1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 
Среди  них место в первом ряду занимает Волюмния Дедлок, молодая девица (шестидесяти  лет), вдвойне одаренная блестящими родственными связями, ибо с материнской стороны  она имеет честь состоять бедной родственницей других высокопоставленных особ. В  юности мисс Волюмния обладала приятными талантами по части вырезания украшений  из цветной бумаги, пения романсов на испанском языке под аккомпанемент гитары и  загадыванья французских загадок в деревенских усадьбах, поэтому двадцать лет  своей жизни, между двадцатью и сорока годами, она провела довольно весело. Но  после сорока Волюмния вышла из моды и, наскучив человечеству своими вокальными  выступлениями на испанском языке, удалилась в Бат[138], где скромно живет на  ежегодное пособие, получаемое от сэра Лестера, и откуда время от времени  выезжает, чтобы снова воскреснуть в поместьях родственников. В Бате у нее  обширное знакомство среди безобразных тонконогих пожилых джентльменов в  нанковых брюках, и в этом унылом городе она занимает высокое положение. Но в  прочих местах ее слегка побаиваются — слишком уж расточительно она употребляет  румяна и, кроме того, упорно не желает расстаться со своим старомодным  жемчужным ожерельем, похожим на четки из воробьиных яиц.    

В любой  благоустроенной стране Волюмнию беспрекословно включили бы в список  пенсионеров. С этой целью даже были начаты хлопоты, и когда Уильям Баффи пришел  к власти, никто уже не сомневался, что Волюмнии Дедлок дадут пенсию — фунтов  двести в год. Однако Уильям Баффи, вопреки всем ожиданиям, почему-то нашел, что  не может это устроить, — не такие, мол, времена, — и, как заявил ему  тогда сэр Лестер Дедлок, это был первый очевидный признак того, что страна  стоит на краю гибели.    

Здесь  гостит также достопочтенный Боб Стейблс, который умеет изготовить конскую  примочку не хуже ветеринара и стреляет лучше, чем многие егери. С недавних пор  он превыше всего жаждет послужить отечеству на доходном посту, не связанном ни  с хлопотами, ни с ответственностью. В хорошо функционирующем политическом  организме столь естественное желание бойкого молодого джентльмена с такими  прекрасными связями было бы удовлетворено очень быстро. Однако Уильям Баффи,  придя к власти, почему-то нашел, что устроить это пустяковое дело он тоже не  может, — не такие, мол, времена, — и, как тогда заявил ему сэр Лестер  Дедлок, это был второй признак того, что страна стоит на краю гибели.    

Остальные  родственники — это леди и джентльмены разных возрастов и способностей, в большинстве  любезные и неглупые люди, которые, вероятно, преуспели бы в жизни, будь они в  силах преодолеть свои родственные связи. Но они не в силах, а потому — почти  все — немного подавлены этим и вяло блуждают по своим бесцельным путям, не  зная, что с собой делать, тогда как другие не знают, что делать с ними.    

В этом  обществе, как и повсюду, полновластно царит миледи Дедлок. Она красива,  элегантна, благовоспитанна и в своем мирке (именно «мирке», — ведь большой  свет не простирается от полюса до полюса) властвует безраздельно, так что  влияние ее в доме сэра Лестера, как ни холодно и надменно ее обращение, очень  облагораживает этот мирок и способствует утонченности его нравов. Родственники,  даже те старшие родственники, которые оцепенели от возмущения, когда сэр Лестер  на ней женился, теперь, как вассалы, воздают ей должную дань, а достопочтенный  Боб Стейблс ежедневно, в промежутке между первым и вторым завтраком, повторяет  какому-нибудь избранному слушателю свое излюбленное оригинальное изречение,  заявляя, что она «самая выхоленная кобылица во всей конюшне».    

Вот  какие гости сидят в продолговатой гостиной Чесни-Уолда в этот хмурый вечер,  когда чудится, будто шаги на Дорожке призрака (хоть и неслышные здесь) — это  шаги какого-то умершего родственника, который замерз на дворе, потому что его  не впустили в дом. Близится время идти на покой. В спальнях по всему дому ярко  горит огонь в каминах, рисуя на стенах и потолке мрачные, призрачные очертания  мебели. Свечи для спален стоят частоколом на дальнем столе у двери, а родственники  зевают на диванах. Родственники сидят за роялем; родственники толпятся вокруг  подноса с содовой водой; родственники встают из-за карточного стола;  родственники расположились перед камином. Сэр Лестер стоит у своего любимого  камина (в гостиной их два). С другой стороны этого широкого камина сидит за  своим столиком миледи. Волюмния, в качестве одной из наиболее привилегированных  родственниц, восседает в роскошном кресле между ними. Сэр Лестер смотрит с  величавым неодобрением на ее подрумяненные щеки и жемчужное ожерелье.    

— Я  не раз встречала на лестнице, что ведет в мою спальню, — говорит,  растягивая слова, Волюмния, чьи мысли, должно быть, уже скачут вверх по этой  лестнице, к постели, в надежде отдохнуть после длинного вечера, проведенного в  самой бессвязной болтовне, — я не раз встречала на лестнице одну из самых  хорошеньких девушек, каких мне случалось видывать в жизни.    

— Это  «протеже» миледи, — объясняет сэр Лестер.    

— Так  я и думала. Я догадалась, что эту девушку высмотрели чьи-то необычайно зоркие  глаза. Чудо, просто чудо! Красота, пожалуй, немножко кукольная, — говорит  мисс Волюмния, мысленно сравнивая красоту девушки со своей собственной, —  но в своем роде она — совершенство. А какой румянец — в жизни я не видела  такого румянца!    

Сэр  Лестер, видимо, соглашается с нею, но величаво бросает неодобрительный взгляд  на ее румянец.    

— Надо  сказать, — томно возражает миледи, — что если девушку «высмотрели  необычайно зоркие глаза», как вы говорите, так это глаза миссис Раунсуэлл, а  вовсе не мои. Роза — ее находка.    

— Она  ваша горничная, вероятно?    

— Нет.  Она у меня на все руки: это моя любимица… секретарь… девочка на побегушках… и  мало ли еще кто.    

— Вам  приятно держать ее при себе, как, например, цветок, или птичку, или картину,  или пуделя… впрочем, нет, не пуделя… или вообще что-нибудь такое же  красивое? — поддакивает Волюмния. — Да, какая она прелесть! А как  хорошо сохранилась эта очаровательная старушка миссис Раунсуэлл! Ей, должно  быть, бог знает сколько лет, однако она по-прежнему такая расторопная и красивая!..  Мы с ней так дружим — право же, я ни с кем так не дружу, как с ней.    

Сэр  Лестер находит, что все это верно — домоправительница Чесни-Уолда не может не  быть замечательной женщиной. Кроме того, он искренне уважает миссис Раунсуэлл,  и ему приятно, когда ее хвалят. Поэтому он говорит: «Вы правы, Волюмния», чем  доставляет Волюмнии безмерное удовольствие.    

— У  нее, кажется, нет родной дочери, не правда ли?    

— У  миссис Раунсуэлл? Нет, Волюмния. У нее есть сын. Даже два сына.    

Миледи,  чья хроническая болезнь — скука — в этот вечер жестоко обострилась по милости  Волюмнии, бросает усталый взгляд на свечи, приготовленные для спален, и  беззвучно, но тяжело вздыхает.    

— Вот  вам разительный пример того беспорядка, которым отмечен наш век, когда  уничтожаются межи, открываются шлюзы и стираются грани между людьми, —  говорит сэр Лестер с угрюмой важностью. — Мистер Талкингхорн сообщил мне,  что сыну миссис Раунсуэлл предложили выставить свою кандидатуру в парламент.    

Мисс  Волюмния испускает пронзительный стон.    

— Да,  именно, — повторяет сэр Лестер. — В парламент.    

— В  жизни не слыхивала о подобных вещах! Господи твоя воля, да что же он за  человек? — восклицает Волюмния.    

— Если  не ошибаюсь… он… железных дел мастер.    

Сэр  Лестер медленно произносит эти слова серьезным, но не совсем уверенным тоном,  как будто он не вполне убежден, нужно ли сказать «железных дел мастер» или,  может быть, лучше «свинцовых дел мастерица», и допускает, что есть какой-то  другой, более правильный термин, выражающий какое-то другое отношение человека  к какому-то другому металлу.    

Волюмния  вновь испускает слабый стон.    

— Он  отклонил предложение, если только сведения мистера Талкингхорна соответствуют  действительности, а в этом я не сомневаюсь, ибо мистер Талкингхорн всегда  правдив и точен; и все же, — говорит сэр Лестер, — все же этот случай  остается из ряда вон выходящим и заставляет нас сделать весьма неожиданные… я  бы сказал даже потрясающие выводы. — Заметив, что мисс Волюмния встает,  косясь на свечи для спален, сэр Лестер вежливо предупреждает ее желание, проходит  через всю гостиную, приносит свечу и зажигает ее от лампы миледи, покрытой  абажуром.    

— Я  должен попросить вас, миледи, — говорит он, зажигая свечу, — остаться  здесь на несколько минут, ибо тот человек, о котором я только что говорил,  приехал сегодня незадолго до обеда и попросил в очень учтиво составленной  записке, — сэр Лестер, со свойственной ему правдивостью, подчеркивает  это, — нельзя не сознаться, в очень учтиво и надлежащим образом  составленной записке, попросил вас и меня  уделить ему немного времени  для каких-то переговоров относительно этой девушки. Он, кажется, собирается  уехать сегодня вечером, поэтому я ответил, что мы примем его перед отходом ко  сну.    

Мисс  Волюмния в третий раз взвизгивает и убегает, пожелав хозяевам… о господи!..  поскорей отделаться от этого, как его?.. железных дел мастера!    

Остальные  родственники вскоре расходятся, все до одного. Сэр Лестер звонит в колокольчик.    

— Передайте  привет мистеру Раунсуэллу, — он сейчас в комнате домоправительницы, —  и скажите ему, что теперь я могу его принять.    

Миледи  до сих пор слушала его как будто чуть-чуть внимательно, а сейчас она смотрит на  мистера Раунсуэлла, который входит в гостиную. Ему, вероятно, лет за пятьдесят;  он хорошо сложен — весь в мать; голос у него звучный, лоб широкий, волосы  темные, уже сильно поредевшие на темени; лицо открытое, обличающее острый ум.  Это представительный джентльмен в черном костюме, пожалуй несколько дородный,  но крепкий и энергичный. Он держит себя совершенно естественно и непринужденно  и ничуть не растерялся от того, что попал в высший свет.    

— Сэр  Лестер и леди Дедлок, я уже извинился за свою навязчивость, а сейчас чем короче  я буду говорить, тем лучше. Благодарю вас, сэр Лестер.    

Старший  в роде Дедлоков делает жест в сторону дивана, стоящего между ним и миледи.  Мистер Раунсуэлл спокойно садится на этот диван.    

— В  теперешние деловые времена, когда возникло много крупных предприятий, у нашего  брата заводчика повсюду разбросано столько рабочих, что нам не сидится на месте  — вечно куда-то спешим.    

Сэр  Лестер не против того, чтобы «железных дел мастер» почувствовал, как не спешат  здесь… здесь, в этом старинном доме, утонувшем в тихом парке, где у плюша и  мхов хватило времени разрастись с буйной пышностью; где кривые узловатые вязы и  густолиственные дубы глубоко погружены в заросли папоротника и столетний слой  опавших листьев; где солнечные часы на террасе веками безмолвно отмечают время,  которое так же безраздельно принадлежало каждому Дедлоку, — пока он был  жив, — как принадлежали ему дом и земли. Сэр Лестер садится в кресло,  противопоставляя свой покой и покой Чесни-Уолда беспокойной спешке всяких там  «железных дел мастеров».    

— Леди  Дедлок была так добра, — продолжает мистер Раунсуэлл, почтительно глядя и  наклоняясь в сторону миледи, — что приблизила к себе одну молоденькую  красотку; я говорю о Розе. Дело в том, что мой сын влюбился в Розу и попросил у  меня разрешения посвататься к ней и обручиться с нею, если, конечно, она  согласится выйти за него… а она, сдается мне, согласна. Я никогда не видал Розы  — до нынешнего дня, — но сын мой, я бы сказал, малый не безрассудный… даже  когда влюблен. И вот теперь я вижу, что, насколько я могу судить, она как раз  такая, какой он ее описывал; да и матушка моя ею не нахвалится.    

— Она  этого заслуживает во всех отношениях, — говорит миледи.    

— Очень  рад, леди Дедлок, что вы изволили так выразиться, — незачем и говорить,  как ценно для меня ваше доброе мнение о ней.    

— Это, —  вставляет сэр Лестер с невыразимо величественным видом, ибо он находит  «железных дел мастера» излишне фамильярным, — это совершенно не относится  к делу.    

— Совершенно  не относится, сэр Лестер. Мой сын еще мальчик, да и Роза еще девочка. Я сам  пробил себе дорогу и хочу, чтобы сын мой тоже пробился сам; значит, сейчас об  этом браке не может быть и речи. Но допустим, что я разрешу сыну стать женихом  этой красотки, если красотка согласна стать его невестой; тогда мне придется  откровенно сказать сразу — и вы, сэр Лестер и леди Дедлок, конечно, извините и  поймете меня, — что я дам согласие лишь при одном условии: девушка должна  будет уехать из Чесни-Уолда. Поэтому, раньше чем окончательно ответить сыну, я  позволю себе сказать вам, что, если ее отъезд окажется в каком-нибудь отношении  неудобным или нежелательным для вас теперь, я, насколько возможно, отложу свой  ответ, и пусть все пока останется без изменений.    

Должна  уехать из Чесни-Уолда! Ставить условия! Все давние опасения, связанные с Уотом  Тайлером и людьми из «железных округов», которые только и делают, что шляются  при свете факелов, — все эти давние опасения внезапно обрушиваются на  голову сэра Лестера, и его красивые седые волосы и бакенбарды чуть не встают  дыбом от негодования.    

— Должен  ли я понять, сэр, — говорит сэр Лестер, — и должна ли понять  миледи, — он сознательно вовлекает ее в беседу, во-первых, из учтивости,  во-вторых, из осторожности, ибо привык полагаться на ее благоразумие, —  должен ли я понять, мистер Раунсуэлл, и должна ли миледи понять ваши слова,  сэр, в том смысле, что эта девушка слишком хороша для Чесни-Уолда или что,  оставаясь здесь, она может потерпеть какой-либо ущерб?    

— Конечно,  нет, сэр Лестер.    

— Рад  слышать.    

Сэр  Лестер принимает чрезвычайно высокомерный вид.    

— Прошу  вас, мистер Раунсуэлл, — говорит миледи, отмахиваясь от сэра Лестера, как  от мухи, легчайшим движением прекрасной руки, — объясните мне, что именно  вы хотите сказать.    

— Охотно,  леди Дедлок. Этого самого желаю и я.    

Миледи,  невозмутимо повернувшись лицом, — а лицо это отражает ум слишком живой и  острый, чтобы его могло скрыть заученное выражение бесстрастия, как оно ни  привычно, — миледи, повернувшись лицом к посетителю, типичному англосаксу,  чьи резкие черты отражают решимость и упорство, внимательно слушает его, время  от времени наклоняя голову.    

— Я  сын вашей домоправительницы, леди Дедлок, и детство провел по соседству с этим  домом. Матушка моя прожила здесь полстолетия; здесь и умрет, очевидно. Будучи  простого звания, она подает пример, и очень яркий пример, любви, привязанности,  верности, словом чувств, которыми Англия законно может гордиться; однако эти  чувства не являются привилегией и заслугой какого-то одного общественного слоя  и в данном случае порождены прекрасными качествами, которыми обладают обе  стороны — высшая бесспорно, и столь же бесспорно низшая.    

Выслушав  изложение этих принципов, сэр Лестер издает легкое фырканье, но чувство чести и  любовь к истине заставляют его полностью, хотя и молчаливо, признать правоту  «железных дел мастера».    

— Прошу  прощенья за то, что ломлюсь в открытую дверь, — мистер Раунсуэлл чуть  поводит глазами в сторону сэра Лестера, — но мне не хочется подавать  повода к поспешному заключению, что я стыжусь положения своей матери в этом  доме или не питаю должного уважения к Чесни-Уолду и его владельцам. Я мог бы,  конечно, пожелать, и я, конечно, желал, леди Дедлок, чтобы матушка, прослужив  столько лет, уволилась и провела последние годы жизни со мной. Но я понял, что,  порвав столь крепкие узы, разобью ей сердце, и давно уже отказался от этой  мысли.    

Сэр  Лестер снова принимает величественный вид — подумать только, что можно упросить  миссис Раунсуэлл, чтобы она бросила тот единственный дом, в котором ей следует  жить, и свои последние годы провела у какого-то «железных дел мастера»!    

— Я  был фабричным учеником, — продолжает посетитель скромным и искренним  тоном, — я был рабочим. Многие годы я жил на заработок простого рабочего,  и я почти что самоучка. Моя жена — дочь мастера и воспитывалась по-простому.  Кроме сына, о котором я уже говорил, у нас есть три дочери, и так как мы, к  счастью, имели возможность дать им больше, чем получили сами, то мы и дали им  хорошее, очень хорошее образование. Мы всеми силами старались воспитать их так,  чтобы они были достойны войти в любое общество.    

В этом  отцовском признании звучит легкое хвастовство, как будто посетитель добавил про  себя: «Достойны войти даже в общество Чесни-Уолда». И сэр Лестер принимает еще  более величественный вид, чем раньше.    

— В  наших местах и в нашей среде, леди Дедлок, подобных случаев сколько угодно, и у  нас так называемые неравные браки менее редки, чем в других слоях общества.  Бывает, например, что сын признается отцу в своей любви к девушке, которая  работает у них на заводе. Отец и сам когда-то работал на заводе, однако на  первых порах он, возможно, будет недоволен. Может быть, у него были другие виды  на будущее сына. Но вот он удостоверился, что девушка ведет себя безупречно, и  тогда он скорее всего скажет сыну примерно следующее: «Сначала я должен  убедиться, что ты ее любишь по-настоящему. Ведь это для вас обоих дело  нешуточное. Подожди два года, а я за это время дам образование твоей милой».  Или, скажем, так: «Я на такой-то срок помещу девушку в ту школу, где учатся  твои сестры, а ты дай мне честное слово, что будешь встречаться с нею не чаще  чем столько-то, раз в год. Если к концу этого срока окажется, что учил я ее не  зря и вы с ней теперь сравнялись по образованию, и если вы оба не передумаете,  то я помогу вам по мере сил». Я знаю несколько таких случаев, миледи, и думаю,  что они указывают мне путь.    

Величественная  сдержанность сэра Лестера взрывается… спокойно, но грозно.    

— Мистер  Раунсуэлл, — вопрошает сэр Лестер, заложив правую руку за борт синего  сюртука и принимая торжественную позу — ту самую, в какой он изображен на  портрете, висящем в галерее, — неужели вы проводите параллель между  Чесни-Уолдом и… — он задыхается, но овладевает собой, — и… заводом?    

— Нет  нужды говорить, сэр Лестер, что между Чесни-Уолдом и заводом нет ничего,  общего, но в данном случае между ними, по-моему, прекрасно можно провести  параллель.    

Сэр  Лестер окидывает величественным взглядом всю продолговатую гостиную из конца в  конец и только тогда убеждается, что эти слова он услышал не во сне, а наяву.    

— А  вы знаете, сэр, что девушка, которую миледи — сама миледи! — приблизила к  себе, училась в деревенской школе вот здесь, за воротами нашего парка?    

— Я  отлично это знаю, сэр Лестер. Школа очень хорошая, и владельцы Чесни-Уолда  щедро ее поддерживают.    

— В  таком случае, мистер Раунсуэлл, — говорит сэр Лестер, — мне  непонятно, к чему относятся ваши слова.    

— Будет  ли вам понятней, сэр Лестер, — и владелец железоделательного завода слегка  краснеет, — если я скажу, что не считаю образование, полученное в  деревенской школе, достаточным для жены моего сына?    

От  чесни-уолдской деревенской школы, — хотя в данную минуту она и не  затронута, — ко всему общественному строю в целом; от всего общественного строя  в целом к тому обстоятельству, что упомянутый строй трещит по всем швам, так  как некоторые субъекты (железных дел мастера, свинцовых дел мастерицы и прочие)  не сидят смирно, но выходят из рамок своего звания (а по крутой логике сэра  Лестера, люди обязаны до самой смерти оставаться в том звании, в каком они  родились); от этого обстоятельства к тому, что подобные субъекты подстрекают  других людей выходить из рамок их звания и, таким образом, уничтожать межи,  открывать шлюзы и прочее и тому подобное — вот направление быстро текущих  мыслей в дедлоковском уме.    

— Простите,  миледи. Позвольте мне… одну минуту. — Миледи как будто собиралась  заговорить. — Мистер Раунсуэлл, наши взгляды на нравственный долг, наши  взгляды на общественное положение, наши взгляды на воспитание, наши взгляды на…  короче говоря, все наши взгляды столь диаметрально противоположны, что  продолжать этот разговор будет неприятно как вам, так и мне. Девушка  облагодетельствована вниманием и милостью миледи. Если она желает уклониться от  этого внимания и милости, или если она желает поддаться влиянию кого-либо, кто  в соответствии со своими необычными взглядами, вы позволите мне выразиться: в  соответствии со своими необычными взглядами, хотя я охотно признаю, что он не  обязан всегда соглашаться со мною, — кто в соответствии со своими  необычными взглядами заставил ее уклониться от этого внимания и милости, то она  вольна уклониться от них, когда ей заблагорассудится. Мы признательны вам за ту  прямоту, с какою вы говорили. Это никак не повлияет на положение девушки в  нашем доме. Но никаких условий мы заключать не можем и просим вас: будьте  любезны покончить с этим предметом.    

Посетитель  молчит, чтобы дать возможность миледи высказаться, но она не говорит ни слова.  Тогда он поднимается и отвечает:    

— Сэр  Лестер и леди Дедлок, разрешите мне поблагодарить вас за внимание и добавить  только, что я буду очень серьезно советовать сыну побороть его увлечение.  Спокойной ночи.    

— Мистер  Раунсуэлл, — говорит сэр Лестер с любезностью настоящего  джентльмена, — сейчас уже поздно; не следует пускаться в путь в такую  темень. Как бы вам пи было дорого время, позвольте миледи и мне предложить вам  наше гостеприимство и хотя бы сегодня переночуйте в Чесни-Уолде.    

— Надеюсь,  вы согласитесь, — добавляет миледи.    

— Я  очень вам признателен, но мне нужно утром попасть вовремя в одно место, а оно  так далеко отсюда, что придется ехать всю ночь.    

Владелец  железоделательного завода прощается, сэр Лестер звонит, миледи встает и уходит.    

Вернувшись  в свой будуар, миледи садится у камина и сидит в задумчивости, не прислушиваясь  к шагам на Дорожке призрака и глядя на Розу, которая что-то пишет в соседней  комнате. Но вот миледи зовет ее:    

— Поди  сюда, девочка моя. Скажи мне правду. Ты влюблена?    

— Ах!  Миледи!    

Миледи  смотрит на опущенную головку, на краснеющее личико и говорит, улыбаясь:    

— А  кто он? Внук миссис Раунсуэлл?    

— Да,  миледи, с вашего позволения. Но я не знаю, люблю ли я его… еще не знаю.    

— Еще  не знаешь, глупышка! А ты знаешь, что он уже любит тебя?    

— Кажется,  я ему немножко нравлюсь, миледи.    

И Роза  заливается слезами.    

Неужели  это леди Дедлок стоит рядом с деревенской красавицей, матерински поглаживая ее  темноволосую головку, и смотрит на нее с таким задумчивым сочувствием? Да, это  действительно она.    

— Послушай,  дитя мое. Ты молода и правдива, и я верю, что ты ко мне привязана.    

— Очень,  миледи. Чего бы я только не сделала, чтобы доказать, как глубоко я к вам  привязана.    

— И,  мне кажется, тебе пока еще не хочется расстаться со мной, Роза, даже ради  своего милого?    

— Нет,  миледи! Конечно, нет!    

Роза  только теперь подняла глаза, испуганная одной лишь мыслью о разлуке с миледи.    

— Доверься  мне, дитя мое. Не бойся меня. Я хочу, чтобы ты была счастлива, и сделаю тебя  счастливой… если только могу хоть кому-нибудь на свете дать счастье.    

Роза,  снова заливаясь слезами, опускается на колени у ног миледи и целует ей руку.  Миледи удерживает руку Розы в своих руках и, заглядевшись на пламя,  перекладывает ее с ладони на ладонь, но вскоре медленно роняет. Она глубоко  задумалась, и Роза, видя это, тихонько уходит; но глаза миледи по-прежнему  устремлены на пламя.    

Чего они  ищут там? Руки ли, которой уже нет; руки, которой никогда не было;  прикосновения, которое, как по волшебству, могло бы изменить всю ее жизнь? Или  миледи прислушивается к глухим шумам на Дорожке призрака и спрашивает себя, чьи  шаги они напоминают? Шаги мужчины? Женщины? Топот детских ножек, что подбегают  все ближе… ближе… ближе? Скорбь овладела ею; иначе зачем бы столь гордой леди  запирать двери и сидеть одной у огня в таком отчаянии?    

На  другой день Волюмния уезжает, да и прочие родственники разъезжаются еще до  обеда. И нет среди всей родни человека, который не изумился бы, услышав за  первым завтраком, как сэр Лестер рассуждает об уничтожении меж, открывании  шлюзов и трещинах в общественном строе, обвиняя в них сына миссис Раунсуэлл.  Нет среди всей родни человека, который не высказал бы своего искреннего  возмущения, объяснив все это слабостью пришедшего к власти Уильяма Баффи, и не  почувствовал бы себя коварно и несправедливо лишенным подобающего места в  стране… или пенсии… или чего-нибудь в этом роде… А Волюмния, та  разглагольствует на эту тему, спускаясь под руку с сэром Лестером по огромной  лестнице и пылая таким красноречивым негодованием, словно вся Северная Англия  подняла восстание только затем, чтобы отобрать у нее банку с румянами и  жемчужное ожерелье.    

Так, под  шумную суету лакеев и горничных, — ибо, как ни трудно бедной родне  содержать самое себя, она волей-неволей обязана держать лакеев и  горничных, — так разлетаются родственники по всем четырем ветрам, а тот  зимний ветер, что дует сегодня, стряхивает столько листьев с деревьев, растущих  близ опустевшего дома, что чудится, будто это родственники превратились в  листья.    

 Глава XXIX    

Молодой человек    

     

Дом в  Чесни-Уолде заперт; ковры скатаны и стоят огромными свитками в углах неуютных  комнат; яркий штоф, принося покаяние, облекся в чехлы из сурового полотна;  резьба и позолота умерщвляют свой блеск, а предки Дедлоков вновь лишены  дневного света. Листья вокруг дома все падают и падают, — густо, но не быстро,  ибо опускаются они кругами с безжизненной легкостью, унылой и медлительной.  Тщетно садовник все подметает и подметает лужайку, туго набивает листьями тачки  и катит их прочь, листья все-таки лежат толстым слоем, в котором можно увязнуть  по щиколотку. Воет резкий ветер в парке Чесни-Уолда, стучит по крышам холодный  дождь, дребезжат окна, и что-то рычит в дымоходах. Туманы прячутся в аллеях,  заволакивают дали и похоронной процессией ползут по склонам холмов. Во всем  доме, словно в заброшенной церковке, пахнет нежилым холодом, — только  здесь не так сыро, — и чудится, будто всю длинную ночь мертвые и  погребенные Дедлоки бродят по комнатам, распространяя запах тления.    

Зато  лондонский дом, настроение которого почти никогда не совпадает с настроением  Чесни-Уолда, ибо лишь редко бывает, чтоб один ликовал, когда ликует другой, или  один прослезился, когда другой льет слезы, — не считая тех случаев, когда  умирает кто-нибудь из Дедлоков, — лондонский дом сияет, пробужденный к  жизни. Теплый и веселый, насколько это доступно столь пышному великолепию,  нежно благоухающий самыми сладостными, самыми знойными — отнюдь не зимними —  ароматами, какие только могут исходить от оранжерейных цветов; такой  безмолвный, что одно лишь тиканье часов да потрескиванье дров в каминах нарушают  тишину комнат, он как бы кутает промерзшего до костей сэра Лестера в шерсть  всех цветов радуги. И сэру Лестеру приятно возлежать в величавом довольстве  перед огнем, ярко пылающим в библиотеке, и снисходительно пробегать глазами по  корешкам своих книг или удостоивать одобрительным взглядом произведения изящных  искусств.    

Ибо сэр  Лестер обладает собранием картин, старинных и современных. У него есть и  картины так называемой «Маскарадной школы», до которой Искусство снисходит лишь  редко, а описывать их лучше всего в том стиле, в каком составляются каталоги  разнообразных предметов на аукционе. Как, например: «Три стула с высокими  спинками, стол со скатертью, бутылка с длинным горлышком (в бутылке вино), одна  фляжка, один женский испанский костюм, портрет в три четверти натурщицы мисс  Джог, набор доспехов, содержащий Дон-Кихота». Или: «Одна каменная терраса (с  трещинами), одна гондола на заднем плане, одно полное облачение венецианского  сенатора, богато расшитый белый атласный костюм с портретом в профиль натурщицы  мисс Джог, одна кривая сабля в роскошных золоченых ножнах с рукоятью,  выложенной драгоценными камнями, изысканный костюм мавра (очень редкий) и  Отелло».    

Мистер  Талкингхорн бывает здесь довольно часто, так как он сейчас занимается разными  имущественными делами Дедлоков, как, например, возобновлением арендных  договоров и тому подобным. С миледи он тоже встречается довольно часто, и оба  они все так же бесстрастны, все так же невозмутимы, все так же почти не  обращают внимания друг на друга. Возможно, однако, что миледи боится этого  мистера Талкингхорна и что он об этом знает. Возможно, что он преследует ее  настойчиво и упорно, без тени сожаления, угрызений совести или сострадания.  Возможно, что ее красота и окружающие ее пышность и блеск только разжигают его  интерес к тому, что он предпринял, только укрепляют его намерения. Холоден ли  он, или жесток; непреклонен ли, когда выполняет то, что считает своим долгом;  охвачен ли жаждой власти; решил ли докопаться до последней тайны, погребенной в  той почве, где он всю жизнь рылся в поисках тайн; презирает ли в глубине души  то великолепие, слабым отблеском которого является сам; копит ли в себе обиды и  мелкие оскорбления, нанесенные ему под маской приветливости его  высокопоставленными клиентами, — словом, движет ли им лишь одна из этих  побудительных причин или все вместе, но возможно, что для миледи было бы лучше,  если бы в нее впились с бдительным недоверием пять тысяч пар великосветских  глаз, чем лишь два глаза этого старосветского поверенного в помятом галстуке жгутом  и в тускло-черных коротких штанах, перехваченных лентами у колен.    

Сэр  Лестер сидит в комнате миледи — той самой, где мистер Талкингхорн однажды читал  свидетельские показания, приобщенные к делу «Джарндисы против  Джарндисов», — и сегодня он особенно самодоволен. Миледи, — как и в  тот день, — сидит перед камином, обмахиваясь ручным экраном. Сэр Лестер  сегодня особенно самодоволен потому, что нашел в своей газете несколько  замечаний, совпадающих с его взглядами на «шлюзы» и «рамки» общественного  строя. Эти заметки имеют столь близкое отношение к недавнему разговору в  Чесни-Уолде, что сэр Лестер пришел из библиотеки в комнату миледи специально  для того, чтобы прочесть их вслух.    

— Человек,  написавший эту статью, обладает уравновешенным умом, — говорит он вместо  предисловия, кивая огню с таким видом, словно поднялся на вершину горы и оттуда  кивает автору статьи, который стоит у подножия, — да, уравновешенным умом.    

Однако  ум автора, видимо, не настолько уравновешен, чтобы не наскучить миледи, и,  томно попытавшись слушать или, вернее, томно покорившись необходимости  притвориться слушающей, она погружается в созерцание пламени, словно это пламя  ее камина в Чесни-Уолде, откуда она и не уезжала. Не подозревая об этом, сэр  Лестер читает, приложив к глазам лорнет, но время от времени опускает его и  прерывает чтение, чтобы выразить одобрение автору такими, например,  замечаниями: «Совершенно справедливо», «Весьма удачно выражено», «Я сам нередко  высказывал подобное мнение»; при этом он после каждого замечания неизменно забывает,  где остановился, теряет последнюю строчку и в ее поисках снова пробегает  глазами весь столбец.    

Сэр  Лестер читает с бесконечной серьезностью и важностью; но вот дверь открывается,  и Меркурий в пудреном парике докладывает о приходе посетителя в следующих,  необычных для него выражениях:    

— Молодой  человек, миледи, некий Гаппи.    

Сэр  Лестер умолкает и, бросив на него изумленный взгляд, повторяет убийственно  холодным тоном:    

— Молодой  человек? Некий Гаппи?    

Оглянувшись,  он видит молодого человека: некий Гаппи совершенно растерялся и ни своим видом,  ни манерами не внушает особого уважения.    

— Послушайте, —  обращается сэр Лестер к Меркурию, — почему вы позволяете себе приводить  сюда, без надлежащего доклада, какого-то молодого человека… некоего Гаппи?    

— Простите,  сэр Лестер, но миледи изволила сказать, что примет этого молодого человека в  любое время — когда бы он ни пришел. Я не знал, что вы здесь, сэр Лестер.    

Оправдываясь,  Меркурий бросает презрительный и возмущенный взгляд на молодого человека,  некоего Гаппи, как бы желая сказать: «Безобразие! Ворвался сюда и подложил мне  свинью».    

— Он  не виноват. Так я ему приказывала, — говорит миледи. — Попросите  молодого человека подождать.    

— Пожалуйста,  не беспокойтесь, миледи. Если вы сами велели ему явиться, я не стану мешать.    

Сэр  Лестер вежливо удаляется и, выходя из комнаты, не отвечает на поклон молодого  человека, в надменной уверенности, что это какой-то назойливый башмачник.    

После  ухода лакея леди Дедлок, бросив властный взгляд на посетителя, окидывает его  глазами с головы до ног. Он стоит у дверей, но она не приглашает его подойти  ближе — только спрашивает, что ему угодно.    

— Мне  желательно, чтобы ваша милость соблаговолили немного побеседовать со  мной, — отвечает мистер Гаппи в смущении.    

— Вы,  очевидно, тот человек, который написал мне столько писем?    

— Несколько,  ваша милость. Пришлось написать несколько, прежде чем ваша милость удостоили  меня ответом.    

— А  вы не можете вместо беседы написать еще письмо? А?    

Мистер  Гаппи складывает губы в беззвучное «нет!» и качает головой.    

— Вы  удивительно навязчивы. Если в конце концов все-таки окажется, что ваше  сообщение меня не касается, — а я не понимаю, как оно может меня касаться,  и не думаю, что касается, — я позволю себе прервать вас без дальнейших  церемоний. Извольте говорить.    

Небрежно  взмахнув ручным экраном, миледи снова поворачивается к камину и садится чуть ли  не спиной к молодому человеку, некоему Гаппи.    

— С  позволения вашей милости, — начинает молодой человек, — я сейчас  изложу свое дело. Хм! Как я уже предуведомил вашу милость в своем первом  письме, я служу по юридической части. И вот, служа по юридической части, я  привык не выдавать себя ни в каких документах, почему и не сообщил вашей  милости, в какой именно конторе я служу, хотя мое служебное положение — и  жалованье тоже, — в общем, можно назвать удовлетворительными. Теперь же я  могу открыть вашей милости, разумеется конфиденциально, что служу я в конторе  Кенджа и Карбоя в Линкольнс-Инне, и, быть может, она небезызвестна вашей  милости, поскольку ведет дела, связанные с тяжбой «Джарндисы против  Джарндисов», которая разбирается в Канцлерском суде.    

Миледи  как будто начинает проявлять некоторое внимание. Она перестала обмахиваться  ручным экраном и держит его неподвижно, должно быть прислушиваясь к словам  молодого человека.    

— Вот  что, ваша милость, — говорит мистер Гаппи, немного осмелев, — лучше  уж я сразу скажу, что дело, которое привело меня сюда, не имеет никакого  отношения к тяжбе Джарндисов, — не из-за нее так стремился я поговорить с  вашей милостью; а потому мое поведение, конечно, казалось и кажется навязчивым…  оно, в сущности, даже похоже на вымогательство. — Подождав минутку, чтобы  получить уверение в противном, но не дождавшись, мистер Гаппи продолжает: —  Будь это по поводу тяжбы Джарндисов, я немедленно обратился бы к поверенному  вашей милости, мистеру Талкингхорну, проживающему на Линкольновых полях. Я имею  удовольствие знать мистера Талкингхорна, — по крайней мере мы при встречах  обмениваемся поклонами, — и будь это такого рода дело, я обратился бы к нему.    

Миледи слегка  поворачивает голову и говорит:    

— Можете  сесть.    

— Благодарю,  ваша милость. — Мистер Гаппи садится. — Итак, ваша милость, —  мистер Гаппи справляется по бумажке, на которой сделал краткие заметки по  своему докладу, но, по-видимому, ничего в ней не может понять, сколько бы он на  нее ни смотрел. — Я… да!.. Я целиком отдаюсь в руки вашей милости. Если  ваша милость найдет нужным пожаловаться на меня Кенджу и Карбою или мистеру  Талкингхорну за то, что я сегодня пришел сюда, я попаду в прескверное положение.  Это я признаю откровенно. Следовательно, я полагаюсь на благородство вашей  милости.    

Презрительным  движением руки, сжимающей экран, миледи заверяет посетителя, что он не стоит ее  жалоб.    

— Благодарю,  ваша милость, — говорит мистер Гаппи, — я вполне удовлетворен. А  теперь… я… ах, чтоб его! Дело в том, что у меня тут записаны два-три пункта  насчет тех вопросов, которые я собирался затронуть, но записаны они вкратце, и  я никак не могу разобрать, что к чему. Извините, пожалуйста, ваша милость, я  только на минуточку поднесу записку к окну, и…    

Идя к  окну, мистер Гаппи натыкается на клетку с двумя маленькими попугаями и в  замешательстве говорит им: «Простите, пожалуйста!» Но от этого заметки его не  становятся разборчивее. Он что-то бормочет, потеет, краснеет и то подносит  бумажку к глазам, то читает ее издали, держа в вытянутой руке. «З. С.? К чему  тут З. С.? А-а! Э. С.! Понимаю! Ну да, конечно!» И он возвращается  просветленный.    

— Не  знаю, случалось ли вашей милости слыхать об одной молодой леди, — говорит  мистер Гаппи, останавливаясь на полпути между миледи и своим стулом, —  или, может быть, даже видеть одну молодую леди, которую зовут мисс Эстер  Саммерсон?    

Миледи  смотрит ему прямо в лицо.    

— Я  как-то встретила девушку, которая носит эту фамилию, и — не так давно. Прошлой  осенью.    

— Так;  а не показалось ли вашей милости, что она на кого-то похожа? — спрашивает  мистер Гаппи, скрестив руки, наклонив голову вбок и почесывая угол рта своей  памятной запиской.    

Миледи  не отрывает от него глаз.    

— Нет.    

— Может,  она похожа на кого-либо из родственников вашей милости?    

— Нет.    

— Я  думаю, ваша милость, — говорит мистер Гаппи, — вы, очевидно, вряд ли  помните лицо мисс Саммерсон.    

— Я  прекрасно помню эту девушку. Но что все это значит и какое мне до этого дело?    

— Ваша  милость, могу вас уверить, что образ мисс Самммерсон запечатлен в моем сердце —  о чем сообщаю конфиденциально, — а когда я имел честь осматривать дворец  вашей милости в Чесни-Уолде, — это в тот день, когда мы с приятелем  ненадолго махнули в графство Линкольншир, — я тогда увидел столь  разительное сходство между мисс Эстер Саммерсон и портретом вашей милости, что  был прямо-таки ошарашен, да так, что в тот момент даже не понял, почему я так  ошарашен. А теперь, когда я имею честь лицезреть вашу милость вблизи (с того  дня я нередко позволял себе разглядывать вашу милость, когда вы катались в  карете по парку и, осмелюсь сказать, не замечали моего присутствия, но я  никогда не видел вашей милости так близко), — а теперь я до того изумлен  этим сходством, — просто сверх всякого ожидания.    

Молодой  человек, некий Гаппи! Были времена, когда леди жили в укрепленных замках, а при  них состояла свита, готовая выполнить без зазрения совести любое их приказание,  и в те времена жалкая ваша жизнь и гроша бы не стоила, если бы эти прекрасные  глаза смотрели на вас так, как они смотрят сейчас.    

Неторопливо  обмахиваясь маленьким ручным экраном, как веером, миледи снова спрашивает  посетителя, как он думает, какое ей дело до его интереса к сходствам?    

— Сейчас  объясню, ваша милость, — отвечает мистер Гаппи, снова углубляясь в свою  бумажку. — Провалиться ей, этой бумажонке! Ага! «Миссис Чедбенд».  Да! — Мистер Гаппи придвигает свой стул и опять садится.    

Миледи  откидывается на спинку кресла совершенно спокойно, но, пожалуй, с чуть-чуть  менее непринужденной грацией, чем обычно, и не сводит пристального взгляда с  посетителя. — Ага… хотя погодите минутку! — Мистер Гаппи снова  справляется по бумажке. — Э. С. два раза? Ну да, конечно! Теперь я во всем  разобрался!    

Мистер  Гаппи свернул бумажку трубочкой и, вонзая ее в воздух всякий раз, как хочет  подчеркнуть свои слова, продолжает:    

— Ваша  милость, рождение и воспитание мисс Эстер Саммерсон окутаны загадочным мраком  неизвестности. Я это знаю потому, — говорю конфиденциально, — что я в  связи с этим выполнял кое-какие служебные обязанности у Кенджа и Карбоя. Вся  суть в том, что, как я уже заявлял вашей милости, образ мисс Саммерсон  запечатлен в моем сердце. Сумей я, ради ее же пользы, рассеять этот загадочный  мрак или доказать, что у нее есть знатная родня, или обнаружить, что она имеет  честь принадлежать к отдаленной ветви рода вашей милости, а значит имеет право  сделаться истицею в тяжбе «Джарндисы против Джарндисов», тогда… ну что ж, тогда  я мог бы до некоторой степени претендовать на то, чтобы мисс Саммерсон  посмотрела на мое предложение более благосклонным взором, чем она смотрела до  сих пор. По правде сказать, она до сего времени смотрела на меня отнюдь не  благосклонно.    

Что-то  вроде гневной улыбки промелькнуло по лицу миледи.    

— Засим  случилось одно весьма странное стечение обстоятельств, ваша милость, —  говорит мистер Гаппи, — впрочем, с подобными случаями нам, юристам, иной  раз приходится сталкиваться, — а я имею право называть себя юристом, ибо,  хотя еще не утвержден, но Кендж и Карбой преподнесли мне свидетельство об окончании  обучения, а моя мамаша взяла из своего маленького капитала и внесла деньги на  гербовую марку, что обошлось недешево, — повторяю, произошло весьма  странное стечение обстоятельств, а именно: я случайно встретил одну особу,  жившую в услужении у некоей леди, которая воспитывала мисс Саммерсон, прежде  чем мистер Джарндис взял ее на свое попечение. Эту леди звали мисс Барбери,  ваша милость.    

Быть  может, лицо миледи кажется мертвенным оттого, что она, забывшись, подняла руку  и недвижно держит перед собой экран, а он обтянут шелком зеленого цвета; а  может быть, миледи внезапно побледнела как смерть?    

— Ваша  милость, — продолжает мистер Гаппи, — вы когда-нибудь изволили  слыхать о мисс Барбери?    

— Не  помню. Кажется, слышала. Да.    

— Мисс  Барбери была в родстве с семейством вашей милости?    

Губы  миледи шевелятся, но, не издав ни звука, она качает головой.    

— Не  была в родстве? — говорит мистер Гаппи. — Вот как! Но, может, ваша  милость об этом не осведомлены? Ага! Значит, возможно, что и была? Так,  так. — После каждого из этих вопросов миледи наклоняла голову. —  Прекрасно! Далее, эта мисс Барбери была особой чрезвычайно замкнутой… судя по  всему, необыкновенно замкнутой для женщины, — ведь женщины (во всяком  случае не знатные) обычно не прочь посудачить, — так что моя свидетельница  не знает, были ли у мисс Барбери родственники. Раз, но только раз, она как  будто доверилась моей свидетельнице в одном-единственном вопросе и тогда  сказала ей, что по-настоящему девочку нужно бы называть не Эстер Саммерсон, но  Эстер Хоудон.    

— Боже!    

Мистер  Гаппи широко раскрывает глаза. Леди Дед-лок, пронизывая его взглядом, сидит  перед ним, все такая же мрачная, в той же самой позе, так же стиснув пальцами  ручку экрана, чуть приоткрыв рот и слегка сдвинув брови, но — как мертвая.  Всего лишь миг спустя он видит, как возвращается к ней сознание: видит, как  трепет пробегает по ее телу, словно рябь по воде; видит, как дрожат ее губы и  как она сжимает их огромным усилием воли; видит, как она заставляет себя вновь  осознать его присутствие и понять его слова. Она овладела собой мгновенно, а ее  восклицание и обморок были, но сгинули, как труп, который сохранялся очень  долго, а как только разрыли могилу и его коснулся воздух, рассыпался в прах.    

— Вашей  милости знакома фамилия Хоудон?    

— Я  слышала ее когда-то.    

— Это  фамилия какой-нибудь боковой или отдаленной ветви вашего рода?    

— Нет.    

— А  теперь, ваша милость, — говорит мистер Гаппи, — я перехожу к  последнему пункту этого дела, насколько я его расследовал. Дело подвигается, и  я скоро докопаюсь до сути. Да будет известно вашей милости, — а может,  вашей милости почему-либо уже известно, — что некоторое время тому назад в  доме некоего Крука, проживающего близ Канцлерской улицы, нашли мертвым одного  переписчика юридических документов, почти нищего. О смерти упомянутого  переписчика производилось дознание, и оказалось, что упомянутый переписчик  носил вымышленное имя, а настоящее его имя осталось неизвестным. Но я, ваша  милость, на днях разузнал, что фамилия переписчика — Хоудон.    

— Но  какое мне дело до этого ?    

— Да,  ваша милость, в том-то и весь вопрос! Засим, ваша милость, после смерти этого  человека произошло странное событие. Какая-то леди… переодетая леди, ваша  милость, пошла посмотреть на место происшествия, а также на могилу переписчика.  Она наняла мальчишку-метельщика, чтобы тот ей все это показал. Если ваша  милость желает, чтобы мальчишку привели сюда для подтверждения моих слов, я  когда угодно его отыщу.    

Бедный  мальчишка ни капельки не интересует миледи, и она ничуть  не желает,  чтобы его приводили.    

— Да,  ваша милость, все это действительно чересчур странно, — говорит мистер  Гаппи. — Послушали бы вы, как мальчишка рассказывал про кольца, что  засверкали у нее на пальцах, когда она сняла перчатку, подумали бы — роман, да  и только!    

На руке,  в которой миледи держит экран, поблескивают бриллианты. Она обмахивается  экраном, и бриллианты блестят еще ослепительней; а у нее опять такое лицо, что,  живи они оба в другие времена, большой опасности подвергся бы молодой человек,  некий Гаппи.    

— Считалось,  ваша милость, что покойник не оставил после себя ни клочка, ни обрывка бумаги,  по которым можно было бы установить его личность. Однако он все же оставил  кое-что. Пачку старых писем.    

Экран  колеблется по-прежнему. За все это время миледи ни на миг не отводила глаз от  мистера Гаппи.    

— Письма  были взяты и спрятаны. А завтра вечером, ваша милость, они попадут в мои руки.    

— Я  спрашиваю вас еще раз, какое мне дело до всего этого?    

— Сейчас  объясню, ваша милость, и этим закончу наш разговор. — Мистер Гаппи  встает. — Если вы полагаете, что цепь всех этих обстоятельств,  сопоставленных одно с другим, а именно: бесспорное разительное сходство этой  молодой леди с вашей милостью, что для присяжных служит положительным  доказательством; воспитание молодой леди у мисс Барбери; признание мисс Барбери,  что по-настоящему молодая леди должна была бы носить фамилию Хоудон, а не  Саммерсон; то обстоятельство, что вашей милости очень хорошо  известны  обе эти фамилии, а также условия, в каких умер Хоудон, — повторяю, если вы  полагаете, что цепь этих обстоятельств требует дальнейшего расследования дела в  семейных интересах вашей милости, я принесу документы сюда. Я не знаю их  содержания, знаю только, что это старые письма. Они еще не были у меня в руках.  Я принесу их сюда, как только достану, и здесь впервые просмотрю их вместе с  вашей милостью. Я уже говорил вашей милости, к какой цели стремлюсь. Я говорил  вашей милости, что попаду в прескверное положение, если на меня поступит  жалоба, так что все это — строго конфиденциально.    

Полностью  ли раскрыл свои планы молодой человек, некий Гаппи, или он преследует какую-то  другую цель? Выражают ли его слова всю глубину, длину и ширину его намерений и  подозрений, побудивших его прийти сюда; а если нет, так о чем же он умолчал?  Сейчас он достойный противник миледи. Конечно, она вольна впиться в него  глазами, зато он волен вперить свой взор в стол, не допуская, чтобы его  свидетельская физиономия выразила хоть что-нибудь.    

— Можете  принести письма, — говорит миледи, — если уж вам так хочется.    

— Честное  слово, ваша милость, не очень-то вы меня поощряете, — отзывается мистер  Гаппи, немного обиженный.    

— Можете  принести письма, — повторяет миледи тем же тоном, — если… вам не  трудно.    

— Слушаюсь.  Желаю вашей милости всего наилучшего.    

На столе  под рукой у миледи стоит роскошная шкатулочка, обитая металлическими полосками  и запертая на замок, — старинный денежный сундук в миниатюре. Миледи, не  отрывая глаз от посетителя, подвигает ее к себе и отпирает.    

— Нет,  подобные мотивы мне чужды, уверяю вас, ваша милость, — протестует мистер  Гаппи, — ничего такого я принять не могу. Желаю вашей милости всего  наилучшего и очень вам признателен.    

Итак,  молодой человек откланивается и спускается по лестнице в вестибюль, где  надменный Меркурий не считает себя обязанным покинуть свой Олимп у камина, чтобы  проводить молодого человека вон из дома.    

Сэр  Лестер нежится в своей библиотеке и дремлет над газетой; но нет ли в доме такой  силы, которая может заставить его содрогнуться… больше того — заставить даже  деревья в Чесни-Уолде всплеснуть узловатыми ветвями, даже портреты нахмуриться,  даже доспехи пошевельнуться?    

Нет.  Слова, рыдания, крики — только колебания воздуха, а воздух в лондонском доме  так основательно отгорожен от воздуха улицы, что звуки в комнате миледи  поистине должны бы стать трубными звуками, чтобы слабый их отголосок достиг  ушей сэра Лестера; и все-таки в доме раздается крик, летящий к небу, и это  стонет в отчаянье женщина, упавшая на колени:    

— О  дитя мое, дочь моя! Значит, не умерла она в первые же часы своей жизни; значит,  обманула меня жестокая моя сестра, что отреклась от меня и моего имени и так  сурово воспитывала мое дитя! О дитя мое, дочь моя!    

 Глава XXX    

Повесть Эстер    

     

Вскоре  после отъезда Ричарда к нам на несколько дней приехала гостья. Это была пожилая  дама. Это была миссис Вудкорт, — она приехала из Уэльса, чтобы погостить у  миссис Бейхем Беджер, и написала опекуну, «по просьбе своего сына Аллена», что  получила от него письмо и что он здоров и «передает сердечный привет» всем нам,  а в ответ на это опекун пригласил ее пожить в Холодном доме. Она пробыла у нас  недели три. Ко мне она относилась очень хорошо и была чрезвычайно откровенна со  мною — настолько, что я этим иногда тяготилась. Я прекрасно понимала, что не  имею никаких оснований тяготиться ее откровенностью, понимала, что это просто  глупо, и все же, как ни старалась, не могла себя побороть.    

Очень уж  она была догадливая старушка, к тому же, разговаривая со мной, она всегда  сидела сложив руки и смотрела на меня до того пристально, что, может быть,  это-то меня и раздражало. А может быть, мне не нравилось, что она держится  слишком прямо и вся такая подобранная; но нет, вряд ли; это мне как раз  нравилось, казалось очень милым и своеобразным. Не могло мне не нравиться и  выражение ее лица, очень живого и красивого для пожилой женщины. Не знаю, что  было мне неприятно в ней. Точнее — знаю теперь, но тогда думала, что не знаю.  Еще точнее… впрочем, это неважно.    

По  вечерам, когда я поднималась в свою комнату, чтобы лечь спать, она приглашала  меня к себе, усаживалась перед камином в огромное кресло и — боже ты  мой! — принималась рассказывать мне о Моргане-ап-Керриге, да так  многословно, что просто наводила на меня тоску! Иногда она декламировала мне  несколько строф из Крамлинуоллинуэра и Мьюлинуиллинуодда (если только я  правильно пишу эти названия, что весьма сомнительно) и неизменно загоралась  чувствами, которые были выражены в этих произведениях. Я ничего не понимала  (она декламировала на уэльском языке) и догадывалась только, что в этих стихах  превозносится древнее происхождение Моргана-ап-Керрига.    

— Вот  видите, мисс Саммерсон, — говорила она мне с важным, торжественным  видом, — это и есть — богатство, доставшееся в наследство моему сыну. Куда  бы мой сын ни поехал, он может гордиться своим кровным родством с Ап-Керригом.  Пусть у него нет денег, у него всегда будет то, что куда лучше денег, —  родовитость, милая моя.    

Я  сомневалась, чтобы в Индии или Китае так уж глубоко уважали Моргана-ап-Керрига,  но, конечно, не говорила этого, а соглашалась, что иметь столь великих предков  очень важно.    

— Очень  важно , милая моя, — подчеркивала миссис Вудкорт. — Конечно, тут  есть свои минусы; так, например, это сужает выбор невесты для моего сына, но  когда вступают в брак члены королевской семьи, выбор невест для них ограничен  примерно так же.    

И она  слегка похлопывала меня по плечу и разглаживала мое платье, видимо желая  показать, что, хотя нас и разделяет огромное расстояние, она все-таки хорошего  мнения обо мне.    

— Покойный  мистер Вудкорт, милая моя, — говорила она не без волнения, ибо, несмотря  на ее древнюю родословную, сердце у нее было любящее, — происходил из  знатного шотландского рода Мак-Куртов из Мак-Курта. Он служил королю и  отечеству — был офицером Королевского полка шотландских горцев и пал на поле  брани. Мой сын — один из последних представителей двух старинных родов. Даст  бог, он восстановит их прежнее положение и соединит их узами брака с другим  древним родом.    

Тщетно  пыталась я переменить тему разговора, а я пыталась, хотя бы из желания услышать  что-нибудь новое, и даже, может быть, затем… впрочем, не стоит останавливаться  на таких подробностях. Но миссис Вудкорт никогда не позволяла мне поговорить о  чем-нибудь другом.    

— Милая  моя, — обратилась она ко мне как-то вечером, — у вас столько здравого  смысла, и вы смотрите на жизнь гораздо более трезво, чем девушки ваших лет; вот  почему мне приятно разговаривать с вами о своих семейных делах. Вы не очень  близко познакомились с моим сыном, милая моя, но все-таки довольно хорошо его  знаете и, надеюсь, помните, правда?    

— Да,  сударыня. Я его помню.    

— Прекрасно.  Так вот, милая моя, я считаю, что вы правильно судите о людях, и мне хочется,  чтобы вы сказали мне, какого вы мнения о моем сыне.    

— Но,  миссис Вудкорт, — отозвалась я, — это так трудно.    

— Отчего  же трудно, милая моя? — возразила она. — По-моему, ничуть.    

— Сказать,  какого я мнения…    

— О  столь мало знакомом вам человеке, милая моя? Да, вы правы, это действительно  трудно.    

Я совсем  не то хотела сказать — ведь мистер Вудкорт часто бывал у нас и очень подружился  с опекуном. Так я и сказала, добавив, что мистер Вудкорт прекрасно знает свое  дело, как считали мы все… а к мисс Флайт он относился с такой добротой и  мягкостью, что это было выше всяких похвал.    

— Вы  отдаете ему должное! — сказала миссис Вудкорт, пожимая мне руку. — Вы  правильно его оцениваете. Аллен славный малый, и работает он безупречно. Это я  всегда говорю, хоть он и мой сын. И все-таки, моя прелесть, я вижу, что и у  него есть недостатки.    

— У  кого их нет? — заметила я.    

— Конечно!  Но свои недостатки он может и должен исправить, — проговорила догадливая  старушка, покачивая головой с догадливым видом. — Я так привязана к вам,  милая моя, что могу вам довериться, как третьему совершенно беспристрастному  лицу: мой сын — воплощенное легкомыслие.    

Я  сказала, что, судя по его репутации, вряд ли можно допустить, что он не любит  своей профессии и работает не добросовестно.    

— И  тут вы правы, милая моя, — согласилась старушка, — но я говорю не о  его профессии, заметьте себе.    

— Вот  как! — проговорила я.    

— Да, —  отозвалась она. — Я, милая моя, говорю о его поведении в обществе. Он  любит слегка поухаживать за молодыми девицами, всегда любил — с восемнадцати  лет. Но, милая моя, он ни к одной из них никогда не питал истинного чувства и  не имел никаких серьезных намерений; ухаживал просто так — из вежливости и  любезности, считая, что в этом ничего дурного нет. А все-таки это, знаете ли,  нехорошо; ведь правда?    

— Конечно, —  сказал я, потому что старушка, по-видимому, ждала утвердительного ответа.    

— И  это, милая моя, знаете ли, может подать повод к необоснованным надеждам.    

Я  сказала, что, вероятно, может.    

— Поэтому  я не раз говорила ему, что он обязан вести себя поосторожнее и ради самого себя  и ради других. А у него один ответ: «Матушка, я буду вести себя осторожнее; но  кому же и знать меня, как не вам, а вы знаете, что в подобных случаях у меня  нет никаких дурных намерений… Короче говоря — вообще никаких намерений!» И все  это очень верно, милая моя, но это не оправдание. Так ли, этак ли, но раз уж он  теперь уехал за тридевять земель и бог знает как долго пробудет в чужих краях,  где ему представятся всякие блестящие возможности и удастся завести знакомства,  значит можно считать, что с прошлым покончено. Ну, а вы, милая моя, —  сказала вдруг старушка, расплываясь в улыбке и кивая головой, — что вы  скажете о себе, моя прелесть?    

— О  себе, миссис Вудкорт?    

— Нельзя  же мне быть такой эгоистичной — вечно болтать о сыне, который уехал искать свою   долю и найти себе жену… вот я и спрашиваю: вы-то сами, когда же вы собираетесь  искать свою долю и найти себе мужа, мисс Саммерсон? Эх, смотрите-ка! Вот вы и  покраснели!    

Вряд ли  я покраснела, — во всяком случае, если и покраснела, то это не имеет  никакого значения, — но я сказала, что моя теперешняя доля вполне  удовлетворяет меня, и я вовсе не хочу ее менять.    

— Хотите,  я скажу, чтО именно я всегда думаю о вас и о той доле, которая вас ждет,  прелесть моя? — спросила миссис Вудкорт.    

— Пожалуйста,  если вы считаете себя хорошим пророком, — ответила я.    

— Так  вот: вы выйдете замуж за человека очень богатого и очень достойного, гораздо  старше вас, — лет этак на двадцать пять. И будете прекрасной женой,  глубоко любимой и очень счастливой.    

— Что  ж, это действительно счастливая доля, — промолвила я. — Но почему она  должна быть моей?    

— Милая  моя, — ответила она, — это к вам так подходит — ведь вы такая  деловитая, такая аккуратная, и у вас такое своеобразное положение, что это  самое для вас подходящее; и это сбудется. И никто, прелесть моя, не поздравит  вас с таким замужеством искреннее, чем я.    

От этого  разговора у меня остался какой-то неприятный осадок; как ни странно, но,  кажется, так оно и было. Наверное так. В ту ночь я заснула не сразу, и мне было  очень не по себе. Я так стыдилась своей глупости, что мне не хотелось сознаться  в ней даже Аде; но тем больше мне было не по себе. Все что угодно я отдала бы  за то, чтобы эта умная старушка была менее откровенной со мною, но я никак не  могла избежать ее откровенности. Поэтому я то и дело меняла свое мнение о  миссис Вудкорт. То я думала, что она любит фантазировать, то — что она  воплощение правдивости. Иной раз подозревала, что она очень хитрая, но в ту же  секунду уверяла себя, что ее честное уэльское сердце совершенно невинно и  простодушно. Впрочем, какое это имеет значение для меня, думала я, и почему это  все-таки имеет значение? Почему бы мне, когда я перед сном поднимаюсь к себе,  забрав корзиночку с ключами, самой не зайти к старушке, не посидеть с нею перед  камином, не поболтать немножко о том, что интересует ее, — ведь я же умею  так говорить с любым другим человеком, — и почему не могу я не огорчаться  теми безобидными пустяками, о которых она рассказывает мне? Если меня влечет к  ней, — думала я, — а меня, конечно, влечет, так как мне очень хочется  ей понравиться и я рада, что нравлюсь ей, — почему же я с душевной болью,  с отчаянием вдумываюсь в каждое слово, которое она произносит, и все вновь и  вновь взвешиваю его на двадцати весах? Почему меня так тревожит, что она живет  у нас в доме и каждый вечер разговаривает со мной по душам, если я чувствую,  что для меня лучше и спокойнее, чтобы она жила у нас, а не где-нибудь в другом  месте? Все это были недоумения и противоречия, в которых я не могла  разобраться. То есть, может быть, и могла бы, но… впрочем, я вскоре расскажу и  об этом, а сейчас это не к месту.    

Когда  миссис Вудкорт уехала, мне было жаль расставаться с нею, и все-таки я  почувствовала облегчение. А потом к нам приехала Кедди Джеллиби и привезла с  собой такую кучу семейных новостей, что они поглотили все наше внимание.    

Кедди  прежде всего заговорила о том (и на первых порах только о том и твердила), что  лучшей советчицы, чем я, во всем мире не сыщешь. «Ну, это не новость», —  сказала моя Ада, на что я, понятно, ответила: «Чепуха!» Потом Кедди объявила,  что выйдет замуж через месяц, и если мы с Адой согласимся быть подружками у нее  на свадьбе, она будет счастливейшей девушкой на свете. Вот это действительно  была новость, и я думала, что мы никогда не кончим говорить о ней — так много  нам хотелось сказать Кедди, а Кедди так много хотелось сказать нам.    

Оказалось,  что бедный отец Кедди был объявлен не злостным банкротом — он «прошел через  газету»[139],  как выразилась Кедди, точно газета — это нечто вроде туннеля, а кредиторы  отнеслись к нему мягко и сострадательно, поэтому он, к счастью,  выпутался, — хотя так и не сумел разобраться в своих делах, — отдал  все, что имел (очевидно, не так уж это было много, судя по его домашней  обстановке), и убедил всех заинтересованных лиц в том, что ничего больше  сделать не может, бедняга. Ну, его отпустили с миром, честь его не пострадала,  и он поступил на службу, чтобы начать жизнь заново. Что это была за служба, я  так никогда и не узнала. Кедди говорила, что теперь он «таможенный и общий  агент»; я же поняла только то, что, когда ему были особенно нужны деньги, он  уходил добывать их куда-то в доки, но ему, кажется, никогда не удавалось ничего  добыть.    

Как  только отец Кедди примирился с тем, что его остригли как овцу, и вся семья  переехала в меблированную квартиру на Хэттон-гарден (в которой я, зайдя туда  впоследствии, увидела, как дети выдергивают из кресел конский волос, жуют его и  давятся), Кедди познакомила отца с мистером Тарвидропом-старшим, и бедный  мистер Джеллиби, человек донельзя застенчивый и кроткий, так покорно поддался  влиянию хорошего тона мистера Тарвидропа, что старики прямо-таки подружились.  Мало-помалу мистер Тарвидроп-старший свыкся с мыслью о женитьбе своего сына и,  настроив свои родительские чувства на высокий лад, согласился на то, чтобы  знаменательное событие совершилось в ближайшее время, а жениху и невесте  милостиво разрешил обзавестись хозяйством в танцевальной академии на Ньюмен-стрит,  когда им будет угодно.    

— А  ваш папа, Кедди? Что сказал он?    

— Ах,  бедный папа, — ответила Кедди, — он только заплакал и выразил  надежду, что мы с Принцем поладим лучше, чем ладил он с мамой. Он сказал это,  когда Принца не было, — только мне одной. И еще он сказал: «Бедная моя  девочка, плохо тебя учили вить уютное гнездо для мужа, но если ты сама не  стремишься к этому всем сердцем, лучше тебе убить своего жениха, чем выйти за  него замуж… если только ты искренне любишь его».    

— И  как же вы его успокоили, Кедди?    

— Вы  понимаете, мне было очень тяжело видеть папу таким расстроенным и слышать от  него такие страшные вещи; ну, и я тоже не удержалась от слез. Но я сказала ему,  что, право же, всем сердцем стремлюсь свить уютное гнездо, а когда он будет  приходить к нам по вечерам, ему будет хорошо у нас и я постараюсь заботиться о  нем лучше, чем заботилась в своем родном доме. Потом я обещала взять Пищика к  себе, а папа опять прослезился и сказал, что дети у него — индейцы.    

— Индейцы,  Кедди?    

— Да, —  подтвердила Кедди. — Дикие индейцы. А еще папа сказал, — и тут она  всхлипнула, бедняжка, а это уж вовсе не подобало «самой счастливой девушке на  свете», — а еще сказал, что для них будет лучше, если их всех зарубят  томагавками.    

Ада  заметила, что на этот счет можно не беспокоиться — мистер Джеллиби, очевидно,  не всерьез высказал столь кровожадное пожелание.    

— Конечно,  я знаю, что папе вовсе не хочется видеть родных детей в лужах их собственной  крови, — согласилась Кедди, — но он хотел сказать, что им очень не  повезло с такой матерью, а ему очень не повезло с такой женой, и это,  бесспорно, правда, хоть мне, как дочери, и не следует этого говорить.    

Я  спросила Кедди, известно ли миссис Джеллиби, что день свадьбы ее дочери уже  назначен.    

— Ах,  Эстер, вы же знаете маму, — ответила она. — Разве можно сказать,  известно ей что-нибудь или нет? Я ей не раз говорила, но сколько ни говори, она  только бросит на меня равнодушный взгляд, словно я… не знаю что… какая-нибудь  отдаленная колокольня, — внезапно придумала Кедди сравнение, — а  потом покачает головой и скажет: «Ах, Кедди, Кедди, какая ты надоедливая!» — и  опять примется за свои бориобульские письма.    

— А  платьев у вас достаточно, Кедди? — спросила я. Я считала себя вправе  задать этот вопрос потому, что она всегда откровенно говорила с нами обо всем.    

— Что  вам на это сказать, дорогая Эстер? — ответила она, вытирая слезы. —  Буду всячески стараться одеться поприличнее и хочу верить, что мой милый Принц  никогда не попрекнет меня тем, что я вошла в его дом такой замарашкой. Если б  меня снаряжали в Бориобулу, мама отлично бы знала, что надо делать, и пришла бы  в полный восторг. А в приданом она ничего не понимает, да и не интересуется  такими вещами.    

Кедди  любила мать, но говорила она все это со слезами, как горькую правду, и вовсе не  преувеличивала. Мы так жалели бедняжку, так восхищались тем, что она осталась  хорошей девушкой, несмотря на подобное невнимание, что обе (то есть Ада и я)  сразу же предложили ей небольшой план действий, которому она очень  обрадовалась. А именно: она прогостит у нас три недели, потом я поживу с неделю  у нее, и мы втроем будем придумывать фасоны, кроить, переделывать, шить, чинить  и всячески постараемся, чтобы приданое у нее было как можно лучше. Опекун не  менее самой Кедди обрадовался нашей выдумке, и мы на другой же день отвезли  девушку домой, чтобы все устроить, а потом торжественно привезли ее назад  вместе с ее сундуками и всеми покупками, какие только можно было выжать из  десятифунтовой бумажки, которую мистер Джеллиби, быть может, добыл где-то в  доках, а может быть, и не в доках, но так или иначе подарил дочери. Чего только  не надарил бы ей опекун, если бы мы ему не помешали, сказать трудно, но мы  уговорили его купить ей только подвенечное платье и шляпу. Он согласился на  этот компромисс, и тот день, когда Кедди села за шитье, был, пожалуй, самым  счастливым в ее жизни.    

Бедняжка  не умела держать иголку в руках и колола себе пальцы так же часто, как, бывало,  пачкала их чернилами. Время от времени она слегка краснела, то ли от боли, то  ли от досады, что шитье у нее не ладилось, но это скоро прошло, и она быстро  начала делать успехи. Итак, все мы — Кедди, Ада, моя маленькая горничная Чарли,  портниха из города и я — день за днем усердно работали в самом радостном  настроении.    

Однако  больше всего Кедди стремилась «выучиться домоводству», как она выражалась. Но,  господи твоя воля! Одна лишь мысль о том, чтоб учиться домоводству у столь  опытной хозяйки, как я, показалась мне такой нелепостью, что, когда Кедди  завела об этом разговор, я рассмеялась, покраснела и смутилась самым комичным  образом. Тем не менее я сказала:    

— Кедди,  я охотно помогу вам, дорогая, научиться всему, чему вы можете научиться у  меня .    

И я  показала ей все мои записи, объяснила, как веду хозяйство, и вообще посвятила  ее во все мелочи своей домашней суеты. Можно было подумать, что я показываю ей  какие-то необыкновенные изобретения, — так внимательно она все это  изучала; когда же, заслышав звон моих ключей, она вставала и всюду ходила за  мной, можно было подумать, что свет не видывал такой самозванки-учительницы,  как я, и такой доверчивой ученицы, как Кедди Джеллиби.    

Так — за  шитьем и хозяйством, за уроками с Чарли, за игрой в трик-трак с опекуном по  вечерам и дуэтами с Адой — три недели прошли очень быстро. Затем я вместе с  Кедди поехала к ней домой, посмотреть, нельзя ли там что-нибудь наладить, а моя  Ада и Чарли остались заботиться об опекуне.    

Я  сказала, что поехала вместе с Кедди к ней домой, но точнее было бы выразиться,  что мы направились в меблированную квартиру на Хэттон-гарден. Раза два-три мы  побывали и на Ньюмен-стрит, где полным ходом шли приготовления — главным  образом к тому, чтобы создать все удобства для мистера Тарвидропа-старшего и  лишь в незначительной степени — чтобы как можно дешевле устроить молодых  подальше от него, чуть не на чердаке; но больше всего мы стремились навести  порядок в меблированной квартире к свадебному завтраку и вовремя внушить миссис  Джеллиби хоть некоторое представление о грядущем событии.    

Это было  труднее всего, так как миссис Джеллиби занималась вместе с каким-то тщедушным  мальчуганом в передней гостиной (задняя оказалась просто каморкой), и гостиная  эта была завалена ненужными бумагами и бориобульскими документами, как  невычищенное стойло — соломой. Миссис Джеллиби сидела тут целый день — пила  крепкий кофе, диктовала и вела переговоры по бориобульским делам. Тщедушный  мальчуган, который, казалось мне, все больше худел, столовался где-то на  стороне. Мистер Джеллиби, вернувшись домой, тяжело вздыхал и спускался в кухню.  Там он что-то ел, если только прислуга подавала ему какую-нибудь еду, затем,  чувствуя, что он всем мешает, уходил и под дождем гулял по Хэттон-гардену.  Злосчастные ребятишки все время куда-то карабкались и шлепались на пол, к чему  они давно уже привыкли.    

Нечего  было и думать о том, чтобы за одну лишь неделю привести этих бедняжек в  приличный вид, поэтому я предложила Кедди в день свадьбы по мере возможности  угостить детей в мансарде, где все они спали, а главные наши усилия направить  на их маму, мамину комнату и уборку столовой к свадебному завтраку. Ведь миссис  Джеллиби требовала особого внимания, так как прореха у нее на спине теперь  стала еще шире, чем в день первой нашей встречи, а волосы спутались, словно  грива у клячи мусорщика.    

Я  решила, что лучше всего мне удастся подойти к делу, если я покажу матери  приданое ее дочери, и как-то раз вечером, когда тщедушный мальчуган удалился,  пригласила миссис Джеллиби взглянуть на туалеты, разложенные на кровати Кедди.    

— Дорогая  мисс Саммерсон, — проговорила миссис Джеллиби со свойственной ей мягкостью  и встала из-за письменного стола, — право же, все эти приготовления прямо  смехотворны, хотя вы, конечно, очень добры, что принимаете в них участие.  Подумать только — Кедди выходит замуж… Что за дикая нелепость! Ах, Кедди,  глупый ты, глупый, глупый котенок!    

Тем не менее  она вместе с нами поднялась наверх и устремила свой невидящий взор на наряды  Кедди. Очевидно, приданое дочери вызвало в ее уме только одну отчетливую мысль,  которую она и высказала, покачивая головой и с безучастной улыбкой:    

— Но,  милая мисс Саммерсон, если бы мы снаряжали нашу глупышку в путешествие по  Африке, это обошлось бы вдвое дешевле!    

Когда мы  спускались по лестнице, миссис Джеллиби спросила, «неужели эта беспокойная  церемония» действительно состоится в будущую среду? И, получив утвердительный ответ,  осведомилась:    

— А  моя комната тоже понадобится, дорогая мисс Саммерсон? Но ведь я ни в коем  случае не могу убрать оттуда свои бумаги.    

Я  осмелилась сказать, что комната обязательно будет нужна и что, по-моему, бумаги  необходимо куда-нибудь убрать.    

— Ну  что ж, дорогая мисс Саммерсон, вам лучше знать, конечно, — сказала миссис  Джеллиби. — Но Кедди вынудила меня нанять мальчика и до такой степени  стеснила меня, — а ведь я так перегружена общественной  деятельностью, — что я просто не знаю, куда повернуться. К тому же в среду  днем должно состояться собрание отделения нашего общества, — получается  очень серьезное неудобство.    

— Больше  этого никогда не будет, — заметила я с улыбкой. — Надо думать, что  Кедди выйдет замуж только раз в жизни.    

— Это  верно, — согласилась миссис Джеллиби, — это верно, дорогая. Придется  уж нам как-нибудь примириться с этим.    

Затем  предстояло решить следующую задачу — как должна одеться миссис Джеллиби для  такого случая? Странно было видеть, как безмятежно посматривала она на меня и  Кедди из-за письменного стола, пока мы обсуждали этот вопрос, и по временам  качала головой, улыбаясь чуть-чуть укоризненно, словно была высшим существом,  которое снисходительно взирает на наши суетные хлопоты.    

Туалеты  ее были в таком состоянии и хранились в столь диком беспорядке, что задача наша  оказалась нелегкой; но в конце концов мы придумали наряд, не слишком  отличавшийся от того, какой надела бы обыкновенная мать в день свадьбы дочери.  Рассеянный вид, с каким миссис Джеллиби позволяла портнихе примерять ей платье,  и мягкость, с какой она потом заметила мне, как грустно, что я в свое время не  обратила должного внимания на Африку, были под стать ее поведению во всем  остальном.    

Квартира  у миссис Джеллиби была довольно тесная, но, если бы ее домочадцы одни занимали  весь собор св. Павла или св. Петра[140],  они получили бы от здания столь грандиозных размеров лишь одно преимущество —  больше пространства для разведения грязи. К тому времени, когда начались все  эти приготовления к свадьбе Кедди, кажется, ни одна вещь, принадлежащая  семейству Джеллиби и способная разбиться, не осталась целой, ни одна вещь,  которую можно было так или иначе испортить, не осталась неиспорченной, ни один  предмет в этом доме, способный покрыться грязью, начиная с коленок милых  детишек и кончая дощечкой на входной двери, не покрылся таким слоем грязи,  какой только мог на нем уместиться.    

Бедный  мистер Джеллиби, который говорил очень редко, а когда был дома, почти всегда  сидел, прислонившись головой к стене, увидев, как мы с Кедди пытаемся навести  хоть какой-то порядок во всей этой «мерзости запустения», внезапно  заинтересовался нашей работой, снял сюртук и взялся нам помогать. Но, когда мы  открыли стенные шкафы, из них посыпались такие диковинные вещи, как, например,  куски заплесневелого паштета, бутылки с какой-то прокисшей жидкостью, чепчики  миссис Джеллиби, письма, пачки чаю, вилки, непарные сапоги, детские туфли,  лучина для растопки, облатки для запечатывания писем, крышки от кастрюль,  отсыревший сахар в рваных бумажных мешках, ножные скамеечки, растушевки для  рисованья карандашом, ломти хлеба, шляпки миссис Джеллиби, книги с прилипшим к  переплету сливочным маслом, оплывшие свечные огарки, которые когда-то погасили,  вставив их горящим концом в сломанные подсвечники, ореховая скорлупа, головки и  хвостики креветок, клеенчатые салфетки, на которые ставили тарелки, перчатки,  кофейная гуща, зонтики, — словом, столько всякой дряни, что мистер  Джеллиби испугался и отступил. Но он все-таки приходил к нам каждый вечер и  сидел без сюртука, прислонившись головой к стене с таким видом, словно охотно  помог бы нам, если бы знал, как за это приняться.    

— Бедный  папа! — сказала мне Кедди накануне торжественного дня, уже вечером, когда  нам с ней, наконец, удалось привести комнаты в мало-мальски приличный  вид. — Нехорошо это, Эстер, что я его покидаю. Но, останься я здесь, разве  смогу я что-то исправить? С тех пор как мы с вами познакомились, я только и  делаю что убираю да чищу, а все без толку. Не успеешь навести порядок, как мама  с ее Африкой перевернет весь дом вверх дном. Наймешь прислугу — обязательно  запьет. Мама на все влияет разрушительно.    

Мистер  Джеллиби не мог слышать ее слова, но он и вправду приуныл, кажется даже  всплакнул.    

— Сердце  у меня болит за него! — со слезами воскликнула Кедди. — Сегодня  вечером, Эстер, я все время мечтаю о том, какой я буду счастливой с Принцем, а  папа, вероятно, тоже мечтал когда-то о счастье с мамой. Но какое разочарование  принесла ему жизнь!    

— Милая  моя Кедди! — начал сидевший у стены мистер Джеллиби, медленно повертывая  голову.    

Пожалуй,  это я впервые услышала, как он сказал три слова подряд.    

— Да,  папа? — отозвалась Кедди, подходя к нему и ласково обнимая его.    

— Милая  моя Кедди, — снова начал мистер Джеллиби, — не связывай своей жизни…    

— Неужели  с Принцем, папа? — вздрогнула Кедди. — Вы не хотите, чтобы я связала  свою жизнь с Принцем?    

— Нет,  не то, дорогая моя, — сказал мистер Джеллиби. — С Принцем, конечно,  можно. Но никогда не связывай…    

Описывая  наш первый визит в Тейвис-Инн, я привела слова Ричарда, который рассказывал,  что мистер Джеллиби после обеда несколько раз открыл рот, но не вымолвил ни  слова. Такая уж у него была привычка. И теперь он раз за разом открывал рот, но  ничего не говорил и только меланхолично качал головой.    

— Вы  не хотите, чтобы я связывала свою жизнь с чем? С чем, милый папа? —  приставала к нему Кедди, ласкаясь и обняв руками его шею.    

— Никогда  не связывай свою жизнь ни с какой миссией, дорогое мое дитя.    

Мистер  Джеллиби, застонав, снова прислонил голову к стене, и это был единственный  случай, когда я услышала, как он пытается выразить свое отношение к  бориобульскому вопросу. Быть может, когда-то он был более разговорчивым и  оживленным; но силы его, видимо, совершенно иссякли задолго до того, как я с  ним познакомилась.    

В тот  вечер я боялась, что миссис Джеллиби так и не перестанет безмятежно  просматривать свои бумаги и пить кофе. Только в полночь удалось нам завладеть  гостиной, но уборка ее показалась нам столь неразрешимой задачей, что Кедди,  совершенно измученная, села на пыльный пол и расплакалась. Впрочем, она скоро  успокоилась, и, принявшись за дело, мы с ней перед сном успели совершить  чудеса.    

Наутро  комната приняла совсем веселый вид, так как мы вымыли ее, не жалея воды и мыла,  украсили цветами и по-новому расставили мебель. Скромный завтрак сервировали так,  что на него было приятно смотреть, а Кедди была просто очаровательна. Но после  того как пришла моя любимая подруга, я подумала, — как и сейчас  думаю, — что в жизни я не видывала такого милого личика, как у моей  прелестной девочки.    

Для  детей мы устроили маленькую пирушку наверху, посадив Пищика во главе стола, и  когда привели к ним Кедди в венчальном платье, они стали хлопать в ладоши и  кричать «ура», а Кедди, плача при мысли о разлуке с ними, то и дело прижимала  их к себе, пока мы не позвали Принца и не попросили его увести ее с собой; но  тут Пищик, к сожалению, укусил жениха. Мистер Тарвидроп-старший пребывал внизу  и милостиво благословил Кедди в столь хорошем тоне, что этого и описать  невозможно, потом дал понять моему опекуну, что счастье сына — дело его  отцовских рук, и он, мистер Тарвидроп, пожертвовал личными интересами, дабы  обеспечить это счастье.    

— Дорогой  сэр, — сказал мистер Тарвидроп, — молодые будут жить со мной  вместе, — мой дом достаточно просторен, чтобы они могли устроиться с  удобством, и у них будет приют под моим кровом. Я мог бы пожелать, — вы  поймете мою мысль, мистер Джарндис, ведь вы помните моего августейшего  покровителя, принца-регента, — я мог бы пожелать, чтобы сын мой выбрал  себе жену в семействе, отличающемся более хорошим тоном, но да свершится воля  небес!    

В числе  гостей были мистер и миссис Пардигл. Мистер Пардигл, человек с упрямым  выражением лица и щетинистыми волосами, носивший слишком просторный жилет, все  время говорил громким басом о своей лепте, о лепте миссис Пардигл и о лептах их  пятерых мальчуганов. Мистер Куэйл, у которого волосы были, как всегда, зачесаны  назад, а шишковатый лоб ярко блестел, пришел тоже, но не в качестве  незадачливого поклонника, а как нареченный одной молодой — лучше сказать  незамужней — особы, некоей мисс Уиск, которая также здесь присутствовала. Ее  миссия, по словам опекуна, заключалась в том, чтобы провозглашать на весь мир,  что миссия женщины совпадает с миссией мужчины, а единственная истинная миссия,  как мужская, так и женская, состоит в том, чтобы постоянно выдвигать на  публичных митингах декларативные резолюции по поводу всего на свете.    

Гостей  собралось немного, но, как и следовало ожидать от гостей миссис Джеллиби, все  это были люди, посвятившие себя общественной деятельности, и только ей одной.  Кроме тех, о ком я уже упомянула, здесь находилась донельзя неопрятная дама в  шляпке, криво сидевшей на голове, и в платье, на котором все еще торчал ярлычок  с ценой, — дама, чей дом, по словам Кедди, был так запущен, что походил на  утопающий в грязи пустырь; зато церковь в ее приходе напоминала  благотворительный базар. Общество украшал также некий сварливый джентльмен,  который заявил, что его миссия — это любить каждого человека, как родного  брата, но который, по-видимому, был в натянутых отношениях со всем своим  многочисленным семейством.    

Трудно  было бы умышленно собрать компанию более скучных свадебных гостей. «Миссия»  столь низменная, как, например, стремление заботиться о своей семье, ни в коем  случае не могла быть терпима в их среде, и мисс Уиск с величайшим негодованием  заявила нам, перед тем как мы сели завтракать, что утверждать, будто миссия  женщины ограничена узкой сферой Домашнего очага, — это оскорбительная  клевета, исходящая от Тирана-Мужчины. У этих людей была и другая странность —  ни один человек с миссией (кроме мистера Куэйла, чья миссия, как я, кажется,  уже говорила, сводилась к тому, чтобы восторгаться чужими миссиями), не уважал  миссии другого: так, если миссис Пардигл недвусмысленно заявляла, что,  набрасываясь на бедняков и напяливая на них свою благотворительность, как  смирительную рубашку, она избрала единственно правильный путь, то мисс Уиск  столь же недвусмысленно объявляла, что единственный разумный выход для мира —  это освобождение женщины от гнета ее Тирана-Мужчины. А миссис Джеллиби все это  время только улыбалась при мысли о том, как близоруки люди, если они видят  что-нибудь кроме Бориобула-Гха.    

Но я  забегаю вперед, передавая содержание беседы, которую мы вели, возвращаясь  домой, вместо того чтобы сначала рассказать о венчании Кедди. Все мы  отправились в церковь, и мистер Джеллиби, по обычаю, торжественно подвел дочь к  жениху. С какой важностью мистер Тарвидроп-старший, сунув цилиндр под мышку  левой руки (и нацелив его, как пушку, на священника), закатил глаза на лоб чуть  не до самого парика и, высоко подняв прямые плечи, стоял, как монумент, позади  нас, подружек, в продолжение всей церемонии, а после нее отвесил нам  поклон, — этого я никогда не сумела бы описать так, чтобы воздать ему  должное.    

Мисс  Уиск, чью наружность я не могла бы назвать привлекательной и чье обращение было  довольно суровым, сидела в церкви с презрительным выражением лица, очевидно  считая обряд венчания одним из актов угнетения Женщины. Миссис Джеллиби, как  всегда, спокойно улыбалась и с таким видом смотрела по сторонам блестящими  глазами, словно из всей этой компании никто так мало не интересовался  происходящим событием, как она.    

Мы  вернулись домой к завтраку, и миссис Джеллиби села во главе стола, а мистер  Джеллиби против нее. Кедди перед этим успела пробраться наверх, чтобы еще раз  обнять детей и сказать им, что теперь ее фамилия — Тарвидроп. Для Пищика это  сообщение не было приятным сюрпризом — он тотчас же повалился навзничь и в  таком горестном неистовстве задрыгал ногами, что, когда послали за мной, пришлось  согласиться с тем, что лучше посадить его за стол взрослых. Спустившись в  гостиную, он сел ко мне на колени, а миссис Джеллиби, заметив по поводу его  передника: «Ну и гадкий же ты мальчишка, Пищик, что за противный поросенок!» —  ни на миг не утратила невозмутимого спокойствия. Впрочем, ребенок вел себя  примерно, если не считать того, что притащил с собой фигурку Ноя (из  игрушечного ноева ковчега, который я подарила ему, перед тем как отправиться в  церковь) и упорно окунал ее головой в стаканы с вином, а потом запихивал себе в  рот.    

Опекун,  мягкий, все понимающий и приветливый, как всегда, ухитрился привести в приятное  расположение духа даже этих нескладных гостей. Ни один из них, видимо, не  признавал никаких тем для разговора, кроме своей излюбленной, и даже о ней не  умел говорить как о неотъемлемой части мира, в котором есть и многое другое; но  опекун все-таки поддерживал оживленный разговор, направляя его к тому, чтобы  придать бодрости Кедди, и создать за столом торжественное настроение,  подобающее знаменательному событию; так что если завтрак прошел хорошо, то лишь  благодаря ему. Страшно подумать, что бы мы стали делать без него, — ведь  вся эта компания презирала новобрачных и мистера Тарвидропа-старшего, а мистер  Тарвидроп-старший смотрел на нее с высоты своего хорошего тона, сознавая свое  неизмеримое превосходство; словом, обстановка была очень сложная. Но вот бедной  Кедди настало время уезжать, и все ее вещи уложили на крышу наемной кареты,  запряженной парой лошадей, которые должны были увезти новобрачных в Грейвзенд.  Мы очень растрогались, увидев, как Кедди горюет, разлучаясь со своей  безалаберной семьей, и с величайшей нежностью обнимает мать.    

— Мне  очень жаль, мама, что я не могла больше писать под диктовку, — всхлипывала  Кедди. — Надеюсь, вы теперь прощаете меня?    

— Ах,  Кедди, Кедди! — промолвила миссис Джеллиби. — Я уже говорила тебе, и  не раз, что наняла мальчика; значит, с этим покончено.    

— Вы  на меня ничуть не сердитесь, ведь правда, мама? Скажите мне это, мама, пока я  еще не уехала.    

— Глупышка  ты, Кедди! — ответила миссис Джеллиби. — Неужели у меня сердитый вид,  или я часто сержусь, или у меня есть время сердиться? И как только это тебе  приходит в голову?    

— Позаботьтесь  хоть немного о папе, пока меня здесь не будет, мама!    

Миссис  Джеллиби чуть не расхохоталась, выслушав эту блажную просьбу.    

— Ах  ты романтическое дитя, — сказала она, слегка похлопав Кедди по  спине. — Ну, поезжай! Мы с тобой останемся друзьями. А теперь до свидания,  Кедди, и будь счастлива!    

Тогда  Кедди бросилась на шею отцу и прижалась щекой к его щеке, словно он был бедным,  глупеньким, обиженным ребенком. Все это происходило в передней. Отец выпустил  Кедди из своих объятий, вынул носовой платок и сел на ступеньку лестницы,  прислонившись головой к стене. Надеюсь, он обретал утешение хоть в стенах.  Почти готова поверить, что так оно и было.    

Тогда  Принц, взяв Кедди под руку, с величайшим волнением и почтительностью обратился  к своему родителю, чей хороший тон в ту минуту производил прямо-таки  потрясающее впечатление.    

— Еще  раз и тысячу раз благодарю вас, папенька! — сказал Принц, целуя ему  руку. — Я глубоко благодарен вам за доброту и внимание, с какими вы  отнеслись к нашему браку, и, могу вас уверить, Кедди также благодарна.    

— Очень, —  рыдала Кедди, — о-о-чень!    

— Мой  дорогой сын и дорогая дочь, я исполнил свой долг, — изрек мистер  Тарвидроп. — Если дух некоей святой Женщины сейчас витает над нами, взирая  на совершающееся торжество, то сознание этого и ваша постоянная преданность  послужат мне наградой. Надеюсь, вы не пренебрежете исполнением вашего   долга, сын мой и дочь моя?    

— Никогда,  дражайший папенька! — воскликнул Принц.    

— Никогда,  никогда, дорогой мистер Тарвидроп! — сказала Кедди.    

— Так  и должно быть, — подтвердил мистер Тарвидроп. — Дети мои, мой дом  принадлежит вам, мое сердце принадлежит вам, все мое принадлежит вам. Я никогда  вас не покину, — нас разлучит только Смерть. Дорогой мой сын, ты, кажется,  предполагаешь отлучиться на неделю?    

— На  неделю, дражайший папенька. Мы вернемся домой ровно через неделю.    

— Мое  дорогое дитя, — сказал мистер Тарвидроп, — позволь мне и в этом  исключительном случае посоветовать тебе соблюсти строжайшую пунктуальность. Нам  в высшей степени важно сохранить нашу клиентуру, а твои ученики могут и  обидеться, если ты ими пренебрежешь.    

— Ровно  через неделю, папенька, мы непременно вернемся домой к обеду.    

— Отлично! —  сказал мистер Тарвидроп. — В вашей комнате, моя дорогая Кэролайн, вы  увидите пылающий камин, а на моей половине — накрытый стол. Да, да,  Принц! — добавил он с величественным видом, как бы желая предупредить  самоотверженный отказ со стороны сына. — И ты и наша Кэролайн, вы вначале  будете чувствовать себя неуютно в мансарде и потому в первый день будете  обедать на моей половине. Итак, будьте счастливы!    

Молодые  уехали, и не знаю, кому я больше удивлялась, — миссис Джеллиби или мистеру  Тарвидропу. Ада и опекун тоже не знали, кому удивляться больше, да так и  сказали мне, когда мы заговорили об этом. Но, прежде чем мы уехали, я получила  самый неожиданный и выразительный комплимент от мистера Джеллиби. В передней он  подошел ко мне, взял мои руки, пожал их с серьезным видом и дважды открыл рот.  Я ничуть не сомневалась, что угадала его мысли, и, волнуясь, сказала: «Вы очень  добры, сэр. Не надо ничего говорить, прошу вас!»    

— Надеюсь,  этот брак будет счастливым, опекун? — сказала я, когда мы втроем ехали  домой.    

— Надеюсь,  Хлопотунья. Терпение. Там видно будет.    

— Сегодня  ветер дует с востока? — осмелилась я спросить.    

Он  добродушно расхохотался и ответил:    

— Нет.    

— Но  утром он, наверное, был восточный? — осведомилась я.    

Опекун  снова ответил «нет», и на этот раз моя милая девочка тоже очень уверенно  сказала «нет», покачав прелестной головкой; и так она была хороша с яркими  цветами на золотистых кудрях, что показалась мне воплощением самой Весны.    

— Много  ты знаешь о восточных ветрах, дурнушка ты моя милая, — сказала я, целуя ее  в восхищении… невозможно было удержаться.    

Да! То,  что я сейчас запишу, было им внушено их любовью ко мне, это я хорошо знаю; к  тому же ведь они сказали это давным-давно. Но мне непременно хочется записать  это, даже если я потом все вычеркну, — ведь мне так приятно это писать.  Они сказали, что не может ветер дуть с востока, если существует кто-то; они  сказали, что где бы ни появилась Хлопотунья, там всегда будет солнечный свет и  летний воздух.    

 Глава XXXI    

Сиделка и больная    

     

Я долго  была в отъезде, а вернувшись, как-то раз вечером поднялась наверх в свою  комнату, чтобы посмотреть, как Чарли упражняется в чистописании, и,  наклонившись, заглянула в ее тетрадку. Чистописание трудно давалось  Чарли, — она совсем не владела пером; зато каждое перо в ее руке как бы  оживало для озорства, портилось, кривилось, останавливалось, брызгало и, словно  осел под седлом, шарахалось в углы страницы. Очень смешно было видеть, какие  дряхлые буквы выводила детская ручонка Чарли — они были такие сморщенные,  сгорбленные, кривые, а ручонка — такая пухленькая и кругленькая. А ведь на  всякую другую работу Чарли была на редкость ловкая, и пальчики у нее были такие  проворные, каких я в жизни не видела.    

— Ну,  Чарли, — сказала я, взглянув на страничку, исписанную буквой «О», которая  изображалась то в виде квадрата, то в виде треугольника, то в виде груши и  наклонялась во все стороны, — я вижу, мы делаем успехи. Только бы нам  удалось написать ее круглой, Чарли, и мы дойдем до совершенства.    

Я  написала букву «О», и Чарли написала эту букву, но перо Чарли не пожелало  аккуратно соединить концы и завязало их узлом.    

— Ничего,  Чарли. Со временем мы научимся.    

Кончив  заданный урок, Чарли положила на стол перо, разжала и сжала затекшую ручонку,  внимательно просмотрела исписанную страницу — не то гордясь своими успехами, не  то сомневаясь в них, — встала и сделала мне реверанс.    

— Благодарю  вас, мисс. Позвольте вам доложить, мисс, вы знаете одну бедную женщину, которую  зовут Дженни?    

— Жену  кирпичника, Чарли? Да, знаю.    

— Она  давеча пришла сюда, заговорила со мной, когда я вышла из дому, и сказала, что  вы ее знаете, мисс. Спросила меня, не я ли прислуживаю молодой леди, —  молодая леди это вы, мисс, — и я сказала «да», мисс.    

— Я  думала, она совсем уехала отсюда, Чарли.    

— Она  и правда уезжала, мисс, только вернулась на прежнее место… она и Лиз. А вы  знаете другую бедную женщину, мисс, которую зовут Лиз?    

— Знаю;  то есть я ее видела, Чарли, но не знала, что ее зовут Лиз.    

— Так  она и сказала! — подтвердила Чарли. — Они обе вернулись, мисс, а то  все бродяжничали — туда-сюда ходили.    

— Бродяжничали,  Чарли?    

— Да,  мисс. — Вот если бы Чарли научилась писать буквы такими же круглыми,  какими были ее глаза, когда она смотрела мне в лицо, — чудесные получились  бы буквы! — И эта бедная женщина приходила сюда раза три-четыре — все  надеялась хоть одним глазком поглядеть на вас, мисс. «Только поглядеть, а  больше мне ничего не нужно», говорит; но вы были в отъезде. Вот она и увидела  меня. Заметила! как я тут расхаживаю, мисс, — сказала Чарли и вдруг  тихонько засмеялась от величайшей радости и гордости, — ну и  подумала, — не иначе, как я ваша горничная!    

— Неужели  она в самом деле это подумала, Чарли?    

— Да,  мисс, — ответила Чарли, — что правда, то правда.    

И Чарли  снова рассмеялась в полном восторге, опять сделала круглые глаза и приняла  серьезный вид, подобающий моей горничной. Мне никогда не надоедало смотреть на  Чарли, на ее детское личико и фигурку, когда она, от всей души наслаждаясь  своим высоким постом, стояла передо мной, совсем еще маленькая девочка, но уже  такая серьезная, хотя сквозь ее серьезность и прорывалось порой милое  ребяческое ликование.    

— Где  же ты с нею встретилась, Чарли? — спросила я.    

Личико  моей маленькой горничной потемнело, когда она ответила: «У аптеки, мисс». Ведь  Чарли сама еще носила траур.    

Я  спросила, не больна ли жена кирпичника, но Чарли ответила, что нет. Захворал  кто-то другой. Какой-то прохожий, который зашел к ней, а в Сент-Олбенс он  приплелся пешком и собирается брести дальше, — сам не знает куда. Чарли  сказала, что это какой-то бедный мальчик. И у него нет ни отца, ни матери,  никого на свете.    

— Вот  и у нашего Тома, мисс, никого на свете бы не осталось, умри мы с Эммой после  смерти отца, — сказала Чарли, и ее круглые глазенки наполнились слезами.    

— Значит,  женщина пошла купить ему лекарство, Чарли?    

— Она  сказала, мисс, — ответила Чарли, — что он как-то раз принес лекарство  ей.    

Лицо  моей маленькой горничной горело от столь сильного нетерпения, а ее всегда  спокойные руки так крепко сжимали одна другую, когда она стояла посреди  комнаты, пристально глядя на меня, что мне было совеем не трудно угадать ее  мысли.    

— Ну  что ж, Чарли, — сказала я, — давай-ка мы с тобой пойдем к Дженни и  разузнаем, как там и что.    

Чарли  мигом принесла мою шляпку и вуаль, подала мне одеться и — такая смешная — сама  по-старушечьи закуталась в теплую шаль и заколола ее булавкой — ни дать ни  взять маленькая бабушка; а быстрота, с какой она все это проделала, не  оставляла сомнений в ее готовности идти к Дженни. И вот мы с Чарли вышли из  дому, не сказав никому ни слова.    

Вечер  был холодный, непогожий, и деревья раскачивались под напором ветра. Весь этот  день, да и много дней подряд, почти беспрерывно шел проливной дождь. Но к  вечеру дождь перестал. Небо местами прояснилось, только было затянуто густой  дымкой даже в зените, где в просветах меж тучами мерцало несколько звезд. На  севере и северо-западе, там, где три часа назад зашло солнце, по небу тянулась  полоса бледного, мертвенного света, и прекрасного и какого-то зловещего, а на ней  лежали волнистые угрюмые гряды туч, словно бурное море, внезапно оцепеневшее во  время шторма. В той стороне, где находился Лондон, грозное зарево висело над  темной равниной, и необычайно торжественным казался контраст между его яркостью  и гаснущим светом зари, невольно внушая странную мысль, что это алое зарево —  отблеск какого-то неземного огня, освещающего невидимые отсюда здания города и  лица его бесчисленных обитателей.    

В тот  вечер у меня не было предчувствия. Знаю наверное, — ни малейшего  предчувствия того, что должно было вскоре случиться со мною. Но я на всю жизнь  запомнила, что в ту минуту, когда мы остановились у садовой калитки, чтобы  взглянуть на небо, а потом пошли дальше своей дорогой, мне на мгновение  почудилось, будто я не совсем такая, какой была. Я знаю, что это смутное  ощущение возникло у меня именно там и тогда. С тех пор воспоминание об этом  ощущении неизменно связывалось у меня с этим местом и часом и со всем тем, что  я видела и слышала на этом месте и в этот час — вплоть до далеких шумов города,  лая собаки, скрипа колес, катящихся с пригорка по грязной дороге.    

Был  субботний вечер, и многие жители того поселка, в который мы направлялись,  разошлись по харчевням. Поэтому сегодня здесь было менее шумно, чем в тот день,  когда я пришла сюда впервые, но все выглядело таким же нищенским, как и раньше.  В печах для обжига кирпича пылал огонь, и удушливый дым тянулся к нам,  озаренный бледно-голубым светом.    

Мы  приблизились к домишку кирпичников, из которого тусклый свет свечи проникал  наружу через разбитое и кое-как починенное окно. Постучав в дверь, мы вошли.  Мать ребенка, умершего в тот день, когда мы были здесь впервые, сидела в кресле  между койкой и убогим камином, а против нее, съежившись и прижавшись к каминной  раме, на полу прикорнул какой-то подросток, с виду — нищий. Свою рваную меховую  шапку он держал под мышкой, как узелок, и, стараясь согреться, так дрожал, что  дрожали ветхие оконные рамы и дверь. Воздух в комнате был еще более затхлый,  чем раньше, и в ней стоял неприятный и очень странный запах.    

Как  только мы вошли, я заговорила с женщиной, не поднимая вуали. Мальчик мгновенно  вскочил и, пошатываясь, уставился на меня с каким-то непонятным удивлением и  ужасом.    

Он  вскочил так быстро и его испуг так явно был вызван моим появлением, что я остановилась,  вместо того чтобы подойти ближе.    

— Не  пойду я больше на кладбище, — забормотал мальчик, — не xoчу я туда  ходить, сказано вам!    

Я  подняла вуаль и заговорила с женщиной. Она отозвалась вполголоса:    

— Уж  вы не посетуйте на него, сударыня. Он скоро одумается. — А мальчику она  сказала: — Джо, Джо, что это с тобой?    

— Я  знаю, зачем она пришла! — выкрикнул мальчик.    

— Кто?    

— Да  вот эта леди. Она хочет меня на кладбище увести. Не пойду я на кладбище.  Слышать о нем не хочу. Она, чего доброго, и меня зароет.    

Он снова  задрожал всем телом и прислонился к стене, а вместе с ним задрожала вся  лачужка.    

— Целый  день только о том и твердил, сударыня, — мягко проговорила Дженни. —  Ну, чего ты глаза выпучил? Ведь это моя леди, Джо.    

— Так  ли? — с сомнением отозвался мальчик и принялся разглядывать меня, прикрыв  рукой воспаленные глаза. — А мне сдается, она та, другая… Не та шляпа и не  то платье, а все-таки, сдается мне, она та, другая.    

Моя  маленькая Чарли, преждевременно познавшая болезни и несчастья, сняла свою шляпу  и шаль, молча притащила кресло и усадила в него мальчика, точь-в-точь как  многоопытная старуха сиделка; только у опытной сиделки не могло быть такого  детского личика, как у Чарли, которая сразу же завоевала доверие больного.    

— Слушай! —  повернулся к ней мальчик. — Скажи-ка мне ты. Эта леди — не та леди?    

Чарли  покачала головой и аккуратно оправила его лохмотья, стараясь, чтобы ему было  как можно теплее.    

— Так! —  буркнул мальчик. — Значит, это должно быть, не она.    

— Я  пришла узнать, не могу ли я чем-нибудь помочь тебе, — сказала я. —  Что с тобой?    

— Меня  то в жар кидает, то в холод, — хрипло ответил мальчик, бросив на меня  блуждающий, растерянный взгляд, — то в жар, то в холод, раз за разом, без  передышки. И все ко сну клонит, и вроде как в голове путается… а во рту сухо… и  каждая косточка болит — не кости, а сплошная боль.    

— Когда  он пришел сюда? — спросила я женщину.    

— Я  нынче утром встретила его на краю нашего города. А познакомилась я с ним  раньше, в Лондоне. Правда, Джо?    

— В  Одиноком Томе, — ответил мальчик.    

Иногда  ему удавалось сосредоточить внимание или остановить на чем-нибудь блуждающий  взгляд, но — лишь очень ненадолго. Вскоре он снова опустил голову и, тяжело  качая ею из стороны в сторону, забормотал что-то, словно в полусне.    

— Когда  он вышел из Лондона? — спросила я женщину.    

— Из  Лондона я вышел вчера, — ответил за нее мальчик, теперь уже весь красный и  пышущий жаром. — Иду куда глаза глядят.    

— Куда? —  переспросила я.    

— Куда  глаза глядят, — повторил мальчик немного громче. — Меня все гонят и  гонят — не велят задерживаться на месте; прямо дыхнуть не дают с той поры, как  та, другая, мне соверен дала. Миссис Снегсби, та вечно за мной следит,  прогоняет, — а что я ей сделал? — да и все они следят, все гонят. Все  до одного — с того часу, как встану и пока спать не лягу. Ну, я и пошел куда  глаза глядят. Вот куда. Она мне сказала там, в Одиноком Томе, что пришла из  Столбенса[141],  вот я и побрел по дороге в Столбенс. Туда ли, сюда ли — все одно.    

Что бы  он ни говорил, он всякий раз под конец повертывался к Чарли.    

— Что  с ним делать? — сказала я, отводя женщину в сторону. — Не может же он  уйти в таком состоянии, тем более что идти ему некуда и он даже сам не отдает  себе отчета, куда идет.    

— Не  знаю, сударыня, или, как говорится, «знаю не лучше покойника», —  отозвалась она, бросая на Джо сострадательный взгляд. — Может,  покойники-то и лучше нашего знают, да только сказать нам не могут. Я его целый  день у себя продержала из жалости, похлебкой его покормила, лекарство дала, а  Лиз пошла хлопотать, чтоб его куда-нибудь поместили (вот тут, на койке, мой  крошечкаэто ее ребенок, но он все равно что мой); только я долго держать у себя  мальчишку я не могу: вернется мой хозяин домой да увидит его здесь, — вон  вытолкает, а то и побьет, чего доброго. Смотри-ка! Вот и Лиз вернулась!    

И правда,  в Лмнату вбежала Лиз, а мальчик поднялся, должно быть смутно сознавая, что ему  тут больше нельзя оставаться. Когда именно проснулся ребенок, когда Чарли  подошла к нему, подняла его с койки и принялась нянчить, шагая взад и вперед по  комнате, я не помню. Но она делала все это спокойно, по-матерински, как и в  мансарде миссис Блайндер, когда жила там вместе с Томом и Эммой и нянчила их.    

Подруга  Дженни побывала в разных местах, но всюду ее посылали от одного к другому, и  она вернулась ни с чем. Сначала ей говорили, что сейчас поместить мальчика в  больницу нельзя — слишком рано, потом — что уже поздно. Одно должностное лицо  посылало ее к другому, а другое отсылало назад к первому, и так она и ходила  взад и вперед, а я, слушая ее, подумала, что оба эти должностных лица,  очевидно, были приняты на службу за уменье отвиливать от своих обязанностей, но  вовсе не для того, чтобы их выполнять.    

— А  сейчас, — продолжала Лиз, еле переводя дух, потому что все время бежала и  вдобавок была чем-то испугана, — сейчас, Дженни, твой хозяин идет домой,  да и мой за ним следом, — а что будет с мальчиком, не знаю; помоги ему  бог, но мы ничего для него сделать не можем!    

Женщины  сложились и, набрав несколько полупенсов, поспешно сунули их мальчику, а тот  взял деньги, как в тумане, с какой-то полубессознательной благодарностью и,  волоча ноги, вышел из дома.    

— Дай-ка  мне ребенка, доченька, — сказала Лиз, обращаясь к Чарли, — и спасибо  тебе от всей души! Дженни, подруженька ты моя, спокойной ночи! Если хозяин мой  на меня не накинется, сударыня, я немного погодя пойду поищу мальчика около  печей, — скорей всего он где-нибудь там приютится, — а утром опять  схожу туда.    

Она  быстро ушла, и вскоре, проходя мимо ее дома, мы увидели, как она баюкает  ребенка у двери, напевая ему песенку, а сама тревожно смотрит на дорогу,  поджидая пьяного мужа.    

Я  боялась, что, если мы останемся здесь поговорить с этими женщинами, им за это  попадет от мужей. Но я сказала Чарли, что нельзя нам покинуть мальчика и тем  самым обречь его на верную смерть. Чарли гораздо лучше меня знала, что надо  делать, а быстрота соображения была у нее под стать присутствию духа, и вот она  выскользнула из дома раньше меня, и вскоре мы нагнали Джо, когда он уже  подходил к печи для обжига кирпича.    

Должно  быть, он отправился в путешествие с узелком под мышкой, но узелок украли, а  может быть, мальчик потерял его; и сейчас он нес жалкие клоки своей меховой  шапки, как узелок, хотя шел с непокрытой головой под дождем, который вдруг  снова полил как из ведра. Когда мы окликнули его, он остановился, но едва я к  нему подошла, как он снова с ужасом впился в меня блестящими глазами и даже  перестал дрожать.    

Я  предложила мальчику пойти к нам, обещав устроить его на ночлег.    

— Не  надо мне никакого ночлега, — отозвался он, — лягу промеж теплых  кирпичей и все.    

— А  ты не знаешь, что так и помереть можно? — проговорила Чарли.    

— Все  равно, люди везде помирают, — сказал мальчик, — дома помирают, —  она знает где; я ей показывал… в Одиноком Томе помирают, — целыми толпами.  Больше помирают, чем выживают, как я вижу. — И вдруг он хрипло зашептал,  повернувшись к Чарли: — Ежели она не та, другая, так и не иностранка. Неужто их  целых три!    

Чарли  покосилась в мою сторону немного испуганными глазами. Да и я чуть не  испугалась, когда мальчик уставился на меня.    

Но когда  я подозвала его знаком, он повернулся и пошел за нами, а я, убедившись, что он  слушается меня, направилась прямо домой. Идти было недалеко — только подняться  на пригорок. Дорога была безлюдна — мимо нас прошел лишь один человек. А я  сомневалась, удастся ли нам дойти до дому без посторонней помощи, —  мальчик едва плелся неверными шагами и все время пошатывался. Однако он ни на  что не жаловался и, как ни странно, ничуть о себе не беспокоился.    

Придя  домой, я оставила его ненадолго в передней, — где он съежился в углу  оконной ниши, глядя перед собой остановившимися глазами, такими безучастными,  что его оцепенелое состояние никак нельзя было объяснить сильным и непривычным  впечатлением от яркого света и уютной обстановке, в которую он попал, — а  сама пошла в гостиную, чтобы поговорить с опекуном. Там я увидела мистера  Скимпола, который приехал к нам в почтовой карете, как он частенько приезжал —  без предупреждения и без вещей; впрочем, он постоянно брал у нас все, что ему  было нужно.    

Опекун,  мистер Скимпол и я, мы сейчас же вышли в переднюю, чтобы посмотреть на  больного. В передней собралась прислуга, а Чарли стояла рядом с мальчиком,  который дрожал в оконной нише, как раненый зверек, вытащенный из канавы.    

— Дело  дрянь, — сказал опекун, после того как задал мальчику два-три вопроса,  пощупал ему лоб и заглянул в глаза. — Как ваше мнение, Гарольд?    

— Лучше  всего выгнать его вон, — сказал мистер Скимпол.    

— То  есть как это — вон? — переспросил опекун почти суровым тоном.    

— Дорогой  Джарндис, — ответствовал мистер Скимпол, — вы же знаете, что я такое  — я дитя. Будьте со мной строги, если я этого заслуживаю. Но я от природы не  выношу таких больных. И никогда не выносил, даже в бытность мою лекарем. Он  ведь других заразить может. Лихорадка у него очень опасная.    

Все это  мистер Скимпол изложил свойственным ему легким тоном, вернувшись вместе с нами  из передней в гостиную и усевшись на табурет перед роялем.    

— Вы  скажете, что это ребячество, — продолжал мистер Скимпол, весело  посматривая на нас. — Что ж, признаю, возможно, что и ребячество. Но ведь  я и вправду ребенок и никогда не претендовал на то, чтобы меня считали  взрослым. Если вы его прогоните, он опять пойдет своей дорогой; значит, вы  прогоните его туда, где он был раньше, — только и всего. Поймите, ему  будет не хуже, чем было. Ну, пусть ему будет даже лучше, если уж вам так  хочется. Дайте ему шесть пенсов или пять шиллингов, или пять фунтов с  половиной, — вы умеете считать, а я нет, — и с рук долой!    

— А  что же он будет делать? — спросил опекун.    

— Клянусь  жизнью, не имею ни малейшего представления о том, что именно он будет  делать, — ответил мистер Скимпол, пожимая плечами и чарующе  улыбаясь. — Но что-нибудь он да будет делать, в этом я ничуть не  сомневаюсь.    

— Какое  безобразие, — проговорил опекун, которому я наскоро рассказала о бесплодных  хлопотах женщин, — какое безобразие, — повторял он, шагая взад и  вперед и ероша себе волосы, — подумайте только — будь этот бедняга  осужденным преступником и сиди он в тюрьме, для него широко распахнулись бы  двери тюремной больницы и уход за ним был бы не хуже, чем за любым другим  больным мальчиком в нашем королевстве!    

— Дорогой  Джарндис, — сказал мистер Скимпол, — простите за наивный вопрос, но  ведь я ничего не смыслю в житейских делах, — если так, почему бы этому  мальчику не сесть в тюрьму?    

Опекун  остановился и взглянул на него каким-то странным взглядом, в котором смех  боролся с негодованием.    

— Нашего  юного друга, как мне кажется, вряд ли можно заподозрить в щепетильности, —  продолжал мистер Скимпол, ничуть не смущаясь и совершенно искренне. — Мне  думается, он поступил бы разумнее и в своем роде даже достойнее, если бы  проявил энергию не в том направлении, в каком следует, и по этой причине попал  в тюрьму. В этом больше сказалась бы любовь к приключениям, а стало быть и  некоторая поэтичность.    

— Другого  такого младенца, как вы, пожалуй, во всем мире нет, — отозвался опекун,  снова принявшись шагать по комнате и, видимо, чувствуя себя неловко.    

— Вы  так думаете? — подхватил мистер Скимпол. — Что ж, пожалуй! Но,  признаюсь, я не понимаю, почему бы нашему юному другу и не овеять себя той  поэзией, которая доступна юнцам в его положении. Бесспорно, у него от природы  есть аппетит, а когда он здоров, аппетит у него превосходный, надо думать.  Прекрасно! И вот н тот час, когда наш юный друг привык обедать, — скорее  всего около полудня, — наш юный друг объявляет обществу: «Я голоден;  будьте добры дать мне ложку и накормить меня». Общество, взявшее на себя  организацию всей системы ложек и неизменно утверждающее, что у него есть ложка  и для нашего юного друга, тем не менее не дает ему ложки; и тогда наш юный друг  говорит: «Значит, придется вам меня извинить, если я ее сам стяну». Вот это и  есть, как мне кажется, случай, когда энергия направлена не туда, куда следует,  но зато не лишена некоторой доли разумности и некоторой доли романтики; и,  право, не знаю, но я тогда, пожалуй, больше интересовался бы нашим юным другом,  как иллюстрацией подобного случая, чем теперь, когда он простой бродяга… каким  может сделаться кто угодно.    

— Между  тем, — решилась я заметить, — ему становится все хуже.    

— Между  тем, — весело повторил мистер Скимпол, — ему становится все хуже, как  изволила сказать мисс Саммерсон со свойственным ей практическим здравым  смыслом. Поэтому я рекомендовал бы вам выгнать его вон, прежде чем ему станет  еще хуже.    

Я,  наверное, никогда не забуду того благожелательного выражения лица, с каким он  все это говорил.    

— Конечно,  Хозяюшка, — заметил опекун, повернувшись ко мне, — я могу настоять на  его помещении в больницу, если сам отправлюсь туда и потребую принять его, хотя,  надо сказать, дело у нас обстоит очень плохо, если приходится этого добиваться,  даже когда больной в таком состоянии. Но время позднее, погода отвратительная,  а мальчик уже с ног валится. Чердак у нас над конюшней благоустроенный и там  стоит койка; давайте-ка поместим мальчика туда до завтрашнего утра, а утром его  можно будет закутать хорошенько и увезти. Так и сделаем.    

— Вот  как! — произнес мистер Скимпол, положив руки на клавиши, когда мы уже  выходили. — Значит, вы идете к нашему юному другу?    

— Да, —  ответил опекун.    

— Как  я завидую вашему характеру, Джарндис! — проговорил мистер Скимпол с  шутливым восхищением. — Для вас такие вещи — совершенные пустяки, и для  мисс Саммерсон тоже. Вы готовы во всякое время пойти куда угодно и сделать все  что угодно. Вот что значит слово «сделаю». А я никогда не говорю «сделаю» или  «не сделаю», я просто говорю «не могу».    

— Вы,  должно быть, не можете даже посоветовать нам, чем помочь больному? — почти  сердито спросил опекун, оглядываясь на него через плечо; подчеркиваю — только  «почти», ибо он, по-видимому, никогда не считал мистера Скимпола существом,  ответственным за свои поступки.    

— Дорогой  Джарндис, я заметил у него в кармане склянку с жаропонижающим лекарством, и  самое лучшее, что он может сделать, — это принять его. Прикажите слегка  побрызгать уксусом в помещении, где он будет спать, и держать это помещение в  умеренной прохладе, а больного в умеренном тепле. Но давать советы — это с моей  стороны просто дерзость. Ведь мисс Саммерсон обладает таким знанием всяких  мелочей и такой способностью распоряжаться по мелочам, что и без меня сумеет  сделать все необходимое.    

Мы  вернулись в переднюю и объяснили Джо, куда хотим его поместить, а Чарли еще раз  объяснила ему все сначала, но он слушал ее с тем же вялым безразличием, которое  я уже заметила в нем, и только устало озирался, словно все приготовления  делались не для него, а для кого-то другого. Прислуга, жалея его, очень охотно  принялась нам помогать, так что мы быстро привели в порядок чердак, а несколько  мужчин, из тех, что работали в усадьбе, тепло укутали мальчика и перенесли его  через сырой двор. Отрадно было наблюдать, как ласково все они обращались с ним  и как часто называли его «приятелем», надеясь этим подбодрить его. Всеми  операциями руководила Чарли, которая беспрестанно сновала между конюшней и  домом, перенося разные укрепляющие средства и питательные кушанья, которые, по  нашему мнению, не могли повредить мальчику. Опекун лично пошел навестить  больного, перед тем как его оставили на ночь, и, вернувшись в Брюзжальню, чтобы  написать в больницу письмо, которое наш человек должен был передать ранним  утром, сообщил мне, что мальчику лучше и его клонит ко сну. Дверь на чердак  заперли, сказал опекун, — на случай, если у больного начнется бред и он  будет порываться бежать, а внизу ляжет человек, который услышит малейший шум  над собой.    

Ада была  простужена и не выходила из нашей комнаты, поэтому мистер Скимпол, оставшись в  одиночестве, все это время развлекался, наигрывая отрывки из жалобных песенок,  а иногда и напевая их (как мы слышали издали) с большим чувством и очень  выразительно. Когда мы пришли к нему в гостиную, он сказал, что хочет исполнить  маленькую балладу, — она вспомнилась ему «по ассоциации с нашим юным  другом», — и совершенно очаровательно спел песню о том крестьянском  мальчике, который —    

     

Бездомный,  без матери и без отца    

По  свету блуждать обречен без конца.[142]    

     

Эта  песня всегда вызывает у него слезы, — сказал он нам.    

Весь  остаток вечера он был очень весел, ибо ему «хочется чирикать, как  птичка, — заявил он в восторге, — стоит только вспомнить, какими на  редкость талантливыми в деловом отношении людьми» он окружен. Поднимая стакан  вина, разбавленного кипятком и сдобренного лимоном и сахаром, он предложил нам  тост «за выздоровление нашего юного друга» и высказал предположение, которое в  дальнейшем развил веселым тоном, что мальчику, как и Виттингтону, в будущем  суждено стать лондонским лорд-мэром. А тогда мальчик, без сомнения, учредит  Приют имени Джарндиса и Странноприимные дома имени Саммерсон, а также положит  начало ежегодному паломничеству корпораций в Сент-Олбенс. Не подлежит сомнению,  говорил он, что наш юный друг в своем роде чудесный мальчик и он идет своим  чудесным путем, но путь его не совпадает с путем Гарольда Скимпола. Что за  человек Гарольд Скимпол, Гарольд Скимпол узнал, к своему великому изумлению,  когда впервые познакомился с самим собой и, тогда же приняв себя со всеми  своими недостатками, решил, что самая здоровая философия — это примириться с  ними; и он надеется, что мы поступим так же.    

Наконец  Чарли доложила, что мальчик успокоился. Из своего окна я видела ровно горящий  фонарь, который поставили на чердаке конюшни, и легла в постель, радуясь, что  бедняга нашел приют.    

Незадолго  до рассвета со двора послышались шум и говор более громкие, чем обычно, и они меня  разбудили. Одеваясь, я выглянула в окно и спросила слугу, — одного из тех,  кто вчера всячески старался помочь мальчику, — все ли благополучно в доме.  А фонарь по-прежнему горел в чердачном окне.    

— Это  из-за мальчика, мисс, — ответил слуга.    

— Ему  хуже? — спросила я.    

— Был  да сплыл, мисс.    

— Неужели  умер?    

— Умер,  мисс? Да нет! Пропал бесследно, удрал.    

В  котором часу ночи он сбежал, как, почему — гадать не стоило. Дверь была  заперта, как и вечером, фонарь стоял на подоконнике; оставалось только  предположить, что мальчик выбрался через люк в полу чердака, под которым был  пустой каретный сарай. Но если это было так, значит мальчик закрыл за собой  люк; между тем, судя по всему, люка не открывали. Ни одной вещи не пропало.  Когда все это выяснилось, мы с грустью поняли, что ночью у мальчика начался  бред и, безотчетно влекомый куда-то или преследуемый безотчетным страхом, он  убежал прочь в состоянии более чем беспомощном; по крайней мере так думали все  мы, если не считать мистера Скимпола, а он, как всегда, в легкомысленном и  непринужденном стиле несколько раз высказал предположение, что наш юный друг  сообразил, какой он небезопасный гость, если у него такая нехорошая лихорадка,  и, побуждаемый природной деликатностью, убрался прочь.    

Опросили  всех, кого могли, и обыскали все. Осмотрели печи для обжига кирпича, ходили в  поселок кирпичников, подробно расспрашивали обеих женщин, но они ничего о  мальчике не знали и только искренне удивлялись. Несколько дней стояла дождливая  погода, и этой ночью тоже шел такой проливной дождь, что отыскать беглеца по  следам оказалось невозможным. Наши люди осмотрели все живые изгороди, канавы,  каменные ограды, стога сена во всей округе — ведь мальчик мог лежать где-нибудь  без сознания или мертвый, — но не нашли никаких признаков того, что он  хотя бы проходил где-то поблизости. С той минуты, как его оставили одного на  чердаке, о нем не было ни слуху ни духу.    

Мальчика  искали пять дней. Это не значит, что потом поиски прекратив, но внимание мое  тогда было отвлечено в сторону очень памятным для меня событием.    

Как-то  вечером Чарли снова занималась чистописанием у меня в комнате, а я сидела  против нее за работой, и вдруг почувствовала, что наш столик закачался. Я  подняла глаза и увидела, что моя маленькая горничная дрожит всем телом.    

— Что  с тобой, Чарли, ты озябла? — спросила я.    

— Кажется,  да, мисс, — ответила она. — Не знаю, что со мной такое. Вся трясусь —  никак не могу усидеть смирно. И вчера меня тоже знобило… примерно в это же  время, мисс. Не извольте беспокоиться, только я, должно быть, заболела.    

Тут я  услышала голос Ады и со всех ног кинулась запирать дверь из своей комнаты в  нашу уютную гостиную. Едва успела — только повернула ключ, как Ада уже  постучалась.    

Ада  попросила меня впустить ее, но я сказала:    

— Попозже,  душенька моя милая. А сейчас уйди. Ничего особенного не случилось; я к тебе  скоро приду.    

Ах, как  много, много утекло времени до того, как мы с моей дорогой девочкой зажили  по-прежнему.    

Чарли  заболела. Наутро она совсем расхворалась. Я перевела ее в свою комнату, уложила  в свою постель и осталась ухаживать за нею. Я обо всем рассказала опекуну,  объяснила, почему считаю нужным остаться одна и почему ни в коем случае не хочу  встречаться со своей любимой подругой. Вначале она то и дело подходила к моей  двери, звала меня и даже упрекала со слезами и рыданиями; но я написала ей  длинное письмо, в котором объясняла, что она меня только волнует и  расстраивает, и умоляла ее, если она меня любит и дорожит моим спокойствием,  разговаривать со мной не иначе, как из сада. После этого она стала приходить ко  мне под окно еще чаще, чем раньше подходила к двери; и если я и прежде, когда  мы почти не расставались, любила ее милый, нежный голос, то как же я полюбила  его теперь, когда, стоя за оконной занавеской, слушала ее слова и отвечала ей,  но не решалась даже выглянуть наружу! Как полюбила я его потом, когда наступили  еще более тяжелые дни!    

Ада  переселилась в другую часть дома, мне поставили кровать в нашей гостиной, а я  перестала закрывать дверь из гостиной в свою спальню и, превратив, таким  образом, две комнаты в одну, все время следила за тем, чтобы воздух в них был  чистый и свежий. Вся прислуга в доме и усадьбе была так добра, что с радостью  явилась бы по моему зову во всякое время дня и ночи, без малейшего страха или  неудовольствия; но я решила выбрать для услуг одну хорошую женщину, на которую  могла положиться, и взяла с нее обещание соблюдать все предосторожности и не  видеться с Адой. Она служила посредницей между мною и опекуном, с которым я  выходила из дому подышать свежим воздухом, когда можно было не бояться, что  натолкнешься на Аду, и, заручившись такой помощницей, я не терпела недостатка  ни в чем.    

А бедной  Чарли становилось все хуже и хуже, и жизни ее грозила большая опасность, —  тяжело больная, она пролежала много долгих дней и ночей. И так терпелива она  была, так безропотна, с такой кроткой стойкостью переносила страдания, что,  когда я сидела у ее постели, обхватив руками ее голову, — иначе она не  могла заснуть, — я часто молилась про себя нашему отцу небесному, чтобы он  не дал мне забыть тот урок, который преподала мне эта младшая сестра моя.    

Мне было  очень больно думать о том, что, если Чарли и выздоровеет, ее хорошенькое  личико, вероятно, утратит свою прелесть, — будет обезображено  оспой, — а у нее было такое милое детское личико с ямочками на щеках; но  эта мысль исчезала перед угрозой еще большей опасности. Бывали особенно тяжелые  минуты, когда Чарли в полубреду вспоминала о том, как ухаживала за больным  отцом и детьми, но и тогда она узнавала меня и успокаивалась в моих  объятиях, — ни в каком другом положении она не могла лежать  спокойно, — а если и бормотала что-то бессвязное, то уже не так тревожно.  В подобные минуты я всегда думала: как же я скажу двум осиротевшим малюткам,  что малютка, которая всем своим любящим сердцем старалась заменить им мать,  теперь умерла?    

Были и  другие минуты, когда Чарли хорошо узнавала меня, говорила со мной, просила  передать сердечный привет Тому и Эмме и надеялась, что Том вырастет хорошим  человеком. Тогда Чарли рассказывала мне, что она во время болезни отца читала  ему, как умела, чтобы его подбодрить, — читала о том юноше, которого несли  хоронить, а он был единственный сын у матери-вдовы; читала о дочери правителя[143],  которую милосердная десница подняла с ложа смерти. И еще Чарли говорила мне,  что, когда отец ее умер, она упала на колени у его постели и в первом порыве  горя молилась, чтобы он тоже был воскрешен и вернулся к своим бедным детям; а  если сама она теперь не поправится, добавляла Чарли, если она умрет, как умер  отец, Том, наверное, тоже помолится, чтобы она воскресла. И она просила меня  объяснить Тому, что в старину людей возвращали к жизни на земле лишь для того,  чтобы мы могли надеяться на воскресение в небесах.    

Но в  каком бы состоянии ни была больная, она не утратила тех своих добрых качеств, о  которых я говорила. И много, много раз я думала по ночам о возвышенной вере в  ангела-хранителя и еще более возвышенной надежде на бога, которые до самого  смертного часа жили в душе ее бедного, всеми презираемого отца.    

Но Чарли  не умерла. Она долго была в опасности, медленно и неуверенно боролась с нею,  перенесла кризис, а потом стала выздоравливать. Вскоре появилась надежда,  вначале казавшаяся несбыточной, на то, что Чарли снова станет прежней Чарли, и  я уже видела, как ее личико мало-помалу приобретает прежнюю детскую  миловидность.    

Какое  это было радостное утро, когда я рассказывала обо всем Аде, стоявшей в саду, и  какой это был радостный вечер, когда мы с Чарли наконец-то вместе пили чай в  нашей гостиной. Но в этот самый вечер я внезапно почувствовала, что меня  знобит.    

К  счастью для нас обеих, я только тогда начала догадываться, что заразилась от  Чарли, когда она снова улеглась в постель и успела заснуть спокойным сном. За  чаем мне без труда удалось скрыть свое состояние, но сейчас это было бы уже  невозможно, и я поняла, что быстро иду по ее следам.    

Однако  наутро мне стало гораздо лучше, и я поднялась рано, ответила на веселое  приветствие моей милой Ады, стоявшей в саду, и мы разговаривали с нею так же  долго, как всегда. Но мне смутно вспоминалось, что ночью я бродила по обеим  нашим комнатам и мысли мои немного путались, хоть я и сознавала, где нахожусь;  кроме того, мне временами становилось не по себе от какого-то странного  ощущения полноты — казалось, я вея распухла.    

К вечеру  я почувствовала себя настолько плохо, что решила подготовить Чарли, и сказала  ей:    

— Ты  теперь совсем окрепла, Чарли, ведь правда?    

— Совсем! —  ответила Чарли.    

— Достаточно  окрепла, Чарли, чтобы узнать одну тайну?    

— Ну,  уж для тайны-то я безусловно достаточно окрепла! — воскликнула Чарли.    

Но не  успела Чарли прийти в восторг, как личико у нее вытянулось — она узнала тайну  по моему лицу и, вскочив с кресла, упала мне на грудь, твердя от всего своего  благодарного сердца: «Ох, мисс, это все из-за меня! Из-за меня это, я  виновата!» — и еще многое другое.    

— Так  вот, Чарли, — начала я немного погодя, после того как дала ей  выговориться, — если я расхвораюсь, вся моя надежда на тебя. И если ты не  будешь такой же спокойной и терпеливой во время моей болезни, какой была, когда  хворала сама, ты не оправдаешь моих надежд, Чарли.    

— Позвольте  мне еще немножко поплакать, мисс, — проговорила Чарли. — Ох, милая  моя, милая! позвольте мне только немножко поплакать, милая вы моя! — Не  могу вспомнить без слез, с какой любовью и преданностью она лепетала, обнимая  меня: — Я буду умницей.    

Ну, я уж  позволила Чарли поплакать еще немножко, и нам обеим стало как-то легче.    

— А  теперь, мисс, с вашего позволения, можете на меня положиться, — спокойно  проговорила Чарли. — Все буду делать, как вы прикажете.    

— Сейчас  я почти ничего не могу приказать тебе, Чарли. Но сегодня вечером скажу твоему  доктору, что чувствую себя нехорошо и что ты будешь ухаживать за мной.    

За это  бедняжка поблагодарила меня от всего сердца.    

— Когда  же ты утром услышишь из сада голос мисс Ады, то, если я сама не смогу, как  всегда, подойти к окну, подойди ты, Чарли, и скажи, что я сплю… что я очень  устала и сплю. Все время поддерживай в комнате порядок, как это делала я,  Чарли, и никого не впускай.    

Чарли  обещала выполнить все мои просьбы, а я улеглась в постель, потому что  чувствовала себя очень скверно. В тот же вечер я показалась доктору и попросила  его пока ничего не говорить домашним о моей болезни. Я лишь очень смутно помню,  как эта ночь перешла в день, а день в свою очередь перешел в ночь, но все же в  то первое утро я через силу добралась до окна и поговорила со своей любимой  подругой.    

На  следующее утро я услышала за окном ее милый голос — до чего милым он казался  мне теперь! — и не без труда (мне было больно говорить) попросила Чарли  подойти и сказать, что я сплю.    

Я  услышала, как Ада ответила:    

— Ради  бога, не тревожь ее, Чарли!    

— Какой  у нее вид, Чарли, у моей дорогой? — спросила я.    

— Огорченный,  мисс, — ответила Чарли, выглянув наружу из-за занавески.    

— Но  я знаю, что сегодня утром она очень красивая.    

— В  самом деле красивая, мисс, — отозвалась Чарли, снова выглянув  наружу. — И она все еще смотрит вверх, на ваше окно.    

Смотрит…  ясными голубыми глазами, благослови их бог! И они всего красивее, когда она их  так поднимает ввысь.    

Я  подозвала Чарли и дала ей последнее поручение.    

— Слушай,  Чарли, когда она узнает, что я заболела, она попытается пробраться ко мне в  комнату. Не впускай ее, Чарли, пока опасность не минует, если только ты любишь  меня по-настоящему! Чарли, если ты хоть раз впустишь ее сюда, хоть секунду  позволишь ей посмотреть, как я лежу здесь, я умру.    

— Ни  за что не впущу ее! Ни за что! — обещала она.    

— Я  верю тебе, милая моя Чарли. А теперь подойди сюда, посиди немножко здесь рядом  и дотронься до меня. Ведь я тебя не вижу, Чарли, я ослепла!    

 Глава XXXII    

Назначенный срок    

     

Вечер  настает в Линкольнс-Инне, этой непроходимой и беспокойной долине теней закона[144], в  которой просители почти никогда не видят дневного света, — вечер настает в  Линкольне-Инне, и в конторах гасят толстые свечи, а клерки уже протопали вниз  по расшатанным деревянным ступеням лестниц и рассеялись кто куда. Колокол,  который в девять часов звонит здесь, уныло жалуясь на какие-то мнимые обиды,  уже умолк; ворота заперты, и ночной привратник, внушительный страж, одаренный  редкостной способностью ко сну, стоит на часах в своей каморке. Тускло светятся  окна на лестницах — это закопченные фонари, как глаза Суда справедливости,  близорукого Аргуса[145]  с бездонным карманом для каждого глаза и глазом на каждом кармане, подслеповато  мигают Звездам. Кое-где за грязными стеклами верхних окон мерцает слабое пламя  свечи, позволяя догадываться, что какой-то хитроумный крючкотвор все еще  трудится над уловлением недвижимой собственности в сети пергамента из бараньей  кожи, что в среднем обходится примерно в дюжину баранов на акр земли. Вот над  какой пчелиной работой — хотя служебные часы уже миновали, — все еще  корпят эти благодетели своих ближних, чтобы, наконец, подвести итог прибыльному  дню.    

В  ближнем переулке, где проживает «Лорд-канцлер лавки Тряпья и Бутылок», помыслы  всех обывателей направлены к пиву и ужину. Миссис Пайпер и миссис Перкинс, чьи  сыновья, занятые вместе с приятелями игрой в прятки, вот уже несколько часов то  лежат в засаде на «проселках», ведущих к Канцлерской улице, то рыщут по этой  «большой дороге», приводя в замешательство прохожих, — миссис Пайпер и  миссис Перкинс только что поздравили друг дружку с тем, что ребята их уложены в  кровать, а сами замешкались у чьей-то двери, чтобы обменяться несколькими  словами на прощанье. Мистер Крук и его жилец, и то обстоятельство, что мистер  Крук «вечно под мухой», и надежды молодого человека на его завещание, как  всегда, служат главной темой их беседы. Но им есть что сказать и о  «Гармоническом собрании» в «Солнечном гербе», откуда через полуоткрытые окна до  переулка доносятся звуки рояля и где Маленький Суиллс не хуже самого Йорика[146] уже  вызвал восторженный рев у любителей гармонии, а теперь ведет басовую партию в  дуэте, сентиментально приглашая своих друзей и покровителей «слушать, слушать,  слушать рокот во-до-пада!» Миссис Перкинс и миссис Пайпер обмениваются мнениями  и об одной молодой особе, музыкальной знаменитости, которая участвует в  «Гармонических собраниях» и которой отведено особое место в рукописной афише на  окне; причем миссис Перкинс имеет сведения, что эта музыкальная особа уже  полтора года замужем, — хотя на афише значится как «мисс М. Мелвилсон,  прославленная сирена», — а младенца ее каждый вечер тайком приносят в  «Солнечный герб», дабы он в антрактах получал необходимую для него пищу.    

— Чем  так жить, — говорит миссис Перкинс, — я скорей занялась бы для  пропитания продажей серных спичек.    

Миссис  Пайпер, как и полагается, держится того же взгляда, отмечая, что домашняя жизнь  лучше рукоплесканий публики, и благодарит бога за то, что сама она (разумеется,  и миссис Перкинс тоже) занимает приличное положение в обществе. В это время  является слуга из «Солнечного герба» и приносит ей увенчанную пышной пеной  пинтовую кружку пива на ужин, а миссис Пайпер, приняв этот сосуд, направляется  домой, предварительно пожелав спокойной ночи миссис Перкинс, которая все время  держала в руках свою кружку с тех пор, как юный Перкинс принес ее из того же  трактира, перед тем как его отослали спать. Вот уже в переулке раздается стук  ставен, закрываемых в лавках, распространяется запах трубочного табака и дыма,  в верхних окнах мелькает что-то вроде падающих звезд, и все это означает, что  обыватели готовятся отправиться на покой. Вот уж и полисмен начинает дергать  двери, проверять запоры, подозрительно приглядываться к узлам в руках у  прохожих и совершать свой обход в уверенности, что все и каждый или сами  грабят, или подвергаются ограблению.    

Вечер  душный, хотя все пронизано холодной сыростью, и медленный туман стелется  невысоко над землей. Вечер насыщен влагой — это как раз такой вечер, когда  всюду проникают миазмы, исходящие от боен, вредных цехов, сточных канав, гнилой  воды, кладбищ, а Регистратору смертей прибавляется работы. То ли в воздухе  что-то есть, — и даже очень много чего-то, — то ли что-то неладно с  самим мистером Уивлом, иначе говоря Джоблингом, но так ли, этак ли, а ему очень  не по себе. Он мечется между своей комнатой и открытой настежь входной  дверью, — то туда, то обратно, — и так раз двадцать в час. Это когда  уже стемнело. А когда «Канцлер» закрыл свою лавку, — сегодня он закрыл ее  очень рано, — мистер Уивл (в дешевой бархатной ермолке, так плотно  прилегающей к голове, что его бакенбарды кажутся непомерно пышными) то  спускается, то поднимается чаще прежнего.    

Не  мудрено, что мистеру Снегсби тоже не по себе; ведь ему всегда более или менее  не по себе, так как он всегда чувствует гнетущее влияние тайны, которая  тяготеет над ним. Подавленный мыслями о загадочной истории, в которой он  участвовал, но которой не разгадал, мистер Снегсби все время бродит близ тех  мест, где, по его мнению, скрыт ее источник, а именно — вокруг лавки  старьевщика. Эта лавка влечет его неодолимо. И даже сейчас, пройдя мимо  «Солнечного герба» с тем, чтобы выйти из переулка на Канцлерскую улицу и  закончить свою бесцельную вечернюю десятиминутную прогулку от собственной двери  и обратно, мистер Снегсби подходит к лавке Крука.    

— А!  Мистер Уивл? — говорит торговец канцелярскими принадлежностями,  останавливаясь, чтобы поболтать с молодым человеком. — Вы  здесь?    

— Да! —  отвечает Уивл. — Я здесь, мистер Снегсби.    

— Дышите  свежим воздухом перед тем, как улечься в постель? — осведомляется  торговец.    

— Ну,  воздуху здесь не так-то много, и сколько бы его ни было, не очень-то он  освежает, — отвечает Уивл, окинув взглядом весь переулок.    

— Совершенно  верно, сэр. А вы не замечаете, — говорит мистер Снегсби, умолкнув, чтобы  втянуть носом воздух и принюхаться, — вы не замечаете, мистер Уивл, говоря  напрямик, что здесь у вас пахнет жареным, сэр?    

— Пожалуй;  я сам заметил, что тут сегодня как-то странно пахнет, — соглашается мистер  Уивл. — Должно быть, это из «Солнечного герба» — отбивные жарят.    

— Отбивные  котлеты жарят, говорите? Да… значит, отбивные котлеты? — Мистер Снегсби  снова втягивает носом воздух и принюхивается. — Пожалуй, так оно и есть,  сэр. Но, смею сказать, не худо бы подтянуть кухарку «Солнечного герба». Они у  нее подгорели, сэр! И я думаю, — мистер Снегсби снова втягивает носом  воздух и принюхивается, потом сплевывает и вытирает рот, — я думаю, говоря  напрямик, что они были не первой свежести, когда их положили на рашпер.    

— Весьма  возможно. Погода сегодня какая-то гнилая.    

— Погода  действительно гнилая, — соглашается мистер Снегсби, — и я нахожу, что  она действует угнетающе.    

— Черт  ее подери! На меня  она прямо ужас наводит, — говорит мистер Уивл.    

— Что  ж, вы ведь, знаете ли, живете уединенно, в уединенной комнате, где произошло  мрачное событие, — отзывается мистер Снегсби, глядя через плечо  собеседника в темный коридор и отступая на шаг, чтобы посмотреть на дом. —  Я лично не мог бы жить в этой комнате один, как живете вы, сэр. Я бы так  нервничал, так волновался по вечерам, что все время стоял бы тут на пороге —  лишь бы не сидеть в этой комнате. Но, правда, вы в ней не видели того, что  видел я. Это большая разница.    

— Я  тоже прекрасно знаю, что там произошло, — говорит Тони.    

— Неприятно,  правда? — продолжает мистер Снегсби, покашливая в руку кротким и  убеждающим кашлем. — Мистеру Круку не худо бы принять это во внимание и  сделать скидку с квартирной платы. Надеюсь, он так и поступит.    

— Надеюсь, —  отвечает Тони. — Но сомневаюсь.    

— Вы  считаете квартирную плату слишком высокой, сэр? — спрашивает владелец  писчебумажной лавки. — В этом околотке квартиры и правда дороговаты. Не  знаю почему; должно быть, юристы набивают цены. Впрочем, — оговаривается  мистер Снегсби, покашливая извиняющимся кашлем, — я отнюдь не хочу  опорочить хоть словом профессию, которая меня кормит.    

Мистер  Уивл снова окидывает взглядом переулок, потом смотрит на торговца. Мистер  Снегсби, нечаянно поймав его взгляд, смотрит вверх, на редкие звезды, и, не  зная, как прекратить разговор, покашливает.