1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 
Ни  одного слова не пропустила Флоренс, которая, заинтересовавшись рассказом, уже  не глядела рассеянно в окно, а смотрела на Сьюзен и слушала внимательно.    

— Да,  Сьюзен, — сказала она, когда эта молодая леди замолчала. — Он  пользуется доверием папы, и я уверена, что он его друг.    

Мысли  Флоренс сосредоточились на этом предмете, и в течение нескольких дней она не  могла уйти от них. Мистер Каркер во время двух своих визитов, последовавших за  первым, вел себя так, как будто притязал на доверие — на право быть  таинственным и скрытным, сообщая ей, что о корабле до сих пор ничего не  слышно, — на какую-то скрытую власть над нею и влияние, что приводило ее в  недоумение и вызывало тревогу. У нее не было возможности оттолкнуть его или  разорвать паутину, которою он постепенно ее оплетал, ибо требовалось известное  искусство и знание света, чтобы противиться его лукавству; а у Флоренс не было  ни того, ни другого. Правда, он сказал ей только, что о корабле нет никаких  известий и он опасается самого худшего; но Флоренс была очень встревожена тем,  как мог он узнать, что она интересуется участью корабля, и почему присвоил себе  право так коварно и таинственно намекать ей, что ему это известно.    

Такое  поведение мистера Каркера и развившаяся у нее привычка думать о нем с  недоумением и беспокойством привели к тому, что для Флоренс он приобрел  какую-то неприятную, но притягательную силу. Иногда с целью свести его до  уровня человека, имеющего на нее не больше влияния, чем всякий другой, она  старалась отчетливее восстановить в памяти его лицо, голос и манеры, но смутная  тревога не рассеивалась. А ведь он никогда не хмурился, не смотрел на нее  неприязненно или враждебно, а всегда улыбался и был приветлив.    

С другой  стороны, Флоренс, неуклонно преследуя цель, связанную с отцом, и твердо решив верить,  что она сама, помимо своей воли, виновата в его холодности, припоминала, что  этот джентльмен был близким его другом, и с тревогой думала, не вызвана ли ее  зарождающаяся неприязнь к нему и страх перед ним тем злополучным ее  недостатком, который отвратил от нее любовь отца и сделал ее такой одинокой?  Она боялась этого; иногда бывала в этом уверена; потом решила побороть дурное  чувство; убеждала себя, будто внимание со стороны друга ее отца для нее честь и  награда; и она надеялась, что, терпеливо наблюдая за ним и доверяя ему, она  пройдет своими израненными ногами тот тернистый путь, который ведет к сердцу  отца.    

Так, не  имея возможности ни с кем посоветоваться, — ибо к кому бы ни обратилась  она за советом, это показалось бы жалобой на отца, — кроткая Флоренс  носилась по бурному морю сомнений и надежд; а мистер Каркер, наподобие  какого-то чешуйчатого чудовища в морской пучине, плыл в глубине и не спускал с  нее сверкающих глаз.    

Теперь у  Флоренс была еще одна причина мечтать о возвращении домой. Уединенная жизнь  больше соответствовала ее робким надеждам и сомнениям; а иногда она опасалась,  что за время отсутствия упустит благоприятный случай доказать свою любовь отцу.  Богу известно, что об этом бедняжка могла бы не беспокоиться! Об этом меньше  всего! Но отвергнутая любовь трепетала в ее сердце и даже во сне уносилась  вдаль, чтобы прильнуть к груди отца, словно перелетная птица, вернувшаяся  домой.    

Об  Уолтере она думала часто. Ах, как часто думала она о нем в темные ночи, когда  ветер завывал за стеной! Но надежда не умирала в ее сердце. Так трудно молодым  и пылким — даже с тем опытом, какой был у нее, — представить себе, что  молодость и пыл угасли, как тлеющее пламя, а яркий день жизни в самом расцвете  погрузился в ночную тьму, вот почему надежда в ней не умирала. Она часто  оплакивала страдания Уолтера; но редко его предполагаемую смерть — редко и  всегда недолго.    

Она  написала старому мастеру, но не подучила ответа на свою записку, которая,  впрочем, и не требовала ответа. Так обстояли дела у Флоренс в то утро, когда  она с радостью уезжала домой, чтобы вернуться к прежней уединенной жизни.    

Доктор и  миссис Блимбер, в сопровождении (отнюдь не по его желанию) своего драгоценного  питомца, юного Барнета, уже отбыли в Брайтон, где этот молодой джентльмен и его  товарищи по паломничеству на Парнас несомненно уже возобновили свои  каждодневные занятия. Каникулы окончились; большая часть молодежи, гостившей на  вилле, разъехалась, и затянувшийся визит Флоренс пришел к концу.    

Был,  впрочем, один гость, хотя и не гостивший у сэра Барнета, который неизменно  оказывал внимание этому семейству и по-прежнему оставался ему преданным. Это  был мистер Тутс, несколько недель назад возобновивший знакомство, которое имел  счастье завязать со Скетлсом-младшим в тот вечер, когда разорвал блимберовские  узы и, надев кольцо, вырвался на свободу, — мистер Тутс, являвшийся  аккуратно через день и оставлявший в холле целую колоду визитных карточек;  столько их было, что эта церемония напоминала партию в вист, причем мистер Тутс  сдавал, а слуга был партнером.    

Затем  мистер Тутс, осененный дерзкой и счастливой идеей напоминать о себе этому  семейству (впрочем, есть основания предполагать, что этот хитрый план зародился  в плодовитом мозгу Петуха), приобрел шестивесельный катер; экипаж состоял из  спортивных друзей Петуха, а рулем управлял сей блестящий герой собственной  персоной, надевавший по этому случаю ярко-красную куртку пожарного и скрывавший  под зеленым козырьком свой бессменный синяк под глазом. Прежде чем снарядить  судно, мистер Тутс выпытал мнение Петуха о таком гипотетическом случае:  допустим, Петух влюблен в некую молодую леди по имени Мэри и возымел намерение  завести свою собственную лодку, — как бы он назвал эту лодку? Петух  отвечал, подкрепляя свои слова энергическими клятвами, что он окрестил бы ее  либо «Полли»[86],  либо «Отрада Петуха». Усовершенствуй эту идею, мистер Тутс после глубокого  раздумья и величайшего напряжения умственных сил решил назвать свою лодку  «Радость Тутса» — деликатный комплимент Флоренс, каковой комплимент не мог не  удостоиться одобрения всех, кто знал заинтересованных лиц. Развалившись на  малиновой подушке на борту своей элегантной шлюпки и задрав ноги, мистер Тутс  во исполнение своей затеи поднимался вверх по реке день за днем, неделю за  неделей, сновал взад и вперед невдалеке от сада сэра Барнета, приказывал своей  команде снова и снова пересекать реку под острым углом с целью покрасоваться,  буде кто-нибудь на него смотрит из окон дома сэра Барнета, и заставлял «Радость  Тутса» совершать такие эволюции, что вызвал изумление у всех прибрежных  жителей. Но когда бы ни случилось ему увидеть кого-нибудь в саду сэра Барнета  на берегу реки, мистер Тутс неизменно притворялся, будто попал сюда вследствие  стечения обстоятельств, чрезвычайно странных и невероятных.    

— Как  поживаете, Тутс? — спрашивал сэр Барнет, махая ему рукой с лужайки, в то  время как ловкий Петух правил прямо к берегу.    

— Как  поживаете, сэр Барнет? — отвечал мистер Тутс. — Ну, не удивительно  ли, что я встретил тут вас!    

Мистер  Тутс со свойственной ему сообразительностью всякий раз произносил именно эти слова,  словно здесь были не владения сэра Барнета, а какое-то заброшенное сооружение  на берегах Нила или Ганга.    

— Никогда  еще мне не случалось так удивляться! — восклицал мистер Тутс. — А  мисс Домби здесь? После чего появлялась иногда Флоренс.    

— Диоген  совсем здоров, мисс Домби! — кричал мистер Тутс. — Я оправлялся  сегодня утром.    

— Очень  вам благодарна! — раздавался в ответ ласковый голос Флоренс.    

— Не  сойдете ли на берег, Тутс? — говорил затем сэр Барнет. — Спешить вам  некуда. Загляните к нам.    

— О,  это не имеет никакого значения, благодарю вас, — краснея, отвечал мистер  Тутс. — Я думал, что мисс Домби приятно будет об этом узнать, вот и все.  Прощайте!    

И бедный  мистер Тутс, который умирал от желания принять приглашение, но не осмеливался  это сделать, с болью в сердце давал знак Петуху, и прочь уплывала «Радость»,  рассекая воду как стрела.    

Утром в  день отъезда Флоренс «Радость», разукрашенная с необычайной пышностью, стояла у  лестницы, ведущей в сад. Когда Флоренс, после разговора с Сьюзен, спустилась  вниз попрощаться, она застала в гостиной ожидавшего ее мистера Тутса.    

— О,  как поживаете, мисс Домби? — сказал потрясенный Тутс, всегда ужасно  смущавшийся, если исполнялось сердечное его желание и он беседовал с  Флоренс. — Благодарю вас, я совсем здоров, надеюсь, — и вы тоже, и  Диоген был здоров вчера.    

— Вы  очень добры, — сказала Флоренс.    

— Благодарю  вас, это не имеет никакого значения! — возразил мистер Тутс. — Я  подумал, что по случаю такой прекрасной погоды вы не прочь были бы вернуться  домой по реке, мисс Домби. В лодке есть место и для вашей горничной.    

— Я  вам очень признательна, — нерешительно сказала Флоренс. — Право же,  очень признательна, но… мне бы не хотелось.    

— О,  это не имеет никакого значения, — возразил мистер Тутс. — До  свидания.    

— Не  хотите ли повидать леди Скетлс? — ласково спросила Флоренс.    

— О  нет, благодарю вас, — ответил мистер Тутс, — это не имеет ровно  никакого значения.    

Как  робок бывал в таких случаях мистер Тутс и как взволнован! Но в эту минуту вошла  леди Скетлс, и мистера Тутса вдруг охватило неудержимое желание спросить, как  она поживает, и выразить надежду, что она здорова; пожимая ей руку, мистер Тутс  решительно не в силах был ее отпустить, покуда не появился сэр Барнет, за  которого он немедленно ухватился с упорством отчаяния.    

— Сегодня,  Тутс, — сказал сэр Барнет, поворачиваясь к Флоренс, — мы теряем ту,  которая светит всем нам в доме.    

— О,  это не имеет никакого значения… то есть я хочу сказать — да, конечно, —  пробормотал смущенный Тутс. — До свидания!    

Несмотря  на это энергическое прощанье, мистер Тутс, вместо того чтобы уйти, стоял и растерянно  озирался. Флоренс, придя ему на выручку, стала прощаться и благодарить леди  Скетлс и взяла под руку сэра Барнета.    

— Смею  ли просить вас, милая моя мисс Домби, — сказал хозяин дома, провожая ее до  экипажа, — передать наилучшие мои пожелания вашему дорогому папе?    

Горько  было Флоренс принимать это поручение, ибо ей казалось, будто она обманывает  сэра Барнета, позволяя ему думать, что любезность, ей оказанная, была оказана  также и отцу. Но, не имея возможности дать объяснения, она наклонила голову и  поблагодарила его; и снова у нее мелькнула мысль, что скучный дом, где не  угрожали ей подобные затруднения и напоминания о ее несчастье, является для нее  естественным и наилучшим убежищем.    

Новые ее  друзья и товарищи, еще не покинувшие виллы, прибежали из дома и из сада, чтобы  проститься с нею. Все они были к ней привязаны и очень трогательно прощались.  Даже слуги сожалели об ее отъезде и, столпившись у дверцы экипажа, кланялись и  приседали. Когда Флоренс окинула взглядом эти добрые лица и увидела среди них  сэра Барнета, его супругу и мистера Тутса, который хихикал и издали смотрел на  нее во все глаза, ей припомнился тот вечер, когда она с Полем уезжала от  доктора Блимбера. И когда экипаж отъехал, лицо ее было мокро от слез.    

Слезы  горестные, но приносившие утешение. Ибо все лучшие воспоминания, связанные со  скучным старым домом, куда она возвращалась, нахлынули и сделали его дорогим  для нее. Казалось, столько времени прошло с тех пор, как она бродила по  безмолвным комнатам; как прокралась в последний раз, тихо и пугливо, в комнаты  отца; и на каждом шагу, в повседневной своей жизни, ощущала торжественное, но  умиротворяющее присутствие покойного брата! Это новое прощание напомнило ей  также разлуку с бедным Уолтером, его слова и взгляды в тот вечер и подмеченную  ею нежность его к тем, кого он покидал, подкрепленную мужеством и бодростью. Да  и его маленькая история была связана со старым домом, который приобретал новые  права и власть над ее сердцем.    

Смягчилась  даже Сьюзен Нипер, приближаясь к дому, где провела столько лет. Как ни был он  мрачен и с какой суровой справедливостью ни осуждала она его за эту мрачность,  однако она многое ему простила.    

— Я  рада, что снова его увижу, этого я не отрицаю, мисс, — сказала  Нипер. — Конечно, хвалиться ему нечем, но я бы не хотела, чтобы он сгорел  или его снесли!    

— Вы  рады будете пройтись по старым комнатам, не правда ли, Сьюзен? — с улыбкой  спросила Флоренс.    

— Ну,  что ж, мисс, — ответила Нипер, смягчаясь все больше и больше по мере  приближения к дому, — не стану отрицать, что рада, хотя, по всей  вероятности, завтра я их снова возненавижу.    

Флоренс  чувствовала, что ей в этом доме спокойнее, чем где бы то ни было. Удобнее и  легче скрывать тайну здесь, за высокими темными стенами, чем выносить на яркий  свет и пытаться спрятать от глаз счастливой толпы. Удобнее отдаться заботе  любящего сердца в одиночестве и не разочаровываться в присутствии других  любящих сердец. Легче надеяться, молиться и любить, оставаясь по-прежнему  заброшенной, но с тем же упорством и терпением, в тихом святилище этих воспоминаний,  хотя бы стены рассыпались, гнили и рушились вокруг нее, чем в новом окружении,  как бы ни было оно радостно. Она приветствовала старую волшебную грезу своей  жизни и мечтала о том, чтобы снова захлопнулась за нею старая темная дверь.    

Погруженные  в такие размышления, они свернули в длинную и мрачную улицу. Флоренс сидела в  экипаже у того окна, из которого ее дома не было видно, и, когда они подъезжали  к нему, выглянула, чтобы посмотреть на детей, живших напротив.    

В этот  момент восклицание Сьюзен заставило ее быстро оглянуться.    

— Господи  боже мой! — задыхаясь, крикнула Сьюзен. — Где же наш дом?    

— Наш  дом? — повторила Флоренс.    

Сыозен,  отпрянув от окна, высунулась снова, а когда экипаж остановился, снова отпрянула  и в недоумении посмотрела на свою хозяйку.    

Вокруг  всего дома, от фундамента до крыши, поднимался лабиринт лесов. Груды кирпича и  камней, кучи известки и штабели досок загромождали широкою улицу до середины  вдоль всего дома. К стенам приставлены были лестницы; по ним поднимались и  спускались рабочие; на площадках лесов работали другие; в доме возились маляры  и обойщики; подводы выгружали огромные рулоны обоев; повозка драпировщика  преграждала путь; сквозь зияющие окна с разбитыми стеклами не видно было  никакой мебели в комнатах, — только рабочие и их инструменты заполняли  весь дом от кухни до чердака. Так было и внутри и снаружи: каменщики, маляры,  плотники, каменотесы, молоток, ведро с известкой, кисть, кирка, пила и мастерок  — все дружно делали свое дело.    

Флоренс  вышла из кареты, недоумевая, тот ли это дом, пока не узнала Таулинсона, встретившего  ее в дверях.    

— Ничего  не случилось? — осведомилась Флоренс.    

— О  нет, мисс!    

— Тут  большие перемены.    

— Да,  мисс, большие перемены, — сказал Таулинсон.    

Флоренс  словно во сне прошла мимо него и взбежала по лестнице. Бьющий в глаза свет  проник в гостиную, давно пребывавшую во мраке, и всюду были стремянки, и козлы,  и люди в бумажных колпаках на высоких помостах. Портрет ее матери исчез так же,  как и вся мебель, а на том месте, где он висел, было нацарапано мелом: «Обшить  панелью. Зеленое с золотом». Лестница, подобно фасаду дома, превратилась в  лабиринт из столбов и досок, и целый Олимп паяльщиков и стекольщиков трудился в  различных позах, склоняясь над застекленной крышей. Комната Флоренс оставалась  пока нетронутой, но за окном вздымались балки и доски, преграждавшие доступ  дневному свету. Она быстро поднялась в ту, другую, спальню, где стояла  маленькая кроватка, и увидела в окне темную фигуру великана с трубкой во рту и  головой, повязанной носовым платком, таращившего на нее глаза.    

Тут-то и  нашла ее Сьюзен Нипер, которая разыскивала Флоренс и попросила ее спуститься  вниз, к отцу, который хочет с нею поговорить.    

— Он  дома! И хочет говорить со мной! — вскричала трепещущая Флоренс.    

Сьюзен,  которая была возбуждена несравненно больше, чем сама Флоренс, повторила данное  ей поручение; и Флоренс, бледная и взволнованная, ни секунды не колеблясь,  поспешила вниз. По дороге она думала о том, осмелится ли она поцеловать его.  Неудержимое желание придало ей решимости, и она подумала, что поцелует его.    

Отец мог  расслышать биение ее сердца, когда она появилась в комнате. Еще секунда — и оно  билось бы у его груди…    

Но он  был не один. Здесь были две леди, и Флоренс приостановилась. Она боролась так  мучительно со своим волнением, что если бы ее неразумный друг Ди не ворвался в  комнату и не осыпал ее ласками, приветствуя ее возвращение, — причем одна  из леди тихонько взвизгнула, и это отвлекло Флоренс, — она лишилась бы  чувств.    

— Как  поживаешь, Флоренс? — сказал отец, протягивая руку так холодно, что это  удержало ее на месте.    

Флоренс  взяла его руку в свои и, робко поднеся к губам, не противилась, когда он ее  отнял. Притворяя дверь, рука коснулась этой двери с таким же равнодушием, с  каким прикасалась к Флоренс.    

— Что  это за собака? — с неудовольствием спросил мистер Домби.    

— Эта  собака, папа… из Брайтона.    

— Так! —  сказал мистер Домби, и лицо его потемнело, потому что он понял.    

— Она  очень добрая, — сказала Флоренс, обращаясь со свойственной ей грацией и  любезностью к двум незнакомым леди. — Это она обрадовалась мне.  Пожалуйста, не сердитесь на нее.    

Бросив  взгляд на них, она заметила, что леди, которая взвизгнула, сидела в кресле и  была стара; а другая, стоявшая рядом с отцом, была очень красива и элегантна.    

— Миссис  Скьютон, — сказал отец, обращаясь к первой и показывая на Флоренс, —  это моя дочь Флоренс.    

— Право  же, она очаровательна, — заметила леди, посмотрев на нее в лорнет. —  Так непосредственна! Милая Флоренс, вы должны поцеловать меня, прошу вас!    

Флоренс,  исполнив ее желание, повернулась к другой леди, возле которой стоял в ожидании  отец.    

— Эдит, —  сказал мистер Домби, — это моя дочь Флоренс. Флоренс, эта леди скоро будет  твоей мамой.    

Флоренс  вздрогнула и подняла глаза на прекрасное лицо, охваченная противоречивыми чувствами;  слезы, вызванные этим словом, боролись с изумлением, любопытством, восхищением  и каким-то непонятным страхом. Потом она воскликнула:    

— О  папа, будьте счастливы! Будьте очень-очень счастливы всю жизнь!    

И,  рыдая, упала на грудь леди.    

Последовало  короткое молчание. Красивая леди, сначала колебавшаяся, подойти ли ей к Флоренс,  обняла ее и крепко прижала к себе руку, обвившуюся вокруг ее талии, словно  хотела успокоить Флоренс и утешить ее. Ни слова не сорвалось с уст леди. Она  наклонилась к Флоренс и поцеловала ее в щеку, но не сказала ни слова.    

— Не  пройти ли нам по дому, — сказал мистер Домби, — посмотреть, как  подвигается работа. Разрешите мне, сударыня.    

С этими  словами он предложил руку миссис Скьютон. которая разглядывала Флоренс в  лорнет, как будто пыталась представить, какой бы та стала, если бы ей прибавить  — несомненно из собственных неистощимых запасов миссис Скьютон — чуточку больше  сердца и непосредственности. Флоренс все еще рыдала на груди леди и прижималась  к ней, когда из оранжереи донесся голос мистера Домби:    

— Спросим  Эдит. Ах, боже мой, где же она?    

— Эдит,  дорогая моя! — крикнула миссис Скьютон. — Где ты? Конечно, она ищет  мистера Домби. Мы здесь, милочка!    

Красивая  леди выпустила Флоренс из своих объятий и, еще раз коснувшись губами ее щеки,  поспешно вышла и присоединилась к ним. Флоренс не двинулась с места;  счастливая, печальная, радостная, плачущая — все это одновременно, — она  не знала, сколько времени простояла она так, пока вернулась ее новая мама и  снова ее обняла.    

— Флоренс, —  быстро сказала леди, пристально глядя ей в лицо, — вы меня не  возненавидите с самого начала?    

— Возненавижу  вас, мама? — воскликнула Флоренс, обнимая ее за шею и глядя ей в глаза.    

— Тише!  Начните с того, что думайте обо мне хорошо, — сказала красивая  леди. — Верьте, что я постараюсь сделать вас счастливой и готова любить  вас, Флоренс. Прощайте. Мы скоро встретимся снова. Прощайте! Уйдите теперь  отсюда.    

Снова  она прижала ее к груди — эти слова она произнесла торопливо, но твердым  голосом, — и Флоренс видела, как она вышла к ним в другую комнату.    

И теперь  Флоренс начала надеяться, что она научится от этой новой красивой мамы, как  завоевать любовь отца; и в ту ночь в ее заброшенном старом доме ей снилось, что  ее настоящая мама с сияющей улыбкой благословляет эту надежду. Грезы Флоренс!    

 Глава XXIX    

Прозрение миссис Чик    

     

Как-то  утром в эту знаменательную пору мисс Токс, не ведая о чудесах, связанных с  домом мистера Домби, — о лесах, лестницах и рабочих, чьи головы были  повязаны носовыми платками, заглядывающих в окна подобно пролетающим духам или  неведомым птицам, — мисс Токс, окончив свой обычный утренний завтрак,  состоявший из одной хрустящей французской булочки, одного свежего (или с  ручательством за свежесть) яйца и чая (одного чайничка, в котором заваривалась  одна серебряная ложечка чаю для мисс Токс и одна серебряная ложечка для чайника  — выдумка, коей услаждают себя добрые хозяйки), — поднялась наверх, чтобы  разложить на клавикордах «птичий вальс», полить и привести в порядок цветы,  смахнуть пыль с безделушек и, согласно неизменной своей привычке, превратить  маленькую гостиную в украшение площади Принцессы.    

Мисс  Токс надела пару старых перчаток цвета сухой листвы, в которых имела  обыкновение исполнять эти обязанности, — в другое время перчатки были  скрыты от посторонних взоров в ящике, — и методически принялась за работу:  начала с «птичьего вальса», перешла по натуральной ассоциации идей к своей  птичке — весьма узкогрудой канарейке, престарелой и чрезвычайно нахохленной, но  обладавшей пронзительным голосом, о чем хорошо знала площадь Принцессы; затем  приступила по порядку к фарфоровым безделушкам и бумажным мухоловкам, чтобы в  надлежащее время обратиться к цветам, которые следовало подстригать ножницами  по каким-то ботаническим законам, непреложным для мисс Токс.    

В это  утро мисс Токс не спешила перейти к цветам. День был теплый, ветер южный, и на  площади Принцессы повеяло летом. Мысли мисс Токс обратились к деревне. Слуга из  «Герба Принцессы» вышел с лейкой и полил всю площадь, покрыв ее расплывчатыми  узорами, и от поросшей сорной травою земли повеяло свежим запахом: запахло  зеленью, — сказала мисс Токс. Крохотный солнечный блик прокрался с большой  улицы за углом, и закопченные воробьи перепрыгивали через него, поблескивая в  лучах, или купались в нем, как в ручье, и превращались в великолепных воробьев,  никогда не приходивших в соприкосновение с дымовыми трубами. Хвалебные гимны в  честь имбирного пива с живописным изображением жаждущих клиентов, утопающих в  пене или оглушенных хлопаньем пробок, красовались в окне «Герба Принцессы».  Где-то за городом шел осенний сенокос; и хотя длинный путь предстояло пройти  аромату, состязаясь со многими другими ароматами, столь на него непохожими,  среди хижин бедняков (бог да наградит тех достойных джентльменов, которые  отстаивают чуму, как неотъемлемый признак мудрости наших предков, и делают все,  что позволяют им слабенькие их силы, дабы сохранить в неприкосновенности эти  жалкие хижины!), тем не менее этот легкий аромат доносился до площади  Принцессы, нашептывая, — как это будет и впредь, — о природе и  целебном воздухе даже арестантам, пленным и всем страждущим и угнетенным.    

Мисс  Токс присела на подоконник и задумалась о своем добром покойном отце, мистере  Токсе, служившем в таможне, и о своем детстве, которое протекало в морском  порту, где было много дегтя и немножко деревенской простоты. Она погрузилась в  далекие, сладкие воспоминания о лугах, сияющих лютиками, словно опрокинутый  небосвод с золотыми звездами, и о том, как она плела цепочки из одуванчиков для  юных влюбленных, клявшихся в верности до гроба и одетых преимущественно в  нанку, и как быстро увяли и разорвались эти цепи.    

Сидя на  подоконнике и глядя на воробьев и блик солнца, мисс Токс думала также о своей  доброй покойной матушке, которая приходилась сестрой владельцу напудренной  головы и косицы, о ее добродетелях и ее ревматизме. А когда человек с толстыми  ногами, грубым голосом и тяжелой корзиной на голове, которая сплющивала его  шляпу, превращая ее в черную лепешку, появился на площади Принцессы, предлагая  цветы и при каждом своем вопле заставляя трепетать робкие маргаритки, словно он  был людоедом, торгующим вразнос маленькими детьми, летние воспоминания с такою  силою нахлынули на мисс Токс, что она покачала головой и шепотом выразила  опасение, как бы ей не состариться, прежде чем она успеет опомниться, что было  весьма вероятно.    

Пребывая  в таком мечтательном расположении духа, она стала размышлять о мистере Домби —  должно быть, потому, что майор вернулся домой, в свою квартиру напротив, и  только что поклонился ей из окна. Ибо по какой иной причине могла бы мисс Токс  связать мистера Домби со своими воспоминаниями о летних днях и цепях из  одуванчиков? «Повеселел ли он? — думала мисс Токс. — Примирился ли с  велениями судьбы? Женится ли когда-нибудь снова, и если женится, то на ком? Что  это будет за особа?»    

Румянец  — погода была жаркая — разлился по лицу мисс Токс, когда она, предаваясь таким  размышлениям, оглянулась и с изумлением увидела свою задумчивую физиономию,  отраженную в зеркале над камином. И снова румянец залил ее лицо, когда она  увидела маленькую карету, въезжающую на площадь Принцессы и направляющуюся  прямо к ее подъезду. Мисс Токс встала, быстро схватила ножницы и, обратившись,  наконец, к цветам, усердно занялась ими, когда в комнату вошла миссис Чик.    

— Как  поживает мой милый друг? — воскликнула мисс Токс, раскрывая объятия.    

Нечто  величественное было в осанке милого друга мисс Токс, однако она поцеловала мисс  Токс и сказала:    

— Лукреция,  благодарю вас, я здорова. Надеюсь, и вы также. Кхе!..    

У миссис  Чик обнаружилась склонность отрывисто покашливать, это было нечто вроде введения  или легкой интродукции к кашлю.    

— Вы  рано заглянули. Как это мило с вашей стороны, дорогая моя! — продолжала  мисс Токс. — Вы уже завтракали?    

— Благодарю  вас, Лукреция, — сказала миссис Чик, — я завтракала. Я  позавтракала, — добрая леди как будто заинтересовалась площадью Принцессы  и, ведя беседу, озиралась по сторонам, — у брата, который вернулся домой.    

— Надеюсь,  ему лучше, дорогая моя? — запинаясь, выговорила мисс Токс.    

— Ему  гораздо лучше, благодарю вас. Кхе!    

— Моей  дорогой Луизе следовало бы обратить внимание на этот кашель, — заметила  мисс Токс.    

— Пустяки, —  отозвалась миссис Чик. — Это только от перемены погоды. Мы должны быть  готовы к переменам.    

— Погоды? —  осведомилась по наивности своей мисс Токс.    

— Всего, —  возразила миссис Чик. — Конечно, мы должны быть готовы. Это мир перемен.  Всякий, кто вздумал бы противоречить, Лукреция, или увиливать от столь  очевидной истины, привел бы меня в крайнее изумление и вынудил бы составить  совершенно иное мнение об его уме. Перемены! — воскликнула миссис Чик,  вооруженная суровой философией. — Ах, боже мой, да есть ли хоть  что-нибудь, что не меняется? Даже шелковичный червь, которого, право же, не  заподозришь в том, что он утруждает себя подобными размышлениями, постоянно  меняется, принимая самые неожиданные формы.    

— Моя  Луиза всегда приводит удачные примеры, — сказала кроткая мисс Токс.    

— Очень  мило с вашей стороны, Лукреция, — отозвалась миссис Чик, слегка  смягчившись, — говорить так и, — я полагаю, — так думать.  Надеюсь, Лукреция, ни у вас, ни у меня никогда не будет повода изменить мнения  друг о друге.    

— Я  в этом уверена, — ответила мисс Токс.    

Миссис  Чик кашлянула, как и раньше, и начала чертить по ковру зонтом с наконечником из  слоновой кости. Мисс Токс, изучившая свою превосходную подругу и знавшая, что  под влиянием легкого утомления или досады та имеет обыкновение рассуждать  несколько раздраженно, воспользовалась паузой, чтобы переменить тему разговора.    

— Простите,  дорогая моя Луиза, — сказала мисс Токс, — но, кажется, я заметила в  карете мужественную фигуру мистера Чика?    

— Он  там, — сказала миссис Чик, — но, пожалуйста, пусть он там и останется.  У него есть газета, и он прекрасно проведет два часа. Продолжайте заниматься  вашими цветами, Лукреция, а мне разрешите посидеть здесь и отдохнуть.    

— Моя  Луиза знает, — заметила мисс Токс, — что между такими друзьями, как  мы с вами, не может быть и речи о каких-то церемониях. Поэтому…    

Поэтому  мисс Токс закончила фразу не словами, а делом и, надев перчатки, которые сняла,  и снова вооружившись ножницами, принялась с кропотливым усердием обрезать и  подстригать листья.    

— Флоренс  также вернулась домой, — сказала миссис Чик, посидев некоторое время  молча, склонив голову к плечу и рисуя зонтиком узоры на полу. — И, право  же, теперь Флоренс слишком взрослая для того, чтобы по-прежнему вести эту  уединенную жизнь, к которой она привыкла… Разумеется, слишком взрослая. В этом  нет никаких сомнений. Я перестала бы питать уважение к тем, кто вздумал бы  защищать противоположную точку зрения. Даже вопреки своему желанию я не могла  бы их уважать. Мы не можем до такой степени подчинить себе свои чувства.    

Мисс  Токс с этим согласилась, не совсем, впрочем, уразумев сказанное.    

— Если  она странная девочка, — продолжала миссис Чик, — и если моему брату  Полю не по себе в ее обществе после всех печальных происшествий, какие имели  место, и всех ужасных разочарований, какие выпали на его долю, то что же можно  на это сказать? Что он должен сделать усилие. Что он обязан сделать усилие!  Наше семейство всегда отличалось способностью делать усилия. Поль — глава  семьи; чуть ли не единственный представитель ее, оставшийся в живых… ибо что  такое я? Я никакого значения не имею…    

— Дорогая  моя! — запротестовала мисс Токс. Миссис Чик вытерла глаза, на секунду наполнившиеся  слезами, и продолжала:    

— …И,  следовательно, он больше, чем когда-либо, обязан сделать усилие. И хотя  сделанное им усилие является для меня в некотором роде потрясением, ибо натура  у меня очень слабая и простая, — а это не особенно приятно, и я часто  желаю, чтобы сердце мое было мраморной плитой или булыжником…    

— Милая  моя Луиза! — снова запротестовала мисс Токс.    

— …Тем  не менее для меня счастьем было узнать, что он столь верен себе и своему имени  Домби. Конечно, я всегда знала, что так и будет! Надеюсь только, —  помолчав, сказала миссис Чик, — что и она окажется достойной этого имени.    

Мисс  Токс налила в маленькую зеленую лейку воды из кувшина и, случайно подняв затем  глаза, была столь изумлена тем многозначительным видом, с коим миссис Чик  обратила к ней лицо, что временно поставила лейку на стол и сама села на стул  рядом с нею.    

— Дорогая  Луиза, — сказала мисс Токс, — не будет ли вам неприятно, если я  осмелюсь указать в ответ на это замечание, что такая скромная особа, как я,  считает вашу милую племянницу подающей большие надежды?    

— Что  вы имеете в виду, Лукреция? — осведомилась миссис Чик с сугубой  важностью. — На какое мое замечание вы ссылаетесь, дорогая моя?    

— На  то, что она окажется достойной этого имени, моя милая, — ответила мисс  Токс.    

— Если, —  торжественно-снисходительным тоном произнесла миссис Чик, — я выразилась недостаточно  ясно, Лукреция, то вина, конечно, моя. Быть может, у меня вообще не было бы  никаких оснований высказываться, если бы нас не связывала дружба, которой — как  я надеюсь, Лукреция, надеюсь от всей души — ничто не нарушит! Ибо могу ли я  думать иначе? Для этого нет никаких оснований; это было бы нелепо. Но я хочу  ясно выразить свою мысль, Лукреция, и посему, возвращаясь к этому замечанию, я  должна сказать, что оно отнюдь не относилось к Флоренс.    

— Неужели? —  отозвалась мисс Токс.    

— Да, —  сказала миссис Чик отрывисто и решительно.    

— Простите  меня, дорогая, — заметила ее кроткая подруга. — Но я его не поняла.  Боюсь, что я несообразительна.    

Миссис  Чик окинула взором комнату и посмотрела в окно на другую сторону площади; посмотрела  на цветы, птичку, лейку, чуть ли не на все, что находилось в поле ее зрения, за  исключением мисс Токс; и, наконец, опуская глаза, скользнула взглядом по мисс  Токс и произнесла, подняв брови и созерцая ковер:    

— Когда  я говорю, Лукреция, что она окажется достойной этого имени, я говорю о второй  жене моего брата Поля. Полагаю, я уже высказалась в том смысле, — хотя и  прибегала к другим выражениям, — что он намерен жениться вторично.    

Мисс  Токс быстро вскочила и, вернувшись к своим цветам, принялась подстригать стебли  и листья с такою же безжалостностью, с какою цирюльник стрижет волосы беднякам.    

— Почувствует  ли она в полной мере честь, ей оказанную, — высокомерным тоном продолжала  миссис Чик, — Это уже другой вопрос. Надеюсь, почувствует. В этом мире мы  обязаны думать хорошо друг о друге, и я надеюсь, что она почувствует. Что  касается меня, то со мной не советовались. Если бы со мной посоветовались, то  несомненно к моему совету отнеслись бы свысока, и, стало быть, несравненно  лучше так, как оно есть. Я предпочитаю, чтобы так оно и было.    

Мисс  Токс, потупившись, по-прежнему подстригала цветы. Миссис Чик, энергически покачивая  время от времени головою, продолжала изрекать, словно бросая кому-то вызов:    

— Если  бы мой брат Поль со мной посоветовался — а иногда он советуется, или, вернее,  прежде имел обыкновение советоваться, ибо, разумеется, теперь он не будет этого  делать, и я нахожу, что это обстоятельство освобождает меня от  ответственности, — истерически сказала миссис Чик, — так как, слава  богу, я не ревнива… — тут миссис Чик снова пролила слезу, — если бы мой  брат Поль пришел ко мне и сказал: «Луиза, какие качества, по вашему мнению,  следовало бы мне искать в жене?» — я бы, конечно, ответила: «Поль, вам нужна  семья, вам нужна красота, вам нужно достоинство, вам нужны связи». Вот к каким  выражениям я бы прибегла. И хотя бы немедленно после этого меня повели на  плаху, — заявила миссис Чик, словно такое следствие было весьма вероятно, —  я бы все равно к ним прибегла. Я бы сказала: «Поль! Вам жениться вторично и не  иметь семьи! Вам жениться и не получить красоты! Вам жениться на женщине,  лишенной достоинства! Вам жениться на женщине, не имеющей связей! Нет на свете  человека, не утратившего рассудка, который осмелился бы допустить столь нелепую  идею!»    

Мисс  Токс перестала щелкать ножницами и, склонив голову к цветам, внимательно  прислушивалась. Быть может, в этом вступлении и в горячности миссис Чик  почудилась мисс Токс какая-то надежда.    

— К  этим доводам я бы обратилась, — продолжала благоразумная леди, — ибо,  надеюсь, я не так уж глупа. Я не притязаю на то, чтобы меня почитали особой  выдающегося ума (хотя я уверена, кое-кто, как это ни удивительно, считает меня  таковой; однако человек, на которого обращают столь же мало внимания, как на  меня, недолго будет предаваться этой иллюзии), но, надеюсь, я все-таки не дура.  И сказать мне, — с невыразимым презрением произнесла миссис Чик, —  что мой брат, Поль Домби, мог когда-нибудь подумать о возможности объединиться  с кем-нибудь, безразлично с кем (эту маленькую оговорку она подчеркнула более  резко и выразительно, чем все прочие свои замечания), не обладающим этими  необходимыми качествами, значило бы оскорбить тот разум, каким я наделена, все  равно как если бы мне заявили, что я по рождению и воспитанию своему — слон.  Быть может, мне это еще заявят, — промолвила миссис Чик с покорным  видом. — Меня бы это ничуть не удивило. Я этого жду.    

Во время  последовавшего краткого молчания ножницы мисс Токс слабо звякнули раза два; но  лицо мисс Токс оставалось невидимым, и утреннее ее платье трепетало. Миссис Чик  посмотрела на нее искоса, сквозь цветы, находившиеся между ними, и снова  заговорила тоном глубокого убеждения, как человек, который останавливается на  обстоятельстве, едва ли заслуживающем разъяснения.    

— Итак,  мой брат Поль, разумеется, сделал то, что надлежало от него ждать и что все мы  могли бы предвидеть в случае, если бы он вздумал вторично вступить в брак.  Признаюсь, для меня это было неожиданностью, хотя и приятной; ибо, когда Поль  уезжал из Лондона, я понятия не имела о том, что он завяжет какие-то сердечные  связи вне столицы, и, разумеется, их не было, когда он отсюда уезжал. Впрочем,  по-видимому, это в высшей степени желательно с любой точки зрения. Я отнюдь не  сомневаюсь в том, что мать — весьма аристократическая и элегантная особа, и не  имею никакого права оспаривать уместность ее проживания вместе с ними, так как  это дело Поля, а не мое. Что же касается самой избранницы Поля, то пока я  видела только ее портрет, но он действительно прекрасен. И имя у нее  красивое, — продолжала миссис Чик, энергически покачивая головой и удобнее  усаживаясь в кресле. — Имя Эдит кажется мне необычным и аристократическим.  Итак, не сомневаюсь, Лукреция, вы обрадуетесь, узнав, что брак будет заключен в  самом непродолжительном времени; конечно, обрадуетесь, — снова  выразительное ударение, — и будете в восторге от этой перемены в жизни  моего брата, который много раз оказывал вам весьма лестное внимание.    

Мисс  Токс не дала никакого словесного ответа, но, взяв дрожащей рукой маленькую  лейку, осмотрелась рассеянно кругом, как бы соображая, какой предмет обстановки  нуждается в ее содержимом. В этот момент, критический для чувств мисс Токс,  дверь открылась, мисс Токс вздрогнула, громко захохотала и упала в объятия  вошедшего; к счастью, она не могла видеть ни гневной физиономии миссис Чик, ни  майора у окна по ту сторону площади, чей бинокль был пущен в ход и чье лицо и  фигура раздулись от мефистофельского злорадства.    

Иные  чувства владели изумленным изгнанником-туземцем, который заботливо поддерживал  упавшую в обморок мисс Токс; поднявшись наверх с целью любезно осведомиться о  здоровье мисс Токс (во исполнение коварного приказа майора), туземец случайно  прибыл как раз вовремя, чтобы принять в свои объятия хрупкое бремя и вместить в  свой башмак содержимое маленькой лейки: оба эти обстоятельства, а также  сознание, что за ним зорко наблюдает гневный майор, — который, в случае  какого-либо промаха, посулил ему обычную кару, грозившую всем его  костям, — привели к тому, что туземец являл собою воплощение всех мук,  душевных и телесных.    

В  течение нескольких секунд этот удрученный чужестранец прижимал мисс Токс к  своему сердцу с энергией, удивительно не соответствовавшей расстроенному его  лицу, тогда как бедная леди медленно выливала на него последние капли из  маленькой лейки, словно он был нежным экзотическим растением (каковым он, в  сущности, и был) и следовало ждать, что он расцветет под этим живительным  дождем. Наконец миссис Чик, обретя присутствие духа, вмешалась и приказала ему  положить мисс Токс на диван и удалиться; когда же изгнанник поспешно  повиновался, она принялась хлопотать о приведении в чувство мисс Токс.    

Но той  нежной заботы, какая свойственна дочерям Евы, ухаживающим друг за другом, того  франкмасонства, какое в случае обморока обычно связывает их таинственными узами  сестринства, не наблюдалось в поведении миссис Чик. Скорее как палач, который  приводит в чувство жертву, чтобы продлить пытку (или приводил в доброе старое  время, по коем все честные люди до сего дня носят траур), прибегла миссис Чик к  флакону с нюхательной солью, к похлопыванию по рукам, к смачиванью лица  холодной водой и к прочим испытанным средствам. И когда, наконец, мисс Токс  открыла глаза и постепенно вернулась к жизни и действительности, миссис Чик  отшатнулась от нее, как от преступницы, и, воспроизводя в обратном виде  прецедент с умерщвленным королем датским, посмотрела на нее скорее с гневом,  чем со скорбью[87].    

— Лукреция! —  промолвила миссис Чик. — Я не буду пытаться скрыть свои чувства. Я внезапно  прозрела. Я бы этому не поверила, даже если бы мне рассказал об этом святой.    

— Как  глупо с моей стороны, что я поддалась слабости! — пролепетала мисс  Токс. — Сейчас мне будет лучше.    

— Сейчас  вам будет лучше, Лукреция! — с величайшим презрением повторила миссис  Чик. — Вы полагаете, что я слепа? Воображаете, что я впала в детство? Нет,  Лукреция! Я вам очень признательна!    

Мисс  Токс устремила на свою подругу умоляющий, беспомощный взгляд и закрыла лицо носовым  платком.    

— Если  бы кто-нибудь сказал мне это вчера, — величественно продолжала миссис  Чик, — или даже полчаса назад, я испытала бы соблазн стереть этого  человека с лица земли. Лукреция Токс, я внезапно прозрела и увидела! Пелена  спала с моих глаз! — Тут миссис Чик сбросила с глаз воображаемую простыню,  вроде той, какою обычно прикрывают товар в бакалейной лавке. — Слепому моему  доверию пришел конец, Лукреция. Им злоупотребляли, на нем играли, и уверяю вас  — теперь об увиливании не может быть и речи.    

— О,  на что вы намекаете так жестоко, дорогая моя? — сквозь слезы осведомилась  мисс Токс.    

— Лукреция,  спросите свое сердце, — сказала миссис Чик. — Я должна просить вас,  чтобы вы не прибегали к такому фамильярному обращению, какое только что  употребили. У меня еще осталось уважение к себе, хотя вы, может быть, думаете  иначе.    

— О  Луиза! — вскричала мисс Токс. — Как можете вы так говорить со мной?    

— Как  могу я так говорить с вами? — произнесла миссис Чик, которая, не находя  веского аргумента для подкрепления своих слов, обращалась преимущественно к  таким повторениям, чтобы произвести наиболее ошеломляющий эффект. — Так  говорить! Да, вы действительно вправе об этом спрашивать!    

Мисс  Токс жалобно всхлипывала.    

— Подумать  только, — продолжала миссис Чик, — что вы, отогревшись, как змея, у  очага моего брата и через меня втершись чуть ли не в доверие к нему, что вы,  Лукреция, могли втайне иметь виды на него и дерзали допускать возможность его  союза с вами! Да ведь нелепость этой идеи, — с саркастическим достоинством  произнесла миссис Чик, — почти что сводит на нет ее вероломство!    

— Прошу  вас, Луиза, — взмолилась мисс Токс, — не говорите таких ужасных  вещей.    

— Ужасных  вещей! — повторила миссис Чик. — Гласных вещей! Разве не правда,  Лукреция, что вы только что не в состоянии были справиться со своими чувствами  даже передо мной, которой вы совершенно затуманили зрение?    

— Я  не жаловалась, — всхлипнула мисс Токс. — Я ничего не сказала. Если я  была слегка потрясена вашим сообщением, Луиза, и если когда-нибудь мелькала у  меня мысль, что мистер Домби склонен обратить на меня особое внимание, то уж  вы-то, конечно, меня не осудите.    

— Сейчас  она скажет, — произнесла миссис Чик, обращаясь к мебели и созерцая ее с видом  покорным и умоляющим, — сейчас она скажет — я это знаю, — что я ее  поощряла!    

— Я  не хочу обмениваться упреками, дорогая Луиза, — всхлипывала мисс  Токс. — И жаловаться я не хочу. Но в свою защиту…    

— Да! —  воскликнула миссис Чик, с пророческой улыбкой окидывая взглядом комнату, —  вот что она сейчас скажет. Я это знала. Что же вы не говорите? Скажите прямо!  Каковы бы вы ни были, Лукреция Токс, будьте откровенны, — произнесла  миссис Чик с неумолимой суровостью.    

— …В  свою защиту, — пролепетала мисс Токс, — в защиту от ваших недобрых  слов, дорогая Луиза, я бы хотела только спросить вас, разве вы частенько не  потворствовали этой мечте и не говорили, что — кто знает? — все может  случиться?..    

— Есть  предел, — сказала миссис Чик, вставая с таким видом, словно не намерена  была ступать по полу, но собиралась воспарить к своей небесной отчизне, —  предел, за которым терпение становится смешным, если не преступным. Я могу  вынести многое, но не все. Что осенило меня, когда я вошла сегодня в этот дом,  я не знаю, но у меня было предчувствие, мрачное предчувствие, —  содрогнувшись, сказала миссис Чик, — будто что-то должно случиться. Не  чудо ли, что у меня было это предчувствие, Лукреция, если рухнуло в одну  секунду мое многолетнее доверие, если я внезапно прозрела и увидела вас в  истинном свете? Лукреция, я ошибалась в вас. Лучше для нас обеих покончить на  этом. Я вам желаю добра и всегда буду желать вам добра. Но как человек, который  хочет быть верен себе, несмотря на свое скромное положение, каково бы оно ни  было, и как сестра моего брата, и как золовка жены моего брата, и как  свойственница матери жены моего брата, и — да будет мне позволено добавить —  как Домби! — я не могу пожелать вам ничего, кроме доброго утра.    

После  этих слов, произнесенных с язвительной учтивостью, смягченной и просветленной  горделивым сознанием моральной правоты, миссис Чик двинулась к двери. У порога  она наклонила голову, подобно статуе и на манер привидения, и направилась к  карете искать успокоения и утешения в объятиях мистера Чика, своего супруга и  повелителя.    

Мы  выражаемся фигурально: ибо руки мистера Чика были заняты газетой. К тому же сей  джентльмен не обратил взора на жену, а только взглянул на нее мельком. И не  предложил ей ровно никакого утешения. Короче говоря, он сидел, читая и напевая  обрывки мелодий, изредка бросал на нее беглый взгляд и не изрекал ни единого  слова, доброго, злого или равнодушного.    

Между  тем миссис Чик сидела, негодующая и возмущенная, и трясла головой, как будто  все еще повторяла Лукреции Токс торжественную формулу прощания. Наконец она  заявила вслух, что-де, о, до какой же степени она сегодня прозрела!    

— До  какой же степени ты прозрела, дорогая моя? — повторил мистер Чик.    

— О,  не разговаривай со мной! — воскликнула миссис Чик. — Если ты мог,  видя меня в таком состоянии, не спросить, что случилось, уж лучше бы ты  навсегда замолчал!    

— А  что случилось, дорогая моя? — спросил мистер Чик.    

— Подумать  только! — сказала миссис Чик, беседуя сама с собой. — У нее  зародилась гнусная мысль породниться с нашей семьей, вступив в брак с Полем!  Подумать только, что, играя в лошадки с дорогим мальчиком, который покоится  сейчас в могиле, — мне и тогда не нравились эти игры, — она  вынашивала коварный умысел! Удивительно, как она не боялась, что это доведет ее  до беды. Ей просто повезет, если беда пройдет стороной.    

— Право  же, я думал, дорогая моя, — медленно произнес мистер Чик, предварительно  потерев газетой переносицу, — что и у тебя была та же мысль вплоть до  сегодняшнего утра. Кажется, и ты считала, что неплохо было бы, если бы это  осуществилось.    

Миссис  Чик немедленно разрыдалась и заявила мистеру Чику, что, если уж ему хочется  топтать ее сапогами, лучше бы он так и сделал.    

— Но  с Лукрецией Токс я покончила, — сказала миссис Чик после того, как в  течение нескольких минут отдавалась своим чувствам, к великому ужасу мистера  Чика. — Я могу примириться с тем, что Поль оказал доверие той, кто —  надеюсь и верю — может его заслужить и кем он имеет полное право заменить, если  пожелает, бедную Фанни. Я могу примириться с тем, что Поль со свойственной ему  холодностью уведомил меня о такой перемене в его планах, ни разу не посоветовавшись  со мной, пока все не было решено окончательно. Но с обманом я не могу  примириться, и с Лукрецией Токс я покончила! Лучше так, как оно есть, —  набожно заметила миссис Чик, — гораздо лучше! Понадобилось бы много  времени, чтобы я могла примириться с нею после этого. Теперь, когда Поль  заживет на широкую ногу, а люди эти аристократического происхождения, —  право, я не знаю, можно ли было бы ввести ее в общество, и не скомпрометировала  ли бы она меня? Провидение заботится обо всем. Все к лучшему; сегодня я  перенесла испытание, но не жалею об этом.    

Исполненная  этого христианского духа, миссис Чик осушила слезы, разгладила платье на коленях  и приняла позу человека, который стойко терпит жестокую обиду. Мистер Чик,  несомненно сознавая свое ничтожество, воспользовался первым удобным случаем,  чтобы покинуть карету на углу, и удалился, насвистывая, высоко подняв плечи и  засунув руки в карманы.    

А в это  время бедная отлученная мисс Токс — льстивая и раболепная, но тем не менее  честная и постоянная, неизменно питавшая истинно дружеские чувства к своей  обвинительнице и всецело поглощенная и охваченная преклонением перед  великолепием мистера Домби, — и это время бедная отлученная мисс Токс  поливала цветы свои слезами и чувствовала, что на площади Принцессы наступила  зима.    

 Глава XXX    

Перед свадьбой    

     

Хотя  зачарованного дома больше не существовало и рабочий люд вторгся в него и стучал  весь день, грохотал и топал по лестницам, вызывая с утра до вечера непрестанные  приступы лая у Диогена, явно убежденного, что в конце концов враг его одержал  над ним верх и, с торжеством бросая вызов, грабит его владения, — но  первое время в образе жизни Флоренс не замечалось больших перемен. По вечерам,  когда рабочие уходили, дом снова становился мрачным и заброшенным; и Флоренс,  слушая удаляющиеся, гулко разносящиеся по холлу и лестницам голоса, рисовала  себе счастливый домашний очаг, к которому они возвращаются, и детей, их  ожидающих, и ей радостно было думать, что они веселы и уходят довольные.    

Она  приветствовала вечернюю тишину, как старого друга, но вечер являлся теперь в  ином облике и смотрел на нее более ласково. Красивая леди, которая успокоила ее  и приласкала в той самой комнате, где сердцу ее нанесли такую рану, была для  нее вестником счастья. Мягкие тени загорающейся светлой жизни, которую ей  сулило расположение отца и обретение всего или многого из того, что она  потеряла в тот печальный день, когда материнская любовь угасла вместе с  последним материнским вздохом, коснувшимся ее щеки, скользили вокруг нее в  сумерках и были желанными гостями. Посматривая украдкой на румяных девочек,  своих соседок, она испытывала новое и чудесное ощущение при мысли, что скоро  они познакомятся и узнают друг друга, и тогда она покажется им, не опасаясь,  как это было раньше, что они загрустят, увидев ее в черном платье, сидящую  здесь в одиночестве!    

Отдаваясь  мыслям о новой матери, с любовью и доверием к ней в чистом своем сердце, Флоренс  еще сильнее любила свою родную умершую мать. Она не боялась, что у той будет  соперница в любви. Она знала: новый цветок расцвел на стебле, заботливо  взлелеянном и глубоко пустившем корни. Каждое ласковое слово в устах красивой  леди звучало для Флоренс, как эхо того голоса, который давно прервался и умолк.  Теперь, когда зародилась новая нежность, могла ли она меньше любить  воспоминание о нем, раз это было единственным воспоминанием о родительской  нежности и любви?    

Однажды  Флоренс сидела у себя в комнате, читала и думала об этой леди, обещавшей вскоре  навестить ее — содержание книги наводило на эти мысли, — как вдруг, подняв  глаза, она увидела ее в дверях.    

— Мама! —  воскликнула Флоренс, радостно бросаясь ей навстречу. — Вы пришли!    

— Еще  не мама, — с задумчивой улыбкой отозвалась леди, обвив рукой шею Флоренс.    

— Но  очень скоро будете ею, — сказала Флоренс.    

— Теперь  очень скоро, Флоренс; очень скоро.    

Эдит  слегка наклонила голову, чтобы прижаться щекой к свежей щечке Флоренс, и в  течение нескольких секунд молчала. Столько нежности было в ее обращении, что  Флоренс ощутила эту нежность еще сильнее, чем в день первой их встречи.    

Она  подвела Флоренс к креслу и села рядом с нею; Флоренс смотрела ей в лицо,  восхищалась ее красотой и охотно оставила свою руку в ее руке.    

— Вы  жили одна, Флоренс, с тех пор как я здесь была?    

— О  да! — с улыбкой, не задумываясь, ответила Флоренс.    

Она  замялась и потупилась, потому что ее новая мама была очень серьезна и  всматривалась пристально и задумчиво в ее лицо.    

— Я…  я привыкла быть одна, — сказала Флоренс. — Мне это совсем нетрудно.  Иногда мы с Ди проводим целые дни вдвоем.    

Флоренс  могла бы сказать — целые недели и месяцы.    

— Ди  — это ваша горничная, дорогая?    

— Это  моя собака, мама, — со смехом отозвалась Флоренс. — Мою горничную  зовут Сьюзен.    

— А  это ваши комнаты? — спросила Эдит, осматриваясь кругом. — Тогда мне  их не показали. Мы должны их украсить, Флоренс. Они будут лучшими во всем доме.    

— Если  бы мне позволили переменить их, мама, — отозвалась Флоренс, — есть  одна комната наверху, которая нравится мне гораздо больше.    

— Разве  здесь недостаточно высоко, милая моя девочка? — с улыбкой спросила Эдит.    

— То  была комната моего брата, — сказала Флоренс, — и я ее очень люблю. Я  хотела поговорить о ней с папой, когда вернулась домой и застала здесь рабочих  и все эти перемены, но…    

Флоренс  опустила глаза, опасаясь, как бы тот же взгляд не заставил ее снова замяться.    

— …Но  я побоялась, что это его огорчит; а так как вы сказали, мама, что скоро  вернетесь и будете здесь полной хозяйкой, я решила собраться с духом и  попросить об этом вас.    

Эдит  сидела, не спуская блестящих глаз с ее лица, но когда Флоренс посмотрела на  нее, она в свою очередь опустила глаза. Вот тогда-то и подумала Флоренс, что  красота этой леди совсем не такая, какою показалась ей в первый раз. Она  считала эту красоту горделивой и величественной; но леди держала себя так  ласково и кротко, что — будь она ровесницей Флоренс и одного с нею нрава — вряд  ли она внушала бы больше доверия.    

За  исключением тех минут, когда ее обволакивала какая-то напряженная и странная  сдержанность, — а тогда казалось (но Флоренс вряд ли это понимала, хотя не  могла не заметить и думала об этом), казалось, будто она чувствует себя  униженной перед Флоренс и ей не по себе. Когда она сказала, что еще не стала ее  матерью, а Флоренс назвала ее полной хозяйкой, эта перемена в ней была  внезапной и поразительной; и теперь, когда глаза Флоренс были устремлены на ее  лицо, она сидела с таким видом, будто хотела съежиться и спрятаться у нее, и  менее всего была похожа на женщину, которая готова любить ее и лелеять на  правах близкого родства.    

Она  охотно согласилась на просьбу Флоренс о новой комнате и сказала, что сама об  этом позаботится. Затем она задала несколько вопросов о бедном Поле и после  недолгой беседы сообщила Флоренс, что заехала за нею, чтобы увезти к себе.    

— Теперь  мы переехади в Лондон, моя мать и я, — сказала Эдит, — и вы будете  жить с нами до моего замужества. Я хочу, чтобы мы ближе познакомились и  доверяли друг другу, Флоренс.    

— Вы  очень добры ко мне, милая мама, — сказала Флоренс. — Как я вам  благодарна!    

— Вот  что я вам скажу сейчас, потому что более удобного случая, быть может, не  представится, — продолжала Эдит, оглянувшись, чтобы узнать, одни ли они, и  понизив голос, — когда я выйду замуж и на несколько недель уеду, у меня  будет спокойнее на душе, если вы вернетесь сюда, домой. Кто бы вас ни приглашал  к себе, вернитесь домой. Лучше быть одной, чем… Я хочу сказать, — добавила  она, замявшись, — что, как мне известно, вы лучше всего чувствуете себя  дома, милая Флоренс.    

— В  тот же день я вернусь домой, мама.    

— Так  и сделайте. Я полагаюсь на ваше обещание. А теперь, дорогая, собирайтесь, и  поедем. Вы найдете меня внизу, когда будете готовы.    

Медленно  и задумчиво бродила Эдит по дому, где так скоро предстояло ей стать хозяйкой; и  мало внимания обращала она на изящество и роскошь, которые уже сейчас можно  было заметить. С тем же неукротимым высокомерием, с тем же горделивым  презрением, отражавшимся в глазах и на устах, сверкая тою же красотой,  умерявшейся только сознанием малой ее ценности и малой ценности всего  окружающего, проходила она по великолепным гостиным и залам, так же, как  проходила прежде под тенистыми деревьями, и негодовала и терзала себя. Розы на  стенах и на полу были окружены острыми шипами, раздиравшими ей грудь; в каждой  крупице позолоты, ослеплявшей глаз, она видела частичку денег, за нее  уплаченных; широкие и высокие зеркала отражали во весь рост женщину, в чьей  душе еще не угасли благие порывы, но которая слишком часто лгала самой себе и  слишком была унижена и придавлена, чтобы себя спасти. Полагая, что все это  очевидно в большей или меньшей степени для каждого из окружающих, она считала  гордость единственным средством утвердить себя; и во всеоружии этой гордости,  которая день и ночь терзала ей сердце, она боролась со своей судьбой, не страшась  ее и бросая ей вызов.    

Неужели  это была та женщина, на которую Флоренс — невинная девочка, сильная только своею  искренностью и прямодушием, — производила столь глубокое впечатление, что  подле нее она становилась другим человеком, ибо утихала в ней буря страстей, и  даже гордость смирялась? Неужели это была та женщина, которая сидела сейчас  рядом с нею в карете, обнимала ее и которая, лаская ее и добиваясь любви и  доверия, прижимала ее красивую головку к своей груди и готова была пожертвовать  жизнью, чтобы защитить ее от зла и обиды?    

О Эдит,  как хорошо было бы умереть в эту минуту! Быть может, лучше умереть сейчас,  Эдит, чем жить дальше.    

Почтенная  миссис Скьютон, которая думала о чем угодно, только не о смерти — ибо, подобно  многим благородным особам, жившим в различные эпохи, она решительно повернулась  спиною к смерти и возражала против упоминания о столь пошлой и всех  уравнивающей выскочке — заняла дом на Брук-стрит, Гровенор-сквер,  принадлежавший величественному родственнику (одному из родичей Финикса), который  уехал из Лондона и великодушно уступил свой дом по случаю свадьбы, почитая это  подарком, сулящим окончательное избавление и освобождение от всяких ссуд и  даров миссис Скьютон и ее дочери. Для поддержания фамильной чести надлежало  строго соблюдать приличия, и миссис Скьютон отыскала сговорчивого торговца,  проживавшего в приходе Мэри-ле-Бон, который ссужал знать и джентри  всевозможными предметами обстановки, начиная со столового серебра и кончая  армией лакеев; этот же торговец доставил в дом седовласого дворецкого (получавшего  добавочную плату за то, что у него был вид старого слуги семейства), двух очень  высоких молодых людей в ливреях и отборный штат кухонной прислуги; вот тогда-то  в подвальном этаже и возникла легенда, что паж Уитерс, внезапно освобожденный  от многочисленных своих домашних обязанностей и подталкивания кресла на колесах  (неуместного в столице), не раз, как было замечено, протирал глаза и щипал  себя, словно у него мелькало подозрение, не заспался ли он у лемингтонского  молочника и не предается ли райским грезам. В тот же дом и из того же удобного  источника было доставлено все необходимое столовое серебро и фарфор, а также  разнообразные предметы домашнего обзаведения, включая изящный экипаж и пару  гнедых лошадей, и миссис Скьютон расположилась среди подушек на парадном диване  в позе Клеопатры и торжественно открыла прием.    

— Ну,  как поживает моя прелестная Флоренс? — спросила миссис Скьютон, когда  вошла ее дочь со своей протеже. — Право же, вы должны крепко поцеловать  меня, Флоренс, моя милая.    

Флоренс,  робко наклонившись, отыскивала подходящее местечко на набеленном лице миссис  Скьютон, но эта леди подставила ей ухо и вывела из затруднения.    

— Эдит,  дорогая моя, — сказала миссис Скьютон, — положительно… Повернитесь  немного к свету на одну минутку, милая Флоренс.    

Флоренс,  краснея, повиновалась.    

— Ты  не помнишь, дорогая Эдит, — продолжала мать, — какой ты была примерно  в возрасте нашей очаровательной Флоренс или чуть моложе?    

— Я  давно забыла, мама.    

— Право  же, дорогая моя, — сказала миссис Скьютон, — я нахожу определенное  сходство между тобою в те годы и нашей прелестной юной приятельницей. И это  доказывает, что может сделать воспитание, — добавила миссис Скьютон,  понизив голос и давая понять, что, по ее мнению, воспитание Флоренс далеко не  закончено.    

— Да,  несомненно, — был холодный ответ Эдит.    

Мать  зорко на нее посмотрела и, чувствуя, что вступила на опасный путь, сказала с  целью отвлечь внимание:    

— Прелестная  Флоренс, право же, вы должны поцеловать меня еще раз, дорогая моя.    

Флоренс,  конечно, повиновалась и снова коснулась губами уха миссис Скьютон.    

— Милочка,  вы, конечно, слышали, — продолжала миссис Скьютон, удерживая ее за  руку, — что ваш папа, которого мы все буквально обожаем и любим до  безумия, женится ровно через неделю на моей дорогой Эдит?    

— Я  знала, что это должно быть очень скоро, — ответила Флоренс, — но не  знала, когда именно.    

— Дорогая  моя Эдит, — весело сказала мать, — может ли быть, что ты не сообщила  об этом Флоренс?    

— Зачем  мне было говорить Флоренс? — отозвалась та так быстро и резко, что Флоренс  готова была усомниться, ее ли это голос.    

Тогда  миссис Скьютон сообщила Флоренс, — снова с целью отвлечь внимание, —  о том, что отец придет к обеду и несомненно будет приятно изумлен, увидев ее,  так как накануне вечером он говорил лишь о делах в Сити и понятия не имел о  затее Эдит, осуществление которой должно было, по мнению миссис Скьютон,  привести его в восторг. Услышав это, Флоренс пришла в смятение, и по мере того,  как приближался час обеда, беспокойство ее стало таким мучительным, что, знай  она, как попросить разрешения вернуться домой, не ссылаясь при этом на отца,  она убежала бы пешком с непокрытой головой, стремглав и одна, только бы  ускользнуть от риска вызвать его неудовольствие.    

С  приближением назначенного часа она едва могла дышать. Она не смела подойти к  окну, боясь, как бы он не увидел ее с улицы. Она не смела подняться наверх,  чтобы скрыть волнение, опасаясь, как бы не встретиться с ним неожиданно в  дверях, и в то же время чувствуя, что уже не в силах была бы вернуться, если бы  ее призвали к отцу. Терзаемая этими страхами, она сидела у ложа Клеопатры,  стараясь слушать и отвечать на вздорные речи этой леди, как вдруг на лестнице  раздались его шаги.    

— Я  слышу его шаги! — вздрогнув, воскликнула Флоренс. — Он идет!    

Клеопатра,  которая по молодости своей всегда была расположена к игривости и, поглощенная  собой, не потрудилась задуматься о природе этого волнения, толкнула Флоренс за  диван и набросила на нее шаль, готовясь сделать мистеру Домби очаровательный  сюрприз. Было это проделано так быстро, что через секунду Флоренс услышала в  комнате грозные его шаги.    

Он  приветствовал будущую тещу и будущую жену. Голос его звучал так странно, что  трепет пробежал по всему телу дочери.    

— Дорогой  мой Домби, — сказала Клеопатра, — пожалуйте сюда и скажите мне, как  поживает ваша милая Флоренс.    

— Флоренс  здорова, — ответил мистер Домби, подходя к ложу.    

— Она  дома?    

— Дома, —  сказал мистер Домби.    

— Дорогой  мой Домби, — продолжала Клеопатра с чарующей живостью, — уверены ли  вы в том, что меня не обманываете? Не знаю, что скажет мне моя милая Эдит,  услышав такое мое заявление, но, честное слово, я боюсь, дорогой мой Домби, что  вы — фальшивейший из мужчин.    

Будь он  действительно таковым и будь он уличен на месте в самой чудовищной лжи, когда-либо  обнаруженной в словах или поступках человека, он вряд ли мог прийти в большее  смущение, чем сейчас, когда миссис Скьютон сдернула шаль и Флоренс, бледная и  трепещущая, предстала перед ним, как привидение. Он еще не собрался с мыслями,  когда Флоренс бросилась к нему, обняла его за шею, поцеловала и выбежала из  комнаты. Он оглянулся, словно желая обсудить с кем-нибудь этот вопрос, но Эдит  вышла сейчас же вслед за Флоренс.    

— Признайтесь  же, дорогой мой Домби, — сказала миссис Скьютон, протягивая ему  руку, — что вы никогда еще не бывали так удивлены и обрадованы.    

— Я  никогда не был так удивлен, — ответил мистер Домби.    

— И  так обрадованы, дорогой мой Домби? — настаивала миссис Скьютон, подняв  веер.    

— Я…  да, я чрезвычайно рад, что встретил здесь Флоренс, — скачал мистер Домби.  Казалось, он серьезно обдумывал свои слова и затем повторил более решительно: —  Да, действительно я очень рад, что встретил здесь Флоренс.    

— Вы  недоумеваете, как она очутилась здесь, не правда ли? — спросила миссис  Скьютон.    

— Быть  может, Эдит? — предположил мистер Домби.    

— О,  злой угадчик! — отозвалась Клеопатра, покачивая головой. — О, хитрый,  хитрый человек! Мне не следовало бы говорить такие вещи, дорогой мой Домби, вы  — мужчины — так тщеславны и так склонны злоупотреблять нашими слабостями, но  вам известно, что душа у меня открытая… Хорошо, сейчас.    

Эти  последние слова относились к одному из очень высоких молодых людей,  доложившему, что обед подан.    

— Но  Эдит, дорогой мой Домби, — продолжала она шепотом, — если она не  видит вас подле себя, — а я ей сказала, что не может же она всегда на это  рассчитывать, — Эдит хочет, чтобы около нее было хоть что-нибудь или  кто-нибудь из тех, кто вам близок. Да, это в высшей степени естественно! И  никто не мог бы удержать ее, когда, находясь в таком расположении духа, она  поехала сегодня за нашей милой Флоренс. Это так очаровательно!    

Так как  она ждала ответа, мистер Домби ответил:    

— В  высшей степени!    

— Да  благословит вас бог, дорогой мой Домби, за то, что у вас есть сердце! —  воскликнула Клеопатра, пожимая ему руку. — Но я становлюсь слишком  серьезной. Будьте ангелом, проводите меня вниз, и посмотрим, какой обед  намерены предложить нам эти люди. Да благословит вас бог, дорогой Домби!    

После  этого вторичного благословения Клеопатра довольно резво спрыгнула со своего  ложа, а мистер Домби предложил ей руку и церемонно повел вниз; когда эта пара  входила в столовую, один из взятых напрокат высоких молодых людей, чей орган  почтительности был недостаточно развит, засунул язык за щеку для увеселения  другого высокого молодого человека, взятого напрокат.    

Флоренс  и Эдит были уже там и сидели рядом. Когда вошел отец, Флоренс хотела встать, чтобы  уступить ему свое место, но Эдит решительно положила руку ей на плечо, и мистер  Домби занял место напротив.    

Разговор  поддерживала чуть ли не одна миссис Скьютон. Флоренс едва осмеливалась поднять  глаза, опасаясь, как бы не было замечено, что они заплаканы; тем более не  осмеливалась она говорить; а Эдит не проронила ни слова и только отвечала на  вопросы. Поистине, Клеопатра трудилась не на шутку, чтобы довести дело до  конца; и поистине оно должно было оказаться отменно выгодным, чтобы  вознаградить ее!    

— Итак,  все ваши приготовления почти закончены, не правда ли, дорогой мой Домби? —  спросила Клеопатра, когда был подан десерт и седовласый дворецкий удалился. —  Даже юридическая сторона!    

— Да,  сударыня, — ответил мистер Домби, — брачный контракт, как уведомляют  юристы, уже готов, и, как я сообщал вам, Эдит, остается только назначить день  для подписания.    

Эдит  сидела подобно прекрасной статуе: такая же холодная, немая и неподвижная.    

— Милая  моя, — сказала Клеопатра, — ты слышишь, что говорит мистер Домби? Ах,  дорогой мой Домби! — понизив голос, обратилась она к этому  джентльмену. — Как напоминает мне ее рассеянность, все возрастающая по  мере приближения срока, те дни, когда редчайший из людей, ее милый папа,  находился в таком же положении, как и вы!    

— Я  не стану назначать. Пусть будет тогда, когда вы пожелаете. — сказала Эдит,  едва взглянув через стол на мистера Домби.    

— Завтра? —  предложил мистер Домби.    

— Как  вам угодно.    

— Или  послезавтра, если это более соответствует вашим планам? — продолжал мистер  Домби.    

— У  меня нет никаких планов. Я всегда в вашем распоряжении. Назначьте какой угодно  день.    

— Никаких  планов, дорогая моя Эдит? — вмешалась мать. — Да ведь ты с утра до  ночи занята, и у тебя тысяча и одно дело со всевозможными поставщиками!    

— Об  этом позаботились вы, — возразила Эдит, повернувшись к ней и слегка  сдвинув брови. — Вы с мистером Домби можете договориться между собой.    

— Совершенно  верно, милочка, и очень благоразумно с твоей стороны! — воскликнула Клеопатра. —  Дорогая моя Флоренс, право же, вы должны подойти и еще раз поцеловать меня, моя  милая!    

Странное  совпадение: этот интерес к Флоренс овладевал Клеопатрой чуть не после каждого  диалога, в котором Эдит принимала хоть какое-нибудь участке! Бесспорно, Флоренс  никогда не приходилось выносить столько объятий, и, быть может, никогда за всю  свою жизнь не бывала она столь полезна.    

В  глубине души мистер Домби был далек от того, чтобы возмущаться поведением своей  прекрасной невесты. У него были веские основания симпатизировать ее высокомерию  и холодности, ибо он разделял эти чувства. Ему лестно было думать, что Эдит  поступалась своею гордостью ради него и, казалось, признавала только его волю.  Ему лестно было представлять себе, как эта гордая и величественная женщина  принимает гостей у него в доме и замораживает их, подражая его же манере. Да, в  таких руках достоинство Домби и Сына будет возвеличено и упрочено.    

Так  думал мистер Домби, когда остался один за обеденным столом и размышлял о  прошлом своем и будущем, не чувствуя, сколь противоречат его мыслям убожество и  мрачность комнаты, и темно-коричневая ее окраска, и картины, пятнавшие стены  подобно мемориальным доскам, и двадцать четыре черных стула, украшенные  гвоздями в таком же количестве, напоминающие столько же гробов и ожидающие на  краю турецкого ковра подобно наемным участникам похоронной процессии, и два  истощенных негра, поддерживающие два ветхих канделябра на буфете, и  пропитывающий комнату затхлый запах, словно прах десяти тысяч обедов был  погребен в саркофаге под полом. Владелец дома жил большей частью за границей;  воздух Англии редко приходился по вкусу члену семейства Финиксов; и комната, в  память о нем, облекалась все в более и более глубокий траур и в конце концов  приняла столь похоронный вид, что для полной иллюзии не хватало только  покойника.    

Недурным  подобием покойника, если не по своей позе, то по негнущейся спине, был в данный  момент мистер Домби, глядевший в холодные глубины Мертвого моря из красного  дерева, где стояли на якоре блюда с фруктами и графины; казалось, предметы его  размышлений всплывали один за другим на поверхность и снова погружались на дно.  Здесь была Эдит с величественным своим лицом и величественной осанкой; и рядом  с ней — Флоренс, робко обратившая к нему лицо, как было оно обращено в тот  момент, когда она выходила из комнаты; глаза Эдит устремлены на нее, а рука  Эдит покровительственно простерта. Маленькая фигурка в низеньком креслице  возникла затем в лучах света и взирала на него с недоумением, а блестящие ее  глаза и старчески-детское лицо светилось словно в мерцающем вечернем пламени  камина. Снова появилась Флоренс подле этой фигуры и поглотила все его внимание.  Что увидел он в ней — роковую препону и обманутую надежду, или соперницу,  которая однажды преградила ему дорогу и могла преградить еще раз, или свое  дитя, о котором теперь, в пору успешного сватовства, быть может, удостоит он  подумать, ибо в такое время она отказывается мириться со своим положением  отвергнутой, или, наконец, напоминание о том, что теперь, когда у него возникли  новые связи, он должен соблюдать, хотя бы внешне, интерес к человеку, родному  по крови, — об этом ему было лучше знать. В сущности, ему это было неясно;  ибо брачная церемония, алтарь и честолюбивые замыслы, кое-где омраченные все  тою же Флоренс, — неизменно Флоренс! — мелькали так быстро и так  беспорядочно, что он встал и, спасаясь от них, поднялся наверх.    

До  позднего часа не вносили свечей, потому что миссис Скьютон жаловалась, что они  вызывают у нее головную боль; все это время Флоренс и миссис Скьютон беседовали  (Клеопатра весьма заботилась о том, чтобы не отпускать ее от себя), и Флоренс  тихонько играла на фортепьяно для услаждения миссис Скьютон, причем эта  любезная леди по временам чувствовала потребность в новых поцелуях, что бывало  всякий раз после того, как Эдит случалось проронить слово. Впрочем, их было  немного, так как Эдит все время сидела в стороне, у открытого окна (несмотря на  опасения матери, как бы она не простудилась), и не уходила, пока мистер Домби  не откланялся. При этом он был невозмутимо снисходителен к Флоренс; и Флоренс  ушла спать в комнату, смежную со спальней Эдит, ушла такой счастливой и полной  надежд, что о себе в прошлом она думала словно о какой-то посторонней, бедной,  покинутой девочке, которой должно посочувствовать в ее несчастье, и, сочувствуя  ей, она заснула в слезах.    

Неделя  летела быстро. Ездили к модисткам, портнихам, ювелирам, юристам, кондитерам, в  цветочные магазины; и во всех этих поездках Флоренс принимала участие. Флоренс  должна была присутствовать на свадьбе.    

По этому  случаю Флоренс должна была снять траур и надеть великолепный наряд. Планы модистки  касательно этого наряда — модистка была француженкой и весьма походила на  миссис Скьютон — были столь целомудрены и изящны, что миссис Скьютон заказала  такой же наряд для себя. Модистка заявила, что на ней он будет восхитителен и  решительно все примут ее за сестру молодой леди.    

Неделя  летела все быстрее. Эдит ни на что не смотрела и ничем не интересовалась. Ей  доставляли домой роскошные платья, их примеряли, ими громко восхищались миссис  Скьютон и модистки, и их прятали, не дождавшись от нее ни слова. Миссис Скьютон  строила планы на каждый день и приводила их в исполнение. Случалось, что Эдит  оставалась в экипаже, когда они отправлялись за покупками; иногда, если была  крайняя необходимость, она заходила в магазины. Но как бы то ни было, миссис  Скьютон распоряжалась всем; а Эдит взирала на это с таким безучастием и с таким  нескрываемым равнодушием, словно ни к чему не имела ни малейшего отношения.  Пожалуй, Флоренс могла бы заподозрить ее в высокомерии и сухости, но такой она  никогда не была по отношению к ней. Свое недоумение Флоренс заглушала  благодарностью и вскоре поборола его.    

Неделя  летела все быстрее. Она летела едва ли не на крыльях. Настал последний вечер  недели, вечер перед свадьбой. В темной комнате — ибо миссис Скьютон все еще  страдала от головной боли, хотя и надеялась навсегда избавиться от нее  завтра, — находились эта леди, Эдит и мистер Домби. Эдит снова сидела у  открытого окна, глядя на улицу; мистер Домби и Клеопатра, на диване, беседовали  вполголоса. Было уже поздно. Флоренс, утомленная, ушла спать.    

— Дорогой  мой Домби, — сказала Клеопатра, — завтра, когда вы отнимите у меня  милую мою Эдит, не оставите ли вы мне Флоренс?    

Мистер  Домби сказал, что сделает это с удовольствием.    

— Видеть  ее здесь, рядом со мной, когда вы оба уедете в Париж, и знать, что я  способствую, дорогой мой Домби, образованию ее ума в этом возрасте, —  продолжала Клеопатра, — будет для меня поистине бальзамом в том  расстроенном состоянии, в каком я буду находиться.    

Эдит  внезапно обернулась. Ее равнодушие в одну секунду уступило место жгучему  интересу, и, невидимая в темноте, она внимательно прислушивалась к разговору.    

Мистер  Домби с величайшим удовольствием оставит Флоренс в таких прекрасных руках.    

— Дорогой  мой Домби, — отвечала Клеопатра, — тысяча благодарностей за ваше  доброе мнение. Я боялась, что вы уезжаете с коварным, заранее обдуманным  намерением, как говорят противные юристы — эти ужасные люди! — обречь меня  на полное одиночество.    

— Почему  вы так несправедливы ко мне, сударыня? — спросил мистер Домби.    

— Потому  что моя прелестная Флоренс так твердо заявила мне, что завтра должна вернуться  домой, — ответила Клеопатра, — вот я и начала опасаться, дорогой мой  Домби, что вы настоящий турецкий паша.    

— Уверяю  вас, сударыня, — возразил мистер Домби, — что я не отдавал никаких  приказаний Флоренс, а если бы и отдал, то ваше желание выше всех приказаний.    

— Дорогой  мой Домби, — отозвалась Клеопатра, — какой вы галантный кавалер!  Впрочем, этого я не могу сказать, ибо у кавалеров нет сердца, а о вашем сердце  свидетельствуют ваша прекрасная жизнь и натура… Как, неужели вы так рано  уходите, дорогой мой Домби?    

О, право  же, час был поздний, и мистер Домби полагал, что ему пора уходить.    

— Наяву  ли это все или во сне? — сюсюкала Клеопатра. — Могу ли поверить,  дорогой мой Домби, что завтра утром вы вернетесь, чтобы лишить меня моей милой  подруги, моей родной Эдит?    

Мистер  Домби, который привык понимать слова буквально, напомнил миссис Скьютон, что  они должны встретиться сначала в церкви.    

— Боль,  которую испытываешь, — сказала миссис Скьютон, — отдавая свое дитя  хотя бы даже вам, дорогой мой Домби, — самая мучительная, какую только  можно вообразить; а если она сочетается с хрупким здоровьем и если к этому  прибавить чрезвычайную тупость кондитера, ведающего устройством  завтрака, — это уже не по моим слабым силам. Но завтра утром я воспряну  духом, дорогой мой Домби; не бойтесь за меня и не тревожьтесь. Да благословит  вас бог! Эдит, дорогая моя! — лукаво воскликнула она. — Кто-то  уходит, милочка!    

Эдит,  которая снова отвернулась было к окну и больше не интересовалась их разговором,  встала, но не сделала ни шагу навстречу мистеру Домби и не сказала ни слова.  Мистер Домби с высокомерной галантностью, приличествующей его достоинству и  данному моменту, направился к ней, поднес ее руку к губам, сказал:    

— Завтра  утром я буду иметь счастье предъявить права на эту руку, как на руку миссис Домби, —  и с торжественным поклоном вышел.    

Как  только захлопнулась за ним парадная дверь, миссис Скьютон позвонила, чтобы  принесли свечи. Вместе со свечами появилась ее горничная с девичьим нарядом,  который завтра должен был ввести всех в заблуждение. Но этот наряд нес с собою  жестокое возмездие, как всегда бывает с такими нарядами, и делая ее бесконечно  более старой и отвратительной, чем казалась она в своем засаленном фланелевом  капоте. Тем не менее миссис Скьютон примерила его с кокетливым удовлетворением;  усмехнулась своему мертвенному отражению в зеркале при мысли о том. какое  ошеломляющее впечатление произведет он на майора, и, разрешив горничной унести  его и приготовить ее ко сну, рассыпалась, словно карточный домик.    

Эдит все  время сидела у темного окна и смотрела на улицу. Оставшись, наконец, наедине с  матерью, она в первый раз за весь вечер отошла от окна и остановилась перед  ней. Зевающая, трясущаяся, брюзжащая мать подняла глаза на горделивую стройную  фигуру дочери, устремившей на нее горящий взгляд, и видно было, что она все  понимает: этого не могла скрыть личина легкомыслия или раздражения.    

— Я  смертельно устала, — сказала она. — На тебя ни на секунду нельзя  положиться. Ты хуже ребенка. Ребенка! Ни один ребенок не бывает таким упрямым и  непослушным.    

— Выслушайте  меня, мама, — отозвалась Эдит, не отвечая на эти слова, презрительно отказываясь  снизойти к таким пустякам. — Вы должны остаться здесь одна до моего  возвращения.    

— Должна  остаться здесь одна, Эдит? До твоего возвращения? — переспросила мать.    

— Или  клянусь именем того, кого я завтра призову свидетелем моего лживого и позорного  поступка, что я отвергну в церкви руку этого человека. Если я этого не сделаю,  пусть паду я мертвой на каменные плиты!    

Мать  бросила на нее взгляд, выражавший сильную тревогу, которая отнюдь не уменьшилась  под влиянием ответного взгляда.    

— Достаточно  того, что мы — таковы, каковы мы есть, — твердо произнесла Эдит. — Я  не допущу, чтобы юное и правдивое существо было низведено до моего уровня. Я не  допущу, чтобы невинную душу подтачивали, развращали и ломали для забавы  скучающих матерей. Вы понимаете, о чем я говорю: Флоренс должна вернуться  домой.    

— Ты  идиотка, Эдит! — рассердившись, вскричала мать. — Неужели ты думаешь,  что в этом доме тебе будет спокойно, пока она не выйдет замуж и не уедет?    

— Спросите  меня или спросите себя, рассчитываю ли я на покой в этом доме, и вы узнаете ответ, —  сказала дочь.    

— Неужели  сегодня, после всех моих трудов и забот, когда благодаря мне ты станешь независимой,  я должна выслушивать, что во мне — разврат и зараза, что я — неподобающее  общество для молодой девушки? — завизжала взбешенная мать, и трясущаяся ее  голова задрожала как лист. — Да что же ты такое, скажи, сделай милость?  Что ты такое?    

— Я  не раз задавала себе этот вопрос, когда сидела вон там, — сказала Эдит, мертвенно  бледная, указывая на окно, — а по улице бродило какое-то увядшее подобие  женщины. И богу известно, что я получила ответ! Ах, мама, если бы вы только  предоставили меня моим природным наклонностям, когда и я была девушкой — моложе  Флоренс, — я, быть может, была бы совсем другой!    

Понимая,  что гнев сейчас бесполезен, мать сдержалась и начала хныкать и сетовать на то,  что она зажилась на свете и единственное ее дитя от нее отвернулось, что долг  по отношению к родителям забыт в наше греховное время и что она выслушала  чудовищные обвинения и больше не дорожит жизнью.    

— Если  приходится постоянно выносить такие сцены, — жаловалась она, — право  же, мне следует поискать способ, как положить конец своему существованию. О,  подумать только, что ты — моя дочь, Эдит, и разговариваешь со мной в таком  тоне!    

— Для  нас с вами, мама, — грустно отозвалась Эдит, — время взаимных упреков  миновало.    

— В  таком случае, зачем же ты к ним снова возвращаешься? — захныкала  мать. — Тебе известно, что ты жестоко меня терзаешь, известно, как я  чувствительна к обидам. Да еще в такую минуту, когда я о многом должна подумать  и, естественно, хочу показаться в наивыгоднейшем свете! Удивляюсь тебе, Эдит:  ты добиваешься, чтобы твоя мать была страшилищем в день твоей свадьбы!    

Эдит  устремила на нее все тот же пристальный взгляд, а мать всхлипывала и терла себе  глаза. Затем Эдит произнесла тем же тихим, твердым голосом, которого не  повышала и не понижала ни разу с тех пор, как начала разговор:    

— Я  сказала, что Флоренс должна вернуться домой.    

— Пусть  вернется! — быстро отозвалась огорченная и испуганная родительница. —  Я не возражаю против того, чтобы она вернулась. Что мне эта девушка?    

— Для  меня она так много значит, что я не зароню сама и не допущу, чтобы другие  заронили в ее душу хотя бы крупицу зла! Скорее я отрекусь от вас, как отреклась  бы от него завтра в церкви (если бы вы дали мне повод), — ответила  Эдит. — Оставьте ее в покое. Пока я в силах этому препятствовать, ее не  будут грязнить и развращать теми уроками, какие усвоила я. Это совсем не  тяжелое условие в такой печальный вечер.    

— Быть  может, и не тяжелое. Весьма возможно, если бы только ты обращалась со мной, как  подобает дочери, — захныкала мать. — Но такие язвительные слова…    

— Они  остались в прошлом, и больше их не будет, — сказала Эдит. — Идите  своей дорогой, мама. Пользуйтесь, как вам вздумается, тем, чего вы добились;  швыряйте деньги, радуйтесь, веселитесь и будьте счастливы по-своему. Цель нашей  жизни достигнута. Отныне будем доживать ее молча. С этого часа я не пророню ни  слова о прошлом. Я вам прощаю ваше участие в завтрашней позорной сделке. Да  простит мне бог мое участие!    

Голос ее  не дрогнул, стан не дрогнул, и, двинувшись твердой поступью, словно попирая  ногами все возвышенные чувства, она пожелала матери спокойной ночи и удалилась  в свою комнату.    

Но не на  покой. Ибо не было покоя для нее, когда она осталась одна, в смятении. Взад и  вперед ходила она, и снова взад и вперед, сотни раз, среди великолепных  принадлежностей туалета, приготовленного на завтра; темные волосы распустились,  в темных глазах сверкало бешенство, полная белая грудь покраснела от жестокого  прикосновения безжалостной руки, словно раздирающей эту грудь. Так она шагала  из угла в угол, повернув голову в сторону, словно стараясь не видеть своей  собственной красоты и отторгнуть себя от нее. Так в глухой час ночи перед  свадьбой Эдит Грейнджер боролась со своим беспокойным духом, без слез, без  жалоб, без друзей, молчаливая, гордая.    

Наконец  она случайно коснулась рукой открытой двери, которая вела в комнату, где спала  Флоренс.    

Она  вздрогнула, остановилась и заглянула туда.    

Там  горел свет, и она увидела Флоренс, крепко спящую, в расцвете невинности и  красоты. Элит затаила дыхание и почувствовала, что ее влечет к ней.    

Влечет  ближе, ближе, еще ближе. Наконец она подошла так близко, что, наклонившись, прижалась  губами к нежной ручке, свесившейся с кровати, и осторожно обвила ею свою шею.  Это прикосновение было подобно прикосновению жезла пророка к скале в былые  времена. Слезы брызнули у нее из глаз, она упала на колени и опустила  измученную голову и рассыпавшиеся волосы на подушку рядом с головою Флоренс.    

Так  провела Эдит Грейнджер ночь перед свадьбой. Так застало ее солнце утром в день  свадьбы.    

 Глава XXXI    

Свадьба    

     

Рассвет  с его бесстрастным, пустым ликом, дрожа, подкрадывается к церкви, под которою покоится  прах маленького Поля и его матери, и заглядывает в окна. Холодно и темно. Ночь  еще припадает к каменным плитам и хмурится, мрачная и тяжелая, в углах и  закоулках здания. Часы на колокольне, вознесенные над домами, вынырнув из  несметных волн в потоке времени, который набегает и разбивается о вечный берег,  сереют подобно каменному маяку, стерегущему морской прилив; но поначалу рассвет  может только украдкой заглянуть в церковь и убедиться, что ночь еще там.    

Беспомощно  скользя вокруг церкви и засматривая в окна, рассвет стонет и плачет о своем кратковременном  владычестве, и слезы его струятся по оконному стеклу, а деревья у церковной  ограды, сострадая ему, склоняют головы и ломают бесчисленные свои руки. Ночь,  бледнея перед рассветом, незаметно покидает церковь, но медлит в склепах и  опускается на гробы. И вот приходит день, придавая блеск часам на колокольне,  окрашивая шпиц в красный цвет, осушая слезы рассвета и заглушая его сетованья;  а устрашенный рассвет, следуя за ночью и вытесняя ее из последнего ее убежища,  сам забивается в склепы и испуганно прячется среди мертвецов, пока не вернется  отдохнувшая ночь и не прогонит его оттуда.    

Мыши,  которые занимались молитвенниками усерднее, чем их владельцы, и маленькими зубками  нанесли подушкам больший ущерб, чем люди — коленями, прячут свои блестящие  глаза в норках и в страхе жмутся друг к другу, когда с гулом отворяется  церковная дверь. Ибо в то утро бидл, человек, облеченный властью, приходит рано  вместе с пономарем; и миссис Миф, маленькая прислужница, страдающая одышкой,  усохшая старая леди, бедно одетая и не нагулявшая ни на дюйм жира, тоже здесь;  она ждала бидла около получаса у церковных ворот, как и полагается ей по ее положению.    

Кислая  физиономия у миссис Миф, увядший чепец и вдобавок душа, жаждущая шестипенсовиков  и шиллингов. Привычка заманивать на скамьи случайных посетителей придает миссис  Миф таинственный вид, а во взгляде ее есть какая-то скрытность, словно ей  ведомо местечко более удобное, но она не уверена в получении мзды. Нет такого  человека, который бы именовался мистером Мифом, вот уже двадцать лет как нет  его, и миссис Миф предпочитает, чтобы о нем не упоминали! Кажется, он плохо  отзывался о бесплатных местах, и хотя миссис Миф надеется, что он попал в рай,  однако не берется это утверждать.    

Сегодня  утром миссис Миф очень суетится у церковных дверей, выколачивая и вытряхивая  напрестольную пелену, ковер и подушки; и многое может порассказать миссис Миф о  предстоящей свадьбе. Миссис Миф говорили, будто новая обстановка и ремонт дома  стоили никак не меньше пяти тысяч фунтов, и миссис Миф слыхала от надежнейших  людей, что у леди нет и шести пенсов за душой. Далее миссис Миф помнит хорошо,  словно это случилось вчера, похороны первой жены, и затем крестины, и затем  снова похороны; и миссис Миф замечает, что, мол, кстати нужно вымыть мылом эту  табличку до прибытия свадебного поезда. Мистер Саундс, бидл, который, греясь на  солнце, сидит все это время на ступенях церкви (и редко делает он что-нибудь  другое, разве что в холодную погоду присаживается к камину), одобряет речи  миссис Миф и осведомляется, слыхала ли миссис Миф о том, что леди отличается  изумительной красотой. Так как миссис Миф получила такие же сведения, мистер  Саундс, бидл, человек, хотя и ортодоксальный и дородный, но все еще почитатель  женской красоты, замечает слащаво: «Да, она хоть куда!», каковое определение  могло бы показаться миссис Миф чересчур энергическим, если бы его изрек не  мистер Саундс, бидл, а кто-нибудь другой.    

Тем  временем в доме мистера Домби — великое волнение и суматоха, главным образом  среди женщин, из коих ни одна не смыкала глаз с четырех часов утра, и все были  одеты к шести. Мистер Таулинсон удостаивается больше, чем когда-либо, внимания  горничной, а за завтраком кухарка говорит, что за одной свадьбой последуют еще  несколько, чему горничная отказывается верить, полагая, что это неправда.  Мистер Таулинсон не высказывает своего мнения по этому вопросу, будучи несколько  огорчен появлением иностранца с бакенбардами (сам мистер Таулинсон не носит  бакенбардов), которого наняли сопровождать счастливую чету в Париж и который  занят сейчас размещением вещей в новой карете. Касательно этой особы мистер  Таулинсон заявляет, что никогда еще не видывал добра от иностранцев, и, будучи  обвинен всеми леди в приверженности к предрассудкам, говорит: «Посмотрите на  Бонапарта, который ими командовал, и вспомните, из-за чего только он не  дрался!» После сего горничная заявляет, что это истинная правда.    

Кондитер  усердно работает в мрачной комнате на Брук-стрит, а очень рослые молодые люди  прилежно смотрят на него. От одного из рослых молодых людей уже пахнет хересом,  и глаза его обнаруживают склонность останавливаться и взирать на предмет, не  видя его. Рослый молодой человек сознает свою слабость и сообщает товарищу, что  это происходит от «упражнения». Рослый молодой человек хотел сказать — от  возбуждения, но речь его туманна.    

Люди,  звонящие в колокольчики, пронюхали о свадьбе; также и оркестр мясников и  духовой оркестр. Первые упражняются на задворках около Бэтл-Бридж; мясники  через своего начальника завязывают сношения с мистером Таулинсоном, с которым  уславливаются о цене, предлагая ему откупиться от них; а духовой оркестр, в  лице искусного тромбона, прячется за углом, подстерегая какого-нибудь  предателя-торговца, чтобы выведать у него за взятку место и час завтрака.  Нетерпение и возбуждение распространяются еще дальше и захватывают все более  широкие круги. Из Болс-Понд мистер Перч доставляет миссис Перч провести денек  со слугами мистера Домби и вместе с ними поглазеть украдкой на свадьбу. В  квартире мистера Тутса мистер Тутс наряжается так, будто он по меньшей мере  жених: он намерен созерцать церемонию во всем ее великолепии из укромного  уголка галереи и провести туда Петуха. Ибо мистер Тутс принял отчаянное решение  показать Петуху Флоренс и заявить откровенно: «Ну, Петух, больше я не хочу вас  обманывать! Друг, о котором я не раз вам говорил, это я сам. Мисс Домби —  предмет моей страсти. Каково мнение, Петух, при таком положении дел и что вы  мне теперь посоветуете? Тем временем в кухне мистера Тутса Петух, которого ждет  такой сюрприз, погружает свой клюв в кружку крепкого пива и склевывает  двухфунтовый бифштекс. На площади Принцессы мисс Токс проснулась и хлопочет:  она тоже, несмотря на глубокую свою скорбь, решила сунуть шиллинг в руку миссис  Миф и из какого-нибудь укромного уголка посмотреть на церемонию, в которой есть  для нее жестокое очарование. Во владениях Деревянного Мичмана — оживление:  капитан Катль в своих парадных сапогах и рубашке с огромным воротничком сидит  за завтраком, слушая, как по его приказу Роб Точильщик читает ему свадебную  службу, чтобы капитан мог хорошенько уразуметь суть торжества, на котором  собирается присутствовать; с этой целью капитан время от времени степенно  предписывает своему капеллану „изменить курс“, „отмахать этот параграф еще раз“  или держаться своих прямых обязанностей, а амини оставить ему, капитану. И  аминь он провозглашает звучно и с удовлетворением, как только Роб Точильщик  делает паузу.    

В  дополнение ко всему этому двадцать нянек на одной только улице мистера Домби  обещали показать свадьбу двадцати выводкам маленьких женщин, чей инстинктивный  интерес к брачной церемонии пробуждается еще в колыбели. Право же, у мистера  Саундса, бидла, есть основание чувствовать себя исполняющим служебный долг,  когда он сидит на церковных ступенях и греет свою дородную фигуру на солнце в  ожидании часа, назначенного для церемонии. Право же, миссис Миф не без причины  набрасывается на злополучную девочку-карлицу с младенцем-великаном, заглядывающую  с паперти в церковь, и прогоняет ее с негодованием.    

Кузен  Финикс приехал из-за границы со специальной целью присутствовать при бракосочетании.  Сорок лет назад кузен Финикс был великосветским повесой; но, судя по фигуре и  обхождению, он все еще так моложав и так подтянут, что люди, мало его знающие,  изумляются, когда обнаруживают предательские морщины на лице его лордства и  гусиные лапки у глаз и впервые замечают, что, проходя по комнате, он несколько  уклоняется в сторону от прямой линии, ведущей к цели. Но кузен Финикс, встающий  примерно в половине восьмого утра, совсем не похож на кузена Финикса, уже  вставшего; и вид у него действительно очень неважный, пока его бреют в отеле  Лонга на Бонд-стрит.    

Мистер  Домби выходит из своей уборной, вызывая суматоху среди женщин на лестнице; громко  шурша юбками, они разбегаются в разные стороны — все, кроме миссис Перч,  которая, будучи в интересном положении (впрочем, в нем она пребывает всегда),  не отличается проворством и принуждена встретиться с ним и, делая реверанс,  готова провалиться сквозь землю от смущения, — небо да отвратит все дурные  последствия от дома Перчей! Мистер Домби отправляется в гостиную ждать  назначенного часа. Великолепен новый синий фрак мистера Домби,  светло-коричневые панталоны и сиреневый жилет; и в доме ходит слух, что волосы  у мистера Домби тщательно завиты.    

Двойной  стук в дверь возвещает о прибытии майора, который великолепен: в петлице у него  целый куст герани, а волосы завиты круто и туго, как умеет это делать туземец.    

— Домби, —  говорит майор, протягивая обе руки, — как поживаете?    

— А  как вы поживаете, майор? — говорит мистер Домби.    

— Клянусь,  сэр, — говорит майор, — Джой Б. чувствует себя сегодня так, — и  тут он с силой ударяет себя в грудь, — чувствует себя сегодня так, сэр,  что, черт возьми, Домби, он не прочь устроить двойную свадьбу и жениться на  матери!    

Мистер  Домби улыбается, но даже для него эта улыбка бледна, ибо мистер Домби  собирается породниться с матерью, а при таких обстоятельствах подшучивать над  ней не следует.    

— Домби, —  говорит майор, заметив это, — желаю вам счастья! Поздравляю вас, Домби!  Ей-богу, сэр, в такой день вам можно позавидовать больше, чем кому бы то ни  было в Англии!    

И снова  мистер Домби соглашается сдержанно, потому что он собирается оказать великую  честь леди, и несомненно ей можно позавидовать больше, чем кому бы то ни было.    

— Что  касается Эдит Грейнджер, сэр, — продолжает майор, — то во всей Европе  не найдется женщины, которая бы не согласилась и не пожелала — разрешите майору  Бегстоку, сэр, добавить — и не пожелала отрезать себе уши, и с серьгами в  придачу, чтобы занять место Эдит Грейнджер.    

— Вы  очень любезны, майор, — говорит мистер Домби.    

— Домби, —  возражает майор, — вы это знаете! Давайте обойдемся без ложной скромности.  Вы это знаете! Знаете вы это или не знаете, Домби? — говорит майор чуть ли  не с гневом.    

— О,  право, майор…    

— Проклятье,  сэр! — перебивает майор. — Известен вам этот факт или не известен?  Домби! Друг ли вам старый Джо? Находимся ли мы, Домби, в тех простых, близких  отношениях, какие позволяют человеку — прямому, старому Джозефу Б., сэр, —  говорить откровенно? Или же я должен отступить, Домби, держаться на расстоянии  и соблюдать условности?    

— Дорогой  майор Бегсток, — с удовлетворенным видом говорит мистер Домби, — вы  даже разгорячились.    

— Клянусь,  сэр, — говорит майор, — я разгорячился! Джозеф Б. не отрицает этого,  Домби. Он разгорячен! Такой день, как сегодня, сэр, пробуждает все благородные  чувства, какие еще сохранились в старой, гнусной, потертой, поношенной, жалкой  оболочке Дж. Б. И вот что я вам скажу, Домби: в такой момент человек должен  выложить все, что у него на душе, или пусть наденут ему намордник. И Джозеф  Бегсток говорит вам в лицо, Домби, то же, что говорит он за вашей спиной у себя  в клубе: на него не надеть намордника, если речь идет о Поле Домби. Черт  возьми, сэр, — заключает майор с большою твердостью, — что же вы на  это скажете?    

— Майор, —  отвечает мистер Домби, — уверяю вас, я вам крайне признателен. У меня не  было намерения ставить преграды вашему слишком пристрастному расположению ко  мне.    

— Отнюдь  не слишком пристрастному, сэр! — восклицает холерический майор. —  Домби, я это отрицаю!    

— В  таком случае — вашему расположению ко мне, — продолжает мистер  Домби. — И в такой момент, как этот я не могу забыть, чем я ему обязан.    

— Домби, —  говорит майор, делая соответствующий жест, — вот рука Джозефа Бегстока, простого,  старого Джоя Б., сэр, если это вам больше по вкусу! Вот рука, о которой его  королевское высочество, покойный герцог Йоркский, соизволил сказать, сэр,  обращаясь к его королевскому высочеству, герцогу Кентскому, что это рука Джоша,  грубого, непреклонного и, быть может, смышленого старого бродяги. Домби, пусть  этот день будет счастливейшим в вашей жизни! Да благословит вас бог!    

Входит  мистер Каркер, тоже великолепный и улыбающийся, — настоящий свадебный  гость. Он едва решается выпустить руку мистера Домби — так горячи его  поздравления; и в то же время он так сердечно трясет руку майора, что  вздрагивание его рук передается также и его голосу, который плавно струился  сквозь зубы.    

— Даже  погода благоприятствует, — говорит мистер Каркер. — Удивительно  солнечный и теплый день! Надеюсь, я не опоздал?    

— Минута  в минуту, сэр, — говорит майор.    

— Я  в восторге, — говорит мистер Каркер. — Я боялся, как бы на несколько  секунд не опоздать к назначенному часу, потому что меня задержала вереница  повозок. И я осмелился заехать на Брук-стрит, — эти слова были обращены к  мистеру Домби, — чтобы оставить несколько редких цветов для миссис Домби.  Человек в моем положении, удостоенный чести быть приглашенным сюда, гордится  возможностью принести дань уважения в знак своей вассальной зависимости. И так  как миссис Домби несомненно засыпана драгоценными и прекрасными вещами, —  тут он бросает странный взгляд на своего патрона, — я льщу себя надеждой,  что мое приношение будет принято благосклонно именно благодаря тому, что оно  столь скромно.    

— Я  уверен, — снисходительно отвечает мистер Домби, — что будущая миссис  Домби оценит ваше внимание, Каркер.    

— А  если ей предстоит стать миссис Домби, сэр, сегодня утром, — говорит майор,  поставив на стол свою кофейную чашку и взглянув на часы, — нам давно пора  ехать!    

И мистер  Домби, майор Бегсток и мистер Каркер в ландо едут в церковь. Мистер Саундс,  бидл, давно уже поднялся со ступеней и стоит с треуголкой в руке. Миссис Миф приседает  и предлагает подождать в ризнице. Мистер Домби предпочитает остаться в церкви.  Когда он бросает взгляд на орган, мисс Токс на галерее прячется за пухлую ногу  херувима, украшающего памятник и раздувшего щеки, как юный бог ветра. Капитан  Катль, наоборот, встает и машет крючком в знак приветствия и поощрения. Мистер  Тутс, прикрывая рот рукой, сообщает Петуху, что джентльмен, стоящий посредине,  тот, что в светло-коричневых панталонах, — отец его дамы сердца. Петух  хрипло шепчет мистеру Тутсу, что он никогда еще не видывал такого  накрахмаленного парня, но что с помощью науки он может согнуть его вдвое, одним  ударом в жилет.    

Мистер  Саундс и миссис Миф, стоя неподалеку, созерцают мистера Домби, но вот раздается  стук подъезжающего экипажа, и мистер Саундс выходит, а миссис Миф, встретив  взгляд мистера Домби, оторвавшийся от самонадеянного маньяка наверху, который  приветствует его с такой учтивостью, — миссис Миф приседает и сообщает  ему, что, кажется, приехала его «добрая леди». Затем слышатся шаги и шепот в дверях,  и добрая леди входит горделивой поступью.    

Страдания  прошлой ночи не оставили на ее лице ни малейшего следа; в ней нет ничего от той  женщины, которая, преклонив колени, опустила пылающую голову на подушку спящей  девушки (эта девушка, кроткая и прелестная, находится тут же рядом —  разительный контраст с нею самой, полной пренебрежения и гордыни). Вот она  стоит здесь, спокойная, статная, непостижимая, сверкающая и величественная в  расцвете красоты и, однако, презирающая и попирающая то восхищение, какое она  внушает.    

Наступает  пауза, мистер Саундс идет неслышно в ризницу за священником и клерком. Тогда  миссис Скьютон обращается к мистеру Домби, выражаясь более отчетливо и  вразумительно чем ей свойственно, и в то же время придвигаясь ближе к Эдит.    

— Дорогой  мой Домби, — говорит добрая мамаша, — боюсь, что мне все-таки  придется расстаться с милой Флоренс и согласиться, чтобы она вернулась домой,  как она и предполагала. После той утраты, какая ждет меня сегодня, мой дорогой  Домби, я чувствую, что у меня не хватит бодрости даже для нее.    

— Не  лучше ли ей остаться с вами? — возражает жених.    

— Не  думаю, дорогой Домби. Нет, не думаю. Мне лучше побыть одной. К тому же моя  милая Эдит будет по возвращении ее естественной и постоянной руководительницей,  и, пожалуй, лучше мне не посягать на ее права. Она может почувствовать  ревность. Не так ли, милая Эдит?    

С этими  словами нежная мамаша сжимает руку дочери — быть может, настойчиво желая привлечь  ее внимание.    

— Если  говорить серьезно, мой дорогой Домби, — продолжает она, — я хочу  отпустить нашу милую девочку и не заражать ее своим унынием. Мы только, что  уладили это дело. Она прекрасно все понимает, дорогой Домби. Эдит, дорогая моя,  она прекрасно понимает.    

Снова  добрая мать сжимает руку дочери. Мистер Домби воздерживается от возражений, ибо  появляются священник и клерк, а миссис Миф и мистер Саундс, бидл, указывают  присутствующим их места перед алтарем.    

— Кто  отдает эту женщину в жены этому мужчине?    

Кузен  Финикс. Он приехал из Баден-Бадена специально с этой целью. «Черт возьми! —  говорит кузен Финикс, — добродушное создание, этот кузен Финикс. — Уж  если мы заполучили в семью богача из Сити, надлежит оказать ему какое-то  внимание; нужно хоть что-нибудь для него сделать».    

— Я  отдаю эту женщину в жены этому мужчине, — изрекает кузен Финикс.    

Сначала  кузен Финикс, вознамерившийся двигаться по прямой линии, но свернувший в  сторону по вине своих непокорных ног, отдает в жены «этому мужчине» отнюдь не  ту женщину, какую нужно, а именно — подружку, дальнюю родственницу семейства,  довольно знатного происхождения и моложе миссис Скьютон на десять лет, но  миссис Миф, в своем увядшем чепце, ловко поворачивает кузена Финикса и  подкатывает его, словно на колесиках, прямо к «доброй леди», которую кузен Финикс  и отдает в жены «этому мужчине».    

     

И  обещают ли они пред лицом неба…?    

     

Да, они  обещают: мистер Домби говорит, что он обещает. А что говорит Эдит? Она тоже обещает.    

Итак,  они клянутся отныне в счастье и несчастье, в богатстве и бедности, в болезни и  здоровье любить и лелеять друг друга, пока смерть их не разлучит. Брак  заключен.    

Твердым,  четким почерком новобрачная записывает свою фамилию в книгу, когда они приходят  в ризницу.    

— Мало  кто из леди пишет здесь свою фамилию так, как написала эта добрая леди, —  говорит миссис Миф, приседая; взглянуть в такую минуту на миссис Миф — значит  увидеть, как ныряет ее увядший чепец. Мистер Саундс, бидл, считает, что подпись  хоть куда и достойна того, кто подписался, однако он хранит это мнение про  себя.    

Флоренс  тоже расписывается, но не вызывает похвал, потому что рука у нее дрожит. Расписываются  все; последним — кузен Финикс, который помешает свое благородное имя не туда,  куда нужно, и вносит себя в список родившихся в это самое утро.    

Затем  майор очень галантно целует новобрачную, выполняет это правило военной тактики  по отношению всем леди, несмотря на то, что миссис Скьютон чрезвычайно  неподатлива и пронзительно взвизгивает в храме. Его примеру следуют кузен  Финикс и даже мистер Домби. Наконец мистер Каркер, сверкая белыми зубам  приближается к Эдит с таким видом, как будто собирается ее укусить, а не  отведать сладость ее уст.    

Румянец  на гордом лице и загоревшиеся глаза, может, должны были остановить его, но не  остановили, потому что он целует ее, как и все остальные, и желает ей всяческих  благ.    

— Если  пожелания, — говорит он тихо, — не являются излишними при таком  союзе.    

— Благодарю  вас, сэр, — отвечает она, презрительно скривив губы и тяжело дыша.    

Но  чувствует ли еще Эдит, как в тот вечер, когда мистер Домби должен был явиться и  предложить ей союз, что Каркер прекрасно ее понимает и читает ее мысли,  чувствует ли она, что это его знание унижает ее больше, чем чье бы то ни было  иное? Не потому ли ее высокомерие тает перед его улыбкой, словно снег в крепко  стиснутом кулаке, а ее повелительный взгляд избегает его взгляда и она опускает  глаза?    

— Я  горжусь, — говорит мистер Каркер, раболепно склоняя голову, в то время как  его глаза и зубы разоблачают фальшь этого раболепия, — я горжусь тем, что  мое смиренное приношение удостоилось прикосновения руки миссис Домби и столь  почетного места в этот радостный день.    

Хотя она  отвечает поклоном, но при этом делает мимолетное движение, как будто хочет  смять цветы, которые держит в руке, и бросить их с презрением. Но она продевает  руку под руку своего мужа, который стоит рядом, беседуя с майором, и снова она  надменна, невозмутима и безмолвна.    

Экипажи  опять стоят у дверей церкви. Мистер Домби под руку с женой проходит мимо двадцати  выводков маленьких женщин, которые расположились на ступенях, и каждая из них  запоминает до мельчайших подробностей фасон и цвет ее платья и впоследствии  воспроизводит его для своей куклы, вечно выходящей замуж. Клеопатра и кузен  Финикс садятся в тот же экипаж. Майор подсаживает во второй экипаж Флоренс и  подружку, которую чуть было не отдали по ошибке в жены, и затем садится сам, а  за ним следует мистер Каркер. Лошади гарцуют и рвутся вперед; кучера и лакеи  щеголяют развевающимися лентами, цветами и новыми ливреями. Они отъезжают и с  грохотом мчатся по улицам; и когда они проносятся мимо, тысячи голов поворачиваются,  чтобы взглянуть им вслед, и тысячи здравомыслящих моралистов, досадуя, что  сегодня не их собственная свадьба, утешаются, размышляя, сколь мало думают эти  люди о том, что такое счастье скоро кончается.    

Когда  наступает тишина, мисс Токс появляется из-за ноги херувима и медленно  спускается с галереи. Глаза у мисс Токс красные, а носовой платок влажный. Она  ранена, но не ожесточена, и она надеется, что они будут счастливы. Она  признается себе самой, что новобрачная красива, а ее собственные прелести  кажутся бледными и увядшими; но статная фигура мистера Домби в сиреневом жилете  и светло-коричневых панталонах стоит у нее перед глазами, и мисс Токс снова  плачет под своей вуалью, возвращаясь домой на площадь Принцессы. Капитан Катль  набожно, хриплым голосом провозглашавший все амини и ответы, чувствует, что  религиозные упражнения пошли ему на пользу, и в умиротворенном расположении  духа шествует по церкви с глянцевитой шляпой в руке и читает надпись на  табличке маленького Поля. Галантный мистер Тутс в сопровождении Петуха покидает  церковь, жестоко терзаемый любовью. Петух все еще не может придумать план  завоевания Флоренс, но первоначальная его идея овладела им, и он считает, что  правильный шаг в этом направлении — заставить мистера Домби согнуться вдвое.  Слуги мистера Домби выходят из потайных уголков и намереваются мчаться на  Брук-стрит, но их задерживают симптомы недомогания, обнаруженные миссис Перч,  которая умоляет дать ей стакан воды и внушает окружающим серьезные опасения;  вскоре миссис Перч становится лучше, и ее уносят, а миссис Миф и мистер Саундс,  бидл, усаживаются на ступени, чтобы подсчитать, что принесла им эта церемония,  и потолковать о ней, покуда пономарь звонит в колокола, возвещая о похоронах.    

Но вот  экипажи подъезжают к резиденции новобрачной, и музыканты, услаждающие слух звоном  колокольчиков, поднимают трезвон, и гремит оркестр, и мистер Перч, сей образец  супружеского счастья, приветствует свою жену поцелуем. Народ валит гурьбой, и  собирается толпа зевак, в то время как мистер Домби, ведя за руку миссис Домби,  торжественно вступает в палаты Финиксов. Остальные гости выходят из экипажей и  следуют за ним. Но почему мистер Каркер, пробиваясь сквозь толпу к парадной  двери, думает о старухе, которая в то утро, в роще, кричала ему вслед? И почему  Флоренс, входя в дом, с дрожью думает о том, как она заблудилась в детстве, и о  лице Доброй миссис Браун?    

Снова  раздаются поздравления с этим счастливейшим днем, и прибывают новые гости, хотя  их и немного; но вот они покидают гостиную и садятся за стол в мрачной  коричневой столовой, которой ни один кондитер не в силах придать веселый вид,  как бы ни украшал он истощенных негров цветами и причудливыми бантами.    

Однако  повар прекрасно справился со своим делом и сервировал великолепный завтрак. Мистер  и миссис Чик присоединились к компании в числе прочих гостей. Миссис Чик в  восторге от того, что Эдит от природы «настоящая Домби», и она беседует  приветливо и конфиденциально с миссис Скьютон; с души последней скатилось  тяжкое бремя, и она пьет шампанское. Очень рослый молодой человек, страдавший с  утра от возбуждения, чувствует себя лучше; но им овладело смутное раскаяние; он  ненавидит другого очень рослого молодого человека, насильно вырывает у него  блюда и испытывает мрачное наслаждение, досаждая гостям. Гости хладнокровны и  невозмутимы и не оскорбляют чрезмерным оживлением черные гербы на портретах,  взирающих со стен. Дузен Финикс и майор — самые веселые в этом обществе, но у  мистера Каркера находятся улыбки для всех сидящих за столом. Он приберегает  особую улыбку для новобрачной, которая редко, очень редко ее замечает.    

Когда  завтрак окончен и слуги выходят из комнаты, кузен Финикс встает; удивительно  моложавый у него вид, когда белые манжеты почти целиком закрывают ему кисти рук  (они довольно костлявые), а щеки разрумянились от шампанского.    

— Клянусь  честью, — говорит кузен Финикс, — хотя это и не принято в доме  свободного от общественных обязанностей джентльмена, однако я прошу у вас  разрешения провозгласить то, что обычно называют э… собственно говоря… тостом.    

Майор  очень хрипло выражает свое одобрение. Мистер Каркер, перегнувшись через стол к  кузену Финиксу, улыбается и кивает множество раз.    

— Э…  собственно говоря, это не э… Кузен Финикс после такого вступления безнадежно  умолкает.    

— Слушайте,  слушайте! — говорит майор внушительным тоном.    

Мистер  Каркер тихонько хлопает в ладоши и, снова перегнувшись через стол, улыбается и  кивает еще более энергически, чем раньше, словно его особенно поразило это  последнее замечание и он желает выразить, какую пользу оно ему принесло.    

— Это  такое событие, — говорит кузен Финикс, — когда, собственно говоря,  можно, не нарушая приличий, слегка отступить от обычаев повседневной жизни. И  хотя я никогда не был оратором и, когда был в палате общин и имел честь  поддерживать предложение, я, собственно говоря, слег на две недели, огорченный  неудачей…    

Майор и  мистер Каркер в таком восторге от этого биографического штриха, что кузен  Финикс смеется и, обращаясь непосредственно к ним, продолжает:    

— Собственно  говоря, тогда я был чертовски болен… все-таки, знаете ли, я чувствую, что на  мне лежит долг. А когда на англичанине лежит долг, он, по моему мнению, обязан  исполнить его как можно лучше. Итак, сегодня наша семья имела удовольствие  соединиться в лице моей прелестной и безупречной родственницы, собственно  говоря, здесь присутствующей…    

Тут  раздаются аплодисменты.    

— Присутствующей, —  повторяет кузен Финикс, чувствуя, что это изящное выражение заслуживает быть  повторенным, — с тем, кто… то есть с человеком, на которого перст  презрения никогда не может… собственно говоря, с моим почтенным другом Домби,  если он мне разрешит называть его так.    

Кузен  Финикс кланяется мистеру Домби; мистер Домби торжественно отвечает поклоном;  все более или менее удовлетворены и растроганы этим прочувствованным обращением  — обращением необычайным, а быть может, и беспримерным.    

— У  меня не было столь желательной возможности, — продолжает кузен  Финикс, — ближе познакомиться с моим другом Домби и изучить те качества,  которые делают честь как его уму, так, собственно говоря, и сердцу; ибо я имел  несчастье находиться, — как мы, бывало, говорили в мое время в палате  общин, когда не принято было ссылаться на палату лордов и когда порядок парламентских  заседаний соблюдался, быть может, лучше, чем соблюдается теперь, — имел  несчастье находиться, — продолжает кузен Финикс, помедлив с большим  лукавством, чтобы выпалить затем свою шутку, — собственно говоря, совсем в  другом месте[88]!    

С  майором делаются судороги от смеха, и он с трудом приходит в себя.    

— Но  я достаточно знаю моего друга Домби, — продолжает кузен Финикс более  серьезным тоном, как будто он вдруг стал и солиднее и мудрее, — чтобы  знать, что, собственно говоря, он является тем, кого можно выразительно  называть э… купцом… британским купцом… и э… и человеком. И хотя я в течение  многих лет проживал за границей (мне бы доставило большое удовольствие принять  моего друга Домби и всех здесь присутствующих в Баден-Бадене и,  воспользовавшись случаем, представить их великому герцогу), тем не менее — льщу  себя надеждой — я достаточно знаю мою прелестную и безупречную родственницу,  чтобы знать, что она обладает всеми данными, обеспечивающими счастье мужа, и  что ее брак с моим другом Домби является браком по любви и взаимному расположению.    

Многочисленные  улыбки и кивки мистера Каркера.    

— Посему, —  говорит кузен Финикс, — я поздравляю семью, членом коей являюсь, с таким  приобретением, как мой друг Домби. Я поздравляю моего друга Домби со  вступлением в брак с моей прелестной и безупречной родственницей, обладающей  всеми данными, какие обеспечивают счастье мужа, и беру на себя смелость  предложить всем вам, собственно говоря, поздравить по случаю такого события и  друга моего Домби и мою прелестную и безупречную родственницу.    

Речь  кузена Финикса встречена громкими аплодисментами, и мистер Домби выражает благодарность  от имени своего и миссис Домби. Вскоре после этого Дж. Б. предлагает выпить за  здоровье миссис Скьютон. После этого завтрак тянется как-то вяло, оскверненные  гербы отомщены, и Эдит выходит, чтобы переодеться в дорожное платье.    

Тем  временем все слуги завтракали внизу. Шампанское уже не считается у них  достойным упоминания, а на жареных кур, пироги и салат из омаров нет спроса.  Очень рослый молодой человек воспрял духом и снова толкует об «упражнении».  Взоры его товарища начинают соревноваться с его собственным взором, и он тоже  устремляет взгляд на предметы, не отдавая себе в том отчета. Лица у всех леди  раскраснелись, в особенности лицо миссис Перч, которая ликует и сияет и столь высоко  вознесена над земными заботами, что, если бы попросили ее сейчас проводить  путника в Болс-Понд, где ютятся ее собственные заботы, ей стоило бы некоторого  труда припомнить дорогу. Мистер Таулинсон предложил выпить за здоровье  счастливой четы, на что седовласый дворецкий отозвался очень любезно и с  волнением, ибо он готов поверить, что в самом деле является старым слугой семьи  и обязан быть растроганным такими переменами. Вся компания, а в особенности  леди, находится в очень игривом расположении духа. Кухарка мистера Домби,  которая обычно руководит собранием, заявила, что после этого немыслимо сразу же  взяться за дела, и почему бы не пойти всей компанией в театр? Все (включая  миссис Перч) выразили согласие, даже туземец, который свирепеет от вина и своими  вращающимися белками пугает леди (в особенности миссис Перч). Один из очень  рослых молодых людей предложил даже отправиться после спектакля на бал, и это  никому (включая миссис Перч) не представляется неосуществимым. Завязался спор  между горничной и мистером Таулинсоном: опираясь на старую поговорку, она  утверждает, что браки заключаются на небесах, он отводит им другое место; он  предполагает, будто ее слова основаны на том, что она помышляет о своем собственном  замужестве; она говорит, что, во всяком случае, господь сохранит ее от  опасности выйти замуж за него. Желая положить конец этим язвительным  замечаниям, седовласый дворецкий встает и предлагает выпить за здоровье мистера  Таулинсона, ибо знать его — значит уважать, а уважать его — значит пожелать ему  счастья в жизни с его избранницей, кто бы она ни была (при этом седовласый  дворецкий взирает на горничную). Мистер Таулинсон отвечает благодарственной,  преисполненной чувства речью, заключительная часть коей обращена против  иностранцев; он говорит, что, быть может, они могут снискать иной раз  расположение людей слабохарактерных и непостоянных, которых легко провести, но  он всею душою уповает на то, что никогда больше не услышит о каком бы то ни  было иностранце, наживающемся на путешествующих в каретах. При этом взор  мистера Таулинсона столь суров и столь выразителен, что горничной грозит  истерический припадок, но тут она и все остальные, взбудораженные известием об  отъезде новобрачной, спешат наверх, чтобы присутствовать при ее отбытии.    

Карета у  двери; новобрачная спускается в холл, где ее ждет мистер Домби. Флоренс, также  готовая к отъезду, стоит на лестнице, а мисс Нипер, занимавшая промежуточный  пост между гостиной и кухней, собирается сопровождать ее. Как только появляется  Эдит, Флоренс спешит ей навстречу, чтобы попрощаться.    

Неужели  Эдит холодно и потому она дрожит? Неужели в прикосновении Флоренс есть что-то  странное или болезненное и потому эта красивая женщина отступает и съеживается,  как будто не может вынести этого прикосновения? Неужели нужно так торопиться с  отъездом, и потому Эдит, махнув рукой, сбегает по ступеням и уезжает?    

Когда  замирает стук колес, миссис Скьютон, подавленная материнскими чувствами,  опускается в позе Клеопатры на свою софу и проливает слезы. Майор, встав из-за  стола вместе с остальными гостями, старается ее утешить, но она и слышать не  хочет об утешении, и майор откланивается. Откланивается кузен Финикс, и  откланивается мистер Каркер. Все гости разъезжаются. Оставшись одна, Клеопатра  чувствует легкое головокружение, вызванное сильным волнением, и погружается в  сон.    

Головокружение  распространяется также и в подвальном этаже. У рослого молодого человека, так  скоро пришедшего в возбуждение, голова как будто приклеилась к столу в  буфетной, и ее нельзя от стола оторвать. Резкая перемена произошла в  расположении духа миссис Перч, которая впадает в уныние из-за мистера Перча и  поверяет кухарке свое подозрение, что теперь он не так сильно привязан к дому,  как в ту пору, когда их семья состояла только из девяти человек. У мистера  Таулинсона звон в ушах, и большое колесо без конца вертится в голове. А  горничная выражает сожаление, что желать себе смерти считается грехом.    

К тому  же здесь, в нижнем этаже, возникает ложное представление о времени; все  полагают, что сейчас по крайней мере десять часов вечера, тогда как нет и трех  часов дня. Смутное сознание совершенного преступления преследует всю компанию;  и каждый втайне считает другого соучастником, от которого лучше бы держаться  подальше. Ни мужчины, ни женщины не смеют заикнуться о предполагавшемся  посещении театра. Того, кто легкомысленно вздумал бы воскресить идею бала,  осмеяли бы как идиота.    

Миссис  Скьютон спит в продолжение двух часов, и в кухне дремота еще не рассеялась.  Гербы в столовой взирают со стен на крошки, грязные тарелки, пролитое вино,  полурастаявшее мороженое, на недопитые бокалы с вином, выдохшимся к бесцветным,  на остатки омаров, куриные косточки и задумчивое желе, постепенно  превращающееся в тепловатый клейкий суп. К этому времени свадебное торжество  утратило свою первоначальную пышность почти в такой же мере, как и завтрак.  Слуги мистера Домби столь нравоучительно рассуждают о свадьбе и чувствуют такое  раскаяние, сидя у себя дома за ранним чаем, что примерно к восьми часам  погружаются в глубокую сосредоточенность; а мистер Перч, явившийся в это время  из Сити, бодрый и веселый, в белом жилете и с Забавной песенкой на устах,  собирающийся скоротать вечерок и приготовившийся к самым легкомысленным, развлечениям,  озадачен холодным приемом и жалким состоянием миссис Перч и убеждается в том,  что на нем лежит приятная обязанность отвезти эту леди домой в первом же  омнибусе.    

Наступает  ночь. Флоренс, побродив по комнатам прекрасного дома, идет к себе в спальню,  где благодаря заботам Эдит ее окружают роскошь и уют; сняв нарядное платье, она  надевает простое траурное, в память дорогого Поля, и садится за книгу, а подле  нее Диоген, растянувшись на полу, щурится и моргает. Но сегодня Флоренс не  может читать. Дом кажется странным и незнакомым, и в нем гулко раздается эхо.  На душе у нее тоскливо; причины она не знает, но ей тяжело. Флоренс закрывает  книгу, а неуклюжий Диоген, приняв это за сигнал, немедленно кладет лапы ей на  колени и трется ушами об ее ласкающие руки. Но вскоре Флоренс уже не видит его  ясно, потому что перед глазами у нее какой-то туман, и в нем сияют, подобно  ангелам, покойный брат и покойная мать. И Уолтер, бедный, скитающийся,  потерпевший крушение мальчик, о, где он?    

Майор не  знает это несомненно. И ему нет дела до этого. Майор, весь день задыхавшийся и  дремавший, поздно пообедал у себя в клубе, а теперь сидит за пинтой вина и  доводит чуть ли не до безумия скромного молодого человека с румяным лицом за  соседним столиком (он с радостью заплатил бы большие деньги, чтобы только  встать и уйти, но не может этого сделать), — доводит чуть ли не до безумия  рассказами о Бегстоке, сэр, на свадьбе Домби и о чертовски аристократическом  друге старого Джо, лорде Финиксе. В это время лорд Финикс, которому следовало  быть в отеле Лонга и мирно лежать в постели, сидит за карточным столом, куда привели  его, быть может вопреки его желанию, капризные, непокорные ноги.    

Ночь,  словно великан, занимает всю церковь от каменных плит до крыши и царит здесь в  часы безмолвия. Бледный рассвет снова заглядывает украдкой в окна и, уступая  место дню, видит, как ночь уходит в склепы, и следует за ней, выгоняет ее  оттуда и прячется среди мертвецов. Робкие мыши снова жмутся друг к другу, когда  с грохотом отворяются большие двери и входят мистер Саундс и миссис Миф,  двигаясь по кругу своей повседневной жизни, нерушимому, как обручальное кольцо.  Снова треуголка и увядший чепец виднеются на заднем плане в час свадьбы; и  снова этот мужчина берет в жены эту женщину, и эта женщина берет в мужья этого  мужчину, давая торжественный обет:    

«Хранить  и беречь друг друга отныне в счастье и несчастье, в богатстве и бедности, в  болезни и здоровье, любить и лелеять, пока смерть их не разлучит».    

Эти  самые слова повторяет мистер Каркер, въезжая верхом в город и выбирая дорогу  почище, и рот у него растягивается до ушей.    

 Глава XXXII    

Деревянный Мичман  разбивается вдребезги    

     

Честный  капитан Катль, проведя несколько недель в своем укрепленном убежище, отнюдь не  намерен был отказываться от благоразумных мер предосторожности, принятых для  защиты от неожиданного нападения, потому только, что враг не является. Капитан  считал, что теперешнее его благополучие слишком велико и чудесно, чтобы длиться  долго; он знал, что редко флюгер остается неподвижным, когда дует попутный  ветер. Слишком хорошо знакомый с решительным и неустрашимым нравом миссис Мак-Стинджер,  он не сомневался в том, что эта героическая женщина поставила себе целью  отыскать его и захватить в плен. Трепеща под тяжестью этих соображений, капитан  Катль жил очень замкнуто и уединенно; выходил обычно в сумерках, да и тогда  отваживался бродить только по самым глухим улицам, вовсе не покидал дома по  воскресеньям и как в стенах, так и за стенами своего убежища избегал шляпок,  словно их носили разъяренные львы.    

Капитану  и в голову не приходило, что можно оказать сопротивление миссис Мак-Стинджер в  случае, если она набросится на него во время прогулки. Он чувствовал, что этого  нельзя сделать. Он уже видел себя, кроткою и безропотного, помещенным в наемную  карету и водворенным на старую квартиру. Он предвидел, что, раз попав в эту  тюрьму, он — погибший человек; прощай его шляпа; миссис Маж-Стинджер стережет  его и день и ночь; упреки сыплются на его голову в присутствии младенцев; он  внушает подозрение и недоверие — людоед в глазах детей и разоблаченный  предатель в глазах их матери.    

Всякий  раз как эта мрачная картина рисовалась воображению капитана, он покрывался обильным  потом и впадал в уныние. Обычно это бывало по вечерам, незадолго до того часа,  когда он крадучись выходил из дому подышать воздухом и прогуляться. Понимая,  какой опасности он подвергается, капитан в такие минуты прощался с Робом  торжественно, как и подобает человеку, который, быть может, никогда не  вернется, увещевал его на случай, если он (капитан) на время скроется из виду,  идти по стезе добродетели и хорошенько чистить медные инструменты.    

Но не  желая окончательно складывать оружие и стараясь обеспечить себе, если дело  обернется плохо, возможность поддерживать общение с внешним миром, капитан  Катль вскоре набрел на счастливую мысль обучить Роба Точильщика какому-нибудь  тайному сигналу, дабы сей подчиненный мог в час бедствия дать знать командиру о  своем присутствии и преданности. После долгого раздумья капитан принял решение  и научил его насвистывать морскую песенку «Эх, веселей, веселей!», а когда Роб  Точильщик достиг той степени совершенства в исполнении ее, на какую только  может рассчитывать сухопутный житель, капитан запечатлел в его памяти следующие  таинственные наставления:    

— Ну,  приятель, держись крепче! Если меня когда-нибудь захватят…    

— Захватят,  капитан? — перебил Роб, широко раскрывая свои круглые глаза.    

— Да. —  мрачно сказал капитан Катль. — Если я когда-нибудь выйду из дому,  намереваясь вернуться к ужину, и не появлюсь на расстоянии оклика, то через  двадцать четыре часа после моего исчезновения ступай на Бриг-Плейс и насвистывай  эту вот песенку около моей старой пристани, но так, понимаешь ли, как будто ты  это делаешь без всякого умысла, как будто тебя занесло сюда случайно. Если я  тебе отвечу тою же песенкой, ты, приятель, отчаливай и возвращайся через  двадцать четыре часа; если я отвечу другой песенкой, уклонись от прямого курса  и держись на расстоянии, пока я не подам нового сигнала. Понял приказ?    

— От  чего я должен уклониться, капитан? — осведомился Роб. — От мостовой?    

— Нечего  сказать, смышленый парень! — воскликнул капитан, взирая на него  сурово. — Родного языка не понимает! Тогда ты отойди в сторонку, а потом  вернись, — понятно теперь?    

— Да,  капитан, — сказал Роб.    

— Отлично,  приятель, — смягчившись, сказал капитан. — Так и сделай!    

Чтобы  Роб хорошенько это усвоил, капитан Катль по вечерам, закрыв лавку, удостаивал  иногда прорепетировать с ним всю сцену: уходил для этой цели в гостиную, как бы  в жилище воображаемой миссис Мак-Стинджер, и внимательно следил за поведением  своего союзника в глазок, просверленный им в стене. Роб Точильщик во время  испытания исполнял свой долг так исправно и ловко, что капитан в знак своего  удовлетворения подарил ему в разное время семь шестипенсовиков; и постепенно в  сердце его поселилось спокойствие человека, приготовившегося к худшему и принявшему  все разумные меры предосторожности против безжалостного рока.    

Однако  капитан не искушал судьбы и склонен был рисковать ничуть не больше, чем раньше.  Полагая, что правила хорошего тона предписывают ему, как другу семьи,  присутствовать на свадьбе мистера Домби (о ней он узнал от мистера Перча) и с  галереи показать сему джентльмену свою любезную и довольную физиономию, он  отправился в церковь в наемном кабриолете, в котором оба окна были подняты;  быть может, страшась миссис Мак-Стинджер, он не отважился бы и на этот подвиг,  если бы упомянутая леди не посещала богослужений преподобного Мельхиседека,  вследствие чего ее присутствие в англиканской церкви казалось в высшей степени  невероятным.    

Капитан  благополучно вернулся домой, и новая его жизнь продолжала течь заведенным порядком;  неприятель не доставлял ему более прямых поводов к тревоге, чем ежедневное  появление дамских шляпок на улице. Но другие заботы начали удручать капитана. О  корабле Уолтера все еще не поступало никаких сведений. Не было никаких известий  о старом Соле Джилсе. Флоренс даже не знала об исчезновении старика, а капитан  Катль не решался ей сказать. В самом деле, с тех пор как надежда на спасение  великодушного, красивого, отважного юноши, которого он по-своему, грубовато,  любил с раннего его детства, начала угасать и угасала со дня на день, —  капитан с тоской гнал от себя мысль о разговоре с Флоренс. Если бы честный  капитан мог принести ей добрые вести, он не побоялся бы войти в заново  отремонтированный и великолепно меблированный дом — хотя этот дом, в связи с  виденной им в церкви леди, внушал ему ужас — и явился бы к Флоренс. Но темные  тучи заволокли их общие надежды, сгущаясь с каждым часом, и капитан чувствовал,  что может оказаться для нее источником новых бед и огорчений, а потому визита к  Флоренс он страшился не меньше, чем самой миссис Мак-Стинджер.    

Был  холодный, темный, осенний вечер, и капитан Катль велел затопить камин в  маленькой гостиной, теперь больше, чем когда-либо, походившей на каюту. Лил  дождь, и дул сильный ветер; пройдя через открытую всем ветрам спальню своего  старого друга, капитан поднялся на крышу дома узнать, какова погода, и сердце у  него замерло, когда он увидел, как ненастно и безнадежно вокруг. Нельзя  сказать, чтобы он связывал эту погоду с судьбой бедного Уолтера или сомневался  в том, что, если провидение обрекло «мальчика на гибель и кораблекрушение, это  совершилось уже давно; но под тяжестью какого-то внешнего воздействия, которое  ничего общего не имело с предметом его размышлений, капитан Катль пал духом, и  надежды его поблекли, как не раз случалось и не раз будет случаться даже с  людьми более мудрыми, чем он.    

Обратив  лицо навстречу резкому ветру и косому дождю, капитан Катль смотрел на тяжелые  облака, быстро проносившиеся над нагромождением крыш, и тщетно искал картины  более отрадной. И вокруг него зрелище было не лучше. В многочисленных ящиках  из-под чая и разных коробках слышалось у его ног воркованье голубей Роба  Точильщика, похожее на жалобный стон поднимающегося бриза. Расшатанный флюгер —  Мичман с подзорной трубой у глаза, когда-то видимый с улицы, но давно уже  заслоненный кирпичной стеной, — скрипел и жаловался на своем заржавленном  стержне, когда порыв ветра заставлял его вертеться и вел с ним злую игру. На  грубом синем жилете капитана холодные дождевые капли трепетали как стальные  бусины; и он, согнувшись, едва мог устоять на ногах под напором жестокого  северо-западного ветра, который налетал на него с твердым намерением опрокинуть  за парапет и швырнуть вниз на мостовую. Если в этот вечер еще была жива какая-то  Надежда, — размышлял капитан, придерживая шляпу, — она, разумеется,  сидела дома и не показывалась на улице; и капитан, грустно покачивая головой,  пошел ее разыскивать.    

Капитан  Катль медленно спустился в маленькую гостиную и, усевшись в свое кресло, стал искать  ее в камине; но там ее не было, хотя огонь ярко пылал. Он достал табакерку и  трубку и, расположившись покурить, стал искать ее в чашечке трубки и в кольцах  дыма, срывавшихся с его губ; но и там не было даже крупинки ржавчины с якоря  Надежды. Он попробовал налить себе стакан грогу; но грустная истина скрывалась  на дне этого колодца, и он не мог допить стакан. Несколько раз он прошелся по  лавке и поискал Надежду среди инструментов; но, несмотря на все его  сопротивление, они упрямо определяли путь пропавшего судна, который обрывался  на дне пустынного моря.    

По-прежнему  бушевал ветер, и дождь по-прежнему стучал в закрытые ставни, когда капитан  остановился перед Деревянным Мичманом и, вытирая своим рукавом мундир  маленького офицера, задумался о том, сколько лет прожил на свете Мичман и как  мало перемен — почти никаких — происходило за это время с экипажем его судна;  как эти перемены налетели все вместе, в один день, и как они все смели.  Маленькое общество в задней гостиной распалось и рассеялось по свету. Некому  было слушать «Красотку Пэг», даже если бы кто-нибудь и мог ее спеть, но такого  человека не, было; ибо капитан был так же твердо убежден в том, что никто,  кроме него, не может исполнить эту балладу, как и в том, что при настоящем  положении дел он не отважится на такую попытку. Не видно было в доме веселого  лица Уольра — тут капитан на секунду отвел свой рукав от мундира Мичмана и  вытер им собственную щеку; знакомый парик и пуговицы Соля Джилса стали видением  прошлого; с Ричардом Виттингтоном было покончено; и все планы и проекты,  связанные с Мичманом, неслись по воле волн вез мачты и руля.    

Капитан  с удрученной физиономией стоял в задумчивости, старательно вытирая Мичмана,  столько же из нежности к нему, старому знакомому, сколько и по рассеянности,  как вдруг стук в дверь магазина заставил испуганно вздрогнуть Роба Точильщика,  который, сидя на прилавке, не спускал круглых глаз с лица капитана и в  пятисотый раз задавал себе вопрос, неужели тот совершил убийство и теперь его  беспрерывно терзают угрызения совести, и он вечно думает о бегстве.    

— Что  это? — тихо спросил капитан Катль.    

— Кто-то  стучит, капитан, — ответил Роб Точильщик.    

Капитан  с пристыженным и виноватым видом тотчас прокрался на цыпочках в маленькую гостиную  и заперся там. Роб, открыв дверь, готовился переговорить с посетителем на  пороге, если бы посетитель явился в образе женщины; но так как он принадлежал к  мужскому полу, а приказ, данный Робу, относился только к женщинам, Роб  распахнул дверь и позволил гостю войти, что тот и поспешил сделать, спасаясь от  ливня.    

— Берджесу  и К придется поработать, — сказал посетитель, сочувственно посматривая  через плечо на свои собственные ноги, очень мокрые и забрызганные  грязью. — О, как поживаете, мистер Джилс?    

Приветствие  относилось к капитану, который вышел из задней гостиной, явно и очень неискусно  притворясь, будто заглянул сюда случайно.    

— Благодарю  вас, — продолжал джентльмен, не делая паузы, — я себя чувствую  прекрасно, очень вам признателен. Меня зовут Тутс, мистер Тутс.    

Капитан,  припомнив, что видел этого молодого джентльмена на свадьбе, поклонился. Мистер  Тутс ответил хихиканьем; и, будучи, по своему обыкновению, смущен, стал тяжело  дышать, долго пожимал руку капитану, а затем, за неимением иных ресурсов,  набросился на Роба Точильщика и в высшей степени приветливо и сердечно пожал  ему руку.    

— Послушайте!  Я бы хотел сказать вам словечко, мистер Джилс, если вы разрешите, —  сказал, наконец, Тутс, обнаруживая изумительное присутствие духа. —  Послушайте! Мисс Д.О.М. …знаете ли!    

Капитан  столь же важно и таинственно указал своим крючком в сторону маленькой гостиной,  куда и последовал за ним мистер Тутс.    

— О,  прошу прощения, — сказал мистер Тутс, засматривая в лицо капитану и  усаживаясь в кресло у камина, которое капитан придвинул для него. — Быть  может, вы случайно знаете Петуха, мистер Джилс?    

— Петуха? —  спросил капитан.    

— Бойцового  Петуха, — сказал мистер Тутс.    

Когда  капитан отрицательно покачал головой, мистер Тутс пояснил, что упомянутое лицо  является знаменитой особой, которая покрыла славой себя и свою страну в  состязании с Красавчиком Шропширом Первым; но это сообщение, казалось, мало что  разъяснило капитану.    

— Дело  в том, что он стоит на улице, вот и все, — сказал мистер Тутс. — Но  это не имеет никакого значения; быть может, он не очень промокнет.    

— Я  сию минуту распоряжусь, чтобы его впустили, — сказал капитан.    

— Ну,  если уж вы так добры, что разрешаете ему посидеть в лавке с вашим молодым человеком, —  хихикая, сказал мистер Тутс, — то я очень рад, потому что он, знаете ли,  обидчив, а сырая погода скверно отражается на его выносливости. Я сам позову  его, мистер Джилс.    

С этими  словами мистер Тутс, подойдя к наружной двери, свистнул особым образом в  темноту, после чего появился джентльмен-стоик в мохнатом белом пальто и шляпе с  прямыми полями, очень коротко остриженный, со сломанным носом и обширным  пространством за обоими ушами, бесплодным и лишенным растительности.    

— Садитесь,  Петух, — сказал мистер Тутс.    

Покладистый  Петух выплюнул несколько соломинок, которыми угощался, и положил в рот новую  порцию из запаса, хранившегося в руке.    

— Не  найдется ли здесь чего-нибудь покрепче промочить горло? — сказал Петух, ни  к кому в частности не обращаясь. — Эта дождливая погода — скверная штука  для того, кого кормит собственное здоровье.    

Капитан  Катль подал рюмку рому, а Петух, запрокинув голову, влил его в себя, как в  бочку, провозгласив предварительно лаконический тост: «За здоровье всех  присутствующих!» Когда же мистер Тутс и капитан вернулись в гостиную и вновь  уселись у камина, мистер Тутс заговорил:    

— Мистер  Джилс…    

— Стоп! —  сказал капитан. — Меня зовут Катль. Мистер Тутс как будто крайне смутился,  а капитан степенно продолжал:    

— Зовут  меня капитан Катль, и родина моя — Англия, здесь мое местожительство, и благословенна  всякая тварь. Из Иова[89], —  добавил капитан, отсылая к первоисточнику.    

— О!  А скажите, не могу ли я увидеть мистера Джилса? — спросил мистер  Тутс. — Дело в том, что…    

— Если  бы вы, молодой джентльмен, могли увидеть Соля Джилса, — внушительно сказал  капитан, опуская свою тяжелую руку на колено мистера Тутса, — увидеть  старого Соля, запомните это, вы были бы для меня более желанны, чем попутный  ветер для корабля, попавшего в штиль. А почему вы не можете увидеть Соля  Джилса? — продолжал капитан, угадав по выражению лица мистера Тутса, какое  глубокое впечатление производит он на этого джентльмена. — Потому что он  невидим.    

Мистер  Тутс, встревоженный, собирался ответить, что это не имеет ровно никакого  значения. Но спохватился и сказал:    

— Господи,  помилуй!    

— Этот  самый человек, — сказал капитан, — особым документом оставил на мое  попечение вот это все, но хотя для меня он был почти что брат названый, я знаю  не больше, чем вы, о том, куда он ушел и зачем он ушел: либо он разыскивает  своего племянника, либо мозги у него не в порядке. Однажды утром, на рассвете, —  продолжал капитан, — он прыгнул за борт, и никто не услышал плеска, никто  не заметил ряби. Я искал этого человека повсюду и с того дня ни разу не видел  его и не слышал и ничего о нем не ведаю.    

— Ах,  боже мой, но мисс Домби не знает… — начал мистер Тутс.    

— А  зачем, спрошу я вас, как доброго человека, — сказал капитан, понижая  голос, — зачем ей знать? Зачем давать ей знать, пока нет в этом  необходимости? Она, это милое создание, привязалась к старому Солю Джилсу,  чувствовала к нему такое расположение, такую нежность, такую… Что толку  говорить об этом? Вы ее знаете.    

— Надеюсь,  что знаю, — хихикнул мистер Тутс, чувствуя, как лицо его залилось  румянцем.    

— И  вы пришли сюда от нее? — спросил капитан.    

— Полагаю,  что так, — хихикнул мистер Тутс.    

— В  таком случае мне остается только заметить, — сказал капитан, — что вы  знакомы с ангелом и ангел вас зафрахтовал.    

Мистер  Тутс тотчас схватил капитана за руку и попросил, чтобы тот удостоил его своей  дружбы.    

— Клянусь  честью, — очень серьезно сказал мистер Тутс, — я буду вам крайне  признателен, если вы познакомитесь со мной ближе. Мне бы очень хотелось  хорошенько узнать вас, капитан. Право же, мне нужен друг. Маленький Домби был  моим другом в заведении доктора Блимбера и теперь остался бы им, будь он жив.  Петух, — пугливым шепотом продолжал мистер Тутс, — очень неплох…  превосходен в своем роде… может быть, самый ловкий человек в мире; на все руки  мастер; все так говорят… но я не знаю… мне этого мало… Да, капитан, она —  ангел! Если есть где-нибудь на свете ангел, то это мисс Домби. Я всегда это  говорил. И, право же, знаете ли, — сказал мистер Тутс, — я буду вам  крайне признателен, если вы согласитесь поддерживать знакомство со мной.    

Капитан  Катль принял это предложение учтиво, но отнюдь не связывая себя обещанием; он заметил  только: «Ладно, приятель. Посмотрим, посмотрим», — и напомнил мистеру  Тутсу о непосредственной цели, его посещения, осведомившись, чему обязан этим  визитом.    

— Дело  в том, — отвечал мистер Тутс, — что я пришел к вам от молодой  женщины. Не от мисс Домби, а, знаете ли, от Сьюзен.    

Капитан  кивнул головой с глубокомысленным видом, свидетельствующим о том, что к этой  молодой женщине он относится с большим уважением.    

— И  я вам расскажу, как это случилось, — сказал мистер Тутс. — Я, знаете  ли, захожу иногда навестить мисс Домби. Специально я туда, знаете ли, не хожу,  но мне очень часто приходится бывать в тех краях, и если уж я попаду туда, ну,  я и… я и загляну.    

— Натурально, —  заметил капитан.    

— Вот  именно, — подтвердил мистер Тутс. — И сегодня я заглянул. Клянусь  честью, вряд ли можно представить себе, каким ангелом была сегодня мисс Домби.    

Капитан  ответил энергическим кивком, давая понять, что кое-кому это, быть может, и  нелегко представить, но, во всяком случае, не ему.    

— Когда  я уходил, — сказал мистер Тутс, — молодая женщина в высшей степени  неожиданно увела меня в буфетную.    

Капитану  как будто не понравился такой образ действий, и, откинувшись на спинку стула,  он устремил на мистера Тутса недоверчивый, если не угрожающий взгляд.    

— Там  она достала эту газету, — сказал мистер Тутс. — Она сообщила мне, что  весь день прятала ее от мисс Домби, потому что тут что-то такое напечатано о  ком-то, кого знали она и Домби; а потом она прочла мне это место. Отлично.  Потом она сказала… подождите минутку… что же это она сказала?    

Мистер  Тутс, пытаясь сосредоточить все силы своего ума на этом вопросе, случайно  встретил взгляд капитана и был до такой степени сбит с толку суровым его  выражением, что ему стоило мучительного труда вернуться к предмету разговора.    

— О! —  сказал мистер Тутс после долгого раздумья. — О! Да! Она сказала, что едва  ли это может оказаться неверным и что ей нельзя выйти из дому, не вызвав  подозрений у мисс Домби, и не могу ли я заглянуть к мистеру Соломону Джилсу,  мастеру судовых инструментов на этой улице, который тому лицу приходится дядей,  и спросить его, верит ли он сообщению и не слыхал ли еще чего-нибудь в Сити.  Она сказала, что если он не в силах будет говорить со мной, то капитан Катль  несомненно поговорит. Кстати! — воскликнул мистер Тутс, пораженный неожиданным  открытием. — Знаете ли, ведь это вас она имела в виду!    

Капитан  посмотрел на газету, которую мистер Тутс держал в руке, и дыхание его стало  частым и прерывистым.    

— А  пришел я так поздно, — продолжал мистер Тутс, — потому что сначала  отправился в Финчли за курослепом для птички мисс Домби — там растет самый  лучший курослеп. Но оттуда я пошел прямо сюда. Вероятно, вы видели эту газету?    

Капитан,  который воздерживался от чтения газет, опасаясь обнаружить объявление о самом себе,  помещенное миссис Мак-Стинджер, покачал головой.    

— Прочесть  вам эту заметку? — осведомился мистер Тутс.    

Так как  капитан кивнул утвердительно, мистер Тутс стал читать следующее сообщение морского  департамента.    

— «Саутгемптон.  С барка „Вызов“ (капитан Генри Джеймс), прибывшего сегодня в порт с грузом  сахара, кофе и рома, сообщают, что на шестой день но отплытии с Ямайки в  обратный путь, когда судно попало в штиль на»… ну, знаете, на такой-то  широте, — сказал мистер Тутс, сделав неудачную попытку одолеть цифры и  споткнувшись на них.    

— Ну! —  крикнул капитан, ударив кулаком по столу. — Вперед, приятель!    

— …Широте, —  повторил мистер Тутс, бросив испуганный взгляд на капитана, — и такой-то  долготе… «вахтенный, за полчаса до заката солнца, заметил на расстоянии мили  плывущие по воде обломки судна. Так как погода стояла ясная, а барк не  подвигался, была спущена шлюпка и отдан приказ осмотреть упомянутые обломки,  причем оказалось, что это были части рангоута и такелажа английского брига  водоизмещением около пятисот тонн, а также кусок кормы, на котором еще можно  было легко разобрать буквы „Сын и Н…“. Ни одного трупа на обломках не найдено.  Судовой журнал „Вызова“ отмечает, что, так как ночью подул бриз, обломки  потерпевшего крушение судна скрылись из виду. Не может быть никаких сомнений в  том, что различные предположения касательно судьбы пропавшего судна „Сын и  Наследник“, порт Лондон, направление Барбадос, теперь окончательно отпадают:  оно было разбито во время последнего урагана, и все бывшие на борту погибли».