест и мн. др.    

2) Всего  меньше мы понимаем поступки друг друга те, которые вытекают из тщеславия: не  угадаешь, чем и перед кем он тщеславится, […]    

[25  июня.] Вчера 24 июня 93. Ясная Поляна. Думал:    

1) Представил  себе людей, для полноты мужчину и женщину – мужа [и] жену, брата [и] сестру,  отца [и] дочь, мать [и] сына – богатого класса, которые живо поняли грех жизни  роскошной и праздной среди нищеты и задавленности трудом народа и ушли из  города, отдали кому-нибудь, так или иначе избавились от своего излишка,  оставили себе в бумагах, скажем, 150 р. в год на двоих, даже ничего не  оставили, а зарабатывают это каким-либо мастерством – положим, рисованием на  фарфоре, переводы хороших книг, и живут в деревне, в середине русской деревни,  наняв или купив себе избу и своими руками обрабатывая свой огород, сад, ходят  за пчелами, и вместе с тем подавая помощь сельчанам медицинскую, насколько они  знают, и образовательную – учат детей, пишут письма, прошения и т. п.  Казалось бы, чего лучше такой жизни. Но жизнь эта будет адом и сделается адом,  если люди эти не будут лицемерить, лгать, если они будут искренни.    

Ведь  если люди эти отказались от тех выгод и радостей, украшений жизни, которые им давали  и город и деньги, то сделали они это только потому, что они признают людей  братьями, равными перед отцом – неравными по способностям, достоинствам, если  хотите, но равными в своих правах на жизнь и все то, что она может дать им. Если  возможно сомненье о равенстве людей, когда мы их рассматриваем взрослыми, с  отдельным прошедшим каждого, то сомненья этого уже не может быть, когда мы  видим детей. Почему этот ребенок будет иметь все заботы, всю помощь знания для  своего физического и умственного развития, а этот прелестный ребенок, с теми же  и еще лучшими задатками, сделается рахитиком, вырожденным, полукарликом от недостатка  молока и останется безграмотным, диким, связанным суевериями человеком, только  грубой рабочей силой? Ведь если люди эти уехали из города и поселились жить  так, как они живут в деревне, то только потому, что они не на словах, но на  деле верят в братство людей и хотят если не осуществить, то осуществлять его в  своей жизни. И эта-то попытка осуществления должна, если только они искренни,  должна привести их в ужасное, безвыходное положение. С своими с детства  приобретенными привычками порядка, удобства, главное, чистоты, они, переехав в  деревню и наняв или купив избу, очистили ее от насекомых, может быть, даже сами  оклеили ее бумажками, привезли остатки мебели, не роскошной, а нужной: железную  кровать, шкаф, письменный столик. И вот они живут. Сначала народ дичится их:  ожидает, как и от всех богатых, насилием ограждения своих преимуществ, и потому  не приступает к ним с просьбами и требованиями. Но вот понемногу настроение  новых жителей уясняется: сами они вызываются служить безвозмездно, и самые  смелые, назойливые люди из народа опытом узнают, что новые люди эти не  отказываются и можно поживиться около них. И вот начинаются заявления всякого  рода требований, которых становится все больше и больше. Начинается как бы  рассыпание и разравнивание возвышающегося над общим уровнем зерна до тех пор,  пока не будет возвышения. Начинаются не только выпрашивания, но и естественные  требования поделиться тем, что есть лишнего против других. И не только  требования, но сами поселившиеся в деревне люди, войдя в близкое общение с  народом, чувствуют неизбежную необходимость отдавать свои излишки там, где есть  крайняя нужда. Но мало того, что они чувствуют необходимость отдавать свой  излишек до тех пор, пока у них останется то, что должно быть у всех, то есть у  среднего – определения этого среднего, того, что должно быть у всех, нет  никакого, – и они не могут остановиться, потому что всегда вокруг них есть  вопиющая нужда, а у них излишек против этой нужды.    

Казалось  бы, нужно удержать себе стакан молока, но у Матрены двое детей, грудной, не  находящий молока в груди матери, и двухлетний, начинающий сохнуть. Казалось,  подушки и одеяло можно бы удержать, чтобы заснуть в привычных условиях после  трудового дня, но больной лежит на вшивом кафтане и зябнет ночью, покрываясь  дерюжкой. Казалось, можно бы удержать чай, пищу, но ее пришлось отдать  странникам, ослабевшим и старым. Казалось, можно бы удержать хоть чистоту в  доме. Но пришли нищие мальчики, и их оставили ночевать, и они напустили вшей,  которых они только что с трудом вычесали, придя от больного.    

Нельзя  остановиться, и где остановиться? Только те, которые не знают совсем того  чувства сознания братства людей, вследствие которого эти люди приехали в  деревню, или которые так привыкли лгать, что и не замечают разницу лжи от  истины, скажут, что есть предел, на котором можно и должно остановиться. В  том-то и дело, что предела этого нет, что то чувство, во имя которого делается  это дело, таково, что предела ему нет, что если есть ему предел, то это значит  только то, что этого чувства совсем не было, а было одно лицемерие.    

Продолжаю  себе представлять этих людей. Они целый день работали, вернулись домой. Кровати  у них уже нет, подушки нет, они спят на соломе, которую достали, и вот, поев  хлеба, легли спать. Осень, идет дождь с снегом. К ним стучатся. Могут ли не  отпереть? Входит человек, мокрый и в жару. Что делать? Пустить ли его на сухую  солому? Сухой больше нет. И вот приходится или прогнать больного и положить его  мокрого на полу, или отдать свою солому и самому, потому что надо где-нибудь  спать, лечь с ним. Но и этого мало: приходит человек, которого вы знаете за  пьяницу и развратника, которому вы несколько раз помогали и который всякий раз  пропивал то, что вы ему давали, приходит теперь с дрожащими челюстями и просит  дать ему 3 р., которые он украл и пропил и которые, если он не отдаст, его  посадят в тюрьму. Вы говорите, что у вас только и есть 4 р. и они необходимы  вам завтра для уплаты. Тогда пришедший говорит: «Да, это, значит, все только  разговоры, а когда дело до дела, то вы такие же, как и все: пускай погибает  тот, кого мы на словах считали братом, только бы мы были целы».    

Как тут  поступить? Что сделать? Положить лихорадочного больного на сыром полу, а самим  лечь на сухое, еще хуже не заснешь. Положить его на свою постель и лечь с ним:  заразиться и вшами и тифом. Дать просящему последние 3 рубля – значит остаться  завтра без хлеба. Не дать, значит, как он и говорит: отречься от того, во имя  чего живешь. Если можно остановиться здесь, то почему не остановиться было  раньше. Почему было помогать людям? Зачем отдавать состояние, уходить из  города? Где предел? Если есть предел тому делу, которое ты делаешь, то все дело  не имеет смысла, или имеет только один ужасный смысл лицемерия.    

Как тут  быть? Что делать? Не остановиться, значит, погубить свою жизнь, завшиветь, зачахнуть,  умереть, и без пользы как будто. Остановиться, значит, отречься от всего того,  во имя чего делаешь то, что делаешь, во имя чего делал что-либо доброе. И  отречься нельзя, потому что ведь это не выдумано мною или Христом, что мы  братья и должны служить друг другу: ведь это так. И нельзя вырвать этого  сознания из сердца человека, когда оно вошло в него. Как же быть? Нет ли еще  какого выхода? И вот представим себе, что люди эти, испугавшись того положения,  в которое их ставила их необходимость жертвы, приводящей к неизбежной смерти,  решили, что их положение происходит оттого, что средства, с которыми они пришли  на помощь народу, слишком малы и что этого не было бы и они принесли бы большую  пользу, если бы у них было много денег.    

И вот  представим себе, что люди эти нашли источники помощи, собрали большие, огромные  суммы денег и стали помогать. И не прошло бы недели, как случилось бы то же  самое. Очень скоро все средства, как велики бы они ни были, разлились бы в  углубления, которые образовала бедность, и положение осталось бы то же.    

Но,  может быть, есть еще третий выход. И есть люди, которые говорят, что он есть и  состоит в том, чтобы содействовать просвещению людей, и тогда уничтожится это  неравенство. Но выход этот слишком очевидно лицемерный. Нельзя просвещать  население, которое всякую минуту находится на краю погибели от голода, а  главное, неискренность людей, проповедующих этот выход, видна уже потому, что  не может человек, стремящийся к установлению равенства хотя бы через науку,  поддерживать это неравенство всей своей жизнью. Но есть еще четвертый выход,  тот, чтобы содействовать уничтожению тех причин, которые производят  неравенство, содействовать уничтожению насилия, производящему его. И выход этот  не может не прийти в голову тем искренним людям, которые будут пытаться в жизни  своей осуществлять свое сознание братства людей.    

«Если мы  не можем жить здесь, среди этих людей, в деревне, – должны будут сказать  себе те люди, которых я представляю себе, – если мы поставлены в то  ужасное положение, что мы неизбежно должны зачахнуть, завшиветь и умереть  медленной смертью или отказаться от единственной нравственной основы нашей  жизни, то это происходит оттого, что у одних скопление богатств, у других  нищета; неравенство же это происходит от насилия, и потому, так как основа  всего – это насилие, то надо бороться против него». Только уничтожение этого  насилия и вытекающего из него рабства может сделать возможным такое служение  людям, при котором не было бы неизбежности жертвы всей своей жизнью.    

Но как  уничтожить это насилие? Где оно? Оно в солдате, в полицейском, в старосте, в замке,  которым запирают мою дверь. Как же мне бороться с ним? Где, в чем? И вот тут-то  есть люди, все живущие насилием, и борющиеся с насилием, и насилием же  борющиеся с ним. Но для человека искреннего это невозможно. Насилием бороться с  насилием, значит, ставить новое насилие на место старого. Помогать просвещению,  основанному на насилии, значит, делать то же самое. Собрать деньги,  приобретенные насилием, и употреблять их на помощь людей, обделенных насилием,  значит, насилием лечить раны, произведенные насилием. Даже в том случае,  который я представлял себе: не пустить больного к себе и на свою постель и не  дать 3 рубля, потому что я силою могу удержать их, есть тоже насилие. И потому  борьба с насилием не исключает необходимости в нашем обществе человеку,  желающему жить по-братски, отдать свою жизнь, завшиветь и умереть, но при этом  борясь с насилием: борясь проповедью ненасилия, обличением насилия и, главное,  примером ненасилия и жертвы.    

Как ни  страшно и ни трудно положение человека, живущего христианской жизнью среди  жизни насилия, ему нет другого выхода, как борьба и жертва – жертва до конца.  Надо видеть ту пучину, которая разделяет завшивевших, заморенных миллионы людей  с перекормленными, в кружевах, другими людьми, и, чтобы заполнить ее, нужны  жертвы, а не то лицемерие, которым мы теперь стараемся скрыть от себя глубину  этой пропасти.    

Человек  может не найти в себе сил броситься в эту пропасть, но миновать ее нельзя ни одному  человеку, ищущему жизни. Можно не идти в нее, но так и знать и говорить, а не  обманывать себя, не лицемерить.    

Да и  нет, совсем не так страшна эта пучина. И если страшна, то страшнее те ужасы,  которые предстоят нам на пути мирской жизни.    

На днях  были известия, справедливые ли, нет (в этих случаях любят выдумывать), что адмирал  Тройон для соблюдения чести (честь флота, предназначенного на убийство), чести  флота, отказался спастись и, как герой (скорее, как дурак), умер с своим  кораблем*. Ведь умереть от вшей, заразы, нужды, помогая людям и отдавая  последнее, меньше шансов, чем умереть на маневрах, на войне.    

Ведь эти  вши, и черный хлеб, и нужда кажутся так страшны. Ведь дно нужды не глубоко, и  мы часто, как тот мальчик, который с ужасом провисел целую ночь на руках в  колодце, в который он упал, боимся воображаемой глубины и воды: под мальчиком  на пол-аршина ниже было сухое дно.    

Но не  надо надеяться на это дно, надо идти на смерть. Только та любовь, для которой  нет конца жертвам до самой смерти.    

Нынче  18 июля. Бегичевка. 1893.  Ужасно давно не писал. За это время писал статью о письмах Зола и Дюма, Все еще  не отослал. Поехал в Бегичевку 10-го. И хорошо здесь прожили. Заканчивал дело*.  Думал очень много и хорошего и забывал. Запишу кое-что.    

[…] 4)  Если бы кто сомневался в неразделимости мудрости и самоотречения, тот пусть посмотрит,  как на другом конце всегда сходятся глупость и эгоизм.    

5) Форма  романа не только не вечна, но она проходит. Совестно писать неправду, что было  то, чего не было. Если хочешь что сказать, скажи прямо. […]    

19  июля. Продолжаю:    

7) Есть  две улыбки: одна радости, это хорошая, другая насмешливости: а) над другими, б)  над собой, почти стыда; обе дурные.    

[…] 11)  Искусство, говорят, не терпит посредственности. Оно еще не терпит сознательности.  Я певец, напомадился, надел фрак и галстуки и буду, стоя на эстраде, петь вам.  И я весь похолодел, и мне противно. А кормилица с нянькой идут по саду и тихим  голосом одна напевает, другая вторит народную песню. Кроме того, громко петь  хорошо страшно трудно.    

Нынче 16  августа 1898. Ясная Поляна. Почти месяц. И очень много пережил. Во-первых,  кончил дело голодающих. Во-вторых, были Чертков, Поша. Кончил и отослал статью  «Неделание» и по-французски и по-русски*, и в-третьих, главное, появилась за  границей выписка из этой книги об орловском деле, и началась суета, и  воздействия, и ложные понимания, и клевета*. Вчера Соня и Кузминские читали и  указали мне на неточности: 1) то, что вешают в деревне, 2) что всегда секут, 3)  обиды Зиновьеву. (Зиновьев прочел в Стокгольме и очень обижен, огорчен,  озлоблен*.) Нынче послали телеграммы, прося приостановить печатание всеми  переводчиками*. Кажется, поздно. Нынче ночью проснулся и стал мучительно  думать. Так же мучительно думал и с вечера. И все хуже, хуже и был на границе  нервного расстройства.    

[…]  Думал: 1) Бывает, что человек вдруг с раздражением начинает защищать положение  самое, на ваш взгляд, неважное. Вам кажется: это кирпич, и вся цена ему 3 к. Но  для него этот кирпич есть замок свода, на котором построена вся его жизнь.    

[…] 4)  Не только всякое сумасшествие есть дошедший до последнего предела эгоизм, самодовольство,  самовозвеличение (мания величия), но всякое ослабление духовной силы выражается  увеличивающимся эгоизмом, самодовольством и самовозвеличением,  исключительностью заботы о себе.    

5) Разговор  с социал-демократами (юноши и девицы). Они говорят: «Капиталистическое  устройство перейдет в руки рабочих, и тогда не будет уже угнетания рабочих и  неправильного распределения заработка». «Да кто же будет учреждать работы,  управлять ими?» – спрашиваю я. «Само собой будет идти, сами рабочие будут  распоряжаться». – «Да ведь капиталистическое устройство установилось  только потому, что нужны для всякого практического дела распорядители с  властью. Будет дело, будет руководство, будут распорядители с властью. А будет  власть, будет злоупотребление ею, то самое, с чем вы теперь боретесь».    

6) Что  лучше мужчине и женщине: кокетничая, сходиться на бале или над постелью тифозного  больного? Первое лучше.    

7) Никак  нельзя сказать, не только полезна или бесполезна жизнь, которую ведет человек;  но нельзя даже сказать, радостна она или нет. Это узнается только впоследствии,  когда она вся видна будет. То же, что в работе. Спросите пахаря во время  работы, радостна ли его жизнь. Он не знает и скорее думает, что радостна жизнь  праздная богача, а спросите, когда он старик и вспоминает о своей жизни.    

8) Августа  11, утро. Голубая дымка, роса как пришита на траве, на кустах и деревьях на  сажень высоты. Яблони развисли от тяжести. Из шалаша пахучий дымок свежего  хвороста. А там, в ярко-желтом поле, уже высыхает роса на мелком овсяном жнивье  и работа, вяжут, возят, косят, и на лиловом поле пашут. Везде по дорогам и на  сучках деревьев зацепившиеся выдернутые, сломанные колосья. В росистом цветнике  пестрые девочки, тихо напевая, полют, лакеи хлопочут в фартуках. Комнатная  собака греется на солнце. Господа еще не вставали. […]    

23  августа 1893. Ясная Поляна.  Пропустил пять дней. Был Страхов и Salomon. Беспокойство мое затихло. Но  праздность не прекращается. Пытаюсь писать о религии*, но не идет. Нынче был  посланный от Кудрявцева за статьей*. Я написал ему. Написал Дунаеву, Черткову,  Лёвенфельду. С Страховым был неприятный разговор. Он говорит, что не видит необходимой  связи между богатством богатых и нищетой бедных. Это удивительно. Нынче был в  Овсянникове. Нет охоты писать, нет напряжения. А казалось бы, как много нужно и  как много готово. Думал за это время:    

[…] 3)  Представлял себе, как прокурор или жандарм будет требовать от меня подписки не  писать или чего подобного, говоря, что у меня на это высочайшее повеление. Не  может быть высочайшее, потому что у меня высочайшее – защищать братьев своих и  обличать их гонителей. Есть только два средства заставить замолчать меня: или  то, чтобы перестать делать то, что я обличаю, или убить меня, или запереть  навек; действительно только первое, и потому скажите тем, кто вас послал, чтобы  они перестали делать то, что делают.    

[…] 5)  Противники христианства в жизни говорят: вы хотите уродства, разрушения всего.  Посмотрите, как правильно и красиво идет наша жизнь. А послушаться вас, и будет  разгром. Это все равно, что те люди, которые подштукатурят и подкрасят  заваливающийся дом и, указывая на вырытые ямы для фундамента нового, скажут:  вот, чего вы хотите.    

6) С  Страховым разговор: он хочет во всем находить хорошее и, по крайней мере, не пропускать  его там, где оно есть. Но дело в том, что, как ни опасно пропустить хорошее, не  оценив его, еще опаснее признать хорошим и удерживать то, что мы призваны всей  нашей жизнью уничтожать и заменять. На ноже ходить.    

7) Другой  разговор с Страховым о том, что, как дошли люди теперь до обеспеченья каждого  человека от насилия, грабежа, убийства, от диких зверей, так теперь пора дойти  до обеспеченья каждого человека от голодной смерти. Это теперь предполагается  только, но этого нет. Как скоро правительство берет в свое ведение человека,  оно его кормит.    

Теперь 9  часов вечера. Я устал очень, дурно спал. Нездоровится.    

Страшно  взглянуть на последнее число, записанное в дневнике, так давно я не писал:  ровно месяц. Нынче 5 октября. Ясная Поляна. 93. Что было за это время?  Лева все не поправляется*. Борьба с Машей. Я написал Зандеру, он написал мне.  Маша написала ему нехорошо. Это очень огорчило меня. Надо не мешать им жить, не  мешать им ошибаться, не мешать им страдать и каяться и идти этим вперед*. Таня  уехала в Москву на смену Соне. Теперь Соня едет. Попов здесь. Мы с ним по  немецкому Штраусу переводили Лаотзи. Как хорошо! Надо составить из него  книжку*. Все время писал статью о религии. Как будто кончил. Написал еще  начерно статью о Мопассане*. Вот и все. Мало думал и мало записывал. Вот что:    

1) Наука  – тюрьмоведение.    

2) Есть  два рода умов: один ум логический, эгоистический, узкий, длинный, и другой –  чуткий, сочувствующий, широкий, короткий.    

3) Есть  два способа познавания внешнего мира: один самый грубый и неизбежный способ  познавания пятью чувствами. Из этого способа познания не сложился бы в нас тот  мир, который мы знаем, а был бы хаос, дающий нам различные ощущения. Другой  способ состоит в том, чтобы, познав любовью к себе себя, познать потом любовью  к другим существам эти существа; перенестись мыслью в другого человека,  животное, растение, камень даже. Этим способом познаешь изнутри и образуешь  весь мир, как мы знаем его. Этот способ есть то, что называют поэтическим  даром, это же есть любовь. Это есть восстановление нарушенного как будто единения  между существами, Выходишь из себя и входишь в другого. И можешь войти во все. Всё  – слиться с богом, со Всем.    

[…] 8)  Говорят, одна ласточка не делает весны; но неужели оттого, что одна ласточка не  делает весны, не лететь той ласточке, которая уже чувствует весну, а  дожидаться. Так дожидаться надо тогда и всякой почке и травке, и весны не  будет.    

9) Да,  добро только тогда, когда не знаешь, что его делаешь. Как только оглянулся, как  в сказке о добывании живой воды, поющего дерева, так и пропало то, что добыл.  Чтоб левая не знала, что делает правая – не предписание, а утверждение того,  что когда левая знает, то это уже не добро.    

[..] 15)  Мужья ненавидят именно своих жен, как Лессинг сказал: была одна дурная женщина,  и та моя жена*. В этом виноваты сами женщины своей лживостью и комедиантством.  Они все играют комедию перед другими, но не могут продолжать играть ее за  кулисами перед мужем, и потому муж знает всех женщин разумными, добрыми, одну  только свою знает не такой.    

Вот и  все. События были еще то, что «Revue des Revues» напечатала скверный перевод  «Неделания», и это меня огорчило, и еще то, что я уже недели три совсем бросил  чай, кофе, сахар и, главное, молоко и чувствую себя только бодрее. Вечер  10 ч.    

Почти  месяц не писал. Нынче 3 ноября 1893. Ясная Поляна. Мы живем одни с Машей  уже вторую или третью неделю. Очень хорошо. Она совсем успокоилась. Лева едет  за границу. Ему не лучше. «Le salut est en vous» вышло*. Я кончил о религии.  Написал «Тулон»* и не посылаю. За это время мало думал, и если и думал,  то не записал. Записано только следующее:    

[…] 4)  Жить до вечера и до веку. Жить так, как будто доживаешь последний час и можешь  успеть сделать только самое важное. И вместе с тем так, как будто то дело,  которое ты делаешь, ты будешь продолжать делать бесконечно.    

5) Не  думай никогда, что ты не любишь или что тебя не любят. Это только нарушена  чем-то всегда существовавшая и существующая любовь между тобой и людьми, и тебе  надо только постараться устранить то, что нарушает эту вечно связывающую между  собой людей любовь – которая всегда есть.    

Нынче  22 декабря 1893.  И я уже более месяца в Москве*. И ни разу не писал. Мне тяжело, гадко. Не могу  преодолеть себя. Хочется подвига. Хочется остаток жизни отдать на служение  богу. Но он не хочет меня. Или не туда, куда я хочу. И я ропщу. Эта роскошь.  Эта продажа книг*. Эта грязь нравственная. Эта суета. Не могу преодолеть тоски.  Главное, хочу страдать, хочу кричать истину, которая жжет меня.    

За это  время многое было. Первое то, что меня перетащили сюда. Соня так страдала, томилась,  так видно это было по ее письмам, что я приехал. Другое, это то, что написал  предисловие к Амиелю*. Третье – это тяжелая, некончающаяся работа над  «Тулоном», которую я не могу бросить. Написал еще притчи – не кончил*. От Левы  хорошие письма. Вот новая радость. Девочки ни то ни се. Маша медицина – Таня  живопись*. На днях был тут музыкант Шор. Мы с ним говорили о музыке, и мне в  первый раз уяснилось истинное значение искусства, даже драматического. Это  будет первое из того, что я думал за это время.    

События  были за это время еще: книга Sabbatier о Франциске*. Подняло во мне воспоминания  о прежней страстности добра, полного, на деле, жизнью исполнения истины, потом  Amiel, которого я перечитывал, и теперь новая книга Williams’a «True son of  liberty»*. Прекрасно. Вызвало желание писать драму. Думаю иногда, что я вышел  уже и не в силах писать. И мне грустно, точно как будто я и умирая буду писать  и после смерти тоже. Недаром я записал в своей книжечке, скоро после приезда в  Москву, что я забыл бога. Как страшно это забыть бога. А это делается  незаметно. Дела для бога подмениваются делами для людей, для славы, а потом для  себя, для своего скверного себя. И когда ткнешься об эту скверность, хочется  опять подняться.    

1) Неясность  определения искусств, музыки, например, происходит оттого, что мы хотим  приписать им значение, соответственное тому несвойственному им высокому  положению, в которое мы их поставили. Значение их: 1) помощь для передачи своих  чувств и мыслей словом; вызывание настроения, соответствующего тому, что  передается, я 2) безвредное и даже полезное, в сравнении со всеми другими,  следовательно, полезнейшее из всех других удовольствий.    

2) По  свежезамерзшему льду можно пройти напросте, но если надо нести тяжесть, надо  проломать лед до старого. Или, чтобы строить дом, надо выкопать. Не выходит эта  притча.    

[…] 7)  Либералы у нас точно раскольники-старообрядцы. Все это кристаллизировало, окаменило  их принципы. И они понимают только свое отношение к правительству; спор о  перстах и т. п. Иное же отношение к тому, с чем они борются, кажется им не  только чуждым, но враждебным. […]    

 1894    

     

Гриневка. Опять месяц и два дня, что не  писал. Нынче 24 января 1894 года. Гриневка. У Илюши. Он за границей.  Тяжело прожил этот месяц. Писал все только «Тулон». Немного подвинулся. Но  вообще плохо. События за это время: 1) то, что недели три тому назад написал  письмо государю о Хилкове и его детях*. Ждал какого-нибудь ответа и радовался  своей свободе. Письмо нехорошо. Больше сознания своей независимости, чем любви.  2) То, что, работая – воду возить – перенатужился в мороз, и что-то сделалось в  груди. И с тех пор слабость и близость смерти стала гораздо ощутительнее. 3)  Глупое положение на съезде натуралистов, которое было мне очень неприятно*. 4)  Тяжесть от пустой, роскошной, лживой московской жизни и от тяжелых или, скорее,  отсутствующих каких-либо отношений с женой особенно давила меня. Она не могла,  потом не захотела понять, и этот грех ее мучает ее и меня, главное, ее. Девочки  хороши. От них и от Левы радость. Последнее письмо от Левы. Он сердится на меня  за то, что я допускаю эту безобразную жизнь, портящую подрастающих детей. Я  чувствую, что я виноват. Но виноват был прежде. Теперь же уже ничего не могу  сделать. Соня-сноха* осталась одна, и мы решили ехать к ней. Опять то же  дерганье, мучительство.    

Господи,  помоги мне. Научи меня, как нести этот крест. Я все готовлюсь к тому кресту, который  знаю, к тюрьме, виселице, а тут совсем другой – новый, и про который я не знаю,  как его нести. Главная особенность и новизна его та, что я поставлен в  положение невольного, принужденного юродства, что я должен своей жизнью губить  то, для чего одного я живу, должен этой жизнью отталкивать людей от той истины,  уяснение которой дороже мне жизни. Должно быть, что я дрянь. Я не могу  разорвать всех этих скверных паутин, которые сковали меня. И не оттого, что нет  сил, а оттого, что нравственно не могу, мне жалко тех пауков, которые ткали эти  нити. Нет, главное, я дурен: нет истинной веры и любви к богу – к истине. А  между тем, что же я люблю, если не бога – истину?    

Познакомился  с женой Хилкова. Та же женщина без нравственного двигателя. Еще с Волкенштейном  и Меньшиковым: оба внешние, хорошие, добрые, умные последователи – особенно  Меньшиков.    

За это  время думал:    

1) Никак  не отделаешься от иллюзии, что знакомство с новыми людьми дает новые знания,  что чем больше людей, тем больше ума, доброты, как чем больше вместе углей  горящих, тем больше тепла. С людьми ничего подобного: всё те же, везде те же. И  прежние и теперешние, и в деревне и в городе, и свои и чужие, и русские, и исландцы,  и китайцы. А чем больше их вместе, тем скорее тухнут эти уголья, тем меньше в  них ума, доброты.    

2) В  книге Чичерина доказывается философски, что сущность христианства есть вочеловечение,  искупление, воскресение*. Нечто подобное же доказывается философски же в статье  Александра Введенского*. Это доказывает только то, что на философском жаргоне  можно доказывать, что хотите, и потому ничего нельзя доказать.    

[…] 5)  Приехали к Илюше. С утра вижу, по метели ходят, ездят в лаптях мужики, возят  Илюшиным лошадям, коровам корм, в дом дрова. В доме старик повар,  ребенок-девочка работают на него и его семейство. И так ясно и ужасно мне стало  это всеобщее обращение в рабство этого несчастного народа. И здесь, и у Илюши –  недавно бывший ребенок, мальчик – и у него те же люди, обращенные в рабов,  работают на него. Как разбить эти оковы. Господи! помоги мне, если ты открыл  мне это так ясно и так нудишь меня. […]    

[9  февраля. Ясная Поляна.] Уехали от Сони Толстой 1-го. Мне было очень хорошо  там. Я полюбил ее. Приехав сюда, узнал, что тут Хохлов, и стало очень  неприятно. Надо было бороться. Все эти дни здесь были посетители. Сначала Поша,  который только радостен, потом M. H. Чистяков с Тарабариным, мужиком  рационалистом. Он был только день, и было только приятно; потом Емельян. Этот  очень понравился всем нам. А мне был особенно интересен тем, что уяснил мне  смысл сектантства. Он старший был и отказался. Все молокане, штундисты  одинаково организованы и заимствуют свою организацию друг у друга. Та же  внешняя обрядность и подчиненность власти, как и у православных, и потому то же  подобие благочестия, т. е. лицемерие. Потом вчера приехал Ге старший. Он  увлекается искусством.    

Нынче 9  февраля 1894. Ясная Поляна. Все та же во мне слабость физическая и  умственная. Работа «Тулона» идет все так же плохо. Много есть концов средних,  но нет настоящего сильного. Может быть, оттого, что начало легкомысленно. Мне  продолжает быть серьезно и значительно. Дрожжин умер, замученный  правительством*. От государя никакого ответа, и неизвестно, читал ли он*.  Чертков был нездоров, теперь поправился и пишет, но не приезжает уже. Думал за  это время с ужасной силой о значении своей жизни, но высказать не могу и 1/100  того, что чувствовал! Думал:    

[…] 3)  Ясно пришла в голову мысль повести, в которой выставить бы двух человек: одного  – распутного, запутавшегося, павшего до презрения только от доброты, другого –  внешне чистого, почтенного, уважаемого от холодности, не любви*.    

Очень  вял и слаб.    

[23  марта. Москва.] И я жив. Почти 1½ месяца не писал в эту тетрадь. За все это  время писал «Тулон» и дней пять тому назад кончил и решил не переводить и не  печатать. И это облегчило меня*. Поша вернулся. Была Хилкова. Письмо не имело  никакого действия – скорее, вредное.    

Событие  и важное и тяжелое – это установившиеся у Тани отношения с –*. Самые чистые,  хорошие дружеские отношения, но исключительные. Это было скрытое влюбление. Она  мне сказала, и я говорил с ним. Они решили откинуть все излишнее,  исключительное. Он уехал. Во мне это возбуждает мучительное и скверное чувство –  унижение за нее. Таня ездила к Леве в Париж, и вот с неделю как они приехали.  Он хорош, нравственен, но болезнь все гнетет его. С Соней отношения хороши, но…  Я собираюсь ехать к Черткову. Занимаюсь опять теорией искусства, по случаю  предисловия к Мопассану*. Предисловие тоже не выходит. Многое хочется писать,  но как будто сил нет. Надо попробовать чисто художественное. Думал за это  время:    

[…] 2)  Художественное произведение есть то, которое заражает людей, приводит их всех к  одному настроению. Нет равного по силе воздействия и по подчинению всех людей к  одному и тому же настроению, как дело жизни и, под конец, целая жизнь  человеческая. Если бы столько людей понимали все значение и всю силу этого  художественного произведения своей жизни! Если бы только они так же заботливо  лелеяли ее, прилагали все силы на то, чтобы не испортить его чем-нибудь и  произвести его во всей возможной красоте. А то мы лелеем отражение жизни, а  самой жизнью пренебрегаем. А хотим ли мы, или не хотим того, она есть  художественное произведение, потому что действует на других людей, созерцается  ими.    

3) Терять  людей?! Мы говорим: я потерял жену, мужа, отца, когда они умерли. Но ведь часто  и очень часто бывает, что мы теряем людей, которые не умирают: так расходимся с  ними, что они хуже, чем умерли. А напротив, часто, когда люди умирают, мы  тогда-то и находим их, сближаемся с ними.    

[…] 5)  Красотой мы называем теперь только то, что нравится нам. Для греков же это было  нечто таинственное, божественное, только что открывавшееся.    

[…] 7)  Часто за это последнее время, ходя по городу и иногда слушая ужасные, жестокие  и нелепые разговоры, приходишь в недоумение, не понимаешь, чего они хотят, что  они делают, и спрашиваешь себя: где я? Очевидно, дом мой не здесь. […]    

21  апреля 1894. Москва.  Почти месяц не писал. За это время были у Черткова с Машей. Прекрасная поездка.  И у Чертковых и у Русановых*. Отравило поездку распутывание Таниного тяжелого  дела. Как они, бедные, слабы! (Так же, как и мы.) Читал их дневники. Мучительно  было и хорошо. Это сблизило меня с Таней еще больше. Она мне импонировала своей  привлекательностью и грацией. А она такая маленькая, шаткая, слабая, но милая  девочка. Они обе как-то опустились. Впрочем, так же, как и все мы. Мне все  кажется, что мы все уяснили себе, свое положение, свое призвание, и  приготовились к делу, к борьбе, к жертве, а борьбы и жертвы и усилий нет, и нам  скучно. Правда, мы и сами виноваты тем, что не умели освободиться, не нарушая  любви, от соблазнов, а от этого нам нет дела. Но мы или виноваты, или нет, дело  в том, что нам нет дела, кроме желания распространения. А это не дело – это  делается само собою. Надо ждать твердо, будучи готовым к тому часу, когда  призовешься к действию. Полюбил и оценил Галю. Очень полюбил Русанову и ее  детей.    

Лева  поправляется. С ним так же близки, но почему-то не так, иначе, чем с девочками.  Был Сережа. С ним был разговор тяжелый очень. У него озлобление на меня и за  девочек, за то, что они движутся, а он нет. Самоуверенный, с несоизмеримым  знаменателем*. Но зато какая бы радость, если бы он опомнился! Илюша – дитя, но  старательно поддерживающий – к несчастью, до сих пор есть на это средства – в  себе ошаление. С Соней хорошо. Вчера думал: наблюдая ее отношение к Андрюше и  Мише. Какая это удивительная мать и жена в известном смысле. Пожалуй, что Фет  прав, что у каждого та самая жена, какая нужна ему. Андрюша весел и добр, но  глуп, подражателен и тщеславен. Миша был очень неприятен мне за эгоизм, теперь  лучше.    

За все  это время писал предисловие к Мопассану, кажется, уяснилось вполне, и еще катехизис*,  который напрасно затеял, не окончив начатого. А тут еще статья об искусстве,  которую мне дал Чертков и которую я одобрил, но теперь опять стал поправлять.  «Тулон» решил послать переводчикам. Все одобряют.    

За это  время думал:    

[…] 2)  Ужасно смотреть на то, что богатые-люди делают с своими детьми. Когда он молод,  и глуп, и страстен, его втянут в жизнь, которая ведется на шее других людей,  приучат к этой жизни, а потом, когда он связан по рукам и по ногам соблазнами –  не может жить иначе, как требуя для себя труда других, – тогда откроют ему  глаза (сами собой откроются глаза). И выбирайся, как знаешь: или стань  мучеником, отказавшись от того, к чему привык и без чего не можешь жить, или  будь лгуном. […]    

[3  мая, Ясная Поляна.] Читал вчера поразительную по своей наивности статью  профессора Казанского университета Капустина о вкусовых веществах*. Он хочет  показать, что все, что люди употребляют: сахар, вино, табак, опиум даже, –  необходимо в физиологическом отношении. Эта глупая, наивная статья была мне в  высшей степени полезна; она ясно показала мне, в чем лицемеры науки полагают  дело науки. Не в том, в чем она должна быть: определении того, что должно быть,  а в описании того, что есть. Совершенное извращение науки совершилось  именно со времени экспериментальной опытной науки, то есть науки,  которая описывает то, что есть, и потому не наука, потому что то, что  есть, мы все так или иначе знаем и описание этого никому не нужно. Люди пьют  вино, курят табак, и наука ставит себе задачей физиологически оправдать  употребление вина и табаку. Люди убивают друг друга, наука ставит себе задачей  оправдать это исторически. Люди обманывают друг друга, отнимают для малого  числа землю или орудия труда у всех, и наука экономически оправдывает это. Люди  верят в нелепицы, и теологическая наука оправдывает это.    

Задачей  науки должно быть познание того, что должно быть, а не того, что есть. Теперешняя  же наука, напротив, ставит себе главной задачей отвлечь внимание людей от того,  что должно быть, и привлечь его к тому, что есть и что поэтому никому знать не  нужно.    

Сегодня 3  мая 1894. Ясная Поляна. Приехали сюда с Машей. Провожали нас Соловьев и  Ярошенко, с которым приятно сблизился. Я почувствовал себя нездоровым с первого  дня. Маша на другой день слегла. Теперь ей лучше. Вчера приехали Таня, Вера и  Ге. Я был непокоен о Тане. Все время ничего не мог писать. Нынче утром делал  пасьянсы и думал. Все думал о катехизисе. Это гораздо – как всегда бывает –  серьезнее, и важнее, и труднее, чем я думал. […]    

Нынче  15 мая. Ясная Поляна. 94.  Целую неделю и больше нездоров. Началось это, мне кажется, с того дня, как меня  расстроила печальная выходка Сони о Черткове*. Все это понятно, но было очень  тяжело. Тем более, что я отвык от этого и так радовался восстановившемуся –  даже вновь установившемуся – доброму, твердому, любовному чувству к ней. Я  боялся, что оно разрушится. Но нет, оно прошло, и то же чувство восстановилось.  Ее нет. Она приезжает послезавтра. Тут Таня, Лева, Маша, Саша, Ванечка. Все  очень милы и радостны. Был американец Crosby. He знаю, как определить его.  Хороши книги Kenworthy. Написал ему глупое письмо* и еще много писем.  Прекрасная статья Адлера о четырех страданиях, которые все учительны и могут  быть приняты, как благо: нужда, болезнь, горе и грех*.    

Ничего  не писал. Слаб. Катехизис мало подвинулся, но, кажется, выйдет. Начал  поправлять Лаотцы*. Нынче художественное поэтично думал. За это время записано  только одно:    

1) Благо  матерьяльное себе приобретается только в ущерб другим. Благо духовное – всегда  через благо других.    

Нынче  2 июня 1894. Ясная Поляна.  Сейчас получил телеграмму о смерти Ге*. Не пишутся слова: смерть Ге. Как  все-таки мы слепы и видим только то, что нам кажется. Так, нам кажется, нужен  был он с своими проектами и планами. Но нет. Я его очень – не хочу говорить:  любил, очень люблю, но все-таки мне казалось, что он, хотя далеко не кончил в  смысле художественном, далеко не кончил в смысле христианского развития  движения. Страшно писать это. Но это казалось мне. Мне ужасно жалко его. Это  был прелестный, гениальный старый ребенок. […]    

13  июня 1894. Ясная Поляна.  Мне казалось, что прошло два дня, а прошло больше десяти дней. За это время  ездил к Булыгину*. Он очень силен. Ему прислала жена гостинцев. Он отослал  назад, прося прислать только того, что можно поделить со всеми. Приехала  Машенька, сестра, Вера, был Сережа. Самое важное событие – смерть Ге. Я никогда  не думал, что я так сильно любил его. Работа моя не идет. Чувствовал себя очень  дурно. Нынче получше. Написал все письма. […]    

14  июня 1894. Ясная Поляна.  Писал изложение проекта Генри Джорджа*. Не писал катехизиса, не идет. Чертков  вчера был очень возбужден. Нынче к нему ездила Соня. Его не было дома. У  Булыгина. Утром ходил за грибами, купался. Решил прекратить писание. Перечел  все свои художественные начала. Все плохо. Если писать, все надо сначала, более  правдиво, без выдумки. После обеда пошел к Марье Александровне*. Встретил  калеку, 40-летнюю женщину, была прачкой, простудилась и идет раздетая, разутая,  убогая, голодная, без денег. У Марьи Александровны рассказал про Бекетова,  который говорит, что так жить, работая на себя весь день (стирая), нельзя. Так  кто же будет стирать? Та прачка. От Колечки непонятное письмо. Десять лет его  жизни была ошибка. Десять лет жизни без упрека в грехе, образовании этих  прачек, поедании чужих жизней, ошибка! Удивительно. Думал по этому случаю:    

1) Мы  переживаем теперь тот неизбежный момент во всяком процессе отрезвления. Пена  должка осесться, дым рассеяться, размах прекратиться для того, чтобы началось –  настоящий твердый, неудержимый рост. Будут и есть уже охлаждения, отпадения,  отречения и даже предательства. Тем лучше. Прожигается все то, что может  сгореть.    

2) Смотрел,  подходя к Овсянникову, на прелестный солнечный закат. В нагроможденных облаках  просвет, и там, как красный неправильный уголь, солнце. Все это над лесом,  рожью. Радостно. И подумал: нет, этот мир не шутка, не юдоль испытания только и  перехода в мир лучший, вечный, а это один из вечных миров, который прекрасен,  радостен и который мы не только можем, но должны сделать прекраснее и радостнее  для живущих с нами и для тех, кто после нас будет жить в нем.    

Нынче  25 июня 1894. Ясная Поляна.  11 дней не писал. За это время нового и поразительного только известие об  обысках у Попова и Поши в Костроме. Боюсь, что мы слишком радуемся началу и  подобию гонений и желаем их. Они оба очень просто и твердо держали себя. Но – рады.  Страшно за них. Как бы не почувствовали страдание, когда их запрут и будут  мучить. Совестно и обидно самому быть на воле. Стараюсь не желать и не искать.    

[…]  Тяжелое за это время: развращенность мальчишек, Андрюши и Миши, главное, Андрюши.  Миша еще по годам цел; но при том баловстве и отсутствии нравственного  авторитета будет то же. С неделю тому назад он (Андрюша) пропадал до часу на  хороводах, я сказал ему, что он будет Бибиков, и лучше ему уйти из дома и жить  на деревне; вчера, без всяких хороводов, было то же самое: он ушел на деревню,  и его до часа не было дома. Я очень мучился о нем; но победил личную досаду и,  когда он пришел, вышел и сказал ему, чтобы он не думал, что мы спали, а знал  бы, что мы ждали и мучились. Хочется кротко поговорить с ним. Положение наших  детей очень дурно: нравственного авторитета нет никакого. Соня разрушает  старательно мой, а на место его ставит свои комические требования приличия,  выше которых им легко стать. Жалко и их и ее. Ее мне особенно жалко стало  последнее время. Она видит, что все, что она делала, было не то и не привело ни  к чему хорошему. Сознаться же в том, что она виновата в том, что не пошла за  мной, ей невозможно почти. Это слишком ужасно бы было раскаяние.    

Продолжаю  думать об изложении учения, и мне кажется совершенно ясно, но все еще не  пишется. За это время думал:    

[…] 2)  Говорят: искусство естественно, птица поет. На то она птица. А человек –  человек – имеет высшие требования. Да и если он поет, как птица, то он  прекрасно делает, но если он собирает сотни музыкантов, изуродованных людей, в  своих консерваториях, которые в белых галстуках играют непонятную симфонию, то  он не может уже отговариваться птицей: он тратит разум, данный ему для высших  целей, на подражание – и неудачное – птице.    

26  июня 1894. Ясная Поляна.  Писал день тому назад. Все слаб физически и умственно. А, напротив, духовно  тверд, и потому радостно.    

[…]  Вчера Соня заболела и Ваня нынче. Теперь им лучше. Приехал Вячеслав с женой и  Лиза с Сашей*. Теперь 4-й час дня, иду пройтись до обеда. Пошел на песочные  ямы. Там мужики, влезая в яму, работают с опасностью для жизни. За обедом  сказал, что надо сделать карьер. Соня сначала говорит, что она не даст денег.  Была минута раздраженья. Хочешь подставлять другую, когда ударят по одной, а  когда представляется настоящий случай, как теперь, то хочешь не подставить, а  отдать. После обеда пошел с Вячеславом, решил сделать карьер. Приехал Сережа.  Мне тяжело, но я думаю, что я мало виноват. Пошел с Чертковым, говорил ему о  его недоброте к Марье Александровне и Озмидову. Потом к рабочим. Слава богу, не  забываю «единого на потребу». Вечером разговор с Левой. Он упрекает, что я мало  верю в его болезнь. Можно было мягче и добрее быть с ним.    

Нынче 27  июня 1894. Ясная Поляна. Утро встал с дурными мыслями, ничего не  писал. Читал Шопенгауэра*. […] Разговор с Владимиром Федоровичем* о критике.  Вспомнил знаменитое Колечкино изречение, что критика – это когда глупые говорят  об умных. Пробовал писать изложение учения – не могу, нет охоты. Все слабость,  боль спины. Только бы, не переставая, делать дело божие – в себе. Помоги,  господи, 12-й час дня.    

29  июня 1894. Ясная Поляна. Утро.  За эти два дня ничего интересного. Был Цингер Иван. Поползновения изменить  жизнь, не глубокие. Девочки Толстых. Я вчера усердно косил. Пробовал писать. Не  идет. […]    

Вернулись  вчера Таня и Миша. Были два офицера: один старый, закурившийся, нервный, другой  юноша. Оба ничего не читали. Едва ли не одно любопытство. Потерял странно часы.  Все чаще и чаще и живее думаю о смерти, смерти только плотской. Той, которая  ужасала меня прежде, уж не вижу теперь. Отчего бы не дожить до страстного  любопытства? Но нет, нельзя, не дано. Лучше в этом отношении только готовность.    

Читаю  Шопенгауэра Parerga. У него странная ошибка: характер не изменен, всякая борьба  бесполезна, а между тем характер есть последствие предшествующей жизни. Отчего  же он стал таким, а не иным? Он изменился. Вот эти-то изменения и составляют  задачу нашей жизни. Производятся они не рассуждением, не борьбой, но опытом, не  средой, но любовью, но всем этим вместе. Отрицать что-либо из этого значит  отрицать жизнь, одну из сторон жизни.    

1  июля 94. Ясная Поляна. Утро.  Оба дня довольно много для моих сил работал на покосе. Маша в большой артели.  Вчера мне помогала Таня. Вчера утром встал очень свеж, и пришли ряд мыслей о  слепоте людей, борющихся с анархизмом уничтожением анархистов, а не исправлением  порядка жизни того самого, во имя безобразия которого борются анархисты.    

Был  прекрасный порыв мысли с ясностью и яркостью, сжатой последовательностью. Не  стал писать прежде окончания начатого; а начатое было письмо Kenworthy и  катехизис. Писал письмо Kenworthy. Порядочно. Шел на покос, ясно представилось  и краткое исповедание веры, но забыл теперь. Вечером приехал Чертков, а потом  Давыдов. Дурно спал. Записать нечего.    

6  июля. Ясная Поляна. 94.  Все эти дни работал на покосе. Здоров. Вчера только от жары заболела печень.  Приехал Петр Ге. Рассказывал об отце и о брате. Было и письмо от Колечки. Не  понимаю его. Сейчас хочу писать ему. Письмо было от Великанова. Неприятно  превозносит меня. Лева возбуждает во мне тяжелое чувство. Барство, проникающее  его всего. Вчера был Озмидов. Жалок своей изуродованной жизнью. Я написал письмо  Kenworthy. Вчера прибавил к нему. M-ss Welsh переводит*. «Тулон» вышел  по-английски*.    

Думал:    

[…] 2)  Июль 3. До обеда. Яркий, жаркий день. Около дома, в тени забора, мухи, не переставая,  жужжат над навозом, а там в степи на солнце дрожит, блестит раскаленный воздух.    

3) Вспомнил  свою изломанность, испорченность. Я испорчен и ранней развращенностью, и  роскошью, обжорством и праздностью. Если бы этого всего не было, я бы теперь, в  65 лет, был свеж и молод. Но разве эта испорченность пропала даром. Все мои нравственные  требования выросли из этой испорченности. Теперь утро. Мне хочется спать. Не  могу писать. Вечером был у Черткова, он болен.    

8  июля. […] Был на  покосе, распорядился. Утром разговоры с Страховым и Лазурским.    

[…] За  эти дни думал много, но не записывал и перезабыл. Помню следующее:    

[…] 2)  По случаю мерзкой книги Prévost*, который тоже в предисловии рассуждает о нравственности,  думал (давно известно): что художник поучает не тому, чему хочет, а тому, чему  может. То, что он победил в себе, что стало überwundener Standpunkt[132], то  он может обличить, то, что он не только считает хорошим, но то, что он страстно  любит, то только он может заставить полюбить. А не то, что ему вздумается. Это  лучше всего доказывает то, что художник действует не доводом, а мимичностью,  вызывая подражательность.    

3) Целей  искусства две: одна – животная игра, плясать, как теленок, петь, как птица  поет, развлекать сказками, как развлекали сказочники, и другая, человеческая –  двигаться вперед и этим содействовать движению людей к установлению царства  божия. И потому есть две точки зрения на искусство, которые обыкновенно  смешиваются: животная и человеческая, и с животной точки зрения можно судить  только про животное искусство, а с человеческой можно судить про то и другое. И  с человеческой животное хорошо только тогда, когда оно содействует требованиям  человека. Когда же оно не содействует, но и не противоречит, оно безразлично,  когда же противодействует, оно дурно.    

Из этого  смешения происходят все недоразумения об искусстве; человек с животной точки  зрения судит об искусстве человеческом или об искусстве, противодействующем  человеческим целям, и т. п. в разных перемещениях. […]    

13  июля 94. Ясная Поляна.  Пропустил вчерашний день. Третьего дня читал. Были Марья Александровна и  Люстиг, вечером поехал к Черткову. Он в жару говорит с Страховым. Он передал  мне выписки из моего дневника*– очень хорошие. Мне неприятно, что он так  хвалит. Здоровье лучше, но слаб. Вчера дурно спал, но здоровье лучше. Утром не  мог работать, даже писать писем. Страхов читал мне свою статью. Недостаток ее  тот, что она никому ни на что не нужна*. Приехал Ваня Раевский. Я с ним не  поговорил. Вечером поехал к Черткову, застал там Кунов. Все бесцветно,  бесполезно. Ничего не вписал в книжку. Здоровье поправляется. Нынче тихо,  приятно. Хочу писать письма, теперь 11 часов.    

Нынче,  кажется, 17 июля 94. Ясная Поляна. Вчера, 16, целый день ничего не  делал, кроме чтения. Был вечером у Черткова. Он все болен.    

15. Вечером диктовал Маше драму –  «Петра Мытаря»*. Утром писал письмо Третьякову. 14. Утром много писал.  Опять дурно спал, чувствовал себя очень слабым.    

19  июля 1894. Ясная Поляна.  Вчера 18. Не писал. Все та же слабость. Нынче еще хуже. И спина болит.  Вчера с утра просители, потом дама Пржевальская – совсем бесполезная. Ни я ей,  ни она мне не нужна. Утром немного пописал. Дидерихсы тяжелые. Все помню, что  живу перед богом, но очень слаба жизнь. Чуть сочится. Только бы сочилась  чистая. Ничего не записал. Теперь скоро 12. Пропустил один день. Ездил утром с  Касаткиным на Гилевские заводы*. Мало интересного. Очень устал. Вечером ездил к  Черткову. Вчера ходил купаться. Очень слаб. Страхов читал мои начала и поощряет  меня к продолжению. Ездил с Соней к Черткову. Дорогой говорил немного о смысле  жизни. Немного лучше говорим с нею. Вечером Андрюша опять пропадал на деревне.  Тяжелый разговор с Соней. Он, Андрюша, ей рассказывал, что мужики на покосе  рассказывали, что будто Тимофей мой сын*. Жалко детей. Нет у них авторитета,  под прикрытием которого они бы росли и окрепли. Вчера написал довольно много.  Но плохо.    

Вот  никак бы не думал, что две недели не писал. Сегодня 9 августа 94. Ясная  Поляна. Вечером, 10-й час. Ничего не случилось за это время. Нет,  случилось. Лева уехал в Москву с Таней. Очень жаль его – жаль за его духовную  слабость. Третьего дня уехала и Маша, чтобы отпустить Таню. Тут был Евгений  Иванович. Я виделся с ним хорошо, но нет истинного сближения. Все время часто  вижусь с Чертковым. Он физически болен; но духовно тверд. Писем гора, которые я  все еще не уменьшал. Все время, за исключением редких дней, как нынешний, пишу  свой катехизис. Как будто все уясняется, но нет еще той формы, которая  удовлетворила бы меня.    

Была за  это время Маккаган с сыном и привезла книги, от Генри Джорджа. Прочел вновь  «Perplexed philosopher»*. Прекрасная. Очень живо сознал вновь грех владения  землей. Удивительно, как не видят его. Как нужно бы писать об этом – написать  новый «Uncle Tom’s Cabin»*. Вчера получил статью от Сергеева* и статью из  «Gegen den Storm»*. Сколько правды говорится со всех сторон, и как она не  слышится людьми. Нужно что-то еще, что-то другое.    

За это  время думал: 1) неважное, то, что для согласия супругов надо, чтобы во взгляде  на мир и жизнь, если они не совпадают, тот, кто менее думал, покорился бы тому,  кто думал более. Как бы я счастлив был покориться Соне, да ведь это так же  невозможно, как гусю влезть в свое яйцо. Надо бы ей, а она не хочет – нет  разума, нет смирения и нет любви.    

Сегодня 18  августа 94. Ясная Поляна. Вечер, 10 часов. Нынче утром писал письма: 1)  Ждан, 2) Шмиту, 3) Алехину, 4) Кашкину, 5) Сергееву. Потом поехал к Булыгину.  Колечки там не было. […] О науке думал: мы говорим: наука, что бы она ни  исследовала – спектр, Млечный Путь, года Марциана*, бацилл и т. п.,  непременно будет полезна. А надо говорить так: то, что нужно на пользу людям,  только такие знания мы можем назвать наукой.    

Об  анархистах: огромным всесторонним трудом мысли и слова разумение распространяется  между людьми, усваивается ими в самых разнообразных формах, и, пользуясь самыми  странными средствами, оно  захватывать людей: кто из моды, кто  из хвастовства, под видом либерализма, науки, философии, религии, оно  становится свойственным людям. Люди верят, что они братья, что нельзя угнетать  братьев, что надо помогать прогрессу, образованию, бороться с суевериями; оно  становится общественным мнением, и вдруг… террор, французская революция, 1-е  марта, убийство Карно*, и все труды пропадают даром. Точно набранная по капле  плотиной вода одним ударом лопаты уходит и без пользы размывает поля и луга. Как  могут не видеть вреда насилия анархисты? Как бы хотелось написать им об этом*.  Все так, все верно – то, что они рассуждают и делают, распространяя понятия о  бесполезности, вреде государственного насилия. Только одно надо им заменить:  насилие – убийство – не участием в насилиях и убийствах.    

Ужасна  та духовная стена, которая вырастает между людьми – иногда десятки лет живущими  вместе и как будто близкими. Хочешь пробить ее и, как муха за стеклом или  птичка, бьешься во все места стекла, и нигде нет прохода и возможности  соединения. Думаешь иногда: может быть, и я такой же, представляю такую же  стену для других. Но нет, я знаю, что я открыт, и зову, и ищу сближения, и  радостно принимаю всякое обращение, всякий вызов откровенности. […]    

Вот уже  никак не думал, что пропустил пять дней. Нынче 27 августа 94. Ясная Поляна.  Уехал Маковицкий. Приехала Таня. Я написал несколько писем. Приехал Илья –  ребенок – испорченный. Я как будто добрее.    

[…]  Вчера Таня ездила в Овсянниково делать условие с мужиками. Мне это было больно.  Я молчал. Она грустна. Я спросил, она сказала, что Овсянниково, и заплакала.  Говорит: делать гадости, которые никому не нужны. Вот и радость. Подарок к  рождению*.    

28  августа 94. Ясная Поляна.  Вот и 66 лет. Вот и тот срок, который казался мне столь отдаленным; а работа  катехизиса далеко не окончена, и никакой новой не начато. Оба дня, вчера и  нынче, мне было очень грустно по вечерам. Вчера написал об этом письмо Леве и  Маше. Нынче утром поработал над катехизисом. Казалось, что подвинулся, что  увидал все целое. Но едва ли.    

Говорил  с Таней. Она только желает отделаться от собственности. Постараюсь наилучшим  образом устроить ей это. […]    

Нынче 30  августа 1894. Ясная Поляна. Вчера не записал ничего. С утра выговаривал мальчикам  за их распущенность. Мало, почти ничего не писал. Все верчусь на одном. Рубил  лес с колпенским мужиком. Вечером ездил в Овсянниково, но ничего не говорил с  мужиками. Пьяны.    

[…]  Романы кончаются тем, что герой и героиня женились. Надо начинать с этого, а кончать  тем, что они разженились, то есть освободились. А то описывать жизнь людей так,  чтобы обрывать описание на женитьбе, это все равно, что, описывая путешествие  человека, оборвать описание на том месте, где путешественник попал к  разбойникам.    

1  сентября 1894. Ясная Поляна.  Пропустил один день. Записывать нечего, ни в внешнем мире, ни во внутреннем.  Тут Великанов. Очень умен и согласен, но неприятен. Тут же Михаил  Максимыч. Табачная держава. Много говорит хорошего. Утром вчера много писал,  казалось хорошо. Составил конспект весь. Но нынче стал перечитывать, все осудил  и начал сначала и ничего почти не сделал. Слабость умственная. Ничего не  записал, хотя было что. Получил вчера кучу писем.    

6  сентября. Никак  не ожидал, что пропустил четыре дня. Нынче 6 сентября 94. Ясная Поляна. Теперь  5-й час дня. Утром работал над катехизисом. Боюсь сказать, что подвигаюсь, потому  что так незаметно, а между тем нет неудовлетворенности, и каждый день новое, и  все уясняется. Утром в постели, после дурной ночи, продумал очень живой  художественный рассказ о хозяине и работнике*. После завтрака пилил с Андрияном  дубы.    

Вчера,  пятого, вечером был в Овсянникове и прекрасно покончил с мужиками. Будут платить  по 425 р. на общественные потребности. Разъяснил им весь смысл дела. […]    

[8  сентября.] Пропустил один день. 8 сентября. 94. Ясная Поляна. Вечер.  Вчера очень мало писал, но много думал. Все начал с начала. После завтрака  рубил с Давыдовым, вечером читал. Приехала Маша. Все хорошо, но она скучная.  Нынче утро все только читал и не садился за стол, ездил с девочками верхом в  Овсянниково, утром с мужиками писал условие – кое-как. Я мало спал и потому  ничего не писал. Вечером хорошо, ясно думал о том, что жить можно только дурно –  похотями, и хорошо – только одним: добротой, желанием, усилием быть добрее и добрее.    

Думал  еще: то, что только с сильными, идеальными стремлениями люди могут низко падать  нравственно. Только птица с крыльями может стремглав броситься вниз с дерева  или крыши. Сознание силы подъема духовного – крыльев.    

Пропустил.  Нынче 10 сентября 94. Ясная Поляна. Вчера писал порядочно. Потом ездил в  Тулу к нотариусу* и Рудакову. У нотариуса было желание сделать известным  поступок Тани. Это скверно. Встретил Евдокимова. Он живет с проституткой. Я  старался внушить ему, что это дело и большое: оживить ее. Рудаков пришел к  пессимизму в теории и к семейности в жизни. Устал вчера, и желудок неладен. И  оттого нынче вял. Утром приехал Горбунов и Якубовский. Якубовский не нравится  мне. Разумеется, оттого, что я гадок. Вчера утром, проснувшись, думал об ответе  об анархизме, как быть без правительства, англичанину*.    

Читал  прекрасную книжечку Guyard*. У него есть: цель жизни – благо, средство к совершенствованию,  орудие – любовь. Думал: На вопрос: как быть без государства, без судов, войска  и т. п. Ответ не может быть дан на вопрос, потому что он дурно поставлен.  Вопрос не в том – устроить государство: по-нынешнему или по-новому. Я и никто  из нас не приставлен к решению этого вопроса. А решению нашему подлежит, и не  произвольно, а неизбежно, вопрос о том, как мне поступить в постоянно  становящейся передо мною дилемме: подчинить ли свою совесть делам,  совершающимся вокруг меня, признать ли себя солидарным с правительством,  которое вешает заблудших людей, гонит на убийство солдат, развращает опиумом и  водкой народ и т. п., или подчинить свои дела совести, то есть не  участвовать в правительстве, дела которого противны моему сознанию? А что из  этого выйдет, какое будет государство, этого я ничего не знаю, и не то, что не  хочу, но не могу знать. Знаю только то, что из того, что я буду следовать вложенному  в меня высшему моему свойству разума и любви или разумной любви, ничего дурного  выйти не может. Как не может выйти ничего дурного из того, что пчела будет  следовать вложенному ей высшему инстинкту, будет вылетать с роем из своего дома,  казалось бы, на погибель. Но повторяю, я об этом судить не хочу и не могу. […]    

[14  сентября.] Я пропустил день и ошибся днем. Сегодня 14 сентября. Ясная  Поляна, 94. Третьего дня ездил в Кожуховку к погорелым. Был хороший день.  Вечером хотел писать, но надо было проводить гостей. Вчера утром немного  работал, потом поехал в Овсянниково решить вопрос о лесе и саде. Все очень  хорошо устроилось. Вечером сел писать и написал рассказ о метели*. Нехорошо.  Писал до 12. Сегодня утром встал нездоровый, бок болит, и целое утро делал  пасьянсы. Ничего не написал. Теперь завтракать. Надо не выходить.    

Вчера  был юноша технолог, читал критику на «Царство божие» и желал прочесть все. Не  знаю, нужно ли ему. Как будто он слаб.    

Нынче  16 сентября. 94. Ясная Поляна.  Вчера писал немного, но хорошо обдумал и составил конспект до конца. Потом  пошел рубить. Много работал. Чувствую себя вполне здоровым. Вечер читал письма  и статьи с почты. Ничего особенно интересного. От Лебедевой. О бабистах*.  Третьего дня вечером измучил меня студент харьковский, просивший дать ему на  дорогу 10 р. Нынче так же хорошо писалось, но не кончил и даже запутался.  Неясен вопрос о боге. Бог-творец, бог-личность совершенно излишнее и  произвольное представление. Записал только сравнение равнодушия лошади, идущей  под ветками, и неравнодушия и страдания даже верхового на ней, которого по лицу  бьют ветки, с равнодушием толпы, идущей навстречу известным, обычным для них  условиям жизни, и неравнодушия о страданиях людей, которые выше многими  головами толпы, не могут быть равнодушны от этих явлений и страдают от них.    

Дети  очень милы. И все хорошо очень, а мне грустно.    

17  сентября. 94. Ясная Поляна.  Е.б.ж.    

[20  сентября.] Три дня не писал; сегодня 20. Вчера еще я ездил в Козловку,  третьего дня много рубил и 4-го дня ходил с детьми в Ясенки. По утрам все дни  писал. Нынче с утра или вчера с вечера начался очень сильный насморк и кашель.  Надо употребить это нездоровье на пользу; не осуждать других, а самому  перенести так, чтобы никого не беспокоить, никому не быть неприятным и,  главное, продолжать служить.    

В  писании вышли две версии. Последняя (параллельная), кажется, лучше. Надо только  ввести понятие желания блага, которое, не освещенное разумом, является  себялюбием, и освещенное или освобожденное разумом, является любовью, более или  менее истинной, по мере степени освещения разумом. […]    

23  сентября. Свадебный  день, 32 года. Е.б.ж.    

[24  сентября.] Вчера не записал. Утром очень хорошо писал. Подвигаюсь, Маша  уехала в Москву. Я ездил в Овсянниково. Вечером отвозил Марью Александровну.  Читал.    

24  сентября 94. Ясная Поляна.  Нынче тоже утром хорошо работалось. Таня мне все переписала. Странное дело, как  только вспомню об Овсянникове, о том, что Таня отдала его мужикам, мне  неприятно, неловко. Во 2-ом часу ходил с лопатой на Козловку и там чинил  дорогу. Очень устал. Вернулся, ждали Соню, но она не приехала, будет завтра. Я  с особенным нетерпением ее жду. Как бы удержать при ней то же доброе чувство,  которое я имею к ней без нее.    

Думал  много о том, что я писал Цецилии Владимировне*. Говорил про это с Марьей Александровной.  Вот где настоящая эмансипация женщин: не считать никакого дела бабьим делом,  таким, к которому совестно притронуться, и всеми силами, именно потому, что они  физически слабей, помогать им, брать от них всю ту работу, которую можно взять  на себя. Точно так же и в воспитании, именно в виду того, что, вероятно,  придется родить и потому меньше будет досуга, именно в виду этого устраивать  для них школы не хуже, но лучше мужских, чтобы они вперед набрали сил и знаний.  А они на это способны. Вспоминал свое грубое в этом отношении эгоистическое  отношение к жене. Я делал, как все, то есть делал скверно, жестоко.  Предоставлял ей весь труд, так называемый бабий, а сам ездил на охоту. Мне  радостно было сознать свою вину.    

Еще  думал: увидал Ваксу, собаку, изуродованного, безногого, и хотел прогнать его,  но потом стыдно стало. Он болен, некрасив, уродлив, за это его гнать. Но  красота влечет к себе, уродство отталкивает. Что же это значит? Значит ли то,  что надо искать красоту и избегать уродства? Нет. Это значит то, что надо  искать того, что дает своим последствием красоту, и избегать того, что дает  своим последствием уродство: искать добра, помощи, служения существам и людям,  избегать того, что делает зло существам и людям. А последствие будет красота.  Если все будут добры, все будет красиво. Уродство есть указание греха, красота –  указание безгрешности – природа, дети. От этого в искусстве поставление целью  его красоты – ложно.    

Маша  недобра уехала. Неужели ревнует к Тане, с овсянниковской историей, избави бог.  Надо написать ей.    

Нынче 4  октября 94. Ясная Поляна. Иду назад. Сейчас 12-й час ночи. Сидел наверху с  Сережей сыном, и – какая радость – ни малейшего прежнего недоброго чувства к  нему, а, напротив, теплится – любовь. Благодарю тебя, отец любви – любовь.  Нынче рождение Тани. Ей 30 лет. Она грустна, тиха и, кажется, неспокойна  сердцем. Помоги ей бог. Днем спал, утро писал. Перевязывал ногу. Вчера вечер  сидел с Legras. Тоже и днем, утром писал. Нога болела: Третьего дня, 3-го,  приехал из Пирогова с больной ногой. Застал Соню очень бодрою и доброю. Все  становится лучше и лучше. Утром выехал из Пирогова, где очень дружелюбно провел  2-е и 1-е, 1-го ехал на Вятчике и так уморил его, что он стал. Написал письмо  Маше и Трегубову. Много думал дорогой и за эти дни и многое забыл. Все об  изложении веры. […]    

Нынче 8  октября. Ясная Поляна. 1894. Нынче приехал Поша и Страхов*. У Страхова был  обыск, и ему объяснили, что Толстой теперь другой и опасен. Мне как будто не  захотелось гонения. И стыдно стало за это на себя. Уж очень хорошо было дома с  Соней. Нынче же целый день и вечером она постаралась опять сделать мне  радостным гонение. Целый день: то яблони украденные и острог бабе, то осуждения  того, что мне дорого, то радость, что Новоселов перешел в православие, то толки  о деньгах за «Плоды просвещения»*. Я ослабел, и мой светик любви, который так  радостно освещал мою жизнь, начал затемняться. Не надо забывать, что не в делах  этого мира жизнь, а только в этом свете. И я как будто вспомнил. […]    

9  октября. Болезнь  и, вероятно, скорая смерть государя очень трогает меня. Очень жалко*. Утром  пришел Рудаков. Я стал работать, но уперся перед соблазнами. Подразделение и  самое определение произвольны и нет точности. Обдумывал, но ни на что не  решился. Ездил в Дёменку, возил бандаж старику. Окунулся в нищету деревни. Как  дурно, что давно уже не вступаю в нее. Жалеешь своего времени, хочется все  сказать, что имею сказать, а сил нет. И если сближаться с деревней, то нет  ровного настроения, которое кажется, нужно для работы. Я говорю, кажется,  нужно, потому что не уверен в том, что должно. Если бы работа в деревне,  общение с народом шло ровно, естественно, без борьбы, а то, кроме чистой  искусственности отношений, еще борьба в семье и – тяжело, не по силам.    

Страхов  очень приятен, он уехал в Москву. Соня нехороша, беспрестанно цепляет.    

Сегодня  13 октября. 94. Ясная Поляна.  Сегодня писал утром. Все движется, уясняется внутри, но излагается еще плохо.    

[…]  Вчера приехала утром Маша с Верой Северцевой. Маша хороша, спокойна. Лева возбуждает  жалость, он и государь. Рубил дрова с Пошей. Вечером дочитывал: дружба Гете с  Шиллером. Много думалось при чтении и об эстетике, и о своей драме. Хочется  писать*. Может быть, и велит бог.    

Третьего  дня тоже писал, уехал Страхов, я рубил деревья с мужиком. 10-го приехал Поша с  Страховым. Оба были мне очень приятны. Завтра Соня уезжает. Думал за это время:    

1) Теперь  люди носятся с теорией искусства – ставя идеалом его одни – красоту, другие –  полезность, третьи – игру. Вся путаница происходит оттого, что люди хотят  продолжать считать идеалом то, что уже пережито и перестало быть им. Таковы –  полезность и красота. Искусство есть умение изображать то, что должно быть, то,  к чему должны стремиться все люди, то, что дает людям наибольшее благо. Изобразить  это можно только образами. Таких идеалов человечество пережило два и теперь  живет для третьего. Прежде всего – полезность: и все полезное было  произведением искусства, так оно и считалось; потом прекрасное и теперь доброе,  хорошее, нравственное. Путаница происходит оттого, что хотят пережитое  поставить опять идеалом, как бы взрослых заставить играть в куклы или лошадки.  Надо бы сказать это ясно и кратко. […]    

Больше  недели не писал. Нынче 21 октября. Ясная Поляна. 94. Соня уехала, Таня  приехала. Ее состояние лучше. За это время все та же работа, и так же, еще  медленнее подвигается. Нынче решил вновь писать народным, понятным всем языком.  Здоровье не совсем хорошо. Нет энергии. Но душевное состояние прекрасное.    

Дня три  тому назад перечитывал свои дневники 84 года, и противно было на себя за свою  недоброту и жестокость отзывов о Соне и Сереже. Пусть они знают, что я  отрекаюсь от всего того недоброго, что я писал о них. Соню я все больше и  больше ценю и люблю. Сережу понимаю и не имею к нему никакого иного чувства,  кроме любви. […]    

[26  октября.] Нынче 26, три дня не писал. За это время событие было то, что я  написал Попову, прося его прекратить переписку с Таней. Она покорилась. Она  очень хороша. Нынче лежит, у нее кашель и насморк. Вчера ездил в Ясенки, утром  писал письма к Розен и англичанину, а нынче тоже. Третьего дня тоже работа,  проводил Илюшу с Цуриковым. И испытал большую радость – не только не осуждал  Илюшу, но жалел и любил его. Такой он слабый и добрый.    

Читаю  «Morticoles»*, и думается, что и моего тут капля меду есть. Очень полезная и знаменательная  книга. Нынче умер Павел*, сапожник. Все спрашивал жену: Не заходили за мной? И  все прислушивался к окнам. А ночью вскрикнул: Идут. Сейчас. И умер. Только  старикам, как мне, заметна эта краткость, временность жизни. Это так ясно,  когда один за другим вокруг тебя исчезают люди. Только удивляешься, что сам все  еще держишься. И стоит ли того (хоть только с этой точки зрения), появившись на  такой короткий промежуток времени, в этот короткий промежуток наврать, напутать  и наделать глупости. Точно, как актер, у которого только одна короткая сцена,  который долго готовился к этой сцене, одет, гримирован, и вдруг выйдет и  соврет, осрамится сам и испортит всю пьесу.    

Думал за  это время две казавшиеся мне важными вещи:    

1) То,  что всякий человек, как бы он ни был порочен, преступен, неучен, неумен, какие  бы он ни делал гадости и глупости, непременно считает себя совершенно правым. И  сердиться на него за это нельзя и не надо: ему нельзя не считать себя правым.  Если бы он не считал себя правым, он не мог бы жить так, как он живет.    

Человек  одаренный (праведный) и обремененный (грешный) разумом не может жить противно  рассуждению. И потому, если он хочет жить противно разуму, он и придумывает  такие рассуждения, которые не только оправдывают его, но доказывают ему, что  именно так, а не иначе он и должен поступать.    

Чтобы не  считать себя правым – ему надо перестать жить, как он жил.    

Человек  может только двояко судить о себе: считать себя совсем правым или совсем виноватым.  Считает себя совсем правым тот, кто не хочет изменять своей жизни и разум свой  употребляет на оправдание того, что было, и считает себя совсем виноватым тот,  кто хочет совершенствоваться и разум свой употребляет на познание того, что  должно быть. […]    

Пропустил  один день. Сегодня 30 октября 94. Ясная Поляна. Все эти дни чувствую  себя очень слабым умственно. Вчера еще проработал немного и вечером поправил  письма, но нынче и не открывал тетради. И грустно, уныло все время, хотя ничто  не тревожит, напротив, все очень хорошо. Девочки спокойны и милы. Письма  хорошие. Вчера было письмо от Левы, которое тронуло меня.    

Думал:  1) О присяге, о которой мы говорили вчера с Петром Цыганком*. Велено присягать  12-летним. Неужели они думают связать этим детей? Разве не очевидно это самое  требование показывает их вину и сознание ее. Хотят удержать и спасти тонущее  самодержавие и посылают на выручку ему православие, но самодержавие утопит  православие и само потонет еще скорее. […]    

Пропустил  несколько дней. Нынче 2 ноября. Ясная Поляна. 94. Время летит с  ускоряющейся быстротой, особенно заметной при той праздности, в которой я живу.  Проходит осень, лучшее время года. А я ничего еще не сделал.    

[…]  Теперь 10 часов вечера. Завтра едем в Пирогово.    

Нынче 4  ноября. Ясная Поляна. 94. В Пирогово не поехали. Девочки нашли в Козловке  письмо от Сони, в котором она отчаивается. Вчера же вечером получил письмо, из  которого видно, что все прошло. Я оба дня не брался за писанье. Не хочется  писать и думать. Хочется работать руками, ездить. Нынче приехал Сережа. Мне с  ним хорошо. Опять он чувствует, что я иду ему навстречу, и он приближается.  Письмо от Гуревич, справедливо возмущенное всем бешенством подлости и  дурачества*, и от Соловьева очень ласковое*. Теперь 10-й час.    

Ничего  уже не придется делать. Таня жалуется, что жизнь прошла – ее 30 лет – без  пользы и что напортила себе. Это хорошо, что она так думает. Машу посылают за  границу. Завтра.    

Пять  дней не писал. Сегодня 10 ноября. 94. Москва. Особенного во внешней  жизни за это время ничего не случилось. Переехали в Москву, был у нас Булыгин,  те же безумие и подлость по случаю смерти старого и восшествия нового царя. В  Москве тяжело от множества людей. Внутренне то, что работа как будто  подвигается и уясняется это хорошее, а нехорошее то, что нет уже той свежести  сознания присутствия бога и нет той любовности, которая была прежде. Это  чувствую в отношениях с Соней и Левой.    

Думал за  это время все о своем писанье и, что думал, то вписал или впишу туда. Было записано  на листе, и потерял. Помню только то, что шествие через Москву с гробом было  очевидным лицедейством, которое должны были производить цари. Такое лицедейство  они производят всю жизнь: в этом проходит вся их жизнь. А люди еще завидуют им.    

Было  трогательное письмо от какого-то молодого человека из Петербурга, спрашивает: зачем  жить? Я вчера написал ему*.    

Нынче 20  ноября. 1894. Москва. Как будто услышал мою молитву, и я чувствую –  особенно нынче – во время прогулки чувствовал радость жизни. Нынче писал  довольно успешно. Остальное время поправлял биографию Дрожжина*. Вчера ночью  было тяжелое столкновение. Слава богу, я все время помнил о боге, и все стало  во благо. Вчера вечером набралась толпа гостей. Прежде всех приехал  Богоявленский и Сопоцько. Я начал читать Богоявленскому катехизис и прочел начало.  Мне было интересно слушать. Все-таки лучше, чем я ожидал. Днем был у Страхова,  ходил с Евгением Ивановичем*. Все хорошо, писалось порядочно. Только один день  был слаб. За это время написал предисловие к сказочке «Карма» и послал*. Думал  много за это время. Многого не записал и забыл, а вот что помню.    

[…] 2)  Иду по Кремлю мимо стен кремлевских и бойниц и думаю: было время, когда это  было нужно; нужны были и пыточные приспособления, и орудия казни, и цензуры, а  пришло время, и уже некоторые из этих предметов и для некоторых людей уже  представляют только памятники древности. Так же придет время, когда так будут  показывать пушки, сабли, крепости, мундиры, ордена. […]    

Нынче 25  декабря, вечер. Больше месяца не писал. Было за это время из событий то,  что приходили студенты, я им написал письма в Петербург*. Еще с Левой грустное  столкновение. На днях радостный для меня приезд Чертковых. Писал учение блага*.  Я недавно, дней десять, оставил и сначала писал «Сон молодого царя»*, а потом  «Хозяин и работник». И, кажется, кончу*. Катехизис все так же люблю и думаю о  нем беспрестанно. […]    

Нынче 31  декабря. Прошло пять дней. Все это время писал рассказ «Хозяин и работник».  Не знаю, хорошо ли. Довольно ничтожно. Был здесь Чертков. Вышло очень  неприятное столкновение из-за портрета. Как всегда, Соня поступила ре’шительно,  но необдуманно и нехорошо*. Прекрасная книга Lachman’a «Weder Dogma, noch  Glaubensbekenntnis, sondern Religion», надо написать ему*. Приятная беседа с  Еропкиным, – добрая.    

1) Видел  Веру Величкину, ее брата, приятеля и его сестру*. Всех их продержали 1½ месяца  в доме предварительного заключения, и все четверо без исключения с радостью  вспоминали о своем пребывании там. Я нарочно спрашивал подробно, не было ли  жутко там хоть первое время. Оказывается, что Вера Величкина поправилась,  окрепла нервами, отдохнула. Обращение мягкое. Уединение и беззаботное  спокойствие.    

2) Лева  говорил, что они долго беседовали с Ваней Раевским о том, что молодые люди  нашего времени чахнут и нервно болеют оттого, что нет поприща деятельности, и  много другого, очень хитроумного говорили они между собой. А сводится все к религии  горшка, как говорил дедушка, к тому, чтобы не заставлять других служить  себе в самых первых простых вещах. Ведь вся христианская мораль в практическом  ее приложении сводится к тому, чтобы считать всех братьями, со всеми быть  равными – это сознание было главным переворотом в моей жизни, а для того, чтобы  исполнить это, надо прежде всего перестать заставлять других работать на себя,  а при нашем устройстве мира – пользоваться как можно меньше работой,  произведениями других, тем, что приобретается за деньги, как можно меньше  тратить денег, жить как можно проще. А они – самые добрые из них, желающие быть  согласными со мною, обходят это требование, называя его односторонностью,  преувеличением, и нарушая первое, главное правило нравственности, хотят жить  нравственно. Понятно, что у них ничего не выходит при этом. И они тоскуют и  гибнут. […]