1 2 3 4 5 6 7 8 9 
Стр. 52, строки 1–2: «г-жа Злотницкая» вместо «Злотницкая» (по всем источникам до Т, Соч, 1880).
    
Стр. 52, срока 20: «мне очень больно» вместо «мне больно» (по всем другим источникам до Т, Соч, 1880).
    
Стр. 65, строка 27: «крестьянских девочек» вместо «крестьянских девушек» (по черновой рукописи).
    
Стр. 70, строка 42: «взбежал» вместо «вбежал» (по всем источникам до Т, Соч, 1874).
    
Стр. 75, строка 18: «ну, изволь» вместо «изволь» (по всем другим источникам).
    
Как указал сам Тургенев на первой странице рукописи, «Яков Пасынков» был написан в течение двенадцати дней, с 13 по 25 февраля ст. ст. 1855 г., но и в этот короткий срок Тургенев работал над повестью с перерывами.
    
В письме к M. H. и В. П. Толстым от 14 (26) февраля 1855 г. Тургенев писал: «Начал одну вещицу — да только три страницы написал — и остановился. Когда Боткин уедет, у меня больше будет времени».
    
Ю. Г. Оксман высказал предположение, что в рассказе «Яков Пасынков» Тургенев в какой-то мере развил ранний неосуществленный замысел пьесы «Вечеринка» (см. наст. изд., т. 2, с. 693). Содержание этой пьесы Тургенев в 1848 г. рассказал Н. А. Тучковой-Огаревой, о чем она пишет в своих воспоминаниях: «Тургенев любил читать мне стихотворения или рассказывать планы своих будущих сочинений; помню до сих пор канву одной драмы, которую он собирался написать, и не знаю — осуществилась ли его мысль: он хотел представить кружок студентов, которые, занимаясь и шутя, вздумали для забавы преследовать одного товарища, смеялись над ним, преследовали его, дурачили его; он выносил всё с покорностью, так что многие, ввиду его кротости, стали считать его за дурака. Вдруг он умирает; при этом известии сначала раздаются со всех сторон шутки, смех. Но внезапно является один студент, который никогда не принимал участия в гонениях на несчастного товарища. При жизни последнего, по его настоянию, он молчал, но теперь он будет говорить о нем. Он рассказывает с жаром, каков действительно был покойник. Оказывается, что гонимый студент был не только умный, но и добродетельный товарищ; тогда встают и другие студенты, и каждый вспоминает какой-нибудь факт оказанной им помощи, доброты и проч. Шутки умолкают, наступает нелегкое, тяжелое молчание. Занавес опускается. Тургенев сам воодушевлялся, представляя с большим жаром лица, о которых рассказывал» (Тучкова-Огарева H. A. Воспоминания. М.: Гослитиздат, 1959, с. 280–281).
    
Как свидетельствует рассказ Тургенева о содержании задуманной им пьесы «Вечеринка», в его новой повести только образ Якова Пасынкова напоминает благородный облик умершего студента. Все другие действующие лица, фабула и форма повествования не имеют никакой связи с неосуществленным замыслом пьесы.
    
Образ Якова Пасынкова, главного героя рассказа, тесно связан и с биографией самого Тургенева и с его творчеством.
    
Яков Пасынков — типичный представитель не только молодежи, окружавшей Тургенева в его студенческие годы, ознаменовавшиеся увлечением немецкой идеалистической философией (см.: Горбачева, Молодые годы Т), но и поколения, к которому принадлежали Станкевич, Белинский, Грановский.
    
Создавая образ Якова Пасынкова, Тургенев во многом сделал его похожим на Белинского, в особенности на тот портрет критика, который он сам созвал в своих воспоминаниях. Тургенев писал о Белинском: он «был идеалист в лучшем смысле слова. В нем жили предания того московского кружка, который существовал в начале тридцатых годов и следы которого так заметны еще доныне < …> По понятию Белинского, его наружность была такого рода, что никак не могла нравиться женщинам; он был в этом убежден до мозгу костей, и, конечно, это убеждение еще усиливало его робость и дикость в сношениях с ними. Я имею причину предполагать, что Белинский, с своим горячим и впечатлительным сердцем, с своей привязчивостью и страстностью, Белинский, все-таки один из первых людей своего времени, не был никогда любим женщиной. Брак свой он заключил не по страсти. В молодости он был влюблен в одну барышню, дочь тверского помещика Б-на; это было существо поэтическое, но она любила другого и притом она скоро умерла. Произошла также в жизни Белинского довольно странная и грустная история с девушкой из простого звания; помню его отрывчатый, сумрачный рассказ о ней… он произвел на меня глубокое впечатление… но и тут дело кончилось ничем».
    
Облик Белинского: его верность идеалам юности, его застенчивость, его неудачная личная жизнь и отношение к женщинам, даже роман с девушкой из «простого звания» — всё это характерно и для Якова Пасынкова.
    
Тургенев, говоря о Пасынкове, подчеркивал: «В устах его. слова: „добро“, „истина“, „жизнь“, „наука“, „любовь“, как бы восторженно они ни произносились, никогда не звучали ложным звуком. Без напряжения, без усилия вступал он в область идеала…» (наст. том, с. 60). Будучи сам искренне увлечен благородным стремлением ко всему прекрасному, Пасынков оказывал и на других благотворное влияние.
    
Именно эту черту подметил Тургенев и в Белинском. В своих воспоминаниях Тургенев рассказывал о страстной увлеченности Белинского философскими и общественными проблемами, требующими разрешения. Вспоминая об одной из дискуссий с Белинским, Тургенев писал: «„Мы не решили еще вопроса о существовании бога, — сказал он мне однажды с горьким упреком, — а вы хотите есть!..“ Сознаюсь, что, написав эти слова, я чуть не вычеркнул их при мысли, что они могут возбудить улыбку на лицах иных из моих читателей… Но не пришло бы в голову смеяться тому, кто сам бы слышал, как Белинский произнес эти слова; и если, при воспоминании об этой правдивости, об этой небоязни смешного, улыбка может прийти на уста, то разве улыбка умиления и удивления…»
    
Яков Пасынков увлечен Шиллером и с восторгом читает его «Résignation» (1784) — одно из наиболее популярных в студенческих философских кружках стихотворений.
    
Характерно, что Белинский в пору увлечения немецкой идеалистической философией неоднократно писал об этом же произведении. Например, в статье «О критике и литературных мнениях „Московского наблюдателя“» (1836): «Шиллер был душа пламенно верующая, а посмотрите, какое безотрадное, ужасное отчаяние проглядывает в каждом стихе его дивного „Résignation“» (Белинский, т. 2, с. 160). И спустя несколько лет в письме к Н. В. Станкевичу (1839): «В „Résignation“ он <Шиллер> принес в жертву общему всё частное — и вышел в пустоту» (там же, т. 11, с. 386).
    
Любимое музыкальное сочинение Пасынкова — «Созвездие» Шуберта (см. ниже, с. 411). Этот факт тоже не случаен. Песни Шуберта были очень любимы в кружке Станкевича (см.: Станкевич, Переписка, с. 310, 372, 392 и др.) и в частности Белинским. В одном из писем к В. П. Боткину он писал, имея в виду песню Шуберта «Шарманщик» из сборника «Зимние путешествия» (1826–1828): «Бывают минуты, когда душа моя жаждет звуков. Дорого бы я дал, чтобы послушать в твоей комнате „Leiermann“; мне кажется, я зарыдал бы, если бы, проходя по улице, услышал под окном его чудные, грациозные звуки, которые глубоко запали в мою душу» (Белинский, 11, с. 446).
    
По внешнему облику Яков Пасынков (узкие плечи и впалая грудь, болезненный вид) также напоминает Белинского. Тургенев подчеркивал неуклюжесть и светскую неловкость своего героя, перевернувшего в гостиной у Злотницких столик. Аналогичный случай произошел и с Белинским, который в гостиной князя В. Ф. Одоевского опрокинул столик и пролил при этом стоявшее на нем вино (об этом эпизоде рассказывают А. И. Герцен — см. «Былое и думы», ч. IV, гл. XXV — и И. И. Панаев — см. «Литературные воспоминания». М.: Гослитиздат, 1950, с. 299).
    
Известно, что в начале 1840-х годов Белинский вел непримиримую борьбу с «романтическим идеализмом» (см.: Гинзбург Л. Я. Белинский в борьбе с романтическим идеализмом. — Лит Насл, т. 55, с. 191); тем не менее это не мешало ему считать, что период увлечения немецкой идеалистической философией имел свое положительное значение. В одном из писем к Тургеневу (1847) Белинский писал по этому поводу: «…этот идеализм и романтизм может быть благодатен для иных натур, предоставленных самим себе. Гадки они — этот идеализм и романтизм, но что за дело человеку, что ему помогло отвратительное на вкус и вонючее лекарство, даже и тогда, если, избавив его от смертельной болезни, привило к его организму другие, но уже не смертельные болезни: главное тут не то, что оно гадко, а то, что оно помогло» (Белинский, т. 12, с. 343). В этом же письме Белинский писал, что тот, кто «возрос в грязной положительности и никогда не был ни идеалистом, ни романтиком на наш манер», не может ощутить всей сложности человеческих взаимоотношений (ср. точку зрения Белинского на Адуева-старшего в статье «Взгляд на русскую литературу 1847 года»).
    
Таким образом, изображая «последнего романтика», Якова Пасынкова, похожим на Белинского, Тургенев не нарушал исторической достоверности.
    
Связь рассказа «Яков Пасынков» с творческими замыслами Тургенева этих лет прослеживается в двух направлениях. Во-первых, в «Якове Пасынкове» затронута та же тема, что и в романе «Рудин», где изображен кружок московских романтиков во главе с Покорским. Во-вторых, этот рассказ отражает идейные поиски Тургенева, приведшие его к созданию речи «Гамлет и Дон-Кихот» (1860), замысел которой относится к началу 1850-х годов (см.: Назарова Л. Н. К вопросу об оценке литературно-критической деятельности И. С. Тургенева его современниками. — Вопросы изучения русской литературы XI–XX веков. M.; Л.: АН СССР, 1958, с. 164). Образ Якова Пасынкова — это один из первых вариантов тургеневских Дон-Кихотов, для которых характерно отсутствие эгоизма, самопожертвование и вера в высокие человеческие идеалы[84].
    
Дошедшая до нас черновая рукопись «Якова Пасынкова»[85] а также варианты прижизненных изданий позволяют проследить историю создания этого рассказа.
    
Работая над образом Якова Пасынкова, Тургенев постепенно дополнял первоначальную канву, стремясь усилить романтическую окраску психологического облика героя и подчеркнуть его внутреннее благородство.
    
Так, в окончательном варианте текста он полнее раскрыл душевную чистоту и искренность веры Пасынкова в добро, истину, науку, любовь («В устах его слова — другой души!..», с. 60, строки 30–36), вписал рассуждение героя о достоинствах поэзии Пушкина и Лермонтова («Пушкин выше — Лермонтов хорош», с. 75, строки 24–28) и дополнил его биографию эпизодом первой любви к юной немке («Я был поверенным — О, счастливые дни»; см. с. 60–61, строки 42–38). Тургеневу важно также было подчеркнуть созерцательность натуры Пасынкова, и он вставил дополнительное рассуждение героя на эту тему («Я брат — не творить», с. 77, строки 36–39). Тургенев много работал и над местом рассказа, где идет речь о том, что и в зрелом возрасте Пасынков не изменился и остался «весел душой». Так, вместо текста: «Как ни охватывал — нетронутой красе» (с. 63, строки 17–19) в черновом автографе первоначально было: «и жизненный холод, горький холод опыта — он не коснулся нежного цветка, таинственно расцветшего в сердце доброго Якова».
    
Особенно существенным является дополнение, сделанное Тургеневым, очевидно, в не дошедшей до нас беловой рукописи или в корректуре «Отечественных записок» («Помню я одну ночь сердце переполнилось», с. 62, строки 21–36). Это дополнение подчеркивало романтическую окраску устремлений Якова Пасынкова, необходимым элементом которых были ночные дружеские излияния и размышления о величии мироздания. Увлечение немецкой идеалистической философией в студенческих кружках сопровождалось усилением религиозной экзальтации (см.: Горбачева, Молодые годы Т, с. 18–24); поэтому Тургенев заставил своего героя в сделанном дополнении процитировать стихи, прославляющие «творца». В рукописном тексте осталось еще одно указание на повышенное религиозное чувство рассказчика. Вместо совета, который он дает Якову Пасынкову, искать утешение в искусстве (см. с. 61, строки 36–37), в рукописи остался неисправленным текст, содержащий совет искать утешение в религии.
    
Работая над образом Асанова, Тургенев стремился избежать прямых разоблачений этого персонажа. Проведенная с этой целью правка в рукописи была, очевидно, вызвана необходимостью психологической мотивировки возможности того безграничного чувства любви, которое питала к Асанову Софья. Так, вместо текста «Этот человек — нашим обществом» (с. 49, строки 23–29) в черновом автографе читаем: «Он начал беспрестанно проводить рукой по своему лбу, медленно приговаривая: „Как я красив! Какое у меня благородное чело!“ И потом с презрением посматривая на нас, прибавлял: „Боже мой! у меня дядя действительный тайный советник. А я? — с какой шушерой провожу я свое время! Это ужасно! que dirait mon oncle, s’il me voyait!“». A после текста «„Знакомый почерк!..“ — подумал я» (с. 50, строка 16) в автографе были строки, характеризующие Асанова как хвастуна: «Я протянул было руку к письмам, но Асанов их тотчас же спрятал… — То-то и есть! — промолвил он, выпив залпом стакан шампанского — знай сверчок свой шесток! Могут ли быть у вас такие знакомства, как у меня, подумайте сами. — Куда нам! — ответил я и опять налил ему стакан…»
    
Напротив, создавая образ Софьи, Тургенев подчеркивал прямоту ее характера, честность, внешнюю сухость. В отброшенном варианте черновой рукописи прямолинейность поведения Софьи Тургенев определил как жестокость. Так, вместо текста: «при всей ее сухости, при недостатке живости и воображения» (с. 52, строки 14–15) было: «при всей ее сухости, даже жестокости, при недостатке живости и воображения…» — и строкой ниже вместо: «прелести прямодушия, честной искренности и чистоты душевной» было начато: «честная была».
    
Очевидно, по первоначальному замыслу Маша должна была занимать в рассказе еще более скромное место, но в ходе работы Тургенев решил познакомить читателя с историей ее жизни в Новгороде. Текст «У вас в Новгороде — Маша помолчала» (с. 86, строки 8 — 17) является дополнительной вставкой на полях чернового автографа.
    
Как и в рукописях «Затишья» и «Переписки», в первоначальном варианте «Якова Пасынкова» были французские фразы, которые в окончательном тексте заменены русскими.
    
После опубликования «Якова Пасынкова» в апрельском номере «Отечественных записок» 1855 г. в печати появилось несколько откликов. Критик «С.-Петербургских ведомостей» писал о последнем произведении Тургенева: «Рассказ чрезвычайно прост, но полон задушевной теплоты и наводит невольную тихую грусть. Сам герой и твердая, непреклонная героиня очерчены очень хорошо; но еще лучше их обрисовано одно эпизодическое лицо — мещанка Маша, девушка, которую некоторое время любил Пасынков. Она является всего в одной сцене, но характер ее набросан такой мастерской рукой, что Маша невольно приковывает к себе внимание читателя. Грациозный образ ее напоминает лучшие создания г. Тургенева» (СПб Вед, 1855, № 81, 15 апреля).
    
Рецензируя в январе следующего 1856 г. лучшие произведения, напечатанные в прошлогодних журналах, Вл. Зотов отметил рассказ Тургенева «Яков Пасынков». Он писал, что «Яков Пасынков», как и вообще все произведения Тургенева, проникнут «искренним сочувствием к изображаемым им типам» и написан «с тою удивительною простотою и безыскусственностью языка, которая дается в удел только истинным художникам» (СПб Вед, 1856, № 21, 26 января).
    
Появление нового рассказа Тургенева было встречено сочувственно также и «Современником». В «Заметках Нового поэта» (И. И. Панаева) говорилось о том, что, создавая «Якова Пасынкова», «г. Тургенев имел счастливую мысль вступиться за романтизм. Вступаться за невинно угнетенных и притесненных — всегда подвиг, и уже одна эта мысль заслуживает полного сочувствия и одобрения». Сказав далее о насущной необходимости разоблачения «торжествующего положительного человека», Новый поэт писал, что «такой подвиг может совершить только такой талант, каким владеет, например, автор „Записок охотника“, ибо для этого подвига необходим, кроме тонкого анализа внутренних ощущений и глубокого поэтического чувства, еще собственный жизненный опыт… Только тот, кто сам поэт, кто пережил все эти романтические порывания, стремления и верования, — только тот может вступиться за них горячо и с успехом».
    
Приветствуя появление «Якова Пасынкова», критик «Современника» считал, однако, что этот рассказ — «только намек на такой подвиг; это небольшой эскиз, набросанный для будущей картины, эскиз бойкий, но в котором мысль автора еще можно только угадывать» (Совр, 1855, № 5, отд. V, с. 121). В художественной незавершенности «Якова Пасынкова» Тургенева, очевидно, обвиняли и в личной беседе его литературные друзья. Учтя критические замечания, Тургенев при подготовке «Якова Пасынкова» к изданию в сборнике «Повестей и рассказов» (1856) дописал несколько страниц, посвященных главному герою.
    
В прибавленном тексте (см. с. 63–65: «Бывало он придет — к моему рассказу») говорилось о том, что Пасынков любил читать вслух новинки литературы для молодых людей, в обществе которых он бывал, что он любил музыку и особенно романтические «Созвездия» Шуберта, что он застенчив и неловок в обществе. Таким образом, новые штрихи, добавленные Тургеневым к облику Якова Пасынкова, сделали его еще более похожим на Белинского.
    
Вставленная глава важна также и тем, что в ней содержится несколько намеков на возможность романтического характера отношения к герою Варвары Злотницкой, о преданной любви которой читатель узнавал в первопечатном тексте только в конце рассказа.
    
Все эти дополнения сделали образ Якова Пасынкова более определенным и художественно завершенным, а композиции рассказа в целом придали стройность и логическую обоснованность.
    
Во всех последующих прижизненных изданиях, «Яков Пасынков» печатался без существенных поправок, исключение представляет лишь текст этого рассказа во французском издании 1858, Scènes. В этом издании, принимая во внимание, что его читателями будут французы, плохо осведомленные в русской литературе, Тургенев сделал некоторые незначительные изменения и дополнения.
    
Вместо: «Мечта, мечта… Что такое мечта? Мужик Собакевича — вот мечта. Ох!» (с. 79, строки 7–8) — во французском переводе напечатано: «Ah! les rêves!.. les rêves… Rien de pareil aux rêves… Le mari de Sophie… C’est aussi un rêve» («Ах! мечты, мечты… ничего нет равного мечтам… Муж Софьи… И это тоже мечта…», с. 109). Кроме того, к тому месту рассказа (1858, Scènes, р. 105), где речь идет о стихотворении Лермонтова «Завещание», во французском тексте сделано примечание, в котором приведен полный прозаический перевод этого стихотворения.
    
После выхода в свет «Повестей и рассказов» (1856) Тургенева рассказ «Яков Пасынков» еще раз привлек внимание критиков.
    
С. С. Дудышкин в статье, посвященной «Повестям и рассказам» Тургенева, рассматривал образ Якова Пасынкова с точки зрения своего буржуазного идеала «честного труженика», которому этот герой не соответствовал. Дудышкин считал, что романтизм в русской жизни «был случайностью, эпизодом литературным и не относился к жизни народа никогда как ее здоровая часть» (Отеч Зап, 1857, № 1, отд. II, с. 20). А раз так, то и в изображении образа романтика критик не видел никакого смысла. Яков Пасынков, по мнению Дудышкина, не может быть ни для кого примером, тем более что его вера «во всё прекрасное» автором «не вознаграждена». «Да, Пасынков верил в любовь, остался ей навсегда верен… следовательно, Пасынков может быть примером кому-нибудь? Но, боже! кто любил Пасынкова: Варвара Николаевна и Маша. И эту награду ему приготовил автор! Так зачем же выведен Пасынков?» (там же).
    
Дудышкин пришел к выводу, что Яков Пасынков так же, как и все тургеневские «лишние люди», не соответствовал идеалу «народности», проявление которого он сам видел в рабском примирении с русской действительностью, в «постепенности и умеренности».
    
Критик «Библиотеки для чтения» А. В. Дружинин, в противоположность Дудышкину, видел заслугу Тургенева именно в том, что он создал образ романтика. По его словам: «Новый герой новой тургеневской повести будто сам просился в свет. Он был нужен после Вязовниных, Астаховых и Веретьевых; в нем имела сказаться нам оправдательная милая сторона той среды, из которой вышли лишние люди нашего времени, с их пороками и страданиями. Тургенев должен был вывести на сцену одного из тихих, благородных идеалистов, может быть, последнего из идеалистов в нашем обществе» (Б-ка Чт, 1857, № 5, отд. V, с. 23).
    
Однако, с точки зрения Дружинина, при всем благородстве идеи, которую Тургенев стремился воплотить в своем новом произведении, рассказ этот лишен художественной убедительности и цельности. Композицию «Якова Пасынкова» Дружинин считал не только «слабой и неполной, но, вдобавок еще, как бы распавшейся на две груды». Он не находил в рассказе «ни интриги, ни характеров, ни анализа высоких духовных ощущений…» (там же, с. 27).
    
Заканчивая свою статью о «Повестях и рассказах» Тургенева, Дудышкин писал, что критики разных направлений согласились с автором «Рудина», утверждающим: «вне народности нет искусства, нет жизни, нет истины», но истолковали при этом понятие «народности» каждый по-своему (Отеч Зап, 1857, № 4, отд. II, с. 72). И действительно, с точки зрения «народности» Дудышкин осудил образ романтика Пасынкова, а славянофил К. С. Аксаков, руководствуясь опять-таки требованием «народности», писал, что в рассказе «Яков Пасынков» «с сочувствием выставлен человек, вовсе не разочарованный, вовсе не гордый, а, напротив, кроткий и любящий. Недавно было у нас в моде смеяться над такими лицами; эта недостойная насмешка выходила из собственной бедности душевной насмехающихся, и потому тем с большим удовольствием встретили мы сочувствие автора к такому лицу, как Пасынков, — сочувствие, к какому способна лишь добросовестная любящая душа» (Рус беседа, 1857, т. I, Обозрение современной литературы, с. 21).
    
Совершенно иную интерпретацию образ Якова Пасынкова получил в революционно-демократической критике. H. A Добролюбов в статье «Когда же придет настоящий день?» (1860) назвал Якова Пасынкова в числе тех героев Тургенева, для которых были характерными «сборы на борьбу». Эти герои, писал Добролюбов, «были вносители новых идей в известный круг, просветители, пропагандисты, — хоть для одной женской души, да пропагандист» (Добролюбов, т. II, с. 209).
    
О героине «Якова Пасынкова» Софье на страницах «Современника» писал А. Острогорский в статье «По поводу женских характеров в некоторых повестях» (1862). Автор статьи отметил в характере Софьи «много задатков к доброму влиянию», но причину ее страданий объяснил слишком прямолинейно. Он считал, что героиня имела все задатки для того, чтобы оказать благотворное влияние на Асанова. По мнению А. Острогорского, Софья потерпела крах в «перевоспитании» Асанова только потому, «что она, руководясь воспоминаниями о том, как ее маменька учила ее благонравию и приличию, думала, что перед нею стоит такой же ребенок, каким сама была некогда, что он так же обязан любить ее и слушаться, как некогда она была обязана питать эти похвальные чувства к своей маменьке <…>. Потерпев неудачу, она стала в обществе в положение невинно гонимого существа, она возбуждала сожаление к себе и, кажется, мало-помалу привыкла смотреть на себя с этой же точки зрения, нисколько не подозревая унизительности этих сожалений» (Совр, 1862, № 5, отд. VIII, с. 23–24).
    
Критик «Современника» требовал от Софьи действий, которые соответствовали бы идеалу женщины, сложившемуся в революционно-демократической среде. Между тем Тургенев поставил перед собою иную задачу. Трагедия Софьи — это еще одно проявление тургеневского представления о любви как о стихийной силе, не подвластной человеку.
    
В этой связи необходимо упомянуть о сестре Софьи Варе, которая тоже молча и безответно любила всю жизнь Якова Пасынкова. Образ Вари не был замечен критикой. Это обстоятельство, очевидно, можно объяснить тем, что в критике не обсуждался тот аспект повести, в связи с которым об образе Вари можно было бы говорить, а именно — трагедийное осмысление роли любви в жизни человека.
    
«Яков Пасынков» привлекал внимание критиков и исследователей творчества Тургенева и после смерти писателя.
    
Вопрос о связи рассказа «Яков Пасынков» с воспоминаниями Тургенева о Белинском впервые был поставлен И. Ивановым, который писал, что «Яков Пасынков» — это не рассказ в обычном смысле слова, а «несколько отрывочных воспоминании, очень напоминающих воспоминания, например, о Белинском, — только с большей художественною „вольностью“» (Иванов, с. 219).
    
О связи образа Якова Пасынкова с личностью Белинского с еще большей определенностью писал С. М. Петров, высказавший мысль, что с «образом Якова Пасынкова в творчество Тургенева входила тема героического < …> Герой тургеневской повести был из тех русских людей, которые в 60 — 70-е годы шли в народ, а затем попадали на каторгу во имя светлой и благородной идеи» (Петров С. М. И. С. Тургенев. М., 1961, с. 178–179).
    
Г. А. Бялый в монографии о Тургеневе не выделяет Якова Пасынкова из категории «лишних людей». Он считает, что, создав образ «последнего романтика» лишенным черт эгоизма и самолюбия, Тургенев тем самым подготовил читателей к тому, чтобы «они увидели в людях 1840-х годов не только шлак истории, но и предшественников дальнейшего исторического движения» (Бялый Г. А. Тургенев и русский реализм. М.; Л., 1962, с. 67).
    
…истина в вине. — Поговорка, восходящая к латинскому выражению In vino veritas.
    
…ноктюрн Шопена. — Творчество Шопена завоевало широкую популярность в России еще в 1830-е годы. Музыкальный рецензент «Северной пчелы» писал в 1838 г. (№ 107, 14 мая), что Шопен является основателем романтической школы в музыке. Слава Шопена в России еще более упрочилась после концертов Листа, которые он давал в 1842, 1843 и 1847 годах в Петербурге, Москве, Киеве и других городах, включая в программу выступлений произведения Шопена (см.: Русские музыканты и критики о Шопене. — Советская музыка, 1949, № 5, с. 72–76). Ноктюрны были одним из излюбленных жанров Шопена.
    
…частном пансионе немца Винтеркеллера, в котором и я прожил три года. — Не исключена возможность, что, описывая пансион Винтеркеллера, Тургенев вспоминал пансион немца Вейденгаммера, в котором он провел около двух лет (1827–1828); см.: Тихонравов Н. С. И. С. Тургенев в Московском университете. — ВЕ, 1894, № 2, с. 710.
    
…называли его — сыном Ермака… — Ермак Тимофеевич (ум. 1585 г.), казачий атаман, предводитель похода в Сибирь, положившего начало присоединению этих земель к России и их освоению. Раненный в сражении с сибирским ханом, Ермак пытался переплыть приток Иртыша реку Вагай, но утонул. О Ермаке еще в XVI в. были сложены песни, впоследствии его образ неоднократно привлекал внимание писателей и художников.
    
…перед «святыню красоты…». — Неточная цитата из стихотворения Пушкина «Красавица» (1832).
    
…любила Маттисона, Уланда… — Маттисон (Matthisson) Фридрих (1761–1831) — немецкий поэт, автор сентиментальных элегий, пользовавшихся популярностью в конце XVIII — начале XIX в.
    
Уланд (Uhland) Иоганн-Людвиг (1787–1862) — немецкий поэт, автор романтических стихотворений, написанных большей частью на сюжеты средневековых легенд, многие из которых были переведены В. А. Жуковским.
    
…над нами — звездами их творец… — Тургенев приводит здесь в несколько измененном виде строки, которыми заканчивалось стихотворение И. И. Козлова «К другу В. А. Ж<уковскому>» (1822, опубл. 1825). Источником для стихов Козлова послужил рефрен гимна Шиллера «К радости» (см.: Данилевский Р. Ю. Стихотворная цитата в повести «Яков Пасынков». — В сб.: Тургенев и его современники. Л., 1977, с. 47–49).
    
…«Созвездия» Шуберта. — Первоначальный интерес к творчеству Шуберта в России был связан с идейными и философскими исканиями, шедшими в русле романтизма (см.: Алексеев М. П. Первые встречи с Шубертом. — В кн.: Венок Шуберту (1828–1928). Этюды и материалы. М.: Гос. изд., муз. сектор, 1928, с. 13–23). Именно поэтому Тургенев сделал любимым музыкальным произведением Пасынкова сочинение Шуберта. «Созвездия» («Die Gestirne») — песня, написанная Шубертом на слова Клопштока в 1816 г. Очевидно, в данном случае идет речь об исполнении «Созвездий» в переложении для фортепьяно.
    
…поехали — в Парголово — кареты взяли с Владимирской. — Парголово — поселок близ Петербурга. Это место Тургенев хорошо знал, так как жил там на даче в 1844 году. Владимирская площадь существует под тем же названием и ныне. От нее начинается прямой путь в Парголово.
    
«Снова тучи надо мною собралися в тишине…» — Первые строки стихотворения Пушкина «Предчувствие» (1828).
    
«В последний раз твой образ милый дерзаю мысленно ласкать». — Первые строки стихотворения Пушкина «Прощание» (1830).
    
«Соседка есть у них одна…» — Цитата из стихотворения Лермонтова «Завещание» (1840).
    
«На свете мало, говорят, мне остается жить…» — Цитата из того же стихотворения Лермонтова.
    
Вся жизнь паша сон, и лучшее в ней опять-таки сон. — Тургенев здесь перефразирует название драмы Кальдерона «Жизнь есть сон» (1631–1632), восторженный отзыв о которой содержится в его письме к Полине Виардо от 13 (25) декабря 1847 г. В другом письме к Полине Виардо, от 1 (13) августа 1849 г., удивляясь реальности ощущений, испытанных им во сне, Тургенев сказал: «жизнь есть сон, и сон есть жизнь». Об интересе Тургенева к испанской литературе см.: Липовский А. Увлечение И. С. Тургенева Кальдероном. — Лит Вести, 1903, т. VI, кн. 5, с. 33–37; Алексеев М. Тургенев и испанские писатели. — Литературный критик, 1938, № 11, с. 139; Zviguilsky A. Tourguénev et l’Espagne. — Revue de littérature comparée, 1959, t. XXXIII, N 1, p. 50–79; Бронь Т. И. Испанские цитаты у Тургенева. — Т сб, вып. 1, с. 303–312.
    
Мужик Собакевича — вот мечта. — Очевидно, намек на эпизод из пятой главы «Мертвых душ» (1852) Гоголя, где, торгуясь с Чичиковым при продаже умерших крестьян, Собакевич характеризует их высокое мастерство каретника, каменщика, повара и расхваливает каждого из них, как живого.
   
   
    
     
Фауст
    
    Источники текста
    
Совр, 1856, № 10, отд. I, с. 91–130.
    
Т, 1856, ч. 3, с. 321–385.
    
Т, Соч, 1860–1861, т. III, с. 188–230.
    
Т, Соч, 1865, ч. III, с. 387–435.
    
Т, Соч, 1868–1871, ч. 3, с. 379–426.
    
Т, Соч, 1874, ч. 3, с. 377–423.
    
Т, Соч, 1880, т. VII, с. 173–220.
    
Т, ПСС, 1883, т. VII, с. 186–238.
    
Автограф не сохранился.
    
Впервые опубликовано: Совр, 1856, № 10, отд. I, с. 91–130, с подписью: Ив. Тургенев (ценз. разр. 31 августа 1856 г.).
    
Печатается по тексту Т, ПСС, 1883 со следующими исправлениями по другим источникам:
    
Стр. 90, строки 14–15: «целых девять лет. Чего, чего не перебывало в эти девять лет!» вместо «целых девять лет» (по Совр и Т, 1856).
    
Стр. 7, строка 24: «весь покривился» вместо «покривился» (по Совр и Т, 1856).
    
Стр. 7, строки 27–28: «она даже вскрикнуть не могла» вместо «она вскрикнуть не могла» (по Совр и Т, 1856).
    
Стр. 96, строки 35–36: «человек, говорят, весьма замечательный» вместо «человек, говорят, замечательный» (по всем другим источникам).
    
Стр. 99, строки 29–30: «я не увижу более этой милой девушки» вместо «я не увижу этой милой девушки» (по всем другим источникам).
    
Стр. 99, строка 37: «в руки не дастся» вместо «в руки не дается» (по всем другим источникам).
    
Стр. 101, строка 5: «сообщить тебе» вместо «сообщить» (по всем другим источникам).
    
Стр. 112, строка 22: «сама подойдет» вместо «подойдет» (по всем другим источникам).
    
Стр. 114, строка 4: «точно поселился мирный ангел…» вместо «поселился мирный ангел…» (по всем другим источникам).
    
Стр. 116, строки 24–25: «Я заглянул в беседку» вместо «Я взглянул в беседку» (по всем источникам до Т, Соч, 1880).
    
Стр. 119, строка 42: «Теперь я и при ней» вместо «Теперь я при ней» (по Совр, Т, 1856, Т, Соч, 1860–1861, Т, Соч, 1865, Т, Соч, 1868–1871).
    
Стр. 126, строка 14: «на. постель» вместо «в постель» (по всем источникам до Т, Соч, 1880).
    
Стр. 129, строка 1: «уж не будет» вместо «уже не будет» (по Совр, Т, 1856, Т, Соч, 1860–1861, Т, Соч, 1865, Т, Соч, 1868–1871).
    
Стр. 129, строка 14: «сторожила» вместо «оберегала» (по всем источникам до Т, Соч, 1880; указано Тургеневым в списке опечаток Т, Соч, 1880, но не учтено в Т, ПСС, 1883).
    
В «Современнике» «Фауст» был напечатан с рядом существенных опечаток.
    
В письме к Д. Я. Колбаснну от 2 (14) ноября 1856 г. из Парижа Тургенев привел список этих опечаток и просил его принять меры, чтобы устранить их при включении «Фауста» в издание «Повестей и рассказов» 1856 г. Однако выполнить просьбу Тургенева Колбасину не удалось, так как к тому времени «Повести…» были уже отпечатаны. Указанные Тургеневым опечатки были устранены в издании 1860 г. Список поправок, составленный Тургеневым, был опубликован по его требованию в «Современнике» (1856, № 12, отд. Библиографии, с. 50).
    
К работе над «Фаустом» Тургенев приступил в конце июня — начале июля 1856 г. Собираясь выехать в Москву и навестить В. П. Боткина, Тургенев писал ему 3 (15) июля 1856 г. из Спасского: «Наговоримся — я тебе кое-что прочту — я-таки сделал что-то, хотя совсем не то, что думал». И 13–14 (25–26) июля Тургенев уже читал Боткину в Кунцеве черновой текст «Фауста», а 16–17 (28–29) июля в Ораниенбауме — Некрасову и Панаеву. Работа над повестью продолжалась и за границей, куда Тургенев выехал 21 июля (2 августа). 18 (30) августа из Парижа Тургенев отослал рукопись «Фауста» в редакцию журнала «Современник». «Вот тебе, милый Панаев, — писал он в сопроводительном письме, — мой „Фауст“, выправленный по замечаниям Боткина, твоим и Некрасова. Желаю, чтоб он в этом виде понравился».
    
«Фауст» Тургенева был опубликован в октябрьской книжке «Современника» за 1856 г. В том же номере вслед за ним была напечатана 1-я часть «Фауста» Гёте в переводе А. Н. Струговщикова. Н. Г. Чернышевский сообщал об этом Н. А. Некрасову в Рим: «…мне не нравятся два „Фауста“ рядом — не потому, чтобы это было дурно для публики, напротив — но Тургеневу это, может быть, не понравится. Вы оправдайте „Современник“ перед ним в этом совершенною необходимостью — что же было поместить, кроме Струговщикова?» (Чернышевский, т. XIV, с. 312). Некрасов в свою очередь писал Тургеневу: «…рядом с твоим „Фаустом“ в X № „Современника“… поместили „Фауста“ в переводе Струговщикова — понравится ли тебе это? Кажется, ничего, а перевод Стр<уговщикова> довольно хорош, и авось русский читатель прочтет его на этот раз, заинтересованный твоей повестью, которую наверно прочтет. Чернышевский оправдывается в помещении двух „Фаустов“ тем, что нечего было печатать, и очень боится, чтоб ты не рассердился» (Некрасов, т. X, с. 298)[86]. Тургенев в письме к И. И. Панаеву от 3 (15) октября высказывал свои опасения по этому поводу: «Я очень рад, — писал он, — что „Фауст“ в окончательном виде тебе понравился; дай бог, чтобы он понравился также публике. Вы хорошо делаете, что помещаете перевод Гётева „Фауста“; боюсь только, чтобы этот колосс, даже в (вероятно), недостаточном переводе Струговщикова, не раздавил моего червячка; но это участь маленьких; и ей должно покориться». «Неловким» соседство тургеневского и гётевского «Фауста» считал и Е. Я. Колбасин (см.: Т и круг Совр, с. 277).
    
В связи с опубликованием «Фауста» в «Современнике» возник конфликт между Тургеневым и M. H. Катковым как редактором «Русского вестника». M. H. Катков принял «Фауста» за еще не написанную, но обещанную «Русскому вестнику» осенью 1855 г. повесть «Призраки», работа над которой задержалась, и в объявлении о подписке на журнал в 1857 г. (Моск Вед, 1856, № 138, 17 ноября) выступил с обвинением Тургенева в нарушении своего слова. Тургенев опубликовал опровержение, в котором разъяснил возникшее недоразумение (Моск Вед, 1856, № 151, 18 декабря), после чего Катков и Тургенев еще раз обменялись открытыми письмами (Моск Вед, 1856, № 152, 20 декабря и Моск Вед, 1857, № 7, 15 января). «Фауст» в данном случае послужил лишь поводом для столкновения, причиной которого было известие о заключенном Тургеневым «обязательном соглашении» обисключительном сотрудничестве в «Современнике» с января 1857 г.
    
«Фауст» писался Тургеневым в обстановке намечавшегося политического кризиса, после окончания Крымской войны и смерти Николая I. Невеселые впечатления от современной писателю русской действительности дополнялись его личными переживаниями. Внутренние истоки повести, обусловившие ее грустную лирическую тональность, раскрываются Тургеневым в письме к M. H. Толстой от 25 декабря 1856 г. (6 января 1857 г.). «Видите ли, — писал Тургенев, — мне было горько стараться, не изведав полного счастья — и не свив себе покойного гнезда. Душа во мне была еще молода и рвалась и тосковала; а ум, охлажденный опытом, изредка поддаваясь ее порывам, вымещал на ней свою слабость горечью и иронией < …> Когда Вы меня знали, я еще мечтал о счастье, не хотел расстаться с надеждой; теперь я окончательно махнул на всё это рукой < …> „Фауст“ был написан на переломе, на повороте жизни — вся душа вспыхнула посадним огнем воспоминаний, надежд, молодости…»
    
Изображая душевное состояние героя повести, вернувшегося в родовое имение после долгого отсутствия и полюбившего замужнюю женщину, Тургенев исходил из личного опыта. Те же воспоминания детства, то же грустно-созерцательное настроение (см. письмо к С. Т. Аксакову от 25 мая (6 июня) 1856 г.), та же «внутренняя тревога», мысли об одиночестве, неустроенности и тоска по «счастью» (см. письмо к E. E. Ламберт от 9 (21) мая 1856 г.) овладели им при посещении Спасского в мае-июне 1856 г. «Я не рассчитываю более на счастье для себя, т. е. на счастье в том опять-таки тревожном смысле, в котором оно принимается молодыми сердцами; нечего думать о цветах, когда пора цветения прошла. Дай бог, чтобы плод по крайней мере был какой-нибудь — а эти напрасные порывания назад могут только помешать его созреванию. Должно учиться у природы ее правильному и спокойному ходу, ее смирению…», — писал Тургенев Е. Е. Ламберт 10 (22) июня 1856 г. из Спасского. К такому же заключению в «Фаусте» приходит после крушения своих надежд на счастье Павел Александрович Б.
    
Воссоздавая образ старинного «дворянского гнезда», Тургенев в первой главе повести описывает Спасское, его окрестности, сад, фамильную библиотеку (см. ниже, реальный комментарий к повести, с. 428). Позднее, в письме к Валентине Делессер от 5 (17) июня 1865 г., Тургенев, желая дать своей корреспондентке представление о Спасском, сослался на описание в «Фаусте». «Немного северо-западнее Мценска как раз и находится деревня, где в убогом деревянном домишке, ветхом, но довольно чистом, стоящем посреди большого сада, сильно запущенного, но от этого еще более прекрасного, я живу уже два дня и откуда вам пишу. Не знаю, помните ли Вы мой небольшой роман в письмах „Фауст“, так вот в первом его письме содержится довольно точное описание Спасского», — указывал Тургенев. То же подтверждал он и в письме к Теодору Шторму от 24 июня (6 июля) — 3 (15) июля 1868 г.
    
Возможно, что прототипом героини повести, Веры Николаевны Ельцовой, отчасти послужила сестра Л. Н. Толстого M. H. Толстая, с которой Тургенев познакомился осенью 1854 г. в Покровском, имении Толстых, находившемся недалеко от Спасского (см. письмо Тургенева к Некрасову от 29 октября (10 ноября) 1854 г.). Об обстоятельствах знакомства Тургенева с М. Н. Толстой рдесказывает H. H. Толстой в письме к Л. Н. Толстому. «Валерьян <муж M. H. Толстой>, — пишет H. H. Толстой, — познакомился с Тургеневым; первый шаг был сделан Тургеневым, — он им привез номер „Современника“, где помещена повесть <„Отрочество“>, от которой он был в восторге. Маша в восхищении от Тургенева < …> говорит, что это простой человек, он играет с ней в бирюльки, раскладывает с ней гранпасьянс, большой друг с Варенькой <четырехлетней дочерью М. Н. Толстой>…» (Лит Насл, т. 37–38, с. 729). Подобная же ситуация изображается в повести: Приимков, муж Веры Николаевны Ельцовой, знакомится с Павлом Александровичем Б., после чего последний становится частым гостем в их имении, гуляет по саду вместе с Верой и ее маленькой дочерью Наташей; героиня «Фауста», которая не любила читать «выдуманные сочинения», также иногда не отказывалась от невинных игр в карты.
    
1 (13) ноября 1854 г. Тургенев пишет П. В. Анненкову о М. Н. Толстой после знакомства с ней: «Сестра его <Л. Н. Толстого> < …> — одно из привлекательнейших существ, какие мне только удавалось встретить. Мила, умна, проста — глаз бы не отвел. На старости лет (мне четвертого дня стукнуло 36 лет) — я едва ли не влюбился < …> не могу скрыть, что поражен в самое сердце. Я давно не встречал столько грации, такого трогательного обаяния… Останавливаюсь, чтобы не завраться — и прошу Вас хранить всё это в тайне». Содержащаяся в письме характеристика M. H. Толстой не конкретизирована, однако в ней улавливаются некоторые черты внешнего и внутреннего облика Веры Ельцовой, в которой Тургенев подчеркивает простоту, «спокойствие», умение слушать «внимательно», отвечать «просто и умно», «ясность невинной души» и «трогательное обаяние» ее «детской» чистоты. В начале повести Павел Александрович Б. испытывает такое же чувство тайной симпатии и сообщает о нем в своих письмах другу.
    
В повести нашел отражение и литературный спор, возникший между Тургеневым и M. H. Толстой, в частности из-за отрицательного отношения ее к поэзии и беллетристике. Сама M. H. Толстая в позднейших воспоминаниях, известных в записи М. А. Стаховича, так рассказывает о возникновении замысла «Фауста»: «Чаще всего мы с ним спорили о стихах. Я с детства не любила и не читала стихов; мне казалось, и я говорила ему, что они все — выдуманные сочинения, еще хуже романов, которых я почти не читала и не любила.
    
Тургенев волновался и спорил со мною „даже до сердцов“ < …> Раз наш долгий спор так настойчиво разгорячился, что перешел даже как-то в упреки личности. Тургенев сердился, декламировал, доказывал, повторял отдельные стихи, кричал, умолял. Я возражала, ни в чем не сдаваясь и подсмеиваясь. Вдруг я вижу, что Тургенев вскакивает, берет шляпу и, не прощаясь, уходит прямо с балкона не в дом, а в сад < …> Мы с недоумением прождали его несколько дней < …> Вдруг неожиданно приезжает Тургенев, очень взволнованный, оживленный, но без тени недовольства < …> В тот же вечер он прочел нам < …> повесть. Она называлась „Фауст“» (Орловский вестник, 1903, № 224, 22 августа). В хранящихся в ГМТ записках дочери M. H. Толстой, Е. В. Оболенской, приводится еще один эпизод, нашедший отражение в повести: «Моя мать не была хороша собой, но она была умная, оживленная, непосредственная, необыкновенно правдивая, у нее были прекрасные глаза — лучистые глаза книжны Марьи; она была и прекрасная музыкантша. Ею очень восхищался И. С. Тургенев. Он часто бывал у нас в Покровском, там он любил слушать музыку. Однажды он ей вслух читал „Евгения Онегина“; он поцеловал у ней руку, она отдернула руку и сказала: „Прошу <пропуск в тексте> — сцена эта впоследствии описана в, Фаусте“» (Т сб, вып. 2, с. 250; ср. наст. том, с. 113). На сходство черт внешнего и внутреннего облика M. H. Толстой и героини «Фауста» указывал также в своих мемуарах И. Л. Толстой: «Говорят, что одно время Тургенев был Марьей Николаевной увлечен. Говорят даже, что он описал ее в своем „Фаусте“. Это была рыцарская дань, которую он принес ее чистоте и непосредственности» (Толстой И. Л. Мои воспоминания. Л., 1969, с. 243). Сопоставляет младшую Ельцову и M. H. Толстую и С. Л. Толстой, посвятивший последней в своей книге отдельную главу (см.: Толстой С. Л. Очерки былого. Тула, 1975, с. 282; см. кроме того статью Н. П. Пузина «Тургенев и М. Н. Толстая», в которой наиболее полно воссоздана история их взаимоотношений: Т сб, вып. 2, с. 248–258).
    
Однако сюжетная ситуация повести, конечно, значительно преображена по сравнению с реальной, и писатель не ограничился при ее обрисовке кругом впечатлений, связанных с каким-нибудь одним лицом. Так, например, внутренняя мотивировка отношения Веры к поэзии как к источнику ложно направленного воображения и несбыточных мечтаний могла быть подсказана Тургеневу и Е. Е. Ламберт, которая 24 мая (3 июня) 1856 г. писала ему: «Я бы приняла ваш совет заняться Пушкиным, хоть бы для того, чтоб иметь с вами что-нибудь общее, но бог знает, что мне ничего не следует читать кроме акафиста. В душе моей часто было темно < …> Пушкин < …> пробуждает лишь одни страсти — не потому ль его любят женщины и поэты? В нем есть жизнь, любовь, тревога, воспоминания. Я боюсь огня» (ИРЛИ, № 3836, ХХХб. 126).
    
«Фауст» Гёте не случайно привлек внимание Тургенева. Еще в молодости, студентом Берлинского университета, под влиянием лекций профессора гегельянца Вердера и кружка Беттины Арним, Тургенев увлекался Гёте и воспринимал его как романтика, пафос отрицания которого был направлен против «ига преданий, схоластики» во имя прав и свободы отдельной личности, яркой романтической индивидуальности. В 1844 г. Тургенев опубликовал в «Отечественных записках» свой перевод «Последней сцены» первой части «Фауста». Выбор этой сцены знаменателен и существен для замысла будущей тургеневской повести: в этой сцене дается трагическая развязка судьбы Гретхен, история которой произвела столь сильное впечатление на героиню повести Тургенева.
    
В 1845 г. Тургенев посвятил «Фаусту» в переводе М. Вронченко специальную статью, в которой по-новому подошел к творчеству Гёте. Вслед за Белинским и Герценом, которые в 1830-е годы, испытав воздействие Гегеля и Гёте, к 1840-м годам преодолевают немецкий философско-поэтический идеализм и критически относятся к политическому индифферентизму Гёте, Тургенев объясняет прогрессивные черты трагедии Гёте и ее историческую ограниченность связью «Фауста» с эпохой буржуазных революций. «„Фауст“, — писал Тургенев, — < …> является нам самым полным выражением эпохи, которая в Европе не повторится, — той эпохи, когда общество дошло до отрицания самого себя, когда всякий гражданин превратился в человека, когда началась, наконец, борьба между старым и новым временем, и люди, кроме человеческого разума и природы, не признавали ничего непоколебимого» (наст. изд., т. 1, с. 215). Признавая великую заслугу Гёте в том, что он заступился «за права отдельного, страстного, ограниченного человека», «показал, что < …> человек имеет право и возможность быть счастливым и не стыдиться своего счастия», Тургенев, однако, видит в «Фаусте» отражение трагедии индивидуализма. Для Фауста — по Тургеневу — не существует других людей, он живет только собою, его страстные поиски истинного смысла жизни ограничены сферой «лично-человеческого», в то время как «краеугольный камень человека не есть он сам, как неделимая единица, но человечество, общество…» (там же, с. 216). Поэтому Тургенев считает «Фауста» ступенью, пройденной человеческой мыслью, и противополагает ему произведения нового времени, которые волнуют читателя не только «художественностью воспроизведения», но и своей социальной проблематикой.
    
Тема «Фауста» имеет свою давнюю традицию в европейской и русской литературе; в развитии ее Тургенев, для которого «Фауст» Гёте послужил поводом к разработке оригинального, независимого сюжета, занимает своеобразное место[87].
    
В своей повести Тургенев «привносит в него <„Фауста“ Гёте> характерное для него понимание жизни < …> претворив тему на свой лад» (Dédéyan Charles. Указ. соч., с. 285). В тургеневской повести проблематика «Фауста» Гёте соотносится с воспроизводимой писателем современной ему русской действительностью и его собственными исканиями тех лет.
    
Остановившись в начале повести на первых юношеских впечатлениях Павла Александровича Б. от гётевского «Фауста», Тургенев воспроизводит весь комплекс связанных с ним своих личных воспоминаний, — здесь воспоминания и о сценическом воплощении трагедии Гёте на берлинской сцене, и о партитуре «Фауста» Радзивилла (см. реальный комментарий, с. 429). «Фауст» ассоциируется у Тургенева со временем его студенчества, порой молодых «желаний» и надежд (см. с. 94). И далее «Фауст» сделан психологическим центром повести, выступает как важный момент в формировании ее героев, как кульминация развития событий. Знакомство с «Фаустом» Гёте, который был воспринят героиней повести прежде всего в плане изображенной в нем любовной трагедии, помогло ей осознать неполноту своей жизни, разрушило барьер, воздвигнутый старшей Ельцовой, решившей построить жизнь дочери только на разумных, рациональных началах, отгородив ее от сильных чувств и страстей. Вера предстает в повести как натура цельная, прямая и самостоятельная, которая, полюбив, готова идти до конца, преодолеть любые препятствия, и Тургенев, вслед за Пушкиным, отражает в ее образе рост мысли и самосознания русской женщины того времени. Однако, показав неизбежность и закономерность пробуждения Веры от искусственного сна, в который она была погружена, и приобщения ее к жизни и одновременно трагический исход ее порыва к счастью, Тургенев в финале повести, в ее заключительном философском аккорде, отчасти сливаясь с героем, потрясенным происшедшим и пересмотревшим юношеские незрелые представления о жизни и свободе, говорит о бесконечной сложности человеческого бытия, переплетении в нем вечных законов и отдельных судеб людей, о случайности или невозможности счастья, о преобладании утрат над радостями. Конечный суровый смысл жизни герой видит в необходимости постоянного «отречения», отказа от любимых мыслей и мечтаний во имя исполнения своего человеческого нравственного долга. Эта концовка перекликается с предпосланным повести эпиграфом из «Фауста» Гёте: «Entbehren sollst du, sollst entbehren» («Отречься <от своих желаний> должен ты, отречься»), который создавал ключевой настрой повествования, предсказывая «роковую» развязку. «В „Фаусте“, — писал Жирмунский, — чтение трагедии Гёте играет решающую роль в духовном пробуждении героини, в ее попытке моральной эмансипации и последующей катастрофе. Эпиграф из „Фауста“ Гёте < …> подчеркивает элемент пессимистического скепсиса и отречения, присущий творчеству Тургенева» (Жирмунский В. Гёте в русской литературе. Л., 1937, с. 359). Несмотря на это, в повести содержатся элементы внутренней полемики с Гёте. Само «отречение», как верно отмечала К. Шютц, у Гёте имеет иной источник, чем у Тургенева. Если для Гёте, бунтующего в «Фаусте» против житейского аскетизма как «прописной мудрости» (см. реальный комментарий, с. 427) «отречение» является, по определению К. Шютц, «свободным самоограничением», на которое «человек идет добровольно, становясь властелином своей творческой силы», то Тургенев, по ее словам, «исходит из пессимистических предпосылок и приходит к отречению из оценки своей жизни и окружающего мира» (Dr. Schütz Katharina. Указ. соч., с. 107). «Жизнь — тяжелый труд», «не наложив на себя цепей, железных цепей долга, не может он <человек> дойти, не падая, до конца своего поприща…» — таково конечное убеждение героя повести.
    
Таким образом в повести Тургепева получили развитие его взгляды, высказанные в статье о «Фаусте» Гёте, но в ней же сказался и частичный отход писателя от его воззрений 1840-х годов.
    
В изображении судьбы героев повести, их отношений выступает характерная для Тургенева тема трагизма любви. Эта тема звучит и в предшествующих «Фаусту» повестях «Затишье», «Переписка», «Яков Пасынков» и в последующих — «Ася» и «Первая любовь». Рассматривая любовь как проявление одной из стихийных, бессознательных и равнодушных к человеку сил природы, Тургенев в «Фаусте» показывает беспомощность, беззащитность человека перед этой силой. Не могут уберечь от нее героиню повести ни целенаправленное воспитание, ни «благополучно» устроенная семейная жизнь. Любовь возникает в повести как страсть, которая лишь на мгновение вносит в жизнь поэтическое озарение, а затем разрешается трагически. В то же время субъективно-лирическая сторона в повести тонко сочетается с планом объективно-реальным и не противоречит ее социально-психологической правде. История любви героя повести Павла Александровича Б. и Веры Ельцовой дается в определенной обстановке (русский поместный быт) и обусловлена их характерами и понятиями, выработанными под воздействием окружающей среды и воспитания. Мотив разочарования, идея долга, общественного служения, противопоставленного личным стремлениям, проходит и через другие повести Тургенева 1860-х годов, которые вместе с «Фаустом» служат подготовительными звеньями к «Дворянскому гнезду».
    
Тема любви в «Фаусте» соприкасается с вопросом о роли таинственной и иррациональной стихии в жизни человека. «Неведомое» также трактуется в повести как одно из проявлений всесильной природы. Интерес к нему объединяет «Фауста» с более поздним циклом так называемых «таинственных» повестей: «Собака», «Странная история», «Сон», «Песнь торжествующей любви», «Клара Милич», написанных Тургеневым в конце 1860-х — 1870-х годах, в период увлечения его естественнонаучным эмпиризмом (см. главу о «Таинственных повестях» в книге Г. Бялого «Тургенев и русский реализм». М.; Л., 1962, с. 207–221).
    
Повесть облечена в эпистолярную форму — это рассказ от лица героя в письмах. К этому приему Тургенев прибегал уже в «Переписке», где герои исповедуются в письмах друг перед другом. В «Фаусте» эта форма носит более емкий характер: излагаемый в письмах рассказ имеет новеллистическую композицию, включает в себя бытописание, портретные характеристики, пейзаж. Поэтому справедливо замечание, что «Фауст» воспринимался современниками и в настоящее время рассматривается как повесть, а подзаголовок «Рассказ в девяти письмах» не является «указанием на жанр», а ориентирует на «сказовый характер повествования» (см.: Русская повесть XIX века. История и проблематика жанра / Под ред. Б. С. Мейлаха. Л., 1973, с. 342–343). «Фауст» написан Тургеневым в пору дальнейшего совершенствования им «новой манеры», ведущей к созданию больших романов (см.: Гитлиц Е. А. К вопросу о формировании «новой манеры» Тургенева (анализ повестей 50-х годов). — Изв. АН СССР. Серия лит. и языка, 1968, т. XXVII, вып. 6, с. 489–501).
    
Характерной особенностью повести является обилие литературных образов и реминисценций. Кроме Гёте и его трагедии «Фауст», которая определяет сюжет повести и играет столь существенную роль в судьбах героев, цитируются и упоминаются Шекспир, Пушкин, Тютчев. Героиня сравнивается одновременно с Маргаритой и с Манон Леско. Всё это часто встречается и в других произведениях Тургенева (такое же, например, преображающее воздействие, как «Фауст» Гёте на Веру, на героиню «Затишья» оказывает пушкинский «Анчар») и связано с более широким вопросом — о роли литературной традиции в его творчестве (см. об этом в статье А. Белецкого «Тургенев и русские писательницы 30 — 60-х годов», в которой отмечается развитие в «Фаусте» ряда сюжетных и идейно-тематических мотивов произведений русских романтических писательниц Е. А. Ган, Е. Н. Шаховой и М. С. Жуковой — Творч путь Т, с. 156–162). Типологическим связям «Фауста» с просветительской философской повестью XVIII века, особенно французской, образцом которой может служить упоминаемый Тургеневым «Кандид» Вольтера, а также их различию, своеобразному трагическому преломлению в реалистической тургеневской повести мысли просветителей о необходимости естественной цельности человека посвящена работа В. Н. Тихомирова «У жанровых истоков повести Тургенева „Фауст“» (см. развернутое резюме его доклада на научной межвузовской конференции в сб.: Проблемы литературных жанров. Томск, 1975, с. 71–73).
    
«Фауст» имел успех. Еще в незаконченном виде повесть понравилась Панаеву, Боткину и Некрасову, к которым Тургенев обратился за литературными советами. Проводив Тургенева за границу, где он должен был закончить работу над «Фаустом», Некрасов писал Фету 31 июля (12 августа) 1856 г.: «Ну, Фет! какую он повесть написал! Я всегда думал, что с этого малого будет прок, но, право, удивился и, разумеется, сильно обрадовался. У него огромный талант, и коли правду сказать — так он в своем роде стоит Гоголя. Я теперь это положительно утверждаю. Целое море поэзии, могучей, благоуханной и обаятельной, вылил он в эту повесть из своей души…» (Некрасов, т. X, с. 287). Некрасов же сообщал Тургеневу позднее, после появления повести в «Современнике», о том, что «„Фауст“ сильно гремит» (там же, с. 301). Сам Тургенев писал В. П. Боткину 25 октября (6 ноября) 1856 г. из Парижа: «Я получил из России письма — мне говорят, что мой „Фауст“ нравится…».
    
Сохранился ряд эпистолярных отзывов о «Фаусте», характеризующих восприятие повести в различных литературных кругах. П. В. Анненков, А. В. Дружинин, В. П. Боткин, представители «эстетической школы», высоко оценив лиризм повести, противопоставляли «Фауста» произведениям Тургенева с социальной проблематикой. Анненков «умилился», по собственному признанию, от «Фауста», потому что это — «свободная вещь» (Труды ГБЛ, вып. III, с. 59). Дружинин, имея в виду соответственно «гоголевское» и «пушкинское» направления, приветствовал то, что Тургенев, как ему казалось, «не усидел» на Жорж Санд и пошел вслед за Гёте (Т и круг Совр, с. 194). В. П. Боткин в письме Тургеневу от 10 (22) ноября 1856 г. дает развернутый отзыв о повести. Выделив в творчестве Тургенева произведения объективного плана, подобные «Запискам охотника», «затрагивающие известную струну», Боткин противопоставил им субъективные, в которых выражается «романтизм чувства», «высшие и благороднейшие стремления», как более соответствующие лирическому по своему характеру таланту Тургенева. Боткин видел в них залог будущего расцвета писателя, начало которому положено «Фаустом». Успех «Фауста», пишет он, «на стороне натуры твоей, на симпатичности рассказа, на общем созерцании, на поэзии чувства, на искренности, которая в первый раз, как мне кажется, дала себе некоторую волю» (Боткин и Т, с. 101–103).
    
Положительно отнесся к повести и Л. Н. Толстой, о чем свидетельствует запись от 28 октября 1856 г. в его дневнике: «Прочел < …> „Фауста“ Тург<енева>. Прелестно» (Толстой, т. 47, с. 97). В. Ф. Лазурский в своем «Дневнике» 5 августа 1894 г. записал интересное высказывание Л. Н. Толстого, в котором «Фаусту» отводится определенное место в духовной эволюции Тургенева. «Я всегда говорю: чтобы понять Тургенева, нужно читать, — советовал Л. Н. Толстой, — последовательно: „Фауст“, „Довольно“ н „Гамлет и Дон-Кихот“. Тут видно, как сомнение сменяется у него мыслью о том, где истина» (Лит Насл, т. 37–38, с. 480).
    
Критически восприняли повесть Герцен и Огарев, которым Тургенев оставил рукопись «Фауста» для прочтения во время своего пребывания в Лондоне во второй половине августа ст. ст. 1836 г. Оба они с похвалой отозвались о первом письме, носящем лирико-бытовой характер, и осудили романтические и фантастические элементы повести. «После первого письма — chef d’oeuvre слога во всех отношениях — я не того ждал. Куда нам заходить в романтическое Замоскворечье — мы люди земляные, жиленые да костяные», — писал А. И. Герцен Тургеневу 14 (26) сентября 1856 г. К этому письму была приложена записка Н. П. Огарева с отзывом о «Фаусте». «Первое письмо, — писал Огарев, — так наивно, свежо, естественно, хорошо, что я никак не ожидал остального. Происшествие кажется придуманным с каким-то усилием для того, чтобы высказать неясные мнения о таинственном мире, в который Вы сами не верите». Он находил неестественным и сюжет «Фауста» и психологическую сторону развития любви, объясняя это тем, что в «Фаусте» «фантастическая сторона прилеплена; повесть может обойтись и без нее» (Совр, 1913, № 6, с. 6–8). Аналогичное суждение о «Фаусте» высказал и M. H. Лонгинов в письме к Тургеневу от 23 октября (4 ноября) 1856 г. из Москвы. Сообщая, что «Фауст» «нравится многим», но не ему, и хваля «первое письмо», которое он прочел «с наслаждением», Лонгинов находил всю повесть «неестественною» и считал, что Тургенев «в ней не в своей сфере», зачерпнул «немного из мутного колодца творений < …> Одоевского» (Сб ПД 1923, с. 142–143). Но характеризуя мнение о «Фаусте» широкого круга современных читателей, Боткин сообщал Тургеневу из Москвы в упомянутом уже письме от 10 (22) ноября 1856 г.: «…он встретил здесь самый симпатичный прием и даже у людей, которые не имеют к тебе расположения. Даже те, которым не нравится в нем фантастическая сторона — и те с охотою извиняют ее за общее достоинство рассказа» (Боткин и Т, с. 101).
    
Первым печатным откликом на тургеневского «Фауста» был критический фельетон Вл. Зотова (СПб Вед, 1856, № 243, 6 ноября). Воздав должное стилю повести, Вл. Зотов находил в сюжете ее «несообразности и неестественности» и выражал сожаление, что талант писателя «употребляется на развитие таких невозможных историй». «Мать героини, испытавшая порядочные треволнения в жизни, — пишет Зотов, — думает оградить от них свою дочь тем, что не позволяет ей читать стихов, — первая несообразность; потом она не выдает ее за человека порядочного, говоря, что ей не такой муж надобен, и отдает за болвана, — хорошее средство предостеречься от страстей! Дочка, даже вышед замуж, не чувствует ни малейшего желания прочесть ни одного романа; таких дам, в то же время умных и образованных, какою изображена Вера Николаевна, мы твердо убеждены — нет ни в одном из самых отдаленных уголков России…»
    
С опровержением подобных обвинений выступил Д. И. Писарев в статье «Женские типы в романах и повестях Писемского, Тургенева и Гончарова» (Рус Сл, 1861, № 12). Трактуя образы старшей и младшей Ельцовых как личности необычные, почти исключительные, чувства которых развиты в повести до романтического предела, Писарев показывает, что всё в них вместе с тем психологически оправданно и характерно. «Образы, в которых Тургенев выразил свою идею, — отмечал Писарев, — стоят на границе фантастического мира. Он взял исключительную личность, поставил ее в зависимость от другой исключительной личности, создал для нее исключительное положение и вывел крайние последствия из этих исключительных данных < …> Размеры, взятые, автором, превышают обыкновенные размеры, но идея, выраженная в повести, остается верною, прекрасною идеею. Как яркая формула этой идеи, „Фауст“ Тургенева неподражаемо хорош. Ни одно единичное явление не достигает в действительной жизни той определенности контуров и той резкости красок, которые поражают читателя в фигурах Ельцовой и Веры Николаевны, но зато эти две почти фантастические фигуры бросают яркую полосу света на явления жизни, расплывающиеся в неопределенных, сероватых туманных пятнах» (Писарев, т. I, с 265).
    
Много лет спустя, в ответе на анкету, которая была разослана в 1918 г. ряду деятелей литературы с целью выяснения их отношения к Тургеневу, писательница Л. Ф. Нелидова писала:
    
«Как-то раз, разговаривая с Иваном Сергеевичем, я сказала ему, что в его повести „Фауст“ мать героини Ельцова напоминает мне мою мать и ее отношение к чтению романов. Тургенев был очень доволен этим замечанием. По его словам, ему не раз приходилось слышать по поводу этой самой Ельцовой упреки в надуманности и неверности изображения ее характера, и было особенно приятно узнать о сходстве ее с живым лицом.
    
Сходство было несомненное. Подобно героине „Фауста“, в детстве и юности я могла читать только детские книги, путешествия и хрестоматии. Исключение было сделано для одного Тургенева» (Т и его время, с. 7).
    
В связи с выходом в 1856 г. издания «Повестей и рассказов» И. C. Тургенева в журналах того времени появился ряд рецензий, в которых характеризовался «Фауст». А. В. Дружинин в «Библиотеке для чтения» развивал мысль, высказанную им ранее в письме к Тургеневу, о победе в его творчестве «пушкинского» начала над «гоголевским». По его словам, «…в „Муму“, в „Двух приятелях“, в „Затишье“, в „Переписке“, в „Фаусте“ поток поэзии прорывается со всею силою, срывает преграды, мечется по сторонам, и хотя не вполне получает свободное течение, но уже высказывает и богатство свое и свое истинное направление» (Б-ка Чт, 1857, № 3, отд. «Критика», с. 11).
    
К. С. Аксаков, давая в «Русской беседе» «Обозрение современной литературы», в духе своих славянофильских взглядов сопоставляет «Рудина», в котором «выставлен человек замечательный: с умом сильным, интересом высоким, но отвлеченный и путающийся в жизни», и «Фауста», где Тургенев «противополагает < …> дрянности человеческой уже не только простую, цельную, естественную природу души, но цельность духовного начала, нравственную истину, вечную и крепкую, — опору, прибежище и силу человека» (Рус беседа, 1857, № 5, отд. «Обозрения», т. I, с. 22).
    
C. С. Дудышкин в рецензии на «Повести и рассказы» И. С. Тургенева, критикуя основного героя ранних произведений Тургенева, «лишнего человека», противопоставляет ему «благородного человека, который трудится изо дня в день без громких фраз», и трактует в свете этих благонамеренных либеральных идеалов «Фауста» Тургенева. Дудышкин осуждает героя повести, нарушившего «покой одной прекрасной женщины, Ельцовой, тем, что развил ее умственный горизонт, вдохнул в нее страсть, из которой ей не было исхода. Одна смерть была необходима, и потому Ельцова умерла. Она исполнила свой долг» (Отеч Зап, 1857, № 1, отд. II, с. 23). И далее Дудышкин, перефразируя заключительные слова повести о долге и отречении, рассматривает их как ключ к новому этапу творчества Тургенева, когда писатель обретет «идеал», гармонирующий с окружающей его обстановкой, и для его героев наступит «пора деятельности, труда» (там же, с. 25).
    
Против этих идей Дудышкина, тенденциозно перетолковывавшего произведения Тургенева, выступил Н. Г. Чернышевский в «Заметках о журналах» (Совр, 1857, № 2) (см. наст. изд., т. 4, с. 639). Ранее, вскоре после выхода «Фауста» в свет, Чернышевский в статье о «Детстве и отрочестве» и «Военных рассказах» Л. Н. Толстого (Совр, 1856, № 12) особо оттенил стремление Тургенева отобразить «явления, положительным или отрицательным образом относящиеся к тому, что называется поэзиею жизни, и к вопросу о гуманности» и процитировал звучащие в устах героя «Фауста» тютчевские стихи в связи с впечатлением, произведенным на него Верою (см. наст. том, с. 114), чтобы передать ощущение освежающего, просветляющего воздействия «чистой юношеской души, с радостной любовью откликающейся на всё, что представляется ей возвышенным и благородным, чистым и прекрасным, как сама она». Признавая за Тургеневым лирическую способность в выражении общечеловеческих чувств, Чернышевский завершает приведенную цитату из «Фауста» важным для него выводом: «Такова же сила нравственной чистоты в поэзии» (Чернышевский, т. III, с. 422, 428).
    
Однако ни Чернышевский, ни Добролюбов не могли солидаризоваться и с Тургеневым, противопоставившим долг и личное счастье. Это противоречило этической системе революционных демократов, теории «разумного эгоизма», по которой долг определяется внутренним влечением, а основным источником деятельности развитой личности является разумно понятый «эгоизм». И в 1858 г. в статье «Николай Владимирович Станкевич» Добролюбов (Совр, № 4), не называя Тургенева по имени, вступил с ним в полемику. «Не так давно, — пишет Добролюбов, — один из наших даровитейших писателей высказал прямо этот взгляд, сказавши, что цель жизни не есть наслаждение, а, напротив, есть вечный труд, вечная жертва, что мы должны постоянно принуждать себя, противодействуя своим желаниям, вследствие требований нравственного долга. В этом взгляде есть сторона очень похвальная, именно — уважение к требованиям нравственного долга < …> с другой стороны, взгляд этот крайне печален потому, что потребности человеческой природы он прямо признает противными требованиям долга…» (Добролюбов, т. III, с. 67).
    
Позднее в статье «Благонамеренность и деятельность» (Совр, 1860, № 7), также частично направленной против Тургенева, Добролюбов, ратуя за появление в литературе образа деятеля нового типа, цельного человека, вновь упомянул «Фауста» Тургенева: «Нам не представляют внутренней работы и нравственной борьбы человека, сознавшего ложность настоящего порядка и упорно, неотступно добивающегося истины; нового Фауста никто нам и не думал изображать, хоть у нас есть даже и повесть с таким названием…» (Добролюбов, т, II, с. 248).
    
Чернышевский откликнулся на повесть в статье «Русский человек на rendez-vous» (Атеней, 1858, № 3). Поставив «Фауста» в связь с «Рудиным» и «Асей», Чернышевский раскрывает социальный аспект изображенного в повести конфликта. Рассматривая нерешительное «поведение» в любви героев этих произведений как показатель и для их отношения к «делу», Чернышевский разоблачает сходящего с общественной арены прежнего дворянского героя русской литературы. «В „Фаусте“, — пишет Чернышевский, — герой старается ободрить себя тем, что ни он, ни Вера не имеют друг к другу серьезного чувства; сидеть с ней, мечтать о ней — это его дело, но по части решительности, даже в словах, он держит себя так, что Вера сама должна сказать ему, что любит его < …> Не удивительно, что после такого поведения любимого человека (иначе, как „поведением“, нельзя назвать образ поступков этого господина) у бедной женщины сделалась нервическая горячка; еще натуральнее, что потом он стал плакаться на свою судьбу. Это в „Фаусте“; почти то же и в „Рудине“» (Чернышевский, т. V, с. 158–159).
    
В последующие годы «Фауст» продолжает привлекать внимание критики. В 1867 г. в «Отечественных записках» была опубликована критическая заметка Б. И. Утина «Аскетизм у г. Тургенева», в которой отмечаются — как характерная для воззрений Тургенева черта — элементы аскетических настроений в таких его произведениях, как «Дворянское гнездо», «Накануне», «Фауст», «Переписка», «Призраки» и «Довольно». Основы такою подхода к жизни Утин видит в философии Шопенгауэра. Рассматривая «Фауста» лишь с точки зрения отражения в нем «аскетических» идей и слишком прямолинейно толкуя заключительные слова повести, Утин обедняет ее содержание. «Смысл здесь, — пишет он, — очевидно тот же. Жизнь не любит шутить, а потому не отдавайся ей, но живи, и ты уйдешь от ее опасностей» (Отеч Зап, 1867, № 7, т. 173, кн. 2, отд. II, с. 54).
    
В 1870 г. Н. В. Шелгунов отозвался на выход в свет очередных томов «Сочинений И. С. Тургенева» статьей «Неустранимая утрата». Свои общие суждения о пессимистических мотивах в творчестве Тургенева, грустной лирической тональности его таланта, чуткости писателя к человеческому горю, мастерстве тонкого проникновения в женскую психологию Шелгунов подтверждает и на разборе «Фауста». Характеризуя Веру Ельцову как натуру сильную, но обреченную на гибель, и сравнивая ее судьбу с жизнью героинь других произведений Тургенева, Шелгунов спрашивает: «Что ж это за горькая судьбина? Что за преследующий фатализм? Где его корень? Отчего люди несчастны? Неужели нет выхода?» «Тургенев, — по его словам, — не дает ответа на эти вопросы. Ищите, догадывайтесь, спасайтесь, как знаете». И далее анализ повести он заключает выводом: «Любовь — болезнь, химера, говорит Тургенев, от нее не спасешься, и ни одна женщина не минует ее руки < …> Не силу активного протеста вызывает у вас Тургенев, а возбуждает какое-то непримиряющееся щемление, ищущее выхода в пассивном страдании, в молчаливом, горьком протесте». С революционно-демократических позиций осуждает Шелгунов и призыв в «Фаусте» к труду и отречению. «Жизнь есть труд, говорит Тургенев. Но разве о здоровом труде говорит Павел Александрович? Его труд есть отчаяние безнадежности, не жизнь, а смерть, не сила энергии, а упадок различных сил…» (Дело, 1870, № 6, с. 14–16).
    
В 1875 г. С. А. Венгеров в одном из ранних своих трудов — «Русская литература в ее современных представителях. Критико-биографический этюд. И. С. Тургенев» — отвел специальную главу «Фаусту». В основу разбора повести положена мысль о том, что нельзя «идти против естественного хода вещей, против нормального развития природных даров» (СПб., 1875. Ч. II, с. 64). Поэтому ошибаются те «близорукие судьи», говорит Венгеров, которые обвиняют героя повести в том, что он разрушил «счастье» Веры. «Когда-нибудь должна же была бы произойти брешь в стене, отделяющей ее от действительности. Следовательно, если не герой повести, то другой, третий разыграли бы его роль и открыли бы глаза Вере Николаевне, до того завешанные рукой заботливой матери» (там же, с. 69). И вывод, к которому приходит Венгеров, противостоит односторонним критическим суждениям об «аскетических» идеях повести. «Печальным предостережением возвышается перед нами симпатичная фигура Веры Ельцовой, увеличивая собою галерею привлекательных женских портретов Тургенева. В ее лице защитники свободы человеческого сердца могут почерпнуть гораздо более сильные доказательства, чем из всех жоржзандовских романов, потому что ничто не действует на нас сильнее, чем грустный финал, являющийся результатом известного нерационального явления» (там же, с. 72).
    
Из более поздних откликов интересен отзыв революционера-анархиста П. А. Кропоткина, который в 1907 г., как в свое время Чернышевский, обратил внимание на несостоятельность героя повести. Рассматривая «Фауста» в ряду таких повестей Тургенева, как «Затишье», «Переписка», «Яков Пасынков», «Ася», он заключает: «В них слышится почти отчаяние в образованном русском интеллигенте, который даже в любви оказывается неспособным проявить сильное чувство, которое снесло бы преграды, лежащие на его пути; даже при самых благоприятных обстоятельствах он может принести любящей его женщине только печаль и отчаяние» (Кропоткин П. Идеалы и действительность в русской литературе. СПб., 1907, с. 102).
    
Первый перевод «Фауста» на французский язык был сделан И. Делаво в 1856 г. (Revue des Deux Mondes, 1856, t. VI, Livraison 1-er Décembre, p. 581–615). По поводу этого перевода Тургенев писал В. П. Боткину 25 ноября (7 декабря) 1856 г. из Парижа: «Делаво перекатал моего „Фгуста“ и тиснул его в декабрьской книжке „Revue des 2 Mondes“ — издатель (де-Марс) приходил меня благодарить и уверял, что эта вещь имеет большой успех; а мне, ей-богу, всё равно, нравлюсь ли я французам или нет, тем более, что M-me Виардо этот „Фауст“ не понравился». Ознакомившись с переводом, В. П. Боткин сообщал Тургеневу: «Прочел я по-французски твоего „Фауста“, но он мне по-французски показался очень бледным — вся прелесть изложения пропала — словно скелет один остался» (Боткин и Т, с. 111–112). В 1858 г. перевод «Фауста» был опубликован в первом французском сборнике повестей и рассказов Тургенева, переведенных Кс. Мармье (1858, Scènes, I). С этого издания в 1862 г. Фр. Боденштедтом был сделан первый немецкий перевод (Russische Revue, 1862, Bd. I, Hf. I, S. 59–96), который очень понравился Тургеневу. 19 (31) октября 1862 г. он писал Фр. Боденштедту: «Не могу прежде всего не поговорить с вами о переводе моей повести „Фауст“, хотя это и немного эгоистично с моей стороны. Я только что прочел его и был буквально в восторге — это просто-напросто совершенство. (Говорю, разумеется, о переводе, а не об оригинале.) Недостаточно знать до основания русский язык — надобно еще самому быть большим стилистом для того, чтобы создать нечто столь совершенно удавшееся» (с французского). Этот перевод был им перепечатан дважды — в первом из двух вышедших томов задуманного Фр. Боденштедтом собрания сочинений Тургенева на немецком языке (Erzählungen von Iwan Turgenjew. Deutsch von Friedrich Bodenstedt. Autorisierte Ausgabe. München, 1864. Bd. I).
    
Из других прижизненных переводов «Фауста» отметим следующие: чешский (в журнале «Obrazy života», 1860 — перевел Vavra), два сербских перевода (в журнале «Матица», 1866, № 39–44, и «Фауст» у Новом Саду, 1877), три польских (Wedrowiec, 1868; Tydzień literacko-artystyczny. Dodatek literacki do «Kuriera Lwowskiego», 1874 и Warszawski Dziennik, 1876, № 87, 89, 92 и 98, английский (Galaxy, XIII, № 5, 6. May — June, 1872), шведский (Tourgéneff Iwan. Faust. Berättelse. Öfversättning af M. B. Varberg, 1875).
    
«Фауст» Тургенева вызвал подражания в немецкой литературе. Факт этот отмечала еще при жизни писателя немецкая критика. Так, по свидетельству Отто Глагау, автора книги «Die Russische Literatur und Iwan Turgeniew» (Berlin, 1872), под явным воздействием Тургенева был написан роман Карла Детлефа (псевдоним писательницы Клары Бауэр) «Неразрывные узы» («Unlösliche Bande» — см. указ. соч., с. 163–164). Форма переписки двух друзей, один из которых русский писатель Сабуров, сюжетная ситуация — гибель героини как жертвы «уз», насильно навязанного ей брака и пробудившегося в ней чувства, осуждение жизни, в основу которой положено эгоистическое личное начало, и идея подчинения ее общественному долгу — всё это сближает «Неразрывные узы» с повестью Тургенева «Фауст» (см. пересказ этого романа в статье: Цебрикова М. Немецкие романы из русской жизни. — Неделя, 1874, № 46, с. 1672–1674).
    
Entbehren sollst du, sollst entbehren! — 1549 стих первой части «Фауста» Гёте, из сцены «Studierzimmer». В трагедии Гёте Фауст иронизирует над этим изречением, призывающим к отказу от запросов своего «я», к смирению своих желаний, как над «прописной мудростью»; Тургенев полемически использует его в качестве эпиграфа к повести.
    
Геркулес Фарнезский. — Имеется в виду находящаяся в Неаполитанском музее знаменитая статуя работы афинского скульптора эпохи Римской империи Гликона, которая изображает отдыхающего Геракла (Геркулеса), опирающегося на палицу.
    
…и та не дождалась меня, как Аргос дождался Улисса… — В «Одиссее» Гомера любимый охотничий пес Одиссея (Улисса) Аргос встречает хозяина после возвращения его из долгих странствий и затем издыхает (XVII песнь).
    
Манон Леско — героиня романа французского писателя Антуана Франсуа Прево «История кавалера де Грие и Манон Леско» (1731). Женский портрет, напоминающий Манон Леско, часто выступает в ряду других старинных портретов середины XVIII века в повестях Тургенева (см.: Гроссман Л. Портрет Манон Леско. Два этюда о Тургеневе. М., 1922, с.7 — 41).
    
…сцены из д’арленкуровского «Пустынника». — Д’Арленкур (d’Arlincourt) Шарль Виктор Прево (1789–1856) — французский романист, легитимист и мистик, романы которого в свое время пользовались широкой известностью, выдержали несколько изданий, переводились на многие европейские языки, инсценировались. Особенно популярен был его роман «Le solitaire» — «Пустынник», или «Отшельник». Романы д’Арленкура сохранились в спасской библиотеке с надписью матери Тургенева (Barbe de Tourguéneff) (см.: Португалов M. Тургенев и его предки в качестве читателей. — «Тургениана». Орел, 1922, с. 17).
    
…«Кандида» в рукописном переводе 70-х годов… — Первый перевод на русский язык романа Вольтера «Кандид, или Оптимизм, то есть наилучший свет» вышел в Петербурге в 1769 г., последующие — в 1779, 1789 гг. Речь идет о рукописной копии одного из этих переводов. Подобная копия имелась в спасской библиотеке. «Этот редкостный экземпляр, — отмечал М. В. Португалов, — в хорошо сохранившемся переплете имеет на корешке (внизу) инициалы: А. Л. (Алексей Лутовинов)» (там же, с. 16). Тот же рукописный список «Кандида» упоминается и в «Нови» (сохранялся в «заветном ящике» Фомушки — см. «Новь», гл. XIX).
    
«Торжествующий хамелеон» (то есть: Мирабо) — анонимный памфлет «Торжествующий хамелеон, или Изображение анекдотов и свойств графа Мирабо», перев. с нем. М., 1792 (в 2-х частях).
    
«Le Paysan perverti» — «Развращенный крестьянин» (1776) — роман французского писателя Ретифа де ла Бретонна (Restif de la Bretonne, 1734–1806), имевший большой успех. По свидетельству М. В. Португалова, «все упомянутые <в „Фаусте“> книги находятся и теперь в Тургеневской библиотеке: и роман Ретифа де ла Бретонна, с автографом Pierre de Cologrivoff, и „Хамелеон“ гр. Мирабо, и старые учебники матери и бабки Тургенева с той же надписью, только вместо Eudoxie de Lavrine (кстати упомянуть, бабка И. С. из рода Лавровых) поставлено „A Catharinne de Somov“…» (указ. соч., с. 27–28). Тургенев описывает в «Фаусте» спасскую библиотеку как типичную для среднедворянского помещичьего круга, к которому принадлежали его предки.
    
С каким неизъяснимым чувством увидал я маленькую, слишком мне знакомую книжку (дурного издания 1828 года). — Имеется в виду привезенное Тургеневым в Спасское из-за границы издание: Goethe J. W. Werke. Vollständige Ausgabe. Stuttgart und Tübingen, 1827–1830. Bd. I–XL. «Фауст» (1-я часть) был напечатан в 12-м томе этого издания, вышедшем в одном переплете с 11-м в 1828 г. (см.: Горбачева, Молодые годы Т, с. 43).
    
Клара Штих (1820–1862) — немецкая драматическая актриса, выступавшая в наивно-сентиментальных ролях и пользовавшаяся в начале 1840-х годов в Берлине, в период пребывания там Тургенева, большим успехом. Как об актрисе, занявшей главное место на берлинской сцене, упоминает о ней К. Гуцков в главе «Берлинская театральная жизнь накануне 1840 г.» (Gutzkow К. Berliner Erinnerungen und Erlebnisse. Hrsg. von P. Friedländer. Berlin, 1960, S. 358).
    
…и Зейдельманна в роли Мефистофеля. — Карл Зендельманн (1793–1846) — знаменитый немецкий актер, игравший на берлинской сцене в 1838–1843 гг. в пору пребывания там Тургенева, исполнитель центральной роли в «Натане Мудром» Лессинга и разнообразных ролей в трагедиях Шиллера и Шекспира. Мефистофеля в «Фаусте» Гёте он играл в гротесковой манере, сочетая трагические и комические элементы (см. восторженный отзыв о нем П. В. Анненкова в «Письмах из-за границы (1840–1843)» в кн.: Анненков и его друзья, с. 131–132; о роли Зейдельманна в освобождении актерского немецкого искусства от напыщенной декламации и ложного пафоса см.: Троицкий З. Карл Зейдельманн и формирование сценического реализма в Германии. М.; Л., 1940).
    
Музыку Радзивилла… — Антон Генрих Радзивилл, князь (1775–1833) — польский магнат, живший с молодых лет при берлинском дворе, музыкант и композитор, автор ряда романсов, девяти песен из «Вильгельма Майстера» Гёте и партитуры к его трагедии «Фауст», впервые исполненной посмертно 26 октября 1835 г. берлинской Певческой академией и изданной в Берлине в том же 1835 г. В 1837 году радзивилловский «Фауст» с успехом исполнялся в Лейпциге, а в 1839 г. — в Эрфурте. Музыка Радзивилла к «Фаусту» привлекла внимание Шопена, Шумана и Листа. Лист в своей книге о Шопене, которая могла быть известна Тургеневу, дал высокую оценку партитуры Радзивилла к «Фаусту» (см.: Liszt Fr. Fr. Chopin. Paris, 1852, p. 134).
    
…есть еще что-то такое на свете, друг Горацио, чего я не испытал… — Перефразировка слов Гамлета из 5-й сцены I действия трагедии Шекспира «Гамлет» («Hamlet: There are more things in heaven and earth, Horatio, than are dreamt of in your philosophy». The plays and poems of William Shakespeare. Leipzig, 1844. Vol. VI, p. 27. — На небе и земле есть больше вещей, Горацио, чем снилось вашей философии).
    
Я содрогаюсь — сердцу больно… — Неточная цитата из стихотворения А. С. Пушкина «Разговор книгопродавца с поэтом» (1824):
    
     
      
Я так и вспыхну, сердцу больно:
      
Мне стыдно идолов моих.
     
    
    
…упомянул о старинной легенде доктора Фауста… — Об этом см.: Жирмунский В. В. История легенды о докторе Фаусте. Изд. 2-е. М., 1978, с. 257–362.
    
…интермеццо я пропустил… — «Сон в Вальпургиеву ночь, или Золотая свадьба Оберона и Титании. Интермедия», сцена 22 из 1-й части «Фауста».
    
«Ночь на Брокене» — «Вальпургиева ночь», сцена 21 из 1-й части «Фауста» Гёте.
    
«Добрый человек в неясном своем стремлении всегда чувствует, где настоящая дорога». — «Ein guter Mensch in seinem dunklen Drange ist sich des rechten Weges wohl bewusst», две строки из «Пролога на небе» к 1-й части «Фауста» в переводе И. С. Тургенева. Эти же строки (на немецком языке) Тургенев цитирует в «Воспоминаниях о Белинском», говоря о самостоятельном освоении в юности будущим критиком основ философии (см. наст. изд., т. 11). По свидетельству Ф. Боденштедта, первую часть «Фауста» Тургенев «знал почти всю наизусть» (Рус Cm, 1887, № 5, с. 471).
    
Крылом своим меня одень… — Третья строфа из стихотворения Ф. И. Тютчева «День вечереет, ночь близка» (1851).
    
«На волнах сверкают тысячи колеблющихся звезд» — «Auf der Welle blinken / Tausend schwebende Sterne», две строки из третьей строфы стихотворения Гёте «Auf dem See» (1775).
    
«Глаза мои, зачем вы опускаетесь?» — «Aug’mein Aug, was sinkst du nieder?», строка из второй строфы того же стихотворения.
    
…следы Франклина на Ледовитом океане… — Франклин (Franklin) Джон (1786–1847) — знаменитый английский путешественник, возглавивший в 1845 г. экспедицию, направленную для открытия Северо-Западного морского пути вокруг Америки. Все участники экспедиции погибли, но в течение многих лет производились розыски их, о чем сообщалось в русских журналах и газетах.
    
Фретильона — прозвище известной французской артистки, танцовщицы и певицы Клерон (1723–1803), ставшее именем нарицательным (frétillon — по-французски живчик, непоседа).
    
…ту сцену Фауста с Гретхен, где она спрашивает его, верит ли он в бога. — Начало 16-й сцены 1-й части.
    
…Как Мазепа Кочубею, отвечал криком на зловещий звук. — Имеются в виду 300–313 стихи из II-й песни «Полтавы» (1829) Пушкина.
    
Чего хочет он на освященном месте, / Этот… вот этот… — Эти строки не совпадают с переводами «Фауста» М. П. Вронченко и А. Н. Струговщикова. Тургенев в своем переводе последней сцены 1-й части «Фауста», опубликованном в «Отечественных записках» в 1844 году, те же строки передал несколько иначе: «Зачем он в святое место зашел?» (см. наст. изд., т. 1, с. 29).
   
   
    
     
Поездка в Полесье
    
    Источники текста
    
Поездка в Полесье. Черновой автограф, законченный в Дижоне 26 февраля (10 марта) 1857 г. 11 листов. Хранится в отделе рукописей Bibl Nat, Slave 88; описание см.: Mazon, p. 57–58; фотокопия — ИРЛИ, Р. I, оп. 29, № 197.
    
Поездка в Полесье. Наборная рукопись — беловой автограф. 11 л. Хранится в ЦГАЛИ, ф. 509, оп. 2, № 8.
    
Б-ка Чт, 1857, т. CXLV, № 10, отд. 1, с. 219–234.
    
Т, Соч, 1860–1861, т. I, с. 313–331.
    
Т, Соч, 1865, ч. III, c. 437–458.
    
Т, Соч, 1868–1871, ч. 3, с. 427–448.
    
Т, Соч, 1874, ч. 3, с. 425–446.
    
Т, Соч, 1880, т. 7, с. 221–242.
    
Т, ПСС, 1883, т. 7, с. 239–261.
    
Впервые опубликовано: Б-ка Чт, 1857, № 10, отд. 1, с. 219–234, с подписью: Ив. Тургенев (ценз. разр. 3 октября 1857 г.).
    
Печатается по тексту Т, ПСС, 1883 с учетом списка опечаток, приложенного к тому в издании 1880 г., а также со следующими исправлениями по другим источникам:
    
Стр. 131, строка 10: «мертвенным» вместо «мертвым» (по наборной рукописи, Б-ка Чт, Т, Соч, 1860–1861, Т, Соч, 1865).
    
Стр. 131, строка 30: «издалеча» вместо «издалека» (по всем другим источникам).
    
Стр. 132, строка 11: «полешской» вместо «полесской» (по всем другим источникам).
    
Стр. 134, строка 5: «ольшником» вместо «ольшанником» (по всем источникам до Т, Соч, 1880).
    
Стр. 136, строка 22: «въехавши» вместо «выехавши» (по всем источникам до Т, Соч, 1874).
    
Стр. 136, строки 24–25: «оборотившись» вместо «обратившись» (по всем источникам до Т, Соч, 1874).
    
Стр. 136, строка 40: «вступили» вместо «вступали» (по черновому автографу, наборной рукописи, Т, Соч, 1860–1861).
    
Стр. 137, строка 5: «голубика» вместо «голубица» (по всем другим источникам).
    
Стр. 137, строка 41: «Майданом» вместо «Майдан» (по наборной рукописи).
    
Стр. 138, строка 2: «крепкий» вместо «крепко» (по всем источникам до Т, Соч, 1874).
    
Стр. 139, строки 2–3: «ни одной каплей не смочило» вместо «ни одна капля не смочила» (по Т, Соч, 1868–1871, Т, Соч, 1874, Т, Соч, 1880).
    
Стр. 142, строки 27–28: «ты и не заметишь» вместо «ты не заметишь» (по всем другим источникам).
    
Стр. 144, строка 10: «вот он, вот он» вместо «вот он» (по всем другим источникам).
    
Стр. 144, строки 12 и 29: «эдак» вместо «этак» (по всем источникам до Т, Соч, 1880).
    
Стр. 144, строка 22: «Да зачем же они все ему покорились?» вместо «Зачем же они ему все покорились?» (по всем источникам до Т, Соч, 1880).
    
Стр. 145, строка 1: «да как ахнут» вместо «да как охнул» (по всем источникам до Т, Соч, 1880).
    
Стр. 145, строка 38: «весь воздух» вместо «воздух весь» (по всем другим источникам).
    
Стр. 146, строки 5–6: «Только траву» вместо «Только сразу» (по всем другим источникам).
    
Стр. 146, строка 7: «батюшки, гляди однако» вместо «однако, гляди батюшки» (по всем другим источникам).
    
Стр. 147, строка 23: «со стороны» вместо «с стороны» (по всем источникам до Т, Соч, 1874).
    
Стр. 147, строки 34–35: «равновесие жизни» вместо «равновесие» (по наборной рукописи).
    
История создания «Поездки в Полесье» до сих пор не вполне выяснена. В 1850 г. в примечании к рассказу «Певцы» Тургенев писал: «Полесьем называется длинная полоса земли, почти вся покрытая лесом, которая начинается на границе Волховского и Жиздринского уездов, тянется через Калужскую, Тульскую и Московскую губернии и оканчивается Марьиной рощей, под самой Москвой. Жители Полесья отличаются многими особенностями в образе жизни, нравах и языке. Особенно замечательны обитатели южного Полесья, около Плохина и Сухинича, двух богатых и промышленных сел, средоточий тамошней торговли. Мы когда-нибудь поговорим о них подробнее» (Совр, 1850, № 11, с. 109). Дальнейшую историю этого замысла и работы над ним можно подразделить на три этапа.
    
2 (14) апреля 1853 г. Тургенев писал Аксаковым из Спасского: «Ваш „Охотничий сборник“ — блистательная и, я надеюсь, выгодная в денежном отношении мысль. Разумеется, я Ваш сотрудник и мое перо, мое имя к Вашим услугам. На днях примусь думать о содержании статей и сообщу Вам — на чем остановлюсь». 23 апреля (5 мая) 1853 г. Тургенев сообщил С. Т. Аксакову, что им «уже составлен план двух статей». На следующий день в письме к тому же адресату о втором замысле сообщалось так: «…а во-2-х, рассказ о стрельбе мужиками медведей на овсах в Полесье. Это тоже, я надеюсь, выйдет статья порядочная. Если здоровье мое окончательно утвердится, к Петрову дню Вы получите обе статьи». В письме к С. Т. Аксакову от 12 (24) мая 1853 г. было сформулировано заглавие будущего произведения («Поездка в Полесье») и сообщалось о начале работы над ним («написал страниц 5»). Рассказ, как и второй очерк, обещанный Аксакову («О соловьях»), был явно задуман на материале чужих охотничьих рассказов. Писателю как бы не хватало собственных наблюдений, и работа двигалась медленно.
    
Второй этап работы над «Поездкой в Полесье» связан со значительным обогащением разрабатывавшейся темы. 26 июля (7 августа) 1853 г. Тургенев писал П. В. Анненкову: «Я на днях вернулся с довольно большой охотничьей поездки. Был на берегах Десны, видел места, ни в чем не отличающиеся от того состояния, в котором они находились при Рюрике, видел леса безграничные, глухие, безмолвные < …> познакомился с весьма замечательной личностью, мужиком Егором — и стрелял много и много делал промахов. Вообще я доволен своей поездкой. Егор — это для меня новый тип, я с ним намерен поохотиться один целый день — и тогда расскажу Вам о нем, а теперь со мной был товарищ — хороший малый — простой, веселый человек не без лукавства и даже плутоватости, как оно и следует, — он мне несколько мешал в моих наблюдениях». Таким образом, возникновение образов Егора и Кондрата точно датируется июлем 1853 г. Но и после этого Тургенев, отвлеченный другими замыслами, почти не продолжал работу над очерками для аксаковского «Охотничьего сборника».
    
В ноябре следующего 1854 г. был выслан Аксакову очерк «О соловьях», а «Поездка в Полесье» оставалась в прежнем состоянии. Тот факт, что Тургенев и после поездки на Десну продолжал в своих письмах называть рассказ «О стрельбе медведей на овсах в Полесье», приводит к выводу, что только получение каких-то дополнительных, более ярких впечатлений могло побудить яисателя в корне изменить свой замысел. Этот вывод подтверждается также тем обстоятельством, что в «Поездке в Полесье» описано Полесье не на берегах Десны, а другая и совершенно определенная его часть, а именно местность в излучине реки Ресеты, на стыке Жиздринского уезда Калужской губернии и Волховского и Карачевского уездов Орловской губернии. Местность эта находится далеко на восток от Десны. На этом основании нужно полагать, что в ходе работы над рассказом писатель существенно отразил свою охотничью экскурсию в Калужскую губернию в июне 1856 г., о которой он сообщал в письмах этого времени Л. Н. и M. H. Толстым, В. П. Боткину и др. (см. также: Безъязычный В. И. Тургенев в Калужском крае. — Знамя, Калуга, 1961, № 176, 27 июля, с. 4). Во всяком случае вскоре после этой поездки в Калужскую губернию Тургенев «Поездку в Полесье» написал. Работа над рассказом приходится в основном на ноябрь и декабрь 1856 г. Окончательно завершен расскиз был в Дижоне (Франция) 26 февраля (10 марта) 1857 г. Начатый после этого «третий» день «Поездки в Полесье» продолжен не был.
    
Дошедший до нас черновой автограф «Поездки в Полесье» содержит ценный и обильный материал для характеристики работы над рассказом. Первоначально описание первого дня поездки включало в себя и встречу с Ефремом. Второй день поездки был значительно короче и содержал лишь описание лесного пожара. Основные усилия Тургенева были направлены на раскрытие темы «человек и природа». Для характеристики поисков автора в этом направлении приведем несколько примеров.
    
Окончательному тексту: «Море грозит и ласкает, оно играет всеми красками, говорит всеми голосами» (с. 130, строки 12–13) предшествовали следующие варианты: а. Море грозит и ласкает, человеку [не страшно] не страшны и милы вечно переменчивые говорливые волны и странникам милые…[88]б. Моро грозит и ласкает, море отражает небо в. Море грозит и ласкает, море играет всеми красками и говорит всеми голосами.
    
В других случаях последовательность была такова (в скобках — страницы и строки окончательного текста):
    
а. здесь он значит что-нибудь, имеет какую-нибудь цену, может верить б. здесь он дерзает еще верить в. здесь он смеет еще верить (130, 31);
    
а. Шума нет в лесу, а поет какой-то вечный ропот и тихий гул по бесконечным верхушкам б. Нигде не возникало слышимых… в. Кругом не раздавалось резкого звука г. Не было слышно в громадном боре… д. Великая тишина стояла вокруг е. Тихо всё было кругом и беззвучно ж. След гнет<ущей> дремоты неодолимой лежал на всем з. Чем дальше подвигались, тем становилось… и. Тише и тише становилось, чем дальше подвигались мы к. Чем дальше мы подвигались, тем глуше и тише становилось вокруг (134, 17–18);
    
а. Лес синел, потому что… б. Лес синел, до хороших мест было… в. Лес синел кольцом… г. Лес синел сплошным кольцом по всему краю неба (135, 17–18);
    
а. Шум… б. Жутко был<о>… в. Тишина… г. Не нарушал тишины… д. Ни один звук не нарушал тишины е. От тишины жутко становилось ж. Становилось жутко з. Такая тишь стояла в лесу… и. Такая жуткая тишь стояла кругом… к. От жуткой тишины… л. И что за тишь стояла кругом м. Всё молчало (137, 12).
    
Окончательный текст черновой рукописи «Поездки в Полесье» содержит довольно много вариантов, однако они не настолько значительны, чтобы можно было говорить о наличии двух редакций произведения.
    
Концовка «Поездки в Полесье» была приписана в черновой рукописи после 26 февраля (10 марта) 1857 г. в следующем виде:
    
«— Что же ты не садишься, Егорушка, — заговорил Кондрат, умещаясь на облучке. — Аль корова всё у тебя на уме?
    
— Какая корова? — спросил я и невольно вскинул глаза на Егора. Он стоял неподвижно между задними колесами телеги и спокойно глядел, слегка прищурившись, прямо перед собою, в даль. Озаренное ровным светом погасающего <солнца> лицо его казалось еще спокойнее.
    
— Да вот у него последняя коровушка пала, — жалостливым голосом возразил Кондрат.
    
Егор безмолвно поместился возле него, и мы поехали.
    
„Этот вот не жалуется“, — подумал я».
    
Как отмечалось выше, первоначально тема Полесья возникла у Тургенева в связи с «Записками охотника». Позднее, работая над двумя очерками для аксаковского сборника, писатель, видимо, не думал об этой связи. Только после калужской поездки 1856 г. Тургенев принял решение очерк «О стрельбе медведей на овсах в Полесье» превратить в дополнительный рассказ знаменитого цикла. В 1860 г. это намерение было осуществлено: в первом томе «Сочинений» Тургенева (издание Н. А. Основского) «Поездка в Полесье» напечатана в качестве 23-го (предпоследнего) рассказа «Записок охотника». В дальнейшем, однако, рассказ печатался вне этого цикла. Колебания автора в данном случае характерны. «Поездка в Полесье» многим связана с «Записками охотника»: пейзажи в рассказах «Касьян с Красивой Мечи» и «Смерть» уже предвосхищают изображение природы в «Поездке в Полесье», равно как «смирный тип» Калиныча родствен образу Егора. Но вместе с тем по художественной структуре «Поездка в Полесье» отличается от «Записок охотника». В то время как в последних образ рассказчика неопределенен и даже поверхностен, часто же вообще никакой роли не играет, в комментируемом рассказе он на первом плане и с ним соотнесены все компоненты темы.
    
В творчестве Тургенева «Поездке в Полесье» принадлежит совсем особое место, поскольку она уже в середине 1850-х годов предвосхитила философски окрашенный и углублепный лиризм ряда его «Стихотворений в прозе», относящихся к заключительному периоду творчества писателя («Песочные часы», «Я встал ночью…», «У-а… у-а…», «Природа», «Лазурное царство» и др.).
    
«Поездка в Полесье» появилась в «Библиотеке для чтения» вопреки договору об исключительном сотрудничестве писателя в «Современнике». Это обусловило отсутствие отклика на новое произведение Тургенева в важнейшем журнале той эпохи. Однако и другие русские журналы воздержались от критических суждений по этому поводу.
    
Непосредственным литературным откликом на «Поездку в Полесье» следует считать стихотворение В. Г. Бенедиктова «К лесу», опубликованное в декабрьской книге «Библиотеки для чтения» за 1857 год.
    
Из эпистолярных отзывов о рассказе следует отметить положительную оценку его Герценом и Огаревым. 19 (31) декабря 1857 г. Герцен писал Тургеневу: «Читал я твою превосходнейшую вещь в „Библ<иотеке> для чтения“ — кроме одного места, где ты уж очень много налиризничал, — удивительно хорошо» (Герцен, т. XXVI, с. 149). Огарев на следующий день добавляет к письму Герцена: «Крепко обнимаю Вас за Ваш глубоко поэтический рассказ в „Библиот<еке> для чтения“. Это одна из Ваших наисимпатичнейших вещей, которая так елеем по сердцу и прошла» (там же, с. 150).
    
Незначительность внимания, уделенного рассказу Тургенева, во многом объясняется несоответствием его тем общественным построениям, которые характерны для второй половины пятидесятых годов XIX в.
    
Первый перевод рассказа на иностранный язык (французский) был выполнен при участии автора и издан в 1858 г. (Scènes, II, р. 255–291). В этом переводе впервые увидело свет окончание рассказа, отсутствовавшее в «Библиотеке для чтения» и на русском языке появившееся в печати лишь в 1860 году (ср. письмо И. С. Тургенева от 4 (16) октября 1857 г. к Луи Виардо). Извлечения из «Поездки в Полесье» привел Альфонс де Ламартин в своем «Cours familier de littérature», t. XXII. Paris, 1866, p. 318–334 (излагая содержание рассказа, автор вместе с тем дает потный перевод некоторых его эпизодов).
    
При жизни Тургенева вышел также перевод на датский язык (En Udflugt til Skovregionen. — В кн.: Turgenjew J. Nye Billeder fra Rusland. Kjøbenhavn, 1874. Переводчик — V. Møller).
    
В дальнейшем появились переводы «Поездки в Полесье» на немецкий, английский, чешский языки: 1) Die Fahrt nach dem Holzland. — В кн.: Turgenieff J. Memoiren eines Jägers. Leipzig, 1887. Переводчик H. Moser. 2) A tour in the forest. — В кн.: Turgenev J. The diary of a superfluous man and other stories. London, 1899, Переводчик Constanse Garnett. 3) Jízda do Polesí. — В кн.: Turgenev J. Dym a různé povidky. Praha, 1896. Переводчик М. N.
    
Несомненно воздействие «Поездки в Полесье» на последующую литературу. Так, в «Записках из подполья» (1864) Достоевского есть мотивы, навеянные некоторыми аспектами философско-психологической концепции «Поездки в Полесье» (см.: Достоевский, т. V, с. 377). П. А. Кропоткин обратил внимание на связь, существующую между произведением Тургенева и рассказом В. Г. Короленко 1886 года «Лес шумит» (см.: Кропоткин П. Идеалы и действительность в русской литературе. С английского. Перевод В. Батуринского под редакцией автора. СПб., 1907, с. 333).
    
Вечная Изида (Исида, Исет). — Имя Изиды, древнеегипетской богини, упомянуто здесь Тургеневым как поэтический образ олицетворенной природы. В таком смысле это имя толковалось и в учебных словарях по мифологии начала XIX века и встречалось в поэзии, европейской и русской. См., например, в стихотворениях К. Н. Батюшкова «Странствователь и домосед» (1815) и Я. П. Полонского «Перед закрытой картиной» (1850-е годы), в котором рассказывается о статуе Изиды в Мемфисе:
    
     
      
Не забывайте же, как страшно и велико
      
То, что от наших глаз Изидою сокрыто…
     
    
    
Ср. также в позднем «Стихотворении в прозе» Тургенева — «Природа» (1879; наст. изд., т. 10).
    
Ресета— приток реки Жиздры, являющейся в свою очередь притоком Оки. На большом протяжении составляла естественную границу между Калужской (с севера) и Орловской губерниями.
    
…уездная, торная дорога. — Дорога, соединявшая уездные города Карачев Орловской губернии и Козельск Калужской губернии.
    
…юхновцы — крестьяне Юхновского уезда Смоленской губернии.
    
…копачи — землекопы.
    
…стеклянный завод… — В изображаемой Тургеневым местности действительно находился завод оконного стекла курского купца Гнучева. Он был расположен на юг от Ресеты, вблизи от упоминаемой Тургеневым переправы (Попроцкий М. Ф. Калужская губерния. СПб., 1864. Ч. 1, с. 566).
    
…село Святое. — Под этим именем Тургеневым описано одно из сел в районе Кудрявца, на восток от излучины Ресеты.
    
Не знаю, бродили ли по нем татары, но русские воры или литовские люди смутного времени уже наверное могли скрываться в его захолустьях. — Описываемая в рассказе местность находилась на пути движения отрядов, примкнувших к Ивану Болотникову в 1606 году. См.: Смирнов И. И. Восстание Болотникова. 1606–1607. М.: Госполитиздат, 1951, с. 196–198 и глава четвертая «Поход на Москву».
    
У одного майдана… — В историко-географических источниках XIX века отражено большое количество майданов на юг и на восток от излучины Ресеты.
    
…воровской городок стоял. — Ворами — в значении злодеи — назывались участники крестьянских восстаний XVII–XVIII вв. В орловских лесах в XIX в. часто встречались остатки валов, обнесенных рвами, — «воровских» укреплений.
    
…точно свиток развивался у меня перед глазами. — Перефразировка следующих строк из стихотворения А. С. Пушкина «Воспоминание» (1828):
    
     
      
Воспоминание безмолвно предо мной
      
Свой длинный развивает свиток.
     
    
    
…производитель — здесь сокращение слова «делопроизводитель» (подразумевается чиновник уездной полиции).
    
…хлёцкая — здесь в значении бойкая, расторопная.
    
…двор на полозу — здесь в значении готовый к приему гостей.
    
Тросное (Тросна, Еленка) — село на север от Кудрявца и на северо-восток от излучины Ресеты.
    
…дром — здесь в значении хворост.
    
…я понял жизнь природы ~уметь молчать. Подобные же мысли Тургенев развивал в своей рецензии на «Записки ружейного охотника Оренбургской губернии» С. Т. Аксакова (см. наст. изд., т. 4).
   
   
    
     
Ася
    
    Источники текста
    
Ася. Рассказ. Черновой автограф. Хранится в Bibl Nat, Slave 88; описание см.: Mazon, p. 58–59; фотокопия — ИРЛИ, Р. I, оп. 29, № 193.
    
Главы XVI–XVIII наборной рукописи (автограф). Хранится в ГБЛ, ф. 306, И. С. Тургенев, картон 1, ед. хр. 1[89].
    
Совр, 1858, № 1, отд. I, с. 39–84.
    
Т, Соч, 1860–1861, т. III, с. 231–279.
    
Т, Соч, 1865, ч. IV, с. 1–56.
    
Т, Соч, 1868–1871, ч. 4, с. 3–55.
    
Т, Соч, 1874, ч. 4, с. 1–54.
    
Т, Соч, 1880, т. 7, с. 243–297.
    
Т, ПСС, 1883, т. 7, с. 262–322.
    
Впервые опубликовано: Совр, 1858, № 1, с. 39–84, с подзаголовком «Рассказ H. H.» и подписью: И. Тургенев (ценз. разр. 9 января 1854 г.).
    
Печатается по тексту Т, ПСС, 1883 со следующими исправлениями по другим источникам:
    
Стр. 149, строка 6: «окончить мое воспитание» вместо «кончить мое воспитание» (по всем источникам до Т, Соч, 1880).
    
Стр. 154, строка 26: «собственно имя ее» вместо «собственное имя ее» (по черновому автографу, Совр, Т, Соч, 1860–1861, Т, Соч, 1865).
    
Стр. 156, строка 28: «отворить ему дверь» вместо «ему отворить дверь» (по всем другим источникам).
    
Стр. 167, строка 1: «с круглым любопытным личиком» вместо «с круглым личиком» (по всем другим источникам).
    
Стр. 170, строка 15: «изъявлял желание» вместо «изъявил желание» (по черновому автографу и Совр).
    
Стр. 173, строка 41: «Я заглянул в эту душу» вместо «Я взглянул в эту душу» (по всем источникам до Т, Соч, 1880).
    
Стр. 174, строки 27–28: «и я рада» вместо «и я так рада» (по всем другим источникам).
    
Стр. 195, строка 24: «Так легкое испарение» вместо «Такое легкое испарение» (по всем другим источникам).
    
На обложке чернового автографа Тургенев точно датировал свою работу: «Ася. Рассказ. Начат в Зинциге на берегу Рейна 30-го июня / 12-го июля 1857 в воскресенье, кончен в Риме 15 / 27-го ноября того же года в пятницу (Писан с большими промежутками по милости болезни)». На последней странице чернового автографа — та же дата окончания работы (очевидно, отсюда она и перенесена на обложку) с указанием часа: «10½ ч. вечера». В письме к П. В. Анненкову от 27 июня (9 июля) 1857 г., сообщая о своем приезде в Зинциг (21 июня / 3 июля), Тургенев упоминает о намерении после большого перерыва приступить к работе: «Я предпочел З<инциг> — здесь почти никого нет, и я могу предаваться полнейшему уединению и, по возможности, работать (чего я уже не делал более года)». Очевидно, самый замысел повести возник у писателя непосредственно в Зинциге или, во всяком случае, здесь приобрел реальные очертания: обстановка жизни этого города, его природа и быт подробно описаны в повести.
    
Н. А. Островская так передает рассказ Тургенева о «зинцигском» впечатлении, послужившем толчком к оформлению замысла повести и началу работы над ней: «Вечером < …> вздумал я поехать кататься на лодке < …> Проезжаем мы мимо небольшой развалины; рядом с развалиной домик в два этажа. Из окна нижнего этажа смотрит старуха, а из окна верхнего — высунулась голова хорошенькой девушки. Тут вдруг нашло на меня какое-то особенное настроение. Я стал думать и придумывать, кто эта девушка, какая она, и зачем она в этом домике, какие ее отношения к старухе, — и так тут же, в лодке, и сложилась у меня вся фабула рассказа» (Т сб (Пиксанов), с. 78).
    
4 (16) июля 1857 г. Тургенев пишет И. И. Панаеву о начале работы над повестью: «…20-го сентября непременно буду в Петербурге и, если не ошибаюсь, привезу с собою повесть, которую я здесь начал и, бог даст, кончу». На следующий день, 5 (17) июля 1857 г., в письме к А. И. Герцену, Тургенев снова повторяет: «…авось удастся поработать. Я уже кое-что начал».
    
День начала работы (12 июля н. ст. 1857), первое сообщение о ней и обещание дать свою повесть для «Современника» (16 июля н. ст.) отделены от дня, когда рукопись была послана в журнал (на обложке чернового автографа надпись: «Отправлен в редакцию „Современника“ 30 ноября / 12 декабря 57»), пятью месяцами, в течение которых Тургенев неоднократно менял место жительства (Зинциг, Баден-Баден, Париж, Булонь, Куртавнель, Лион, Марсель, Ницца, Генуя, Рим). В письмах этого времени он постоянно сообщал русским друзьям о ходе работы над повестью (см., например, письма к Н. А. Некрасову от 12 (24) августа, 9 (21) сентября и 16 (28) сентября 1857 г.), зачастую жалуясь на болезнь и тяжелое душевное состояние, затруднявшие работу.
    
В письме к членам редакции «Современника» от 16 (28) сентября 1857 г., обращаясь к Некрасову, Тургенев заявляет: «…я буду работать в Риме < …> оттуда буду высылать тебе всё, что сделано, начиная с повести (заглавие ей „Ася“), которую ты напечатаешь до нового года, за это ручаюсь тебе».
    
Однако редакция «Современника», с нетерпением ожидавшая от Тургенева, участника «обязательного соглашения», существенной поддержки журнала, решительно усомнилась в реальности его обещаний: «Мы убеждены, что Ася, Дон-Кихот и Гамлет — всё это пуфы», — писал И. И. Панаев В. П. Боткину 16 (28) октября 1857 г. (Т и круг Совр, с. 429) и просил его побудить Тургенева, его спутника по путешествию в Рим, к большей творческой активности. Извещая Н. А. Некрасова 22 ноября (4 декабря) 1857 г. об окончании работы над «Асей», Тургенев нашел нужным заручиться «свидетельством» Боткина, который прослушал законченную повесть в чтении автора. Приписка Боткина к письму Тургенева должна была рассеять сомнения редакции «Современника». Вместе с тем Тургенев сообщал в том же письме Некрасову, что собственноручно переписывает повесть: «…время мое всё уходит на переписывание „Аси“».
    
Исправления в беловой рукописи, а также несовпадение отдельных слов и целых фраз первой публикации (Совр) с текстом чернового автографа говорят о том, что между 22 и 27 ноября 1857 г. Тургенев был занят окончательной отделкой произведения. Очевидно в это время были дописаны в автографе несколько страниц, представляющие собою новую редакцию сцены свидания. 25 ноября (7 декабря) 1857 г. Тургенев пишет Толстому о окончании повести, а также о дополнительной обработке ее после чтения Боткину как о совершенной работе: «…я стряхнул здесь <в Риме> свою лень и написал повесть, которая на днях отправляется в Петербург. Я ее прочел Боткину: он дал мне дельные советы, которыми я воспользовался».
    
Отослав рукопись в «Современник», Тургенев больше не возвращался к работе над повестью. Он поручил редакции «Современника» держать корректуру с обязательным условием, чтобы до напечатания повесть была показана П. В. Анненкову и одобрена им. На последнем условии Тургенев всячески настаивал, рассматривая Анненкова как своего «первого критика» и постоянного рецензента. В письме к Д. Я. и Е. Я. Колбасиным от 28 ноября (10 декабря) 1857 г. он подтверждал свою готовность в случае, если бы у Анненкова явились замечания, внести исправления в текст. Подобных исправлений не потребовалось. 10 (22) января 1858 г. И. И. Панаев сообщал Тургеневу о подготовке повести к печати: «Корректуру читал я, корректор и сверх того Чернышевский. Уж если еще будут ошибки, — то значит сделали всё, что могли, и лучше не умеем. Анненковым повесть прочтена, и, вероятно, уже мнение его о ней тебе известно. Он в восторге» (T и круг Совр, с. 100).
    
Таким образом, Чернышевский — автор статьи «Русский человек на rendez-vous. Размышления по прочтении повести г. Тургенева „Ася“» — тщательно вникнул в текст произведения, уже читая его корректуру.
    
Интересны возникшие в редакции «Современника» при печатании повести разногласия, которые чуть не привели к редакторским исправлениям текста. Высоко оценивая повесть и сообщая, что вся редакция «Современника» в восторге от нее, Некрасов добавлял: «Замечание одно, лично мое, и то неважное: в сцене свидания у колен герой неожиданно выказал ненужную грубость натуры, которой от него не ждешь, разразившись упреками: их бы надо смягчить и поубавить, я и хотел, да не посмел, тем более, что Анн<енков> против этого» (Некрасов, т. X, с. 374–375).
    
Есть все основания думать, что с Некрасовым в данном вопросе разошелся не только Анненков, мнение которого, ввиду особенного доверия к нему автора, было крайне авторитетным, но и пользовавшийся огромным уважением самого Некрасова член редакции «Современника» Чернышевский. В статье «Русский человек на rendez-vous» Чернышевский вспоминал об этих разногласиях и высказывал свое мнение о поведении героя в сцене свидания:
    
«От многих мы слышали, что повесть вся испорчена этой возмутительной сценой, что характер главного лица не выдержан, что если этот человек таков, каким представляется в первой половине повести, то не мог поступить он с такой пошлой грубостью, а если мог так поступить, то он с самого начала должен был представиться нам совершенно дрянным человеком.
    
Очень утешительно было бы думать, что автор в самом деле ошибся, но в том и состоит грустное достоинство его повести, что характер героя верен нашему обществу» (Чернышевский, т. V, с. 158).
    
Сцена объяснения героя с Асей не случайно явилась источником споров еще до появления повести в печати. Сочетание в ней кульминации действия с мгновенной его развязкой, резкий поворот сюжета, неожиданно для читателя освещающий новым светом существо отношений и характеров героев, составляли отличительную черту этой повести. Чернышевский построил все рассуждения своей статьи на этом небольшом по объему эпизоде. Значительных творческих раздумий потребовал этот эпизод от самого Тургенева. Следует отметить, что Тургенев сам шел по линии усиления грубости и непоследовательности поведения своего героя. В этом эпизоде, как и в ряде других случаев, черновая рукопись отражает эволюцию замысла писателя.
    
Повесть «Ася» была задумана Тургеневым в момент острого идейного и душевного кризиса и явилась ответом на целый комплекс общественных и личных вопросов, вставших перед ним в середине 1850-х годов. 17 февраля (1 марта) 1857 г. Тургенев сообщал В. П. Боткину о своем твердом намерении отказаться от творчества. При этом писатель не скрывал, что творческий его кризис вызван изменением «вкуса» читающей публики и появлением писателей такой огромной силы и такой оригинальности, как Толстой и Щедрин (к творчеству последнего он в это время относился без симпатии).
    
«Изменение вкуса» публики Тургенев рассматривал как общественно-историческое явление, понимая, что самый состав публики расширяется и меняется. Еще в 1845 году Тургенев писал: «У каждого народа есть своя чисто литературная — эпоха, которая мало-помалу приуготовляет другие, более обширные развития человеческого духа» (наст. изд., т. 1, с. 200). При этом «литературную эпоху» он рассматривал как важнейший этап общественного прогресса, а литературную деятельность — как общественную деятельность. Характерно, что, сообщая E. E. Ламберт 3 (15) ноября 1857 г. о преодолении им тяжелого душевного разлада, Тургенев заявлял, что считает дилетантизм главным своим общественным пороком: «Я ничем не могу быть, как только литератором — но я до сих пор был больше дилетантом. Этого вперед не будет». В тесной связи с размышлениями этой поры о назначении писателя стоят неоднократные и настойчивые обращения Тургенева к Толстому с призывом решительно отказаться от дилетантизма, признать писательство своим общественным долгом и профессией.
    
Повесть «Ася» создавалась в тот момент, когда мысль Тургенева была сосредоточена на этих, глубоко задевавших его вопросах, когда он производил оценку сделанного им в литературе и намечал дальнейшие пути своей деятельности: «В человеческой жизни есть мгновенья перелома, мгновенья, в которых прошедшее умирает и зарождается нечто новое; горе тому, кто не умеет их чувствовать, и либо упорно придерживается мертвого прошедшего, либо до времени хочет вызывать к жизни то, что еще не созрело», — пишет он Е. Е. Ламберт 3 (15) ноября 1857 г., то есть в ту пору, когда работа над «Асей» вступала в стадию завершения. Глубокие социальные раздумья, тесно переплетенные с интимными переживаниями, с размышлениями о своей личной и писательской судьбе, нашли выражение не только в окончательном тексте повести, но и в самом процессе работы над произведением, отраженном в черновой рукописи.
    
До нас не дошли характеристики героев, планы и конспекты. Единственным «отпечатком» «забегающей вперед» и намечающей дальнейшее движение текста мысли автора являются краткие заметки на полях рукописи.
    
Первые из них помещаются на оборотной стороне обложки под общим заголовком: «Замечания к рассказу H. H.». Три замечания пронумерованы. Сбоку на полях, со знаком «NB» помещено четвертое. Это последнее замечание: «Москва у всей России под горою: всё в нее катится» — не было реализовано ни в черновой рукописи, ни в окончательном тексте повести.
    
Замечание: «1) Запах конопли напоминает родину» — было развито в главе IV в тонкий анализ чувств, возбужденных в герое после встречи с Гагиными случайным ночным запахом (см. с. 161, строки 31–41). Интересен здесь и первоначальный вариант текста, комментирующий мысль писателя: вместо «ходить по русской земле» — «ходить по русской земле, говорить с русскими людьми».
    
Замечание: «2) Рассказать, как слушать надо соловья и так д<алее>» — нашло свое частичное осуществление в главе X — в эпизоде, рисующем влияние соловьиного пения на взволнованного героя (см. с. 177, строки 31–32). В черновом автографе запечатлены все этапы работы писателя над изложением этого небольшого эпизода. Меняя фразы (сначала: «Когда соловей запел вдруг на берегу и звуки…»; затем: «Соловей запел вдруг на берегу и [сладкий] яд его звуков, его сладостные шептанья словно прокатились по во<де?>, и наполнил меня ядовито-сладкий голос радости…»; затем: «Соловей запел на берегу и заразил кровь мою сладким ядом своих звуков»; и наконец: «соловей запел на берегу и заразил меня сладким ядом своих звуков»), писатель шел от более сложных и даже вычурных средств выражения своей мысли к простому и наиболее краткому, хотя и глубоко поэтичному ее воплощению.
    
Особенно полно было осуществлено третье замечание: «Чуткость ее — слова о матери» (см. с. 170, строки 20–33; с. 170, строки 12–15, с. 178–179, строки 30 — 3).
    
На с. 3 рукописи со знаком «NB» помещены два отдельных слова: 1) «Виноград» (в тексте развернуто описание виноградников, окружающих дома городка З., см. с. 150) и 2) «Гретхен» (это имя завершает описание ночного города, см. с. 150). Однако черновые варианты этого описания дают основание считать, что не только обстановка немецкого городка, как утверждают некоторые исследователи[90], но и более глубокие ассоциации заставляют автора вспомнить героиню Гёте. Образ Гретхен возникает в сознании героя при встрече с девушками, которые стоят в темноте «перед полураскрытыми дверьми, словно притаясь», в летнюю ночь, когда «что-то перебегало в тени около старинного колодца посередине треугольной площади» (черновой автограф; ср. на с. 150, строки 35–41), и как бы предвещает самоотверженность и бесперспективность увлечения Аси. Здесь намечается то отдаленное сопоставление трагедии любви, данной в драме Гёте, и переживаний, предстоящих героям повести, которое говорит о некотором родство замысла «Аси» и повести Тургенева «Фауст».
    
На с. 15 рукописи со знаком «NB» есть помета: «Надо откровенно — брови подымаются». Запись эта явно относится к Гагину, ведущему откровенные беседы с г-ном H. H., но ни в тексте повести, ни в черновых вариантах, ни в окончательной ее редакции она не отражена.
    
На полях с. 35 рукописи помещены слова: «тонкие члены». Эти слова в черновом автографе получили развитие во фразе: «Не одной стыдливо неясной, [своеобразной] ласковой грацией, разлитой по ее маленьким, худощавым и тонким членам, так привлекала она меня», переработанной в окончательном тексте следующим образом: «…не одной только полудикой прелестью, разлитой по всему ее тонкому телу, привлекала она меня…» (с. 174, строки 4–5).
    
Других помет, представляющих собою как бы элемент плана, в черновой рукописи не содержится.
    
Работа Тургенева над повестью, которая, по собственным его признаниям, стоила ему больших усилий (см., например, письмо его к А. А. Фету от 7 (19) ноября 1857 г.), проходила по следующим основным линиям: 1. Обработка сказа, которым передаются события повести; 2. Отделка характеристик героев; 3. Тщательная и многосторонняя разработка некоторых центральных эпизодов; 4. Стилистическая правка, особенно обильная в эпизодах, содержащих описания; 5. Некоторые композиционные изменения.
    
1. На протяжении всей работы над рукописью Тургенев изменяет фразы, безыскусственно и непосредственно передающие разговорную речь. Тургеневу, как замечательному устному рассказчику, казалось проще и естественнее повествовать от первого лица. Однако затем писатель стремился в ряде случаев изъять прямые обращения к слушателям и разговорные обороты, придав изложению более плавное течение. Именно в этом направлении видоизменялся, например, текст, которому в окончательной редакции соответствует фраза: «Мне тогда и в голову не приходило, что человек не растение и процветать ему долго нельзя» (с. 149, строки 11–12). В черновом автографе вместо этой фразы имеются следующие варианты: а. Теперь вот даже не верится, чтоб это было возможно, но тогда и в голову не приходило, чтобы можно было иначе жить. б. Теперь я даже понять не могу это и представить-то не в силах, как это было возможно, шутка! Впрочем мне тогда и в голову не приходило, что это роскошь. Я, сибарит, роскошничал в. Мне тогда и в голову не приходило, что человек не растение и что собственно процветать эдак в виде цветка никому не позволяется… После слов «Я искал уединения» (с. 150, строка 3) первоначально следовали варианты обращения рассказчика к слушателям: «Я забыл вам сказать», «Видите ли», вычеркнутые затем писателем. Такими же обращениями прерывалось первоначально описание внешности Аси (с. 153, строки 16–21): «Но что я заметил в первый раз», «и только это было», «но об ней я поговорю позже», «я об ее лице поговорю после», «но я после говорил».
    
2. Раздумья Тургенева над исторической судьбой людей своего поколения, колебания в его отношении к герою сказались в работе писателя над образом г-на H. H. В черновых вариантах Тургенев в гораздо большей степени, чем в окончательном тексте, подчеркивает психологическую близость между героем и собою, допускает более явные намеки на то, что будущее героя — участие в литературе и что наблюдения, которым жадно предается г-н H. H., — выражение его склонности к литературному творчеству. Первоначальные варианты: «К чему привела меня эта наблюдательность», «может быть, уже тогда предчувствовал я, что всю жизнь свою останусь зрителем чужих дел» и др. — были отброшены, и лишь сохранившаяся фраза: «Но я опять сбиваюсь в сторону» намекает на то, что воспоминание о наблюдениях тех лет продолжает волновать рассказчика. Вместе с тем черновая рукопись заключает некоторые определенные намеки на «дилетантизм» героя и осуждение им впоследствии своего дилетантизма. Здесь г-н H. H., вспоминая о своей беспечности, удивлялся, как мог он быть в прошлом сибаритом, не признававшим никаких обязанностей (см. выше варианты текста: «Мне тогда — долго нельзя» — с. 149, строки 11–12).
    
На с. 11–12 автографа Тургенев тщательно обрабатывает разговор героев, раскрывающий дилетантизм Гагина. Первоначальные слова о рисунках Гагина, где «детские ошибки попадались рядом с замечате<льными…>» (вариант не закончен), как и откровенное признание Гагина в том, что он «поздно начал», были заменены еще более определенными высказываниями вроде: «Не учился я как следует» (см. с. 157, строки 15–16). Характерно, что находящаяся здесь чрезвычайно важная реплика Гагина: «Коли хватит терпенья, из меня выйдет что-нибудь… не хватит, останусь недорослем из дворян» — вписана отчасти над строкой, отчасти на полях. В первоначальном варианте вместо «останусь недорослем из дворян» было: «Туда и дорога». Не сразу вылились и слова автора о том, что Гагин не сможет порвать с барским дилетантизмом и стать подлинным художником (см. с. 160, строки 34–37). Интересны варианты эпизода, рисующего дилетантскую беседу героев о работе и значении художника «в наш век» (см. с. 163, строки 11–13). Тут было, например, зачеркнутое затем авторское замечание о красноречивых беседах дворян: «Русские большею частью так умничают».
    
Рукопись дает материал для суждения о том, как формировался образ Аси в сознании Тургенева, и в некоторых случаях открывает возможность прокомментировать отдельные эпизоды повести. Тщательной обработке подвергся эпизод первого прощания г-на H. H. с Асей (с. 155, строки 34–35). О неожиданном жесте Аси, отказавшейся от рукопожатия при прощании с г-ном H. H., писатель рассказал последовательно в трех вариантах фразы: 1) «я < …> хотел было пожать руку Асе, но она как бы смеясь уклонилась»; 2) «я < …> протянул было свою руку Асе, но она спрятала с особенным, ей одной свойственным выражением»; 3) «я < …> протянул было свою руку Асе, но она только посмотрела на нее и значительно покачала головой». Лишь после этого писатель пришел к окончательному варианту.
    
«Прощайте, — повторила Ася, громко запела какую-то песенку… и побежала домой. Гагин отправился за нею», — гласит вариант, не вошедший в окончательный текст (ср. с. 155–156, строки 43 — 1). Душевное состояние г-на H. H. после встречи с Гагиными Тургенев передавал следующими словами: «Эти звуки, эта ночь, эти новые лица, эта странная девушка… Я точно почувствовал, что, говоря словами Гагина, все струны сердца моего задрожали и ответ на те рыдающие счаст<ливые> напевы». Данный вариант заменен в окончательном тексте более сдержанной, лаконичной фразой: «Гагин был прав: я почувствовал, что все струны сердца моего задрожали в ответ на те заискивающие напевы» (с. 156, строки 6–8).
    
В ряде случаев писатель отбросил элементы описания внешности Аси, но многие из этих вариантов дают дополнительный материал для суждения о том, как рисовался внешний облик Аси писателю. Например, вместо текста: <Ее большие глаза — глубок и нежен» (с. 155, строки 1–3) было: а. «Когда она смотрела на вас, взор был ровным, светлым, но стоило ей прищурить веки посреди речи, и он делался чудно глубок и тих…» б. «Собственно взор ее был светлым — и только — и все движенья ее были слишком резки». За словами: «черты ее мне показались больше, строже, проще» (с. 159, строка 18) следовало: «брови не шевелились, эти вечно подвижные брови». После слов: «образ „девушки с натянутым смехом“» (с. 181, строка 7) первоначально было: «и некрасивым лицом».
    
Весьма значителен вариант строк 24–25 с. 175 («Вы честолюбивы — оставить…»), наглядно раскрывающий связь образа Аси с сильными и смелыми героинями позднейших произведений Тургенева. Г-н H. H. говорит здесь Асе: «Вы честолюбивы… или нет! Вы хотите взглянуть в лицо идеалу, настигнуть» <не закончено>. Не вошел в окончательную редакцию следующий эпизод, наглядно показывавший готовность Аси ответить решительным «да» на возможное признание: «Не успел я подойти к ней, как она быстро обратилась в мою сторону и сказала: „Да“. Я посмотрел на нее с недоумением. — Извините, — промолвила она. — Мне показалось, что вы у меня что-то спрашивали. Всё равно я сказала всё-таки… да… да… да… — проговорила она значительно с расстановкой». Этот эпизод в окончательной редакции заменен текстом: «…остановилась в дверях — смеяться не могу…» (с. 179–180, строки 37 — 8).
    
В черновой рукописи Тургенев более резко и определенно проводит линию внутреннего сопоставления истории любви своих героев с трагической любовью героев «Евгения Онегина» Пушкина. На с. 38 рукописи впервые возникает, в качестве вставки на полях, тема пушкинской Татьяны, сопоставление ее судьбы с судьбою Аси (соответствующий текст окончательной редакции — на с. 176, строки 10–14). Далее Тургенев, работая над рукописью, неоднократно возвращается к этому сопоставлению. Так, говоря о пылкой непосредственности Аси, Гагин выражал опасение: «…она в состоянии занемочь, уехать, написать вам письмо» (черновой вариант). Ср. в окончательном тексте: «…она в состоянии занемочь, убежать, свиданье вам назначить» (с. 183, строки 29–30); имя Пушкина упоминалось и далее в черновом тексте, правда в другой связи, при описании глаз Аси: «О глаза женщины! — Пушкин…» <не закончено> (вариант фразы: «О, взгляд женщины — тебя опишет?» — с. 186–187, строки 40 — 1). Несколько ниже в автографе герой упрекает себя в том, что он мог девушке, признавшейся ему в любви, «холодно читать < …> наставления» — слова, не вошедшие в окончательную редакцию и представляющие собой скрытую цитату из «Евгения Онегина».
    
3. Эпизоды, потребовавшие наибольшего внимания и подвергшиеся наиболее тщательной обработке, связаны главным образом с изображением Аси и рассказом о ее судьбе. Радикальным переделкам подвергся эпизод, рисующий историю жизни Аси, ее детства, отношения к ней отца (см. с. 168–170). Многие сокращенные впоследствии детали этого эпизода представляют интерес. Так, характеристика Татьяны, матери Аси, первоначально была более распространенной. Вместо «Она слыла девушкой гордой и неприступной» (окончательный текст — с. 169, строка 33) первоначально было: «Она слыла девушкой примерной нравственности, очень гордой и неприступной, и в доме ее все уважали»; затем переработано: «Она слыла девушкой гордой и неприступной, и все дворовые очень ее уважали». Вместо «Сколько я мог понять из почтительных недомолвок Якова, отец мой сошелся с нею несколько лет спустя после смерти матушки» (с. 169, строки 34–36) первоначально было: «Сколько я мог понять из почтительных недомолвок старшего камердинера, отец мой полюбил ее при жизни матушки, но сошелся с нею года два спустя». После слов «Татьяна ему и в этом отказала» (с. 170, строка 16) первоначально следовало: а. «По всему было видно, что у ней был характер чрезвычайно твердый — и отец мой покорялся ее воле» б. «По всему заметно видно было, что характер у ней был твердый и что отец покорялся ее воле». Многочисленные варианты эпизода, рисующего воспитание Аси в доме отца, говорят о том, как тщательно продумывал писатель все детали своего повествования. Приведем некоторые из первоначальных вариантов чернового автографа к строкам 20–25 с. 170: а. «долгие годы, проведенные ею в постоянном пребывании с глазу на глаз с человеком, подобным моему отцу, разве они могли не отозваться… И то должно удивляться, как она совсем не изломалась, как она вынесла это вечное уединение, молчание отца и тишину или как она не зачахла в этом темпом большом кабинете с глазу на глаз с печальным стариком; кровь в ней кипела, поводья были слабы, а управлять ими было некому»; б. «Отец не баловал ее, то есть он не нянчился с нею; но он любил ее страстно [он исподтишка улыбался ей], тихо светился в ее присутствии; читая книгу, украдкой следил за нею взором и никогда ничего не запрещал ей, он как будто считал себя виноватым перед ней».
    
Много труда потребовала от писателя обработка эпизода, рисующего обучение Аси, — по первоначальному плану в доме богатой родственницы, а затем в пансионе. Вот один из вариантов рассказа об этом Гагина: «Я привез ее в Петербург. Как мне ни больно было с нею расставаться, жить с нею вместе я никак не мог. Я поместил ее к одной моей тетке, доброй и властной женщине с большим семейством. Ася поняла необходимость нашей разлуки, но начала с того, что заболела и чуть не умерла. Потом она обтерпелась и выжила у ней целые четыре года. Тетка только смотрела за внешним приличием, за comme il faut, и в прочее ни во что не входила. Дочери ее были очень добрые, но довольно пошлые петербургские барышни. Ася казалась им чудачкой, мальчиком в юбке, они не понимали ее, находили ее иногда сумасшедшей, иногда даже злою; она их считала за дурочек, за кукол. Они бренчали на фортепьянах разные вальсики и романсы, а Ася никогда не могла выучить простую гамму; она читала с жадностью, они вовсе ничего не читали. Они мечтали об офицерах и нарядах, и то слегка, а размышлять они не умели вовсе. Она носила у себя [на душе] в голове целый мир образов, воспоминаний, фантазий, несбыточных надежд… и сердце тлело в ней глубоко и скрытно, как уголь… Общего между ними не было ничего. Кроме того, мои кузины не умели пощадить ее гордость. [Они давали ей почувствовать разницу между и<ми>]. Ася с своей стороны [вымещала им их маленькие обиды] не спускала также им. Словом, она продолжала идти своей дорогой, только по милости теткиных увещаний она стала немного лучше держать себя, меньше [капризничала] прихотничала, хотя и в этом отношении она, кажется, не много успела». Однако весь этот тщательно отработанный эпизод был отброшен и заменен рассказом о пребывании Аси в пансионе (см. с. 172, строки 8 — 32). Окончив повесть и поставив свою подпись, писатель через некоторое время еще раз вернулся к эпизоду свидания и, перечеркнув текст чернового автографа, заменил его новым, написанным на отдельных листах. В это время возникла часть XXII главы, содержащая самоанализ героя, осмысление им своего поведения и его самоосуждение (с. 195).
    
Следует отметить, что фраза: «— „Ваша“… — прошептала она едва слышно» (с. 187, строка 17), после которой поведение г-на H. H. во время свидания представляется особенно возмутительным, очевидно, возникла в беловой рукописи, как и слова: «„Ваша“… — слышался мне ее шёпот» — в главе XVII (с. 189, строки 24–25).
    
4. Черновой автограф дает интересный материал для изучения того, как создавались Тургеневым его знаменитые описания, о которых Л. Толстой говорил: «Это настоящие перлы, недосягаемые ни для кого из писателей» (Сергеенко П. А. Как живет и работает Л. Н. Толстой. 2-е изд. М., 1903, с. 53). Замечательные картины природы в повести «Ася» возникли после упорных поисков и многократных переделок. Часто писатель начисто отказывался от первоначальных образов и заменял их новыми. Интересно отразились, например, художественные принципы Тургенева в ходе его работы над описанием вечернего пейзажа во II главе (с. 155, строки 15–20). Создавая один вариант текста за другим, писатель сначала дает исход своему лирическому чувству в пышных, романтических образах и затем, находя всё новые реальные, живые детали, «переводит» авторскую эмоцию в «подтекст» точного, но глубоко поэтического описания. Приведем последовательно три варианта, которые предшествовали окончательному тексту этого отрывка: а. «Наконец луна встала и воцарилось ясное великолепие ночи, не уступающее светлому великолепию дня. Ветер упал совсем, и теплом обняло нас. Царственная торжественная ночь не уступает светлому великолепию дня», б. «Наконец луна поднялась и заиграла по Рейну; [вино давно] и вместе с нею воцарилась на земле и на небе — везде — ясная торжественная ночь. Ветер упал, повеяло ночным душистым теплом, тихо задвигалось всё небо звездами», в. «Наконец луна поднялась и заиграла по Рейну и повсюду началось великолепие, не уступающее светлому празднику. Ветер упал, от земли повеяло теплом, небо тихо зашевелилось звездами».
    
Такая же сложная работа была произведена Тургеневым при создании других описаний повести (см., в частности, с. 150, строки 29–41, с. 177, строки 17–20, с. 177, строки 24–32).
    
Стилистическая правка, произведенная Тургеневым с исключительной тщательностью — как посредством замены отдельных слов и выражений, так и путем изменения конструкции фраз, привела к той отточенности стиля повести, которая была замечена современниками: «Самая даже речь или слог особенный наряд имеют. Вы прежде как будто не таким языком писали», — отмечал Е. Я. Колбасин в письме к Тургеневу от 16 (28) января 1858 г. (Т и круг Совр, с. 346–347).
    
5. Композиционные изменения сказались с внешней стороны в том, что простые черточки, отделявшие в черновом автографе одну главу повести от другой, в беловой рукописи были заменены римскими цифрами нумерации. Некоторые небольшие эпизоды в ходе работы над текстом подверглись перестановке. Начало главы VI (с. 21 чернового автографа), вследствие внесения всё новых мотивов в текст, превратилось в сложную мозаику. Затем Тургенев часть материала со с. 21 переписал на отдельном листе. Сюда был присоединен эпизод: «Я застал ее раз за книгой — как Доротея» со с. 23 чернового автографа (см. с. 164, строки 16–34). Начало главы XII, строки: «Она вернулась через час — Видите, я уж и смеяться не могу…» — были написаны и внесены в текст позже — в то время, когда писатель работал над разговором Гагина с г-ном H. H. о любви Аси (см. с. 183). Очевидно, изображая это объяснение, раскрывающее всю силу увлечения героини, Тургенев счел необходимым усилить намеки на любовь Аси в предшествующей главе. Так на полях, рядом с началом главы XII, возник эпизод, рисующий внутреннюю готовность Аси к объяснению с г-ном H. H. (см. выше, с. 445), который затем был заменен новой вставкой, сделанной через несколько страниц, отнесенной сюда при помощи специальной пометы и вошедшей в окончательный текст (с. 179–180, строки 36–38). Как вставка, сделанная после окончания основной работы над повестью, возникли в главе XXII строки: «Впрочем, я должен сознаться — сладким замиранием!» (с. 195, строки 1 — 14). Более подробную характеристику творческой истории «Аси» и публикацию вариантов чернового автографа повести см.: Т сб, вып. 4, с. 5–65.
    
Некоторые дополнительные штрихи в историю работы писателя над «Асей» вносят переводы повести на иностранные языки. Первый перевод ее на французский язык был сделан А. И. Делаво и опубликован 1 октября 1858 г. в «Revue des Deux Mondes» («Annouchka. Souvenirs des bords du Rhin». — «Аннушка. Воспоминания с берегов Рейна»). Тургенева не удовлетворил этот перевод. Не вполне доволен остался автор и следующим переводом повести, осуществленным Погонкиным. Весной 1869 года Тургенев сам перевел повесть. Этот перевод был опубликован в сборнике: Tourguéneff J. Nouvelles moscovites. Paris. <1869>, с указанием: «Traduction par l’auteur». Как видно из письма Тургенева к издателю Этцелю от 8 (20) марта 1869 г., автор внес в повесть ряд исправлений во второй корректуре. В переводе «Аси» Тургенев допустил в отдельных случаях небольшие отступления от русского текста, чтобы облегчить французским читателям восприятие произведения. Само заглавие повести подверглось замене: вместо «Ася» — «Annouchka», причем в тексте повести Тургенев первое упоминание героини сопроводил сноской-разъяснением: «Annouchka ou Assia, diminutif d’Anna» — «Аннушка или Ася — уменьшительное имени Анна». Фраза: «Молодость ест пряники — хлебца напросишься» (см. с. 149, строки 12–14) во французском переводе заканчивается пояснением: «dit un proverbe russe» («говорит русская пословица»). Словам «смиренно и важно молилась, кланяясь низко, по-старинному» (с. 170, строки 11–12) во французском переводе соответствует более подробное описание, объясняющее, как кланяются «в землю»: «elle priait avec une gravité modeste, s’inclinant profondément, suivant la coutume du vieux temps et touchant la terre du bout des doigts avant de la frapper avec la front» («Она молилась со смиренной важностью, низко склоняясь по обычаю древних времен и касаясь кончиками пальцев земли прежде чем коснуться ее лбом»); слово: «Гретхен» (см. с. 150, строка 40) заменено: «le nom de Marguerite». Многие образы в описаниях упрощены, выражение «какой-то французский роман» заменено: «mauvais roman français» — «плохой французский роман» — и т. п.
    
Следы авторского вмешательства в немецком авторизованном переводе: Ausgewählte Werke, В. II, — мало приметны. Так, например, вместо: «перед небольшой гостиницей под вывескою Солнца» (с. 152, строки 1–2) — читаем: «vor einem kleinem Wirtshause „Zur Sonne“ genannt» («перед маленькой гостиницей, названной „Под солнцем“»; то же немецкое название и в червовом автографе) и т. п.
    
В библиотеке ИРЛИ хранится перевод повестей «Ася» и «Первая любовь» на итальянский язык: «Il primo amore e Assia. Due racconti di Ivan Turgheneff, tradotti dall’originale russo da Edoardo Zucchelli». Firenze, Andrea Bettini libraio — editore. 1876. Книга сопровождена предисловием — биографией Тургенева, составленной Tommasi (Томмази). Эта книга, поступившая из собрания А. Ф. Онегина, содержит дарственную надпись переводчика Тургеневу: «All’Autore gentile, in attestato di stima e di riconoscenza. Il Traduttore» («Любезному автору в знак уважения и признательности. Переводчик»). Участие автора в этом переводе, за исключением совершенно незначительных «примет», как, например, свободный перевод русского «кислого молока» (с. 153, строка 32) немецким: «Sauer-Schmandt» пли выражения «великорусским дворянином» (с. 164, строка 7) по-итальянски как «un nobile della Russia centrale» («дворянин из центральной России»), никак не проявилось. Исследователь истории русско-итальянских литературных контактов З. М. Потапова отмечает, что одновременное появление в Италии в 1876 г. второго издания перевода повести «Вешние воды» (1-е издание отдельной книгой вышло в 1873 г.) и сборника повестей Тургенева, содержавшего «Первую любовь» и «Асю», свидетельствует об успехе произведений писателя у итальянской публики (Потапова З. М. Русско-итальянские литературные связи. М., 1973, с. 105). При жизни Тургенева появились переводы повести «Ася» на датский («Assja». Paa Dansk ved V. Miøler. — В кн.: Turgenjew Smaa Fortaellinger. Kjøbenhavn, 1872) и шведский языки («Assja». Öfvers. af G. & H. — в кн.: Turgénjev I. Berättelser. Köping, 1876), a также и на апглийский — в Америке (журнал «Galaxy», 1877, v. XXIII, p. 368–394). Перевод «Аси» на датский и шведский языки был осуществлен в годы, когда «Тургенев имел в Скандинавии блестящий, ни с чем не сравнимый успех». Скандинавские историки литературы говорят об особом «тургеневском периоде» в датской литературе в семидесятые годы XIX в. (см.: Шарыпкин Д. М. Русская литература в скандинавских странах. Л.: Наука, 1975, с. 25).
    
По окончании работы над повестью Тургенев сразу обратился к ряду своих друзой, прося сообщить свое мнение о ней. Одобрение некоторых из них (Анненков, Некрасов) должно было предшествовать опубликованию повести, большинства же отзывов автор ожидал как откликов на появление произведения в печати. Сам писатель был доволен своей работой, хотя у него и не было уверенности в том, что она встретит сочувствие читателей. 18 (30) декабря 1857 г. Толстой писал Некрасову: «Тургенев пишет, что прислал вам повесть < …> Слава богу, он пишет о ней без свойственной, ему болезненной скромности» (Толстой, т. 60, с. 244). «Толков предвидится короб хороший», — как бы отвечая на сомнения Тургенева, писал ему П. В. Анненков 21 декабря ст. ст. 1857 г. по получении рукописи «Аси» в Петербурге (Письма П. В. Анненкова к И. С. Тургеневу. — Труды ГБЛ, вып. III, с. 74). Первые одобрения литераторов были получены Тургеневым из редакции «Современника». 10 (22) января 1858 г. И. И. Панаев сообщал ему: «Повесть твоя — прелесть. Спасибо за нее: это, по-моему, одна из самых удачных повестей твоих. Я читал ее вместе с Григоров<ичем>, и он просил написать тебе, что внутри у тебя цветет фиалка» (Tu круг Совр, с. 100). В следующем письме, сообщающем об опубликовании «Аси» и о высылке автору оттисков, Панаев называет повесть Тургенева «прелестной», «приводящей в восторг и публику и литераторов, даже г-на Щедрина» (там же, с. 103). Последнее сообщение, очевидно, было важным для Тургенева как известие о реакции представителя новой демократической литературы на его произведение.
    
Те же мотивы: утверждение лиризма как определяющей стихии произведения и сообщение о реакции «новых людей», литераторов-демократов, — содержатся и в отзыве, посланном Тургеневу Некрасовым. «Обнимаю тебя за повесть и за то, что она прелесть как хороша. От нее веет душевной молодостью, вся она — чистое золото поэзии. Без натяжки пришлась эта прекрасная обстановка к поэтическому сюжету, и вышло что-то небывалое у нас по красоте и чистоте. Даже Чернышевский в искреннем восторге от этой повести» (письмо от 25 декабря ст. ст. 1857 г. — Некрасов, т. X, с. 374).
    
Мысль об общественном значении повести Тургенева легла в основу статьи Чернышевского «Русский человек на rendezvous» (Атеней, 1858, № 18, ч. 3, с. 65–89). Как бы издеваясь над блюстителями «лояльности» журналов, Чернышевский подчеркивал, что отсутствие прямых политических обличений — «Повесть имеет направление чисто поэтическое, идеальное, не касающееся ни одной из так называемых черных сторон жизни» (Чернышевский, т. V, с. 156) — не исключает «безотрадного впечатления», производимого повестью на читателя. Не анализируя всесторонне произведения Тургенева, Чернышевский ставит важнейший социально-политический вопрос на материале повести — недаром в подзаголовке ее стоит: «Размышления по прочтении повести г. Тургенева „Ася“». Критик сознательно отвлекается от лирического пафоса произведения: «Бог с ними, с эротическими вопросами, — не до них читателю нашего времени, занятому вопросами об административных и судебных улучшениях, о финансовых преобразованиях, об освобождении крестьян. Но сцена, сделанная нашим Ромео Асе, как мы заметили, — только симптом болезни, которая точно таким же пошлым образом портит все наши дела…», — пишет он (там же, с. 166).
    
Проводя аналогию между г-ном H. H., которого он именует Ромео, с одной стороны, и Печориным («Герой нашего времени» Лермонтова), Бельтовым («Кто виноват?» Герцена), Агариным («Саша» Некрасова), Рудиным — с другой, Чернышевский устанавливает социальную типичность поведения героя «Аси». Критик признает, что г-н H. H. принадлежит к лучшим людям дворянского общества, но дает ясно понять читателю, что историческая роль деятелей подобного типа сыграна, что они утеряли свое прогрессивное значение. Возвращаясь к проблематике своей статьи «Стихотворения Н. Огарева» (Совр, 1856, № 9), Чернышевский уже не стремится установить связь нового этапа революционной борьбы с предшествовавшим, деятелями которого были дворянские протестанты. Пафос статьи в размежевании с либералами, боящимися народной революции.
    
Подход Чернышевского к проблеме, действительно волновавшей Тургенева во время его работы над «Асей», конечно, не мог импонировать писателю. Тургенев дал в повести слабый намек на сходство ситуации его повести с сюжетом «Евгения Онегина» Пушкина. Чернышевский продолжил эту аналогию, распространив ее на ряд произведений о «лишних людях». Тургенев, критикуя дворянский дилетантизм, упомянул «неясные речи, в которых так охотно разливается русский человек» (см. с. 163). Чернышевский подхватил эту критическую формулу, характеризующую дворянство, перефразировал ее и превратил в ироническое иносказательное выражение, ставшее заглавием статьи («Русский человек на rendez-vous»), a затем нарицательным обозначением трусости русских либералов.
    
Статья «Русский человек на rendez-vous» явилась одним из наиболее ярких политических выступлений революционной демократии против либерализма. Г. В. Плеханов писал об этой статье: «Нам никогда не случалось читать такой злой и вместе до такой степени меткой характеристики российского либерализма» (Плеханов Г. В. Сочинения. 2-е изд. М.: Госиздат, 1925. Т. V, с. 85). В. И. Ленин напоминал о статье Чернышевского и ее полемическом заглавии, осуждая политику русских либералов, позорно капитулировавших в годы реакции: «Совсем как пылкий тургеневский герой, сбежавший от Аси, — про которого Чернышевский писал: «Русский человек на rendez-vous»» (Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 14, с. 280).
    
Чернышевский критиковал «лишних людей» — героев Тургенева — совершенно с других позиций, чем С. С. Дудышкин, который в статье «Повести и рассказы И. С. Тургенева» (Отеч Зап, 1857, № 1, т. СХ, отд. II, с. 1 — 28) противопоставил «больную личность русского человека XIX столетия» честному труженику — буржуазному дельцу (там же, с. 23–27). Однако и Дудышкин ставил перед Тургеневым вопрос об исторических судьбах «лишних людей».
    
На этом вопросе сосредоточил также свое внимание П. В. Анненков в статье «Литературный тип слабого человека. По поводу тургеневской „Аси“» (Атеней, 1858, № 32, ч. 4, с. 322–350), являющейся ответом на критическое выступление Чернышевского («Русский человек на rendez-vous»). Анненков возражает Чернышевскому по самому существу поднятых им проблем. Критику либеральных деятелей он отводит, утверждая, что русская жизнь, в отличие от западной, не требует энергических, революционных натур. Резко расходясь с Чернышевским в оценке современного исторического момента и состояния русского общества, Анненков провозглашает дворянский либерализм главным и единственным «орудием» прогресса, а его представителей «судьями и ценителями современных идеи». Увлечение революционно-демократическими идеями Анненков считал временным и быстро преходящим. Эти положения статьи Анненкова не соответствовали отношению Тургенева к герою его повести. В отличие от Анненкова, Тургенев не считал «слабого человека», свободомыслящего, но пассивного дворянина главной фигурой современною общества. Наблюдая и объективно оценивая тенденции исторического развития, он склонен был думать, что действенные героические натуры более соответствуют духу времени и настроениям нового поколения, чем «лишние люди», что демократизация культурного слоя — процесс закономерный и неотвратимый. Автор «Аси» глубоко проникал в противоречия характера передовых людей из дворянства. Именно глубину этических требований, с которыми подходил Тургенев к современникам, и свойственное ему умение отразить жизнь и характеры во всей их сложности ценил Салтыков-Щедрин, который утверждал, что критику нельзя «уловить» героев Тургенева. «Поэтому-то хоть о Тургеневе и много писали, но не прямо об нем, а лишь по поводу его. Можно написать много чепухи о лишнем человеке, как это и сделал Стерван <Степан> Дудышкин, можно коснуться русского человека на rendez-vous, но о самом Тургеневе писать невозможно. Сочинения его можно характеризовать его же словами…», — утверждал M. E. Салтыков (Салтыков-Щедрин, т. XVIII, с. 212).
    
Эти строки письма Салтыкова к Анненкову выражали досаду одного из самых политически радикальных писателей на то, что критика упускает из виду специфику творчества Тургенева, в произведениях которого интимно-лирическое начало и социальная проблематика слиты в нерасторжимое единство. Упрек его относился и к Чернышевскому, но в меньшей мере, чем к Дудышкину и даже Анненкову — адресату письма. Однако обостренный интерес к социально-политической стороне проблематики повести был вполне закономерен в годы революционной ситуации. Характерно, что социально-политические проблемы ставил в связи с разбором этой повести даже Анненков, который в своем первом после прочтения «Аси» отклике — письме Тургеневу от 21 декабря ст. ст. 1857 г. — рассматривал ее как «откровенный шаг к природе и поэзии» (Труды ГБЛ, вып. III, с. 73). Подчеркивая поэтичность повести, Анненков сравнивал ее с либретто оперы, которая возникает в душе читателя (там же, с. 74)[91].
    
16 января 1858 г. E. Я. Колбасин, который принял повесть с энтузиазмом, сообщал Тургеневу: «Сейчас от Тютчевых пришел, где произошел спор по поводу „Аси“. Им не нравится. Находят, что Ася лицо натянутое, не живое. Я говорил противное, и подоспевший к спору Анненков совершенно поддержал меня и блистательно их опровергал» (Т и круг Совр, с. 348). Но и самому Анненкову образ Аси казался необычайным и неожиданным, хотя он и утверждал, что «холопско-благородная кровь» героини повести может «объяснить» «внезапное ее сумасшествие любви» (Письма П. В. Анненкова к И. С. Тургеневу. — Труды ГБЛ, вып. III, с. 74). Лишь через девять лет, когда «решительные» женские характеры заявили о себе в жизни русского общества, Анненков, наряду с Лизой из «Дворянского гнезда», отнес и Асю к числу героинь, глубоко и по-своему мыслящих, которые произвели большое впечатление на публику «благодаря столько же их женственной грации, сколько и выражению своеобычной идеи, игравшей на их физиономиях» («Русская современная история в романе И. С. Тургенева „Дым“». — ВЕ, 1867, № 6, с. 111). В конце же 1850-х годов пылкая, отважная и решительная Ася казалась некоторым «надуманной» фигурой. В. П. Боткин писал Фету: «„Ася“ далеко не всем нравится. Мне кажется, что лицо Аси не удалось — и вообще вещь имеет прозаически придуманный вид. О прочих лицах нечего и говорить. Как лирик, Тургенев хорошо может выражать только пережитое им…» (Фет, с. 236). Фет был согласен с мнением Боткина (см. письмо к нему Тургенева от 26 февраля (10 марта) 1858 г.).
    
Л. Н. Толстой решительно осудил повесть Тургенева при ее появлении: «„Ася“ Тургенева, по моему мнению, самая слабая вещь из всего, что он написал», — утверждал он в письме к Некрасову от 21 января (2 февраля) 1858 г. (Толстой, т. 60, с. 252). Ср. ответ Тургенева Л. Н. Толстому от 27 марта (8 апреля) 1858 г.
    
Резкость осуждения Толстым «Аси» заставила Некрасова даже предположить, что он движим чувством соперничества (см. письмо Е. Я. Колбасина Тургеневу от 6 (18) февраля 1858 г. — Т и круг Совр, с. 350). Однако в отношении Толстого к «Асе» нашли выражение принципиальные расхождения его с Тургеневым, которые впоследствии, в 1861 году, привели писателей к ссоре и к разрыву отношений на семнадцать лет. В отличие от Боткина и Фета, Толстой прекрасно чувствовал, что история, рассказанная в повести, интимно близка автору, но это-то, вероятно, и отталкивало его от произведения. Толстой, встречавшийся с Тургеневым за границей, в Париже и Дижоне, в 1857 году, несомненно, знал о том, как Тургенев «решил» для себя и своей внебрачной дочери Полины неразрешимый вопрос, наложивший отпечаток на характер и судьбу Аси. Тургенев переселил Полину во Францию, дал ей воспитание французской барышни и, примирившись с тем, что она никогда не вернется в Россию, сделал невозможной ее встречу с матерью — простой женщиной. Ожесточенность ссоры 1861 года, непосредственным поводом которой явился спор о воспитании Полины, заставляет предполагать, что раздражение у Толстого назревало исподволь и давно (см.: Фет, с. 370–371). Некоторые современники утверждали, что Толстой бросил Тургеневу обвинение в том, что, будь Полина его «законной» дочерью, воспитание ее носило бы другой, более разумный и свободный от лицемерия характер (см.: Гаршин Е. Воспоминания об И. С. Тургеневе. — ИВ, 1883, т. XIV, с. 389–390).
    
Выразив свое отрицательное отношение к «Асе» сразу после ее появления, Толстой, однако, неоднократно возвращался к этому произведению, перечитывал его и ценил некоторые его художественные достоинства. С. Л. Толстой вспоминает: «Помню < …> он <Л. Н. Толстой> хвалил „Затишье“, начало „Аси“, „Вешние воды“» (Толстой С. Л. Очерки былого. Изд. 4-е, дополненное. Тула, 1975, с. 295). В мемуарах С. Л. Толстого содержится рассказ о случае, свидетельствующем о том, что Л. Н. Толстой неоднократно вспоминал отдельные эпизоды повести и возвращался к обсуждению их. «Однажды я слышал, как он <Фет> сказал про то место в „Асе“, где Ася кричит отплывающим в лодке: „Вы въехали в лунный столб“: „Ася не могла этого видеть, потому что лодка, въезжая в лунный столб, разбивает этот столб волнением воды. Тургенев это выдумал“. Мой отец сперва согласился с этим, но как-то после этого, увидав с берега реки, как лодка въехала в лунный столб и не разбила его, он вспомнил слова Фета и признал, что прав был Тургенев, а не Фет» (там же, с. 324).
    
Очевидно и образ Аси оставил след в сознании Л. Толстого. Некоторые черты внешности героини Тургенева и ее характера (женственность, сочетающаяся с угловатостью подростка, «мальчика в юбке», исключительная чуткость, эмоциональность, доходящая до страстности) находят себе соответствие в характеристике Наташи Ростовой — героини романа Толстого «Война и мир» (особенно на ранних стадиях работы писателя над его текстом). Это сходство может быть отчасти объяснено и тем обстоятельством, что при создании этих образов у обоих писателей возникали ассоциации с Миньоной, героиней романа Гёте «Годы учения Вильгельма Мейстера» (1793–1796). Об этом см.: Лотман Л. М. Реализм русской литературы 60-х годов XIX века. Л., 1974, с. 100; Бранг П. Образ Миньоны у Тургенева. — В кн.: Сравнительное изучение литератур. Сборник статей к 80-летию академика М. П. Алексеева. Л., 1976, с. 285–293; Brang Р. I. S. Turgenev. Sein Leben und sein Werk. Wiesbaden, 1977, S. 132–135.
    
Один из наиболее ранних сочувственных отзывов критики о повести «Ася» появился в газете «С.-Петербургские ведомости» (1858, № 26). Критик этой газеты назвал произведение Тургенева «в высшей степени грациозным рассказом». Он отметил сходство сюжетов «Аси» и «Евгения Онегина» Пушкина и утверждал, что невольное воспоминание о знаменитом романе в стихах не вредит восприятию «Аси». «Такой тонкой кисти в обрисовке характеров, такой благородной нежности в изображении душевных движений, какую мы встречаем у г. Тургенева, нет ни у кого другого из наших писателей». Этот отзыв сообщил Тургеневу Е. Я. Колбасин (см.: Т и круг Совр, с. 350–351).
    
Обстоятельному анализу подверг характеры героев повести Тургенева Д. И. Писарев в статье «Женские типы в романах и повестях Писемского, Тургенева и Гончарова» (Рус Сл, 1861, № 12). Критик отводит здесь значительное место характеристике Аси. Если Анненкову и другим друзьям Тургенева Ася, сразу после выхода из печати повести, казалась редкой, исключительной натурой, демократу Писареву она представляется образцом «свежей энергической девушки». «Ася — милое, свежее, свободное дитя природы», — пишет он (см.: Писарев, т. I, с. 249) и, противопоставляя ее испорченным светским воспитанием девицам, подвергает критике всю дворянскую систему воспитания. Писарев считает, что характеры, подобные Асе, доказывают необходимость общественной эмансипации женщины, ибо служат подтверждением того, какие необъятные творческие и нравственные силы таятся в женщине. Писарев особенно ценит в Асе то, что она «умеет по-своему обсуживать свои собственные поступки и произносить над собою приговор» (там же, с. 251), «в одно время и живет и думает о жизни» (там же, с. 253). Этой самобытности, самостоятельности мысли и поведения критик не находит у героя повести, который кажется ему представителем «золотой середины», носителем морали дворянского общества. Г-н H. H., по мнению Писарева, живет чужими идеями, которых «не может осилить и переварить» (там же, с. 256). Отсутствие оригинальности и неспособность к действию — вот «вопиющие недостатки» героя «Аси», по мнению Писарева. Критик рассматривает также характер Гагина, которого он считает человеком, свободным от предрассудков и узости, характерной для дворянской среды.
    
Впоследствии «Ася» оставалась одним из любимых произведений демократических читателей. При этом некоторые из них, следуя за Чернышевским, видели основной смысл этой повести в политическом осуждении либерального дворянина; другие — напротив, рассматривали ее как произведение, в котором торжествует чисто лирическое начало (см.: Антонович M. А. Современные романы. — Совр, 1864, № 4, с. 234; Кропоткин П. Идеалы и действительность в русской литературе. СПб., 1907, с. 103). Этот своеобразный «спор» нашел свое проявление и впоследствии в литературоведческих трудах. H. M. Гутьяр выступил против причисления героя «Асю» к «лишним людям». Он видел в этом образе черты сходства с Лаврецким и считал, что Анненков несет значительную долю вины в «заблуждении» читателей и критиков, приравнивающих г-на H. H. к Рудину (см.: Гутьяр H. M. Иван Сергеевич Тургенев. Юрьев, 1907, с. 366–367).
    
Рассматривая повесть «Ася» как глубоко лирическое произведение, H. M. Гутьяр впервые установил реальные жизненные факты, под влиянием которых сложился сюжет повести. Исследователь констатирует: «При жизни Тургенева рассказывали, да и в настоящее время еще держатся того мнения, будто в своей „Асе“ Иван Сергеевич изобразил характер и отчасти самую судьбу дочери» (там же, с. 118), и возражает: «…ничего общего между двумя названными девушками не было. Оригиналом для „Аси“ на самом деле послужила побочная дочь его дяди, взятая на воспитание Варварой Петровной Тургеневой, девочка, носившая то же имя Анны» (там же, с. 118–119).
    
Образы и ситуации повести «Ася» складывались под впечатлением многих лиц, на основе ряда живых наблюдений писателя. Действительно, одним из прототипов Аси была внебрачная дочь H. H. Тургенева — Анна. В письме к П. Виардо от 31 августа (12 сентября) 1850 г. Тургенев рассказывает подробно об оригинальном характере этой девочки. Многие ее черты: пылкость, правдивость, чуткость — напоминают Асю, героиню будущей его повести. В 1850 г. этой девочке, которую в семье звали Асей, было пять лет, а в пору, когда Тургенев работал над повестью «Ася», — 12 лет. Писатель не мог предвидеть, что через несколько лет, в 1859 году, она по-своему решит вопрос о своем двусмысленном общественном положении, выйдя замуж за недавнего крепостного Степана — замечательного мастера поварского искусства. Степан отличался независимостью нрава, был готов мстить своим бывшим господам за несправедливость и на всю жизнь привязался к И. С. Тургеневу, который купил, а затем отпустил его на волю. Однако, несмотря на ряд черт, дающих основание считать дочь H. H. Тургенева прототипом ее «тезки» в повести, нельзя согласиться с Гутьяром, который на этом основании «отводит» Полину как возможный прототип. А. И. Белецкий, поддерживая мысль о том, что характер незаконной дочери дяди подсказал писателю некоторые черты героини, справедливо пишет о прототипах как о «слагаемых», «сумма» которых дает очерк художественного образа, возникающего в произведениях Тургенева (см.: Белецкий А. Тургенев и русские писательницы 30 — 60-х гг. — Творч путь Т, с. 136 и 147).
    
Если бы история героини повести Тургенева ассоциировалась в его сознании только с положением Анны, возможно он не писал бы это произведение, как сказано в его письме от 27 марта (8 апреля) к Л. Н. Толстому, «чуть не со слезами». Судьба собственной дочери волновала писателя, заставляла его каждый раз с глубокой болью задумываться над вопросом о положении «незаконных» детей. Тексты повести (окончательный, а отчасти и черновой) содержат немало подробностей, восходящих к истории Полины. Так, резкий перелом от положения «холопки» к положению барышни был именно в жизни Полины. Тургенев рассказывал о жизни своей дочери в доме В. П. Тургеневой: «…вернувшись в Спасское, я узнал следующее: у прачки была девочка, которую вся дворня злорадно называла барышней, и кучера преднамеренно заставляли ее таскать непосильные ей ведра с водою. По приказанию моей матери, девочку одевали на минуту в чистое платье и приводили в гостиную, а покойная мать моя спрашивала: „Скажите, на кого эта девочка похожа?“» (Фет, с. 158). Вписав в текст черновой рукописи слова: «Она до сих пор не может забыть ту минуту, когда ей в первый раз надели шелковое платье и поцеловали у ней ручку» (см. с. 170, строки 18–20), Тургенев подверг нескольким переделкам фразу о том, «что должно было произойти в Асе, когда она вдруг сделалась барышня». По одному из вариантов «она захохотала, потом заплакала». Писатель живо интересовался переживаниями своей дочери в момент ее водворения в дом Виардо. 1 (13) декабря 1850 г. он писал П. Виардо: «…ни на одну минуту не переставал думать о вас < …> и о маленькой Полине». 8 (20) декабря спрашивал: «Напишите мне, какого цвета ее самое красивое платье < …> Я всё возвращаюсь к этому ребенку…». Подобно Асе, Полина оказалась перед тем фактом, что «в России никакое образование не в силах вывести девушек из фальшивого положения» (см.: Фет, с. 158–159). Во фразе повести: «…Гагин в течение разговора намекнул мне на какие-то затруднения, препятствующие его возвращению в Россию» (см. с. 162, строки 7–9) — слова «на какие-то затруднения» варьировались «на невозможность». Именно о невозможности возвращения Полины в Россию неоднократно говорил и писал Тургенев. Первоначальный вариант эпизода воспитания Аси, рисующий «приютившую» Асю великосветскую семью и ссоры ее с кузинами, потому, видимо, и был отброшен Тургеневым, что мог быть воспринят как намек на положение Полины. После 1857 года Тургенев был вынужден взять Полину из семьи Виардо, так как она не могла ужиться со старшей дочерью хозяйки дома (см.: Гутьяр Н. М. Указ. соч., с. 124–125). Уколы самолюбия, которые испытала Ася в пансионе, в окружении барышень «из хороших фамилий», очевидно, тоже воспроизводят переживания Полины. Уже в 1850-м году Тургенев был вынужден «придумывать» ей фамилию на случай поступления в пансион (см. письмо к П. Виардо от 4 (16) декабря 1850 г.) и лишь через семь лет, 26 декабря 1857 г. (7 января 1858 г.) с торжеством сообщил: «Мое дорогое дитя, прошу тебя впредь подписываться П. Тургенева и передать г-же Аран (директрисе пансиона, в котором училась Полина), чтобы это имя писалось всюду, где речь идет о тебе». Было в жизни Полины в это время и любовное увлечение, окончившееся разочарованием. О. Аргамакова передает рассказ Тургенева: «Дочь моя одно время стала скучать, хиреть и, видимо, страдала < …> Наконец, она сама призналась, что влюблена в одного из учителей того пансиона, в котором воспитывалась. Я обратился к молодому человеку, но он отвечал: „Mademoiselle est charmante, mais!.. но я не расстанусь с своей свободой“» (ИВ, 1884, т. XV, с. 334).
    
В изображении взаимоотношений Гагина и Аси, возможно, отразились воспоминания Тургенева о его юношеской привязанности к побочной дочери В. П. Тургеневой В. Н. Богданович, которая в качестве воспитанницы росла в доме его матери (см.: Шитова, с. 27–30).
    
К числу лиц, так или иначе оказавших влияние на творческий замысел писателя, невольно подсказавших ему отдельные ситуации повести, возможно, относятся Фет и его сестра Надежда Шеншина, которые путешествовали по Германии, Франции и Италии и осенью 1856 года (до конца января 1857 г.) встречались с Тургеневым в Париже. Фет нежно любил свою сестру и чрезвычайно заботился о ней. Будучи кирасирским офицером, он посещал Надежду в пансионе в Петербурге и вел переговоры с ее начальницей — директрисой (ср. с. 172, строки 15–17). В пору своего пребывания в Париже страстная и болезненно экстравагантная сестра Фета тяжело переживала свой неудачный роман с неким Эрбелем. Болезнь, слезы, истерики, которыми сопровождались эти переживания, заставили Фета задуматься над тем, чтобы выйти в отставку и поселиться вместе с сестрой (см.: Фет, с. 179). Помимо этих обстоятельств беседы с Фетом, в течение всей жизни страдавшим от ложного своего положения в семье, от «неправильности» своего происхождения, возможно, еще раз ставили перед Тургеневым и без того мучивший его вопрос.
    
Следы общения с Фетом и отзвуки его поэзии ощутимы в «Асе». В двух особенно ценившихся Тургеневым стихотворениях Фета можно отметить лирический сюжет, близкий к сюжету «Аси»: «Какое счастие: и ночь и мы одни» и «Что за ночь! Прозрачный воздух скован» (см.: Лотман Л. М. Тургенев и Фет. — В кн.: Тургенев и его современники. Л., 1977, с. 36–42).
    
В числе прототипов героев «Аси» обычно называют и москвичей брата и сестру Сабуровых, с которыми писатель познакомился в Зинциге и встречался в течение нескольких дней, а 26 июня (8 июля) 1857 г. совершил прогулку в долину реки Ары. Тургенев писал 5 (17) июля 1857 г. Герцену: «…они оба — и брат и сестра — принадлежат к числу самых милых русских, с какими мне только удавалось встречаться» (ср. наст. том, с. 153, строки 8 — 15, где г-н H. H. сравнивает Гагиных с другими русскими туристами, с которыми ему приходилось встречаться за границей). Обращает на себя внимание и тот факт, что Гагины в повести, покинув З., отправляются через Кёльн в Лондон, как и Сабуровы. 8 (20) июля 1857 г. Герцен сообщал Тургеневу: «Сабуровых видел» (Герцен, т. XXVI, с. 106). Знакомство, которое Тургенев свел в Зинциге с художником А. П. Никитиным, оставившим военную службу ради занятий живописью, тоже не прошло бесследно для автора «Аси». Оно, вероятно, натолкнуло писателя на мысль сделать Гагина художником, пишущим этюды в окрестностях Зинцига, и приурочить беседы героев ко времени работы Гагина над этюдами. Возможно, что от Никитина Тургенев слышал вложенные им в уста Гагина сетования на то, что он упустил много времени, поздно стал учиться живописи.
    
…дела давно минувших дней… — Цитата из поэмы А. С. Пушкина «Руслан и Людмила» (1820) — начало первой песни.
    
…я чуть с ума не сошел в дрезденском «Грюне Гевёлбе». — Grüne Gewölbe — в буквальном переводе «Зеленый свод» (нем.) — коллекция ювелирных изделий из золота и драгоценных камней в дрезденском королевском замке. Посещение этого собрания было связано с длительной процедурой. Туристы должны были ждать, пока соберется целая группа посетителей и явится «проводник-толкователь», он же «надсмотрщик». Порядок осмотра Грюне Гевёльбе был описан Фетом в его письмах «Из-за границы» (Совр, 1856, № 11, т. LX, с. 97–98). «Я не ошибся, предполагая увидать много редкого по цене, а не по художественному достоинству», — пишет здесь Фет о сокровищах Грюне Гевёльбе.
    
…в немецком небольшом городке З., на левом берегу Рейна. Я искал уединения… — Речь идет о Зинциге. В письме к П. В. Анненкову от 27 июня (9 июля) 1857 г. Тургенев, рассказывая о Зинциге, в котором поселился, чертит схему расположения города (между Ремагеном и Кобленцом на реке Аре, притоке Рейна). Точное описание расположения Зинцига дано и в письме к Полине Тургеневой от того же числа. В обоих письмах Тургенев с удовлетворением упоминает об уединенности и безлюдности Зинцига. Те же мотивы звучат в письмах Тургенева к И. И. Панаеву и M. H. Толстой от 4 (16) июля 1857 г.
    
Городок этот мне понравился — своими дряхлыми стенами… — Стены, которыми окружен старинный городок Зинциг, считались одной из его достопримечательностей (см.: Die Rheinlande. Handbuch für Reisende von K. Bädeker. Leipzig, 1895, S. 366).
    
Петух на высокой готической колокольне… — В Зинциге сохранилась старинная церковь св. Петра — Petrikirche — XIII века с центральной восьмиугольной башней позднероманского стиля.
    
Маленькая статуя мадонны с почти детским лицом и красным сердцем на груди, пронзенным мечами… — Изображение мадонны в живописи, витражах, скульптуре с сердцем, пронзенным стрелами или копьями на груди (символ страданий богоматери), широко распространено в народном искусстве ряда европейских стран (репродукции подобных произведений см., например, в кн.: Sourer Karl. Volkskunst in Bildern. Prag: Artia, 1956). Ср. в «Фаусте» Гёте, в сцене молитвы Гретхен перед статуей скорбящей божьей матери у городской стены, обращение к мадонне:
    
     
      
Das Schwert im Herzen
      
Mit tausend Schmerzen
      
Blickst auf zu deines Sohnes Tod
     
    
    
(Goethe J.W. Werke in zehn Bänden. Weimar, 1962. B. X, S. 119. Сцена «Zwinger», стихи 4–6. «С мечом в сердце, с тысячей скорбей смотришь ты на смерть своего сына» — нем.). В черновом автографе содержится вариант, дополняющий описание статуи: «маленькая выкрашенная статуя мадонны».
    
…городок Л., немного побольше того, в котором я поселился. — Линц. В черновом автографе есть вариант, дополняющий характеристику Линца существенной деталью: «с такой же старой церковью». Речь идет о церкви св. Мартина (St. Martinskirche) ХШ века, некоторые готические пристройки к которой были сделаны в XVI веке.
    
…контрбас… — Кроме общепринятой формы слова, обозначающего самый крупный смычковый инструмент — «контрабас» (итал. — contrabasso) в русском литературном языке бытовала другая форма — «контрбас» (от франц. contrebasse). Тургенев употреблял обе формы. См.: Словарь русского языка, составленный вторым отд. имп. Академии наук, т. 4, вып. 6. СПб., 1912, столб. 1887. Форма «контрбас» встречается и в произведениях современников Тургенева. См.: Григорович Д. В. Полн. собр. соч. в 12-ти т., т. 5. СПб., 1896, с. 270 («Рыбаки») и Достоевский, т. 5, с. 11 («Скверный анекдот»).
    
…студенты приехали из Б. на коммерш. — Из Бонна. Коммерши (от нем. Kommers) — студенческие празднества, постепенно возникшие в немецких университетах вместо драк с мастеровыми и других буйных увеселений средневековых студентов, которые подверглись в XVIII веке строгому преследованию. Коммерши сопровождались зачастую выездами за город. В повести Тургенева описан выезд боннских студентов в Линц — вверх по Рейну. Празднование коммерша было подробно описано в повести В. А. Соллогуба «Аптекарша» (1841), гл. II.
    
…студенты одной земли, или братства — шапочки с околышами известных цветов. Собираются студенты — под председательством сениора… — Объединения студентов по землям — землячества возникли в XVII веке в некоторых университетах Германии. Возглавлявшиеся сениорами и объединявшиеся под управлением совета сениоров союзы землячеств заметно влияли на жизнь университетов. Студенты, принадлежавшие к разным землячествам, различались по лентам: швабы, швейцарцы носили желтые и черные повязки, саксонцы, тюрингцы — красные, студенты, происходящие из Магдебурга, — зеленые, из Вестфалии — белые, из Силезии, Богемии, Австрии, Венгрии — вишневые, датчане и голштинцы — фиолетовые с серебром, с Верхнего, Нижнего Рейна, из Мозеля — ярко-красные и т. п. (см.: Dolch, S. 239).
    
Landesvater, Gaudeamus — старинные немецкие студенческие песни. «Landesvater» («Отец земли») — на немецком языке, «Gaudeamus» («Будем веселиться») — на латинском. Текст песни «Gaudeamus igitur», возникшей в средние века в среде немецких студентов, был в конце XVIII века основательно переработан К. В. Киндлебеном и опубликован им в книге «Studentenlieder. Aus den hinterlassenen Papieren eines unglücklichen Philosophen Florido genannt, gesammelt und verbessert von G. W. K.» (1781) (см.: Соболевский С. Песня «Gaudeamus igitur» и ее история. — Журнал Министерства народного просвещения, 1905, № 12, отд. V, с. 539–580). Песни «Landesvater» и «Gaudeamus» постоянно исполнялись во время коммершей. При исполнении песни «Landesvater» студенты протыкали шляпы шпагами (см.: Kluge Fr. Deutsche Studentensprache. Straßburg, 1895, S. 104).
    
…бранят филистеров… — «Филистер» как обозначение всех горожан — нестудентов — распространилось в студенческой среде в Германии с начала XVIII века. В 1790 г. это название проникло в литературный язык (см.: Kluge Fr. Указ. соч., с. 13).
    
«Уж не пойти ли к ним?» — спрашивал я себя… — Здесь Тургенев передает мысль, которая могла прийти в голову только бывшему студенту немецкого университета, каковым он сам являлся. Посещение коммершей «ветеранами», бывшими студентами университетов, было издавна принято в Германии (см.: Dolch, S. 285).
    
Чрез низкие ворота города (старинная стена из булыжника окружала его со всех сторон, даже бойницы не все еще обрушились) мы вышли в поле… — Старинные стены, окружающие Линц, считались, как и стены Зинцига, достопримечательностью города (см.: Die Rheinlande. Handbuch für Reisende von Bädeker. Leipzig, 1895, S. 350).
    
…собственно имя ее было Анна, но Гагин называл ее Асей… — Исследователь русского языка В. И. Чернышев считает уменьшительно-ласкательное имя Ася — от полного имени Анна — редким, хотя и вполне соответствующим духу русского языка. При этом он ссылается на повесть Тургенева, где «разъяснено» это сокращение. См.: Чернышев В. И. Русские уменьшительно-ласкательные имена. — Русский язык в школе, 1947, № 4, с. 22 и 25.
    
…ланнеровского вальса. — Вальсы венского композитора Иосифа Лайнера (1801–1843) пользовались большой популярностью. Своей музыкой Ланнер способствовал распространению вальса как бального танца.
    
Ты спишь ли? Гитарой Тебя разбужу. — Во французском переводе повести, осуществленном самим Тургеневым, к этим строкам дано примечание: «Vers d’une romance de Glinka» — слова романса Глинки (франц.). Речь идет здесь, следовательно, о романсе М. И. Глинки на слова стихотворения Пушкина «Я здесь, Инезилья» (1830).
    
На самой вершине голой скалы возвышалась четыреугольная башня — кой-где лепился плющ… — Тургенев описывает руину замка в Линцгаузене близ Линца на скале Окен-фельз.
    
…маленькая рафаэлевская Галатея в Фарнезине… — Фигура фрески Рафаэля «Триумф Галатеи» в вилле Фарнезина в Риме.
    
…принялась напевать вполголоса «Матушку, голубушку». — «Матушка, голубушка» — песня А. Гурилева на слова Ниркомского, получившая широкое распространение. Тургенев воспринимал ее как народную песню. Во французском переводе он сопроводил упоминание этой песни сноской: «Air national russe» (русская народная песня). В черновом автографе первоначально было: «принялась напевать вполголоса какую-то песенку». Песня, которую поет Ася, должна, по замыслу писателя, выразить и близость девушки к народу (она действительно думает о своей матери и мысленно обращается к ней), и чуткость ее (Ася является г-ну H. H. в образе простой русской девушки после того, как в нем особенно живо проснулась тоска по родине).
    
…умно и тонко рассуждали — какое собственно значение художника в наш век. — В черновой рукописи Тургенев передавал аналогичное содержание и первой беседы г-на H. H. с Гагиным: «Мы говорили об искусстве (Гагин занимался живописью), о Риме…» Тургенев очень интересовался современной живописью. Во время работы над повестью «Ася» он часто встречался в Риме с художниками и посещал студию А. А. Иванова (1806–1858) и знакомился с его творчеством.
    
От него, несмотря на его шляпу à la Van Dyck и блузу, так и веяло мягким, полуизнеженным, великорусским дворянином… — Гагин подражал в своем костюме французским художникам, которые, демонстрируя свою независимость от буржуазного заказчика, равнодушие к материальным благам и к мнению обывателей, одевались как простые рабочие — «блузники».
    
…это был какой-то французский роман. — Однако я ваш выбор похвалить не могу… — Во многих письмах 1857 г. Тургенев выражал скептический взгляд на современную французскую беллетристику (см., например, письма Тургенева к И. И. Панаеву от 16 (28) декабря 1856 г. и С. Т. Аксакову от 27 декабря 1856 г. (8 января 1857 г.).
    
…я читал Гагину «Германа и Доротею». — Идиллическая поэма Гёте «Герман и Доротея» (1797) была проникнута симпатией к трудовой жизни простых людей, уважением к их мужеству и доблести. Эта поэма была близка Тургеневу, автору «Записок охотника», и Л. Толстому. Толстой рекомендовал своим детям, в числе прочих произведений, читать «Германа и Доротею» (Толстой С. Л. Указ. соч., с. 324). Вместе с тем русские читатели остро ощущали немецкий колорит этого произведения. Так, например, Фет в своих очерках «Из-за границы» писал: «Кто бы ни воссоздавал Германии < …> никогда не представит той полной и верной картины, которая всецельно возникает при внимательном чтении „Германа и Доротеи“ Гёте. Только <..> изучив бессмертную идиллию Гёте, вы поймите тайный идеал Германии…» (Совр, 1857, № 2, т. LXI, с. 243). Поэтому Тургенев говорит о попытке Аси «быть домовитой и степенной, как Доротея» (с. 164, строки 38–39) с мягкой иронией, которая в черновом автографе звучит более определенно, чем в окончательном тексте. В черновой редакции он писал, что Ася здесь проявила подражательность, «которую величают восприимчивостью».
    
…молодые длинноволосые странники по чистым дорогам… — Речь идет о паломниках, посещавших местные святыни. Первоначально Тургенев предполагал здесь поместить описание религиозной процессии, которое затем было дано в главе IX.
    
…что это за сказка о Лорелее? Ведь это ee скала виднеется? Говорят, она прежде всех топила, а как полюбила, сама бросилась в воду. — Скала Лорелеи (Lurlei или Elfenfels) находится между Санкт-Гоаром и Обервезелем, подымается на 132 метра над водой; представляла большую опасность для судов. С ней связано много легенд. Легенда, которую рассказывает Ася, ближе всего по своему сюжету к романсу Клеменса Брентано «Лорелея», включенному в его роман «Годви» (1801–1802), и к стихотворению Г. Гейне «Не знаю, что значит такое» (цикл «Опять на родине», 1823). Сюжет этой легенды обрабатывался также многими другими романтическими поэтами, например Иозефом фон Эйхендорфом (Eichendorff; 1788–1857).
    
…толпа богомольцев тянулась внизу по дороге с крестами и хоругвями. — В черновой рукописи Тургенев говорит определенно, что паломники шли «поклониться святыне Санкт-Гоара». Происхождение города Санкт-Гоар легенда связывала с деятельностью проповедника евангелия святого Гоара (конец VI — начало VII в.). В алтаре церкви города хранилось изображение святого Гоара.
    
Где нынче крест и тень ветвей / Над бедной матерью моей! — Ася перефразирует строки строфы XLVI главы 8-й «Евгения Онегина». У Пушкина: «Над бедной нянею моей».
    
Ганхен — Hannchen, немецкая уменьшительная форма имени Анна.
   
   
    
     
Рудин
    
    Источники текста
    
Рудин. План. Копия чернового автографа, снятая в 1929 г. Н. В. Измайловым с утраченного впоследствии оригинала (ИРЛИ, Р. 1, оп. 29, № 48). Датируется началом июня 1855 г. — до 5 (17) — см. ниже, с. 466–467. Опубликован в статье Г. В. Прохорова «Творческая история романа „Рудин“» — Т сб (Бродский), с. 115–117; см. также в комментарии М. К. Клемана к роману в книге: Т, Рудин, 1936, с. 436–442.
    
Рудин. Отрывок из эпилога романа со слов: «… но не до строгости теперь» (стр. 319, строка 37) и кончая словами: «И да поможет господь всем бесприютным скитальцам» (стр. 322, строка 16). Автограф; один лист наборной рукописи. На второй странице подпись автора: Ив. Тургенев (ГБЛ, ф. 306, картон 1, № 7).
    
Совр, 1856, № 1, отд. 1, с. 5–68. Часть первая; 1856, № 2, отд. 1, с. 159–220. Часть вторая.
    
Т, 1856, ч. 3, с. 119–318.
    
Т, Соч, 1860–1861, т. IV, с. 3–134.
    
Т, Соч, 1865, т. III, с. 241–386.
    
Т, Соч, 1868–1871, ч. 3, с. 237–378.
    
Т, Соч, 1874, ч. 3, с. 237–376.
    
Т, Соч, 1880, т. III, с. 1–144.
    
Впервые опубликовано — без концовки эпилога (см. с. 322), с подзаголовком «Повесть», — в Совр, 1856, № 1 и 2, с подписью: Ив. Тургенев (ценз. разр. 31 декабря 1855 г. и 5 февраля 1856 г.).
    
Печатается по тексту Т, Соч, 1880 с учетом списков опечаток, приложенных к Т, Соч, 1874 и Т, Соч, 1880, с устранением явных опечаток, не замеченных Тургеневым, а также со следующими исправлениями по другим источникам:
    
Стр. 199, строки 33–34: «В ней было и тесно, и душно, и дымно» вместо «В ней было тесно и душно, и дымно» (по всем другим источникам).
    
Стр. 206, строка 3: «Так как же-с прикажете доложить» вместо «Так как же-с, прикажите доложить» (по всем источникам до Т, Соч, 1874).
    
Стр. 211, строка 36: «Александра Павловна велели» вместо «Александра Павловна велела» (по Т, Соч, 1856, Т, Соч, 1860–1861, Т, Соч, 1865).
    
Стр. 226, строки 30–31: «жажды самоуничижения» вместо «жажды самоунижения» (по всем другим источникам).
    
Стр. 231, строка 5: «сурово взглянув» вместо «сурово взглянул» (по всем другим источникам).
    
Стр. 233, строки 16–17: «вы лишаетесь» вместо «вы лишитесь» (по Т, 1856, Т, Соч, 1860–1861, Т, Соч, 1865).
    
Стр. 242, строки 33–34: «непонятыми» вместо «непонятными» (по всем другим источникам).
    
Стр. 250, строка 37: «кто дерзает любить?» вместо «кто дерзнет любить?» (по всем источникам до Т, Соч, 1874).
    
Стр. 258, строки 9-10: «с восторженным наслаждением» вместо «с торжественным наслаждением» (по всем другим источникам).
    
Стр. 258, строка 40: «вот я и влюбился» вместо «вот и я влюбился» (по всем другим источникам).
    
Стр. 259, строка 8: «Да что!» вместо «Да что?» (по всем другим источникам).
    
Стр. 261, строка 1: «И так вы и расстались с вашей девицей?» вместо «И так вы расстались с вашей девицей?» (по всем источникам до Т, Соч, 1874).
    
Стр. 267, строки 2–3: «Оба посмотрели друг другу в глаза» вместо «Оба посмотрели друг на друга в глаза» (по всем другим источникам).
    
Стр. 268, строки 4–5; «рассказывать о какой-то необыкновенной собаке» вместо «рассказывать о какой-то обыкновенной собаке» (по всем другим источникам).
    
Стр. 269, строка 5: «В половине десятого Рудин уже был в беседке» вместо «В половине девятого Рудин уже был в беседке» (по Т, 1856, Т, Соч, 1860–1861, Т, Соч, 1865; в предшествующем тексте сказано, что Рудин условился о свидании с Натальей — «около десяти»).
    
Стр. 271, строка 31: «Губы его слегка подергивало» вместо «Губы его слегка передергивало» (по всем другим источникам).
    
Стр. 286, строка 1: «изобразилось» вместо «изображалось» (по всем другим источникам).
    
Стр. 295, строка 29: «накипев в груди» вместо «накипев на груди» (по Т, 1856, Т, Соч, 1860–1861, Т, Соч, 1865).
    
Стр. 297, строка 3: «Кончено» вместо «Конечно» (по всем другим источникам).
    
Стр. 300, строка 22: «собираясь залаять» вместо «сбираясь залаять» (по всем другим источникам).
    
Стр. 302, строка 35: «а они» вместо «и они» (по всем источникам до Т, Соч, 1874).
    
Стр. 309, строки 32–33: «промолвил Лежнев» вместо «продолжал Лежнев» (по всем другим источникам).
    
Стр. 315, строка 3: «общеполезное дело» вместо «общее полезное дело» (по всем другим источникам).
    
Стр. 316, строка 2: «бросались» вместо «бросились» (по всем другим источникам).
    
Стр. 317, строка 31: «и, клянусь тебе», вместо «а, клянусь тебе» (по всем источникам до Т, Соч, 1874).
    
Стр. 321, строка 39: «все мы» вместо «мы все» (по всем другим источникам).
    
Первоначально (в Совр) «Рудин» был разделен на две части: «Часть первая» охватывала главы I–VI, «Часть вторая» — VII–XII и эпилог (без заключительной сцены); главы были разбиты пробелами на подглавки. Деление на части было снято уже в T, 1856, ряд типографских пробелов внутри глав был устранен в Т, Соч, 1868–1871, а частично — в Т, Соч, 1880. Роман подвергался от издания к изданию мелкой, но тщательной правке. Из наиболее значительных исправлений необходимо отметить, в частности, исключение в Т, Соч, 1856 из рассказа Пигасова о Чепузовой (в главе II) диалога ее с племянником, написанного в натуралистических тонах: «Ну-с, встречаю я Чепузову, говорю ей: „Ваш племянник, я слышал, скончался“; а она мне: скончался, батюшка. Африкан Семеныч, скончался; и вообразите себе, говорит она, приходит ко мне мой племянник и говорит: тетенька, говорит, я что-то нездоров… А у самого внутри так и переливает: бу, бу, бу, бу, бу, бу, бу… у… у… у… бу, бу, бу… у… у… у… Он мне говорит: живот, тетенька, у меня болит, а я ему — врешь: это у тебя пах болит! пах! пах! Он свое твердит, а я ему: это у тебя пах! пах! пах! Лечи пах! Что же вы думаете, ведь не послушался — и помер. А заметьте, — подхватил с торжествующим лицом Пигасов, ведь от холеры умер племянник, от холеры, а Чепузова кричит: пах! пах!
    
— Что за пустяки! что за пустяки! — твердила сквозь смех Дарья Михайловна.
    
— Да клянусь же вам честью, так и кричит: пах! пах! Оглушила даже, в такой азарт вошла. Словно перестрелка поднялась. Пах! пах! Так пристала… насилу отвязалась» (см.: Т, ПСС и П, Сочинения, т. VI, с. 468). Диалог был снят, вероятно, по совету С. Т. Аксакова, который писал Тургеневу 7 (19) февраля 1856 г.: «…скажите ради бога, как при Вашем вкусе, также и чувстве приличия могла написаться известная страница (я разумею: бурчанье в животе и пах, пах) в начале Вашей повести? Воля Ваша, а этому причиною цинизм петербургского общества» (Рус Обозр, 1894, № 12, с. 578; искажения публикации исправлены по подлиннику, хранящемуся в ИРЛИ). Важный для обрисовки образа Рудина штрих дает дополнение, внесенное в Т, Соч, 1860–1861: «начал Рудин мягко и ласково, как путешествующий принц» вместо «начал Рудин» (см.: Т, ПСС и П, Сочинения, т. VI, с. 469). Из характеристики Натальи, которая приводится в начале V главы, наоборот, в Т, Соч, 1860–1861 после слов: «работала охотно» исключается замечание «хотя ничего ей не давалось сразу» (см. там же), вследствие того, что оно было отнесено Тургеневым к другой его героине — Лизе из «Дворянского гнезда» (см. гл. XXXV).
    
Концовка эпилога романа о гибели Рудина на парижских баррикадах впервые появилась в издании Т, Соч, 1860–1861. В том же издании фразу Рудина в эпилоге «Я отправляюсь к себе в деревню на жительство» Тургенев изменил на «Меня отправляют к себе в деревню на жительство» (см. с. 310), указывая этим на вынужденный полицейский характер отъезда Рудина после его неудавшейся учительской деятельности. Эти изменения стали возможны благодаря некоторому облегчению к этому времени цензурных условий. Тургенев придавал им большое значение и в письме к А. А. Фету от 11 (23) января 1861 г. сетовал на издателя Основского, не выславшего ему экземпляр IV тома, который был ему нужен, чтобы проверить, «попали ли в текст некоторые изменения и прибавления — как, например, конец „Рудина“».
    
В конце 1862 г. вышел в Париже французский перевод «Рудина» вместе с «Дневником лишнего человека» и «Тремя встречами», выполненный, как указано в заглавии книги, Луи Виардо в сотрудничестве с Тургеневым, т. е. фактически — самим автором, так как Луи Виардо недостаточно хорошо знал русский язык: «Dimitri Roudine, suivi du Journal d’un homme de trop et de Trois rencontres. Traduit par L. Viardot en collaboration avec I. Tourguénieff». Paris, Hetzel, 1862, in-18, 347 p.
    
Перевод очень близок к русскому тексту, но дает некоторые — сравнительно немногие — отступления:
    
Глава I разделена на две и общее количество глав — 13 вместо 12; опущена или упрощены фразы и выражения, малопонятные французскому читателю, и введено несколько дополнений и изменений, в большинстве случаев не влияющих на смысл текста, но поясняющих его. Наиболее значительно изменение в главе III (II русского текста): слова, относящиеся к Волынцеву («Он чертами лица очень походил на сестру» и т. д. — см. с. 217, строки 23–25) отнесены к Наталье: «Les traits de Natalie rappelaient ceux de sa mère, mais leur expression était moins vive et moins animée. Ses beaux yeux caressants avaient un regard triste» («Черты лица Натальи напоминали черты ее матери, но их выражение было менее живо и одушевленно. Взор ее красивых ласковых глаз был грустен»).
    
В главе XIII (XII русского текста) слова Пигасова «Посмотрите, он кончит тем, что умрет где-нибудь в Царевококшайске или в Чухломе…» и проч. переданы так: «Il finira, croyez-moi, par mourir n’importe où, soit en prison, soit en exil» («Он кончит, поверьте, тем, что умрет где-нибудь в тюрьме или в ссылке»).
    
В той же главе к словам Лежнева о Рудине: «натуры-то, собственно, в нем нет» добавлено: «Ce qui lui manque, c’est la volonté, c’est le nerf, la force» («Чего ему не хватает, так это воли, это чувства, силы»).
    
Время работы над «Рудиным» определяется собственноручной пометой Тургенева на черновом автографе, не дошедшем до нас, но описанном П. В. Анненковым в его воспоминаниях о Тургеневе. На черновике романа, как свидетельствует Анненков, Тургенев надписал: «Рудин. Начат 5 июня 1855 г., в воскресенье, в Спасском; кончен 24 июля 1855 г. в воскресенье, там же, в 7 недель. Напечатан с большими прибавлениями в январ. и февр. книжках „Современника“ за 1856 г.» (Анненков, с. 408).
    
2 июня 1855 г., после отъезда из Спасского В. П. Боткина, Д. В. Григоровича и А. В. Дружинина, гостивших там три недели, Тургенев решает приняться за работу. Первоначально он думает обратиться к незавершенному роману «Два поколения», начатому еще в 1852 г. «Я пока ничего не делаю, — пишет он С. Т. Аксакову 2 (14) июня 1855 г., — но собираюсь приняться снова за свой роман и переделать его с основанья». Однако работы над «Двумя поколениями» Тургенев не возобновил, а приступил 5 (17) июня 1855 г. к осуществлению нового замысла — «большой повести», как первоначально он назвал роман «Рудин» (см. письмо к И. И. Панаеву от 13 (25) июня 1855 г.).
    
Обозначая 5-м июня начало работы над «Рудиным» (см. выше свидетельство Анненкова), Тургенев, очевидно, имел в виду начало писания текста романа. Перед этим, в очень короткий промежуток между 2-м и 5-м июня — быть может, за один день — был записан план романа, уже обдуманный, вероятно, автором. На большую спешность работы указывает небрежная карандашная запись плана со множеством сокращений и недописанных слов (более детальный его анализ невозможен вследствие утраты автографа).
    
17 (29) июня 1855 г. Тургенев писал В. П. Боткину: «Желал бы я хоть на этот раз оправдать малейшую часть надежд, тобою на меня возлагаемых; написал сперва подробный план повести, обдумал все лица и т. д. Что-то выйдет? Может быть — чепуха. Посмотрим, что-то скажет эта последняя попытка?» Говоря о «последней попытке», Тургенев имел в виду свои творческие поиски «новой манеры», выразившиеся, в частности, в переходе от рассказов к большой форме повествования, первым опытом которой был роман «Два поколения».
    
Работа над «Рудиным» носила очень интенсивный и напряженный характер. 27 июня (9 июля) 1855 г. Тургенев извещал И. И. Панаева: «Повесть я пишу деятельно (уже 66 страниц написано) и к желаемому тобою времени доставлю». 4 (16) июля 1855 г. в письме к Н. П. Еропкиной Тургенев сообщал, что «уже написал половину». В. П. Боткину 9 (21) июля он писал: «Я сильно работаю и воспользуюсь моим невольным затворничеством — авось что-нибудь удачное выйдет! По крайней мере то́ могу сказать, что добросовестнее я никогда не работал». И, наконец, 24 июля (5 августа) в письме к M. H. Толстой Тургенев сообщает об окончании работы над первой редакцией «Рудина»: «Повесть я кончил — и, если буду жив, привезу ее в пятницу».
    
Дописав «повесть», Тургенев стремится отдать ее на суд друзей, с мнением которых он постоянно считался. В письме к П. В. Анненкову от 25 июля (6 августа) 1855 г. он просит его по возвращении из Симбирска заехать в Спасское для ознакомления с «Рудиным». «От нечего делать, — пишет Тургенев, — принялся я за работу и окончил пребольшую повесть, над которой трудился так, как еще ни разу в жизни не трудился. Совершенно не знаю, удалась ли она мне. Мысль ее хороша — но исполнение — вот в чем штука. Я вам я ее прочту — если вы, по обыкновению, не надуете меня и приедете ко мне в сентябре». В тот же день в письме к В. П. Боткину и Н. А. Некрасову он пишет, обращаясь к Боткину: «Я воспользовался невозможностью ездить на охоту и вчера окончил большую повесть листов в 7 печатных. Писал я ее с любовью и обдуманностью — что из этого вышло — не знаю. Дам ей полежать, потом прочту, поправлю, а списавши, пошлю к тебе — что-то ты скажешь? Что-то скажет Некрасов?» Через несколько дней, по всей видимости 29 июля (10 августа), в пятницу, как и обещал, Тургенев едет в Покровское и читает «Рудина» M. H. и В. П. Толстым. Судя по воспоминаниям M. H. Толстой, записанным Стаховичем, чтение произвело на слушателей благоприятное впечатление. «Мы были поражены, — вспоминала в 1903 г. M. H. Толстая, — небывалой тогда живостью рассказа и содержательностью рассуждений. Автор беспокоился, вышел ли Рудин действительно умным среди остальных, которые умничают. При этом он считал не только естественной, но и неизбежной растерянность этого „человека слова“ перед сильнейшей духом Наташею, готовой и способной на жизненный подвиг» (Орловский вестник, 1903, № 224).
    
Таким образом, как видно из рассказа M. H. Толстой, уже на этой ранней стадии Тургенева больше всего тревожила фигура Рудина, которого он, с одной стороны, противопоставляет окружающей среде; а с другой — ставит ниже героини романа. M. H. Толстая вскоре после посещения Тургенева написала ему письмо с отзывом о «Рудине», которое до нас не дошло. О содержании его можно судить по ответному письму Тургенева от конца июля — начала августа 1855 г., в котором он благодарил Толстую «за всё», что она ему писала «о характере Натальи». «Все Ваши замечанья верны, — писал Тургенев, — и я их приму к сведению и переделаю всю последнюю сцену с матерью. Если б и она и Рудин, как это слишком часто случается в жизни, преувеличивали (положим, бессознательно) свои чувства — то я был бы прав; но Наталья во всяком случае была искренна. Еще раз спасибо Вам за Ваше письмо. В делах сердца женщины — непогрешительные судьи — и нашему брату следует их слушаться».
    
Как это письмо, так и письмо к С. Т. Аксакову от 3 (15) августа 1855 г. свидетельствуют о том, что в конце июля и в августе 1855 г. Тургенев продолжал дорабатывать «Рудина», вносить в него изменения. «Коли Пушкины и Гоголи трудились и переделывали десять раз свои вещи, — писал он С. Т. Аксакову, — так уже нам, маленьким людям, сам бог велел. А то придет порядочная мысль в голову, поленишься обдумать ее хорошенько да обделать как следует — и выйдет какая-то смутная чепуха. Это со мною не раз случалось — и я дал себе слово вперед не позволять себе этого». Каковы были эти летние переделки — неизвестно, так как черновая рукопись «Рудина» не сохранилась. Неясно, осуществил ли Тургенев и свое намерение переписать повесть, как предполагал в письме к В. П. Боткину и Н. А. Некрасову. Скорее можно предположить, что рукопись была перебелена (о переписке начисто глав из «Рудина» упоминает в своих воспоминаниях о селе Спасском-Лутовинове Ф. Бизюкин — см.: Рус Вести, 1885, № 1, с. 359–360), и Тургенев собирался предстать с нею в октябре 1855 г. перед своими «литературными советчиками». Момент этот был для него очень важным и в смысле утверждения в своем творческом призвании. «Мне всё что-то кажется, — писал он 20 августа (1 сентября) 1855 г. А. В. Дружинину, — что собственно литературная моя карьера кончена. — Эта повесть решит этот вопрос».
    
К 7 (19) октября Тургенев прибыл из Спасского в Москву, а 13 (25) октября выехал оттуда вместе с В. П. Боткиным в Петербург, где вскоре прочел «Рудина» редакционному кружку «Современника». На чтении присутствовали, в частности, В. П. Боткин, Н. А. Некрасов, И. И. Панаев. 17(29) октября 1855 г. Тургенев сообщал M. H. и В. П. Толстым: «Повесть я свою прочел — она понравилась — но мне сделали несколько дельных замечаний, которые я принял к сведению».
    
Всю вторую половину октября, ноябрь и декабрь Тургенев перерабатывает «Рудина», внося в его текст изменения и, в частности, дополняя его. В процессе переделок он вновь неоднократно читает роман своим приятелям, среди которых, как известно из «Воспоминаний…» Н. Г. Чернышевского, были, кроме В. П. Боткина и Н. А. Некрасова, А. В. Дружинин, Е. Ф. Корш, Н. X. Кетчер (см.: Чернышевский, т. I, с. 738).
    
В процессе переработки создается несколько вариантов текста «Рудина». Вопрос об их составе и соотношении с первоначальной, созданной в Спасском редакцией ввиду отсутствия автографов может быть в какой-то мере прояснен путем сопоставления текста сохранившейся копии первоначального плана романа с его окончательным печатным текстом. Выводы из этого сопоставления могут быть пополнены эпистолярными и мемуарными свидетельствами о направлении творческой работы Тургенева над «Рудиным» в Петербурге.
    
План был составлен, как указано выше, между 2 (14) и 5 (17) июня. 10 (22) июля 1855 г. Тургенев писал Н. А. Некрасову: «Очень мне будет любопытно знать, что вы <„приятели“> скажете о моей повести; я ее обдумывал долго — и в первый раз написал подробный план, прежде чем приступить к исполнению». Такой приступ к работе был в ту пору необычным для творческой практики Тургенева: будучи впервые применен в «Двух поколениях», позднее он стал характерным для его романов.
    
План предварен списком персонажей, «лиц» романа. Перечень этот, не в пример подробным «формулярам» в планах к последующим романам, очень краткий, неразвернутый, состоящий в основном из одних имен и фамилий, указания возраста и иногда семейного или общественного положения. Центральный герой романа первоначально был назван Дмитрием Петровичем Рудиным, что говорит о некоторой связи его образа с замыслом романа «Два поколения», где должен был фигурировать Дмитрий Петрович Гагин (см. в наст. томе примечания к «Двум поколениям», с. 525), и с ненаписанной комедией «Компаньонка», от которой дошел до нас список действующих лиц с персонажем Дмитрием Петровичем Звановым (см.: Бродский Н. Л. Тургенев — драматург. Замыслы. — В кн.: Центрархив, Документы, с. 6–8, и наст. изд., т. 2, с. 524). Наталья Ласунская и в списке и в плане носит имя Маши, как и героиня созданной незадолго до «Рудина» повести «Затишье». Фамилии Александры Павловны Липиной и ее брата Сергея Павловича Волынцева долго варьируются. Среди ряда фамилий — Пасынковы. Александра Павловна же мыслилась незамужней. Пандалевский сначала именовался Падкалаевым. Басистов, названный так в окончательном тексте, был в списке Лещовым, потом — Басовым. Фамилия Лещова была на какой-то момент закреплена и за Лежневым. Возможно, что факт обозначения обоих героев в списке одной фамилией является результатом общности функции их образов в романе — воплощать общественные силы, соотнесенные в том или ином аспекте с Рудиным.
    
Другое значительное изменение касается возраста Рудина и Лежнева. По списку «лиц» Рудину — 27 лет, Лежневу — 40. В окончательном тексте возраст Рудина определяется в 35 лет, а Лежнева — в 30. Эта перемена обусловлена введением в роман студенческих воспоминаний Лежнева о кружке Покорского (см. об этом ниже), участниками которого выступают оба героя, причем Рудин как старший товарищ в ту пору является «учителем», высшим авторитетом для Лежнева.
    
В плане в основных чертах уже намечено композиционное построение романа. Действие развивается вокруг основных четырех моментов — начинается прогулкой Александры Павловны, описанием дома и салона Ласунской и кончается отъездом Рудина и разговором о нем. События следуют в том же порядке, лишь располагаясь более компактно внутри глав за счет объединения, а иногда и некоторого сокращения материала: вместо 14 глав по плану — в окончательном тексте 12[92].
    
Сжимая отдельные эпизоды, отбрасывая ненужные для основного действия или повторяющиеся перипетии, Тургенев проявлял характерное для него стремление к экономному использованию повествовательного материала. Так, в первой главе окончательной редакции он объединил содержание персон и большой части второй главы плана, начиная с прогулки Александры Павловны Липиной и посещения ею крестьянской избы и кончая «известием» об ожидаемом в доме Ласунской госте.
    
Относительно главы II Тургенев колебался и дал два ее плана. В первом варианте он хотел описать дом Дарьи Михайловны и ее гостей, в том числе и Рудина, во втором — продолжить разговор Липиной и Пандалевского об ожидаемом приезде в усадьбу Рудина. Пандалевский передал Александре Павловне и ее брату приглашение Ласунской приехать к обеду. Этот материал Тургенев перенес в первую главу окончательной редакции, а во второй ее главе оставил лишь описание дома Ласунской, дополнив его изображением «салона», которое по плану предполагалось дать в третьей главе.
    
Содержание главы IV (в тексте романа — III) упрощается: снимается сцена между Машей — Натальей и Рудиным в саду, так как аналогичная сцена намечена в главе VIII плана и затем реализована в главе VII окончательного текста романа. В плане главы XII (в тексте романа — XI) предполагалось после свидания Рудина и Натальи у Авдюхина пруда еще одно объяснение героя и героини. Оно исключено и в окончательном тексте заменено письмом-исповедью Рудина. Вместо прощального письма Рудина к г-же Ласунской, также указанного в плане этой главы, введена сцена их «официального» прощания. Но художественные соображения вызывают далеко не всегда сокращение плана при его реализации. В ряд глав плана вносятся в процессе работы значительные изменения и дополнения. Некоторые сюжетные линии, намеченные в плане, отбрасываются, другие же, наоборот, развиваются. Так, первоначально, параллелью к роману Рудина и Маши — Натальи должен был быть изображен роман Липиной и Пандалевского, что нашло отражение в плане глав III и X. Не считая, однако, по всей вероятности, Пандалевского по мелкости и незначительности его характера достойной для сопоставления с Рудиным фигурой, Тургенев устранил эту параллель. Рудина в отношениях его с Натальей в окончательном тексте оттеняет, с одной стороны, влюбленный в нее Волынцев, с другой — Лежнев, женившийся на Александре Павловне Липиной. В связи с этой переменой не реализуется осложняющая определившийся сюжет линия Маши — Натальи и Лещова — Лежнева, а также Рудина и Липиной, которая намечалась во II и X главах плана. В результате глава X плана фактически отпадает.
    
Расширяются главы III, VI и XIV плана. Особое значение имеет переработка главы VI, куда Тургенев вносит рассказ Лежнева о кружке Покорского и о Рудине как об участнике этого кружка. Это дополнение появилось в одной из промежуточных редакций в середине ноября 1855 г., о чем свидетельствует Н. А. Некрасов в письме к В. П. Боткину от 24 ноября 1855 г. (см. об этом ниже).
    
В этом же письме Некрасов сообщает о работе Тургенева над концом «Рудина», которая нашла отражение во второй половине главы XII и в первой части эпилога, вероятно, написанных Тургеневым заново. 3 (15) декабря 1855 г. он извещал В. П. Боткина: «Я уже многое переделал в „Рудине“ и прибавил к нему. Некрасов доволен тем, что я прочел ему, — но еще мне остается потрудиться над ним. К 15-му числу, я надеюсь — всё будет кончено».
    
План последней главы — XIV, соответствующей в тексте романа XII, предусматривает «разговор о Рудине». Тургенев при переработке вводит происходящую одновременно с этим разговором в доме Лежнева короткую сцену на проезжей дороге, где изображается один из характерных моментов скитальческой одинокой жизни Рудина, и пишет заново эпилог, рисующий заключительную встречу Лежнева с постаревшим Рудиным в гостинице губернского города. Из рассказа Рудина своему старому товарищу читатель узнает о новой стороне жизни героя — его неудавшихся попытках общественной деятельности. Концовка (главы XII, не отраженная в плане, была, вероятно, написана, как эпилог, в Петербурге во второй половине ноября — первой половине декабря 1855 г. Такое предположение, исходя из сопоставления с планом, высказал впервые М. К. Клеман (см.: Т, Рудин, 1936, с. 441). Рудин в финале главы XII окончательного текста изображен уже не таким, каким он был в усадьбе Ласунской, а постаревшим, вступившим в новый период своей жизни: «пора его цветения, видимо, прошла». Эта сцена, как и эпилог, выдержана в одном и том же грустном тоне и служит переходным звеном от характеристики Рудина, сделанной Лежневым в главе XII, к образу Рудина в эпилоге.
    
В конце того же года Тургенев вновь пересматривает всю первую часть романа и дополняет главу III «импровизацией» Рудина — его речью в салоне Ласунской о необходимости «надломить упорный эгоизм своей личности» и рассказанной им «скандинавской легендой». Около 10–11 (22–23) декабря 1855 г. Тургенев писал Некрасову: «…„Рудина“ (1-ю часть) пришлю тебе сегодня же. Я теперь ее окончательно прохожу — прочти (я замечу страницу) импровизацию Рудина — и скажи, так ли, — исправить еще можно». Тургенев продолжал работать над романом и в корректуре (см. записку его к Некрасову от декабря 1855 — января 1856 г.), а впоследствии пересматривал, подготавливая каждое новое издание.
    
Такова внешняя история работы Тургенева над его первым законченным романом, от первого наброска плана в начале июня до завершения окончательного текста в середине декабря 1855 г.[93]
    
Работая над «Рудиным» летом и осенью 1855 г., Тургенев называл его в письмах этого времени к И. И. Панаеву, В. П. Боткину, Н. П. Еропкиной, Н. А. Некрасову и др. «повестью», «большой повестью», «пребольшой повестью», иногда — «большой вещью». Вслед за Тургеневым, «повестью» (в отличие от «романа», т. е. «Двух поколений») называет «Рудина» и Некрасов в письмах, относящихся к осени 1855 г. (см.: Некрасов, т. X, с. 232, 249, 259). Но в печати Некрасов не раз в то же время определяет «Рудина» как роман. Так, в «Заметках о журналах за октябрь 1855 года», сообщив, что Тургенев «окончил и отдал уже нам новую свою повесть, под названием „Рудин“», он замечает: «…по объему это — целый роман» (там же, т. IX, с. 352; ср. с. 374); и в «Заметках о журналах за декабрь 1855 и январь 1856 года» он также говорит о «Рудине», «который назван автором повестью», но «более относится к области романа» (там же, т. IX, с. 382). С подзаголовком «Повесть» (Часть первая) роман был опубликован в январском номере «Современника» 1856 г.; без определения жанра он вошел в том же году в издание «Повестей и рассказов» Тургенева. Но, несомненно, сам Тургенев, как и Некрасов, отдавал себе отчет в том, что «Рудин» выходит из жанровых рамок повести; в Т, Соч, 1860 он включил его в третий том вместе с «Дворянским гнездом» и «Накануне». Однако в трех последующих изданиях — Т, Соч, 1865, Т, Соч, 1869, Т, Соч, 1874 — Тургенев, отделив «Рудина» от других романов, поместил его в одном томе с повестями 1850-х годов, и только в последнем авторизованном издании (Т, Соч, 1880) снова включил его, на первом месте, в число романов. Об этом было сказано в «Предисловии» ко всем шести романам, помещенном в третьем томе издания, где Тургенев писал: «Решившись в предстоящем издании поместить все написанные мною романы („Рудин“, „Дворянское гнездо“, „Накануне“, „Отцы и дети“, „Дым“ и „Новь“) в последовательном порядке, считаю нелишним объяснить, в немногих словах, почему я это сделал. — Мне хотелось дать тем из моих читателей, которые возьмут на себя труд прочесть эти шесть романов сподряд, возможность наглядно убедиться, на сколько справедливы критики, упрекавшие меня в изменении однажды принятого направления, в отступничестве и т. п. Мне, напротив, кажется, что меня скорее можно упрекнуть в излишнем постоянстве и как бы прямолинейности направления. Автор „Рудина“, написанного в 1855-м году, — и автор „Нови“, написанной в 1876-м, является одним и тем же человеком».
    
Перемена в жанровом определении, даваемом Тургеневым своему произведению, была вызвана отнюдь не только формальными основаниями, тем более — не была случайной. Замена понятия «повести» понятием «романа» диктовалась переработкой «Рудина» по существу, произведенной в конце 1855 года, расширением и углублением его общественно-исторических рамок, выходом за пределы индивидуально-психологической проблематики. С другой стороны, начатый в 1853 г. роман «Два поколения», с первых шагов задуманный в широкой, эпической, романной форме, затем временно оставленный, но в момент начала работы над «Рудиным» не окончательно брошенный, в жанровом смысле противопоставлялся замыслу «Рудина» как произведение иного типа. Отсюда и длительные колебания Тургенева в определении жанра «Рудина» и его места в творчестве 1850-х годов. Лишь значительно позднее, когда окончательно выработался и получил широкое признание новый тип романа — «тургеневский», «Рудин», сопоставленный с «Дворянским гнездом», «Отцами и детьми» и другими произведениями того же плана, занял место среди прочих романов Тургенева как равноправное с ними явление (см.: Цейтлин М. А. Развитие жанра в романах Тургенева «Рудин» и «Дворянское гнездо». — Уч. зап. Московскою обл. под. ин-та, т. LXXXV; Труды каф. русской лит-ры. М., 1960. Вып. 6, с. 205–240; Матюшенко Л. И. О соотношении жанров повести и романа в творчестве И. С. Тургенева. — В кн.: Проблемы теории и истории литературы. М., 1971, с. 315–326).
    
С переработкой, расширением и углублением рамок новой повести связано и изменение ее заглавия. П. В. Анненков, видевший черновую рукопись «Рудина», до нас не дошедшую, сообщает: «Повесть была первоначально озаглавлена: „Гениальная натура“, что потом было зачеркнуто, и вместо этого рукой Тургенева начертано просто: „Рудин“» (Анненков, с. 408).
    
Заглавие «Гениальная натура», по мнению некоторых современных исследователей[94], должно было звучать иронически, и Тургенев заменил его более нейтральным «Рудин», устранив тем самым декларативную авторскую оценку своего героя. Это в основном справедливое мнение нуждается в уточнении: расширяя и углубляя в процессе работы перспективу своего произведения, Тургенев должен был естественно отказаться от субъективно-оценочной формулировки заглавия ради вполне объективной и безоценочной. Определение Рудина должно было быть не подсказанным читателю, но вложенным в существо его изображения, в его оценку другими персонажами.
    
«Рудин» в том виде, в каком он был задуман и осуществлен в Спасском в июне-июле 1855 г., т. е. в той редакции, основой которой является составленный тогда план, был дальнейшим развитием и своего рода итогом целого ряда образов, тем и проблем, воплощенных в повестях и рассказах, стихотворных и прозаических, созданных Тургеневым в предшествующее десятилетие (см.: Бродский Н. Л. Генеалогия романа «Рудин». — Памяти П. Н. Сакулина, Сборник статей. М., 1931., «Никитинские субботники», с. 18–35). При этом надо учитывать, что «Рудин» вырастал не только из авторского литературного опыта. Первый роман Тургенева был органически связан многими своими сторонами с предшествующими русскими повестями и литературными очерками 1840 — 50-х годов. Очень близкие к «Рудину» образы и сюжетные мотивы — настолько близкие, что можно говорить о прямых реминисценциях — находятся в «нравственной повести» И. Панаева «Родственники» (Совр, 1847, № 1, с. 1 — 69; № 2, с. 213–260; см. в названной статье Н. Л. Бродского с. 24–32; см. также в кн.: Русская повесть XIX века. Л., 1973, с. 259–425). Рассказ о герое, по своему психологическому облику близком к Рудину, содержался также в указанной выше статье Панаева «Заметки и размышления Нового поэта по поводу русской журналистики» (см. с. 473, примеч. 3).
    
Вырабатывая принципы сюжетно-композиционной и образной системы «Рудина», Тургенев опирался не только на опыт своих русских предшественников, но учитывал и традиционные формы европейского романа, в первую очередь романов Ж. Санд. Психологическая завязка любовного конфликта в «Рудине» напоминает любовный треугольник в «Opace» (1843) Ж. Санд (см.: Каренин Владимир. Жорж Санд, ее жизнь и произведения. СПб., 1899, с. 19–20).
    
Однако, заимствуя некоторые элементы сюжета своего первого романа у Ж. Санд, Тургенев вступил с французской писательницей в творческое соревнование, стремясь, по его словам, к «полной Истине» художественного воспроизведения действительности, отсутствие которой он усматривал в произведениях Ж. Санд (см.: Батюто А. Тургенев-романист. Л., 1972, с. 295, 303–310).
    
Роман «Два поколения», писавшийся в 1852–1853 годах, носил, как можно думать (см. наст. том, с. 530–531), характер бытовой и психологический, но ни один из его персонажей не воплотил в себе достаточно рельефно типических черт «лишнего человека». Между тем Тургенев чувствовал необходимость довести до конца обработку этой важной для русской жизни темы, подвести некоторые итоги и дать дворянскому интеллигенту-соврсменпику свою оценку. К этому побуждали его не только литературные соображения (в их чистом виде никогда не имевшие для писателя решающего значения), но, прежде всего, та общественная обстановка, которая сложилась ко времени формирования замысла «Рудина». Впоследствии — в «Предисловии» к собранию романов в Т, Соч, 1880 — Тургенев указывал на то, что «Рудин» написан «в деревне, в самый разгар Крымской кампании» — и это указание имеет существенное значение: осада Севастополя глубоко волновала современников, видевших в ней предвестие исторического перелома; неожиданная смерть Николая I в разгар войны — 18 февраля ст. ст. 1855 г. — была тотчас истолкована в русском обществе как самоубийство, т. е. признание крушения всей системы тридцатилетнего царствования; Тургенев отозвался о смерти Николая, как «о потрясающем событии, которое занимает теперь все умы» (письмо к M. H. и В. П. Толстым от 25 февраля ст. ст. 1855 г.; см. статью Вл. Данилова «„Рудин“ И. С. Тургенева и Крымская война». — Русский филологический вестник, 1912, № 1–2, с. 81 — 102). Молодой Лев Толстой, несравненно менее, чем Тургенев, разбиравшийся тогда в политической обстановке, еще в первый период обороны Севастополя писал в своем дневнике 23 ноября 1854 г., что «Россия или должна пасть или совершенно преобразоваться» (Толстой, т. 47, с. 31). Очень точно охарактеризовал атмосферу пробуждения всеобщей общественной активности в связи с севастопольской эпопеей Н. В. Шелгунов, который писал в своих воспоминаниях: «… Россия точно проснулась от летаргического сна < …> все чувствовали, что порвался какой-то нерв, что дорога к старому закрылась < …> после Севастополя все очнулись, все стали думать и всеми овладело критическое настроение…» (Шелгунов Н. В. Воспоминания. М.; Пг., 1923, с. 67–68).
    
С другой стороны, именно в это время — с весны 1855 г. — стало очевидно для Тургенева и его ближайших друзей (П. В. Анненкова, В. П. Боткина, А. В. Дружинина, Д. В. Григоровича) появление в литературе новой общественной силы и нового, материалистического мировоззрения, в лице вошедшего в редакцию «Современника» Н. Г. Чернышевского. Его диссертация «Эстетические отношения искусства к действительности», ставшая известной Тургеневу в июле 1855 г., т. е. в период интенсивной работы над «Рудиным», была воспринята писателем как манифест этой новой общественной и философской силы, как отрицание всей системы сложившихся эстетических воззрений.
    
Все эти общественно-политические и литературные события побуждали Тургенева пересмотреть еще раз близкие ему образы дворянских интеллигентов. Теперь перед ним стояла задача не только дать объективную оценку «лишнему человеку», но и показать, как этот герой будет действовать в новых исторических условиях. Рудин — это первый тургеневский герой, вышедший на арену общественной борьбы, герой, вся жизнь которого проникнута стремлением быть полезным отечеству.
    
На первом этапе работы Тургенева над образом Рудина — в летние месяцы 1855 г. — писатель поставил перед собой для формирования образа своего героя определенный прототип — М. А. Бакунина. Это подтверждает поставленная в плане, вместо фамилии Рудина, буква «Б», указывающая на Бакунина как на его прообраз так же, как далее вместо имени Дарьи Михайловны было сначала написано: «Ал. Ос», что указывало на ее реальный прототип — А. О. Смирнову (см. с. 490–491). Сам Тургенев не отрицал наличия общих черт между Рудиным и М. А. Бакуниным — особенно в первой, написанной в Спасском, редакции романа. В письме к М. А. Маркович от 16 (28) сентября 1862 г. он писал: «Что за человек Бакунин, спрашиваете Вы? Я в Рудине представил довольно верный его портрет: теперь это Рудин, не убитый на баррикаде < …> Жаль его: — тяжелая ноша — жизнь устарелого и выдохшегося агитатора». В то же время Тургенев не считал образ Рудина копией с Бакунина (на это намекает он в письме к С. Т. Аксакову от 27 февраля (10 марта) 1856 г.: «Мне приятно < …> что Вы не ищете в Рудине копии с какого-нибудь известного лица…»). Некоторые черты Бакунина до его отъезда за границу в 1840 г. действительно присутствуют в образе Рудина (дар красноречия и «диалектики», т. е. умение спорить; философская одаренность и аналитический ум; интеллектуальное воодушевление при «холодности чувств» и отсутствии темперамента; стремление господствовать над сверстниками и вмешиваться в их личную жизнь и пр., вплоть до легкости, с которой тот и другой занимают деньги и живут на чужой счет); но основные из этих черт у Рудина представляют не индивидуальные свойства именно Бакунина, а типичны для целого круга «людей 40-х годов», представителем которого является Рудин[95].
    
О Бакунине как прототипе Рудина упомянул, не называя ни его, ни самого романа и его героя, Н. Г. Чернышевский в статье 1860 года, напечатанной в «Современнике» и посвященной книге Натаниэля Готорна «Собрание чудес, повести, заимствованные из мифологии» (Чернышевский, т. VII, с. 440–453). Здесь, давая «Рудину» общую резко отрицательную оценку, Чернышевский отметил, что героем этой повести, «как по всему видно, следовало быть человеку, мало писавшему по-русски, но имевшему самое сильное и благотворное влияние на развитие наших литературных (т. е. общественно-политических — в иносказании Чернышевского) понятий, затмевавшему величайших ораторов блеском красноречия, — человеку, не бесславными чертами вписавшему свое имя в историю, сделавшемуся предметом эпических народных сказаний» (там же, с. 449). Но Тургенев, продолжает Чернышевский, задумав повесть, которая «должна была бы иметь высокий трагический характер», стал, под влиянием друзей-советников, «переделывать избранный им тип, вместо портрета живого человека рисовать карикатуру, как будто лев годится для карикатуры» (там же). Подробный рассказ о работе Тургенева над «Рудиным» именно в связи с отражением в образе героя живых черт Бакунина содержится в воспоминаниях Н. Г. Чернышевского, написанных по просьбе А. Н. Пыпина в 1880-х годах — почти через 30 лет после описываемых событий[96]. Рассказ этот находится в значительном противоречии с тем, что писал Чернышевский о заключительном этапе работы Тургенева над образом Рудина в 1860 году, но возможно, что в нем точнее переданы многие факты, чем в полемической статье, недаром вызвавшей возмущение Тургенева. Но, каковы бы ни были фактические перипетии работы Тургенева над своим романом осенью 1855 г. и переработки образа его героя под влиянием советов друзей[97] (о чем мы, за отсутствием рукописей, можем судить лишь по очень скупым косвенным данным), общая направленность этой переработки шла от более точного соответствия образа Рудина своему прототипу к уменьшению прямых черт сходства между Рудиным и Бакуниным и, следовательно, к большей обобщенности и большей исторической значимости образа героя романа.
    
Здесь имело свое значение и то обстоятельство, что в период обсуждения в дружеском кругу первой редакции «Рудина», осенью 1855 г., Бакунин, выданный русским властям австрийским правительством, был заключен в Шлиссельбургской крепости, и давать его сатирический, отрицательный портрет было бы несвоевременно и неуместно (об этом говорит, рядом прозрачных намеков, Чернышевский в своих воспоминаниях). Некоторые отрицательные черты — рудименты первоначальной памфлетной характеристики — в образе Рудина остались; на них указывал Чернышевский как в статье 1860 года, так и в позднейших воспоминаниях. Но эти черты приобрели другое значение — из памфлета на Бакунина они превратились в необходимые элементы критики «человека 40-х годов», каким его видел Тургенев в период завершения работы над романом, и уже очень отдаленно напоминали немногим знавшим обстоятельства дела читателям о прототипе Рудина.
    
Переработка романа, произведенная Тургеневым в октябре — декабре 1855 г., определялась не только советами друзей и соображениями, связанными с образом героя в его отношениях к прототипу — Бакунину, но и другими обстоятельствами, влияние которых отражается в дополнениях к роману сравнительно с его планом и первоначальной редакцией. Первым и главным из них явилась смерть Т. Н. Грановского (4 октября ст. ст. 1855 г.) и его похороны в Москве, 7 октября, на которых Тургенев присутствовал. Об огромном впечатлении, произведенном на него этой неожиданной смертью, Тургенев писал 11 (23) октября 1855 г. Некрасову и 16 (28) октября 1855 г. С. Т. Аксакову и отозвался на нее некрологической статьей, написанной через несколько дней, — «Два слова о Грановском. Письмо к редакторам „Современника“» (см. наст. том, с. 325).
    
Смерть Грановского должна была оживить в памяти Тургенева воспоминания о московских философских кружках второй половины 1830-х годов. В этих кружках сам Тургенев, как известно, не принимал участия, но знал о них от своих друзей, их бывших руководителей и участников, с которыми сблизился в 1838–1840 гг. в Германии и Италии, — Станкевича, Грановского, Бакунина, Ефремова, а также от московских своих друзей — Боткина и К. С. Аксакова. К сведениям о московских кружках присоединялись и личные впечатления от петербургского круга Белинского 1840-х годов. Отсюда — желание и сознание необходимости дать изображение того времени, когда сформировались характеры и воззрения как Рудина, так и Лежнева, т. е. стремление углубить образ Рудина и поставить его в историческую перспективу, отсутствовавшую, вероятно, в первой редакции романа. Некоторые черты Грановского прямо отразились в Рудине: Грановский, по словам Тургенева в его некрологической статье о нем, «владел тайною истинного красноречия» (наст. том, с. 327); Рудин, как сказано в главе III по поводу его рассказа-импровизации «о значении просвещения», «владел едва ли не высшей тайной — музыкой красноречия» (наст. том, с. 229). Ап. Григорьев, стоявший вне круга друзей Тургенева по «Современнику», признавал несколько позднее, что Рудин «напоминает манеры, приемы и целый образ одного из любимейших людей нашего поколения», т. е. Грановского (Григорьев Ап. Собр. соч. / Под ред. В. Ф. Саводника. М., 1915. Вып. 10, с. 20)[98]. Эти сопоставления отнюдь не означают, что Грановский мог быть прототипом Рудина. Но некоторые черты, присущие обоим, указывают на типичность последнего, на его обобщенно-историческое значение — тем более, что сцена импровизации Рудина и его «скандинавская легенда» введены Тургеневым, по-видимому, в процессе переработки романа осенью 1855 г.
    
В том же направлении углубления исторической основы романа шло произведенное в октябре — декабре 1855 г. расширение «Рудина» двумя значительными эпизодами: рассказом Лежнева о своей молодости и общении с Рудиным в кружке Покорского (в главе VI) и «Эпилогом», содержащим описание последней встречи Лежнева с Рудиным в губернской гостинице. К первому из этих эпизодов примыкает и разговор о Рудине между Лежневым, его женой, Басистовым и Пигасовым (в главе XII), намеченный в плане (гл. XIV) как заключение всего романа.
    
Эти добавления (и, очевидно, в особенности главу VI) имел в виду Некрасов, когда писал В. П. Боткину 24 ноября (6 декабря) 1855 г.: «А Тургенев славно обделывает „Рудина“. Ты дал ему лучшие страницы повести, натолкнув его на мысль развить студенческие отношения Лепицина и Рудина. Прекрасные, сердечно-теплые страницы — и необходимейшие в повести! Теперь Тург<енев> работает за концом <над эпилогом>, который также должен выйти несравненно лучше. Словом, повесть будет и развита и закончена. Выйдет замечательная вещь. Здесь в первый раз Тург<енев> явится самим собою — еще все-таки не вполне, — это человек, способный дать нам идеалы, насколько они возможны в русской жизни. Ты это сам увидишь, прочитав, каков теперь вышел Лепицин» (Некрасов, т. X, с. 259)[99].
    
Введение в роман рассказанного Лежневым эпизода, посвященного «славному времени» московского философского кружка середины 1830-х годов и изображению его главы — Покорского — внесло существенную перемену в концепцию «Рудина» и в его идейное значение. Тургенев взглянул на своих героев не как участник их жизни, но со стороны, создав вокруг них объективно осознанную атмосферу и оценивая их сущность и значение в исторической перспективе. Характерна в этом смысле коренная разница в изображении московского кружка — при одинаковости материала — в устах Василия Васильевича («Гамлет Щигровского уезда», 1848) и в устах Лежнева в романе, написанном семь лет спустя, в иных обстоятельствах. «Гамлет» относится к философским интересам и занятиям 1830-х годов с беспощадной иронией и полным отрицанием. Лежнев (и через него, в данном случае, сам автор) видит то положительное влияние, какое имели философские занятия и кружковые споры людей того же времени для формирования общественно-философских воззрений целого поколения. Соответственно переоцениваются и отдельные деятели этого интеллектуального движения и вводятся такие положительные его представители, как Покорский.
    
По признанию самого Тургенева, реальным прототипом Покорского был Н. В. Станкевич (см. в наст. томе «<Воспоминания о Н. В. Станкевиче>», с. 360). Несомненно, между ними есть много общего — ряд черт, сближающих их между собой: высокая моральная чистота, правдивость, большое личное обаяние, требовательность к себе и другим, активная любовь к людям, заинтересованность в них и способность на них воздействовать и нравственно перевоспитывать; сильный философский ум, увлечение немецкой философией (притом не ради ее самой, но в качестве орудия для осмысления жизни и построения ее согласно высоким этическим идеалам). Но, воссоздавая образ Покорского, Тургенев вносит в него и иные черты — черты человека, стремящегося к активной деятельности и даже к борьбе, свойственные скорее Белинскому (как понимал его сам Тургенев), чем склонному к созерцательности Станкевичу. Сходство Покорского с Белинским усиливается и социальной характеристикой Покорского — бедняка, студента-пролетария, что вовсе не свойственно принадлежавшему к барской среде Станкевичу (см. в статье Н. Л. Бродского «Белинский и Тургенев» — в сб.: Белинский историк и теоретик литературы. М.; Л., 1949, с. 337: «Покорский — образ не только Станкевича, но и Белинского…». «Можно думать, что вдохновенные страницы „Рудина“ о глубочайшем воздействии, которое оказывал кружок на его членов, были подсказаны Тургеневу впечатлениями петербургского кружка Белинского, обаянием личности главы кружка». См. также статью Н. Л. Бродского «Поэты кружка Станкевича». — Изв. отд. рус. яз. и слов. 1912, т. XVII, № 4). Тем самым устанавливается, с точки зрения переломного момента 1855 года, исторически прогрессивная и общественно нужная роль людей 1830 — 1840-х годов, сверстников и товарищей Рудина, а значит и его самого. Утверждается их ценность как людей с пробудившимся сознанием, пропагандистов «доброго слова», пробуждающих этим «словом» других — хотя бы Наталью и Басистова — последователей философской теории Гегеля, диалектику которого хорошо усвоил Рудин, умевший объяснить общую связь явлений, закон разумной необходимости и защищавший идеи общественного прогресса.
    
Однако, рассказывая в главе VI романа устами Лежнева о молодости Рудина в кружке Покорского, Тургенев сохранил в Рудине многие черты, напоминающие его прототип — Бакунина, начиная с положения Рудина (Бакунина) в кружке относительно Покорского (Станкевича или Белинского — безразлично), т. е. сохранил критическое отношение к своему герою. Это объясняется отчасти тем, что рассказывает о нем предубежденный против него Лежнев, — дать иное его истолкование было бы в тот момент развития сюжета романа художественно неправомерным. Рассказом Лежнева Рудин объяснен, критически рассмотрен и исторически обоснован, но еще не получил и не мог получить положительной оценки. Последнее сделано в застольной речи Лежнева о Рудине в XII главе, хотя и здесь не устранены его недостатки, и среди них самый большой — незнание России и космополитизм (но, делает оговорку Лежнев, «это не вина Рудина: это его судьба, судьба горькая и тяжелая, за которую мы-то уж винить его не станем. Нас бы очень далеко повело, если бы мы хотели разобрать, отчего у нас являются Рудины. А за то, что в нем есть хорошего, будем же ему благодарны»). В отказе разбираться в вопросе о том, «отчего у нас являются Рудины», содержится ясное указание на общеисторические причины их появления в России эпохи Николая I, в 1840-х годах, после разгрома декабристов, — причины, о которых в 1855 году еще невозможно было говорить полным голосом[100].
    
Вторым важнейшим моментом авторского истолкования образа Рудина явился «Эпилог», добавленный, по-видимому, также при переработке романа осенью 1855 г. (он отсутствует в известном нам плане). Здесь, описывая встречу Лежнева с Рудиным в гостинице губернского города, Тургенев не только изменил отношение Лежнева к Рудину (это изменение намечается уже в эпизоде XII главы), но и показал попытки деятельности на пользу общества, предпринимавшиеся Рудиным, и причины их постоянных неудач. При этом выясняется, что эти причины лежат не столько в самом Рудине, как бы ни был он неспособен к практическому, конкретному делу, сколько в общественных условиях, с которыми он сталкивается, — в полицейско-бюрократической и крепостнической системе, господствующей в николаевской России. Как бы ни были наивны проекты Рудина, они шли вразрез с этой системой (доказательство тому — его высылка из города, где он преподавал недолгое время в гимназии); и как бы он ни считал себя, по его собственным словам, «вполне, и в самой сущности слова человеком благонамеренным», как бы ни был готов «смириться», «примениться к обстоятельствам», «достигнуть цели близкой, принести хотя ничтожную пользу», — в действительности это оказывается для него невозможным, и «судьба» снова и снова отталкивает его. «Лишний человек», не сумевший достойно вести себя в трудных обстоятельствах, когда они носили лично-психологический характер, и потерпевший поражение при испытании, которое Тургенев считал одним из серьезнейших в жизни, — при испытании любовью, — является в «Эпилоге» общественным деятелем, поражения которого уже не зависят от его личных свойств, а коренятся в окружающей его обстановке. Таков вывод, к которому Тургенев приводит читателя относительно своего героя в последней редакции романа (1855 г.). Таков вместе с тем итог его размышлений над разными типами «лишних людей», проходящими через повести, предшествующие роману. В условиях неизбежной ломки отжившей системы, намечавшейся в период создания «Рудина», а главное — при появлении на общественно-литературной сцене представителей новой социальной силы, подобных Чернышевскому, Тургенев поставил себе целью показать исторически положительное и прогрессивное значение своего поколения «русских людей культурного слоя», как он называл дворянских интеллигентов в «Предисловии» к романам в издании 1880 г. Эта цель была осуществлена в образе Рудина, несмотря на ряд колебаний в его оценке и на заметные в нем наслоения последовательных редакций романа — от памфлетного и резко отрицательного изображения Рудина (Бакунина) до сочувственного оправдания всех подобных ему «бесприютных скитальцев».
    
«Деятельность» Рудина, изображенная в основной части романа, помимо его «Эпилога», заключается лишь в том влиянии, которое он оказывает своим интеллектом и своим «добрым словом» на некоторых из окружающих его персонажей — Басистова и Наталью Ласунскую. Басистов — студент-разночинец, очень близкий по положению и характеру к Беляеву из «Месяца в деревне», разночинец 1840-х годов, еще не обладавший тем сложившимся мировоззрением, какое выработали себе разночинцы следующего поколения, начиная с Чернышевского[101]. Во что может развиться Басистов — из романа не ясно, но речи Рудина открывают перед ним пути, уже не совпадающие с путями дворянских интеллигентов. Что касается Натальи Ласунской, то в ней можно видеть первый в творчестве Тургенева полно разработанный и законченный образ русской девушки, носительницы высших человеческих стремлений. В критический момент Наталья показывает себя несравненно сильнее Рудина, который терпит поражение при столкновении с жизнью, представленной мерилом, имевшим в глазах Тургенева решающее значение для определения ценности героя: любовью к нему сильной духом девушки. Но Наталья, обманувшись в герое, принуждена уступить обстоятельствам и внешне примириться с ними. В историческом плане иначе и не могло быть: сверстница Натальи Лиза Калитина уходит в монастырь, а Елена Стахова принадлежит уже следующему поколению. Тем не менее, потенциально заложенная в Наталье способность к действию не подлежит сомнению — и в пробуждении этой потенции Тургенев справедливо видит одно из важнейших проявлений положительного влияния Рудина на лучших из окружающих его людей.
    
Роль и значение в романе образа Лежнева определяются по-разному. Многие дореволюционные исследователи видели в Лежневе носителя славянофильских воззрений, и на этом основании последние приписывались автору, хотя известно, что Тургенев, несмотря на личную близость к семейству Аксаковых, держался противоположных мнений по ряду коренных вопросов. Существует также точка зрения, что образ Лежнева понадобился Тургеневу для того, чтобы изложить свой взгляд на дальнейший путь развития России как путь постепенных реформ или призвать дворянскую интеллигенцию к объединению в борьбе с новым поколением, идущим к чуждым ей целям[102].
    
Приведенные выше суждения грешат некоторыми преувеличениями. Характеризуя Лежнева, следует иметь в виду, что идейно-художественная функция этого образа в романе не однозначна. Лежнев является не антиподом Рудина, но временным, в силу обстоятельств, его антагонистом; когда меняются обстоятельства, исчезает и антагонизм — остается со стороны Лежнева лишь сочувствие и понимание Рудина. В творчестве Тургенева Лежнев представляется первым среди персонажей, образующих особую социально-психологическую линию. К тому же положению дворянского интеллигента, видящего свой общественный долг в том, чтобы «трудиться не для одного себя», приходит, хотя и иным путем, чем Лежнев, Лаврецкий; к разряду таких же практических деятелей принадлежит и Литвинов (в «Дыме»). Ни Лежнев, ни Литвинов не воплощают положительных идеалов Тургенева, но на того и другого он смотрит как на людей, нашедших свое место и общественно полезных.
    
Итак, в итоге переработки «Рудина», выполненной Тургеневым в конце 1855 года, его роман стал произведением не только общественно-пспхологического, но и исторического значения. Тем самым приобретает известную важность вопрос о хронологии событий, изображенных в романе, и о хронологических вехах в биографиях его основных персонажей. Общая хронология романа представляется в следующем виде. В момент приезда Рудина в усадьбу Ласунской (начало романа) Лежневу, по указанию автора, около 30 лет (гл. I, с. 201), Рудину — около 35 (гл. III, с. 219, и гл. XI, с. 293). Знакомство их в кружке Покорского происходит приблизительно за 10 лет до этого: Лежневу в тот момент должно быть 18–20 лет, не более (гл. VI, с. 254). Это соответствует и времени рождения как Лежнева, так и Рудина, и времени существования московского кружка: оба они принадлежат к поколению Белинского — Герцена — Станкевича, — Бакунина, т. е. людей, родившихся между 1811–1814 гг. (Рудин) и 1815–1818 гг. (Лежнев); деятельность кружка Покорского относится, как это и было в действительности с кружком Станкевича, к 1833–1837 гг. Таким образом, начало романа (приезд Рудина к Ласунской) происходит в 1843–1845 годах. Если так, то рассказ Лежнева о кружке и о Рудине в главе XII относится к 1845–1847 годам (между приездом Рудина к Ласунской и рассказом Лежнева «минуло около двух лет» — гл. XII, с. 298), а между эпизодом XII главы и встречей Лежнева с Рудиным в гостинице проходит «еще несколько лет» — вряд ли менее пяти (эпилог, с. 309). При таком расчете участие и смерть Рудина в Июньском восстании 1848 года не укладываются в хронологические рамки романа. Последнее, однако, не существенно, так как Тургенев, изображая гибель своего героя, не думал о строгой хронологии. Но очень существенны намеченные в романе предшествующие даты жизни его двух главных персонажей, создающие необходимую историческую перспективу, о которой только и заботился автор. Исходить в этих расчетах из даты смерти Рудина невозможно и бесполезно; но годы рождения его и Лежнева, годы их учения и участия в философских кружках — имеют вполне реальное историческое значение (ср. в статье В. В. Данилова «Хронологические моменты в „Рудине“ Тургенева» — Изв. ОРЯС Рос. Академии наук, 1924, т. XXIX, Л., 1925, с. 163–166, — где автор бездоказательно принимает как дату начала романа 1840 год, считает датой рождения Рудина 1805 и оставляет без внимания хронологию участия Рудина и Лежнева в философских кружках 30-х годов).
    
Резюмируя основные этапы работы Тургенева над «Рудиным» от возникновения замысла до первопечатного текста 1856 года, можно выразить их в такой схеме: первоначальная редакция, написанная в Спасском летом 1855 г. и носившая название «Гениальная натура», представляла собою психологическую повесть, посвященную изображению определенного типа дворянских интеллигентов, или «лишних людей», прототипом которого был М. А. Бакунин.
    
В этой редакции «Рудин» был «большой повестью», но еще не романом общественно-исторического значения. Осенью, в октябре — декабре, 1855 г. перерабатывая свое произведение, Тургенев под влиянием происшедших за это время исторических событий (падение Севастополя, смерть Грановского, выступление Чернышевского), постепенно ослабив черты сходства Рудина с Бакуниным и памфлетность его характеристики, вместе с тем ввел в свою повесть ту историческую почву, которая объясняла появление в русской жизни людей типа Рудина и безрезультатность их попыток действовать. Историческая перспектива не только объясняла Рудина, но и оправдывала его с общественной точки зрения; она показывала необходимость и положительное для своего времени значение Рудиных и обращала психологическую повесть в социально-психологический роман большого общественного значения. Таким вышел «Рудин» в 1856 году в «Современнике» и в том же году в третьем томе «Повестей и рассказов» Тургенева.
    
Печатая «Рудина» в третий раз, в своем первом собрании сочинений (Т, Соч, 1860–1861), Тургенев прибавил к эпилогу концовку, изображающую гибель героя на парижской баррикаде во время «июньских дней» 1848 года. Возможность появления концовки объясняется некоторым ослаблением цензурных условий, допустившим сочувственное изображение Французской революции. Но концовка сама по себе была для Тургенева важным моментом в общественно-политической борьбе, обострившейся в период революционной ситуации 1859–1861 годов, в частности вокруг вопроса о смене прежних либерально-дворянских деятелей — «лишних людей» — новыми, революционно-демократическими. Спор, в котором выступали с одной стороны Чернышевский и Добролюбов, а с другой — Герцен и близкий к нему в ту пору Тургенев, имел для последнего важное принципиальное значение. В это время (в начале февраля 1860 г.) Тургенев напечатал свой третий роман — «Накануне», где, как он отметил в письме к И. С. Аксакову от 13 (25) ноября 1859 г., «в основание < …> положена мысль о необходимости сознательно-героических натур < …> для того, чтобы дело подвинулось вперед», т. е. необходимость общественных деятелей нового типа, отличного от Рудина и других «лишних людей». Месяцем раньше появилась в «Современнике» (1860, № 1) статья Тургенева «Гамлет и Дон-Кихот», тесно связанная с концепцией «Накануне»; в 3-м (мартовском) номере «Современника» 1860 г. была опубликована статья Добролюбова «Новая повесть г. Тургенева» («Когда же придет настоящий день?»), где «Рудин и вся его братия», были представлены иронически, как «отличные, благородные, умные, но в сущности бездельные люди», которые «в свое время < …> видно, очень нужны были» как «пропагандисты — хоть для одной женской души, да пропагандисты», а теперь, с изменением обстоятельств и требований, потеряли всякое значение и всякий интерес. Вскоре, в 6-м (июньском) номере «Современника» появилась и неподписанная рецензия Чернышевского на «Собрание чудес» Н. Готорна (автором ее Тургенев считал также Добролюбова), в которой Рудин рассматривался как неудачная карикатура на исторического деятеля (т. е. Бакунина). В конце того же 1860 г. вышел и IV том Сочинений Тургенева в издании Н. А. Основского, содержавший «Рудина» с концовкой, изображающей смерть главного героя на баррикаде (с. 322). В условиях 1860 года концовка «Рудина» представляла собою ответ на отрицательные суждения о нем революционных демократов — Чернышевского и Добролюбова. Тургенев стремился доказать ею, что Рудин, изображенный в начале романа с резко выраженными чертами Гамлета (в его тургеневском понимании), может стать своего рода Дон-Кихотом, способным на героический, хотя и бесцельный поступок. Его смерть на баррикаде не делала его последовательным и активным революционером и не могла иметь никакой реальной пользы (это подчеркивается его появлением на баррикаде, уже разбитой и оставленной ее защитниками, и упоминанием про «кривую и тупую саблю», которой он вооружен), но придавала новый смысл и законченность всей его жизни, вводила его в ряд «этих смешных Дон-Кихотов», без которых «не подвигалось бы вперед человечество» («Гамлет и Дон-Кихот». — Совр, 1860, № 1, с. 255). Тем самым утверждалось положительное историческое значение «русских людей культурного слоя» типа Рудина, даже при том условии, что, в силу исторических обстоятельств, они не могли стать реальными общественно полезными деятелями (см.: Шаталов С. Финал и развязка «Рудина». — Уч. зап. Арзамасского пед. ин-та, 1962, вып. 4. Вопросы литературоведения, т. V, с. 97 — 109)[103]. О сближении Рудина с Дон-Кихотом не только в концовке, но и в тексте романа см.: Габель М. О. Творческая история романа «Рудин». — Лит Насл, т. 76, с. 53–54, а также: Баевский B. C. «Рудин» И. С. Тургенева. Три этюда о главном герое. — Уч. зап. Новозыбковского гос. пед. ин-та, фи-лол. науки, Смоленск, 1968. Т. VII, с. 84.
    
Появление «Рудина» в первых двух номерах «Современника» 1856 г. привлекло к себе сразу внимание читателей и печати[104]. Об этом писал А. Н. Майков в апреле 1856 г. в письме к А. Ф. Писемскому: «У нас здесь нынешнюю зиму имел большой успех „Рудин“ Тургенева, возбудивший много толков». Далее Майков выражал свое отношение к роману: «Мне он ужасно нравится; много напоминает из собственного, что прочел в жизни (т. е. в Книге жизни), и дух примирения приятно действует на душу, равно как предпочтение, отданное сердечной натуре перед головною. Но как непременно нужно находить недостатки, то, по-моему, один главный — на этот сюжет можно бы написать роман, а написана повесть». (Публ. И. Г. Ямпольского. — В кн.: Ежегодник рукописного отдела Пушкинского Дома на 1975 г. Л., 1977, с. 90.) «Московские ведомости» от 24 января (№ 10) в обзоре январских книжек журналов отметили в «Современнике» «между прочим, первую часть новой повести г. Тургенева»; затем, в № 32 от 15 марта в «Литературных заметках», среди «замечательных произведений по части так называемой изящной словесности», помещенных в первых номерах «Современника», та же газета отвела «первое место бесспорно < …> превосходной повести г. Тургенева „Рудин“», в которой «некоторые характеры и положения < …> и блестящая отделка обличают перо мастера».
    
Более развернутый отзыв о «Рудине» дали «С.-Петербургские ведомости» (1856, №,52, 6 марта) в статье Вл. Зотова «Русская литература». Передавая его содержание, рецензент счел Пигасова «едва ли не самым рельефным лицом повести»; герой же ее, Рудин, «с первого появления своего ставит читателя в недоумение». Следуя рассказам Лежнева, а еще более отзывам Пигасова, рецензент отмечает все отрицательные черты в характере Рудина и особенно то, что он «больше ничего, как говорун», прикрывающий громкой фразой свои неблаговидные поступки, — он «занял почти у всех у них деньги и никому не отдал», чем показал себя хуже «необразованного Хлестакова».
    
Несравненно глубже, чем этот иронический отзыв, показывающий полное непонимание замысла Тургенева, были замечания критиков демократического лагеря — Некрасова и Чернышевского. Некрасов, тотчас по напечатании второй части «Рудина» в февральском номере «Современника», в письме к Боткину от 7 (19) февраля 1856 г. выразил желание писать о «Рудине», замечая при этом: «…ей-богу, это очень хорошо < …> И эпилог[105] хорош и верен, только сух несколько… Но по мысли верен < …> Противоречия нет. Почему же такая рефлектирующая голова не могла наконец попробовать действовать?..» (Некрасов, т. X, с. 263–264).
    
Уже в «Заметках о журналах за декабрь 1855 и январь 1856 года» Некрасов, имея в виду «Рудина» и «Севастополь в августе» Л. Толстого, писал от лица редакции журнала: «…повесть г. Тургенева и повесть графа Толстого мы почитаем самыми живыми литературными явлениями настоящего времени» (Совр, 1856, № 2, отд. V, с. 205). В «Заметках о журналах» за февраль 1856 года (Совр, № 3, с. 78–95) Некрасов дал развернутый отзыв о «Рудине». Он поставил его «по глубине и живости содержания, им охватываемого, по силе и по самому характеру впечатления, им производимого, очень высоко», несмотря на недостатки в «художественной выдержанности целого», неотчетливость и противоречивость в характере героя. «Существенное значение» повести издатель «Современника» увидел в ее идее «изобразить тип некоторых людей, стоявших еще недавно в главе умственного и жизненного движения»; «…эти люди имели большое значение, оставили по себе глубокие и плодотворные следы. Их нельзя не уважать, несмотря на все их смешные или слабые стороны». «Эту отрицательную сторону полно и прекрасно изобразил г. Тургенев. Не столь ясно и полно выставлена им положительная сторона в типе Рудиных» — отсюда и противоречивость и неясность в его изображении. «Тем не менее он живой является нам, и появление этой личности, могучей при всех слабостях, увлекательной при всех своих недостатках, производит на читателя впечатление чрезвычайно сильное и плодотворное» (с. 94–95). Таким образом, решая вопрос об идейном наследстве 1830 — 1840-х годов, Некрасов признал «лишних людей» предшественниками новых передовых деятелей, идущих им на смену[106].
    
Мнение Некрасова было не только его личным — оно отражало точку зрения на «Рудина» редакции «Современника», в частности Чернышевского, который встретил первый роман Тургенева положительно. Еще в феврале 1856 г., до появления журнальных рецензий, Чернышевский начал работу над статьей-памфлетом под названием «Разговор отчасти литературного, а более не литературного содержания», в которой предполагал дать отпор критикам эстетического лагеря и тем самым оградить Тургенева от их воздействия (об этом см.: Габель М. О. «Рудин». Из истории борьбы вокруг романа (Чернышевский и Тургенев). — В кн.: Т сб, вып. 3, с. 77–83). Сочувственный отзыв о романе содержался и в пятой статье «Очерков гоголевского периода русской литературы», посвященной членам кружков 1830-х годов. Чернышевский в ней писал: «…кто хочет перенестись на несколько минут в их благородное общество, пусть перечитает в „Рудине“ рассказ Лежнева о временах его молодости и удивительный эпилог повести г. Тургенева» (Совр, 1856, № 7, отд. II, с. 24). В рецензии на «Стихотворения Н. Огарева. М., 1856» (Совр, 1856, № 9, отд. II, с. 1–9) Чернышевский, говоря о людях молодого поколения, отмечает, что «если они могут теперь сделать шаг вперед, то благодаря тому только, что дорога проложена и очищена для них борьбою их предшественников, и больше, нежели кто-нибудь, почтут деятельность своих учителей». Наконец, в «Заметках о журналах» за январь 1857 г. (Совр, 1857, № 2, с. 360–362) Чернышевский выступил в защиту Тургенева и его «Рудина» от нападок С. С. Дудышкина, критиковавшего «лишних людей» с точки зрения буржуазного идеала «честного труженика» (см. вводную статью к примечаниям).
    
В статье «„Повести и рассказы“ И. С. Тургенева» Дудышкин назвал Рудина «головным энтузиастом», указав при этом, что он «не проныра < …> и если живет на чужой счет, то делает это, как ребенок; он должен умереть в нищете и бедности; он не сделает сам ничего, потому что делать дело не его призвание, потому что в нем натуры, крови нет; несчастье Рудина состоит в том, что он не знает России» (Отеч Зап, 1857, № 1, отд. II, с. 21).
    
Дудышкин считал, что для людей типа Рудина должна наступить «другая пора: пора деятельности, труда», но это станет возможным только в том случае, если они поймут, что «жизнь не шутка и не забава, а тяжелый труд», что они призваны исполнять долг, а «не любимые мечтания, как бы возвышенны они ни были» (там же, с. 25). Критик, основываясь на выводах, к которым пришел, по его мнению, сам Тургенев в повести «Фауст», выразил надежду, что Тургенев в своих новых произведениях изобразит уже героев другого типа, которыми будет руководить не «страсть», а «чувство долга».
    
Критик «Библиотеки для чтения» А. И. Рыжов высказал точку зрения на Рудина, близкую к основным положениям статьи Дудышкина. Он увидел в «Рудине» новое доказательство той мысли, что Тургенев в своем творчество идет от изображения «нравственно больных недугом века личностей» к положительному воспроизведению действительности. «Последняя повесть г. Тургенева „Рудин“, первую часть которой мы прочли с особенным интересом, — писал критик, — как бы замыкает уже этот приуготовительный анализ над современным человеком. < …> Еще немного, и, кажется, болезненная мысль автора перейдет к положительному творчеству, идеалы его, добытые тяжелым размышлением, выйдут на свет с избытком той теплоты, которая составляет отличительное достоинство таланта г. Тургенева…» (Б-ка Чт, 1856, № 2, Журналистика, с. 71).
    
В обзорной статье, посвященной выходу в свет «Повестей и рассказов» (1856), А. И. Рыжов повторил свои суждения о «Рудине» (Сын отечества, 1857, № 6, 10 февраля, с 137).
    
Представитель «эстетической критики» А. В. Дружинин, приступая к разбору «Повестей и рассказов» Тургенева, заверил читателей, что он будет касаться только художественной стороны произведений, ибо, как он утверждал, «мир поэзии не имеет ничего общего с действительным миром». Между тем, по меткому замечанию рецензента «Санкт-Петербургских ведомостей» (1857, № 121, 6 июня), Дружинин в своей статье занимался главным образом анализом идей и в соответствии с этим пришел к выводу, что произведения Тургенева «суть глубокие этюды над современным человеком». Дав общую высокую оценку «Рудина», Дружинин подробно остановился на характеристике образа главного героя. С его точки зрения, «Рудин есть дитя своего времени, своего края и своей переходной эпохи» (Б-ка Чт, 1857, № 5, Критика, с. 37). Анализируя историческое значение Рудиных, Дружинин не отрицал, что они «были не бесполезны обществу в свое время», но теперь они не понимают потребности нового времени. Рудин, — писал критик, — «пламенно восприняв из просвещения то, что кажется ему светлым и плодотворным < …> исполняет лишь одну вступительную часть своей задачи. Сама задача заключается в жизни, в посильном и непреложном примирении с жизнью, в неотступном и благотворном влиянии на общество, среди которого он родился» (там же, с. 39).