1 2 3 4 5 6 7 8 9 
Квилп  соскочил вниз в один миг — и не ногами вперед, не руками вперед, не головой  вперед, а сразу всем телом.    

— Пожалуйста, —  сказал он, беря фонарь, единственный источник света на всей пристани. —  Будьте осторожны, друг мой. Не споткнитесь о доски — они валяются гвоздями  кверху, а гвозди-то все ржавые. В переулке собака. Вчера ночью она искусала  мужчину, третьего дня женщину, а в прошлый вторник загрызла насмерть ребенка —  правда, играючи. Держитесь от нее подальше.    

— А  где она, по какую сторону дороги? — с отчаянием в голосе спросил Брасс.    

— Конура  ее стоит по правую руку, — ответил Квилп, — но иной раз она  подкарауливает прохожих и слева. 3а нее ручаться трудно. Берегитесь! Я никогда  вам не прощу, если с вами что случится. Эх, фонарь погас! Ну, да ничего, вы же  дорогу знаете. Идите все прямо, прямо!    

Квилп  незаметно повернул фонарь стеклом к себе и теперь трясся от хохота, с восторгом  прислушиваясь к тому, как стряпчий спотыкается о доски и чуть ли не через  каждые два-три шага тяжело валится на землю. Наконец несчастный Самсон выбрался  в переулок, и во дворе все стихло.    

Квилп  запер дверь конторы на ключ и снова прыгнул в гамак.    

 Глава LXIII    

     

Должностное  лицо, сообщившее Киту утешительное известие о том, что его пустяковое дело  будет слушаться в Олд-Бейли[86]  и не займет много времени, оказалось совершенно право в своих предположениях.  Ровно через восемь дней сессия возобновилась. Через день после ее начала  Большое Жюри[87]  вынесло вердикт о предании Кристофера Набблса уголовному суду за кражу, а еще  через два дня вышепоименованный Кристофер Набблс должен был или опровергнуть  предъявленное ему обвинение, или же признаться в том, что он, этот самый  Кристофер, мошенническим образом похитил и украл из дома и конторы некоего  Самсона Брасса, джентльмена, билет достоинством в пять фунтов стерлингов,  выпущенный Английским банком, — а следовательно, нарушил установленные на  сей предмет законы, а также посягнул на спокойствие его величества короля и на  достоинство королевской власти[88].    

Выслушав  судью, Кристофер Набблс дрожащим, тихим голосом пролепетал: «Нет, не виновен».  И здесь напомним тем, кто любит высказывать суждения скороспелые и  поверхностные и кто вменил бы в обязанность Кристоферу говорить громко,  уверенно, — напомним им, что тюрьма и пережитые волнения способны  сокрушить самое мужественное сердце и что человек, просидевший под замком хотя  бы только одиннадцать дней, ничего не видя, кроме каменных стен и двух-трех  столь же каменных физиономий, робеет и теряется, когда его вдруг вводят в  шумный зал, где перед ним мелькает множество незнакомых лиц. Здесь же следует  отметить, что на свете есть немало людей, для которых человеческое лицо,  обрамленное париком, кажется гораздо внушительнее н страшнее лиц с положенной  им от природы шевелюрой, а если ко всему этому еще добавить вполне естественное  чувство, охватившее Кита при виде обоих Гарлендов и маленького нотариуса,  бледных, взволнованных, то вряд ли следует удивляться, что он был несколько не  в своей тарелке и не мог проявить должное спокойствие.    

Хотя Кит  не видел со дня ареста ни своих хозяев, ни мистера Уизердена, ему было  известно, что они пригласили адвоката для его защиты. И поэтому, когда один из  присутствующих в зале джентльменов в парике встал и сказал: «Я со стороны  обвиняемого, милорд», — Кит поклонился ему, а когда другой джентльмен в  парике тоже встал и сказал: «Я со стороны обвинения, милорд», — Кит  вздрогнул, но все же отвесил поклон и этому джентльмену. И как же он надеялся в  глубине души, что его джентльмен не ударит в грязь лицом перед другим  джентльменом и с первых же слов посрамит своего противника!    

Джентльмен  со стороны обвинения, выступивший первым, был в наилучшем расположении духа  (ибо всего лишь несколько минут назад ему удалось добиться почти полного  оправдания одного молодого человека, имевшего неосторожность убить собственного  папашу) и потому залился соловьем, стараясь внушить присяжным, что, если они  оправдают этого обвиняемого, им придется испытать такие же муки и угрызения  совести, какие он сулил их предшественникам, если б те осудили того  обвиняемого, Сообщив все подробности дела Кита — «самого позорного из всех,  разбиравшихся на его памяти!» — джентльмен умолк, словно подготавливая  слушателей к чему-то страшному, и после паузы сказал, что, насколько ему известно,  его почтенный коллега (косой взгляд в сторону джентльмена Кита) намеревается  опорочить показания тех безупречных свидетелей, которые вскоре предстанут перед  судом, хотя он лично ожидает от своего почтенного коллеги большего доверия и  уважения к истцу лучшему и достойнейшему члену достойнейшей корпорации,  включившей его в свои ряды. Далее джентльмен осведомился, известна ли присяжным  улица Бевис-Маркс? Если же улица Бевис-Маркс им известна (да кто позволит себе  в этом сомневаться!), известны ли им также возвышающие душу исторические  воспоминания, связанные с этим знаменитым местом? Неужто же такой человек, как  Брасс, может жить на такой улице, как Бевис-Маркс, и не быть личностью в высшей  степени добродетельной и благонамеренной? Наговорив с три короба на эту тему,  джентльмен вдруг спохватился — вправе ли он оскорблять присяжных, втолковывая  им то, что они прекрасно знают сами, и тут же вызвал Самсона Брасса.    

Мистер  Брасс выходит бодрый, свеженький, отвешивает поклон судье, как человеку, с  которым он имеет честь быть знакомым и которого он с удовольствием расспросил  бы о здоровье, и, сложив руки на животе, устремляет взгляд на своего  джентльмена, словно говоря ему: «А вот и я! Показания? Пожалуйста! Только  отверните кран — и они потекут сами собой». И джентльмен отвертывает кран и с  большим умением выцеживает из своего доверителя нужные показания так, что они  прозрачной тоненькой струйкой бегут на виду у всех присутствующих. Потом за  мистера Брасса принимается джентльмен Кита, но без особого успеха, и после множества  пространных вопросов с одной стороны и кратких ответов — с другой, мистер  Самсон Брасс с торжествующим видом садится на место.    

Его  сменяет Сара, которая тоже легко идет на поводу у джентльмена мистера Брасса и  весьма неподатлива в руках джентльмена Кита. Короче говоря, джентльмену Кита  ничего не удается вытянуть из этой свидетельницы, кроме того, что было сказано  раньше (разве только в более сильных выражениях по адресу его клиента), и он  отпускает ее, испытывая явное замешательство. Вслед за тем джентльмен мистера  Брасса вызывает Ричарда Свивеллера, и Ричард Свивеллер появляется на месте  Сары.    

Но  джентльмену мистера Брасса уже успели шепнуть на ухо, будто бы этот свидетель  расположен к обвиняемому, что весьма радует джентльмена мистера Брасса великого  доку по части разных, как говорится, «подковырок». И поэтому он прежде всего  требует, чтобы судебный пристав убедился собственными глазами, действительно ли  свидетель целовал библию, и потом принимается за него, засучив рукава.    

— Мистер  Свивеллер, — говорит джентльмен мистера Брасса, после того как Дик изложил  все обстоятельства дела весьма неохотно и с явным желанием повернуть их в  пользу подсудимого. — Скажите мне, пожалуйста, сэр, где вы вчера  обедали? — Где я вчера обедал? — Вот именно, сэр, где вы вчера  обедали? Где-то здесь поблизости? — Да, действительно… напротив, через  улицу. Да. Действительно. Напротив, через улицу, — повторяет джентльмен  мистера Брасса, поглядывая в сторону присяжных. — Вы были один,  сэр? — Виноват? — мистер Свивеллер не расслышал вопроса. — Вы  были один, СЭР? громовым голосом повторяет джентльмен мистера Брасса. —  Обедали один или кого-нибудь угощали, сэр? Ну-с? — Да, действительно…  угощал, — с улыбкой отвечает мистер Свивеллер. — Будьте любезны оставить  этот легкомысленный тон, сэр, совершенно не соответствующий тому месту, где вы  находитесь. Впрочем, у вас, вероятно, есть основания радоваться, что вы  занимаете сейчас именно это место, а не другое! — говорит джентльмен  мистера Брасса, мотнув головой направо и тем самым намекая, что скамья  подсудимых — вот сфера действий, наиболее подходящая мистеру Свивеллеру. —  Итак, слушайте меня внимательно. Вчера вы прохаживались около суда, ожидая  разбора этого дела. Обедали напротив, через улицу. Угощали кого-то. Не брат ли  обвиняемого был этот ваш сотрапезник? — Мистер Свивеллер пытается  объяснить… — Да или нет, сэр? — рявкает джентльмен мистера Брасса. —  Но позвольте мне… — Да или нет, сэр? — Да, но… — Да! — обрывает его  джентльмен на полуслове. — Так какой же вы после этого свидетель!    

Джентльмен  мистера Брасса садится на место. Джентльмен Кита, не зная, как все обстояло в  действительности, предпочитает не касаться этого вопроса. Ричард Свивеллер  удаляется сконфуженный. Судья, присяжные и публика представляют себе мысленно,  что он слонялся около суда в обществе какого-то забулдыги шести футов росту, с  разбойничьей физиономией, украшенной пышными бакенбардами. На самом же деде это  был маленький Джейкоб, закутанный в шаль, из-под которой виднелись его голые  икры. Правды никто не знает; каждый уверен, что тут дело нечисто; и все это —  результат ловкости джентльмена мистера Брасса.    

Теперь  суду предстоит выслушать отзывы о Ките, и тут джентльмен мистера Брасса снова  пользуется возможностью показать себя во всем блеске. Выясняется, что, беря  Кита на службу, мистер Гарленд почти ничего о нем не знал, никаких  рекомендаций, кроме тех, которые дала Киту его же собственная мать, не получал  и что прежний хозяин вдруг расстался со своим слугой, неизвестно почему. —  Право, мистер Гарленд, — говорит джентльмен мистера Брасса, — для  человека ваших лет вы поступили, мне кажется, по меньшей мере  опрометчиво. — То же самое кажется и присяжным, и они выносят Киту  обвинительный приговор. Кита уводят, не внимая его робким протестам. Публика  усаживается на места, с удвоенным интересом готовясь к следующему делу, ибо, по  слухам, на нем будут выступать в качестве свидетельниц несколько женщин, и  джентльмен мистера Брасса, выступающий на сей раз на стороне ответчика, учинит  им такой перекрестный допрос, что со смеху лопнешь.    

Мать  Кита, бедняжка, ждет сына внизу, у решетки, вместе с матерью Барбары, а та —  добрая душа! — только и знает, что плакать в три ручья да нянчиться с  малышом. Происходит печальная встреча. Тюремный сторож большой охотник до газет  — успел рассказать им все. Он не думает, чтобы Кита присудили к пожизненной  каторге, так как время еще есть — успеет достать где-нибудь хорошие отзывы о  себе, а тогда меру наказания снизят. И зачем только он это сделал?    

— Он  ничего такого не делал! — восклицает мать Кита.    

— Ну,  что там спорить, — говорит сторож. — Сделал, не сделал — теперь уж  все одно.    

До Кита  можно дотронуться сквозь решетку, и мать сжимает ему руку — сжимает с таким  отчаянием, сила которого ведома лишь богу да тем, кого он наделил любящим  сердцем. Кит заклинает мать не падать духом, просит, чтобы ему дали поцеловать  братьев, и, когда мать Барбары поднимает их, шепчет ей украдкой: «Уведите ее  домой!» — Мама, верь, мы найдем заступников! Не сегодня, так завтра, —  говорит он. — Все уладится, и меня выпустят на свободу. А когда Джейкоб и  малыш подрастут, расскажи им — все расскажи. Ведь если они будут думать, что их  брат совершил бесчестный поступок, у меня сердце разорвется на части, где бы я  ни был, хоть за тысячу миль отсюда!.. Боже мой! Неужели не найдется доброго  человека, который позаботился бы о ней!    

Пальцы  матери выскальзывают из его руки, она, несчастная, замертво падает на пол. Но  Ричард Свивеллер тут как тут — расталкивает локтями зевак, подхватывает ее — не  без труда — за талию, на манер театральных соблазнителей, и, кивнув Киту и  знаком дав понять матери Барбары, что экипаж ждет их у ворот, быстро удаляется  со своей ношей.    

Итак,  Ричард повез миссис Набблс домой. И какую же этот Ричард плел чепуху всю  дорогу, сыпля, словно из мешка, цитатами из разных песенок и стихотворений,  одному богу известно! Он довез ее до дому, дождался, когда она придет в  чувство, а потом — так как заплатить за проезд ему было нечем, с шиком подкатил  к конторе на улице Бевис-Маркс и попросил извозчика подождать у дверей (напомним,  что все это происходило в субботу), пока он «разменяет получку».    

— Мистер  Ричард, сэр! — радостно воскликнул Самсон. — Приветствую вас!    

Как ни  мало правдоподобны казались сначала мистеру Ричарду объяснения Кита, в тот  вечер он почти готов был поверить, что его любезнейший патрон совершил какую-то  чудовищную подлость. Кто знает, может статься, горестная сцена, свидетелем  которой только что был этот беззаботный шалопай, проняла даже его? Так или  иначе, подозрения не давали ему покоя, и потому он постарался изложить свою  просьбу, не тратя лишних слов.    

— Жалованье? —  воскликнул Брасс, вынимая кошелек из кармана. — Ха-ха! Ну, разумеется,  мистер Ричард, разумеется, сэр! Ведь жить-то всем надо. У вас не будет сдачи с  пяти фунтов, сэр?    

— Нет, —  отрезал Дик.    

— Постойте!  Вот как раз столько, сколько вам причитается. И никого не надо беспокоить.  Пожалуйста!.. Мистер Ричард… сэр. — Дик, успевший подойти к двери, круто  обернулся.    

— Сэр, —  сказал Брасс, — вы можете больше не затруднять себя посещением конторы.    

— Что?    

— Видите  ли, мистер Ричард, — продолжал стряпчий, засовывая руки в карманы и  покачиваясь на табуретке. — Дело в том, что столь сухая и даже мертвая  материя, как юриспруденция, сэр, способна загубить, совершенно загубить  человека с вашими способностями. Нудное ремесло, невыносимо нудное! Вот,  скажем, на сцене или… или в армии, мистер Ричард, или в каком-нибудь  первоклассном заведении с продажей спиртных напитков ваши таланты развернулись  бы во всю ширь. Надеюсь, вы к нам еще не раз заглянете. Салли будет встречать  вас с распростертыми объятиями, сэр. Ей очень жаль расставаться с вами, и  только чувство долга перед обществом примиряет ее с Этой разлукой. Салли  удивительное существо, сэр! Деньги я, кажется, сосчитал правильно? В конторе  разбито окно, сэр, но я не хочу удерживать с вас за него. Когда люди расстаются  друзьями, мистер Ричард, о таких мелочах думать не следует. Я придерживаюсь  этого прекрасного правила, сэр!    

Мистер  Свивеллер, не удостоивший ни словом эти довольно бессвязные замечания, молча  вернулся за своей спортивной курткой и начал скатывать ее в тугой круглый шар,  так пристально глядя на мистера Брасса, точно этот шар предназначался для того,  чтобы сбить его с ног. Однако он ограничился тем, что сунул сверток под мышку  и, опять-таки не нарушая молчания, вышел из конторы. Затворив за собой дверь,  мистер Свивеллер тут же отворил ее, устремил на стряпчего все такой же долгий  зловещий взгляд, медленно склонил голову, как это делают привидения, и вслед за  тем исчез.    

Он  расплатился с кэбменом и покинул улицу Бевис-Маркс, строя в уме грандиозные  планы, как утешить мать Кита и помочь ему самому.    

Но жизнь  джентльменов, предающихся тем удовольствиям, которым платил дань и Ричард  Свивеллер, подвержена всевозможным случайностям. Тревоги, испытанные им за  последние две недели, окончательно подорвали его организм, и без того  достаточно подорванный длительным употреблением спиртных напитков. В ту же ночь  мистер Ричард почувствовал себя плохо и на другой день уже не вставал с  постели, заболев жесточайшей нервной горячкой.    

 Глава LXIV    

     

Изнывая  от мучительной неутолимой жажды, не находя ни в каком положении хотя бы  минутного покоя и отдыха и блуждая, непрестанно блуждая по бесконечным дебрям  горячечного бреда, где ничто не сулило ему ни короткой передышки, ни желанного освежения  или Забытья, где надо всем царила безысходная тупая усталость, такая усталость,  что ее не могло побороть ни его измученное тело, метавшееся по жаркой,  неудобной постели, ни мозг, истомленный одной неотвязной мыслью, одним смутным  чувством, будто что-то осталось недоделанным, будто надо еще преодолеть  какое-то страшное препятствие, освободиться от гнетущей заботы, которая  омрачает собой все, словно нечистая совесть, и, принимая то одно, то другое  обличье (неясное, призрачное, но неизменное в своей сущности), пронизывает  ужасом даже дремоту, — под этой медленной пыткой злосчастный Ричард таял и  чах день ото дня, и, наконец, когда ему почудилось, что целое полчище дьяволов  навалилось на него и не дает подняться с кровати, он крепко заснул и никаких снов  больше не видел.    

Он  проснулся. Ощущая во всем теле покой, несравнимый по сладости даже со сном, он  начал постепенно припоминать свои недавние муки и подумал: «Долго же тянулась  эта ночь… уж не бредил ли я, чего доброго?» Потом машинально поднял руку и удивился,  почему она такая худая, словно высохшая, а кажется тяжелой. И все же на душе у  него было легко и спокойно, и, не утруждая себя дальнейшими размышлениями по  поводу руки, он продолжал лежать в полузабытьи до тех пор, пока его внимание не  привлек чей-то кашель. Неужто дверь осталась вчера незапертой? Значит, в  комнате есть кто-то еще? Странно! Но думать об этом тоже было лень, и,  наслаждаясь блаженным отдыхом, он стал машинально разглядывать зеленые полоски  на кроватном пологе, которые почему-то представлялись ему сочной травой, а  желтые просветы между ними — усыпанными песком аллеями, и все это вместе взятое  образовывало в его воображении уходящую вдаль перспективу красивого, строгого  парка.    

Он долго  гулял по этому парку и успел забрести бог знает куда, как вдруг кашель  послышался снова. Аллеи тут же превратились в полоски; он чуть приподнялся в  постели и, отдернув полог, выглянул из-за него.    

Комната  все та же, свеча еще горит, но откуда взялись эти склянки и миски, белье,  развешанное у огня, и прочие принадлежности, обязательные возле ложа больного?  Никакого беспорядка, все чисто, и вместе с тем все совсем по-другому, чем было  вчера вечером, когда он ложился спать. А какой свежий воздух! Прохладный запах  лекарственных трав и уксуса, пол только что сбрызнут водой, и… кто это?  Маркиза?    

Да!  Играет сама с собой в криббедж. Вот она — сидит за столом, такая  сосредоточенная, изредка покашливает, но сдержанно, видимо боясь разбудить его,  тасует карты, снимает, сдает, подсчитывает взятки, передвигает колышки, как  самый заправский игрок, постигший тайны криббеджа с колыбели! Мистер Свивеллер  созерцал это зрелище несколько минут, потом выпустил полог из рук и снова  откинулся на подушку.    

«Мне  снится сон, — подумал Ричард, — самый настоящий сон. Вчера вечером у  меня были руки как руки, а сейчас они почти прозрачные на свет, точно яичная  скорлупа. Если же это не сон, значит я проснулся среди ночи, но — увы! —  не лондонской, а какой-нибудь из тех, которых ровным счетом Тысяча и Одна.  Впрочем, я сплю — несомненно сплю!» Тут маленькая служанка снова кашлянула.    

«Поразительное  дело! — подумал мистер Свивеллер. — Впервые слышу во сне настоящий  кашель. Такие вещи, как чиханье и кашель, мне как будто никогда раньше и не  снились. Вероятно, такова природа сновидений, что в них никто не чихает и не  кашляет. Вот опять… опять! Н-да! Мой сон помчался галопом».    

Решив  проверить, в каком он все-таки находится состоянии, мистер Свивеллер после  некоторого раздумья ущипнул себя за руку.    

«Это уж  совсем странно! — удивился он. — Вчера в постель лег довольно  упитанный молодой человек, а сейчас ухватиться не за что. Ну-ка, выглянем еще  разок».    

В  результате дополнительного осмотра комнаты мистер Свивеллер убедился, что его  окружают совершенно реальные предметы и что он видит их наяву.    

— Тысяча  и Одна ночь, и дело с концом! — сказал Ричард вслух. — Я попал в  Дамаск или в Каир. Маркиза — добрый джинн, который поспорил с другим джинном,  кто самый красивый молодой человек на свете, а следовательно, кто больше всех  годится в женихи китайской принцессе, и перенес меня сюда вместе с комнатой и  со всем моим скарбом на предмет сравнения. Может быть… — мистер Свивеллер томно  повернул голову на подушке и посмотрел на край постели у самой стены, может  быть, принцесса все еще… Увы! Она исчезла!    

Не  удовлетворившись таким объяснением, ибо, даже будучи правильным, оно не  разрешало до конца некоторой таинственности этой истории и возникавших в связи  с ней неясностей, мистер Свивеллер снова откинул полог с твердым намерением при  первом же удобном случае заговорить со своей гостьей. Такой случай вскоре  представился. Маркиза сдала, открыла валета и прозевала взятку, что вынудило  мистера Свивеллера крикнуть изо всех его слабых сил: — Два колышка вниз!    

Маркиза  так и подскочила на месте и захлопала в ладоши.    

«Ну,  разумеется, Тысяча и Одна ночь, — подумал мистер Свивеллер. — Там  всегда хлопают в ладоши, вместо того чтобы позвонить в колокольчик. Сию минуту  появится сотня черных рабов с кувшинами на голове, полными драгоценностей!»  Впрочем, маркиза захлопала в ладоши, видимо от радости, ибо тут же вслед за  этим она засмеялась, потом залилась слезами и воскликнула отнюдь не на  цветистом арабском диалекте: — Я так рада, так рада, просто не знаю, что и  делать!    

— Маркиза, —  медленно, словно в раздумье, проговорил мистер Свивеллер, — будьте добры  подойти поближе. Не откажите также в любезности сообщить мне, где мой  голос, — это первое. И второе: я был в теле, куда же оно теперь девалось?    

Вместо  ответа маркиза грустно покачала головой и снова заплакала, вследствие чего  мистер Свивеллер, сильно ослабевший за время болезни, почувствовал, что у него  тоже защипало глаза.    

— Судя  по вашему поведению, маркиза, — после паузы сказал Ричард, улыбаясь  дрожащими губами, — и по общему виду моей комнаты, я был болен?    

— Да  еще как! — ответила маленькая служанка, утирая слезы. — И такую  околесицу несли, не приведи господи!    

— Да? —  сказал Дик. — Значит, я был опасно болен?    

— Чуть  не померли, — ответила маленькая служанка. — Я думала, вам уж никогда  не полегчает. А теперь, слава богу!    

Мистер  Свивеллер долго молчал. Когда же дар речи вернулся к нему, он спросил, сколько  это все продолжалось.    

— Завтра  как раз три недели, — ответила маленькая служанка.    

— Три  — чего?    

— Недели, —  с ударением повторила маркиза. — Три долгих, долгих недели.    

Услыхав  о приключившейся с ним беде, Ричард вытянулся на кровати во всю длину и снова  погрузился в молчание. Тем временем маркиза оправила ему постель, убедилась,  что руки и лоб у него холодные, и, придя в восторг от такого открытия, снова  всплакнула, после чего поставила чайник на огонь и принялась поджаривать хлеб  тонкими ломтиками.    

Мистер  Свивеллер следил за ней, полный признательности, дивясь, что она чувствует себя  здесь совсем как дома, и мысленно рассыпался в благодарностях перед Салли Брасс  за такое внимание к себе. Кончив свои приготовления, маркиза накрыла поднос  чистой салфеткой и подала больному большую чашку слабого чаю вместе с гренками,  которыми, по ее словам, доктор позволил ему подкрепиться сразу же после  пробуждения. Потом она взбила ему подушки, проявив при этом не столько ловкость  опытной сиделки, сколько заботливость, и с чувством величайшего удовлетворения  стала смотреть, как Ричард, то и дело отставляя чашку в сторону, чтобы пожать  ей руку, принялся поглощать свой ужин с таким аппетитом, какого при любых других  обстоятельствах не могли бы пробудить в нем самые изысканные яства на свете.  Приняв от него посуду и снова оправив ему постель, маленькая служанка села нить  чай сама.    

— Мадкиза, —  сказал мистер Свивеллер, — как поживает Салли?    

Она  скорчила хитрую-прехитрую рожицу и замотала головой.    

— Неужто  вы с ней не виделись последние дни? удивился Дик.    

— Господь  с вами! — воскликнула маленькая служанка. — Да я от них убежала!    

Мистер  Свивеллер повалился навзничь и пролежал так минут пять. Потом он постепенно  принял сидячее положение и осведомился: — А где же вы живете, маркиза?    

— Как  где? — воскликнула маленькая служанка. Да здесь, у вас!    

— О-о! —  протянул мистер Свивеллер и снова повалился навзничь, будто сраженный пулей.    

Он лежал  неподвижный и безмолвный довольно долгое время, но когда маркиза кончила  ужинать, убрала посуду и подмела очаг, попросил ее знаком сесть на стул возле  кровати и, позволив снова подпереть себя подушками, приступил к дальнейшему  разговору.    

— Итак, —  сказал Ричард, — вы убежали из дому?    

— Да, —  ответила маркиза, — а они сделали бубликацию.    

— Простите, —  сказал Дик. — Что они сделали?    

— Бубликацию…  — повторила маркиза. — Ну, знаете, в газете.    

— Ах,  понимаю! — сказал Дик. — Публикацию? Маленькая служанка молча  закивала головой и подмигнула ему. Глаза у нее были такие красные от бессонных  ночей и слез, что, кажется, сама трагическая муза и та подмигнула бы с большей  убедительностью. И Дик почувствовал это всем сердцем.    

— Расскажите  мне, — продолжал он свои расспросы, — почему же вам вздумалось прибежать  именно сюда?    

— Да  знаете, — ответила маркиза, — вы от нас ушли, и у меня совсем никого  не осталось, потому что жилец так и не вернулся домой, а где вас обоих искать,  я ведать не ведала. Вот однажды утром, когда я…    

— Торчала  около замочной скважины? — подсказал мистер Свивеллер, заметив, что она  мнется.    

— Ну,  торчала! — призналась маленькая служанка, утвердительно кивнув  головой, — Вы и так про меня все знаете. Ну вот, торчала я около замочной  скважины и слышу, какая-то женщина говорит в конторе, что она живет там-то и  там-то и сдает вам комнату, а вы лежите в горячке, и не придет ли кто-нибудь за  вами ухаживать. Мистер Брасс как отрежет: «Это меня не касается», и мисс Салли  говорит: «Он, правда, малый забавный, но меня это тоже не касается». Тогда та  женщина ушла и как хлопнет дверью, только держись! А я в ту же ночь убежала и  прямо сюда, сказала вашим хозяевам, что вы мой брат, и они мне поверили, и вот  я теперь и живу здесь.    

— Эта  бедная маленькая маркиза замучилась со мной до смерти! — вскричал Дик.    

— Вот  и неправда, — возразила она. — И ни чуточки! Напрасно вы  беспокоитесь. Я люблю полуночничать! Господи помилуй! Да будто нельзя спать на  стуле! А вот бы вам самому посмотреть, как вы хотели выпрыгнуть из окна, да  послушать, как вы пели и заговаривались! Ни глазам, ни ушам бы своим не  поверили!.. Я так рада, что теперь все это прошло, мистер Вызволлер!    

— Вот  уж действительно Вызволлер! — задумчиво проговорил Дик. — А все-таки  хорошо, что меня вызволили! Без вас давно бы мне быть на том свете, маркиза! Я  сильно это подозреваю.    

Тут  мистер Свивеллер в порыве благодарности снова взял маленькую служанку за руку и  в самом недалеком будущем, пожалуй, мог бы поспорить с ней краснотой глаз (не  забывайте, что он был еще очень слаб!), если бы она не изменила тему разговора,  заставив его опуститься на подушку и лежать тихо и смирно.    

— Доктор  велел, чтобы полный покой и никакого шума, никакой болтовни. Вы отдохните, а  потом мы поговорим. Ведь я тут буду, рядом. Закройте глаза, может уснете. А  выспитесь, сразу лучше станет.    

Маркиза  придвинула к кровати маленький столик, села за него и занялась приготовлением  какого-то прохладительного питья, проявляя при этом такое знание дела, какое  было под стать только десятку аптекарей вместе взятых. Ричард Свивеллер, и  вправду утомившийся, вскоре задремал и, проснувшись минут через сорок, спросил,  который час.    

— Половина  седьмого, — ответила его маленькая приятельница, помогая ему сесть.    

— Маркиза! —  Ричард вдруг повернулся к ней всем корпусом, видимо вспомнив о чем-то, и поднес  руку ко лбу. — Что с Китом?    

— Кита  присудили к каторге на много, много лет, — ответила она.    

— И  уже отправили? — спросил Дик. — А его мать? Где она, что с ней?    

Маленькая  служанка покачала головой и сказала, что о семье Кита ей ничего не известно,  потом медленно добавила: — Но если вы будете лежать спокойно и не заболеете  горячкой еще раз, я, может, кое-что и расскажу… Нет, не стану!    

— Ну,  расскажите, прошу вас! — взмолился Дик. — Развеселите меня!    

— Ой!  Какое уж тут веселье! — в ужасе воскликнула она. — Нет, ни за что! Вы  сначала поправьтесь, тогда расскажу.    

Но тут  маленькая служанка поймала на себе взгляд Дика, выразительность которого так  усиливали эти большие, глубоко запавшие глаза, что она сразу всполошилась и  стала умолять его забыть их разговор. Однако слова, сорвавшиеся у маркизы с  языка, не только заинтересовали, но и серьезно встревожили мистера Свивеллера,  вследствие чего он потребовал, чтобы она поведала ему все, самое худшее.    

— Да  ничего такого худшего и нет, — сказала его маленькая сиделка. — И это  не вас касается.    

— А  кого? Опять замочная скважина или дверная щелка — и вы подслушали то, что  совсем не предназначалось для ваших ушей? — задыхаясь от волнения,  проговорил Дик.    

— Да, —  ответила маленькая служанка.    

— На  улице Бевис-Маркс? — заторопился Дик. — Разговор между Брассом и  Салли?    

— Да! —  крикнула маленькая служанка. Ричард Свивеллер высунул из-под одеяла исхудалую  руку, схватил маркизу за локоть и, притянув к себе, стал умолять ее, чтобы она  рассказала ему все без утайки, так как в противном случае он не перенесет  тревоги и мук неизвестности. Чувствуя, что больной действительно взволнован и  что лучше уж открыть ему свою тайну сейчас, маркиза решила пойти на уступки, но  только в том случае, если он не будет ни метаться, ни вскакивать с кровати.    

— А  чуть что, сразу кончу, — сказала она. — Так и знайте.    

— Конца  без начала не бывает! — воскликнул Дик. — Голубушка, я жду! О, не  томи меня, сестрица, красотка Полли, не томи! Скажи мне где, скажи когда,  маркиза, умоляю!    

Не в  силах противостоять столь пылким мольбам, которые Ричард Свивеллер обращал к  ней со страстью, словно они носили торжественный и драматический характер, его  приятельница рассказала ему следующее: — Ну, так вот! До того как убежать, я  спала на кухне, где мы с вами — помните? — играли в карты. Ключ от кухни  мисс Салли всегда держала у себя в кармане, и чуть только стемнеет, так она  спускается вниз, выгребает угли из очага и уносит с собой свечу. Потом дверь  снаружи на запор, и ключ опять в карман, — а я ложись спать в темноте, и так  на всю ночь. Утром придет — уж конечно чуть свет — и выпустит меня. Как я  боялась оставаться одна, просто сказать вам не могу! А вдруг, думаю, пожар!  Ведь сами-то они небось спасутся, а обо мне забудут! И вот стала я подбирать  ключи — найду какой-нибудь, хоть старый, ржавый, и пробую, не подойдет ли. И,  наконец, в чулане среди мусора подыскала какой нужно.    

Тут  мистер Свивеллер отчаянно задрыгал ногами. Но так как маленькая служанка  немедленно умолкла, он овладел собой и, извинившись за то, что забыл об их  уговоре, попросил ее продолжать.    

— Меня  морили голодом, — снова заговорила она. — Да еще как морили, вы даже  представить себе не можете! И вот, только они улягутся, я тут же поднимусь в  контору и начну шарить там в темноте, не остался ли после вас какой-нибудь сухарик,  или будтоброд, или хоть кусочек апельсинной корки, потому что если ее положить  в стакан с холодной водой и подумать, что это вино, то получается вкусно. Вы  пробовали воду с апельсинными корками?    

Мистер  Свивеллер признался, что ему никогда не приходилось вкушать такого крепкого  напитка, и еще раз попросил свою приятельницу не отвлекаться.    

— Если  хорошенько подумать, то на вкус получается совсем как вино, — повторила  она, — а если нет, так все будет казаться, что чего-то не хватает. Ну,  вот. Значит, иногда я дожидалась, пока они не лягут спать, а иногда выходила и  раньше. А дня за два до того, как в конторе поднялась вся эта кутерьма — когда  молодого человека взяли под стражу, — я поднялась наверх и вижу: мистер  Брасс и мисс Салли сидят у камина и о чем-то между собой разговаривают. И даю  вам честное слово, мне только хотелось узнать, куда они прячут ключ от  кладовой.    

Мистер  Свивеллер, лицо которого выражало крайнюю озабоченность, подтянул ноги в  коленях, так что одеяло вздыбилось на них конусом. Но лишь только маленькая  служанка замолчала, предостерегающе подняв палец, конус начал медленно сходить  на нет, чего нельзя было сказать о выражении озабоченности, так и оставшемся на  его лице.    

— Сидят  они вдвоем у камина, — продолжала она,и о чем-то между собой шушукаются.  Вот мистер Брасс и говорит мисс Саллм: «Нет, как хочешь, опасное это дело,  неохота мне приниматься за него, потом неприятностей не оберешься!» А она —  ведь вы ее знаете, — она ему отвечает: «Эх, ты, говорит, душа в пятки  ушла? Трус несчастный, тряпка, а еще мужчиной называешься! Кому же из нас  больше пристало быть братом? Мне! А тебе сестрой. На ком, говорит, мы больше  всего зарабатываем, — на Квилпе?» Мистер Брасс отвечает: «Верно, на  Квилпе». А она опять: «Мало ли нам пришлось погубить людей на своем веку?» —  «Верно, немало». Это он говорит, а она: «Погубим и Кита, если Квилпу так уж это  приспичило. Невелика беда!» — «Верно, беда невелика». Потом они еще долго  хихикали и советовались, как бы все обделать шито-крыто, чтобы им ничего за это  не было, а потом мистер Брасс вынул из кармана бумажник и говорит: «Ну, что ж!  Вот они, пять фунтов, — Квилп сам мне их дал. Значит, решено? Решено! Кит  придет завтра утром. Пока он будет наверху, ты куда-нибудь уйди, а от мистера  Ричарда я сам отделаюсь. Потом, когда Кит спустится вниз, мы с ним побеседуем с  глазу на глаз, и я подсуну деньги ему в шляпу. Кроме того, говорит, надо  подстроить так, чтобы нашел их мистер Ричард и чтобы его привлекли к делу в  качестве свидетеля. А уж если. говорит, нам не удастся убрать этого Кристофера  с дороги и утолить ненависть мистера Квилпа, тогда, значит, сам дьявол против  нас!» Мисс Салли засмеялась и говорит: «Славно придумано». А я не посмела  дольше оставаться, потому что они там задвигали стульями, и убежала на кухню. Вот  и все.    

Достигнув  к концу своего рассказа того же градуса волнения, в каком пребывал и мистер  Свивеллер, маленькая служанка не стала упрекать его, когда он сел в постели и  прерывающимся голосом спросил, рассказывала ли она кому-нибудь все это?    

— Кому  же? — воскликнула его сиделка. — Да я и вспоминать-то об этом  боялась. Потом мне все думалось, что молодого человека вот-вот отпустят. А  когда его засудили за то, в чем он не повинен, вас уже не было, и жильца тоже  не было, хотя с ним я все равно побоялась бы заговорить. Пришла сюда — вы в  беспамятстве; говори, не говори — все без толку!    

— Маркиза, —  сказал мистер Свивеллер, сорвав с головы ночной колпак и швырнув его в дальний  угол комнаты, — если вы не откажете мне в любезности удалиться на  несколько минут и посмотреть, какая на дворе погода, я встану и оденусь.    

— Что  вы! Вам даже думать об этом нельзя! — воскликнула его сиделка.    

— Нет,  можно, — сказал больной, оглядываясь по сторонам. — Где мое платье?    

— Ой,  как я рада! У вас ничего не осталось! — ответила маркиза.    

— Сударыня! —  вне себя от изумления произнес мистер Свивеллер.    

— Мне  пришлось все продать — все, до последней тряпки — на лекарства, которые вам  прописывал доктор. Да вы не огорчайтесь! — взмолилась она, когда Дик упал  на подушки. — Куда вам вставать, вы на ногах не удержитесь!    

— Увы,  маркиза, вы, кажется, правы, — грустно проговорил Дик. — Как же  теперь быть? Просто ума не приложу!    

Впрочем,  ему не пришлось долго ломать себе голову над этим вопросом, так как он тут же  сообразил, что прежде всего надо снестись с кем-нибудь из Гарлендов. Мистера  Авеля, вероятно, еще можно будет застать в конторе. Не прошло и нескольких  минут, как маленькая служанка выслушала от него описание обоих Гарлендов, отца  и сына, которое должно было помочь ей узнать их без всякого труда, и получила  адрес мистера Уизердена, нацарапанный карандашом на клочке бумаги, вместе со  строгим наказом на словах: ни в коем случае не обращаться к мистеру Чакстеру,  поскольку сей джентльмен известен своей неприязнью к Киту. Снабженная этими весьма  приблизительными сведениями, она быстро собралась в путь, с тем чтобы привести  мистера Гарленда или мистера Авеля на квартиру к мистеру Свивеллеру.    

— Так,  значит, — сказал Дик, когда, медленно притворив за собой дверь, маркиза  тут же опять заглянула в комнату, видимо желая лишний раз убедиться, что  больной не испытывает никаких неудобств. — Значит, ничего не осталось?..  Может, хоть какая-нибудь жилетка?    

— Ничего.    

— Положение  не из приятных, — пробормотал мистер Свивеллер. — В случае пожара  зонтик и то бы пригодился… Но вы поступили совершенно правильно, дорогая  маркиза. Без вас я бы отправился на тот свет.    

 Глава LXV    

     

Не будь  маленькая маркиза так сметлива и востра, ее путешествие по этой части города,  где ей было опасно показываться, могло бы кончиться тем, что мисс Салли Брасс  снова утвердила бы свою неограниченную власть над сбежавшей служанкой.  Прекрасно понимая, какому риску она подвергается, маркиза сразу по выходе из  дому нырнула в темный переулок и, не думая о цели своего путешествия, прежде  всего проделала добрых две мили по городскому лабиринту, чтобы оставить  Бевис-Маркс как можно дальше позади.    

Когда  это было достигнуто, начались поиски улицы, на которой находилась контора  нотариуса. Она легко нашла туда дорогу, расспрашивая торговок яблоками и продавцов  устриц и, со свойственной ей предусмотрительностью, избегая освещенных лавок и  хорошо одетых прохожих, из страха, как бы не привлечь к себе внимания.  Выпустите почтового голубя в незнакомом месте, и он сначала сделает наудачу  несколько кругов в воздухе, а потом устремится туда, куда ему надлежит. Так и  маркиза долго порхала по улицам и переулкам и, наконец, почувствовав себя в  безопасности, стремительно понеслась прямо к намеченной цели.    

Вместо  капора на ней был огромный чепец, принадлежавший в давние времена Салли Брасс,  которая, как мы уже видели, руководствовалась при выборе головных уборов  собственным, несколько причудливым, вкусом. Большие стоптанные башмаки не  столько облегчали, сколько задерживали каждый ее шаг, потому что они то и дело  сваливались у нее с ног и их приходилось долго разыскивать, путаясь в толпе  прохожих. Бедняжку так измучили постоянные задержки, когда ей приходилось  шарить в канавах и по грязным тротуарам в поисках этих предметов своего  туалета, ее так толкали в темноте, так пинали, давили, швыряли из стороны в  сторону, что она совсем запыхалась, выбилась из сил и, добежав в конце концов  до конторы нотариуса, не могла сдержать слезы.    

Все-таки  ей удалось добраться сюда, какое счастье! В окнах горит свет, — значит,  есть надежда, что еще не поздно. И вот маркиза утерла глаза кулаками, осторожно  поднялась по ступенькам и заглянула в стеклянную дверь.    

Мистер  Чакстер готовился, видимо, к отбытию из конторы, так как он вытягивал манжеты  из-под обшлагов пиджака, оправлял воротничок, крутил шеей, чтобы поизящнее  приладить галстук, и, пользуясь в качестве ширмы поднятой крышкой своего бюро,  украдкой взбивал бакенбарды перед треугольным осколком зеркала. Возле остывшего  камина стояли двое джентльменов, и в одном из них она сразу признала нотариуса,  а в другом, который уже застегивал пальто на все пуговицы, мистера Авеля  Гарденда.    

Произведя  эти наблюдения, маркиза, выступавшая на сей раз в роли соглядатая, решила  дождаться мистера Авеля на улице, где можно будет поговорить с ним без всяких помех  и не на глазах у мистера Чакстера. Она так же осторожно сошла по ступенькам,  перебежала на другую сторону улицы и уселась на крылечке против конторы.    

Не  успела маркиза устроиться там, как из-за угла, крутя головой во все стороны,  пританцовывая на каждом шагу и то и дело сбиваясь с ноги, появился пони. Пони  был впряжен в маленький фаэтон, в котором сидел какой-то мужчина, но и мужчина  и фаэтон, видимо, мало его тревожили, так как совершенно не считаясь с ними и  руководствуясь собственной прихотью, он поднимался на дыбы, останавливался,  устремлялся вперед, снова замирал на месте, пятился, сворачивал вбок — словом,  вел себя, как самое вольное существо в мире. Когда они подъехали к конторе,  мужчина сказал весьма почтительным тоном: «Тпру!» — намекая этим, что если бы  ему было дозволено выразить свое желание, то он не прочь бы остановиться именно  здесь. И пони остановился — на минуту, но, спохватившись тут же, как бы такое  послушание не создало нежелательного и даже опасного прецедента, стремительно  взял с места, крупной рысью домчал до угла, завернул на всем ходу, поравнялся с  дверью конторы и стал как вкопанный, на сей раз по собственному желанию.    

— Ах  ты паскуда! — крикнул мужчина, оказавшийся кучером. Между прочим, он  рискнул выявить себя в истинном свете только после того, как очутился в полной  безопасности, то есть вылез из фаэтона. — Задал бы я тебе перцу, будь на  то моя водя!    

— В  чем он провинился? — спросил мистер Авель, спускаясь по ступенькам и  закутывая шею теплым шарфом.    

— Да  он кого хочешь из терпения выведет! — ответил кучер. — Такая  норовистая скотина!.. Тпру, стой!    

— Бранью  вы от него ничего не добьетесь, — сказал мистер Авель, садясь в фаэтон и  беря вожжи. — Наш Вьюнок славный малый, только надо уметь обращаться с  ним. Его запрягли впервые после долгого перерыва. Он расстался со своим прежним  кучером и до сегодняшнего утра ни с кем не желал выезжать. Фонари горят? Ну-с,  так, прекрасно! Попрошу вас прийти за ним завтра сюда же. До свиданья!    

И после  двух-трех странных бросков в сторону, сделанных по собственному почину, Вьюнок  покорился своему кроткому хозяину и легкой рысью затрусил по мостовой.    

Все это  время мистер Чакстер стоял в дверях конторы, и маленькая служанка не  осмеливалась подойти к фаэтону. Следовательно, теперь ей не оставалось ничего  другого, как бежать за ним и кричать мистеру Авелю, чтобы он остановился.  Фаэтон она догнала, правда совершенно запыхавшись, и поэтому мистер Авель не  расслышал ее сдавленных криков. Положение становилось отчаянным, так как пони  все прибавлял и прибавлял шагу. Несколько минут маркиза не сдавалась, а потом,  почувствовав, что надолго ее не хватит, собрала последние силы и вскарабкалась  на заднее сиденье, на веки вечные распростившись при этом с одним башмаком.    

Мистер  Авель, занятый своими мыслями да к тому же имевший немало хлопот с пони, не  оглядывался назад и не подозревал, какая странная фигура торчит у него за  спиной. Так продолжалось до тех пор, пока маркиза, чуточку переведя дух и  несколько примирившись с потерей башмака и необычностью своего положения, не  проговорила ему на ухо: — Послушайте, сэр…    

Вот  тут-то он оглянулся и, остановив пони, пролепетал не без дрожи в голосе: — Боже  мой, что такое!    

— Не  пугайтесь, сэр, — все еще задыхаясь, сказала маркиза. — Ох, ну и  долго же мне пришлось догонять вас!    

— Что  вам от меня нужно? — воскликнул мистер Авель. — Как вы сюда попали?    

— Прицепилась  сзади, — ответила маркиза. — Прошу вас, сэр, не задерживайтесь,  поезжайте дальше! И, пожалуйста, поскорей, потому что дело очень важное. Вас  хочет видеть один человек. Он послал меня за вами, он узнал все про Кита и  может доказать его невиновность и спасти из тюрьмы!    

— Что  ты говоришь, девочка?    

— Правду,  истинную правду, вот помереть мне на этом месте! Поедемте скорей, умоляю вас!  Прошло столько времени, он, наверно, думает, что я заблудилась!    

Мистер  Авель невольно шевельнул вожжами. Вьюнок, повинуясь то ли чувству какой-то  тайной симпатии, то ли очередному капризу, взял с места чуть не карьером и не  меняя аллюра, не позволив себе по пути ни одной вольности, подкатил к дому  мистера Свивеллера и там вы только подумайте! — сразу остановился.    

— Видите?  Вон его комната, — сказала маркиза, показывая на слабо освещенное  окно. — Пойдемте!    

Мистер  Авель, человек в высшей степени тихий, склонный к уединению и, в силу всего  этого, крайне робкий, растерянно посмотрел по сторонам, ибо ему приходилось  слышать, как людей заманивают в незнакомые дома, грабят и убивают, при  обстоятельствах, весьма похожих на те, в которых теперь очутился он сам, и при  помощи лиц, весьма похожих на маркизу. Однако мысль о Ките победила все прочие  соображения. Оставив Вьюнка под надзором прохожего, замедлившего шаги около  фаэтона в предвидении заработка, он покорно протянул руку своей провожатой и  поднялся следом за ней по узкой мрачной лестнице.    

Мистер  Авель не мало изумился, когда его ввели в полутемную комнату, где на кровати  мирно спал какой-то человек, по-видимому больной.    

— Как  спокойно лежит, сердце радуется, на него глядя! — взволнованно прошептала  спутница мистера Авеля. — Вы бы посмотрели, какой он был и третьего дня и  вчера, — пожалуй, тоже обрадовались бы!    

Мистер  Авель ничего на это не ответил и, не скроем, постарался стать как можно дальше  от ложа больного и как можно ближе к двери. Маленькая служанка, видимо разгадав  причину его опасений, оправила свечу и подошла с ней к кровати. Спящий тут же  поднял голову с подушки, и мистер Авель признал в этом исхудавшем липе черты  Ричарда Свивеллера.    

— Что  с вами? — ласково проговорил он, быстро подходя к нему. — Вы были  больны?    

— Да  еще как! — ответил мистер Свивеллер. — Чуть не умер. И вам бы всем не  миновать над бедным Ричардом рыдать, если бы не мой добрый друг, которому я  поручил привести вас сюда. Вашу руку, маркиза! Садитесь, сэр — Мистер Авель  очень удивился, услышав, что его спутница титулованная особа, и сел на стул  около кровати.    

— Я  послал за вами, сэр, — начал Дик, — но она, вероятно, уже сообщила  вам, зачем?    

— Да,  да! И я так ошеломлен, просто не знаю, что подумать, не нахожу слов! —  ответил мистер Авель.    

— Погодите,  то ли еще услышите! Маркиза, будьте любезны сесть на кровать. А теперь  расскажите этому джентльмену то же самое, что рассказывали мне, и, пожалуйста,  со всеми подробностями. Внимание, сэр!    

Маркиза  повторила свой рассказ в тех же самых словах, без малейших упущений и  отклонений в сторону. Ричард Свивеллер не спускал глаз с гостя и, лишь только  маркиза умолкла, заговорил снова: — Вот теперь вы все услышали и, надеюсь,  запомните это как следует. Я слишком слаб, и у меня плохо варит голова, так что  на мои советы не рассчитывайте. Решайте со своими друзьями, как тут надо  поступить. Времени упущено много, каждая минута на счету. Вам приходилось  когда-нибудь торопиться домой? Так вот сегодня для этого самый подходящий  случай. Ни слова больше, ступайте! Если вам понадобится маркиза, вы всегда найдете  ее здесь. Что же касается вашего покорного слуги, то в ближайшие полторы-две  недели его можно будет застать дома в любой день и час. На это есть много  причин. Маркиза, свечку! Вы еще долго намерены смотреть на меня, сэр? Я не  прощу вам ни минуты задержки.    

Но  мистера Авеля не пришлось особенно убеждать и торопить. Он немедленно вышел из  комнаты, и маркиза, проводив его на лестницу со свечой, по своем возвращении  доложила, что пони беспрекословно помчался галопом.    

— Это  очень мило с его стороны, — сказал Дик. — Молодец! Отныне он будет  пользоваться моим уважением. Но, маркиза, вы же устали! Вам надо как следует  поесть и подкрепиться пивом. На последнем настаиваю! Мне так приятно будет  смотреть на вас за кружкой пива, — будто я сам его пью.    

Только  такой довод и мог заставить маленькую сиделку мистера Свивеллера позволить себе  подобную роскошь. Насытившись и выпив пива, к его величайшему удовольствию,  подав ему лекарство и убрав комнату, она закуталась в старенькое одеяло и легла  спать на коврике перед очагом.    

А мистер  Свивеллер к этому времени уже бормотал сквозь сон: — Склонив главу на камыши,  мы здесь заснем с тобой в тиши. Спокойной ночи, маркиза!    

 Глава LXVI    

     

Проснувшись  поутру, Ричард Свивеллер мало-помалу осознал, что в комнате у него кто-то  перешептывается. Высунувшись из-за полога, он увидел мистера Гарленда, мистера  Авеля, нотариуса и одинокого джентльмена, которые стояли кружком около маркизы  и о чем-то разговаривали с ней — весьма серьезно, но тихо, чтобы не разбудить  его. Мистер Свивеллер не замедлил сообщить им, что такие предосторожности  излишни, после чего все четверо джентльменов сразу подошли к кровати. Мистер  Гарленд первый протянул ему руку и справился о его самочувствии.    

Дик  хотел было ответить, что чувствует себя гораздо лучше, хотя еще очень слаб, как  вдруг маленькая служанка растолкала гостей, словно ревниво оберегая от них  своего питомца, подступила с подносом вплотную к его изголовью и потребовала,  чтобы он сначала подкрепился, а уж потом утомлял себя разговорами. Мистер  Свивеллер, проснувшийся с волчьим аппетитом, после того как ему всю ночь упорно  снились отбивные котлеты, портер и тому подобные яства и напитки, не смог  устоять даже перед жидким чаем с гренками и согласился позавтракать, поставив  при этом лишь одно условие.    

— А  условие такое, — сказал он, отвечая на рукопожатие мистера  Гарленда. — Я в рот ничего не возьму, пока вы не ответите мне прямо:  опоздали мы или нет?    

— Закончить  доброе дело, так хорошо начатое вами? — в свою очередь спросил  старичок. — Нет! Вы напрасно тревожитесь. Верьте мне, время у нас еще  есть.    

Выслушав  столь успокоительный ответ, больной приступил к завтраку с явным удовольствием,  которое, впрочем, не шло ни в какое сравнение с той радостью, что испытывала  его маленькая сиделка, глядя, как он ест. Принятие пищи происходило следующим  образом: держа в левой руке гренок или чашку и прикладываясь к ним по очереди,  мистер Свивеллер крепко сжимал правой лапку маркизы и время от времени тряс, а  то и целовал, с полным ртом, эту плененную лапку, преисполненный величайшей серьезности  и почтительности. Он откусывал гренок, запивал его чаем, и маркиза сияла; но  стоило ему только выказать ей свою признательность одним из вышеуказанных  способов, как лицо ее омрачалось, и она начинала плакать. Впрочем, и смех  сквозь слезы и слезы пополам со смехом не мешали ей при каждом таком случае  обращать к гостям взгляд, говоривший: «Вы видите, какой он? Ну, что с ним  поделаешь?» И гости, будучи невольными участниками этой сцены, отвечали ей тоже  взглядами: «А что тут можно поделать? Ровным счетом ничего!» Сам Ричард,  бледный, изможденный, играл не последнюю роль в немой сцене, сопутствовавшей  его завтраку, — и мы не вспомним другой такой трапезы, во время которой  можно было бы столько всего выразить жестами и мимикой, казалось бы самыми сдержанными  и незначительными, не произнося при этом ни единого слова.    

Наконец  (и, по правде сказать, этого пришлось дожидаться недолго) мистер Свивеллер  насытился, поглотив такое количество гренков и чая, какое не могло повредить  выздоравливающему. Однако уход за ним на том не кончился, ибо, исчезнув на  мгновение и тут же появившись снова с тазом воды, маркиза вымыла ему лицо и  руки, причесала его — короче говоря, по мере сил и возможности привела своего  питомца в порядок, да так ловко и с такой серьезностью, словно он был совсем  маленький мальчик, а она его взрослая нянюшка. Мистер Свивеллер, окончательно  потеряв дар речи от изумления и признательности, покорно подчинялся своей  заботливой сиделке. Когда же туалет его был закончен и маркиза, отойдя в  дальний угол комнаты, приступила к собственному завтраку (успевшему давно  остыть), он отвернулся к стене и горячо пожал кому-то руку в воздухе.    

— Джентльмены, —  сказал Дик, снова поворачиваясь к гостям после этой паузы. — Простите  меня. Люди с подорванным здоровьем быстро утомляются. Однако теперь я снова  свеж и бодр и могу продолжать разговор. А так как среди прочих хозяйственных  мелочей у нас здесь наблюдается нехватка стульев, будьте любезны сесть ко мне  на кровать, и тогда…    

— Чем  мы можем помочь вам? — ласково спросил мистер Гарленд.    

— Если  бы вы могли превратить вон ту маркизу в маркизу самую настоящую,  всамделишную, — ответил Дик, — я попросил бы вас не откладывать этого  в долгий ящик. Но ввиду того, что такая задача вам не по силам и поскольку  помогать надо не мне, а другому человеку, который больше заслуживает вашего  внимания, я прошу вас, сэр, поделиться со мной своими планами.    

— Мы,  собственно, для этого и пришли, — заговорил одинокий джентльмен, — а  остальное предоставим другому посетителю, который пожалует к вам в самом  непродолжительном времени. Нам не хотелось, чтобы вы волновались понапрасну, не  зная о наших намерениях, и мы решили навестить вас, прежде чем предпринимать  что-либо.    

— Джентльмены, —  сказал Дик, — выражаю вам свою глубокую благодарность. Что мне остается  делать, как не волноваться, ведь я в таком беспомощном состоянии! Впрочем, не  слушайте меня, сэр, продолжайте.    

— Так  вот, друг мой, — снова начал одинокий джентльмен. — Никто из нас не  сомневается в достоверности тех фактов, о которых мы так кстати…    

— Это  вы про нее? — перебил его Дик, показывая на маркизу.    

— Разумеется,  про нее. Повторяю, никто из нас не сомневается ни в самих фактах, ни в том,  что, умело воспользовавшись ими, мы сможем обелить несчастного юношу и  вызволить его из тюрьмы. Но удастся ли нам собраться до главного виновника  всего этого злодейства — до Квилпа, вот в чем дело! Скажу вам больше: Эти  сомнения окончательно подтвердились после того, как мы посоветовались со  сведущими в таких вопросах людьми. А вы, наверно, согласитесь с нами, что дать  Квилпу хотя бы малейшую возможность улизнуть от расплаты, было бы просто  чудовищно! Уж если кого упускать из рук, так только не его!    

— Я  с вами совершенно согласен, — сказал Дик. — Но мне бы все-таки  хотелось, чтобы никто из них не улизнул, поскольку закон, что писан для нас для  всех, и твой и мой карает грех[89],  и так далее, и тому подобное. Ведь это истина!    

Одинокий  джентльмен иронически усмехнулся, видимо сомневаясь в этой истине, и поведал  дальше мистеру Свивеллеру, что они решили пойти на хитрость и попробовать, не  удастся ли им вырвать признание у кроткой Сары.    

— Едва  мисс Сара узнает, сколько нам всего известно и откуда известно, и поймет, что  попалась, — пояснил он, — с ее помощью можно будет добраться и до тех  двоих. А если мы добьемся своего, а она выйдет сухая из воды, — пусть!  Меня это мало тревожит.    

Дик  остался крайне недоволен их планом и со всей горячностью принялся доказывать  своим гостям, что с этим молодчиком (то есть с Сарой) будет труднее справиться,  чем с самим Квилпом, что она не поддастся ни на подкуп, ни на запугиванья, ни  на уговоры, что одолеть ее невозможно, — короче говоря, всячески старался  убедить их, что такой противник им не под силу и что в схватке с ним они  неминуемо потерпят поражение. Однако все его попытки свернуть их с этого пути  были тщетны. Выше было сказано, что одинокий джентльмен взял на себя задачу  посвятить мистера Свивеллера в намеченный ими план, на самом же деле говорили  они все разом, и если кто-нибудь и умолкал, то лишь на минуту, чтобы тут же, едва  переведя дыхание, снова ринуться в бой. Одним словом, наши спорщики достигли  той степени волнения и досады, когда никакие уговоры, никакие доводы не  действуют, и мистеру Свивеллеру легче было бы усмирить бурю, чем убедить их  поставить крест на своей затее. В конце концов, рассказав ему, что все это  время они не теряли из виду не только семью Кита, но и его самого, и всячески  добивались смягчения приговора, хотя сильные улики против Кита подорвали в них  прежнее доверие к нему; добавив, что теперь он, Ричард Свивеллер, может  успокоиться, так как к вечеру все будет улажено, и заключив свой рассказ весьма  сердечными и лестными заявлениями по его адресу, которые здесь нет нужды  повторять, мистер Гарленд, нотариус и одинокий джентльмен удалились, — и  хорошо сделали, ибо в противном случае Ричард Свивеллер снова заболел бы  горячкой, но на сей раз болезнь его могла бы кончиться плохо.    

Мистер  Авель не покинул больного; сидя возле кровати, он все поглядывал то на часы, то  на дверь, и, наконец, задремавшего мистера Свивеллера разбудил грохот на  лестничной площадке, словно там кто-то сбросил груз с плеч, да такой огромный,  что от его тяжести затрясся весь дом, а на каминной доске зазвенели склянки с  лекарствами. Лишь только этот звук коснулся ушей мистера Авеля, как он вскочил  со стула, заковылял к двери, распахнул ее, и тут — о чудо! — на пороге  появился рослый молодец с необъятной корзиной, которая, будучи втащена в  комнату и открыта, извергла из своих недр и чай, и кофе, и вино, и печенье, и  апельсины, и виноград, и битую птицу со связанными крылышками и ножками хоть  клади прямо в кастрюлю, и заливное из телятины, и манную крупу, и саго, и много  другой полезной для больного снеди, — да все это в таком количестве, что  маленькая служанка, которая до сих пор не подозревала о существовании подобных  сокровищ за пределами съестных лавок, выскочила на середину комнаты, как была,  в одном башмаке, и застыла на месте, глотая одновременно и слюнки и слезы и не  в силах издать ни единого звука. Но мистер Авель тем временем не бездействовал;  не бездействовал и рослый молодец; огромная корзина была распакована в  мгновение ока; не бездействовала и милейшая миссис Гарленд: она вдруг, откуда  ни возьмись, возникла в комнате, словно ее тоже вынули из этой корзины (где  хватило бы места и ей), бесшумно, на цыпочках забегала взад и вперед (то тут  появится, то там какая-то вездесущая!) и давай раскладывать по чашкам заливное,  разливать по кастрюлькам куриный бульон, чистить апельсины для больного,  нарезать их мелкими кусочками и угощать маленькую служанку вином и всем  понемножку, лишь бы дать ей заморить червячка до того, как будет «готово  что-нибудь более существенное». Все это было настолько неожиданно и настолько  ошеломляюще, что, съев сначала заливного, потом два апельсина и проводив взглядом  рослого молодца, который удалился с порожней корзинкой, а следовательно,  оставил вышеупомянутые сокровища в полную собственность больного, мистер  Свивеллер почувствовал непреодолимую тягу ко сну, так как мозг его отказывался  вместить в себя эти чудеса.    

Тем  временем одинокий джентльмен, нотариус и мистер Гарленд зашли в кофейню,  составили — там письмо в несколько загадочных по своей краткости выражениях и  отправили его мисс Салли Брасс, прося эту очаровательную деву не отказать в  любезности одному неизвестному доброжелателю, который нуждается в ее совете, и  возможно скорее явиться по указанному адресу. Письмо быстро возымело действие,  ибо минут через десять после того, как посыльный возвратился и доложил, что  поручение выполнено, в кофейню пожаловала и сама мисс Салли.    

— Прошу  вас, сударыня, — сказал одинокий джентльмен, решивший встретиться с ней с  глазу на глаз. — Садитесь.    

Сара  опустилась на стул и замерла на нем, прямая как палка, с удивлением признав в  таинственном корреспонденте своего жильца.    

— Вы  не ожидали увидеть меня здесь? — спросил одинокий джентльмен — Я не  задумывалась над тем, кого здесь увижу, — отрезала красавица. —  Приглашают, значит есть какое-то дело. Если вы собираетесь переехать от нас, то  предупредите брата или уплатите деньги вперед. Это все очень просто. От своих  обязательств вы не откажетесь, а нам безразлично — что предупреждение о выезде,  что наличные.    

— Весьма  признателен за хорошее мнение обо мне, — сказал одинокий  джентльмен. — В остальном я тоже с вами согласен. Но нам надо побеседовать  не об этом.    

— Вот  как? Тогда будьте любезны изложить свое дело. Вы начинаете тяжбу с кем-нибудь?    

— Совершенно  верно. Это имеет некоторое касательство к суду.    

— Прекрасно! —  сказала мисс Салли. — Я вполне могу заменить брата. Приму от вас любое поручение,  дам любой совет.    

— Поскольку  в этом деле заинтересованы, кроме меня, и другие лица, — сказал одинокий  джентльмен, поднимаясь из-за стола и отворяя дверь в соседнюю комнату, —  пусть они тоже примут участие в нашей беседе. Джентльмены, мисс Брасс пришла!    

Мистер  Гарленд с нотариусом — оба очень серьезные, суровые — присоединились к ним и,  сев по правую и по левую руку от одинокого джентльмена, образовали полукруг, в  центре которого оказалась прижатая в угол кроткая Сара. Очутившись в таком  положении, ее братец Самсон несомненно проявил бы признаки растерянности и  тревоги, но она — образец выдержки — ограничилась лишь тем, что вынула из  кармана свою жестяную табакерку и преспокойно взяла из нее понюшку табаку.    

— Мисс  Брасс, — сказал нотариус, выступивший первым в эту критическую  минуту. — Люди нашего с вами ремесла при желании могут прекрасно понять  друг друга без лишних слов. Не так давно вы давали объявление о сбежавшей  служанке.    

— Давала, —  ответила мисс Салли, вдруг заливаясь краской. — Ну, и что же из этого?    

— Она  отыскалась, сударыня, — сказал нотариус и размашистым движением вынул  носовой платок из кармана. — Она отыскалась.    

— Кто  же ее отыскал? — быстро проговорила Сара.    

— Мы,  сударыня, — мы втроем. И, к сожалению, всего лишь вчера вечером, не то вам  пришлось бы встретиться с нами гораздо раньше.    

— Ну  вот, теперь мы встретились, — сказала мисс Брасс и скрестила руки на  груди, видимо решив отпираться от всего до последнего издыхания. — Чем же  вы собираетесь меня удивить? Что вам взбрело в голову? Что-нибудь насчет этой  девчонки? А доказательства где? Где доказательства? Вы говорите, будто нашли  ее! А я скажу, кого вы нашли (если вам самим это невдомек),вы нашли хитрую,  лживую, вороватую, подлую дрянь, такую дрянь, какой еще свет не видывал! Где  она, здесь? И мисс Салли зорко посмотрела по сторонам.    

— Здесь  ее нет, — ответил нотариус. — Но она находится в надежном пристанище.    

— Ха! —  вырвалось у Салли, и она с такой яростью захватила пальцами щепотку табака,  точно это был не табак, а нос маленькой служанки. — Теперь ее ждет еще  более надежное пристанище, ручаюсь вам!    

— Будем  надеяться, — ответил нотариус. — А признайтесь, когда она убежала, вы  не вспомнили, что от вашей кухонной двери было два ключа?    

Мисс  Салли угостилась понюшкой табаку и, склонив голову набок, бросила пронзительный  взгляд на своего собеседника, хотя губы у нее свело судорогой.    

— Два  ключа, — повторил нотариус. — И, пользуясь вторым ключом, ваша  служанка имела возможность бродить по всему дому, когда вы думали, что она  сидит взаперти, и подслушивать некоторые строго секретные беседы, в числе  прочих ту самую беседу, содержание которой вы услышите сегодня из ее уст в  присутствии судьи. Вам ясно, о чем я говорю? О той беседе, что велась между  вами и мистером Брассом перед тем, как несчастный, ни в чем не повинный юноша  был якобы уличен в краже — уличен настолько чудовищным способом, что я готов  применить к участникам этого сговора те же эпитеты, которые вы давеча обрушили  на голову жалкой маленькой свидетельницы вашего злодеяния, а вдобавок присовокуплю  к ним ряд других, куда более выразительных.    

Салли  взяла еще одну понюшку, храня поразительное спокойствие. И все же это  разоблачение явно застало ее врасплох, так как она, должно быть, ожидала совсем  других упреков по поводу маленькой служанки.    

— Я  вижу, мисс Брасс, вижу, как вы умеете владеть собой, — продолжал  нотариус. — Но вам теперь понятно, что благодаря чистой случайности,  которую никто из вас не мог предусмотреть, этот гнусный сговор раскрыт, и двое  его участников должны будут предстать перед судом. Мне вряд ли стоит  распространяться о наказании, ожидающем вас, вы сами прекрасно об этом  осведомлены. Но я хочу кое-что предложить вам. Вы имеете честь быть сестрой  одного из величайших подлецов, по которому давно плачет веревка, и, если мне будет  дозволено так отозваться о леди, достойны его во всех отношениях. Но с вами  двумя связано третье лицо — негодяй по имени Квилп, главный вдохновитель этого  дьявольского замысла, а он, как я полагаю, стоит вас обоих вместе взятых. И  вот, памятуя о нем, мисс Брасс, не откажите нам в любезности рассказать, как  все это было. Имейте в виду, что, подчиняясь нашим настояниям, вы поставите  себя в безопасное и выгодное положение — в противоположность теперешнему,  весьма незавидному, — да и брату своему не повредите, поскольку у нас, как  вы сами могли убедиться, улик вполне достаточно. Не стану утверждать, будто  нами движет милосердие, когда мы указываем вам этот путь как наилучший (ибо,  откровенно говоря, жалеть вас не за что), но другого выхода у нас нет. В такого  рода делах, — добавил мистер Уизерден, вынимая из кармана часы, —  драгоценна каждая минута. Будьте же любезны, сударыня, сообщить нам о своем  решении как можно скорее.    

Мисс  Брасс с улыбкой посмотрела на каждого из них по очереди, взяла одну за другой еще  две-три понюшки, а потом долго водила по дну табакерки большим и указательным  пальцами, собирая остатки табака. Отправив в нос и эту последнюю щепотку и не  спеша спрятав табакерку в карман, она спросила: — Я должна дать ответ сразу?    

— Да, —  сказал мистер Уизерден.    

Очаровательное  создание только успело открыть рот, как вдруг одновременно с этим открылась и  дверь и из-за нее выглянула голова Самсона Брасса.    

— Прошу  прощения, — скороговоркой выпалил этот джентльмен. — Подожди минутку!    

Не  обращая внимания на удивленные взгляды, которыми его встретили, он проскользнул  в комнату, затворил за собой дверь, раболепно поцеловал свою засаленную  перчатку, точно это был чей-то священный прах, и униженно изогнул стан.    

— Сара, —  сказал Брасс. — Будь добра, помолчи и дай ответить мне. Джентльмены, если  б я осмелился выразить, как ликует мое сердце при виде таких достойных людей,  которые — все трое — воодушевлены одной мыслью, горят одним желанием, вы не  поверили бы мне. Но хоть я и несчастное существо, джентльмены, и… и даже  преступное существо… не знаю, позволительно ли употреблять столь резкие  выражения в вашем обществе… все же природа наделила меня человеческими  чувствами. Как сказал один поэт, чувства — удел всех людей. И если б он был  просто-напросто свиньей, джентльмены, и, будучи свиньей, подарил нас таким  перлом, — все равно бессмертие ему обеспечено!    

— Если  ты не круглый идиот, — оборвала его мисс Брасс, — замолчи сию же  минуту.    

— Сара,  душенька, — обратился к ней Самсон, — премного тебе благодарен. Но  разреши мне излагать свои мысли так, как я найду нужным. Мистер Уизерден, сэр,  у вас упадет платок… позвольте, я…    

Мистер  Брасс сделал шаг вперед, намереваясь исправить этот непорядок, но нотариус  брезгливо отстранился от него. Стряпчий, внешность которого была на сей раз еще  привлекательнее, чем всегда, по причине исцарапанной физиономии, зеленого  козырька над одним глазом и безжалостно помятой шляпы, замер на месте и с  жалкой улыбкой осмотрелся по сторонам.    

— Он  отшатнулся от меня! — воскликнул Самсон. — Хотя я хочу воздать ему  добром за зло! Ах! Я тонущий корабль, а как известно, крысы (да простит мне  такое сравнение джентльмен, которого я люблю и почитаю превыше всего на свете!)  — крысы первыми спасаются с тонущего корабля! Джентльмены… касательно вашей  недавней беседы… я случайно увидел свою сестру на улице, полюбопытствовал, куда  она идет, и, будучи, если можно так выразиться, человеком, склонным к  подозрительности, проследил ее вот до этой самой двери. И все подслушал.    

— Ты  рехнулся! — перебила его мисс Салли. — Замолчи! Ни слова больше!    

— Сара,  голубушка! — все так же учтиво сказал Самсон. — Благодарю тебя от  всей души, но тем не менее продолжаю. Мистер Уизерден, сэр, поскольку мы с вами  имеем честь принадлежать к одной корпорации — я уж не говорю о другом джентльмене,  который снимал у меня комнату и, так сказать, обитал под моим гостеприимным  кровом, — вы могли бы обратиться со своим предложением прежде всего ко  мне! В первую очередь ко мне! Нет, нет, уважаемый сэр! — воскликнул он,  видя, что нотариус хочет перебить его. — Прошу вас, выслушайте меня.    

Мистер  Уизерден промолчал, и Брасс заговорил снова: — Если вы будете любезны  полюбоваться вот на это, — и, сдвинув зеленый козырек на лоб, он показал  страшный фонарь под глазом, — у вас невольно возникнет вопрос, где меня  так изукрасили. Если же переведете затем взгляд на мое лицо, вам захочется  узнать, почему оно так исцарапано. То же самое и со шляпой — почему она пришла  в такое состояние, в каком вы ее видите? Джентльмены! — И Брасс со всего  размаха ударил кулаком по своему головному убору. — На все эти вопросы у  меня один ответ — Квилп!    

Трое  джентльменов молча переглянулись.    

— И  я повторяю, — яростно продолжал стряпчий, изменяя своей обычной слащавости  и косясь на сестру, точно все это предназначалось для ее сведения. — Я  повторяю: на ваши вопросы есть только один ответ Квилп! Квилп, который  заманивает меня в свое поганое логово и радуется, глядя, как я шпарюсь,  обжигаюсь, падаю, ломаю себе руки и ноги! Квилп, который за все время нашего  знакомства, с первого и до последнего дня, относился ко мне хуже, чем к собаке!  Квилп, которого я всегда ненавидел от всей души, а теперь ненавижу вдвойне!  Квилп сам все затеял, а как только добился своего, так знать ничего не хочет,  будто он тут ни при чем. Я не верю ему ни на грош. Разъярится как-нибудь,  начнет паясничать, буйствовать и, будь он замешан хоть в убийстве, все  выболтает, — себя не пожалеет, лишь бы мне насолить. Итак,  джентльмены, — заключил Брасс, снова нахлобучивая шляпу, сдвигая козырек  на глаз и в припадке раболепия сгибаясь в три погибели, — к чему я клоню?  Как вам кажется, джентльмены? Неужто вы не догадываетесь?    

Наступило  молчание. Брасс самодовольно улыбнулся, видимо восхищенный тем, какую он им  задал хитрую головоломку, потом сказал: — Одним словом, я клоню вот к чему:  поскольку истина выплыла на свет божий и тут уж ничего не поделаешь, — а  истина, джентльмены, вещь возвышенная, величественная, хотя мы не всегда бываем  рады лицезреть ее, равно как и многие другие возвышенные и величественные  явления природы — например, грозу и прочее тому подобное, — итак,  джентльмены, я считаю, что мне следует выдать этого человека, не дожидаясь,  когда он выдаст меня. Мое дело плохо, сомневаться тут не приходится. А посему,  если других доносчиков не нашлось, я возьму это на себя и на том преуспею.  Сара, душенька, твое положение не так уж плохо, я хлопочу в собственных  интересах.    

И вслед  за тем Брасс поспешно изложил все обстоятельства дела, очернив насколько  возможно своего милейшего клиента, а себя выставив святым мучеником правда,  подверженным, по его собственному признанию, человеческим слабостям. Свой  рассказ он заключил так: — Должен вам сказать, джентльмены, что я не из тех,  кто останавливается на полдороге. Как говорится: коли начал, так кончай. Можете  сделать со мной все что угодно, препроводить меня куда угодно. Если нужно, я  сейчас же изложу все в письменном виде. Вы будете милосердны ко мне, в чем у  меня нет ни малейшего сомнения. Я рассчитываю на ваше милосердие! Вы  благородные люди, люди с чувствительной душой. Я подчинился Квилпу в силу  необходимости, а необходимость такая штука, что, если под нее нельзя подвести  закон, она сама подведет любого законника. Вам я подчиняюсь тоже в силу  необходимости и в силу того, что считаю такую политику разумной. Учтите и  чувства, которые уже давно накипели во мне. Покарайте Квилпа, джентльмены!  Воздайте ему по заслугам! Растопчите его! Сотрите его в порошок! Ведь он  измывался надо мной столько лет! Неужто это пройдет ему даром!    

Дойдя до  конца своей исповеди, Самсон сразу обуздал душившую его ярость, снова поцеловал  перчатку и улыбнулся такой улыбкой, на какую способны лишь подхалимы и трусы.    

— И  это… — проговорила мисс Брасс, которая до сих пор сидела стиснув голову руками,  но теперь подняла на Самсона глаза и с ядовитой усмешкой смерила его  взглядом, — это мой брат! И на него я работала всю свою жизнь, веря, что  он все-таки мужчина, а не тряпка!    

— Сара,  душенька, — сказал Самсон, вяло потирая руки, — ты напрасно  беспокоишь наших друзей. Кроме того, ты… ты раздосадована, Сара, и в досаде выдаешь  себя, говоря не совсем то, что следует.    

— Жалкий  трус! — воскликнула эта очаровательная дева. — Теперь мне все  понятно! Ты боялся, как бы я не предала тебя первая! Да неужто им удалось бы  вырвать у меня хоть одно слово? Нет, никогда! Хоть бы они двадцать лет надо  мной бились!    

— Хи-хи! —  глупо захихикал — Брасс, дошедший до такой степени унижения, что, глядя на  него, действительно можно было подумать, будто он поменялся местами с сестрой и  передал ей те крохи мужества, какие еще были в нем. — Это тебе только  кажется, Сара, только кажется, а поступила бы ты совсем по-иному, друг мой  любезный! Небось помнишь, чему учил Старый Лис? — это наш покойный  родитель, джентльмены. «Держи всех на подозрении», — вот правило, которому  надо следовать всю жизнь! Может, ты и не сразу надумала спастись любой ценой,  но, не прибеги я сюда, сделка состоялась бы. А посему я взял это на себя и тем  самым уберег сестру от лишних хлопот и позора. Если тут есть позор,  джентльмены, — добавил Брасс, позволив себе несколько расчувствоваться, —  пусть он падет на мою голову. Пощадим женщину!    

При всем  нашем уважении к взглядам мистера Брасса, а еще того более к авторитету его  мудрого предка, мы решимся — разумеется, с подобающей нам скромностью выразить  сомнение в том, что высокий принцип, провозглашенный покойным Старым Лисом и  применяемый на практике его потомком, столь уж разумен и приносит желательные  результаты во всех случаях жизни. Мысль, высказанная нами, бесспорно смела и  даже дерзостна, ибо многие почтенные личности, а именно так называемые  практичные люди, стреляные воробьи, пройдохи, ловкачи, выжиги и тому подобная  публика, спокон веков полагались и полагаются на этот принцип, точно на  полярную звезду или компас. Но все же намекнуть на одолевающие нас сомнения не  мешает. А в доказательство их обоснованности укажем на следующее: если бы  мистер Брасс не страдал чрезмерной подозрительностью и если бы он. не увлекаясь  слежкой и подслушиванием, предоставил сестре вести переговоры от лица их обоих  или же, выследив сестру и все подслушав, не поторопился бы перебежать ей дорогу  (чему причиной опять же его вечная подозрительность и завистливость), весьма  возможно, что в конце концов это лишь пошло бы ему на пользу. То же самое  относится и ко всем прочим так называемым практичным людям, ибо, шествуя по  жизни в латах, они охраняют себя не только от зла, но и от добра, да вдобавок  терпят множество неудобств, то и дело вооружаясь микроскопом или же надевая  доспехи по каждому самому невинному поводу.    

Трое  джентльменов отошли в сторону и стали совещаться между собой. Когда же это  совещание, продолжавшееся не больше двух-трех минут, закончилось, мистер  Уизерден подвел стряпчего к столику с письменными принадлежностями и сказал,  что, поскольку он изъявил намерение изложить свой рассказ на бумаге, такая  возможность ему предоставляется.    

— Кроме  того, — добавил нотариус, — вам следует явиться к судье, а как вы там  будете себя вести и что будете говорить, это уж ваше дело.    

— Джентльмены! —  Брасс снял перчатки; казалось, он был готов на все ради мистера Уизердена и его  друзей. — Если вы проявите ко мне сострадание, в чем избави меня бог  усомниться, вам не придется об этом пожалеть. И будьте уверены: теперь, когда  все открыто, я рассчитываю только на вас и, чтобы не проиграть по сравнению с  моими сообщниками, чистосердечно во всем признаюсь. Мистер Уизерден, сэр, я  что-то ослабел духом… если вы будете любезны позвонить и потребовать стаканчик  чего-нибудь согревающего и ароматного, я не откажу себе в удовольствии, хоть и  горьком, выпить за ваше здоровье, несмотря на то, что произошло между нами. Как  я надеялся, джентльмены, — воскликнул Брасс, с грустной улыбкой озираясь  по сторонам, — что в один прекрасный день мне выпадет честь угощать вас  троих обедом в моей скромной комнатке на улице Бевис-Маркс! Но надежды  недолговечны! О боже, боже!    

Тут  мистер Брасс совершенно раскис и не мог ни двинуться с места, ни выговорить ни  слова до тех пор, пока ему не подали подкрепляющего напитка. Выпив целый  стакан, что не совсем вязалось с его взволнованностью, он сел к столу и взялся  за перо.    

Самсон  писал, а его сестра тем временем ходила по кофейне, то скрестив руки на груди,  то заложив их за спину; изредка она останавливалась, вынимала из кармана  табакерку и прикусывала крышку зубами. Это хождение из угла в угол продолжалось  довольно долго, но, наконец, очаровательная Сара совсем выбилась из сил и, сев  на стул около двери, заснула.    

Впоследствии  некоторые лица высказывали предположение (и, надо признать, вполне  обоснованное), что сон этот был не настоящий, а притворный, ибо в сумерках мисс  Салли ухитрилась незаметно выскользнуть из кофейни. Был. ли ее уход намеренным,  удалилась ли она в бодрствующем состоянии, или же, как лунатик, двигалась во  сне, об этом можно спорить и спорить. Так или иначе, но спорщики сходились  между собой в одном пункте (по сути дела самом главном), а именно: в каком бы  состоянии мисс Брасс ни покинула кофейню, обратно она во всяком случае не  вернулась.    

Мы  упомянули о сумерках, а отсюда следует вывести, сколько времени понадобилось  мистеру Брассу, чтобы справиться со своей задачей. Она была выполнена лишь к  вечеру, и тогда эта достойнейшая личность и трое друзей отправились в кэбе к  судье. Судья оказал теплый прием стряпчему и упрятал его в надежное место,  чтобы не лишить себя удовольствия встретиться с ним на следующее утро, а  остальных джентльменов отпустил, заверив их, что приказ об аресте мистера  Квилпа будет дан завтра же и что петиция на имя министра (он, к счастью, был в  городе) с изложением всех обстоятельств дела обеспечит Киту немедленное оправдание  и свободу.    

Итак,  преступная деятельность Квилпа, казалось, близилась к концу. Возмездие, которое  подчас ступает медленно, — и обычно тем медленнее, чем оно тяжелее, —  наконец-то учуяло его и по верному следу пустилось за ним в погоню. Не слыша у  себя за спиной осторожных шагов, его жертва как ни в чем не бывало идет все той  же дорожкой и радуется своему мнимому торжеству. А возмездие крадется за ней по  пятам и, раз став на этот путь, уже не свернет с него.    

Покончив  с Самсоном Брассом, трое джентльменов поспешили на квартиру к мистеру  Свивеллеру, у которого дела так быстро пошли на поправку, что он мог целых  полчаса просидеть в постели и притом вести оживленный разговор со своими  гостями. Миссис Гарленд уже успела уехать домой, но мистер Авель был все еще  здесь. Рассказав мистеру Свивеллеру о своих успехах, оба Гарленда удалились  вместе с одиноким джентльменом — как это, видимо, было между ними условлено — и  оставили больного в обществе нотариуса и маленькой служанки.    

— Вы  настолько окрепли, — сказал мистер Уизерден, садясь на стул возле его  кровати, — что я рискну передать вам одно известие, которое дошло до моего  сведения официальным путем.    

Перспектива  услышать какое-то известие от джентльмена, прикосновенного по роду своей  деятельности к юридическому сословию, показалась Ричарду не столь заманчивой.  Весьма возможно, что в голове у него пронеслась мысль о двух-трех очень уж  просроченных долгах, относительно которых ему не раз напоминали в угрожающих  письмах.    

Физиономия  у Ричарда вытянулась, но он все же сказал: — Пожалуйста, сэр. Надеюсь, впрочем,  что это будет не так уж огорчительно.    

— Неужто  я бы не выбрал более подходящего времени, чтобы сообщить вам огорчительные  известия! возразил ему нотариус. — Но прежде всего запомните: мои друзья,  которые только что вышли отсюда, ни о чем таком даже не подозревают и,  следовательно, заботятся о нас совершенно бескорыстно, не рассчитывая, что вы  вернете им истраченные деньги. Легкомысленному, беспечному человеку полезно это  знать.    

Дик  поблагодарил мистера Уизердена, вполне согласившись с ним.    

— Я  наводил о вас справки, — продолжал нотариус, — по правде говоря, не  думая, что мы с вами встретимся при таких обстоятельствах. Вы приходитесь  племянником покойной девице Ребекке Свивеллер из Чизелборна, в графстве  Дорсетшир?    

— Покойной?! —  воскликнул Дик.    

— Да,  покойной. Более благонравный племянник получил бы после своей тетушки двадцать  пять тысяч фунтов стерлингов (так сказано в завещании, и я не вижу причин  сомневаться в этом), но поскольку вы такой, какой есть, вам придется  удовольствоваться ежегодной рентой в сто пятьдесят фунтов. Впрочем, я считаю,  что с этим вас тоже можно поздравить.    

— Можно! —  не то плача, не то смеясь, проговорил Дик. — Можно, сэр! Потому что, видит  бог, мы отдадим бедную маркизу в школу, и она у нас будет ученая! Ей суждено  ходить в шелках и серебром сорить[90],  или не подняться мне никогда с одра болезни!    

 Глава LXVII    

     

Не ведая  о событиях, правдиво описанных в предыдущей главе, не подозревая о пропасти,  разверзшейся у него под ногами (ибо наши друзья, опасаясь, как бы он не  пронюхал, что ему грозит, окружали каждый свой шаг строжайшей тайной), мистер  Квилп по-прежнему сидел у себя в конторе и в полной безмятежности наслаждался  плодами своих козней. Углубившись в подведение кое-каких счетов — занятие, которому  тишина и одиночество только благоприятствуют, — он не показывал носа из  своей берлоги уже вторые сутки. Наступил третий день, а карлик все еще был  погружен в работу и не собирался никуда выходить с пристани.    

Мистер  Брасс покаялся накануне, а следовательно, в этот день мистера Квилпа могли  лишить свободы и сообщить ему некоторые весьма неприятные и досадные для него  факты. Не чувствуя, какая туча нависла над ним, карлик пребывал в отличном  расположении духа, и лишь только ему начинало казаться, что усиленные труды  могут нежелательным образом повлиять на его здоровье и самочувствие,  разнообразил свои занятия визгом, воем и другими столь же невинными  развлечениями.    

Том  Скотт, как всегда, находился при нем и, сидя перед печкой на корточках, точно  жаба, с поразительным искусством передразнивал хозяина, лишь только тот  поворачивался к нему спиной. Фигура с корабельного бушприта все еще стояла  здесь, на том же месте. Вся в страшных ожогах от частых прикосновений  раскаленной докрасна кочерги, украшенная толстым гвоздем, вбитым ей в самый  кончик носа, она улыбалась все так же учтиво, насколько можно было судить по  наименее изуродованным местам ее физиономии, и, подобно непоколебимым  страстотерпцам, вызывала своего мучителя на новые надругательства и зверства.    

В тот  день даже в самых сухих, возвышенных частях города было неуютно, темно, сыро и  холодно. Здесь же, в этой болотистой низине, густой плотный туман заполнял все  щели, все уголки. На расстоянии двух-трех шагов ничего не было видно.  Сигнальные огни и фонари на судах не могли рассеять этот покров тьмы, и, если  бы не острая, пронизывающая сырость в воздухе да не частые окрики лодочников,  которые, совсем сбившись с толку, бросали весла и пытались понять, куда же их  занесло, никто бы не сказал, что река здесь, совсем близко.    

Туман  расползался медленно, постепенно, но назойливость и въедливость его не знали  границ. Перед ним пасовали и меха и добротное сукно. Он словно проникал под  кожу, и люди зябко ежились, дрожа от стужи и ломоты в костях. Все было липкое,  влажное на ощупь. Только жаркий огонь бросал вызов туману, весело играя на  углях и взвиваясь в трубу. В такой день лучше всего сойтись тесным кругом у  камина и рассказывать страшные истории о путниках, заблудившихся в ненастье на  болотах или среди зарослей вереска, потому что такие рассказы заставляют нас  проникаться еще большей любовью к своему камельку.    

Но  мистер Квилп, как мы уже знаем, не стремился делить с кем бы то ни было тепло  своего очага и, если ему припадала охота попировать, обходился без компании. Прекрасно  понимая, как приятно сидеть дома в такую погоду, карлик велел Тому Скотту  пожарче растопить печку, отложил работу в сторону и решил немного поразвлечься.    

С этой  целью он зажег новые свечи, подбросил угля в огонь и, съев бифштекс,  поджаренный собственноручно несколько странным, мы бы сказали, каннибальским  способом, согрел большую кружку пунша и закурил трубку — словом, вознамерился  приятно провести остаток вечера.    

Но тут  его внимание привлек негромкий стук в дверь. Через минуту постучали еще и еще  раз; тогда карлик тихонько отворил окно и, высунув голову наружу, спросил, кто  там.    

— Это  я, Квилп, — послышался женский голос.    

— Ах,  это вы! — воскликнул карлик, вытягивая шею, чтобы получше разглядеть свою  гостью. — А что вас сюда принесло? Как вы смеете приближаться к замку  людоеда, беспутница!    

— Я  пришла по делу, — ответила его супруга. — Не сердитесь на меня.    

— Какие  же вы принесли вести — добрые, приятные? Такие, что мне захочется прыгать от  радости и хлопать в ладоши? — заинтересовался карлик. — Неужто наша  милейшая старушка отдала богу душу?    

— Я  сама не знаю, плохие они или хорошие, — пролепетала кроткая женщина.    

— Значит,  она жива, — сказал Квилп. — Жива и здорова. Тогда прочь отсюда, злой  ворон! Нечего тут каркать! Прочь, прочь!    

— Я  принесла вам письмо…    

— Бросьте  его в окошко и ступайте своей дорогой, — перебил ее Квилп. — Не то я  выскочу и исцарапаю вам лицо.    

— Квилп,  умоляю вас! — со слезами на глазах взмолилась его покорная жена. —  Дайте мне договорить!    

— Ну,  говорите! — прорычал карлик, злобно оскалив Зубы. — Только живо,  нечего рассусоливать! Ну, что же вы?    

— Это  письмо привес сегодня днем какой-то мальчик, а от кого, он сам не знает, —  начала миссис Квилп, дрожа всем телом. — Говорит, велели отнести и чтобы  вам передали немедленно, потому что это очень важно. Квилп, прошу вас, —  воскликнула она, лишь только карлик протянул руку из окошка. — Впустите  меня! Если бы вы знали, как я промокла, озябла и сколько времени плутала в  тумане! Позвольте мне погреться у огня хоть пять минут! Я уйду по первому же  вашему слову, клянусь вам, Квилп!    

Милейший  муженек заколебался, однако сообразив, что письмо, вероятно, потребует ответа и  что ответ можно будет отправить с женой, захлопнул окно и отворил ей дверь.  Миссис Квилп с радостью воспользовалась разрешением войти и, протянув карлику  небольшой конверт, опустилась на колени перед печкой погреть руки.    

— Я  счастлив, что вы промокли, — сказал Квилп, хватая письмо и косясь на  жену. — Я счастлив, что вы озябли. Счастлив, что вы заплутались в тумане.  Счастлив, что у вас глаза опухли от слез. И с удовольствием смотрю на ваш  посиневший, заострившийся носик.    

— О  Квилп! — сквозь рыдания проговорила его жена. — Зачем такая  жестокость!    

— Она  вообразила, будто я умер! — вскричал Квилп, корча гримасы, одна страшнее  другой. — Она вообразила, что ей удастся завладеть моими деньгами и найти  мужа себе по сердцу! Ха-ха-ха!    

Не  отвечая ни словом на все эти издевательства, несчастная женщина по-прежнему  стояла на коленях перед печкой, грела руки и тихонько всхлипывала к величайшей  радости мистера Квилпа. Он покатывался со смеху, глядя на нее, и вдруг заметил,  что Том Скотт тоже получает немалое удовольствие от этого зрелища. Не желая,  чтобы кто-нибудь другой веселился вместе с ним, карлик схватил наглеца за  шиворот, подтащил к двери и после короткой борьбы пинком вытолкал его во двор.  В отместку за столь лестные знаки внимания Том тут же прошелся около конторы на  руках и — если позволительно так выразиться — заглянул сапогами в окно, да еще  вдобавок постучал ими по стеклу, точно перевернутая вверх тормашками фея Банши  — предвестница смерти. Мистер Квилп, разумеется, сейчас же схватился за кочергу  и после нескольких неудачных выпадов и подкарауливанья из-за угла так угостил  ею своего юного друга, что тот исчез немедленно, оставив хозяина победителем на  поле битвы.    

— Ну-с,  теперь, когда с этим покончено, можно заняться и письмом, — преспокойно  сказал карлик, но, взглянув на адрес, хмыкнул: — Гм! Рука знакомая. Прелестная  Салли! Разорвав конверт, он вынул оттуда листок, исписанный четким, крупным  канцелярским почерком, и прочитал следующее: «На Сэмми нажали, и он  проболтался. Все выплыло наружу. Советую не зевать — иначе ждите гостей. Пока  они помалкивают, потому что хотят захватить вас врасплох. Не теряйте времени. Я  не теряла. Меня теперь не найти. На вашем месте я поступила бы точно так же.    

С.Б., в  прошлом с ул. Б.-М.».    

Чтобы  описать, как менялось лицо Квилпа, пока он читал и перечитывал это письмо, надо  изобрести новый язык — такой,, который по своей выразительности превзошел бы  все, что мы до сих пор привыкли видеть на бумаге или слышать из человеческих  уст. Карлик долго молчал, а потом, когда миссис Квилп окончательно оцепенела от  страха, глядя на него, прохрипел сдавленным голосом: — Если бы он был здесь!  Если бы только он был здесь…    

— Квилп! —  воскликнула его жена, — Что с вами? Кто вас так рассердил?    

— Я  утопил бы его! — будто ничего не слыша, продолжал карлик. — Слишком  легкая смерть, слишком быстрая, без мучений… но зато река близко. А-а! Если бы  он был здесь! Подвести бы его к самому берегу любезно, по-приятельски…  пошутить, поболтать о том о сем, взять за пуговицу… а потом сразу — толчок в  грудь, и бултых в воду. Говорят, будто утопающие три раза показываются на  поверхности. А-а! Посмотреть бы, как он будет выскакивать раз, другой, третий,  и расхохотаться ему в лицо! Вот был бы праздник для меня!    

— Квилп! —  пролепетала перепуганная женщина, осмелившись тронуть мужа за плечо. —  Несчастье?.. Беда?..    

Наслаждение,  с которым карлик рисовал себе эту картину, привело ее в такой ужас, что она не  могла связать двух слов.    

— Трус,  подлый трус! — говорил Квилп, медленно потирая руки и судорожно стискивая  их. — А я — то думал, его низость и раболепие — верный залог, что он не  проговорится. Ах, Брасс, Брасс! Мой добрый, преданный, верный, любезный, очаровательный  друг! Если бы ты появился сейчас здесь!    

Жена  карлика, забившаяся было в угол, чтобы ее, упаси боже, не заподозрили в  подслушивании, снова осмелилась подойти к нему и только хотела заговорить, как  вдруг он бросился к двери и кликнул Тома Скотта. Мальчишка, памятуя о недавних  нежных увещаниях своего хозяина, счел за благо немедленно явиться на его зов.    

— Эй,  ты! — сказал карлик, втаскивая Тома в контору. — Отведи ее домой, И  завтра сюда не возвращайся, потому что тут будет заперто. Ни завтра, ни  послезавтра. Жди, когда я тебя извещу или сам повидаю. Понял?    

Том  хмуро кивнул и протянул руку к двери, предлагая миссис Квилп выйти первой.    

— А  вам, сударыня, — обратился карлик к жене, запрещается разыскивать меня,  расспрашивать обо мне, судачить на мой счет. Не горюйте, умирать я не  собираюсь. Он проводит вас.    

— Квилп!  Но что случилось? Куда вы уходите? Скажите же мне!    

— Убирайтесь  отсюда, не то я сейчас такое скажу, крикнул карлик, хватая ее за руку, — и  такое сделаю, что не обрадуетесь!    

— Что-нибудь  случилось? — снова повторила его жена. — Скажите, Квилп!    

— Да,  случилось! — рявкнул карлик. — Нет, не случилось! Какая разница? Я  сказал, как вы должны себя вести. И горе вам, если вы сделаете что-нибудь не  так или нарушите мои распоряжения хотя бы на самую малость! Прочь отсюда!    

— Сейчас,  сейчас уйду! Только… — И миссис Квилп запнулась. — Только ответьте мне…  Это письмо как-нибудь касается маленькой Нелл? Я не могу не спросить вас,  Квилп, не могу! Если бы вы знали, сколько дней и ночей меня мучает мысль, что я  обманула эту девочку! Один бог ведает, какое горе принес ей мой обман, но ведь  я согласилась на это ради вас, Квилп! Ради вас пошла на сделку с совестью!  Ответьте мне, Квилп!    

Выведенный  из терпения, карлик круто повернулся и, не говоря ни слова, с такой неистовой  яростью схватил свое обычное оружие, что Тому Скотту пришлось чуть ли не  вынести миссис Квилп из конторы. И не сделай он этого, ей бы несдобровать, так  как Квилп, совершенно обезумевший от злобы, бежал за ними до первого переулка и  не отстал бы и там, если бы туман, который сгущался с каждой минутой, не скрыл  их из виду.    

— Самая  подходящая ночка для путешествия инкогнито, — пробормотал он, еле переводя  дух от усталости, и медленно повернул назад. — Стой! Здесь надо навести  порядок. Что-то уж очень все нараспашку — входи кто хочет.    

Понатужившись  изо всех сил, Квилп притворил обе створки ворот, глубоко увязшие в грязи, и  задвинул на них тяжелый засов. Потом, откинув волосы со лба, попробовал, крепко  ли. Крепко, не откроют.    

— Забор  у соседней пристани невысокий, — продолжал карлик, когда эти необходимые  меры предосторожности были приняты. — Перелезу через него, а оттуда  выберусь задами в переулок. Надо хорошо знать здешние места, чтобы проникнуть в  мое уютное гнездышко ночью. Нет, в такую погоду непрошенные гости мне не  страшны.    

Вынужденный  чуть ли не ощупью отыскивать дорогу в темноте и сгустившемся тумане, Квилп  кое-как добрался до своего логова, посидел в раздумье перед печкой, а потом  начал готовиться к спешному отбытию с пристани.    

Собирая  самые необходимые вещи и рассовывая их по карманам, он продолжал бормотать  сквозь стиснутые зубы — стиснутые с той самой минуты, когда письмо мисс Брасс  было дочитано до конца.    

— Ах,  Самсон! Добрый, почтенный друг мой! Если бы я мог прижать тебя к груди! Если бы  я мог обнять тебя и услышать хруст твоих костей! Какая это была бы радостная  встреча! Дай срок, мы еще столкнемся, Самсон, и ты не скоро забудешь мое  приветствие. Все шло хорошо, гладко — и вдруг! Ловко же ты подгадал! Покаялся,  выставил себя честным, порядочным… Да, заячья душонка, доведись нам встретиться  с тобой вот здесь, в моей конторе, какую радость доставило бы это свидание  одному из нас!    

Квилп  умолк и, поднеся кружку к губам, надолго припал к ней, словно там был не пунш,  а холодная вода, освежающая его пересохшее гордо. Потом стукнул ею о стол и  снова занялся сборами, продолжая свой монолог. — А Салли! —  воскликнул он с загоревшимися глазами. — Такая смелая, мужественная,  решительная женщина! Что на нее, спячка, что ли, напала, паралич расшиб? Она же  могла всадить ему нож в спину, незаметно отравить его! Неужто ей было невдомек,  к чему идет дело? Предупреждает в последнюю минуту! Когда он сидел у меня вот  здесь, вот на этом самом месте, бледный, рыжий — и кривил рот в жалкой улыбке,  почему я не проник в его тайну, не догадался, что у него на сердце? Оно бы  перестало биться в тот же вечер! Или нет на свете таких снадобий, которыми  можно усыпить человека, нет такого пламени, которым можно сжечь его дотла?    

Он снова  приложился к кружке, а потом забормотал, сгорбившись перед печкой и не сводя  свирепого взгляда с углей: — Кто же причина и этой и всех прочих неприятностей  и бед, которые постигли меня за последнее время? Выживший из ума старик и его  дражайшая внучка двое жалких, бездомных бродяг! Но все равно им несдобровать!  Берегись и ты, славный Кит, честный Кит, добропорядочный, ни в чем не повинный  Кит! Уж к кому я воспылаю ненавистью, тот берегись. А тебя, Кит, я ненавижу  неспроста, и хоть сегодня ты торжествуешь, наши счеты с тобой не кончены… Что  это?    

Кто-то  стучит в запертые ворота. Стучит громко, настойчиво. Вот перестали, наверно  прислушиваются. И снова стук, еще более дерзкий, властный.    

— Так  скоро? — сказал карлик. — Вам не терпится? Увы, вас постигнет  разочарование. Хорошо, что я успел приготовиться. Салли, спасибо тебе!    

С этими  словами он задул свечу. Потом бросился тушить яркий огонь в печке, второпях  задел ее, она с грохотом повалилась на высыпавшиеся из топки раскаленные угли,  и контора догрузилась в полную тьму. В ворота снова застучали. Он ощупью  добрался до двери и выскочил во двор.    

Стук  сразу прекратился. Было около восьми часов, но самая темная ночь показалась бы  яснее дня по сравнению с тем непроницаемым мраком, который окутывал Землю в тот  вечер, скрывая от глаз все вокруг. Квилп сделал несколько быстрых шагов, точно  устремляясь в разверстую пасть черной пещеры, потом сообразил, что ошибся,  повернул в другую сторону, потом остановился как вкопанный, не зная, куда идти.    

— Если  сейчас постучат, — сказал он, вглядываясь в окружающую его тьму, —  тогда я определю направление по звуку. Ну же! Колотите что есть мочи!    

Он весь  превратился в слух, но стучать перестали. Тишину этого безлюдного места нарушал  только глухой собачий лай. Собаки лаяли где-то далеко — то справа, то слева,  перекликались между собой, и полагаться на их голоса было нельзя, потому что  лай мог долетать до пристани и с речных судов.    

— Хоть  бы на стену наткнуться или на забор, — бормотал карлик, протягивая руки в  темноту и осторожно двигаясь вперед. — Тогда я знал бы, куда повернуть! Ни  зги не видно, черно, как в преисподней! В такую ночь нам бы самый раз  встретиться с тобой, любезный дружок. А там, была не была, пусть даже мне  больше не видать дневного света! — И лишь только эти слова сорвались у  него с языка, он оступился, упал и через секунду уже барахтался в холодной  темной реке.    

Вода  шумела, заливала ему уши, и все же он услышал стук в ворота, услышал громкий  окрик, узнал, чей это голос. Он бил руками и ногами, но это не помешало ему  сообразить, что те люди тоже плутают в темноте и теперь снова вернулись к  воротам, что он тонет чуть ли не у них на виду, что они совсем близко, а спасти  его не смогут, так как он сам преградил им путь сюда. Он ответил на окрик,  ответил отчаянным воплем, и бесчисленные огни, от которых у него зарябило в  глазах, заплясали, словно на них налетел ветер. Но все было тщетно. Набежавшая  волна обрушилась на него и стремительно повлекла за собой.    

Судорожным  рывком всего тела он снова вынырнул из воды и, поведя по сторонам дико  сверкающими глазами, увидел какую-то черную громадину, мимо которой его несло.  Корпус судна! И так близко, что этой гладкой, скользкой поверхности можно  коснуться пальцами! Теперь только крикнуть… Но он не успел издать ни звука,  волна залила его с головой и, протащив под судном, понесла дальше уже труп.    

Она  играла и забавлялась своей страшной ношей, то швыряя ее с размаху об осклизлые  сваи, то пряча среди длинных водорослей на тинистом дне, то тяжело волоча по  камням и песку, то будто отпускала и в тот же миг снова несла дальше, и,  наскучив, наконец, этой чудовищной игрушкой, выбросила ее на болотистую равнину  унылую пустошь, где в былые времена ветер раскачивал на виселицах пиратов,  скованных цепями. Выбросила и оставила там — пусть выбелит солнце!    

И  утопленник лежал в этом безлюдье один. В небе занялось зарево, его мрачные  блики окрасили воды, выкинувшие сюда труп. Лачуга, которую он так недавно  покинул живым, превратилась теперь в пылающий костер. Слабые отсветы огня  перебегали по мертвому лицу, сырой ночной ветер пошевеливал волосы, вздувал  пузырем одежду, точно в насмешку над смертью, — и вряд ли кто мог бы  оценить такую насмешку лучше, чем этот человек, будь в нем сейчас хоть капля  жизни.    

 Глава LXVIII    

     

Освещенные  комнаты, пылающие камины, веселые лица, музыка радостных голосов, слова привета  и любви, горячие сердца и слезы восторга — верить ли такой перемене? Но она  предстоит Киту в самом недалеком будущем. Он знает, что за ним уже приехали. Он  боится, как бы не умереть от счастья, не дождавшись свидания с родными и  близкими.    

Подготовка  к этому велась с самого утра. Сначала ему сказали, что его не отправят завтра с  партией арестантов. Потом постепенно дали понять, что возникли какие-то  сомнения и надо еще кое-что расследовать и, может быть, он будет оправдан.  Наконец, уже под вечера его вводят в комнату, где сидят несколько  джентльменов?! Он видит среди них своего доброго хозяина, и тот подходит к нему  с протянутой рукой. Он слышит, что невиновность его установлена, что ему  вынесли оправдательный приговор. Он не видит того, кто говорит что,  поворачивается только на звук голоса, хочет ответить что-то — и без сознания  падает на пол. Его приводят в чувство, убеждают: успокойся, возьми себя в руки,  будь мужчиной. Кто-то добавляет: подумай о своей бедной матери. Но радостное  известие потому и сразило его, что он полон мыслей о ней. Джентльмены  рассказывают наперебой, как слухи о его злоключениях распространились по всему  городу, по всей стране, и какое это вызвало сочувствие к нему. Но он не внемлет  им. Его помыслы еще не вышли за пределы родного дома. Знает ли она? Что она  сказала? Кто сообщил ей? Он не способен думать ни о чем другом.    

Его  заставляют выпить немного вина, ласково беседуют с ним; и, наконец, он  успокаивается, понимает, что ему говорят, и благодарит всех. А теперь можно  уходить. Мистер Гарленд спрашивает, как он себя чувствует, — если лучше,  пора ехать домой. Джентльмены снова окружают его и жмут ему руку. Он  признателен им всем за участие, за добрые пожелания и, снова лишившись дара  речи, крепко опирается на руку хозяина с одной лишь мыслью — как бы не упасть!    

Когда  они идут мрачными тюремными коридорами, служители с грубоватым добродушием  поздравляют его. Им попадается и любитель газет, но в поздравлениях этого  должностного лица чувствуется холодок, вид у него суровый. Он считает, что Кит  втерся в тюрьму обманным путем, не имея на то никаких прав. Может, он и  порядочный юноша, но здесь ему не место, и чем скорее его отсюда уберут, тем  лучше.    

Последняя  дверь затворяется за ними. Они огибают угол и останавливаются под открытым  небом — на улице, которую Кит так часто видел во сне, так часто представлял  себе, сидя за этими каменными стенами. Она словно стала шире и оживленнее, чем  раньше. Вечер хмурый, но каким веселым, погожим кажется он Киту! Один из  джентльменов, прощаясь с ним, сует ему деньги. Он не смотрит сколько, а теперь,  когда они с мистером Гарлендом проходят мимо кружки для бедных арестантов,  быстро возвращается назад и опускает в нее обе монеты.    

На  соседней улице мистера Гарленда ждет карета, и, усадив Кита рядом с собой, он велит  кучеру ехать в Финчли. Сначала они еле-еле плетутся, да и то с факелами — все  из-за тумана. Но лишь река и узкие улицы остаются позади, предосторожности  становятся излишними и можно ехать быстрее. За городом Киту и галоп показался  бы черепашьим шагом, но когда они уже совсем близко от цели своего путешествия,  он просит сдержать лошадей, а когда впереди возникает коттедж, молит  остановиться хоть минутки на две, чтобы у него было время собраться с духом.    

Но  останавливаться здесь никто не намерен. Мистер Гарленд говорит с Китом весьма  решительным тоном, лошади бегут рысью, и вот экипаж въезжает в ворота. Еще  минута, и они у подъезда. За дверью слышны голоса, быстрые шаги. Ее распахивают  настежь. Кит пулей врывается в дом и попадает прямо в объятия матери.    

А вот и  верный друг — мать Барбары, по-прежнему с малышом на руках, словно она не  расставалась с ним с того самого печального дня, когда они и не помышляли о  такой радости. Вот она — да благословит ее бог! плачет-разливается и так громко  всхлипывает, как еще никто никогда до нее не всхлипывал. А вот и маленькая  Барбара — бедная маленькая Барбара, похудевшая, ни кровинки в лице, и все же  такая хорошенькая! Она трепещет, точно листок на ветру, и стоит, прислонившись  к стене. А вот и миссис Гарленд! Свет не видывал такой уютной, милой старушки!  Но с чего это она вдруг падает замертво, и хоть бы кто помог ей! А вот и мистер  Авель, который оглушительно сморкается и обнимает всех по очереди. А вот и  одинокий джентльмен — суетится, минутки не постоит спокойно. А вот и наш  славный, серьезный маленький Джейкоб — сидит себе в сторонке на лестнице,  сложив руки на коленках, точно старичок, и ревет ревмя, никому не доставляя  никаких хлопот. Все они здесь, и все они вместе и каждый в отдельности, начисто  потеряли голову, совершают поступки один безумнее другого! И надо же так  случиться, что, когда остальные более или менее приходят в себя, обретают дар  речи и способность улыбаться, Барбара — нежная, кроткая, глупенькая Барбара  вдруг куда-то исчезает. Ее ищут и находят в гостиной — в обмороке. А очнувшись  от обморока, она бьется в истерике, а после истерики снова падает в  обморок, — и бедняжке так плохо, что ни уксус, ни холодная вода (в дозах,  которые могут отправить человека на тот свет) не оказывают на нее никакого  действия. Тогда мать Кита возвращается обратно и просит Кита пойти поговорить с  ней; и Кит отвечает: «Хорошо», и уходит в гостиную, и ласково говорит:  «Барбара!» А мать Барбары поясняет дочке: «Это Кит». И Барбара лепечет с  закрытыми глазами: «Неужто правда?» И мать Барбары говорит: «Не сомневайся,  душенька! Теперь все дурное позади». И, желая окончательно убедить Барбару, что  он жив и здоров, Кит снова заговаривает с ней, и Барбара снова заливается  истерическим смехом, а после смеха слезами; и тогда обе матушки,  переглянувшись, принимаются отчитывать ее — не подумайте, что всерьез, боже вас  упаси, нет, — лишь бы только она поскорее успокоилась! — и, будучи  женщинами опытными в такого рода делах, сразу подмечают первые признаки  улучшения, уверяют Кита, что теперь «все обойдется», и отсылают его обратно, в  соседнюю комнату.    

А там, в  соседней комнате, на столе уже выставлены графины с вином и прочее угощение! И  все так пышно, будто Кит, и его родные, и друзья невесть какие знатные гости.  Маленький Джейкоб уже сидит за столом и с поразительной быстротой уписывает за  обе щеки кекс с изюмом, не сводя глаз с винных ягод и апельсинов, которые у  него на очереди, так как будьте уверены, что он даром время терять не  собирается. Лишь только Кит входит в комнату, одинокий джентльмен (вот  хлопотун, второго такого днем с огнем не сыщешь!) наполняет рюмки — какие там  рюмки — бокалы! — и провозглашает тост за его здоровье и говорит, что,  пока он жив, у Кита недостатка в друзьях не будет; и то же самое говорит мистер  Гарленд; и то же самое говорит миссис Гарленд; и то же самое говорит мистер  Авель. Но мало того, что Киту оказан такой почет и, уважение, — это еще не  все, ибо одинокий джентльмен вынимает из кармана массивные серебряные часы,  которые тикают на всю комнату и показывают. время с точностью до одной секунды,  а на задней крышке этих часов выгравированы имя и фамилия Кита с разными  завитушками и росчерком, — короче говоря, часы предназначаются Киту, для  него и куплены, и он сразу же получает их. А тут и мистер и миссис Гарленд, не  удержавшись, намекают, что и они припасли подарок Киту, и мистер Авель  признается в том же самом, — и счастливее Кита сейчас, пожалуй, не найдешь  никого на всем белом свете.    

Но с  одним своим дружком Кит еще не успел повидаться, а так как этого дружка нельзя  ввести в круг семьи, потому что он существо четвероногое и подкован на все  четыре ноги, Кит, улучив свободную минутку, бежит к конюшне. Лишь только его  рука ложится на щеколду, пони шлет ему приветствие — то есть разражается  громким ржанием; не успевает он переступить порог, как пони, обезумев от  восторга, начинает скакать по стойлу (ведь недоуздок несовместим, с его  достоинством), а когда Кит протягивает руку погладить его и потрепать по холке,  он трется носом о куртку Кита и так ласкается, как еще ни один пони не ласкался  к человеку. Этот порыв венчает их радостную, теплую встречу, и, обняв Вьюнка за  шею, Кит крепко прижимает его голову к груди.    

Но что  понадобилось здесь Барбаре? И как она прибралась! Вероятно, успела посмотреться  в зеркало после обморока. Уж, кажется, где-где, а в конюшне ей совсем не место.  Но видите ли, в чем дело: пока Кита не было дома, пони соглашался принимать  корм только из рук Барбары, и сейчас она — разумеется, не подозревая, что Кит в  конюшне, — просто решила проверить, все ли здесь в порядке, — и  случайно натолкнулась на него. Застенчивая маленькая Барбара!    

Весьма  возможно, что Кит успел налюбоваться своим пони; весьма возможно, что на свете  есть и кое-что другое, более заслуживающее любования. Как бы то ни было, но Кит  оставляет Вьюнка, подходит к Барбаре и выражает надежду, что ей лучше. Да,  теперь Барбара чувствует себя гораздо лучше. Только, — и тут Барбара  опускает глаза и краснеет еще сильнее, — только ей очень неприятно, он,  наверно, считает ее такой дурочкой! «Вот уж нет!» — говорит Кит. Барбара очень  рада это слышать и кашляет — так, самую малость — кха, и все.    

А пони!  Каким он может быть скромником, если захочет. Стоит, не шелохнется, точно  мраморное изваяние, но взгляд хитрый-прехитрый; впрочем, это всегда за ним водилось.    

— Барбара,  мы с вами и поздороваться-то как следует не успели, — говорит Кит.    

Барбара  протягивает ему руку. Что такое? Почему она дрожит? Глупенькая, пугливая  Барбара!    

Вы  скажете, что они стоят на почтительном расстоянии друг от друга? Но такое ли  оно почтительное? Рука у Барбары не длинная, к тому же она не вытянула ее, а  чуть согнула в локте. Кит совсем близко от Барбары и видит крохотную слезинку,  все еще дрожащую у нее на ресницах. И нет ничего удивительного в том, что он  уставился на эту слезинку незаметно для Барбары. И нет ничего удивительного в  том, что Барбара подняла глаза и застигла его на месте преступления. А разве  удивительно, что Кит, сам того не ожидая, вдруг поцеловал Барбару? Поцеловал —  и все тут! Барбара сказала: «Как не стыдно!», но позволила ему поцеловать себя  и во второй раз. Он не прочь бы и в третий, но тут пони ударил задом и замотал  головой, видимо не в силах сдержать восхищение, и Барбара в испуге убежала из  стойла — однако не туда, где были обе матушки, и ее и Кита, потому что они  могли заметить, как она разрумянилась, и, пожалуй, стали бы расспрашивать —  почему. Хитрая маленькая Барбара!    

Когда  всеобщее ликование немного улеглось и Кит с матерью, и Барбара с матерью, и,  разумеется, Джейкоб с малышом поужинали, на что у них было вполне достаточно  времени, так как они всей компанией оставались ночевать в коттедже, мистер  Гарденд позвал Кита к себе и сказал: — Сейчас ты услышишь одну новость и будешь  поражен ею.    

Кит  заволновался, побледнел, и старичок поспешил добавить, что новость эта  приятная, а следом за тем спросил, успеет ли Кит собраться в дорогу к  завтрашнему утру.    

— В  дорогу, сэр? — воскликнул Кит.    

— Да,  вместе со мной и с моим другом, который сидит в соседней комнате. Ты не  догадываешься о цели нашего путешествия?    

Кит  побледнел еще больше и отрицательно покачал головой.    

— А  по-моему, догадываешься, — сказал его хозяин. — Ну-ка, подумай как  следует.    

Кит  пробормотал что-то бессвязное и нечленораздельное, однако слова «мисс Нелл»  выговорил совершенно явственно не то три, не то четыре раза и при этом  безнадежно покачал головой — дескать, на это даже надеяться нечего.    

Но  мистер Гарленд, вместо того чтобы повторить: «Подумай как следует», сверх  всякого ожидания проговорил очень серьезно: «Ты отгадал».    

— Мы  наконец-то узнали, где они скрываются, — добавил он, — и решили  поехать туда.    

Кит  срывающимся голосом стал задавать ему вопрос за вопросом: где это, и как об  этом узнали, и давно ли узнали, и здорова ли она, и хорошо ли ей там?    

— В  том, что ей живется хорошо, не может быть никаких сомнений, — ответил  мистер Гарленд. — А здоровье… думаю, наладится. Она очень слаба и  последнее время прихварывала, но в письме, которое я получил сегодня утром, мне  пишут, что ей лучше и что надежда на выздоровление есть. Садись и слушай  внимательно.    

Затаив  дыхание, Кит опустился на стул. И тогда мистер Гарленд стал рассказывать ему о  своем брате (Кит слышал о нем и раньше и видел его юношеский портрет в парадной  гостиной коттеджа «Авель»). Брат, говорил мистер Гарленд, живет в одной далекой  деревушке у тамошнего священника, с которым его связывают тесные узы еще с  молодых лет. Нежно любя друг друга, братья тем не менее не виделись долгие  годы, но изредка переписывались и все тешили себя надеждой на встречу, а время  бежало, и они, как это свойственно людям, позволяли будущему незаметно  переходить в прошлое. Брат мистера Гарленда, человек мягкий, спокойный и  скромный — совсем как мистер Авель, — пользуется большим уважением среди  жителей той деревушки, так как им всем хорошо знакома отзывчивость и щедрость  их «бакалавра», как его там зовут. Однако мистеру Гарленду понадобился не один  год, чтобы разузнать это, так как брат его принадлежит к числу тех, кто  предпочитает восхищаться благими деяниями других людей, а не трубить о своих  собственных, хоть и достойных всяческих похвал. Вот почему бакалавр почти  никогда не распространялся о своих деревенских друзьях и только недавно изменил  этому обыкновению ради старика и девочки, которые, видимо, поглощают все его  мысли, ибо он целиком посвятил им письмо, (оно получено несколько дней  назад), — причем так описал их злоключения и взаимную любовь, что его  невозможно читать без слез. Мистер Гарленд сразу подумал, уж не те ли это  странники, которых столько времени разыскивают? Неужели же они очутились на  попечении его брата? И он тут же потребовал подробные сведения о них, а сегодня  утром получил ответ, окончательно рассеявший все его сомнения и послуживший  причиной их теперешних сборов в дорогу.    

— А  тебе тем временем нужно отдохнуть, — сказал старичок, вставая и кладя Киту  руку на плечо. — Такой у тебя выдался день, что самому крепкому человеку и  то не под силу. Спокойной ночи! Даст бог, и наше путешествие окончится удачей!    

 Глава LXIX    

     

На  следующее утро Кит не залежался в постели и, вскочив затемно, начал собираться  в путь-дорогу. Вчерашние треволнения и неожиданная весть, услышанная от мистера  Гарленда вечером, не давали ему покоя всю долгую, темную ночь и насылали такие  тяжелые сны к его изголовью, что, встав, он почувствовал: вот теперь я отдохну  по-настоящему.    

Если бы  Киту предстояли жестокие испытания, если бы сейчас, в такое суровое время года,  он готовился к нелегкому путешествию пешком, предвидя впереди одни лишь тяготы,  усталость, муки и беды, если бы Кита ожидал трудный подвиг, требующий от  человека напряжения всех душевных сил, величайшей выносливости и мужества, но  зато сулящий в случае удачи благополучие и счастье для Нелл, — пыл его  нисколько бы не уменьшился, лихорадка нисколько бы не утихла.    

Но  волнение охватило не одного Кита. Он встал, а через четверть часа весь дом уже  был на ногах. Все старались принять участие в приготовлениях к отъезду. От  одинокого джентльмена, правда, помощь была небольшая, зато он командовал всеми  и суетился больше всех. Сборы шли быстро и к рассвету закончились. И вот  тогда-то Кит пожалел, что все они проявили такую расторопность, так как  дорожную карету, нанятую для этого случая, ждали не раньше девяти, а оставшиеся  полтора часа можно было заполнить только завтраком.    

Впрочем,  нет! А Барбара? Барбара, разумеется, хлопочет по хозяйству, но тем лучше — Кит  поможет ей, а более приятного способа убить время, пожалуй, не придумаешь.  Барбара не противилась этому, и Кит, у которого не выходило из ума одно событие  вчерашнего дня, теперь окончательно пришел к выводу, что Барбара полюбила его и  что сам он полюбил Барбару.    

Но  Барбара (если уж говорить правду, а утаивать ее никто не намерен), Барбара,  единственная из всех обитателей коттеджа, не испытывала удовольствия от этих  сборов в дорогу, и когда Кит в порыве чувств признался ей, как он счастлив, что  хозяин берет его с собой, Барбара приуныла еще больше и окончательно потеряла  интерес к их отъезду.    

— Вы  и дня не побыли дома, Кристофер, — сказала Барбара (и как сказала, с какой  небрежностью), — вы и дня не побыли дома, а рады, что уезжаете!    

— Но  ведь за кем мы едем! — воскликнул Кит. — 3а мисс Нелл! Я снова с ней  увижусь! И мне так будет приятно, когда и вы ее узнаете!    

Барбара  не сказала вслух, что радоваться тут, собственно, нечему, но это было ясно по  тому, как она мотнула годовой, я Кит огорчился, не донимая в простоте душевной,  что такое нашло на Барбару.    

— Вы  только увидите ее и сразу скажете: вот красавица! — продолжал Кит, потирая  руки. — непременно скажете!    

Барбара  вскинула голову.    

— Барбара,  что случилось? — спросил Кит.    

— Ничего! —  воскликнула Барбара и надулась — не сердито, и капризно, а так, самую малость,  отчего губки у нее стали езде больше похожи на спелые вишни.    

В какой  другой школе так быстро постигают науку, как не в той порог которой переступил  Кит, исцеловав Барбару? Теперь Кит все понял, усвоил все сразу, как по открытой  книге, — и этой книгой была сама Барбара.    

— Барбара! —  сказал Кит, — Вы сердитесь на меня? Ах, боже мой! С чего бы это Барбаре  сердиться на него? И какое она имеет на это право? И кому до нее какое дело? И не  все ли равно, сердится ода или нет?    

— Мне  не все равно, — ответил Кит. — Далеко не все равно.    

Барбара  не понимала, почему ему не все равно.    

Должна  понять. Может, она подумает как следует? Что ж, Барбара подумает. Нет! Она так  и не догадывается, почему Кристоферу не все равно. Она не понимает, о чем он  говорит. И кроме того, ее давно ждут наверху, и ей в самом деде пора идти.    

— Нет,  Барбара, — сказал Кит, нежно удерживая ее за руку. — Давайте  расстанемся друзьями. В эти трудные для меня дни я все время думал о вас. И  если бы не вы, мне было бы еще тяжелее.    

Бог мой!  Какая Барбара стала хорошенькая, когда на щеках у нее вспыхнул румянец и она  затрепетала, словно испуганная птичка!    

— Верьте,  Барбара, это все чистая правда, только выразить я ее толком не умею. Мне  хочется, чтобы встреча с мисс Нелл доставила одинаковую радость нам обеим — вот  и все. А про мисс Нелл скажу одно: я, может, жизни не пожалел бы ради нее! И вы  бы поняли меня, Барбара, если бы знали мою хозяйку так, как я ее знаю!    

Барбара  немедленно растрогалась, и ей стало жаль, что она выказала такую  черствость. — Ведь мисс Нелл для меня почти что ангел, — продолжал  Кит. — Только подумаю о встрече с ней и сразу представляю — она улыбнется,  как прежде, обрадуется, протянет мне руку и скажет: «А вот и мой добрый старый  Кит!», или еще что-нибудь, такое же ласковое. И я вижу ее счастливой,  окруженной друзьями, они помогут ей стать настоящей леди, как она того  заслуживает, как это и должно быть. А себя вижу ее верным слугой, который  всегда был предан своей милой, доброй, заботливой хозяйке, да и теперь не  пожалеет ради нее ничего на свете. Так я думал все время и вдруг испугался — а  что, если, найдя новых друзей, она забудет меня или устыдится, что знала  когда-то такого неотесанного, простого парня, и заговорит со мной холодно? И  знаете, Барбара, не могу вам сказать, как мне стало больна от одной этой мысли!  Но потом я понял, что так даже, думать грешно, и снова стал мечтать о встрече с  мисс Нелл прежней мисс Нелл — и решил: буду всегда стараться заслужить ее  похвалу, как если бы она была моей хозяйкой, и всегда буду таким, каким она  хочет меня видеть. Плохого тут ничего нет, а только одно хорошее, и за это я  благодарен ей, за это я еще больше люблю и уважаю ее. Вот и все, милая Барбара,  и все это правда, святая правда!    

Барбара,  девушка отнюдь не капризная и не взбалмошная, не замедлила раскаяться в своем  поведении и залилась слезами. К чему мог бы привести их дальнейший разговор,  нам нет времени гадать, так как в эту минуту где-то совсем близко послышался  грохот колес, за ним резкий звонок у калитки, и в притихшем было доме все снова  ожило и снова пришло в движение.    

Одновременно  с каретой прибыл и мистер Чакстер в кэбе — с бумагами и деньгами для одинокого  джентльмена, коему они и были переданы. Выполнив возложенное на него поручение,  мистер Чакстер удалился в недра дома, перекусил, так сказать, на лету и,  преисполненный изящного равнодушия, стал наблюдать издали за укладкой вещей в  карету.    

— Я  вижу, пройдошливый юнец тоже едет, сэр? — заметил он, обращаясь к мистеру  Авелю Гарленду. — В тот раз его как будто не взяли, из опасений, что он  может разгневать старого хрыча.    

— Кого,  сэр? — вопросил мистер Авель.    

— Старого  джентльмена, — поправился мистер Чакстер, несколько смутившись.    

— Да,  наш клиент решил взять Кристофера с собой, — сухо ответил мистер  Авель. — Теперь такие предосторожности излишни, мой отец ближайший  родственник джентльмена, который пользуется безграничным доверием тех, кого мы  разыскиваем, а это убедит их в том, что им желают только добра.    

«Гм! Опять  мне натянули нос! — подумал мистер Чакстер, глядя в окошко. — И кто?  Разумеется, пройдошливый юнец! Может, он и не прикарманил тех пяти фунтов, но я  не сомневаюсь, что у него всегда какие-то подлости на уме. И я всегда так  считал, еще до этой истории с деньгами. Какая хорошенькая девушка! Черт побери,  просто очаровательная!» Предметом восхищения мистера Чакстера оказалась  Барбара, а так как она стояла возле кареты (уже готовой к отъезду), этот  джентльмен, почувствовав вдруг живейший интерес ко всему происходящему у  калитки, фланирующей походкой прошелся по саду и занял такую позицию, с которой  можно было строить глазки. Имея большой опыт по части женского пола и зная  назубок, к каким ухищрениям надо прибегать, чтобы легче всего проложить путь к  женскому сердцу, мистер Чакстер подбоченился левой рукой, а правой пригладил  свою пышную шевелюру. Эта излюбленная в светском обществе поза производит  неотразимое впечатление, особенно если ее сопровождать мелодическим  посвистыванием.    

Но вот  что значит разница между городом и провинцией! Жалкие провинциалы будто и не  видели этой обольстительной фигуры, занятые такими банальностями, как прощание  с отъезжающими, воздушные поцелуи, помахивание носовыми платками и прочее тому  подобное. А время для прощания наступило, так как одинокий джентльмен и мистер  Гарленд уже сидели в карете, форейтор в седле, а Кит, тепло одетый и закутанный  с головы до ног, — сзади, на запятках. Тут же стояли и миссис Гарленд, и  мистер Авель, и мать Кита, а в отдалении и мать Барбары с вечно бодрствующим  малышом на руках; и все они самозабвенно кивали, махали руками, кто кланялся, а  кто приседал, и все кричали: «До свидания! До свидания!» Но вот карета скрылась  за поворотом дороги, и мистер Чакстер остался у калитки один-одинешенек, весь  под впечатлением того, что Кит, встав во весь рост на запятках, махал рукой  Барбаре, а Барбара — на глазах у него, у него, у Чакстера, неотразимого  Чакстера, на которого бросали благосклонные взгляды знатные леди, разъезжающие  в воскресные дни по паркам в собственных экипажах, — махала рукой Киту.    

Но не  наше дело распространяться о том, как мистера Чакстера ошеломило вышеописанное  зрелище, как он стоял, словно пригвожденный к месту, называя Кита королем всех  жуликов и коноводом всех пройдох и мысленно возводя этот возмутительный факт к  давней истории с шиллингом. Сейчас нам предстоят совсем другие задачи, ибо мы  должны поспешить за быстро катящимися по дороге колесами и разделить с нашими  друзьями их долгий и нелегкий путь.    

День  выдался холодный. Пронизывающий ветер дул с яростью, смахивая иней с изгородей  и деревьев, закручивая его воронками, словно пыль, и припорашивая им дорогу. Но  Киту все было нипочем. Свобода и свежесть чувствовались в этом вихре, —  пусть завывает, пусть щиплет лицо — не страшно! Ветер подхватывал сухие ветки и  увядшие листья, уносил их с собой в снежном облаке, и Киту казалось, будто все  вокруг дышит одной мыслью с ним и торопится, торопится, так же как и он. Чем  свирепее порывы ветра, тем лучше, — кажется, будто быстрее движешься  вперед. А разве не приятно вступать с ними в нещадную борьбу и преодолевать их  один за другим? Следить, как они заранее набираются силы и гнева и со свистом  несутся мимо, нагибать голову им навстречу, а потом, оглянувшись назад, видеть,  как высокие деревья склоняются перед ними, и прислушиваться к хриплым  завываниям, постепенно замирающим вдали.    

Дуло  весь день без перерыва. Наступила ночь — ясная, звездная; однако ветер не стих,  и мороз стал пробирать до костей. Минутами, к концу длинных перегонов, Кит был  бы не прочь, чтобы немножко потеплело, но лишь только они останавливались  менять лошадей и ему удавалось промяться как следует да еще побегать  взад-вперед — ведь пока расплатишься со старым форейтором, пока поднимешь со  сна нового, пока запрягут! — кровь так и закипала у него в жилах до самых  кончиков пальцев, он говорил себе: «Нет! Будь теплее хоть на градус, наше  путешествие потеряло бы половину своего очарования, своей прелести», — и  одним прыжком вскочив на запятки, подхватывал веселую песенку колес, когда, оставив  позади обывателей, мирно почивавших в теплых постелях, они снова выезжали на  пустынную дорогу.    

Между  тем двое джентльменов, отнюдь не расположенных ко сну, коротали время в беседе.  Так как оба они были взволнованы и терзались нетерпением, разговор у них, как и  следовало ожидать, шел главным образом о цели этого путешествия, о том, что  послужило к нему поводом, и о связанных с ним надеждах и страхах. Надежд на  него возлагалось много, а страхов, может статься, совсем не было, если не  считать той смутной тревоги, что всегда сопутствует внезапно вспыхнувшей  надежде и затянувшемуся ожиданию.    

В одну  из пауз в их беседе, — дело было уже за полночь, — одинокий  джентльмен, который становился все молчаливее и задумчивее, повернулся к своему  спутнику и вдруг спросил: — Вы умеете слушать?    

— Как  и большинство людей, вероятно, — с улыбкой ответил мистер Гарленд. —  Если заинтересуюсь — слушаю, а нет — так стараюсь выказать интерес. А что?    

— Хочу  немного помучить вас, — сказал его друг. — Поведаю вам одну историю,  но не бойтесь, она не затянется.    

Не  дожидаясь ответа, он тронул старичка за рукав и начал следующее: — Жили-были  два брата, нежно любившие друг друга. Между ними была большая разница в годах —  лет двенадцать. Не знаю, право, но, мне кажется, это лишь укрепляло их взаимную  привязанность. Однако, несмотря на разницу в годах, они скоро — слишком скоро —  стали соперниками. Глубокое, сильное чувство зародилось в их сердцах: оба они  полюбили одну девушку.    

Младший  — у него имелись основания тревожиться и быть настороже — первым понял это. Не  стану вам рассказывать, какие муки, какие душевные страдания он перенес, как  велика была его борьба с самим собой. Он с детства отличался болезненностью.  Старший брат, полный сил и здоровья, проводил дни у постели больного, оставляя  ради него любимые игры и забавы, всячески ухаживал за ним, рассказывал ему  сказки и в конце концов добивался того, что бледное личико разгоралось  непривычным румянцем. Летом он выносил его, беднягу, на зеленую лужайку, и  тихий, задумчивый мальчуган любовался погожим днем, с грустью чувствуя, что  природа только ему одному отказала в здоровье. Короче говоря, старший брат был  нежной, преданной нянькой младшего. Но я не хочу затягивать свою повесть, ибо  всего, что он делал для этого несчастного, слабенького существа и чем завоевал  его любовь, — не перескажешь. И вот, когда настал час испытаний, память о  прошлом не исчезла из сердца младшего брата. Господь наставил его: искупи  жертвы, принятые в дни бездумного детства, собственной жертвой, принесенной в  пору зрелости; никто так и не узнал от него правды. Он уступил счастье брату, а  сам уехал из дому с одной мыслью — встретить смерть в чужих краях.    

Старший  брат женился на той девушке. Но она вскоре умерла, оставив ему младенца — дочь.    

Если вам  случалось когда-нибудь видеть фамильные портретные галереи, вы, вероятно,  замечали, как одно и то же лицо — чаще всего самое тонкое, одна и та же фигурка  — самая хрупкая — повторяются из поколения в поколение; как одна и та же  прелестная девушка, не меняясь, не старея, возникает на многих портретах,  словно это ангел хранитель рода — добрый ангел, который терпит с ним все  превратности судьбы, искупает все его прегрешения.    

Малютка  дочь воплотила в себе покойную мать. Надо ли вам говорить, как прилепился к  этой девочке — живому портрету умершей — тот, кто, добившись любви ее матери,  вскоре понес такую тяжкую утрату. Она стала взрослой девушкой и отдала сердце  человеку, неспособному оценить это сокровище. Любящий отец был готов на все,  лишь бы не видеть ее страданий и тоски. Что ж! Может статься, человек этот не  так уж плох, думал он. А если плох сейчас, такая жена исправит его, —  разумеется, исправит! Он соединил их руки, и они стали супругами.    

Сколько  горя принес ей этот союз! Но ни холодное пренебрежение, ни напрасные попреки,  ни бедность, в которую вверг ее муж, ни каждодневная борьба за существование,  столь убогое и жалкое, что рассказывать о нем нет сил, не сломили ее, и, полная  любви, она несла свое тяжкое бремя с тем мужеством, на какое способны лишь  женщины. Деньги, вещи-все было прожито; старик, обобранный зятем до нитки, стал  ежечасным свидетелем издевательств, которые приходилось терпеть дочери (так как  они жили теперь под одной крышей), но она не оплакивала своей судьбы и если  кого жалела, так только его — отца. До последней минуты исполненная терпения и  любви, несчастная женщина умерла вдовой недели три спустя после смерти мужа,  оставив старику двоих сирот: сына лет десяти — двенадцати и дочь — такую же  беспомощную малютку, какой была она сама, и так же как две капли воды похожую  на покойную мать.    

Старший  брат, дед этих сирот, был теперь совершенно разбитым человеком, согнувшимся не  столько под бременем лет, сколько под тяжкой дланью горя. На те жалкие крохи,  которые ему удалось сберечь, он открыл торговлю — сначала картинами, а потом  антикварными вещами. У него еще с детских дет сердце лежало ко всяким  древностям, и знания и вкус, приобретенные за долгие годы, помогали ему теперь  кое-как сводить концы с концами.    

Мальчик  вырос весь в отца, и наклонностями и характером; девочка же была так похожа на  мать, что, когда старик сажал ее на колени и заглядывал в эти ясные голубые  глаза, ему казалось, будто он очнулся от гнетущего сна и будто его дочь снова  стала ребенком. Беспутный юноша скоро презрел дедовский кров, подыскав себе  более подходящее общество. Старик и девочка остались жить вдвоем.    

И вот в  эти-то дни, когда любовь к двум умершим, которые были милее и дороже всех его  сердцу, перешла на маленькую внучку; когда в ее чертах стало все больше и  больше появляться сходство с тем, другим лицом, слишком рано поблекшим от горя  и страданий, свидетелем которых он был; когда он не мог отогнать от себя  воспоминания о том, какие тяжкие муки выпали на долю его дочери; когда  закосневший в пороках внук, подобно отцу, так опустошал сто кошелек, что иной  раз им приходилось отказывать себе в самом необходимом, — вот в эти-то дни  старика начали одолевать неотвязные мрачные мысли о нищете и лишениях. За себя  он не боялся. Ему было страшно за ребенка. И этот страх, словно призрак,  поселился у него в доме, не давая ему покоя ни днем, ни ночью.    

Тем  временем младший брат объехал немало чужих стран, но свой жизненный путь он  совершал один. Дома, на родине, его добровольное изгнание истолковали  превратно, и он (не без боли в сердце) терпел незаслуженные попреки и укоры за  то, что стоило ему таких мук и так омрачило его жизнь. Помимо всего этого,  братьям было трудно поддерживать связь между собой; она велась от случая к  случаю, часто прерывалась, но тем не менее младший постепенно, из редких писем,  узнал все, что вы сейчас услышали от меня.    

И вот  сны о счастливой поре юности — счастливой, несмотря на ранние заботы и  горе, — стали все чаше навещать его, и каждую ночь он видел себя  мальчиком, неразлучным со старшим братом. Наконец, не желая терять больше ни  минуты, он привел в порядок свои дела, все распродал, выручил такие большие  деньги, что их хватило бы им обоим, и с открытой душой, трепеща всем телом,  едва дыша от обуревающих его чувств, подъехал однажды вечером к дому брата.    

Рассказчик  договорил последние слова срывающимся голосом и умолк.    

— Остальное, —  сказал мистер Гарленд, пожимая ему руку, — я знаю сам.    

— Да, —  согласился его друг, — о дальнейшем распространяться не стоит. Вы помните,  чем кончились все мои поиски. Скольких трудов, скольких ухищрений стоило мне  сначала дознаться, что их видели с двумя жалкими бродячими кукольниками, потом  отыскать этих людей, а потом выяснить, где находятся наши странники, — и  все было тщетно, мы опоздали! Боже, боже! Не дай же нам опоздать и на сей раз!    

— Нет,  нет! — воскликнул мистер Гарленд. — Уж теперь-то мы поспеем вовремя!    

— Я  так надеялся на это! — подхватил его спутник. — И не перестаю  надеяться. Но на душе у меня тяжело, друг мой, и никакие надежды, никакие  доводы рассудка не могут побороть печаль, сжимающую мне сердце.    

— Что  же тут удивительного! — сказал мистер Гарленд. — Виной этому ваша  повесть, время и место, а пуще всего холодная, тоскливая ночь. Она на кого  угодно нагоняет тоску. Прислушайтесь, как дико завывает ветер!    

 Глава LXX    

     

Наступивший  день застал их все еще в пути. Накануне им приходилось останавливаться на обед,  на ужин и подолгу ждать свежих лошадей, особенно ночью. Лишних остановок  старались не делать, но погода по-прежнему была суровая, к тому же дорога  испортилась и большей частью шла в гору, — следовательно, до места своего  назначения они могли добраться только к ночи.    

Кит  держался молодцом, хоть весь и закостенел от холода. Впрочем, до того ли ему  было, чтобы думать о собственных неудобствах, когда он мысленно рисовал себе  счастливое завершение этого путешествия, глядел по сторонам, давясь всему, что  попадалось им навстречу, и старался любыми средствами разогнать кровь но жидам.  И он и его спутники чувствовали, что нетерпение их возрастает с каждой минутой,  по мере того как близится вечер. Но время тоже не стояло на месте: короткий  зимний день быстро потух, наступили сумерки, а им оставалось проехать еще не  одну милю.    

К ночи  ветер немного унялся; его отдаленные завывания стали тише и тоскливее, и он  скользил, несмело играя сухим терновником, словно какой-то гигантский призрак,  который, шелестя одеждами, крадучись, пробирается по слишком узкой для него  дороге. Постепенно его порывы становились все слабее и слабее и, наконец,  совсем стихли, и тогда повалил снег.    

Густые  хлопья, запорошив землю, прикрыли ее плотной белой пеленой, и все вокруг  погрузилось в таинственное молчание. Колеса бесшумно катились по дороге,  дробное, звонкое цоканье подков перешло в глухой, невнятный стук. Жизнь,  которой было полно их быстрое движение вперед, постепенно замирала, и от того,  что оставалось на ее месте, веяло смертью.    

Заслоняясь  ладонью от снега, слепившего ему глаза и замерзавшего на ресницах, Кит старался  разглядеть мерцание огней вдали, говоривших о близости какого-нибудь города. И  чего только не чудилось ему в эти минуты. Вот перед ним вставала высокая  церковь со шпилем, а при ближайшем рассмотрении она оказывалась деревом, сараем  или просто тенью, отброшенной на землю фонарями кареты. Вот, то далеко впереди,  то чуть не сталкиваясь с ними на узкой дороге, возникали всадники, пешеходы,  фургоны, — подъедешь ближе, и они тоже становятся тенями. Изгородь,  какие-то развалины, совершенно явственный конек крыши, — но карета  проносится мимо, и ничего этого нет. Разлившаяся вода, повороты, мосты  преграждали им путь, а на самом деле на дороге было пусто, и с их приближением  все эти миражи рассеивались.    

Карета  остановилась у одиноко стоявшей в поле почтовой станции; Кит еле слез с запяток  — так у него закоченели ноги, и, назвав деревушку — конечную цель их  путешествия, спросил, сколько еще до нее осталось. В этот час — поздний час для  такого захолустья — все здесь уже спали, но чей-то голос ответил ему из  верхнего окна: десять миль». Следующие десять минут тянулись словно час. Но,  наконец, какой-то человек, зябко поеживаясь, вывел из конюшни лошадей, опять  задержка — на этот раз не такая долгая, и они снова в пути.    

Теперь  карета свернула на проселок, и мили через три-четыре пугливые лошади поплелись  шагом, так как глубокие колеи и рытвины, прикрытые снегом, были для них  настоящими ловушками. Наши путники дошли к этому времени до такой степени  волнения, что, не в силах терпеть медленную езду, вылезли из кареты и побрели  следом за ней. Оставшиеся десять миль казались им нескончаемыми, каждый шаг  давался с трудом, И когда они все трое подумали, что форейтор сбился с дороги,  где-то совсем близко на колокольне пробило полночь, и карета остановилась.  Казалось, она и так чуть-чуть ползла, но вот снег перестал поскрипывать под ее  колесами, и воцарившаяся тишина ошеломила их, словно это безмолвие пришло на  смену оглушительному шуму и грохоту.    

— Приехали, —  сказал форейтор, спрыгнув с седла, и постучал в дверь маленькой  харчевни. — Эй, отзовись! Сейчас для них глухая ночь, спят как убитые!    

Он  стучал долго и громко, но так никого и не добудился. Харчевня стояла темная,  притихшая. Они отошли немного назад и посмотрели на ее окна, которые черными  заплатами выступали на заиндевевшем фасаде. Хоть бы в одном загорелся огонь! Ни  признака жизни! Можно было подумать, что домишко этот нежилой иди что обитатели  его умерли во сне.    

Они  переговаривались между собой почему-то шепотом, словно боясь опять разбудить  печальное эхо, потревоженное их стуком.    

— Пойдемте, —  сказал младший брат, — пусть стучит, авось достучится. Я все равно не  успокоюсь до тех пор, пока у меня не будет уверенности, что мы не опоздали.    

Умоляю  вас, пойдемте!    

И они  пошли, наказав форейтору устроить их на ночлег в харчевне, и тот снова принялся  стучать. Кит шагал следом за ними с небольшим узелком в руках, который он  повесил в карете в последнюю минуту перед отъездом. Это была коноплянка в той  же самой клетке, в какой она оставила ее. Кит знал, что она будет рада увидеть  свою любимицу.    

Дорога  постепенно спускалась под гору. И вскоре колокольня, на которой недавно били  часы, и деревенские домишки, которые теснились вокруг нее, исчезли у них из  виду. Стук в дверь, возобновившийся с новой силой, неприятно резнул им слух в  глубокой тишине, и они подосадовали на форейтора и на себя за то, что велели  ему стучать, не дожидаясь их возвращения.    

Церковь,  одетая в холодный белый саван, снова показалась за поворотом дороги, и через  несколько минут они подошли к ней вплотную. Древняя церковь — древняя, седая  даже среди белизны сугробов. Старинные солнечные часы на колокольне так занесло  снегом, что о их существовании можно было только догадываться. Казалось, само  время состарилось, одряхлело здесь и уже не в силах привести день на смену  начальной ночи.    

Невдалеке  была калитка, ведущая на кладбище, от нее разбегалось несколько  тропинок, — и, не зная, по какой пойти, они снова остановились.    

А вот и  деревенская улица, — если можно назвать улицей два ряда убогих домишек — и  совсем древних и поновее, которые стояли и передом, и задом, и боком к дороге,  и кое-где даже вылезали на нее какой-нибудь пристройкой или вывеской. В одном  из окон мерцал слабый огонек, и Кит подбежал к этому дому, в надежде, что там  ему удастся узнать, куда идти дальше.    

Он  подучил ответ на первый же свой окрик: у окна появился старик; кутая шею от  холода, он спросил, кто его тревожит в такой неурочный час.    

— Стужа-то  какая! — ворчал он. — А тут человека будят среди ночи! И спрашивается  — зачем? Не такое у меня ремесло. Уж если я кому понадобился, могут и  подождать, особенно в зимнее время. Что вам нужно?    

— Я  не стал бы вас будить, если бы знал, что вы старик, да к тому же  больной, — сказал Кит.    

— Старик! —  повторил брюзгливый голос. — А кто тебе сказал, что я старик? Я, может, не  такой дряхлый, как ты думаешь, друг мой любезный! А что до болезней, так  молодежи подчас хуже, чем мне, приходится. И это очень жаль — не то жаль, что я  для своих лет такой сильный да крепкий, а что они очень уж нежные и хилые.  Впрочем, прошу прощения за свои слова, — добавил старик. — Я поначалу  погорячился, не разглядел, что ты нездешний. Плохо вижу в темноте, — но это  не от старости, не от болезни, просто зрение плохое.    

— Мне  очень жаль, что я поднял вас с постели, — сказал Кит. — Но вот те  двое джентльменов, которые стоят у калитки, тоже нездешние. Они приехали  издалека и хотят повидать священника. Вы не знаете, как к нему пройти?    

— Еще  бы не знать! — дребезжащим голосом ответил старик. — Слава богу,  будущей весной исполнится пятьдесят лет, как я здесь кладбищенским сторожем.  Идите направо вон по той тропинке. Надо думать, вы не привезли дурных вестей  нашему доброму священнику?    

Кит  наспех успокоил и поблагодарил старика и уже хотел отойти, как вдруг его  внимание привлек детский голос. Взглянув вверх, он увидел в окне соседнего дома  маленького мальчика. — Что это? — взволнованно крикнул малыш. —  Неужели мои сны сбылись? Ответьте мне!    

— Ах  ты бедняжка! — сказал кладбищенский сторож, прежде чем Кит успел  выговорить слово. — Ну что, дружок, что?    

— Неужели  мои сны сбылись? — повторил мальчик так горячо, что его нельзя было  слушать без волнения. Нет, не верю, не верю! Не может этого быть!    

— Я  понимаю, о чем он, — сказал кладбищенский сторож. — Ложись спать,  дружок.    

— Этого  не может быть! — с отчаянием воскликнул мальчик. — Ведь так не  бывает! Но и этой ночью и прошлой все тот же сон. Только усну — и опять, опять!    

— А  ты не бойся, ложись, — ласково проговорил старик. — Перестанут тебя  мучить двои сны.    

— Нет,  пусть снятся! Пусть! Я не боюсь… только мне так грустно, так грустно!    

Старик  сказал: «Да благословит тебя бог!», мальчик сквозь слезы пожелал ему спокойной  ночи, и Кит снова остался один.    

Он  быстро зашагал к калитке, тронутый не столько словами мальчика, ибо их смысл  был неведом ему, сколько его горячностью и волнением. Они вышли на тропинку,  указанную сторожем, и вскоре остановились перед домом священника, а там,  оглядевшись, увидели вдали среди развалин одинокий огонек.    

Он горел  в полукруглой оконной нише, глубоко прорезанной в стене, и слал оттуда лучи,  словно звезда. Яркий, мерцающий, как звезды высоко в небе, и такой же одинокий,  недвижный, — он был сродни этим вечным небесным светильникам и сиял,  искрился, ни в чем не уступая им.    

— Что  это за огонек? — спросил младший брат.    

— Должно  быть, там и есть тот ветхий дом, где они живут, — сказал мистер  Гарленд. — Других развалин я здесь не вижу.    

— Нет,  вряд ли, — быстро проговорил его друг. — В такой поздний час и не  спят?..    

Кит тут  же спросил, нельзя ли ему сбегать туда, пока они будут стучать в калитку, и  посмотреть, есть ли там кто-нибудь. Мистер Гарленд еще не успел ответить на его  просьбу, как он сорвался с места и с клеткой в руках побежал напрямик через  кладбище.    

Пробираться  среди могил, да еще бегом, было нелегко, и в другое время Кит не стал бы так  спешить или сообразил бы, что тут должны быть тропинки. Но сейчас он мчался, не  глядя ни на что, и замедлил шаги лишь тогда, когда от освещенного окна его  отделяло только два-три ярда.    

Он  подошел к нему медленно, осторожно, остановился у самой стены, задев рукавом  заиндевевший плющ, и прислушался. В доме все было тихо. Казалось, церковь,  стоявшая рядом, и та не знала такой тишины. Он прильнул щекой к стеклу. Нет, ни  звука! А ведь кругом царило такое безмолвие, что он различил бы даже сонное  дыхание, если бы в стенах этого дома кто-нибудь спал.    

Как  странно! Здесь, и в такой поздний час, горит огонь, а около него ни живой души!    

Нижнюю  половину окна закрывала занавеска, и Кит не мог разглядеть, что за ней  делается. Но хоть бы на этой занавеске мелькнула чья-нибудь тень! Забраться  повыше и заглянуть в окно не так просто — во всяком случае, бесшумно это вряд  ли удастся сделать; чего доброго, перепугаешь девочку, если она действительно  здесь. И Кит снова прислушался, но ничего не услышал — кругом стояла гнетущая  тишина.    

Осторожно  отступив от окна и обогнув полуразвалившуюся часть здания, он подошел, наконец,  к двери. Постучал. Ответа не было. И вдруг до него донеслись какие то странные  звуки. Трудно было сказать, что это такое. То ли кто-то тихо стонал от боли, но  слишком уж размеренно, протяжно. То кажется, будто там поют или  причитают, — но это только кажется, потому что звук все тот же, он не  меняется и не умолкает ни на минуту. Киту в жизни не приходилось слышать ничего  подобного; в этом стоне или причитании было что-то ни с чем не сравнимое,  страшное, наводящее тоску.    

Чувствуя,  что ужас леденит ему кровь так, как не леденили ее ни мороз, ни вьюга, Кит  снова постучал. Но и на этот раз ему никто не ответил. Протяжный голос  по-прежнему доносился из дома. Он осторожно коснулся рукой задвижки и нажал  коленом на дверь. Она была не заперта изнутри и, поддавшись напору, медленно  повернулась на петлях. Он увидел блики огня, перебегавшие по стенам, и  переступил порог комнаты.    

 Глава LXXI    

     

В  тусклых, красноватых отблесках огня, горевшего в камине, — комнату не  освещала ни лампа, ни свеча, — глазам Кита предстал человек, который сидел  спиной к нему, нагнувшись над трепетным идаменем, Что он — греется? Нет, не  похоже. Весь сжался, сгорбился, но руки не протянуты вперед, ничто во всей этой  склоненной фигуре не говорит о том, что человек наслаждается уютом и прелестью  тепла, такого благодатного по сравнению с холодом, свирепствующим на улице.  Голова низке спущена, пальцы стиснуты на груди. Он раскачивается на стуле взад  и вперед, ни на минуту не прерывая этого движения и сопровождая его все теми же  жалобными звуками, которые доносились до Кита сквозь закрытое окно.    

Тяжелая  дверь хлопнула, и Кит невольно вздрогнул. Но человек, сидевший у камина, не  произнес ни слова, не оглянулся на стук, будто ничего не слышал. Это был  старик, и его седые волосы белели, словно налет на углях, с которых он не  сводил взгляда. Старик, полутьма, слабое мерцание умирающего огня, мрачные  стены, одиночество, жизнь на исходе — как все это подходило одно к другому!  Тление, прах, пепел!    

Кит  прошептал несколько слов, сам не зная, что говорит. Но страшные глухие стоны не  смолкли, покачивание не превратилось, старик сидел по-прежнему сгорбившись,  ничему не внимая, будто в комнате никого не было.    

Кит уже  протянул руку к щеколде, как вдруг обгоревшее полено рассыпалось на угли, и при  яркой вспышке огня ему почудилось что-то знакомое в этой согбенной фигуре. Он  снова вернулся на середину комнаты, потом шагнул ближе… еще ближе. Еще один  шаг… и вот ему уже видно лицо. Да! Оно изменилось, так изменилось!    

И все же  сомнений быть не может!    

— Хозяин, —  крикнул Кит, опускаясь перед стариком на колени и беря его за руку. —  Добрый мой хозяин! Скажите мне хоть слово!    

Старик  медленно повернулся к нему и глухо пробормотал: — Вот еще один! Сколько  призраков побывало здесь сегодня!    

— Хозяин,  я не призрак! Я ваш верный слуга. Ведь вы узнали меня? А мисс Нелл… где… где  она?    

— И  все они говорят об одном и том же! — воскликнул старик. — Каждый  задает тот же самый вопрос! Призрак!    

— Где  она? — не унимался Кит. — Хозяин, добрый мой хозяин, ответьте мне!    

— Она  спит… спит, вон там.    

— Благодарение  богу!    

— Да!  Благодарение богу! — повторил старик. — Ему ли не знать, как я  молился долгими, бесконечно долгими ночами, пока она спала. Тс!.. 3овет?    

— Я  не слышу.    

— Неправда,  неправда! Вот опять… И теперь не слышишь?    

Он встал  со стула и насторожился.    

— Не  слышишь? — Торжествующая улыбка скользнула у него по губам. — А я… я  — то знаю этот голос! Тише! Тише!    

Предостерегающе  подняв руку, он тихонько прошел в соседнюю комнату, побыл там несколько минут,  при говаривал что-то тихим, ласковым голосом, и вернулся назад с лампой.    

— Верно!  Спит! А мне почудилось, будто зовет… но, может, это она во сне? Знаете, сударь,  сколько раз, бывало, сидишь около ее кровати и видишь — шевелит губами. Слов не  слышно, но я и так знаю — она говорит обо мне. Я побоялся, как бы свет не  разбудил ее, и принес лампу сюда.    

Старик  пробормотал все это, обращаясь больше к самому себе, поставил лампу на стол,  тут же взял ее и поднес к самому лицу Кита, точно вспомнив о чем-то или  повинуясь внезапно вспыхнувшему чувству любопытства. Потом, видимо забыв о  своих намерениях, отвернулся и снова поставил лампу на прежнее место. —  Она спит крепко, — продолжал он. — И не удивительно! Ангелы устлали  всю землю снегом, чтобы самые легкие шаги стали еще легче. Птицы и те улетели,  чтобы не потревожить ее сна. А знаете, сударь, ведь она кормила их! Других они  боялись, и ни стужа, ни голод не могли побороть этот страх… других боялись, а  ее никогда!    

Он снова  умолк и, затаив дыхание, слушал долго, долго. Потом открыл старинный сундучок,  вынул оттуда детские платья и стал расправлять, разглаживать их с такой  нежностью, точно это были живые существа.    

— Что  же ты так заспалась, Нелл? — приговаривал он. — Сколько красных ягод  в саду ждет, когда ты сорвешь их! Что же ты так заспалась? Ведь твои маленькие  друзья то и дело подбегают к дверям, спрашивают: «Где Нелл? Где наша милая  Нелл?» — и вздыхают, плачут, не видя тебя. Как она умела обходиться с детьми!  Отъявленные шалуны и те слушались маленькой Нелл. Как она была нежна и ласкова  с ними!    

Кит не  мог произнести ни слова. На глазах у него выступили слезы. — Вот ее  скромный наряд — самый любимый! — воскликнул старик, прижимая платье к  груди и любовно проводя по нему морщинистой рукой. — Проснется и начнет  искать, где он? Над ней подшутили, запрятали его сюда, но я не стану огорчать  мою голубку — нет, ни за что на свете! — я все ей отдам, все! А вот,  видите, — башмачки!    

Какие  они стоптанные! Она сберегла их на память о наших долгих странствиях. Смотрите!  Подошва проносилась — значит, ее босая ножка касалась земли в этом месте. Мне  говорили — говорили спустя долгое время, — что ноги у нее были сбиты,  изранены об острые камни. А она сама никогда в этом не признавалась, никогда!  Да благословит ее господь! И знаете, сударь, я потом вспоминал: бывало, она все  держится сзади, чтобы я не заметил, как ей трудно идти, а руки моей не  выпускает и будто ведет меня!    

Он  прижал детские башмаки к губам, бережно положил их на место и снова заговорил  сам с собой, время от времени бросая тоскливые взгляды на дверь соседней  комнаты.    

— Экая  соня! Раньше за ней этого не водилось. Впрочем, тогда она была здорова.  Терпение, терпение! Вот поправится и снова будет подниматься чуть свет и гулять  утром на свежем воздухе. Я часто пытался найти ее по следам, но эти маленькие  ножки не оставляли отпечатков на росистой траве. Кто там? Затворите дверь!  Затворите! Мы и так не можем согреть ее, холодную, как мрамор!    

Дверь и  в самом деле отворилась, впуская в комнату мистера Гарленда, его друга и еще  двоих наших знакомцев. Это были учитель и бакалавр. Первый держал в руках  лампу. Как оказалось потом, он уходил заправлять ее к себе домой, и поэтому Кит  застал своего старого хозяина одного.    

Старик  успокоился при виде их обоих и, сразу забыв о своем гневе — если только такое  слабое, убитое горем существо могло гневаться, — снова сел к камину, снова  начал раскачиваться взад и вперед и стонать на тай же тоскливой, жалобной ноте.    

Двое  незнакомцев не привлекли к себе его внимания. Он видел их, но не выражал ни  любопытства, ни интереса к ним. Младший брат стоял один, в стороне от всех.  Бакалавр взял стул, сел рядом со стариком и после долгого молчания заговорил: —  Вот уже вторая ночь, как вы не ложитесь. А я так надеялся на ваши обещания.  Почему бы вам не отдохнуть хоть немного?    

— Сон  покинул меня, — ответил старик. — Он ушел к ней.    

— А  как бы она опечалилась, когда бы узнала, что вы проводите бессонные  ночи! — продолжал бакалавр. — Неужели вам хочется причинить ей боль?    

— Что  ж, лишь бы она встала! Нельзя долго спать. Нет, зачем я так говорю! Ведь этот  сон даст ей радость и счастье — правда?    

— Правда! —  воскликнул бакалавр. — Святая правда!    

— Слава  богу!.. А пробуждение? — несмело выговорил старик.    

— И  пробуждение! Оно принесет ей такую несказанную радость, о которой человек даже  не может помыслить!    

Они  проводили его глазами, когда, поднявшись со стула, он на цыпочках ушел в  соседнюю комнату, где горела лампа, принесенная бакалавром. Они прислушались к  его голосу, который нарушил безмолвие, царившее там. Они переглянулись между  собой, и по щекам у них побежали слезы. Он вернулся, шепча, что она все еще  спит, но ему показалось, будто… будто легкое, совсем легкое движение рукой… да,  рукой, может быть, искавшей его руку. Так бывало и раньше, хотя сейчас сон ее  крепок! И с этими словами он упал на стул и, обхватив голову руками, испустил  такой вопль, который, раз услышав, невозможно забыть.    

Обменявшись  взглядом с бакалавром, учитель подошел к старику, вдвоем они осторожно разжали  ему пальцы, вцепившиеся в седые волосы, и взяли его руки в свои.    

— Он  не откажется выслушать меня, — заговорил учитель. — Он не откажется  выслушать нас обоих, если вспомнит, что она всегда внимала нам.    

— Я  послушаюсь всех, кого она слушалась! — воскликнул старик. — Я люблю  всех, кого она любила!    

— Знаю,  знаю, — сказал учитель — Как же может быть иначе! Подумайте о ней! Вспомните,  какие невзгоды и страдания выпали на вашу общую долю, вспомните и горе и тихие  радости, которые вам приходилось делить вместе с ней!    

— Да,  да! О чем же мне еще вспоминать!    

— И  пусть сегодня все ваши мысли будут только об этом, друг мой, и тогда ваше сердце  смягчится, тогда прежние чувства, воспоминания о прежних днях успокоят его. Я  говорю от ее имени — говорю так, как говорила бы она сама.    

— Говорите,  только тише, тише! — прошептал старик. — Не то она проснется. Как бы  я хотел снова увидеть эти глаза, услышать этот смех! Ее губы и сейчас  улыбаются, но улыбка застыла на них. А я хочу, чтобы она исчезала и вновь  появлялась. Придет время и так оно и будет! Только не надо нарушать ее сон  сейчас!    

— Забудьте  об ее сне, вспомните, какая она была, когда вы странствовали вместе далеко  отсюда и когда жили в своем доме, который вам пришлось покинуть.    

Вспомните  веселые старые времена.    

— Да,  мы с ней жили весело! — воскликнул старик, глядя учителю прямо в  глаза. — Она всегда, сколько я ее помню, была хоть и кроткая, тихая, но  веселая.    

— Вы  рассказывали вам, — продолжал учитель, — что она была так похожа на  свою мать. А о ней, об ее матери, вам не хочется вспомнить?    

Старик  ничего не ответил, но продолжал по-прежнему смотреть на него.    

— Или  о той, что была до нее? — сказал бакалавр. С тех пор прошло много лет, а  когда человека постигает горе и беда, время тянется для него еще дольше. Ваша  любовь к умершей перешла на эту девочку еще до того, как вы оценили ее, познали  ее сердце. Вспомните все это и перенеситесь мыслями к той далекой поре — тюре  вашей юности, когда вы, не в пример этому нежному цветку, не знали одиночества.  Вспомните и те дня, когда вас любило еще одно детское сердце и когда вы сами  были ребенком. Вспомните, что у вас был брат, давно разлучившийся с вами, давно  забытый, — вспомните и узнайте его — вот он, вернулся утешить, поддержать  вас в эти тяжкие дни.    

— Теперь  мы поменяемся с тобой местами! — воскликнул младший брат, опускаясь на  колени перед стариком. — Клянусь! Заботами, участием, преданностью я вознагражу  тебя за все! Моя любовь к тебе не угасла, хотя нас разделял океан. Прошлое живо  во мне, я пронес память о нем сквозь все эти одинокие годы, прожитые на  чужбине. Брат! Скажи хоть слово, скажи, что узнаешь меня, и клянусь, мы будем  еще дороже друг другу, дороже, чем в те светлые дни нашей юности, когда нам,  неразумным детям, думалось, что мы пройдем рука об руку всю жизнь!    

Старик  медленно обвел их взглядом, и губы у него беззвучно дрогнули.    

— Если  мы и прежде были неразлучны, — продолжал младший брат, — то какие же  тесные узы свяжут нас теперь! Наша дружба и любовь зародились давно, когда  перед нами была вся жизнь, но мы вернемся к прежнему чувству и, доказав его  силу, снова станем как дети. Сколько беспокойных душ, метавшихся по всему свету  в поисках утех, богатства и славы, возвращалось на склоне лет в родные места,  надеясь обрести второе детство, прежде чем сойти в могилу! Так и мы, хоть и не  столь удачливые в молодые годы, успокоимся на закате своих дней там, где все  напомнит нам младенческие забавы, и принесем с собой туда не плоды сбывшихся  мечтаний, а лишь прежнюю братскую любовь, не обломки крушения, а лишь то, что  привязывало нас к жизни в самую раннюю пору, и познаем позднюю радость, став  прежними детьми. И если, — дрогнувшим голосом проговорил он, — если  то, о чем я боюсь сказать вслух, свершилось или свершится (да избавит нас от  этого господь!) — помни, брат, что мы с тобой стоим рядом, и пусть это послужит  отрадой нам обоим в час тяжкого испытания.    

Слушая  его, старик медленно отступал к двери соседней комнаты. Когда же до нее остался  какой-нибудь шаг, он поднял руку и прошептал дрожащими губами: — Вы  сговорились… вы хотите отнять у нее мою любовь. Но пока я жив, пока я дышу, вам  это не удастся! У меня нет ни родных, ни друзей — только она одна. Нет, и не  будет! Она для меня все. Слишком поздно вы вздумали разлучать нас!    

Он  отмахнулся от них и, тихо окликая ее по имени, переступил порог комнаты. А они,  оставшиеся позади, сбились в кучку и, обменявшись несколькими словами  прерывистыми, произнесенными с трудом, — последовали за ним. Они ступали  бесшумно, но их горестные стоны и рыдания нарушали тишину.    

Горестные  — потому что она умерла. Вот она, перед ними — недвижно покоится на своей  маленькой кроватке. И торжественное безмолвие этой комнаты перестало быть  загадкой для них.    

Она  умерла. Что могло быть прекраснее этого сна, пленяющего глаз своей  безмятежностью, не омраченною следами страданий и мук. Казалось, смерть не  тронула ее, казалось, она, только что из рук творца, ждет, когда в нее вдохнут  жизнь.    

Ее ложе  было убрано зелеными ветками и красными ягодами остролиста, сорванными там, где  она любила гулять. «Когда я умру, положите около меня то, что тянется к свету и  всегда видит над собой небо». Так она говорила в последние свои дни.    

Она  умерла. Кроткая, терпеливая, полная благородства, Нелл умерла. Птичка — жалкое,  крохотное существо, которое можно было бы раздавить одним пальцем, —  весело прыгала в клетке, а мужественное сердце ее маленькой хозяйки навсегда  перестало биться.    

Где же  они, следы преждевременных забот, следы горя, усталости? Все исчезло. Ее  страдания тоже умерли, а из них родилось счастье, озаряющее сейчас эти  прекрасные, безмятежно спокойные черты.    

И все же  здесь лежала она — прежняя Нелл. Да! Родной очаг улыбался когда-то этому  милому, нежному лицу; оно появлялось, словно сновидение, в мрачных пристанищах  горя и нищеты, и летним вечером у дома бедного учителя, и у постели умирающего  мальчика, и сырой, холодной ночью у огнедышащего горна. Вот как смерть  открывает нашим глазам ангельское величие усопших!