1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 
В комнате нас ждали очередные бутылки, и господа профессора, как ни в чем ни бывало, с хохотом подскочили к ним, чтобы пить и наливать. Почувствовав под собой спасительный стул, я медленно засыпал, словно бы плыл куда-то в море криков, в воспоминаниях у меня все еще поблескивала золотая проволочка, дужка, закладываемая за ухо, хотя уха-то уже нет, а ведь жаль, жаль…
    
Внезапно свет мне заслонил бледный, блестящий от пота, чрезвычайно длинный призрак.
    
— Какое у вас вытянутое лицо, профессор, — сказал я, прилагая усилия не спотыкаться на каждом слоге. Голова моя лежала на столе, как на подушке. Баранн с сонной и в то же время злобной усмешкой, смещенной в сторону левой щеки, зашептал:
    
— Только червяк хорошо умеет быть червяком.
    
— Какое у вас лицо… — повторил я тише, более обеспокоенно.
    
— Что там лицо! Да знаете ли вы, кто я такой?
    
— А как же! Профессор Баранн, инфильтратор.
    
— Не будем об инфильтрации. Этот Глюк… Видите ли, я веду процесс против Господа…
    
Я попытался приподняться, хотя бы выпрямиться, но не смог и только повторил:
    
— Что? Что?
    
— Дело об освобождении от обязанностей…
    
— Меня?
    
Он усмехнулся одной лишь левой щекой, правая оставалась грустной.
    
— Нет, не против вас, лишь против Господа, который в шесть дней… а на седьмой занимался неведомо чем.
    
— Это шутка?
    
— Какая там шутка! Мы проверили. Есть тайники в темных туманностях… в головах комет, выщербленных…
    
— Ах, да. Это мне известно, — пробормотал я, успокоенный. — Господин профессор…
    
— Что?
    
— Что такое триплет?
    
Он обнял меня и стал нашептывать, обдавая алкогольным духом:
    
— Я тебе объясню. Ты хоть и молодой, но все же принадлежишь Зданию. Почему бы мне тебе не сказать? Скажу, все тебе скажу. Значит, так. Возьмем какого-нибудь человека. Нашего. Ну, так вот: если кто-то является чем-то, то по чему это видно?
    
— По тому, что видно, — пробормотал я.
    
— Ну! Вот видишь! Отлично! Так вот, то, что видно, можно подделать. Кто притворяется, что действительно верен Зданию, тот, значит, так: был наш, потом его завербовали, подкупили те, а потом наши его — цап! И обратно заполучили. А перед теми он, чтобы не выдать себя, по-прежнему должен притворяться, что здесь притворяется быть верным Зданию. Ну, а потом те снова его перевербовывают и привлекают на свою сторону, еще раз, и тогда он уже перед нашими притворяется, будто перед теми притворяется, что перед нами притворяется, понял? Вот это и есть триплет.
    
— Ага, это понятно, — сказал я. — А квадруплет — это, значит, его еще раз…
    
— Да. Сообразительный ты. Хочешь, я тебя прямо тут завербую?
    
— Вы?
    
— Да.
    
— Вы?.. Господин профессор?
    
— Ну и что с того, что профессор? Я тоже вербовкой занимаюсь.
    
— Для этих или для тех?
    
— А тебе для каких надо?
    
— Ну, вообще-то… как-то…
    
— Эх ты! Меня остерегаешься? Продвижение бы тебе… Однако кто бы мог подумать: размазня — а он, оказывается, ушки держит на макушке!
    
Он с отцовской лаской тыкал мне в бок. Теперь он выглядел почему-то страшно постаревшим — может, от бессонницы, а может, от чего-то другого?
    
— Даже щекотки не боишься? — протянул он многозначительно, прищуривая глаз. — Ты парень что надо! Что такое галактоплексия, знаешь?
    
— А что? Загадка?
    
— Да. Не знаешь? Это конец света, ха-ха!
    
"Неужели под влиянием алкоголя чиновники в них берут верх над профессорами?" — мелькнуло у меня в голове, которая жутко, отвратительно болела. Баранн уставил на меня холодные поблескивающие глаза.
    
Кто-то под столом ущипнул меня за ногу. Из-под скатерти рыжей щеткой вынырнула голова крематора, который неуклюже, но решительно лез ко мне на колени, повторяя:
    
— Как приятно допрашивать под пыткой старых знакомых! Словно лепесток розы обнюхиваешь, а… Ох, поймать бы сейчас кое-кого…
    
Я попытался от него избавиться. Он прижался ко мне, обнял за шею, шепча:
    
— Друг, будь начеку. Брат ты мой родной, я же для тебя все, что хочешь… я для тебя всех, всех сожгу, до последней букашки, скажи только слово… Я тебе…
    
— Пустите меня! Господин профессор, господин крематор опять целуется, — пожаловался я, слабо сопротивляясь. Он мешком висел на мне, колол в щеку щетиной. Кто-то все-таки оттащил его от меня, он пятился задом, словно рак, показывая мне издали десертную тарелку, которую держал обеими руками.
    
"Тарелка? Что тарелка? Где шла речь о тарелках? — лихорадочно думал я.
    
— Об этом что-то уже было. Где? Великий Боже! Сервировка! Кто говорил «сервировка»? Что значит "сервировка"?"
    
Возникло всеобщее замешательство.
    
Мне показалось, что нас будто больше ста, но это просто все повскакали с мест. Посреди комнаты на отодвинутом от стола стуле сидел толстый профессор с мокрым платком на лысине, сотрясаемый сильной икотой, которая в наступившей тишине звучала в унисон с мерзким храпом офицера, лежавшего без сознания в углу.
    
— Запугать! Застращать! — кричали вокруг.
    
Влекомый другими, я поднялся. Мы обступили толстого профессора.
    
Меня покачивало на непослушных ногах.
    
Толстый бессмысленно смотрел на нас и руками просил помощи, потому что едва он пытался что-либо сказать, как вместо слов раздавались ужасные икания. Выпятив глаза, посинев, он содрогался так, что стул под ним скрипел.
    
— Доводит до сведения! — прошипел крематор, вслушиваясь в икоту. Затем поднял вверх чистую тарелку. — Слышите?
    
— Нет!..
    
Толстый попытался оправдываться, но его протест был подавлен приступом икоты, еще более сильным, чем ранее.
    
— Э, братец, сигнализируешь! — бросил ему в лицо Баранн.
    
Толстый судорожно стиснул мою руку.
    
— Нет!
    
— Считать, — заорали все.
    
Приглушенным хором, бормоча, мы принялись считать икания:
    
— …одиннадцать, двенадцать, тринадцать…
    
— Предатель! — прошипел в паузе крематор.
    
Толстый продолжал синеть, приобретая все более темный оттенок. Пот большими, почти с горошину, каплями выступал у него на лысине. Это выглядело так, будто страх, от которого он весь дрожал, выжимал его череп, как лимон.
    
— …четырнадцать, пятнадцать…
    
Замирая, с пальцами, переставшими что-либо ощущать, я ждал. Толстый со стоном засунул себе кулак в рот, но еще более сильная, потому что теперь под давлением, икота бросила его на спинку стула.
    
— Шест…
    
Толстый затрясся, захрипел и какое-то время совсем не дышал. Потом его опухшие веки приподнялись, безмятежность разлилась по искаженному мукой лицу.
    
— Спасибо, — шепнул он, обращаясь ко всем.
    
Как ни в чем не бывало мы возвратились обратно к столу. Я был пьян и знал об этом, но как-то иначе, чем перед этим.
    
Мои движения стали более свободными. Я теперь мог говорить безо всякого труда, лишь остаток бдительности, до сих пор державшей меня под контролем, куда-то пропал, что воспринималось мною с беспечным самозабвением.
    
Не успел я и оглянуться, как Баранн уже втянул меня в диспут на тему "Здание-Дом и его домовитость". Для начала он спел мне песенку:
    
— Динь-дом-бом! Дом! Основа Дома — Антидом! Антидома — Дом! Бом!
    
Потом рассказал несколько анекдотов из области содомистики и гоморрологии. Я уже перестал обращать внимание на тарелку, которой издали посвечивал мне в глаза крематор.
    
— Знаю! — задорно прокричал я. — Сервировка! Понимаю: подстановка! Понимаю! Ну и что? Кто мне что сделает? Профессор — свой парень! А я — вольная птица!
    
— Птичка ты моя нештатная, — басил, обращаясь ко мне, худой.
    
Он похлопывал меня по коленке, ласково улыбаясь левой щекой, спрашивал об успехах в шпионстве, о том, как я вообще оказался в Здании. Я рассказал ему начало своей истории.
    
— Ну, и что там было дальше? — заинтересовался он.
    
Я болтал уже обо всем подряд, пока еще остерегаясь других, поскольку не был в них совершенно уверен. О священнике Баранн отозвался: "Аббат — он и должен быть провокатором", историю златоглазого старичка лаконично прокомментировал так: "Ну, неправильное поведение было у него в гробу, неуместное. За что и получил".
    
Я заметил, что Семприак отошел от стола и стал перешептываться с толстым, который из стакана поливал себе лысину.
    
— Сговариваются? — я указал Баранну на них глазами.
    
— Глупости! — бросил он. — Ну а потом? Что тебе сказал доктор?
    
Он терпеливо выслушал меня до конца, вздохнул, торжественно пожал мою безвольно свисавшую руку и сказал:
    
— Ты тревожишься, да? Не надо этого делать, ради Бога, не надо! Вот посмотри на меня: я сейчас ужасно пьян, пьянюсенький! В трезвом виде я — совсем другое дело, но сейчас у меня от тебя тайн нет. Я твой, ты мой. Ты знаешь, с кем имеешь дело? Не знаешь!
    
— Вы уже говорили. Преподаете всякое там.
    
— Ну, это же только так, в свободное время. Вообще-то сейчас я откомандирован по трансцендентным делам. Не из-за недостатка скромности, но во имя правды скажу тебе: "Здание — это я". Теперь будь внимателен. Триплет, квадруплет, квинтуплет — это вся так, пустяки. Это мелочь. Килька. Фарш с лучком. Одним словом — ерунда. Есть Здание, правда? И есть Антиздание. Оба внутри себя весьма почитаемые. Века так продолжается. Однако все — заметь, все! — перетасовано. Здание целиком, поголовно состоит из вражеских агентов. А Антиздание — все из наших!
    
— Да неужто? — попытался я преуменьшить сенсационность его нашептываний.
    
— Не притворяйся идиотом! Заметь, что хотя на всех местах они, завербовавшись, перетасовались, и эти только притворяются нашими, а наши — теми, сущность дела от этого ни в малейшей степени не изменяется!
    
— Как это?
    
— А вот так! Здание за счет своей административной структуры и далее стоит и прекрасно держится! По той простой причине, что подстановка шла годами, человечек за человечком, все внутренние отношения полностью сохранились. По-прежнему остались звания, должности, продвижения, премии за разоблачение, действуют приказы, уставы, правила охраны секретности, и так все это веками наслаивалось, в такие жесткие рамки вписаны процессы служебной деятельности, ход дел и их подписание, такая слаженность и бюрократия сохранились, что лояльность Здания в саму структуру, в его скелет, в кости его перешла, и потому по-прежнему обязывают нас соблюдать все законы и уложения и честь шпионская, и отчизна наша, и воспитание полученное, и потому каждый изо всех сил на своем месте старается, и бдительность сохраняется, и хотя все целиком и полностью выщерблено, но ведь действует и дальше.
    
— Этого не может быть, — сказал я с дрожью.
    
— Может, может, милый мой. Обрати внимание, что при подтасовке, подкупе, вербовке основным требованием является абсолютная секретность, и чтобы подтасовки произведенной не выдать, не разоблачить, о каждом агенте тех, который работает здесь, там знает только один сотрудник, и точно так же наоборот. Поэтому каждый по отношению к подчиненным и начальству, конкретно ничего о них не зная, должен на своем месте стараться по возможности свои обязанности исполнять, секретность соблюдать, вражеские происки разоблачать, пресекать, преследовать и с корнем выдергивать. Вот так, сообща, действуют все они на благо Здания, и хотя они при этом выкрадывают, копируют, переписывают и фотографируют все, что только могут, это ничем неприятным не грозит, поскольку все, отосланное туда, в Антиздание, в руки наших людей попадает.
    
— И наоборот? — прошептал я, пораженный вставшей в воображении картиной.
    
— И наоборот, к сожалению. Сообразительный ты собеседник!
    
— Но как же так? А эти… перестрелки, сражения? Эти разоблачения? — спросил я.
    
Я взглянул в черные, блестящие зрачки на вытянутом кривоватом лице, ставшем сейчас угрюмым, хотя левый уголок рта подрагивал от чего-то затаенного. Это не привлекло моего внимания.
    
— Да, провалы бывают, разоблачения. Что ж, нужно быть начеку. Есть нормативы, планы, я ведь говорил тебе о триплетах, помнишь? Деятельность же Здания продолжается, а следовательно, должна продолжаться и вербовка агентуры. Остановить ее невозможно, поэтому и провалы случаются, когда инсценирующий измену оказывается еще более перевербованным — например, дублет разоблачает триплета или квадруплета… Трудности, к сожалению, растут, поскольку уже шестикратники встречаются, пожалуй, даже семеречники из числа самых прытких…
    
— А тот бледный шпион, что он делает?
    
— Не знаю. Вольный стрелок, наверное, старомодный тип, стареющий шпик, либерал, любитель анахронизмов, мечтающий о том, чтобы тот самый единственный, наисекретнейший, наиважнейший документ собственной рукой раздобыть. А это пустое мечтательство, так как только коллективно можно чего-то добиться, и он об этом хорошо знает, потому так и отчаивается.
    
— А что же делать мне?
    
— Прежде всего ты должен заняться, наконец, делами. Упаси тебя Боже от какого-нибудь аутизма. "Горе слабым существам, оказавшимся между остриями могучих противников", понятно? — процитировал он.
    
Крематор снова показал мне тарелку.
    
Я нетерпеливо от него отмахнулся.
    
— Ну а конкретно?
    
— Ну, ты должен пораскинуть мозгами, окопаться, несколько секретиков за пазуху, шах-мат… Только тогда ты приобретешь некоторый вес.
    
— Ты так думаешь? Минутку… Одно только я никак не пойму: каким образом ты можешь знать все о Здании, если это покрыто такой тайной, что никто об этом не знает?
    
Я оттолкнул руку крематора, который подошел ко мне.
    
— Ах, оставьте меня в покое! Знаю — сервировка, подстановка… Пожалуйста, не мешайте!.. Так откуда ты об этом знаешь?
    
— О чем? — спросил Баранн.
    
— Ну, о том, что ты мне сейчас говорил.
    
— Ничего такого я не говорил.
    
— Ну как же? Что обе разведки перевербовали друг друга и понасажали ренегатов, что кругом одни предатели, до последнего стула, что Здание обменялось с Антизданием и теперь, предавая, предает только предательство. Мне хотелось бы понять, откуда тебе все это известно?
    
— Откуда? — проговорил он, стряхивая с колен какую-то крошку. — Понятия не имею.
    
— Как это? Ведь ты…
    
— Чего "ты"?
    
Он смерил меня взглядом. Мы уже некоторое время разговаривали повышенными голосами. В комнате сделалось чрезвычайно тихо.
    
— Ну, вы…
    
— Чего "вы"? — рявкнул он.
    
— Откуда вы об этом знаете?
    
— Я? — сказал он. Затем скривился от отвращения. — Я ничего не знаю.
    
— Но… — начал я. Затем побледнел, и тут голос у меня пропал. Лежавший у стены уже некоторое время не храпел, но лишь теперь это дошло до моего сознания. Он открыл глаза, сел и сказал:
    
— Ага, дорогуши мои…
    
Потом он встал, сбросил пижаму, потянулся онемевшим телом, поправил пояс, одернул на себе мундир, подошел к нам и остановился в двух шагах от стола.
    
— Готовы ли вы дать показания в том, что присутствующий здесь штатный сотрудник Баранн, он же профессор десемантизации, он же Статист, он же Блаудертон, распространял клевету и наветы в отношении Здания, тем самым косвенным образом подстрекая вас к государственной измене, антисубординации, деагентуризации, депровоцированию и антишпионажу, а также измышления о том, что он сделал вас соучастником своих клеветнических происков, усилий и фальсификаций?
    
Я переводил взгляд с одного на другого. Толстый поглаживал белую шею.
    
Баранн, втянув голову в плечи, глядел на меня побелевшими глазами. Только крематор сидел, повернувшись к нам спиной, согнувшись над тарелкой, внимательно ее рассматривая, словно не желал принимать происходящее к сведению.
    
— Именем Здания призываю вас к даче показаний! — сурово произнес офицер. — Что вам известно о ренегатстве присутствующего здесь Баранна?
    
Я слабо покачал головой. Офицер сделал шаг вперед, склонился надо мной, словно теряя равновесие, и едва слышно выдохнул:
    
— Глупец! Может быть, именно в этом заключается твоя миссия!
    
— Вы хотели что-то сказать? Я слушаю, — сказал он таким же твердым голосом, что и перед этим. Затем повернулся к столу. Еще раз глянул на тех. Они прятали глаза. Баранн кивнул.
    
— Да! — прохрипел я.
    
— Что "да"?
    
— Говорил, но не…
    
— Подстрекал к предательству?
    
— Я не подстрекал! Клянусь! — завизжал Баранн.
    
— Молчать! Сейчас говорит этот человек!
    
— Он сказал что-то в том смысле, что мне следует избавиться от щепетильности…
    
— Я спрашиваю, подстрекал ли он к отступничеству?
    
— В каком-то смысле, может, но…
    
— Я прошу ответить однозначно: подстрекал или не подстрекал? Да или нет?
    
— Да, — прошептал я.
    
После секунды мертвой тишины ураганом разразился смех. Апоплектик, держась за живот, подпрыгивал вместе со стулом. Баранн хохотал, а офицер-аспирант, потрясая в приступах веселья поднятыми кулаками, кричал, захлебываясь от радости:
    
— Струсил! Наложил в штаны! Предал! Шляпа!
    
— Шляпа, шляпа, тра-та-та-та! — пытались петь они, но их сбивали повторявшиеся взрывы хохота.
    
Баранн успокоился первым. С торжественным видом, со скрещенными на груди руками, он сжал губы. Только один крематор оставался все время спокойным, наблюдая эту сцену с легкой приставшей к губам иронической улыбкой.
    
— Все, хватит! — обратился ко всем Баранн. — Время не ждет, коллеги.
    
Они начали вставать. Толстый отстегнул обвисшую, такую подозрительно белую шею, молодой офицер с выражением утомления после тяжелой работы на лице громко полоскал рот минеральной водой. На меня они не смотрели, словно бы я перестал существовать.
    
Губы у меня дрожали, я открывал и закрывал рот, не находя слов. Баранн поднял свой портфель с термосом, стоявший в углу, перебросил через руку пижаму и вышел широким деревянным шагом, по пути прихватив под руку апоплектика.
    
Я тупо наблюдал, как они с преувеличенной любезностью раскланиваются у выхода, уступая друг другу дорогу.
    
Крематор, помедлив минуту, прошел мимо меня и выразительным гневным жестом указал на оставленную на краю стола тарелку, словно бы говоря: "Я ведь делал знаки, предупреждал! Сам виноват!"
    
Я остался наедине с черноволосым офицером. Он тоже встал и собирался уже уходить, но я медленно поднялся со стула и преградил ему дорогу. Он замер, словно бы пригвожденный моим взглядом.
    
— Так что же это было? — Я схватил его за руку. — Забава? Представление? Как вы могли?
    
— Но, извините… — проговорил он, освобождая руку, потом посмотрел мне в глаза и, словно сжалившись наконец, бросил, отвернувшись: — Это была "шутошница".
    
— Что?
    
— Так называется примененный метод. Простите, но научная методика не перестает быть строгой, даже если применяется шутка.
    
— Шутка? Это была шутка?
    
— Ну, вы обозлены, мне тоже не было приятно лежать и храпеть так долго. Но что поделаешь — служба, — нескладно защищался он.
    
— Скажите хоть пояснее, что все это значит?
    
— Ах, Боже мой. Тут все не так просто. В некотором смысле, разумеется, невинная шутка… для вас, конечно, без всяких последствий… Профессор мог иметь скрытое намерение изучить реакцию…
    
— Мою?
    
— Да нет же! Господина Семприака. Извините, прошу меня извинить… Пожалуйста, не задерживайте меня. Во всяком случае, уверяю вас, это пустяки…
    
Не глядя на меня, он шаркнул ногой, словно ученик, и вышел, а точнее, выбежал из комнаты, стукнув по дороге пальцем по шкафу, который находился неподалеку от двери.
    
Я остался один среди отодвинутых и опрокинутых стульев, у стола, который, с огрызками, грязными тарелками и пятнами вина, разлитого на скатерти, представлял собой отвратительное, мерзкое зрелище. В тишине раздавалось осторожное тихое постукивание. Я окинул взглядом комнату. Она была пуста.
    
Постукивание возобновилось, настойчивое, монотонное. Я насторожился. Звуки доносились из угла. Я осторожно направился туда. Раз, два, три, четыре удара, словно кто-то подушечкой пальца простукивал дерево. Шкаф! Ключ торчал в замке. Я повернул его. Дверь без моей помощи медленно отворилась. Внутри сидел, скорчившись почти вдвое, аббат Орфини в наброшенной на мундир не застегнутой спереди сутане, с пачкой исписанных листов на коленях. Он не смотрел на меня, поскольку все еще продолжал писать. Наконец, поставив точку, он высунул ноги наружу, поднялся со стоявшего на днище шкафа табурета и вышел оттуда, бледный и серьезный.
   
   
    
     
12
    
    
— Пожалуйста, распишитесь, — сказал он. И положил бумаги на стол.
    
— Что это такое?
    
Я все еще стоял в той же самой позе изумления, держа руки перед грудью, словно от чего-то обороняясь. Стопка листов лежала на покрытой пятнами скатерти, рядом с оставленной крематором единственной чистой тарелкой.
    
— Протокол.
    
— Какой еще протокол? Признание? Меня еще раз оклеветали?
    
— Нет. Это просто стенограмма высказываний, обычное описание. Ничего более. Пожалуйста, распишитесь.
    
— А если я не подпишу? — бросил я.
    
Не глядя на него, я медленно сел на стул. В голове у меня лопались тягучие, липкие нити боли.
    
— Это всего лишь формальность.
    
— Нет.
    
— Хорошо.
    
Он собрал бумаги со стола, сложил их, засунул в карман мундира, затем застегнул пуговицы сутаны и на моих глазах стал просто священником. Потом посмотрел на меня, будто бы ожидая чего-то.
    
— Вы сидели там все время, господин аббат? — спросил я, закрыв лицо руками. Выпитое спиртное оставило какой-то илистый осадок у меня во рту, в горле, во всем теле.
    
— Да.
    
— А не было душно? — спросил я, не поднимая головы.
    
— Нет, — ответил он спокойно. — Там есть кондиционер.
    
— Это меня радует.
    
Я был так измучен, что мне даже не хотелось говорить, что я о нем думаю.
    
Моя левая нога начала слегка трястись. Я не обращал на это внимания, пряча лицо в руках.
    
— Я хочу объяснить тебе, что здесь произошло, — тихо проговорил он, склонившись надо мной. Затем выждал минуту и, поскольку я не отозвался и не сделал ни малейшего движения — только нога у меня продолжала трястись, словно заводной механизм, — продолжил:
    
— Эта «шутошница» была завершением борьбы Баранна и Семприака. Ты должен был ее разрешить. Аспирант сыграл в ней роль, которую отвел ему Баранн. Глюк должен был быть только свидетелем. Баранн инсценировал все сам, ища лишь кого-нибудь, кто подошел бы для розыгрыша. О тебе он, наверное, узнал от доктора, который его лечит. Вот все, что мне известно.
    
— Лжешь, — тихо сказал я, не отнимая рук от лица.
    
— Да, лгу, — повторил он тихо, словно эхо. — Ну и что? Это была самовольная, несанкционированная интрига Баранна. Глюк, однако, известил о ней Секцию. Занесенная в дело без ведома Баранна в силу доноса профессора Глюка, она стала частью служебной деятельности Секции, и потому я был послан сюда, чтобы запротоколировать все, что произойдет. Так это выглядит с первого взгляда. Однако аспирант сделал нечто непредвиденное: выходя, он стукнул в шкаф. Следовательно, он знал, что я там нахожусь. Из присутствующих обо мне не знал никто. Начальник Секции не мог дать аспиранту распоряжение сделать так, поскольку тот ему не подчиняется. Следовательно, как свидетельствует этот стук, аспирант действовал по приказу сверху. Тем самым, получается, что он вел двойную игру: делал вид, что слушается Баранна, который является его начальником, и в то же время через голову Баранна держал связь с кем-то, стоящим выше. Почему ему было приказано стукнуть? Я должен был запротоколировать все, что произойдет, поэтому я запротоколировал и стук. Начальник Секции, который прочитает мой рапорт, сделает заключение, что он не должен налагать на аспиранта дисциплинарное взыскание за участие в интриге Баранна, поскольку аспирант дал понять, проявляя осведомленность о моем присутствии в шкафу, что действует с ведома высшей инстанции, как исполнитель официального распоряжения, а не как соучастник своеволия Баранна. Таким образом, действие разворачивалось одновременно в трех планах: как розыгрыш Баранна против Семприака, как дело "Баранн, Семприак и другие", контролируемое посредством меня Секцией по личному распоряжению ее начальника, и, наконец, как дело еще более высшего порядка, в котором аспирант оказывается сторонним участником, поскольку за ним кроется кто-то, стоящий выше Секции, то есть из Отдела. Но это еще не все. Почему Отдел, вместо того чтобы просто связаться с Секцией, пошел таким окольным путем, уведомив о своем участии в деле единственно лишь стуком в дверь? Здесь на сцену во второй раз выходит Баранн. Быть может, то, что он представил Семприаку и Глюку как организованную им самовольную выходку, на самом деле было им согласовано с Отделом, и так называемая «интрига» имела целью не победу над Семприаком в рамках спора о ценности операции типа «Луковица» и не торжество в научной плоскости, но полное уничтожение его, а возможно, и других участников «пирушки» путем выявления, кто из них нарушает основное требование лояльности и не донесет о происках Баранна. Таким образом, исследование лояльности — это четвертый, совершенно новый аспект дела. И есть еще пятый, ибо должны существовать два доноса: профессора Глюка в Секцию и аспиранта в Отдел (иначе Отдел не отдал бы ему приказ стукнуть, поскольку ни о чем не знал бы). Меня, однако, больше интересует донос профессора Глюка. Согласно регламенту, компетентен здесь был Отдел, и правильно поступил аспирант, обратившись туда. Но при этом уж кто-кто, а профессор Глюк хорошо знал, что делает. И если он донес в Секцию, а не в Отдел, то только потому, что так ему приказали поступить. Следовательно, это он не донес, а выполнил приказ свыше — конечно, приказ Отдела. Но зачем Отдел сделал это? Он ведь подключил уже к делу двух людей — Баранна и аспиранта. Для чего нужен был третий? Чтобы изучить, что сделает Секция с нерегламентно направленным доносом? Но Секция и так должна была направить его в Отдел — и, сделав это, обязательно выслать на место своего человека, то есть меня. В общем, Глюк тоже оказывается подтасовкой по поручению Отдела. Единственный человек, который действовал на свой страх и риск в ответ на вызов, брошенный Баранном, был, следовательно, Семприак. Но при этом, однако, он пытался тебя предостеречь, дать тебе понять, что знает о том, что сцена подстроена, что рекомендации и словоизлияния Баранна, принимаемые тобой за искренние, являются лишь подставкой, коварным шагом с его стороны. Так вот, любые попытки кого-либо оказать влияние на твое конечное решение путем подачи тебе предостерегающих знаков в какой-либо форме категорически запрещены правилами — уж я-то эти правила знаю, ибо их изложил в своем доносе Глюк. Семприак, показывая тебе тарелку, нарушил, следовательно, эти правила. Зачем? Чтобы выиграть? Нет, поскольку такой выигрыш был бы в обязательном порядке аннулирован. Впрочем, ты все равно проглядел важность подаваемых тебе знаков. Тем не менее крематор никак не мог быть заинтересован в том, чтобы предостеречь тебя, ибо таким образом он лишал себя шансов на выигрыш. Однако он, словно наперекор себе, предостерег тебя. Зачем он это сделал? Затем, очевидно, чтобы дать знать Баранну, что он знает о подстроенности им всей этой интриги с Отделом, что он отлично осведомлен о ее фиктивности. Такие сведения он мог получить только от вышестоящих лиц. В итоге оказывается, что все присутствующие, кроме меня, но я-то находился в шкафу, были подосланы Отделом…
    
— Я — нет, — сказал я.
    
— Ты тоже! Чай был сладким!
    
— Что-что?
    
— Чай, которым тебя приводили в чувство, был сладким, поэтому твое тело стало липким и тебе пришлось согласиться вымыться. Во время мытья у тебя забрали одежду, и ты был вынужден надеть купальный халат, от которого недалеко и до пижамы. Доктор, однако, никогда не решился бы подкинуть тебя Баранну на свой страх и риск! Доктор подчиняется Отделу, эрго — и ты, и все прочие здесь были людьми Отдела! Понимаешь, что это значит?
    
— Нет.
    
— Поскольку Семприак манипуляциями с тарелкой лишил себя возможности выигрыша, никакого поединка здесь вообще не было. Поскольку и он, и те двое, и ты… поскольку все вы были марионетками одной и той же стороны, то вторая вообще не существовала. Жестокая шутка, выданная через Баранна, была в сущности шуткой самого Отдела! Вижу, что ты мне не веришь.
    
— Нет.
    
— Разумеется! Как же тут поверить? "Как это так, — думаешь ты. — Могучий Отдел занимается розыгрышами каких-то там шуток, баловством? Такого не может быть! Здесь кроется какой-то более глубокий смысл". Но ведь это лишь Баранн хотел сделать тебя жертвой шутки, Отдел же — нет, он посмеялся над всеми! Странная шутка? Все зависит от того, как на это смотреть.
    
Обычно, когда мы не видим смысла в чем-то изощренно совершенном, это вызывает у нас улыбку. Другое дело, когда оно чрезмерно велико. Вот взять хотя бы солнце с его закрученными, как папильотки, протуберанцами, или же галактику со всем блуждающим по ней хламом. Разве не похожа она на уродливую карусель? А метагалактика с космосом? Да можно ли вообще серьезно допускать существование бесконечности? Однако видел ли ты когда-нибудь карикатуру на солнце или галактику? Нет, над этим мы предпочитаем не смеяться, поскольку пока еще готовы признать, что это будет не наша насмешка, а насмешка над нами. И потому мы делаем вид, что нам не известно о примитивности средств, используемых космосом. Мы говорим: он таков, каков есть, он является всем, а все не может быть шуткой, оно огромно, невообразимо велико и, значит, серьезно. Ах, величина — как мы почитаем ее! Даже дерьмо, если из него воздвигнуть гору с вершиной, тонущей в облаках, будет возбуждать почтение и слегка подгибать колени. Поэтому я вовсе не настаиваю, что это была шутка. Ведь ты предпочитаешь, чтобы это было серьезно, да? Мысль о том, что тебя истязают просто так, что за страданиями твоими никто не наблюдает с сатанинской насмешкой, что никто их, в сущности, не хотел, никого они не интересуют — такая мысль была бы для тебя невыносима. И, вероятно, тайна в таком случае является лучшим выходом — во всяком случае, гораздо более хорошим, чем если принимать все это за чушь. В тайне ты можешь спрятать то, что хочешь — надежду. Вот что я, собственно, хотел сказать. Добавлю только, что, говоря об Отделе, я несколько упростил. Нити, конечно, ведут в него, но в нем не кончаются. Они уходят дальше, разветвляются по всему Зданию. Это оно на самом деле было автором «шутки». Оно — либо, если так тебе больше нравится, никто.
    
Теперь тебе известно все.
    
— Я по-прежнему не знаю ничего. Я знаю лишь, что ты говоришь то, что тебе приказано.
    
— Ты не поверишь мне, если я скажу, что нет, и будешь прав, ибо я сам не знаю, действительно ли это так.
    
— Ты? Как ты можешь этого не знать?
    
— После того, что я сказал тебе, мог бы понять и сам. Я лично не слышал, если тебя это интересует, такого приказа, и я не знаю, слышал ли его мой начальник и выбрал ли меня для его исполнения, но именно потому я не могу быть уверен в его отсутствии. Слушай: я не знаю, чем является Здание. Возможно, Баранн говорил правду. Возможно, две соперничающие друг с другом разведки поглотили в противоборстве одна другую. А может, это безумие не людей, а организации, которая, чрезмерно разросшись, натолкнулась где-то далеко на собственные ответвления, вгрызлась в них, вернулась по ним к собственному сердцу и теперь сама себя точит и разъедает, все глубже и глубже. Может, то, другое Здание, вообще не существует, а служит лишь оправданием самопожертвования.
    
— Кто ты такой?
    
— Священник. Ты ведь знаешь.
    
— Священник? Ты хочешь меня в этом убедить? Ты же выдал меня Эрмсу! Для чего ты носишь сутану? Чтобы скрывать мундир?
    
— А зачем ты носишь тело? Чтобы скрывать скелет? Почему ты не хочешь понять? Я ничего не скрываю. Да, я выдал тебя, но ведь здесь все является лишь видимостью, даже измена, даже убийство. Всеведение — тоже. Оно не только невозможно, но даже и не нужно. Вполне достаточно его имитации, фантома, сотканного из доносов, намеков, слов из сна, клочков, выловленных из канализации, перископов… Не всеведение важно, а вера в него.
    
"Этого, пожалуй, они вряд ли хотели, чтобы он мне сказал", — успел подумать я, а он, бледный, продолжал шепотом, шипя, словно от ненависти:
    
— Ты все еще не веришь мне, а продолжаешь верить в мудрость Здания! Как мне доказать тебе? Ты видел командующего? Видел того тупого, покрытого бородавками склеротика на вершине пирамиды? Вот, смотри!
    
Он вынул из кармана камешек, выглаженный долгим ношением и касанием рук, блестящий, покрытый с одного конца крапинками, словно яичко.
    
— Ты видишь это? Этот идиотский обломок? Посмотри-ка на эти глупые точечки, на эту дырку. Однако возьми миллион таких камешков, триллион, пространство искривится от них, подует ветер, они соберут лучи звезд, и выползет из нагромождения их Совершенство. Кто отдал приказ звездам? Кто? Точно так же и Здание…
    
— Ты хочешь сказать, что Здание — это сама природа?
    
— Нет! Они не имеют друг с другом ничего общего, за исключением того, что оба заключают в себе совершенство. О, ты считаешь себя узником лабиринта зла, думаешь, что все здесь имеет значение, что кража планов — это ритуал, поэтому Здание перечеркивает сам его смысл. Оно уничтожает — и в то же время все больше творит, созидает, чтобы еще больше было того, что можно уничтожить — и это показалось тебе мудростью зла. Ради этого ты занимался умственной эквилибристикой, изворачивался, полагая, что с тобой так играют, хотел сам согнуть себя в отмычку, в крючок своей погибели, в знак, который окажется решением этого уравнения ужаса, но это не так! Слышишь? Нет плана, уравнения, ключа, нет ничего — есть только Здание!
    
— Здание? — повторил я. Волосы у меня встали дыбом.
    
— Здание.
    
Этим откликом он подстегнул мой страх. Да и сам он дрожал всем телом.
    
— Это мудрость наоборот. Слепое вездесущее совершенство, возникшее самопроизвольно. Оно воплощает себя в людях, хотя взялось из самих же людей, произошло от них. Ты слышишь? Людское зло мелко и малозначно, а тут возникла величина. Горы дерьма! Океаны пота! Рев агонии, миллионогрудый хрип! Испражнения веков — опора! Здесь ты можешь утонуть в людях, можешь ими удавиться, затеряться в людской пустыне, брат! Гляди: люди, продолжая помешивать чай, разорвут тебя на куски, не ведая о том, говоря при этом о пустяках, ковыряя в зубах, затем начнут поигрывать твоим трупом и выжимать из него соки, когда настоится, и ты станешь безволосой обтрепанной куклой, тряпкой, детской погремушкой, мусором, залитым грязными слезами. Так действует самозародившееся совершенство, не мудрость. Мудрость — это ты, ты один. Либо мы вдвоем! Ты — и Второй, и между вами — мост праведных молний… из глаза в глаз…
    
То, что он, бледный, как смерть, обливающийся потом, говорил, казалось мне все более знакомым. Я уже слышал нечто подобное. Вдруг я понял, что точно так же он проповедовал с амвона, и было там об удавлении, там он ссылался на зло, на Сатану, и брат Уговорник сказал, что эта проповедь была провокацией, что Орфини провоцировал…
    
— Как же я могу поверить тебе? — с мукой сказал я.
    
Он весь задрожал.
    
— Ну послушай! — кричал он шепотом. — Разве ты не видишь еще, что здесь то, что на одном уровне является разговором или шуткой, на другом оказывается вчиненным иском, на следующем — розыгрышем Отдела, и если ты будешь далее отслеживать эту нить, то она разойдется у тебя под руками, исчезнет в стенах, ибо тут каждый след ведет ко всему!
    
— И ты это понимаешь?
    
— Понимаю, почему же нет? Измена является неизбежностью, но Здание существует для того, чтобы она была невозможна, иными словами, чтобы сделать невозможной неизбежность. Как? Уничтожая правду. Измена становится бесплодной, когда правда обращается в одну из масок лжи. И потому нет здесь места никакой вещи, названной своим именем, нет места ни действительному отчаянию, ни настоящему преступлению, которое стало бы для кого-то роковым и раз и навсегда увлекло бы на дно. Слушай! Свяжись со мной! Мы образуем тайный союз, заговор! Это освободит нас! Это нас вызволит!
    
— Ты с ума сошел!
    
— Нет! Если мы доверимся друг другу, то спасемся. Я возвращу тебе тебя, а ты мне меня. Только так мы можем стать свободными.
    
— Нас же схватят!
    
— Это ничего, пусть схватят. Более того: если в этом есть уверенность, мы тем более сделаем это! Веря в поражение с первой минуты, искупим свою вину! Я буду умирать за тебя, а ты — за меня, и это будет действительно правдой, ибо сфальсифицировать это они не смогут, понимаешь? Ты будешь находиться бок о бок с распятым негодяем, ибо я — негодяй! Да! Ибо мне приказано склонить тебя к этому заговору. Я провокатор.
    
— Что? Что ты сказал?
    
— Ты что, все еще не понимаешь? Я провокатор, поскольку исполняю обязанности священника. Здесь только священник, как провокатор, может сказать тебе то, что я говорил! Мне было приказано, ибо они убеждены, что ты согласишься.
    
— Опомнись! Неужели ты и в самом деле думаешь, что я могу согласиться?
    
— У тебя все равно нет другого выхода. Так считают они, и так оно и есть на самом деле. У тебя уже нет сил. Сегодня ты донес на невинного человека, который тебе сочувствовал, ибо таким был — по крайней мере в твоем представлении — Баранн, когда ты его выдавал, поэтому если не сегодня, то завтра ты ответишь согласием, и если не мне, то кому-то другому. Но согласишься ты именно так, как навязывает Здание — мнимо, как принимают вынужденную игру. Не делай этого! Согласись на самом деле, в сердце, в действительности, сейчас, сразу, и тогда изнутри провокации родится Правда.
    
— Но ведь ты должен доложить обо мне и выдать меня, как и любого, кто согласится с тобой!
    
— Конечно, я тебя выдам! Но они сочтут это видимостью заговора, твоим согласием на ложь и шутовскую маску, которую я по приказу свыше надел тебе на лицо — однако ты, делая все именно так, как мы договариваемся, но не в силу договора, а по собственному почину, от себя, все видя и понимая все до конца, заполнишь пустоту, и таким образом заговор, спланированный Зданием как провокация, станет Делом. Согласен?
    
Я молчал.
    
— Отказываешься? — спросил он. Голос у него задрожал, по щеке стекла слеза. Он гневно смахнул ее. — Не обращай на нее внимания, — сказал он. — Это так, по привычке.
    
Я сидел с по-прежнему трясущейся ногой, не видя его, даже не слыша, словно бы вновь впервые оказался в сети белых коридоров, словно у меня украли все, что только можно было украсть. И, имея еще перед глазами мертвый блеск лабиринта, ощущая в ушах его мерный пульс, я сказал:
    
— Согласен.
    
Молния пробежала по его лицу. Полуотвернувшись, он вытер платком лоб и щеки.
    
— Теперь ты будешь бояться, что я действительно предам тебя, — сказал он наконец, — но с этим ничего не поделаешь. Слушай: всякие клятвы, присяги и обещания не имеют здесь никакой ценности, поэтому я тебе скажу лишь — ничего этого нам не нужно. Никаких условных знаков. Они нас все равно не могут спасти. Нашим оружием будет явность заговора, явность, в которую никто не поверит. Я теперь донесу на тебя своему начальнику. Веди себя естественно, поступай так же, как действовал до сих пор.
    
— Должен я идти в Отдел Поступления Информации?
    
— А тебе охота туда идти?
    
— Пожалуй, нет.
    
— Так не ходи. Лучше отдохни. Тебе надо набраться сил. Завтра после обеда между двумя кариатидами, поддерживающими свод на восьмом этаже, рядом с лифтом тебя будет ожидать Второй…
    
— Второй?
    
— Это значит — я. Двое. Так мы будем себя называть.
    
— Я буду Первым?
    
— Да. Теперь я ухожу. Будет подозрительно, если мы слишком долго будем находиться вместе.
    
— Подожди! Что мне следует говорить, если меня станут допрашивать перед завтрашней встречей?
    
— Что сочтешь нужным.
    
— Могу я тебя выдать?
    
— Конечно. Ведь о заговоре будут знать, хотя лишь как о мнимом. Лишь бы ты сам…
    
Он оборвал фразу.
    
— А ты?
    
— Я тоже. С меня довольно. Мы разорвем этот порочный круг. Подумай: мы спасемся вместе, спасем свои души, даже если погибнем. Прощай.
    
Я ничего не сказал. Он торопливо вышел, и воздух, поколебленный его уходом, какое-то время еще овевал мое лицо.
    
"Он сейчас идет предавать меня — мнимо. Однако могу ли я быть уверен, что только мнимо?" — подумалось мне, однако мысль эта оставила меня совершенно равнодушным. Я встал. Мне хотелось сказать что-нибудь, но я не мог, потому что никого рядом не было. Я закашлял умышленно громко, чтобы услышать себя. Комната была без эха. Я заглянул в другую, приоткрыв дверь. Она была пуста, только на столе медленно, словно в ритме маятниковых часов, крутились бобины магнитофона. Я снял их, порвал ленту на мелкие куски, набил ими карманы и пошел в свою ванную.
   
   
    
     
13
    
    
Разбудил меня вой водопроводных труб.
    
Открыв глаза, я впервые заметил, что потолок ванной представляет собой барельеф из алебастра, белый, чистый, изображающий сцену из жизни в Раю.
    
Адам и Ева поглядывали друг на друга из-за дерева, змий таился в ветвях, его голова выглядывала из-за круглой ягодицы Евы, ангел на облачке писал какой-то длинный донос — все было почти в точности так, как рассказывал мне Баранн…
    
Баранн!
    
Сразу протрезвев, я сел на полу. Перед тем, как заснуть, я стащил с себя всю одежду, но полотенце, которое я подстелил, не защитило меня от холода, исходящего от кафеля пола.
    
Тело мое застыло, затвердело, словно меня уже охватило посмертное окоченение. Только в ванной под струями горячей воды я немного ожил. Вылезя из нее, я подошел к зеркалу. Меня не удивило бы, если бы я увидел в нем старческое лицо, ибо предыдущий день казался мне какой-то бездной времени, которая поглотила все мои силы, словно я прожил уже целую жизнь, и мне осталась лишь глупая, привязавшаяся во время мытья под душем песенка, которую я услышал от профессора: "Динь-дом-бом! Дом! Основа Дома — Антидом! Антидома — Дом! Бом!"
    
Не вполне сознавая, я продолжал напевать ее и теперь, в чем меня убедило движение моих губ в зеркале. Нет, я совершенно не постарел, и состояние мое было, вероятно, похмельем, ибо только пьяным я мог согласиться на предложение аббата Орфини.
    
Заговор — Господи Боже мой! Он и я — два заговорщика, или просто Двое!
    
Я на всякий случай стал напевать вполголоса, хотя в ванной комнате никого, кроме меня, не было, а снаружи не доносилось ни звука. Питаться я уже привык редко и в самое странное время — впрочем, после вчерашней пирушки у меня не было ни малейшего аппетита, — поэтому удовлетворился тем, что прополоскал рот теплой водой, и вышел из ванной.
    
Лишь приближаясь к лифту, я сообразил — видимо, я еще не вполне пришел в себя после недавних событий — что понятия не имею, куда же, собственно, направляюсь.
    
Мне хотелось отдохнуть, поэтому я решил, что самым разумным будет присоединиться к какой-нибудь большой группе людей. Таким образом я мог попасть на какое-нибудь собрание или заседание. Там я смогу, не привлекая к себе внимания, свободно поразмыслить, не будучи при этом узником ванной, ибо одиночество в ней становилось невыносимым. Как назло, мне попадались лишь отдельные офицеры, которых я не мог сопровождать, не возбудив тем самым любопытства. Я прошагал так довольно много по коридорам шестого, потом седьмого этажа, наконец поднялся на девятый, где, помнится, ряд дверей с одной стороны коридора обрывался, свидетельствуя о существовании за той стеной какого-то большого зала. Однако сегодня здесь было пусто. Я покрутился некоторое время перед входом в предполагаемый зал, но когда на протяжении добрых десяти минут никто не показался, я потерял терпение и вошел туда.
    
Я очутился будто бы в боковой части большого музея. В полумраке на навощенном паркете стояли в ряд длинные, застекленные, ярко освещенные демонстрационные стенды.
    
Улочка, которую они образовывали, сворачивала вбок, но пятна света на темных стенах свидетельствовали о том, что она там не заканчивается.
    
За стеклом были кисти рук, одни лишь кисти, отсеченные у запястья, выставленные на прозрачных полочках, чаще всего по две, натуральной величины и оттенка — может быть, слишком натуральные, ибо сымитирована была не только матовость кожи, блеск ногтей, но и волоски на тыльной стороне ладони. Застывшие в невообразимом числе различных положений, они словно являли собой замершие раз и навсегда роли, разыгрываемые за стеклом мертвого театра. Я решил обойти сначала всю коллекцию, чтобы вернуться затем к особо удачным экспонатам.
    
Времени у меня было более чем достаточно. Я проходил мимо молитвенных и шулерских положений, мимо белевших от гнева кулаков, мимо отчаявшихся и торжествующих ладоней, вызовов, категорических отказов, мимо пальцев, источавших старческое благословение, нищенство, бесстыдное предложение, воровство. Тут расцвела за стеклом изящным пожатием доверчивая, почти улыбающаяся наивность, рядом пустотой зияла утрата, там соединяла кисти материнская озабоченность — темная улица залитых светом коробок загибалась то вправо, то влево, я шел по ней и шел, останавливаясь, чтобы оценить какую-нибудь буколическую, разыгранную жестом сцену, и, сочтя ее слишком притворной, двигался дальше. Во мне пробуждался знаток. Я уже в один момент охватывал взглядом демонстрируемое выражение, осуждал его за излишество или недостаток экспрессивности и шел дальше. Впрочем, останавливался я все реже, немного устав и пресытившись. Теперь я искал уже только наиболее трудные и загадочные экземпляры, и вскоре заметил — мысль об этом должна была прийти мне в голову заранее, поскольку в предыдущих секциях изгибающегося коридора я встречал жесты все более скупые, все более незаметные, — что значения начали раздваиваться.
    
Здесь уже не было простецких угроз кулаком, напористости — от вызывающих неприязнь повисших в воздухе пальцев веяло коварством. Розовый охват несуществующего пламени свечи будто бы заключал в себе что-то, скрытый пожатием мизинец куда-то указывал. С пробудившимся вновь интересом, как искушенный дегустатор, я словно бы вкушал какую-то братскую торжественность, от которой отсоединился почему-то указательный палец: загнутый, он как бы указывал на кого-то за моей спиной. В поглаживаемом, нежно трогаемом, хватаемом воздухе таилось мошенничество, иногда одна какая-нибудь меленькая деталька обращала в противоположность запертый в шкафу жест. Лес пальцев… В тени кажущихся пуританскими тыльных сторон ладоней они подавали друг другу знаки, от стекла к стеклу, от стены к стене…
    
Здесь проказничал толстый большой палец, там все было пронизано детской шалостью… Но сквозь самозабвенное веселье они костяшками, краешками ногтей, подушечками, фалангами передавали что-то друг другу, от руки к руке, указывали… тыкали… в меня!
    
Я шел все быстрее, я почти бежал. Полчища рук поднимались на подставках высоко и низко, лежали вповалку, с пронзавшими воздух пальцами, судорожно сжатыми кулаками, белые, словно трупики, — от них рябило в глазах.
    
"Откуда все это? — думал я. — Почему столько рук? Зачем это? Почему это так? Ведь это бессмыслица, дурачество! Какой-то уродливый музей! А я принимаю все это на свой счет! Выйти отсюда! Уйти! Убежать…"
    
Внезапно из темноты появился мчавшийся на меня человек с лицом, искаженным пятнами света и тени, рот его был открыт, словно в истерическом крике. В последнее мгновение я успел остановиться, ударившись руками в холодную, гладкую, вертикальную поверхность зеркала. Я стоял перед ним, а сзади ждала мрачная, разделенная на аквариумы глубина, глухая, абсолютно мертвая, застывшая тысячами растопыренных ладоней, насмешливых, непристойных, мерзких жестов — это были восковые, налившиеся кровью жилистые руки безумия. Я прижался лицом к ледяной поверхности стекла, чтобы не видеть их.
    
И тогда она дрогнула, поддалась и пропустила меня. Зеркало оказалось поверхностью обычной двери, которая открывалась при нажиме. Я стоял в маленькой комнате, почти каморке, скупо освещенной, словно из экономии, двумя слабыми лампочками. Человек в пижаме, сидевший за канцелярским столом, зачищал пилкой ногти, близоруко держа их под самым носом. Локтями он опирался на груду бумаг.
    
— Присядьте, пожалуйста, — сказал он, не поднимая глаз. — Стул там, в углу. Полотенце с него можете снять. Вас ослепило? Это пройдет. Подождите минутку.
    
— Я спешу, — сказал я бесцветным голосом. — Как мне отсюда выйти?
    
— Вы спешите? Однако я советовал бы вам не торопиться. Вы нам что-нибудь изложите?
    
— Извините?
    
Он самозабвенно зачищал ногти.
    
— Здесь есть бумага и ручка. Я не буду мешать…
    
— Я не намерен ничего писать. Где выход?
    
— Не намерены?
    
Остановившись посреди движения, он посмотрел на меня водянистыми глазами. Я уже вроде бы видел его когда-то — и в то же время не видел. Рыжеватый, с маленькими усиками, подбородок отодвинут назад, выпуклости щек раздуты, сморщены, словно он прячет под ними орешки.
    
— Тогда давайте напишу я, — предложил он, возвращаясь к своей пилочке для ногтей. — А вы только подпишите…
    
— Но что?
    
— Показаньице…
    
"Вот тебе и раз!" — подумал я, беспокоясь о том, чтобы не стиснуть челюсти, поскольку выпуклость, образованная их мышцами, могла меня выдать.
    
— Не знаю, о чем вы говорите, — сухо сказал я.
    
— Ой ли? А пирушку помните?
    
Я молчал. Он провел ногтями по ткани одежды, покрутил пуговицы, проверил, блестят ли они должным образом, затем вынул из ящика стола маленький, толстый, оправленный в черное томик, который сам раскрылся на нужном месте, и принялся читать:
    
— Параграф… гм… итак: "Кто распространяет слухи, пропагандирует либо иным убеждает других, что Антиздание как таковое не существует, подлежит наказанию в форме полной эклоклазии". Ну?
    
Он приглашающе посмотрел на меня.
    
— Я не распространял никаких слухов.
    
— А кто говорит, что вы распространяли? Сохрани Господи, ведь сами же вы ничего не делали. Вы только пили коньячок и слушали. Или, может быть, у вас есть затычки, чтобы ими уши запечатывать? Но, к сожалению, наличие затычек тоже может быть наказуемо, ибо…
    
Он заглянул в том.
    
— "Если кто-то присутствует при совершении преступления, попадающего под определение параграфа N-N, абзац N, и не даст по прошествии N часов после его совершения показаний перед соответствующими органами, то он подлежит наказанию в форме эпистоклазии, если суд не усмотрит в его поведении смягчающих обстоятельств, исходя из параграфа "n малое".
    
Отложив том, он уставился мне в лицо своими влажными, словно вынутыми из воды рыбьими глазами. Так он смотрел на меня некоторое время, пока наконец не предложил одним движением губ, таким незначительным, словно бы он выплевывал косточку:
    
— Показаньице?
    
Я отрицательно покачал головой.
    
— Ну, — просительно сказал он, обескураженный этим. — Малюсенькое показаньице?
    
— Нет у меня для вас никаких показаний.
    
— Крохотное?
    
— Нет. И, пожалуйста, перестаньте так себя вести! — крикнул я. Меня трясло от неудержимой ярости. Он заморгал очень часто, словно бы замахала крыльями застигнутая врасплох птица.
    
— Ничего?
    
— Ничего.
    
— Ни словечка?
    
— Нет.
    
— Может, вам помочь? Вот хотя бы так: "Присутствуя на пирушке, устроенной профессорами…" здесь перечисление имен… "а также…" и снова имена… "такого-то числа…" и так далее… "я стал невольным свидетелем распространения…" Ну?
    
— Я отказываюсь давать какие-либо показания.
    
Он смотрел на меня куриными, совершенно круглыми глазами.
    
— Я арестован?
    
— Проказник! — сказал он, затрепетав веками. — Тогда, быть может, что-нибудь другое? Гм? Му-му? Гав-гав? Кис-кис?
    
— Пожалуйста, перестаньте.
    
— Кис… — повторил он, кривляясь, будто разговаривал с грудным ребенком. — Загвоздочка… заговорчик… — пропищал он по-детски тонко, — за… го..?
    
Я молчал.
    
— Нет?
    
Он лег всем телом на стол, словно хотел на меня броситься.
    
— А это вы узнаете?
    
В руке у него была округлая коробочка, полная мелких, словно горошины, обшитых черной материей пуговиц.
    
— О! — вырвалось у меня.
    
Он записал эту реплику с преувеличенной поспешностью, бормоча себе под нос:
    
— О… как Орфини…
    
— Я ничего такого не говорил!
    
— О? — подхватил он снова, подмигнув мне. — О, и больше ничего? Одно О, голое О? Без ничего? Ну, как же так, одинокое О? Нужно дальше: Ор… ну? Духовное облачение, священник, что-то насчет того, чтобы вместе, глупости такие вот, хм?
    
— Нет, — сказал я.
    
— Нет — однако О! — проговорил он. — И все-таки — О! Все время О!
    
Он потешался все более явно. Я решил молчать.
    
— А может, мы споем? — предложил он. — Песенку. Например, такую: "Жил-был у бабушки белый Бараннчик". Ну? Нет? Тогда, может быть, другую: "Динь-дом-бом! Дом…" Вам это знакомо?
    
Он выдержал паузу.
    
— Твердый, — проговорил он наконец, обращаясь к коробке с пуговицами. — Твердый, гордый и надменный. Эх, пущай ведут на муки! Никогда я не признаюсь! "Человек есмь!" А тут ведь ничегошеньки, тут только пилатики, и хоть бы крест… Но ведь нет! Мы не можем ничего, совсем ничего не можем. Мы ведь другое… Крестик на дорогу!..
    
Я не шевелился. Он снова принялся обрабатывать пилкой ногти, прикидывая, далеко ли им до воображаемого совершенства, подпиливал, подравнивал, поправлял, наконец грубовато, из-под носа, не глядя, как и вначале, бросил:
    
— Пожалуйста, не мешайте.
    
— Я могу идти? — ошеломленно спросил я.
    
Он не ответил. Я поискал глазами дверь. Она находилась в углу и даже была приоткрыта. Почему я не заметил ее раньше? Взявшись за ручку, я оглянулся на него. Увлекшийся шлифовкой ногтей, он не смотрел на меня. Помедлив, я вышел в большой белый холодный коридор. Уже отойдя далеко от той двери, я вдруг почувствовал, что несу что-то большое, тяжелое, привешенное по обеим сторонам тела, словно ведра на коромысле, и остановился.
    
Это оказались мои руки, мокрые и словно бы распухшие. Я пригляделся к ним. В линиях ладоней сверкали микроскопические капельки. Они на глазах увеличивались. "О, — подумал я, — так потеть. О! Почему О? Почему я не сказал, например, А? Червь? Э, да что там червь! Мерзавец! Не эмбрионом, не зародышем мерзавца быть тебе, а целым, необъятным Мерзавцем…" Я ощутил в себе готовность, словно пороховой фитиль с серой — огонек, искры побежали по нему — вспыхнуло!
    
Дверь лифта. Коридор. Снова дверь.
    
Я вошел в лифт. Как приятно плыл он вниз… Как приятно допрашивать под пыткой старых знакомых… Я глубоко дышал. Несмотря ни на что — все-таки облегчение. Покой. Никакого заговора.
    
"Мерзавец — это я!" — мысленно попробовал я. В полный голос почему-то все же не посмел.
    
Я вышел — который по счету раз? — из лифта. Этаж? Все равно, какой. Я шел прямо. Дверь. Моя рука надавила на ручку.
    
Светло-красная комната с белыми пилястрами, на стенах большие картины, на них — плоские, тонущие в по-рембрандтовски коричневой дымке фигуры в тюле и кружевах. Под самой большой из картин, заключенной в черную раму, сидела красивая девушка, ей было самое большое шестнадцать лет — и боялась. Я ждал, что она заговорит, но она молчала. Страх не портил ее красоты. Светлое личико с золотистой челкой на лбу, мрачные фиалковые глаза недоверчивого ребенка, надутые красные губы, школьное платьице с короткими застиранными рукавами, под тканью четко вырисовывались твердые соски. Упрямыми казались и ее стройные ножки с розовыми пятками, босые, потому что при моем появлении сандалии соскользнули с ее стоп и лежали теперь под креслом. Но хуже всего была беспомощность маленьких ладоней. Красивая, подумал я, и такая белая… «Белая» — кто говорил «белая»? Нет, белая как лилия… лилейная, ее предсказывал мне шпион. Он пророчил мне доктора, сервировку и лилейную…
    
Она, не моргая, смотрела на меня фиалковыми глазами, нагота ее шеи под черной рамой картины была словно — я искал сравнение — словно пение в ночи. Сейчас уйдет… Я сделал к ней шаг, мерзостно медленный шаг, уставясь на зрачки ее глаз, воспринимая неподвижность ее тела как сладостную моему сердцу тревогу. Сосок груди под платьем отсчитывал вслед за бившимся сердцем секунды. Ни слова, ни жеста, ничего — только: Мерзавец.
    
Еще шаг, и я коснулся ее коленей своими. Склонившись, она сидела с откинутой назад головой, длинные золотые волосы были ее последним тщетным убежищем. Я склонился над ней. Губы ее едва заметно задрожали, но она даже рукой не пошевелила. "Я должен ее изнасиловать, — подумал я. — Ведь именно этого от меня ожидают. Могу ли я, в конце концов, поступить в этой ситуации как-то иначе? Ведь она, очевидно, вовсе не невинный ребенок, а подстилка, и притом порядком истертая, на которую я окончательно сложу, сознавая это, голову. Иначе откуда бы ей взяться в Здании?"
    
"Ну, — сказал я себе, глядя при этом сверху меж ее золотых ресниц, — я же оказался здесь, невиновный, так почему же и она не могла?" Но при этом заметил, что уже начинаю проникаться духом служебной деятельности, искать уловки, оправдания, а это наверняка было плохой политикой — рассеиванием, пустой тратой сил.
    
"Ну же, — сказал я себе, — без церемоний, без лишних рассуждений! Вот удача — насилуем!"
    
Решение-то я принял легко, но как взяться за дело? В голову приходил, конечно, поцелуй, тем более что губ наших не разделяла и ладонь, дыхание наше смешивалось. Но поцелуй как вступление, увертюра к опоганиванию, был для меня почему-то неприемлем. Он казался мне неуместным, недопустимым… О! Я понял! Поцелуй служит украшением, декорацией, намеком и аллегорией, а я не хотел ни в чем притворяться, я хотел спариться, быстро и гадко растоптать лилейную белизну, ибо чем же иным может быть изнасилование, как не отношением к ангелу как к корове?
    
Итак, от поцелуя я отказался, но и та поза, которую я принял, это вбирание ее невинного девичьего дыхания уже — я почувствовал — попахивали фальшью.
    
"Схвачу ее и возьму на руки, а затем брошу", — предложил я себе, отступая и слегка распрямляясь, но последовавшее в результате этого увеличение расстояния, так фатально похожее на нерешительное отступление, подействовало на меня слегка обезоруживающе. Куда я должен был ее бросить? За исключением кресла в моем распоряжении был только пол, а поднимать лилейную, чтобы бросить ее обратно в кресло, не имело ни малейшего смысла, в то время как изнасилование должно иметь смысл, и еще какой! Самого черного двуличия!
    
"Значит, так: схвачу ее грубо и бесстыдно!" — решил я. Стоя сделать это я, однако, не мог, кресло было слишком низким, поэтому я встал на колени.
    
Ошибка! Это была поза покорности, согласия на несение службы. Невозможно насиловать на коленях, но я должен был все-таки что-то делать, ибо с каждой секундой становилось все хуже.
    
Еще расплачется, — пронзил меня страх. О черт! — губы у нее уже сложились подковкой. Заревет — и из лилейной превратится в сопливое дитя! Быстро, пока еще не поздно!
    
Значит, под юбку? Но если меня подведут не отработанные на практике движения, если они будут щекочущими, не насилующими — что тогда? Конечно, она начнет хихикать, может, даже поперхнуться, станет брыкаться ногами, зальется смехом, и если я даже грубо схвачу, сомну, то не будет уже ни следа лилейности, а только одно щекотание! Вместо насилия — щекотка? Щекотка? И всего-то? Великий Боже!
    
"Тот работник из следственных органов, — промелькнуло у меня в ошалелой голове, — это он ее подсунул, не иначе! Я узнаю его, "по когтям льва узнаю"! В таком случае — нет!"
    
Я принял твердое решение. Никакого "под юбку", ничего украдкой, ничего коварного и воровски трусливого! Глаза в глаза — и поцелуй… Нет, не поцелуй — дьявол, молния, кровь, грубость и мука ужаса, скрежет зубов о зубы! Измарать! Только так! Я наклонился над ней, но что-то было не так. Недоверчивые глаза, губы надуты, а в уголках их что-то белое! Крошки. Фу! Дыхания наши снова смешались, повеяло сосунком, молокососом. Бога ради! Эти белые крошки… Это был сыр! Нет, не сыр! Сырок!
    
Все, я пропал. Медленно, дюйм за дюймом я поднялся, машинально отряхивая колени. Да, это был конец. Лет шестнадцать, невинная, пугливая, белая как снег… Как снег? Как сырок!
    
Выходя, я от двери оглянулся на нее.
    
Успокоившись, она снова стала жевать.
    
У нее был спрятанный в ладони кусок булки, она просто скрыла его, когда я приблизился. Она хотела облегчить мне, а я… Боже…
    
Хорошо хотя бы то, что не прозвучало ни единого слова. Я закрыл за собой дверь и пошел прочь, стараясь идти как можно тише. Мерзавец…
    
Где-то раздался выстрел. Грохнуло совсем близко. Я не имел желания влезать в какую-либо авантюру и хотел было уже повернуть назад, тем более что меня всего трясло, как вдруг заметил стоявших перед одной из дверей трех офицеров с подушечкой. На ней ничего не было. Ага, так значит…
    
Стрельба в Здании бывала двоякого рода.
    
После завтрака обычно стреляли очередями — крики убиваемых и убивающих, рикошеты, известковая пыль, — битвы в коридорах велись с чрезвычайной поспешностью. Об их окончании возвещал топот бегущих подкреплений и шифрованные агонии. Иногда, открывая дверь шахты лифта, когда самого лифта за ней не было, можно было увидеть, как по пустому темному колодцу летят кувыркающиеся, залитые кровью трупы с какого-нибудь верхнего этажа — так от них избавлялись. Но этот выстрел был одиночным.
    
Таким выстрелам обычно предшествовала небольшая процессия — трое, иногда четверо офицеров несли, как правило, вдвоем, бархатную подушечку, на которой лежал пистолет. Они входили в помещение, возвращались без пистолета и ждали перед дверями, пока разоблаченный изменник не пустит себе пулю в лоб. Если подушечка предназначалась для старшего офицера, то она была с лампасом. Порядок обычно наводили в обеденный перерыв, когда не было зевак.
    
Четверть часа отделяли меня от установленной встречи со священником, но зачем еще куда-то идти, когда все растоптано, обесценено, кончено? Я пытался сосредоточиться. В конце концов, о заговоре знали, он был разрешен, его даже приказали — конечно, мнимый, фальшивый.
    
Это мы с ним пытались создать нечто подлинное. Так что уклониться, не прийти означало признать, что я почуял какую-то опасность — это дало бы им пищу для размышлений. Пойти? Это, пожалуй, ничем не грозило.
    
Мне все еще было стыдно, но уже меньше. Несколько минут я прогуливался в тихом проходе коридора ванных комнат этого этажа. В поисках оправдания я вдруг уцепился за мысль, может быть, слишком наивную, но зато весьма заманчивую: "А что, если это сон, — сказал я себе, — чрезмерно строптивый и непослушный сон? И хотя я пока не могу от него пробудиться (он, видимо, оказался удивительно крепким), но, распознанный, он, по крайней мере, снял бы с меня чувство ответственности".
    
Я замер перед белой стеной, поглядел в обе стороны, проверяя, не идет ли кто-нибудь, и попытался размягчить ее одним усилием сосредоточенной воли
    
— как известно, во сне, даже самом крепком, полном кошмаров, такие вещи, как правило, удаются. Напрасно, однако, я украдкой приоткрывал и снова закрывал глаза, даже осторожно ощупывал стену: она и не дрогнула. Раз так, то, может, это я являюсь чьим-то сном? Тогда, конечно же, хозяин сна имеет над ним несравненно большую власть, нежели мечущиеся в нем особы, предназначенные для исполнения различных заданий статисты.
    
"Но даже если все обстоит так, я не могу быть в этом уверен, не могу проверить это", — заключил я.
    
Я вернулся в главный коридор, вошел в лифт и поехал наверх, к условленным колоннам. Для чего же была нужна лилейная?
    
Вероятно, для определенности. Чтобы я понял, что стать Мерзавцем вопреки Зданию не смогу. Я словно бы видел кривляющегося, шутовски грозящего мне пальцем следственного чиновника, чувство юмора в котором развили, должно быть, потешные конвульсии висельников.
    
Лифт поднимался все выше, в индикаторе проскакивали цифры этажей, контакты тихонько пощелкивали, свет ламп молочного стекла дрожал на палисандровой панели. И вдруг я увидел его воочию через двойное стекло двери кабины, ожидавшего в коридоре, когда лифт миновал, поднимаясь, очередной этаж. Он стоял в своем коротеньком пиджачке, слегка кривясь, погруженный в блаженную задумчивость. Заметил ли он меня?
    
Не отдавая себе отчета в том, что делаю, я вдруг поспешно опустился на колени на маленький коврик, постеленный в лифте. Приближаясь к месту встречи, я через замочную скважину выглянул наружу, сам оставаясь при этом невидимым.
    
Лифт уже замедлил ход возле цели. Я увидел сначала старательно вычищенные туфли, потом черное одеяние, ряд мелких пуговиц — это была сутана. Священник в коридоре, у самой двери, ожидал меня! Лифт еще дрожал остановленным взлетом, когда я одним нажатием пальца послал его вниз.
    
Почуял ли я измену? Нет, я пока вообще не знал, что думать, но когда лифт опускался мерно вниз, мягко и сонно, я чувствовал себя действительно в безопасности. Пощелкивали контакты, светила матовая лампа, моя маленькая уютная комнатка бесшумно падала через Здание. Когда приблизился первый этаж, я снова нажал кнопку, взмывая ввысь.
    
Сидя на корточках, я наблюдал за тем, что проплывало мимо меня снаружи: разрезы этажей, глухая стена, чьи-то ноги, потолок, снова голая кирпичная шахта, снова пол, и второй раз промелькнул передо мной чиновник в пиджаке — он терпеливо ждал лифта, кривя уголки рта. Эта сцена исчезла, как бы уходя в глубь стены, словно на нее опустили каменный занавес. Я, затаив дыхание, продолжал плыть дальше.
    
Снова девятый этаж. Священник стоял совсем близко, так что я разглядел его всего, деталь за деталью. Он тоже ждал. А потому снова вниз — и снова мимо чиновника. Невидимый, притаившийся, я ловил их взором, словно бы брал пробы.
    
Каждый из них по отдельности стоял в небрежной позе, чуть переступая в рассеянности с ноги на ногу, каждый заботился о том, чтобы на его лице было некое среднее, нейтральное выражение, но я, прячась в кабине и перескакивая от одного лица к другому, постепенно бледнел: угол рта чиновника с опущенной губой священника — в сумме это была улыбка, разделенная на этажи, улыбка, от которой я содрогнулся, ибо ни один из них по отдельности не улыбался, но они улыбались вместе, суммой, словно бы это было само Здание. И когда лифт опустился на первый этаж, я выбежал из него, оставив его пустым, с открытыми дверьми, непрестанно звонящим, потому что теперь его вызывали, наверное, со всех этажей сразу. Но я был уже далеко.
    
Итак, священник предал. Мои опасения подтвердились. Я все еще переваривал в уме этот вывод, конец бесславно завершившегося заговора, когда до меня вдруг дошло, что я на первом этаже.
    
Где-то здесь находились овеянные легендами Большие Врата — выход из Здания.
    
Я продолжал идти, но уже иначе — перемена произошла моментально. Я находился в коридоре, вернее, в очень высоком и просторном проходе с колоннами. Издали доносилось каменное эхо шагов. Они отдалялись. Вокруг было пусто. Я предпочел бы видеть людей, движение, толпу, с которой я мог бы смешаться, ибо принял решение выйти. Это была последняя не испробованная мною возможность. Почему же я сразу не подумал о бегстве, о попытке отделаться от всего, вместе с миссией, инструкцией, вернее, ее видимостью, с фальшивым заговором, который окончился крахом?
    
Вряд ли это объяснялось одним только страхом. Конечно, я боялся, что часовой не пропустит меня, потребует пропуск, но я мог, по крайней мере, замышлять бегство, однако почему-то вовсе не принимал его во внимание. Почему? Из-за того ли, что мне было некуда идти, не к чему возвращаться? Что Здание могло настичь меня всюду? А может быть, несмотря ни на что, наперекор здравому смыслу и тому гниению, которое я здесь узрел, я не потерял еще окончательно веры в эту разнесчастную, трижды проклятую миссию? Может, надежда на нее еще тлела во мне как самозащита и последняя опора?
    
Я уже видел издали Врата. Они были приоткрыты. Никто их — о, ужас! — не охранял. Купол, поддерживаемый могучими столбами, покрывал большую, словно бы заимствованную у собора, переднюю — глухой, пустой, лишенный даже эха зал… И тут я заметил его.
    
Это был второй простой солдат, которого я встретил. И как тот, который нес стражу над чьей-то смертью, он стоял как памятник — подтянутый, неестественно застывший, расставив ноги и положив руки в белых перчатках на автомат. Мертвая поза противоречила его существованию, словно бы говоря, что он не является самим собой, ибо поставило его на это место Здание.
    
Он стоял между колоннами в каких-то двадцати шагах от меня. Врата с вертикальной, заполненной белым светом щелью были по-прежнему приоткрыты. Если я побегу, то достигну их прежде, чем он начнет стрелять. "Да и пусть, — подумал я, — пусть стреляет, довольно полумер, пропитанных страхом возможного отказа, надежд, оказывающихся на деле самообманом!"
    
Сколько уже раз я оподлялся и отподлялся! Довольно!
    
Я поравнялся с часовым. Он смотрел сквозь меня в пространство, словно меня не видел, словно меня вообще не существовало.
    
Щель! Полоса яркого солнечного света!
    
Шесть длинных широких каменных ступеней вели вниз, к Вратам.
    
На предпоследней я замер.
    
Тот, в ванной, ждал меня. Я сказал, что приду. Да, но ведь он был шпиком, провокатором, таким же пройдохой, как все, и даже особенно не скрывал этого. Что в этом такого — обмануть шпиона, предать провокатора?
    
Но ведь он сказал мне о докторе, сервировке и лилейной — следовательно, он знал, а значит, он знал и то, что я убегу, не вернусь к нему. Как же тогда он мог требовать моего возвращения, почему заставил дать обещание? Или он, несмотря ни на что, в самом деле рассчитывал на это? На чем основывал он эту уверенность?
    
Пойду, решил я. Это будет последним штрихом. И тогда бегство, которое я предприму позже, станет чем-то большим, чем бегство — оно будет вызовом, брошенным всему Зданию, ибо я тоже мог действовать скрытно, ложью и коварством, как оно, ведя себя при этом так, словно от меня исходит сияние милосердия, доброты и любви ко всем людям.
    
Я развернулся под взором неподвижного стража и по ступенькам, а затем коридорами вернулся к лифту. Он все еще стоял здесь, незанятый. Маленькая комнатка приняла меня в красноватое сияние плюша, раздалось, после нажатия кнопки, далекое, едва слышное пение электромоторов, защелкали контакты минуемых этажей, я поплыл в недра Здания, мимо кирпичных и отштукатуренных разрезов его бесстрастных стен.
    
Коридор, знакомый, белый, с двумя рядами блестящих дверей, вел меня длинными переходами среди идущих поодиночке офицеров и с папками, и без папок, седых, худых, плечистых, а один, последний, которого я миновал за несколько шагов до моей ванной комнаты, был веселый, толстый и пыхтел — тяжело ему было нести целую охапку бумаг…
    
Я закрыл за собой внешнюю дверь.
    
Передняя была пуста, но в ней отчетливо различался чрезвычайно настойчивый, металлический звук, раздающийся в тишине.
    
Я распахнул дверь в ванную, вдохнул, задохнулся и замер.
    
Он лежал в заполненной водой ванне нагой, с перерезанным горлом.
    
Намокшие волосы стали единой поблескивающей массой, беловатой на висках от седины, поскольку голова его была вывернута набок, к выложенной кафелем стене, лицо его было погружено в воду, а сжатая, сведенная судорогой рука все еще держала бритву.
    
Кровь вытекала из ужасной раны в воду и смешивалась с ней, но не полностью — в глубину уходили темные изгибы и полосы.
    
Я закрыл дверь на защелку, чтобы остаться с ним наедине, и подошел к ванне, но даже тогда я не увидел его лица, так как в последнее мгновение он отвернулся, словно испугался бритвы, словно не хотел ее видеть, или же будто бы пытался спрятаться от меня даже тогда, когда я его найду.
    
Я понял, что он просто обязан был так с собой поступить.
    
Поскольку, что бы он ни говорил, как бы ни клялся, я все равно бы ему не поверил.
    
Только так он мог показать, что ничего от меня не хочет и ничего от меня не требует, что ничем он мне не грозил и ни в чем не лгал — лишь умирая, он доказывал, что это так, и это было все, что он мог для меня сделать.
    
Я оглядел ванную. Одежда лежала под умывальником, аккуратно сложенная, вдали от ванны, словно он не желал, чтобы она оказалась запачканной кровью.
    
Если бы он оставил какой-нибудь знак, что-то написанное, какое-нибудь послание, последнюю волю, предостережение, наказ, я бы снова насторожился.
    
Он знал об этом и оставил только это нагое тело, словно желая обнаженностью своей смерти уверить меня, что не во всем я окружен изменой, что есть ведь что-то последнее, окончательное, имеющее такое значение, которого никакие уловки уже не изменят.
    
И, убивая таким образом себя ради меня — он и сам спасался.
    
Я осторожно наклонился над ванной.
    
Почему он в последнюю минуту отвернулся?
    
Большие капли воды собирались у среза крана, разбивались о поверхность воды, которая становилась все краснее, и расходились по ней кругами — ужасный, истязающий уши звук.
    
Мне надо было иметь уверенность. Я приподнял его за холодный затылок. Он от этого весь повернулся, как деревянная колода, и из воды вынырнуло его лицо, залитое, словно слезами, водой, которая заполнила ему глаза и дрожала в щетине на щеках. Мне надо было иметь уверенность. Бритва? Я не мог вынуть ее из оледеневшей руки. Почему он сжимает ее так крепко? Разве сжатые пальцы не должны были расслабиться с последними ударами сердца? Почему он не отпускает ее, хотя я с такой силой ее выламываю? Почему глаза его полны фальшивых слез? Почему он лежит не как придется, а так величественно, словно изваяние? Почему он спрятал лицо? Почему в водопроводных трубах раздался вдруг рев, вой и клокотание? Почему?
    
— Отдай бритву, провокатор! — дико закричал я. — Сволочь! Мерзавец! Отдай бритву!!!
   
  
  
   
    
Насморк
   
   
    
     
Неаполь — Рим
    
    
Мне казалось, что этот последний день никогда не кончится. Не из чувства страха; я не боялся. Да и чего бояться? Я был один в разноязыкой толпе. Никто не обращал на меня внимания. Опекуны не показывались на глаза; в сущности, я даже не знал их в лицо. Я не верил, что, ложась в постель в пижаме Адамса, бреясь его бритвой и прогуливаясь его маршрутами вдоль залива, навлекаю на себя проклятие, и все же чувствовал облегчение от того, что завтра сброшу чужую личину. В дороге тоже нечего опасаться засады. Ведь на автостраде ни один волос не упал с его головы. А единственную ночь в Риме мне предстояло провести под усиленной опекой. Я говорил себе, что это — всего лишь желание поскорее свернуть операцию, которая не дала результата. Я говорил себе немало других разумных вещей, но все равно то и дело выбивался из расписания.
    
После купания надо было вернуться в «Везувий» ровно в три, но уже в двадцать минут третьего я оказался поблизости от гостиницы, словно что-то гнало меня туда. В номере со мной ничего не могло случиться, и я принялся бродить по улице. Эту улицу я уже знал наизусть. На углу — парикмахерская, дальше — табачная лавка, бюро путешествий, за которым, в бреши между домами, помещалась гостиничная автостоянка. Дальше, за гостиницей, — лавка галантерейщика, у которого Адамс починил оторванную ручку чемодана, и небольшой кинотеатр, где безостановочно крутили фильмы. Я едва не сунулся сюда в первый же вечер, приняв розовые шары на рекламе за планеты. Только перед кассой понял, что ошибся: это была гигантская задница. Сейчас, в недвижном зное, я дошел до угла, где стояла тележка с жареным миндалем, и повернул назад. Досыта налюбовавшись трубками на витрине, я вошел в табачную лавку и купил пачку «Куул», хотя обычно не курю ментоловые. Перекрывая уличный шум, из громкоговорителей кинотеатра долетали хрипение и стоны, как с бойни. Продавец миндаля повез тележку под козырек над подъездом гостиницы, в тень. Может, когда-то «Везувий» и был роскошным отелем, но сейчас все вокруг свидетельствовало о безусловном упадке.
    
Холл был почти пуст. В лифте веяло прохладой, но в номере стояла духота. Я обвел комнату испытующим взглядом. Укладывать чемоданы в такую жару — значит обливаться потом, и тогда датчики не будут держаться. Я перебрался со всеми вещами в ванную — в этой старой гостинице она была величиной с комнату. В ванной тоже оказалось душно, но здесь был мраморный пол. Приняв душ в ванне, покоящейся на львиных лапах, и нарочно не вытершись досуха, босой, чтобы было не так жарко, я принялся укладывать вещи. В саквояже нашарил увесистый сверток. Револьвер. Я совершенно забыл о нем. Охотнее всего я швырнул бы его под ванну. Переложил револьвер на дно большого чемодана, под рубашки, старательно вытер грудь и стал перед зеркалом прицеплять датчики. Когда-то в этих местах у меня на теле были отметины, но они уже исчезли. Подушечками пальцев я нащупал ложбинку между ребрами, сюда — над сердцем — первый электрод. Второй, в ямке возле ключицы, не хотел держаться. Я снова вытерся и аккуратно прижал пластырь с обеих сторон, чтобы датчик прилегал плотнее. У меня не было навыка — раньше не приходилось этого делать самому. Сорочка, брюки, подтяжки. Я стал носить подтяжки с тех пор, как вернулся на Землю. Для удобства. Чтобы то и дело не хвататься за штаны, опасаясь, что они свалятся. На орбите одежда ничего не весит, и после возвращения возникает этот «брючный рефлекс».
    
Готово. Весь план я держал в голове. Три четверти часа на то, чтобы пообедать, оплатить счет и взять ключи от машины, еще полчаса, чтобы доехать до автострады; учитывая час пик, десять минут иметь в запасе. Я заглянул во все шкафы, поставил чемоданы у двери, ополоснул лицо холодной водой, проверил перед зеркалом, не выпирают ли датчики, и спустился на лифте. В ресторане была толчея. Обливающийся потом официант поставил передо мной кьянти, я заказал макароны с базиликовым соусом и кофе в термос. Я уже заканчивал обед, то и дело поглядывая на часы, когда из рупора над входом послышалось: «Мистера Адамса просят к телефону!» Волоски на руках у меня встали дыбом. Идти или не идти? Из-за столика у окна поднялся толстяк в рубашке павлиньей расцветки и направился к кабине. Какой-то Адамс. Мало ли на свете Адамсов? Стало ясно, что ничего не начинается, но я разозлился на себя. Не таким уж надежным оказалось мое спокойствие. Я вытер жирные от оливкового масла губы, принял горькую зеленую таблетку плимазина, запил ее остатками вина и пошел к стойке портье. Гостиница еще кичилась своей лепниной, плюшем и бархатом, но все пропиталось кухонным смрадом. Словно аристократ рыгнул капустой.
    
Вот и все прощание. Я вышел в густой зной вслед за портье, который вывез на тележке мои чемоданы. Автомобиль, взятый напрокат в фирме Херца, стоял двумя колесами на тротуаре. «Хорнет» — черный, как катафалк. Укладывать чемоданы в багажник я портье не позволил — там мог находиться передатчик, — отделался от него ассигнацией, положил вещи сам и сел в машину, будто в печку. Руки вспотели, я стал искать в карманах перчатки. Хотя к чему, руль обтянут кожей. В багажнике передатчика не было — где же он? На полу, перед свободным сиденьем, под журналом, с обложки которого холодно глядела на меня голая блондинка, высунувшая блестящий от слюны язык. Я не издал ни звука, но внутри у меня что-то тихонько ёкнуло.
    
Машины стояли плотными колоннами от светофора до светофора. Хоть я и отдохнул, но чувствовал какую-то вялость, может, оттого, что умял целую тарелку макарон, которые ненавижу. Пока весь ужас моего положения заключался в том, что я начал толстеть, — так по-дурацки я подтрунивал над собой. За следующим перекрестком включил вентилятор. Жарко обдало выхлопными газами. Пришлось выключить. Машины на итальянский манер налезали друг на друга. Объезд. В зеркальцах — капоты и крыши. La potente benzina italiana[8] угарно вонял. Я тащился за автобусом в смрадном облаке выхлопных газов. Через заднее стекло автобуса на меня глазели дети, в одинаковых зеленых шапочках. В желудке у меня были макароны, в голове — жар, на сердце — датчик, который цеплялся через рубашку за подтяжки при каждом повороте руля.
    
Я разорвал пакет бумажных носовых платков и разложил их около рычага передач, потому что в носу защекотало, как перед грозой. Чихнул раз, другой и так увлекся этим занятием, что даже не заметил, когда именно, канув в приморскую голубизну, остался позади Неаполь. Теперь я уже катил по del Sole.[9] Для часа пик почти просторно. От таблетки плимазина никакого толку. Саднило в глазах, из носа текло. А во рту было сухо. Пригодился бы кофе, но теперь я мог его выпить только около Маддалены. «Интернэшнл геральд трибюн» в киоске снова не оказалось из-за какой-то забастовки. Я включил радио. Последние известия. Понимал с пятого на десятое. Демонстранты подожгли… Представитель частной полиции заявил… Феминистское подполье грозит новыми актами насилия… Дикторша глубоким альтом читала декларацию террористок, потом осуждающее заявление папы римского и комментарии газет. Женское подпольное движение. Никто ничему уже не удивляется. У нас отняли способность удивляться. Что же их, в сущности, тревожит — тирания мужчин? Я не чувствовал себя тираном. Никто себя им не чувствовал. Горе плейбоям. Что террористки с ними сделают? А священников они тоже будут похищать? Я выключил радио, будто захлопнул мусоропровод.
    
Быть в Неаполе и не видеть Везувия! А я не видел. К вулканам я всегда относился благожелательно. Отец рассказывал мне о них перед сном едва ли не полвека назад. Скоро стану стариком, подумал я и так удивился, словно сказал себе, что скоро стану коровой. Вулканы — это нечто солидное, вызывающее чувство доверия. Земля раскалывается, течет лава, рушатся дома. Все ясно и чудесно, когда тебе пять лет. Я полагал, что через кратер можно спуститься к центру Земли. Отец возражал. Жаль, что он не дожил, — порадовался бы за меня.
    
Когда слышишь роскошное лязганье зацепов, стыкующих ракету с орбитальным модулем, не думаешь об ужасающей тишине бесконечных пространств. Правда, моя карьера была недолгой. Я оказался недостойным Марса. Отец переживал это, пожалуй, тяжелее меня. Что ж, лучше было бы, если б он умер после моего первого полета? Хотеть, чтобы он закрыл глаза с верой в меня, — это цинично или просто глупо?
    
А не угодно ли вам следить за движением?.. Втискиваясь в брешь за «ланчией», размалеванной в психоделические цвета, я бросил взгляд в зеркальце. «Крайслер» фирмы Херца пропал бесследно. Около Марьянелли блеснуло далеко позади что-то похожее, но я не был уверен, что это они; к тому же та машина сразу скрылась. Заурядная короткая трасса, по которой катило столько людей, одного меня приобщала к тайне, чей зловещий смысл не удалось разгадать всем полициям мира, вместе взятым. Однако я положил в машину надувной матрац, ласты и ракетку вовсе не потому, что собрался отдыхать, а с целью навлечь на себя неведомый удар.
    
Вот так я пытался подзадорить себя, но тщетно — это рискованное предприятие уже давно потеряло для меня свою привлекательность, я не ломал голову над загадкой смертоносного заговора. Сейчас я думал лишь о том, не принять ли вторую таблетку плимазина, поскольку из носа все еще текло. Не все ли равно, где этот «крайслер». Радиус действия передатчика — сто миль. А у моей бабушки на чердаке сушились штанишки цвета этой вот «ланчии».
    
В шесть двадцать я нажал на газ. Какое-то время мчался за «фольксвагеном», у которого сзади были нарисованы большие бараньи глаза, смотревшие на меня с ласковым укором. Автомобиль — гипертрофированный отпечаток личности владельца. Потом пристроился за земляком из Аризоны с наклейкой «Have a nice day»[10] на бампере. На крышах идущих в потоке машин громоздились моторные лодки, водные лыжи, удочки, доски для плавания, тюки с палатками малинового и апельсинового цветов. Европа из кожи лезла вон, чтоб дорваться до этого «a nice day». Шесть двадцать пять. Я поднял, как делал уже сотни раз, правую, потом левую руку, взглянул на распрямленные пальцы. Не дрожат. А дрожь в пальцах — первый предвестник. Но можно ли утверждать это с полной уверенностью? Ведь никто ничего толком не знает. А может, задержать на минутку дыхание, вот Рэнди перепугается… Что за идиотская мысль!
    
Виадук. Воздух зашелестел вдоль шеренги бетонных столбиков. Я воровато покосился на пейзаж за окошком. Чудесно, зеленое пространство до самого горизонта, замкнутого горами. С левой полосы меня согнал «феррари», плоский, будто клоп. Я опять зачихал, чертыхаясь между залпами. На ветровом стекле точками чернели останки мух, брюки липли к ногам, блики от дворников резали глаза. Я вытер нос, пачка бумажных платков упала между сиденьями и затрепетала на сквозняке. Кто изобразит натюрморт на орбите? Ты думаешь, что все уже привязал, намагнитил, приклеил лентой, а тут начинается истинное светопреставление — роятся шариковые ручки и очки, свободные концы кабелей извиваются, будто ящерицы, а хуже всего — крошки. Охота с пылесосом за кексами… А перхоть?! Закулисную сторону космических шагов человечества принято замалчивать. Только дети обыкновенно спрашивают, как писают на Луне…
    
Горы становились все выше — бурые, спокойные, массивные и словно бы родные. Одна из достопримечательностей Земли. Дорога меняла направление, солнечные квадраты вползали в машину, и это тоже напоминало безмолвное, величественное коловращение света в кабине корабля. День посреди ночи, одно и другое вперемежку, как перед сотворением мира, и летаешь наяву, будто во сне, а тело потрясено тем, что все происходит так, как быть не может. Я слушал лекции о локомоционной болезни, но все оказалось иначе. Это была не обычная тошнота, а паника кишок и селезенки; внутренности, обычно неощутимые, негодовали и выражали бурный протест. Я искренне сочувствовал их недоумению. Мы наслаждались космосом, но нашим телам от него было невмоготу. С первой же минуты невесомость им не понравилась. Мы тащили их в космос, а они сопротивлялись. Конечно, тренировка делала свое. Даже медведя можно научить ездить на велосипеде, но разве медведь создан для этого? Его езда — курам на смех. Мы не сдавались, и унимался прилив крови к голове, приходили в норму кишки, но это было лишь отсрочкой в сведении счетов — в конце концов приходилось возвращаться. Земля встречала нас убийственным прессом; распрямить колени, спину значило совершить подвиг, голова болталась из стороны в сторону, как свинцовый шар. Я знал, что так будет, видел мужчин атлетического вида, испытывавших чувство неловкости от того, что они не в силах сделать и шага, сам укладывал их в ванну, вода временно освобождала тела от тяжести, но черт знает почему верил, что со мной такого не произойдет.
    
Тот бородатый психолог говорил, что каждый так думает. А потом, когда снова привыкаешь к тяготению, орбитальная невесомость возвращается в снах, как ностальгия. Мы не годимся для космоса, но именно поэтому не откажемся от него.
    
Нога отреагировала на красную вспышку впереди раньше, чем я это осознал. Через секунду я понял, что торможу. Шины зашуршали по рассыпанному рису. Что-то более крупное, вроде градин. Нет, это стекло. Колонна двигалась все медленней. На правой полосе выстроились конусы ограждения. Я попытался рассмотреть их за скопищем машин. На поле медленно приземлялся желтый вертолет; пыль, будто мука, клубилась под фюзеляжем. Вот. Две намертво сцепившиеся коробки с сорванными капотами. Так далеко от дороги? А люди? Шины снова зашуршали по стеклу, с черепашьей скоростью мы двигались вдоль полицейских, машущих руками: «Живо, живо!» Полицейские каски, кареты «скорой помощи», носилки, колеса опрокинутой машины еще вращались, мигал указатель поворота. Над дорогой стлался дым. Асфальт? Нет, скорей всего бензин. Колонна возвращалась на правую полосу, при быстрой езде стало легче дышать. Согласно прогнозу, на сегодня предполагалось сорок трупов. Показался ресторан на мосту, дальше в полумраке корпусов большой Area di Servizio[11] бешено вспыхивали звездочки сварки. Я взглянул на счетчик. Скоро будет Кассино. На первом же вираже вдруг перестало свербить в носу, словно плимазин только сейчас пробился сквозь макароны.
    
Второй вираж. Я вздрогнул, почувствовав взгляд, непонятным образом исходивший снизу, словно кто-то, лежа на спине, бесстрастно наблюдал за мной из-под сиденья. Это солнце осветило обложку журнала с блондинкой, высунувшей язык. Я, не глядя, наклонился и перевернул глянцевый журнал на другую сторону. Для астронавта у вас слишком богатая внутренняя жизнь, сказал мне психолог после теста Роршаха. Я вызвал его на откровенность. А может, это он меня. Он сказал, что существует страх двух видов: высокий — от чрезмерного воображения и низкий, идущий прямо из кишок. Возможно, намекая, что я слишком хорош, он хотел меня утешить?
    
Небо выдавливало из себя облака, сливающиеся в сплошную пелену.
    
Приближалась бензоколонка. Я сбросил скорость. Меня обогнал молодящийся старик, длинные седые космы развевались по ветру, — одряхлевший Вотан, он мчался вперед, включив хриплую сирену. Я свернул на заправку и, пока заливали бак, одним махом осушил содержимое термоса с порыжевшим сахаром на дне. Потеки жира и следы мух с ветрового стекла так и не вытерли. Я отъехал в сторону и вышел из машины, чтобы размять кости. По соседству возвышался большой застекленный павильон. Адамс купил в нем колоду карт — копию итальянских карт XVIII или XIX века для игры в тарок.
    
Бензоколонку расширяли, вокруг котлована, вырытого для нового здания, белел не утрамбованный еще катком гравий. Стеклянная дверь распахнулась передо мной, и я вошел в павильон. Пусто. Сиеста? Нет, сиеста уже кончилась. Я прошелся между грудами разноцветных коробок и искусственных фруктов. Белый эскалатор, ведущий на второй этаж, пришел в движение, когда я приблизился к нему, и остановился, стоило мне шагнуть в сторону. Я заметил свой профиль в телевизоре около витрин, черно-белое изображение дрожало в солнечных бликах. Надеюсь, на самом деле я не так бледен. Ни одного продавца. На прилавках свалены дешевые сувениры, колоды карт, наверняка тех же самых.
    
Я рылся в карманах в поисках мелочи, ища взглядом продавца, когда услышал, как на улице зашуршал гравий. Из резко затормозившего белого «опеля» вышла девушка в джинсах, обогнула канаву и вошла в павильон. Я видел ее, стоя к ней спиной, на экране телевизора. Она застыла, не двигаясь, шагах в пятнадцати позади меня. Я взял с прилавка сделанную под старину гравюру — Везувий, курящийся над заливом; были там и открытки с изображением помпейских фресок, шокировавших наших отцов. Девушка сделала несколько шагов в мою сторону как бы в неуверенности, продавец ли я. Эскалатор двинулся. Он тихонько двигался, а она стояла — маленькая фигурка в джинсах. Я повернулся, чтобы выйти. В ней не было ничего необычного. Лицо почти детское, невыразительное, маленький рот, и только оттого, что она глядела на меня округлившимися глазами, царапая ногтем воротник белой блузки, я, проходя мимо, замедлил шаг; в тот же миг она с бесстрастным выражением лица, не издав ни звука, стала падать назад, как бревно. Это было настолько неожиданно, что я едва успел схватить ее за плечи, но сумел лишь ослабить падение — казалось, с ее согласия опустил ее на землю. Она лежала, словно кукла. Со стороны это выглядело так, будто я склонился над опрокинувшимся манекеном, потому что справа и слева от меня, за окнами стояли манекены в неаполитанских костюмах.
    
Я нащупал у девушки пульс, он был едва уловим, но тикал ровно. Казалось, она заснула. В ста метрах от нас подъезжали к заправке машины, потом они разворачивались и в облаке белой пыли возвращались в гремящий поток del Sole. Только две машины стояли перед павильоном — моя и этой девушки. Я медленно выпрямился. Еще раз бросил взгляд на нее. Рука с гибкой кистью, которую я выпустил, откинулась в сторону. Стали видны светлые волоски под мышкой, чуть ниже их я разглядел два маленьких знака, похожие на царапины или миниатюрную татуировку. Нечто подобное я видел когда-то у пленных эсэсовцев, их рунические знаки. Но здесь скорее всего были просто родинки. Ноги у меня дрогнули, я хотел снова опуститься на колени, но удержался. Направился к выходу.
    
Как бы в знак того, что инцидент исчерпан, бесшумно двигающийся эскалатор остановился. С порога я обернулся. Разноцветные воздушные шары заслоняли девушку, но я увидел ее в дальнем телевизоре. Изображение дрожало. Мне показалось, что это она шевельнулась. Подождал две или три секунды. Нет, ничего. Стеклянная дверь услужливо распахнулась предо мной. Я перескочил канаву, сел в «хорнет» и подал назад, чтобы взглянуть на номер ее «опеля». Номер был немецкий. В машине из красочной мешанины вещей торчала клюшка для гольфа. Было над чем подумать. Похоже, это малый эпилептический припадок, petit mal. Бывают такие, без судорог, она могла почувствовать приближение и потому затормозила, а в павильон вошла, уже теряя сознание. Отсюда невидящий взгляд и паучьи движения пальцев, царапающих воротник. Но это могла быть и симуляция. На автостраде я ее «опеля» не отмечал. Правда, я был не слишком внимателен, а такие машины, белые и угловатые, встречались часто. Словно разглядывая под увеличительным стеклом, перебирал я сейчас в памяти каждую запомнившуюся подробность. В павильоне должны были находиться два, а то и три продавца. Все сразу пошли пропустить по рюмке? Странно. Хотя, правду говоря, в наши дни и такое возможно. Ушли в кафе, зная, что в эту пору никто в павильон не заходит, а девушка подъехала, поскольку предпочла, чтобы припадок случился здесь, а не у бензоколонки, не хотела устраивать представление для мальчиков в спецовках «Суперкортемаджиоре». Все логично, верно? А не слишком ли логично? Она была одна. Кто в таком положении ездит один? И что же? Если б она очнулась, я не повел бы ее к машине. Постарался бы отговорить от дальнейшей поездки. А потом? Я предложил бы ей оставить «опель» и пересесть ко мне. Каждый бы так поступил. Я наверняка сделал бы так, будь я здесь обычным туристом.
    
Мне стало жарко. Надо было остаться, чтобы впутаться в это дело — если было во что впутываться! Для этого я сюда и приехал! Дьявольщина! Все яростнее я убеждал себя в том, что она на самом деле потеряла сознание, и все больше в этом сомневался. И не только в этом. Торговый павильон, почти универмаг, не оставляют без присмотра. Хотя бы кассир должен находиться на месте. А касса пустовала. Правда, весь павильон просматривался из кафе за котлованом. Но кто мог знать, что я загляну в него? Никто на свете. Значит, это не могло быть провокацией. Мне готовили участь анонимной жертвы? Чьей же? Все — и продавцы, и кассир, и девушка — в заговоре? Это уже отдавало фантастикой. Значит, обыкновенное стечение обстоятельств. Я твердил себе это не переставая. Адамс доехал до Рима благополучно. И к тому же один. Ну а другие? Вдруг я вспомнил о клюшке для гольфа в «опеле». Милосердный Боже, ведь такие клюшки…
    
Я решил, что надо взять себя в руки, даже если я вконец оскандалился. Как скверный, но упрямый актер, я снова и снова возвращался к неудавшейся роли. На следующей заправке, не выходя из машины, попросил камеру. Смазливый брюнет в спецовке бросил взгляд на колеса: у вас бескамерные шины. Но мне нужна камера! Я платил, наблюдая за автострадой, чтобы не прозевать «крайслер», но его не было. Проехав девять миль, я сменил исправное колесо на запасное. Именно здесь менял колесо Адамс. Присев на корточки у домкрата, я почувствовал, что зной усиливается. Несмазанный домкрат скрипел, невидимые реактивные самолеты разрывали небо над головой, и эти громовые раскаты напомнили мне судовую артиллерию, прикрывавшую Нормандский плацдарм. Почему вспомнилось это? Я и после был в Европе, но уже в качестве официального экспоната, правда, второго сорта, как дублер, иначе говоря, почти фиктивный участник марсианского проекта.
    
Европа демонстрировала тогда достойный фасад. Только сейчас я узнавал ее — если не лучше, то хоть без парадного блеска: провонявшие мочой переулки Неаполя, кошмарные проститутки, гостиница, еще отмеченная звездочками в путеводителях, но уже ветшающая, окруженная лавчонками торговцев, кинотеатр, демонстрирующий порнофильмы, которые раньше невозможно было представить себе рядом с таким отелем. Может, и не это главное, может, правы те, кто говорит, что Европа разлагается с головы, сверху?
    
Металлическая обшивка кузова и инструмент обжигали. Я вымыл руки жидким кремом, вытер бумажными платками и сел в автомобиль. Долго, так как перочинный нож куда-то запропастился, открывал бутылку швеппса, купленную на станции, наконец принялся тянуть горьковатую жидкость, думая о Рэнди, который где-то на трассе слышит, как я пью. Подголовник успел нагреться на солнце и тоже обжигал. Кожа на шее болела. Асфальт у самого горизонта вспыхнул металлическим блеском, словно там была вода. Что это, гроза? Да, загремело. Наверно, и раньше гремело, но звуки заглушал непрестанный гул автострады. Сейчас гром перекрыл этот гул, всколыхнув небо с золотистыми еще облаками, но золото над горами уже заволакивала спекшаяся желчь туч.
    
На указателе появилась надпись: «Фрозиноне». Пот струился по спине, словно кто-то перышком водил между лопатками, а буря, по-итальянски театральная, вместо того чтобы взяться за дело, стращала громом без капли дождя. Но седые, как осенний дым, гривы все же потянулись над полями, и я, входя в широкий вираж, увидел место, где косо повисшая мгла притягивала тучу к автостраде. С облегчением воспринял я первые крупные капли на ветровом стекле. Внезапно дождь хлынул как из ведра.
    
На ветровом стекле разыгралось истинное побоище. Когда «дворники» соскребли остатки насекомых, я съехал на обочину и выключил их. Здесь предстояло провести битый час. Дождь шел волнами, барабаня по крыше, и проносящиеся мимо машины тянули за собой мутные полосы искрящейся воды, а я глубоко дышал. Через открытое окно брызгало на колени. Я зажег сигарету, пряча ее в ладони, чтобы не намокла, но она оказалась неприятная, ментоловая на вкус. Проехал «крайслер» металлического цвета, но вода падала стеной, и я не разглядел — тот ли. Становилось все темнее. Молнии и скрежет, словно жесть разрывают на части. Скуки ради я считал мгновения от вспышки до грома, автострада же продолжала гудеть — ничто не в силах было остановить движение.
    
Часовая стрелка миновала семерку — пора. Вздохнув, я выбрался из машины. Холодный душ поначалу был неприятен, но потом даже взбодрил меня. Я наклонился над «дворниками», как бы поправляя их, и при этом поглядывал на дорогу, но никто не обращал на меня внимания, полиции тоже не было видно. Промокнув до последней нитки, сел в машину и включил скорость. Буря затихла, хотя светлее не стало; асфальт высыхал, свет фар врезался в туман, стлавшийся над лужами. За Фрозиноне из-за туч выглянуло солнце, словно пейзаж перед наступлением темноты решил явить себя в новом блеске.
    
В розовом неземном сиянии я съехал на стоянку, отлепил от тела рубашку, чтобы датчики не были заметны, и направился в ресторан, расположенный на мосту Павезе. «Крайслера» на стоянке я не обнаружил. Наверху галдела разноязыкая толпа, занятая едой и не обращавшая внимания на машины, которые неслись под нами, как шары в кегельбане. Во мне, сам не знаю когда, произошла перемена — я успокоился; в сущности, мне стало все равно, о девушке я думал так, словно видел ее много лет назад; выпил две чашки кофе, швепс с лимоном, может, посидел бы еще, но тут мне пришло в голову, что железобетонная конструкция моста экранирует волны и в «крайслере» не знают, что с моим сердцем. Между Хьюстоном и Луной таких проблем не возникает. Выходя, ополоснул в туалете руки и лицо. Пригладил волосы перед зеркалом, поглядев на себя скорее с неприязнью, и — в путь.
    
Сейчас снова надо было убить время. Я ехал, как бы отпустив вожжи, доверившись знающей дорогу лошади. Никуда не устремлялся мыслью, не видел снов наяву, а просто отключился, словно меня и не было. Этакое растительное бытие. Но какой-то счетчик во мне все-таки работал — затормозил я точно по расписанию у подножия пологого холма, в том месте, где в его спину геометрической выемкой врезалась автострада. Стоять здесь было приятно. Сквозь эту выемку, как через огромные ворота, я мог обозреть пространство до самого горизонта, где бетонная полоса решительно прошивала насквозь следующий пологий горб. Словно здесь прорезь прицела, а там — мушка. Бумажные платки кончились, и, чтобы протереть стекла, пришлось лезть в багажник. Коснувшись мягкого дна чемодана, я нащупал твердое ребро пистолета.
    
Как по тайному сговору, все почти одновременно включили подфарники. Я огляделся. В сторону Неаполя автострада была исчиркана белыми полосами, а в сторону Рима краснела, словно по ней катились раскаленные угольки. На дне долины машины тормозили, и там вспыхивала зыбкая краснота, будто стоячая волна. Будь автострада раза в три шире, могло показаться, что ты в Техасе или в Монтане.
    
Меня охватило благостное спокойствие одиночества, хотя дорога была совсем рядом. Людям, как и козам, нужна трава, только они не осознают этого столь хорошо, как козы. Когда в невидимом небе пророкотал вертолет, я бросил сигарету и сел в машину. В ней еще ощущалась дневная духота.
    
За следующими холмами появились бестеневые лампы дневного света, предвещавшие близость Рима. Мне предстояло обогнуть город. Темнота превратила людей в машинах в невидимок, а нагромождению вещей на крышах придала загадочность. Все стало значительным, недосказанным, словно в конце дороги находилось нечто непостижимо важное. Астронавт-дублер должен быть хоть капельку свиньей. Ведь что-то в нем ждет, чтобы те, первые, споткнулись, а если не ждет, то он просто дурак. Вскоре пришлось остановиться еще раз: кофе, плимазин, швепс, вода со льдом давали о себе знать, я отошел от дороги на несколько шагов и удивился: казалось, исчезло не только движение, но вместе с ним и время. Стоя спиной к дороге, сквозь смрад выхлопных газов в чуть-чуть дрожащем воздухе я уловил запах цветов. Что бы я сделал, будь мне сейчас тридцать? Чем искать ответ на подобные вопросы, лучше застегнуть ширинку и ехать дальше. Ключи упали в темноту между педалями, я искал их на ощупь — не хотелось зажигать лампочку над зеркальцем. Поехал дальше, не сонный и не бодрый, не раздраженный и не спокойный — какой-то вялый и слегка озадаченный. Свет высоких фонарей вливался через ветровое стекло и, выбелив мои руки, вытекал из машины, дорожные указатели проносились мимо, светясь, словно призраки, а стыки между бетонными плитами отзывались мягкой барабанной дробью. Сейчас — направо, на кольцевую вокруг Рима, чтобы въехать в него с севера, как въехал Адамс. Я совсем не думал о нем, он был одним из одиннадцати, простая игра случая, что я получил его вещи. Рэнди настаивал на этом и, вероятно, был прав. Если уж воспроизводить что-то, то с предельной точностью. Меня самого то, что я пользуюсь рубашками и чемоданами покойника, оставляло, пожалуй, равнодушным. Если поначалу и трудно было, то оттого, что это вещи чужого человека, а не потому, что он мертв.
    
Когда попадались пустынные отрезки дороги, мне казалось, что чего-то не хватает. Через открытые окна врывался воздух, полный благоухания цветущих растений. Травы уже засыпали. Я даже перестал шмыгать носом. Психология психологией, но все решил насморк. Я не сомневался в этом, хотя меня и убеждали в обратном. Если рационально подходить к делу, все верно — разве на Марсе растет трава? Так что поллиноз — вовсе не изъян. Да, но в какой-то из рубрик моего личного дела, в примечаниях, наверняка написано «аллергик», иначе говоря — неполноценный. Неполноценный дублер — нечто вроде карандаша, который оттачивают самым лучшим инструментом, чтобы в итоге не поставить им и точки. Дублер Христофора Колумба, вот как это звучит.
    
Навстречу катила нескончаемая колонна, каждая машина слепила фарами, и я закрывал попеременно то правый, то левый глаз. А может, я заблудился? Да вроде не было съезда с автострады. Мной овладело безразличие: что еще делать-то, ехать себе в ночь, и все. В косом свете мачтового фонаря замаячил щит: «Roma Tiberina». Уже, значит. По мере того как я приближался к центру, ночной Рим наполнялся светом и движением. Хорошо, что гостиницы, в которые мне предстояло поочередно нанести визит, находились близко друг от друга. Везде только руками разводили: сезон, мест нет, и я снова садился за руль. В последней гостинице оказалась свободная комната, но я тут же потребовал тихую, с окнами во двор, портье вылупил на меня глаза, а я с сожалением покачал головой и вернулся в машину.
    
Пустой тротуар перед отелем «Хилтон» заливал яркий свет. Выбираясь из машины, я не заметил «крайслера» и вздрогнул от мысли, что у них произошла авария и поэтому я не встретил их по дороге. Машинально захлопнул дверцу и в отражении, пробежавшем по ветровому стеклу, увидел сзади рыло «крайслера». Он прятался за стоянкой, в тени, между цепями и знаком запрета. Я направился к подъезду. По пути заметил, что в «крайслере» темно и вроде никого нет, но боковое стекло до половины опущено. Когда я был шагах в пяти от него, там вспыхнул огонек сигареты. Хотелось махнуть им рукой, но я сдержался, рука только дрогнула, и, поглубже сунув ее в карман, я вошел в холл.
    
Этот незначительный эпизод означал лишь, что закончилась одна глава и начинается следующая, но в прохладном ночном воздухе все обрело выразительность: очертания автомобилей на стоянке, мои шаги, рисунок мостовой, и поэтому то, что я не посмел даже помахать им рукой, привело меня в раздражение. До этой минуты я придерживался графика, как ученик расписания уроков, и по-настоящему не думал о человеке, который ехал до меня той же дорогой, так же останавливался, пил кофе, кружил от гостиницы к гостинице по ночному Риму, чтобы завершить свой путь в «Хилтоне», откуда он уже не вышел. Сейчас в той роли, что я исполнял, мне почудилось нечто кощунственное, словно я искушал судьбу.
    
Молодой швейцар в перчатках, одеревеневший от собственной важности, а может, просто борющийся с дремотой, вышел за мной к машине и извлек из нее запыленные чемоданы, а я бессмысленно улыбался, глядя на его блестящие пуговицы. Холл был пуст, другой верзила-швейцар внес мой багаж в лифт, взмывший вверх с перезвоном музыкальной шкатулки. Я все еще не мог освободиться от ритма дороги. Он засел в мозгу, как назойливая мелодия. Швейцар остановился, открыл одну за другой двери номера, включил бра и лампы дневного света под потолком в кабинете и спальне, поставил мои чемоданы, и я остался в одиночестве. От Неаполя до Рима рукой подать, и все-таки я чувствовал необычную, какую-то напряженную усталость, и это снова удивило меня. Словно выпил банку пива по чайной ложке — какая-то пьянящая пустота. Я обошел комнаты. Кровать была без ножек, не надо играть в прятки. Я пооткрывал все шкафы, отлично зная, что ни в одном из них не скрывается убийца, — если бы все было так просто! — но делал лишь то, что должен был сделать. Откинул простыни — двойные матрацы, регулировка изголовья, как-то не верилось, что я с этой кровати не встану. Ой ли? Человек по своей природе недемократичен, похож на показной парламент: центр сознания, голоса справа и слева, но есть еще катакомбы, которые все и определяют. Евангелие от Фрейда. Я проверил кондиционер, поднял и опустил жалюзи, потолки были гладкие, светлые, это вам не гостиница двух ведьм.[12] Насколько явна и откровенно ужасна была опасность, подстерегавшая там: балдахин над кроватью опускается на спящего и душит его — а тут ни балдахина, ни прочей дешевой романтики! Кресла, письменный стол, ковры — меблировано со вкусом, привычные атрибуты комфорта. Выключил ли я в машине свет? Окна выходили на другую сторону, отсюда я не мог ее увидеть, наверно, выключил, а если и забыл, пускай переживает фирма Херца.
    
Я задернул шторы, разделся, разбросав в беспорядке одежду, и только тогда аккуратно отклеил датчики. После душа придется снова приклеивать. Открыл большой чемодан; коробка с пластырем лежала наверху, но ножниц не было. Я стоял посреди комнаты, чувствуя легкий спазм в голове, а ступнями ощущая пушистый ковер; ах да, ведь я сунул ножницы в портфель. Я нетерпеливо дернул замок, вместе с ножницами выпала реликвия в пластиковой рамке: желтая, словно Сахара, фотография Sinus Aurorae — моя несостоявшаяся посадочная площадка номер один. Она лежала на ковре у моих босых ног, это было неприятно, глупо и чересчур многозначительно. Я поднял ее, стал рассматривать в белом свете верхних ламп: десятый градус северной широты и пятьдесят второй восточной долготы, наверху — подтек Bosporus Gematus, пониже — экваториальные образования. Места, по которым я мог ходить. Я постоял с этим снимком, в портфель засовывать его не стал, а положил рядом с телефоном на ночной столик и отправился в ванную.
    
Душ был превосходный, вода ударяла сотней горячих струй. Цивилизация начинается с проточной воды. Клозеты царя Миноса на Крите. Какой-то фараон приказал вылепить кирпич из грязи, которую соскребывали с него на протяжении всей его жизни, и положить ему под голову в саркофаге. Омовения всегда чуточку символичны.
    
Мальчишкой я не мыл машину, пока в ней имелся хотя бы малейший дефект, и только после ремонта, возвращавшего ей достоинство, натирал мастикой и наводил блеск. А что я мог знать тогда о символике чистоты и скверны, символике, переходившей из религии в религию! В апартаментах стоимостью в двести долларов я ценю только ванные. Человек чувствует себя соответственно состоянию его кожи. В зеркале во всю стену я увидел свой намыленный торс с отметиной от датчика, словно я снова находился в Хьюстоне; бедра белые от плавок; я пустил воду сильнее, и трубы жалобно завыли. Вычислить такую кривизну, чтобы трубы никогда не резонировали, — кажется, неразрешимая для гидродинамики задача. Сколько во мне этих ненужных сведений. Я вытерся первым попавшимся полотенцем и, оставляя мокрые следы, нагишом пошел в спальню. Прилепил на сердце датчик и вместо того, чтобы лечь, уселся на кровати. Мгновенно подсчитал: включая содержимое термоса, не менее семи чашек кофе. Раньше я все равно заснул бы, как сурок, но теперь мне уже знакомо, что значит ворочаться с боку на бок. В чемодане тайком от Рэнди я припас секонал, средство, рекомендуемое астронавтам. У Адамса никаких таблеток не было. Видимо, он спал превосходно. Принять сейчас секонал было бы нечестно.
    
Я забыл погасить свет в ванной. Пришлось встать, хотя мои кости и протестовали. В полумраке комната казалась больше. Голый, я стоял в нерешительности спиной к кровати. Ах да, надо же запереть дверь. Ключ должен остаться в замке. 303 — тот же самый номер. Они позаботились и об этом. Ну и что же? Я попытался разобраться: испытываю ли страх? Было какое-то смутное чувство, стыдно, но что поделаешь, я не знал, откуда это беспокойство, от какой перспективы — бессонной ночи или агонии. Все суеверны, хоть и не все признаются в этом. Я еще раз в свете ночника окинул взглядом комнату — с уже нескрываемой подозрительностью. Чемоданы были полуоткрыты, вещи в беспорядке разбросаны на креслах. Настоящая генеральная репетиция. Револьвер? Идиотизм. С жалостью к себе я покачал головой, уже лежа погасил ночную лампу, расслабил мышцы и принялся размеренно дышать. Засыпание в назначенный час входит в обязательную программу тренировок. Да и внизу в машине сидят два человека и смотрят на осциллоскоп, на экране которого светящимися линиями фиксируется реакция моих легких и сердца на каждое мое движение. Дверь заперта изнутри, окна закрыты герметически; какое мне дело, что он ложился в это же время и в эту же кровать?
    
Разница между «Хилтоном» и «Гостиницей двух ведьм» казалась бесспорной. Я представил свое возвращение: не предупредив никого, подъезжаю к дому — или лучше к аптеке, и иду пешком, словно с прогулки; мальчики, уже вернувшиеся из школы, видят меня сверху, под ними грохочет лестница, — и тут же вспомнил, что надо еще выпить джина. Минуту я лежал в нерешительности, облокотясь на подушку: бутылка-то в чемодане. Слез с постели, в потемках добрался до стола, нащупал под рубашками плоскую бутылку, налил в стаканчик-крышку, жидкость потекла по пальцам. Осушил металлический стаканчик с дурацким ощущением, что играю в любительском спектакле. Делаю что могу, оправдывался я перед собой.
    
Вернулся к постели невидимкой; грудь, руки, ноги исчезли, загар сливался с темнотой, только бедра маячили белесой полосой. Лег, стал ворочаться, алкоголь согрел желудок; я бухнул по подушке кулаком: до чего ты дошел, дублер. Натянул одеяло и давай дышать. Накатила полудремота, в которой остатки бодрствования может слизнуть только полная пассивность. Мне даже что-то приснилось: я летал. Любопытно, но точь-в-точь такие полеты снились мне перед космосом. Словно неподатливые катакомбы моего сознания не желали учитывать поправок, добытых опытом. Полеты во сне — фикция: тело при этом сохраняет ориентировку, а движения рук и ног так же легки, как и наяву, хотя и более плавны. В космосе же все обстоит иначе. В мышцах воцаряется полный беспорядок. Хочешь что-нибудь оттолкнуть, а сам летишь назад, хочешь сесть, подтягиваешь ноги к подбородку — неосторожным, резким движением можно нокаутировать себя коленом. Тело ведет себя как одержимое, но на самом деле оно просто перестает сдерживаться, лишившись спасительного сопротивления, которое ему оказывает Земля.
    
Проснулся я от удушья. Что-то мягко, но настойчиво не позволяло мне сделать вдох. Я вскочил, вытянув руки, будто пытаясь схватить душителя. Сидя, приходил в себя — с трудом, словно сдирал с мозга неотвязную, липкую корку. В щель между шторами сочился ртутный блеск улицы. В его мерцании я разглядел, что никого рядом со мною нет. Дышать я все еще не мог, нос как будто забетонировали, губы спеклись, язык пересох. Храпел я, наверно, жутко. Кажется, этот храп я слышал сквозь сон, уже просыпаясь.
    
Я встал, чуть пошатываясь: сон по-прежнему наполнял меня свинцовой тяжестью. Наклонившись над чемоданом стал на ощупь искать в боковом кармашке трубочку с пирибензамином. Травы, наверное, уже зацвели и в Риме. Их полные пыльцы метелки вначале рыжеют на юге, а потом волна порыжения катится к более высоким широтам; это известно каждому, кто пожизненно приговорен к сенной лихорадке. Был второй час. Забеспокоившись, как бы опекуны мои не выскочили из машины, увидев, как брыкается в осциллоскопе мое сердце, я снова лег щекой на подушку — так быстрее проходит отек слизистой носа. Лежал, одним ухом прислушиваясь к тому, что творится за дверью, — не прибывают ли непрошеные подкрепления. Стояла тишина, и сердце скоро обрело обычный ритм.
    
Я уже не пытался вернуться мыслями к дому, не хотел во все это втягивать мальчишек. В самом деле, засыпать с помощью детей! Достаточно йоги, приспособленной для нужд астронавтов доктором Шарпом и его помощниками. Я знаю эту йогу, как вечернюю молитву, и применил ее с таким успехом, что мой нос тут же услужливо засвистел, понемногу пропуская воздух, а пирибензамин, лишенный отрезвляющей примеси, заволок мозг характерной, немного как бы нечистой, мутной сонливостью, и я не заметил, как заснул.
   
   
    
     
Рим — Париж
    
    
В восемь утра я отправился к Рэнди в превосходном расположении духа, потому что начал день с плимазина и в носу у меня, несмотря на удушливую жару, не свербило. Гостинице Рэнди далеко было до «Хилтона». Я разыскал ее неподалеку от площади Испании на заставленной автомобилями улочке, мощенной римским булыжником. Забыл название этой улочки. Поджидая Рэнди в закутке, который служил холлом и кафе, я листал купленную по дороге «Интернэшнл геральд трибюн», заинтересовавшись переговорами «Эр Франс» с правительством, потому что мне не улыбалась перспектива застрять в Орли. Бастовали вспомогательные службы аэропорта, но Париж пока принимал.
    
Вскоре появился Рэнди, в не таком уж дурном настроении, если учесть, что ночь он провел без сна. Правда, какой-то смурной, но ведь наше поражение было налицо. Оставался еще Париж, последняя наша надежда. Рэнди предложил отвезти меня на аэродром, но я отказался. Надо же дать человеку выспаться! Он утверждал, что в его номере сделать это невозможно, и мне пришлось подняться с ним наверх. Комната действительно выходила на солнечную сторону, а из ванной вместо прохлады тянуло прачечной вонью.
    
К счастью, установился азорский антициклон с сухой погодой, поэтому, применив свои профессиональные познания, я задернул шторы, намочил их нижнюю часть, чтобы улучшить циркуляцию воздуха, пустил небольшой струей воду из всех кранов и после этой самаритянской операции попрощался с Рэнди, пообещав позвонить, если узнаю что-нибудь конкретное. В аэропорт я поехал на такси, по дороге прихватив багаж из «Хилтона», и около одиннадцати уже катил тележку с чемоданами. Я впервые был в здании нового римского аэровокзала и искал взглядом чудеса противодействующей террористам техники, не подозревая, насколько досконально мне придется с ними познакомиться.
    
Пресса приветствовала открытие аэровокзала радостным воплем: дескать, теперь наверняка будет положен конец воздушному терроризму. Только застекленный зал регистрации выглядел как обычно. Здание же аэровокзала, похожее сверху на барабан, заполняли эскалаторы и движущиеся тротуары, незаметно фильтрующие пассажиров. В последнее время террористы наловчились проносить оружие и взрывные устройства по частям, которые потом можно собрать в туалете самолета, поэтому итальянцы первыми отказались от магнитометров. Одежду и тела зондируют ультразвуком во время передвижения по эскалаторам, а результат такого незаметного обыска подытоживает компьютер, указывающий на всех подозрительных. Писали, что ультразвук находит каждую пломбу в зубе и пряжку на подтяжках. От него нельзя укрыть даже неметаллическое взрывное устройство.
    
Новый аэропорт неофициально называют Лабиринтом. Во время пробного пуска сыщики с хитроумно спрятанным оружием несколько недель бегали по эскалаторам и никому из них якобы ничего не удалось пронести. Лабиринт действовал с апреля — без серьезных инцидентов; пока вылавливали только людей со странными, хотя и невинными предметами, вроде детского револьвера или его силуэта, вырезанного из алюминиевой фольги. Одни эксперты утверждали, что это психологическая диверсия разочарованных террористов, другие — что это попытка установить, насколько хорошо действуют фильтры. Юристы хлебнули с лжеконтрабандистами немало горя — их намерения были однозначны, но уголовно не наказуемы. Единственное серьезное происшествие произошло накануне, в день, когда я покидал Неаполь. Какой-то азиат, изобличенный ультразвуком посередине Лабиринта, на так называемом «мосту вздохов», решил избавиться от настоящей бомбы. Он бросил ее в зал, над которым расположен мост, но взрыв не причинил вреда, хотя и потрепал нервы пассажирам. Вот и все происшествия. Сейчас я думаю, что эти незначительные инциденты были подготовкой операции, в которой новому виду защиты предстояло испытание новым видом атаки.
    
Моя «Алиталия» на час задерживалась, неясно было, примет нас Орли или аэропорт имени де Голля. Я решил переодеться, потому что и в Париже обещали 30 градусов в тени. И поскольку не помнил, в каком чемодане у меня сетчатые рубашки, отправился к ванным комнатам с тележкой, на которой лежали все мои вещи, и долго блуждал по пандусам подземной части здания, пока какой-то раджа не показал мне дорогу. Не знаю, был ли он действительно раджой, хоть и носил зеленый тюрбан, скорей всего нет — слишком скверно он говорил по-английски. Интересно, снимет он тюрбан в ванне? Он тоже шел купаться. На эту прогулку с тележкой я ухлопал столько времени, что душ принял наскоро, живо переоделся в полотняный костюм, надел легкие туфли со шнуровкой и, сунув саквояж с мелочами в чемодан, поспешил к стойке регистрации. Отошел от нее с пустыми руками, сдав все в багаж. Это оказалось разумным; сомневаюсь, чтобы микрофильмы — они были в саквояже — уцелели бы в «бойне на лестнице».
    
Кондиционеры в зале регистрации барахлили, от них тянуло то холодом, то жаром. У стойки на Париж дул горячий ветер, и я, сняв куртку, набросил ее на плечи, что тоже оказалось потом очень кстати. Каждый из нас получил «пропуск Ариадны» — пластиковый пенал для билета со вделанным в него электронным резонатором. Без него в самолет не впускали. Тут же за вертушкой прохода начинался эскалатор, такой узкий, что на него входили гуськом. Путешествие на нем чем-то напоминало Тиволи или Диснейленд. Вначале едешь вверх, и там ступеньки превращаются в тротуар, бегущий над залом в ярком сиянии ламп дневного света. Дна не видно, оно скрыто во мраке. Не знаю, как добились такого эффекта. За «мостом вздохов» тротуар делает поворот и, снова превратившись в довольно крутую лестницу, пересекает тот же самый зал, который можно узнать лишь по ажурному потолку, потому что эскалатор с обеих сторон закрыт алюминиевыми щитами с изображениями мифологических сцен. С концом этой дороги мне не суждено было познакомиться. Идея ее проста — пенал пассажира, имеющего при себе нечто подозрительное, дает об этом знать пронзительным писком. Заклейменный пассажир убежать не может, потому что эскалатор слишком узок, а писк, разносящийся по всему залу, должен нагнать на него страху и заставить избавиться от оружия. В зале развешаны предостережения на двадцати языках: всякий, у кого будет обнаружено оружие или взрывчатка или кто попытается терроризировать пассажиров, поплатится жизнью. Смысл этих туманных угроз толковали по-разному. Я слышал даже о снайперах, якобы притаившихся за алюминиевыми щитами, хоть и не верил этому.
    
Рейс был чартерный, но нанятый «боинг» превзошел потребности его нанимателей, и в кассах до самого отлета продавали оставшиеся билеты. В переплет попали те, кто, как и я, приобрел билет в последнюю минуту. «Боинг» зафрахтовал какой-то консорциум банков, но мои соседи на лестнице не походили на банкиров. Первой ступила на эскалатор старуха с тростью, затем блондинка с собачкой, за ней я, девочка и японец. Оглянувшись через плечо, я увидел, что стоявшие сзади мужчины тут же уткнулись в газеты, и, решив не разворачивать свою «Геральд трибюн», сунул ее под подтяжки на плече, словно пилотку.
    
Блондинка в вышитых жемчугом брючках, обтягивающих так, что сзади видны были очертания трусиков, держала чучело собаки. Собака, как живая, то и дело моргала. Блондинка напоминала красотку с обложки журнала, сопровождавшего меня по пути в Рим. Девочка с живыми глазками в своем белом платьице походила на куколку. Японец, ненамного выше ее, являл собой ревностного туриста. Казалось, он только что от знаменитого портного. На застегнутом на все пуговицы клетчатом пиджаке скрещивались ремни транзистора, бинокля, большого фотоаппарата «Никон-5»; когда я оглянулся, он как раз расстегивал футляр, словно собираясь запечатлеть чудеса Лабиринта. Лестница перешла в тротуар, когда я услышал тоненький писк. Обернулся. Писк исходил от японца. Девочка в испуге отшатнулась от него, прижимая к груди свой пенал с билетом, но японец и бровью не повел, только увеличил громкость транзистора. Наверно, наивно надеялся заглушить писк, а ведь это было только первое предупреждение.
    
Мы плыли над огромным залом. По сторонам помоста блестели в лампах дневного света фигуры Ромула, Рема и Волчицы, а пенал японца выл уже душераздирающе. Дрожь пробежала по столпившимся пассажирам, хотя никто не произнес ни звука. Японец добрую минуту стоял с каменным лицом в этом все усиливающемся вое, но на лбу его проступил пот. Потом, вырвав из кармана пенал, он стал с ним ожесточенно сражаться. Дергал его, как берсеркер,[13] под взглядами продолжавших молчать пассажиров. Ни одна женщина не вскрикнула. Мне же просто было любопытно, как его выловят из нашей группы.
    
Когда «мост вздохов» кончился и тротуар поплыл к повороту, японец присел на корточки — внезапно и очень низко, словно провалился. Я не сразу понял, что он делает, скорчившись. А он выдернул из футляра и открыл свой фотоаппарат. Тротуар со всеми нами двигался по прямой, но ступени уже начали подниматься: тротуар превращался в эскалатор, поскольку второй «мост вздохов» — это, по сути, лестница, наискосок возвращающаяся через большой зал.
    
Выхватив из «Никона» искрящийся сахаристыми иголками цилиндр, который едва бы уместился у меня на ладони, японец выпрямился. Это была неметаллическая корундовая граната с игольчатой сварной оболочкой, без черенка. Я перестал слышать вой пенала. Японец обеими руками прижал к губам донышко гранаты, словно целуя ее, и, лишь когда он отнял гранату от лица, я понял, что он зубами вырвал чеку — она осталась у него во рту. Я рванулся к гранате, но только коснулся ее, потому что японец ударил меня башмаком в колено и резко подался назад, сбивая с ног стоящих за ним людей. Падая, я попал локтем девочке в лицо, меня занесло на перила, я еще раз натолкнулся на девочку и, перемахнув через барьер, увлек ее за собой. Вдвоем мы полетели вниз из яркого света во мрак. Я сильно ударился обо что-то поясницей.
    
Я ждал удара о песок. Газеты не писали, что находится на дне зала, под мостками, но подчеркивали, что взрыв бомбы не причинит никакого вреда. Итак, я ждал песка и в падении постарался стать на ноги. Но вместо песка почувствовал под ногами нечто мягкое, податливое, влажное, оно расступилось подо мной, словно пена, а ниже была ледяная жидкость; и тут же до мозга костей меня потряс грохот взрыва. Девочку я потерял. Ноги увязли в топком иле или грязи, я погружался туда, отчаянно барахтаясь, пока усилием воли не заставил себя успокоиться. У меня было около минуты или даже чуть больше, чтобы выкарабкаться. Сперва думать, потом действовать! Этот бассейн своей формой должен уменьшать кумуляцию ударной волны. Итак, не чаша, а скорей воронка, выложенная по дну вязкой массой, заполненная водой с толстым слоем пены на поверхности. Я увяз по колено. Вместо того чтобы тщетно рваться вверх, я по-лягушачьи присел, нащупывая растопыренными пальцами дно. Справа оно поднималось. Загребая ладонями, словно лопатами, я пополз вправо, выдергивая ноги из грязи, — это было неимоверно трудно. Соскользнув с наклонной плоскости, снова стал загребать руками, подтягиваясь, как альпинист, без кошек поднимающийся по заснеженному склону, но там хоть можно дышать!..
    
Я лез вверх, пока на лице не стали лопаться пузырьки пены, и, задыхаясь, хватая ртом воздух, вынырнул в полумрак, наполненный хоровым воем надо мной. Огляделся, высунув голову из колышущейся пены. Девочки не было. Я вдохнул поглубже и нырнул. Глаз открыть не мог, в воде была какая-то пакость, от которой глаза горели огнем, три раза я всплывал и нырял снова, теряя последние силы; от топкого дна нельзя было оттолкнуться, пришлось плавать над ним, чтобы снова не засосало. Я уже терял надежду, когда наткнулся рукой на ее длинные волосы. От пены девочка стала скользкой, как рыба. Я схватил ее за платье, но ткань лопнула.
    
Сам не знаю, как выбрался я с нею наверх. Помню какую-то возню, липкие пузыри, которые соскребал с ее лица, мерзкий металлический вкус воды, мои беззвучные проклятия, помню, как толкал ее через борт воронки — толстый, упругий вал, будто из резины. Когда девочка оказалась за ним, я не сразу вылез из воды, а свесился вниз, весь облепленный лопавшейся пеной, тяжело дыша. Сверху доносились человеческие вопли. Мне показалось, что моросит редкий теплый дождь. Я чувствовал на коже отдельные его капли. Видно, бред, подумалось мне. Откуда здесь быть дождю? Задрав голову, я различил мост. Алюминиевые щиты свисали с него, скомканные, как тряпки, а пол просвечивал, словно сито. Стальные ступени, о которых писали в газетах, что они сделаны в виде решета, которое пропустит ударную волну, но задержит осколки.
    
Я выбрался из воронки под непрекращающимся дождем и перекинул девочку через колено, лицом вниз. Ее состояние оказалось лучше, чем я ожидал, ее тут же вытошнило. Я стал массировать ей спину, чувствуя, как мерно вздымаются ребра. Девочка захлебывалась и кашляла, но уже дышала. Меня тоже подташнивало. Я помог себе пальцем. Стало легче, но все еще не хватало сил встать на ноги. Я уже мог кое-что разглядеть, хотя свет сюда почти не проникал, тем более что часть ламп над мостом погасла. Вой над нами перешел в стоны и хрипение. Там умирающие, мелькнула у меня мысль, но почему никто не приходит на помощь? Откуда-то доносился шум, что-то лязгало, словно пытались привести в движение застывший эскалатор. Снова послышались крики, но другие, людей здоровых, целых. Я не знал, что творилось наверху. Эскалатор во всю длину был забит пассажирами, в панике повалившимися друг на друга. Нельзя было подступиться к умирающим, не удалив вначале обезумевших от страха. Одежда и обувь пассажиров застряли между ступенями. Никакого бокового подхода к лестнице не было, мост оказался западней.
    
Настала пора позаботиться о себе и девочке. Она села и, мне показалось, уже пришла в себя. Я говорил ей, что все обошлось и не надо бояться, мы вот-вот выберемся отсюда. Глаза привыкли к темноте, и я действительно скоро обнаружил выход. Это был люк, по небрежности оказавшийся открытым. Если бы не это, мы застряли бы здесь, как мыши в капкане. За люком тянулся туннель, похожий на канал, кончавшийся дверцей, точнее, выпуклым диском, тоже приотворенным. Коридор с лампочками в зарешеченных нишах вывел нас в подземелье, низкое, с переплетением кабелей и всевозможных труб.
    
— Эти трубы приведут нас к ваннам. — Я повернулся к девочке, но не увидел ее. — Эй! Где ты?! — крикнул я, окидывая взглядом подвал.
    
Я заметил ее впереди — она босиком перебегала между бетонными опорами, подпиравшими потолок. Догнал ее двумя прыжками, хоть невыносимо заныла поясница, и, взяв за руку, сурово сказал:
    
— Что это за шутки, моя дорогая? Нам надо держаться вместе, иначе заблудимся.
    
Она молча пошла за мной. Вдали забрезжил свет. Пандус с выложенными белым кафелем стенами. По нему мы поднялись на другой этаж подземелья, и мне хватило беглого взгляда, чтобы узнать место, где час назад я толкал багажную тележку. За углом тянулся коридор с рядом дверей. Я открыл ближнюю, бросив монету — мелочь не выпала из кармана, — и взял девочку за руку; мне показалось, что она снова хочет удрать. Наверно, она еще в состоянии шока. Неудивительно. Я затащил ее в ванную кабину. Она отмалчивалась, и я тоже перестал приставать к ней с разговорами, увидев в ярком свете, что вся она в крови, с головы до ног. Это и был тот теплый дождь. Я, наверно, выглядел не лучше. Я сорвал с нее и с себя все, швырнул одежду в ванну, открыл кран, а сам, в плавках, толкнул девочку под душ. Боль в пояснице немного утихла от горячей воды, которая стекала розовыми струями. Я тер девочке спину и бока, чтобы смыть кровь и окончательно привести ее в чувство. Она не сопротивлялась, не пискнула даже, когда я как мог стал отмывать ей волосы. Когда мы вышли из-под душа, я небрежно спросил, как ее зовут. Аннабель. Англичанка? Нет, француженка. Из Парижа? Нет, из Клермона. Я заговорил с ней по-французски, вынимая наши вещи из ванной, чтоб постирать.
    
— Если ты в силах, — предложил я, — может, прополощешь свое платьице?
    
Она послушно склонилась над ванной. Выжимая брюки и рубашку, я прикидывал, что делать дальше. Аэропорт закрыт, в нем полно полиции. Просто идти, пока не задержат? Но итальянские власти ничего не знают о нашей операции. Единственный, кто в курсе, это Дю Буа Феннер, первый секретарь посольства. Свою куртку с билетом на другую фамилию, не ту, что значилась в гостиничном счете, я обронил на лестнице. Револьвер и датчики оставил в «Хилтоне», в пакете, который Рэнди должен забрать вечером. Если полиция перехватит его, это будет серьезной уликой. Меня и так могли заподозрить: слишком большая сноровка в отчаянном прыжке, слишком хорошая ориентация в подземельях аэровокзала, слишком тщательно отмытые следы крови. Можно даже ждать обвинения в каком-нибудь пособничестве.
    
Никто не может быть вне подозрений с тех пор, как достопочтенные адвокаты и прочие деятели из идейных побуждений перевозят бомбы. Конечно, я выпутаюсь из всего этого, но сначала меня упрячут под замок. Ничто не приводит в такой раж полицию, как ее собственная беспомощность.