1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 
— Немедленно, сударыня, сию секунду, сударыня, сказал  мистер Пиквик, открывая дверь и с шумом роняя башмаки.    

— Надеюсь, сударыня, — продолжал мистер Пиквик,  подбирая башмаки и поворачиваясь, чтобы еще раз поклониться, — надеюсь,  сударыня, что моя безупречная репутация и глубочайшее уважение, какое я питаю к  вашему полу, послужат некоторым оправданием этого…    

Но, раньше чем мистер Пиквик успел закончить фразу, леди  вытолкнула его в коридор и заперла за ним дверь на ключ и на задвижку.    

Какие бы ни были у мистера Пиквика основания поздравлять  себя с таким мирным разрешением трудного дела, его положение в настоящий момент  было отнюдь не завидное. Он находился один в коридоре незнакомого дома, среди  ночи, полуодетый; нечего было и думать, что в полной темноте ему удастся  отыскать комнату, которую он никак не мог найти со свечой; а при малейшем шуме  во время своих бесплодных поисков он подвергался опасности, что какой-нибудь  страдающий бессонницей обитатель гостиницы выстрелит в него и, быть может,  убьет.    

У него был только один выход: остаться на месте и ждать  рассвета. Поэтому, пройдя ощупью несколько шагов по коридору и, к великому  ужасу, задев при этом ногой за несколько пар сапог, мистер Пиквик присел в  маленькой нише, чтобы ждать утра со всем философским терпением, на какое был  способен.    

Однако ему не суждено было подвергнуться еще и этому  испытанию, ибо он недолго пребывал в своем убежище: к невыразимому его ужасу в  конце коридора появился человек со свечой в руке. Его ужас вдруг уступил место  радости, когда он распознал фигуру своего верного слуги. Действительно, это был  мистер Сэмюел Уэллер, который не спал до столь позднего часа, беседуя с  коридорным, бодрствовавшим в ожидании почты, и только теперь направлялся на  покой.    

— Сэм! — сказал мистер Пиквик, внезапно появляясь  перед ним. — Где моя спальня?    

Мистер Уэллер с красноречивым изумлением воззрился на своего  хозяина, и вопрос был повторен трижды, раньше чем он повернулся и пошел по  направлению к долго разыскиваемой комнате.    

— Сэм, — сказал мистер Пиквик, когда улегся в  постель, — этой ночью я совершил одну из самых удивительных ошибок.    

— Очень может быть, сэр, — сухо ответил мистер  Уэллер.    

Но вот что я решил, Сэм, — продолжал мистер Пиквик: —  если бы мне пришлось прожить в этом доме полгода, — я не рискнул бы ходить  здесь один.    

— Это самое благоразумное решение, к какому только вы  могли прийти, сэр, — отозвался мистер Уэллер. Нужно, чтобы за вами  кто-нибудь присматривал, сэр, когда ваша голова отправляется делать визиты.    

— Что вы хотите этим сказать, Сэм? — спросил  мистер Пиквик.    

Он приподнялся на кровати и вытянул руку, словно хотел еще  что-то добавить, но вдруг запнулся, повернулся на другой бок и пожелал своему  камердинеру «спокойной ночи».    

— Спокойной ночи, сэр, — ответил мистер Уэллер.    

Выйдя за дверь, он приостановился, покачал головой, сделал  несколько шагов, остановился, снял нагар со свечи, снова покачал головой и,  наконец, пошел не спеша в свою комнату, по-видимому погруженный в глубочайшие  размышления.    

 Глава XXIII,    

     

в которой мистер Сэмюел Уэллер направляет свою энергию на  борьбу с мистером Троттером, чтобы добиться реванша     

     

В ранний час того самого утра, которому предшествовало  приключение мистера Пиквика с леди средних лет в желтых папильотках, в  маленькой комнате по соседству с конюшнями восседал мистер Уэллер-старший,  готовясь к обратному путешествию в Лондон. Он сидел в самой заманчивой для  живописца позе.    

Весьма возможно, что в какой-нибудь ранний период его  жизненной карьеры профиль мистера Уэллера был очерчен смело и определенно.  Однако его лицо расплылось благодаря хорошему питанию и замечательной  склонности мириться с обстоятельствами, и смелые мясистые контуры щек вышли так  далеко за пределы, первоначально им предназначенные, что трудно было различить  что-нибудь, кроме кончика багрового носа. Подбородок, по той же причине, обрел  степенную и внушительную форму, которую обычно обозначают, приставляя слово  «двойной» к названию этой выразительной части лица; а цвет лица представлял то  своеобразное пестрое сочетание оттенок, какое можно увидеть только па лицах  джентльменов его профессии и на недожаренном ростбифе. Шея была у него обмотана  малиновым дорожным шарфом, который столь неприметно сливался с подбородком, что  трудно было отличить складки одного от складок другого. Поверх этого шарфа на  нем был длинный жилет с широкими розовыми полосами, а поверх жилета широкий  зеленый кафтан, декорированный большими медными пуговицами, из коих две,  украшавшие талию, отстояли так далеко друг от Друга, что никто никогда не видел  обе эти пуговицы одновременно. Волосы, короткие, гладкие и черные, едва  виднелись из-под пространных полей коричневой шляпы с низкой тульей. Ноги были  упакованы в короткие вельветовые штаны и сапоги с цветными отворотами; медная  часовая цепочка, заканчивающаяся печаткой и ключом тоже из меди, болталась у  весьма обширного пояса.    

Мы сказали, что мистер Уэллер был занят приготовлениями к  обратному путешествию в Лондон, — и действительно, он подкреплялся. Перед  ним на столе стояла кружка эля, лежал кусок холодного мяса и весьма почтенного  вида каравай хлеба, между которыми он распределял свою благосклонность по  очереди, с самым суровым беспристрастием. Он только что отрезал солидный ломоть  хлеба, когда шаги человека, входящего в комнату, заставили его поднять голову,  и он увидел своего сына.    

— Доброго утра! — сказал отец.    

Сын вместо ответа подошел к кружке с элем и,  многозначительно кивнув головой родителю, хлебнул.    

— Прекрасно умеешь присасываться, Сэмми, — заметил  мистер Уэллер-старший, заглядывая в кружку, когда его первенец поставил, ее на  стол, осушив до половины. Из тебя получилась бы на редкость способная устрица,  Сэмми, если бы ты родился на этом жизненном посту.    

— Да, пожалуй, мне бы удалось иметь приличный  доход, — ответил Сэм, принимаясь с немалым рвением за холодную говядину.    

— Мне очень грустно, Сэмми, — сказал старший  мистер Уэллер, взбалтывая эль, прежде чем пить его, — мне очень грустно,  Сэмми, слышать из твоих уст, что ты дал себя одурачить этой-вот шелковице. До  позавчерашнего дня я думал, что кличка «одураченный» никогда не прилипнет к  Веллеру… никогда не прилипнет!    

— Никогда, за исключением, конечно, случая со  вдовой, — сказал Сэм.    

— Вдовы, Сэмми, — отозвался мистер Уэллер, слегка  меняясь в лице, вдовы — это исключения из любого правила. Я когда-то слыхал,  сколько нужно обыкновенных женщин, чтобы так обойти человека, как обойдет одна  вдова. Кажется, двадцать пять, но я хорошенько не знаю, может быть больше.    

— Этого достаточно, — сказал Сэм.    

— Вдобавок, — продолжал мистер Уэллер, не обращая  внимания на то, что его прервали, — это совсем другое дело. Ты знаешь,  Сэмми, что сказал законник, защищавший джентльмена, который колотил жену  кочергой, когда бывал навеселе. «А в конце концов, милорд, — сказал  он, — это любовная слабость». То же самое говорю я о вдовах, Сэмми, и то  же скажешь ты, когда доживешь до моих лет.    

— Знаю, мне бы следовало смотреть в оба, — сказал  Сэм.    

— Следовало смотреть в оба! — повторил мистер  Уэллер, ударяя кулаком по столу. — Следовало смотреть в оба! Да, я знаю  одного юнца, который и на половину в на четверть не был так хорошо воспитан,  как ты, — не ночевал на рынках по полгода, — так он не дал бы  одурачить себя таким манером, не дал бы, Сэмми.    

В смятении чувств, вызванном этими мучительными  размышлениями, мистер Уэллер позвонил в колокольчик и потребовал дополнительную  пинту эля.    

— Ну, что толку говорить об этом, — отозвался Сэм.  Дело сделано, и его не исправить, и это единственное утешение, как говорят в  Турции, когда отрубят голову не тому, кому следует. Теперь мой ход, папаша, и  как только я заполучу этого Троттера, я сделаю хороший ход.    

— Надеюсь, Сэмми, надеюсь, — ответил мистер  Уэллер. — За твое здоровье, Сэмми, и постарайся поскорее смыть позор,  которым ты запятнал нашу фамилию,    

В ознаменование этого тоста мистер Уэллер осушил одним духом  по крайней мере две трети только что поданной пинты и передал ее сыну, дабы  покончить с остатками, что тот немедленно и исполнил.    

— А теперь, Сэмми, — продолжал мистер Уэллер,  взглядывая на большие серебряные часы, висевшие на медной цепочке, —  теперь пора мне в контору — получить список пассажиров и посмотреть, как  заряжают карету, потому что карета, Сэмми, что пушка, — заряжать их нужно  с большой осторожностью, прежде чем пустить в ход.    

На эту родительскую и профессиональную шутку мистер Уэллер-младший  ответил сыновней улыбкой. Его уважаемый родитель продолжал торжественным тоном:    

— Я покидаю тебя, Сэмивел, сын мой, и неизвестно, когда  я увижу тебя снова. Твоя мачеха может оказаться мне не под силу, или мало ли  что может случиться к тому времени, когда ты опять услышишь о знаменитом  мистере Веллере из «Прекрасной Дикарки». Честь нашей фамилии зависит во многом  от тебя, Сэмивел, и, надеюсь, ты не ударишь в грязь лицом. Во всяких мелочах  касательно хорошего воспитания я знаю, что могу положиться на тебя, как на  самого себя. Стало быть, мне остается дать тебе только один маленький совет:  если тебе когда-нибудь перевалит за пятьдесят и ты почувствуешь расположение  жениться на ком-нибудь — все равно на ком, запрись в своей комнате, если она у  тебя будет, и отравись не мешкая. Повеситься — пошлое дело, и потому ты этим  делом не занимайся. Отравись, Сэмивел, мой мальчик, отравись, и впоследствии ты  об этом не пожалеешь!    

Произнеся эту трогательную речь, мистер Уэллер посмотрел  пристально на сына, медленно повернулся на каблуках и скрылся из виду.    

Погруженный в задумчивость, которая была вызвана этими  словами, мистер Сэмюел Уэллер, расставшись с отцом, вышел из «Большого Белого  Коня» и, направив свои стопы к церкви Сент-Клемента, постарался рассеять свою меланхолию  прогулкой по прилегающим к церкви древним местам. Он слонялся в течение  некоторого времени, пока не очутился в уединенном месте, напоминавшем двор  почтенного вида, из которого, как он обнаружил, можно было выйти только тем  путем, каким он туда проник. Он собирался было уже повернуть назад, как вдруг  был прикован к месту внезапным явлением; к описанию природы и характера этого  явления мы непосредственно и переходим.    

Мистер Сэмюел Уэллер взирал вверх на старые красные  кирпичные дома, изредка, в глубокой рассеянности, делая глазки какой-нибудь  цветущей служанке, когда та поднимала штору или открывала окно спальни, как  вдруг зеленая садовая калитка в конце двора распахнулась и из нее вышел  человек, который весьма старательно закрыл ее за собой и быстро направился к  тому самому месту, где стоял мистер Уэллер.    

В сущности, если рассматривать этот факт, обособленный и без  связи с какими бы то ни было привходящими обстоятельствами, в нем нет ничего из  ряда вон выходящего, ибо во многих частях света люди выходят из сада, закрывают  за собой зеленые калитки и даже удаляются быстрыми шагами, не привлекая к себе  особого внимания общества. Ясно поэтому, что в человеке, в его манерах было  нечто, привлекшее особое внимание мистера Уэллера. Так это или не так, предоставляется  решить читателю, когда мы правдиво изобразим поведение субъекта, о котором идет  речь.    

Когда упомянутый нами человек закрыл за собой зеленую  калитку, он пошел, как сказали мы уже дважды, быстрыми шагами по двору; но,  едва заметив мистера Уэллера, он споткнулся и остановился, точно был не уверен  в том, какой избрать путь. Так как зеленая калитка за ним закрылась, а идти  можно было только вперед, он тотчас сообразил, что должен пройти мимо мистера  Сэмюела Уэллера. Поэтому он снова пошел быстрым шагом и приближался, глядя  прямо перед собой. Самым поразительным в этом человеке было то, что он уродовал  свою физиономию самыми ужасными и невероятными гримасами, какие приходилось  когда-либо видеть. Еще ни одно произведение природы не искажалось с таким необыкновенным  искусством, с каким неустанно искажались черты лица этого человека.    

«Однако! — сказал про себя мистер Уэллер, покуда  человек приближался к нему. — Это очень странно. Я бы мог поклясться, что  это он!»    

Человек подошел, и его лицо исказилось еще более ужасной  гримасой.    

— Могу дать присягу, что это-вот те самые черные волосы  и шелковичная пара, — сказал мистер Уэллер, только вот лица такого никогда  не видывал.    

Когда мистер Уэллер произнес эти слова, лицо человека  исказилось сверхъестественной гримасой, поистине омерзительной. Однако он был  вынужден пройти очень близко от Сэма, и проницательный взгляд этого джентльмена  помог обнаружить, несмотря на эти устрашающие гримасы, нечто слишком  напоминающее маленькие глазки мистера Джоба Троттера, чтобы можно было  ошибиться.    

— Эй, вы, сэр! — свирепо крикнул Сэм.    

Незнакомец остановился.    

— Эй, вы! — повторил Сэм еще грубее.    

Человек с устрашающим лицом посмотрел с величайшим  удивлением в глубь двора, и в конец двора, и на окна домов — всюду, только не  на Сэма Уэллера, и сделал еще шаг вперед, но был остановлен новым окликом.    

— Эй, вы, сэр! — крикнул Сэм в третий раз.    

Теперь уже нельзя было притвориться, будто не слышишь,  откуда исходит голос, и незнакомцу оставалось только посмотреть, наконец, Сэму  Уэллеру прямо в глаза.    

— Это не пройдет, Джоб Троттер, — сказал Сэм.  Ну-ка! Без глупостей. Не так уж ты красив, чтобы разбрасывать свои прелести.  Переставь эти-вот глаза на свое место, пока я не вышиб их из твоей башки.  Слышишь?    

Так как мистер Уэллер, по-видимому, был расположен  действовать в духе этой речи, то мистер Троттер постепенно вернул своему лицу  его естественное выражение и, радостно встрепенувшись, воскликнул:    

— Кого я вижу! Мистер Уокер!    

— А! — отозвался Сэм. — Вы очень рады меня  видеть, не так ли?    

— Рад! — воскликнул Джоб Троттер. — О мистер  Уокер, если бы вы только знали, как я мечтал об этой встрече! Это слишком,  мистер Уокер, я не вынесу этого, право же не вынесу!    

Эти слова мистера Троттера сопровождались слезным  наводнением, и, схватив мистера Уэллера за руки, он в порыве восторга крепко  его обнял.    

— Убирайся! — крикнул Сэм, возмущенный таким  поведением и тщетно пытаясь высвободиться из объятий своего восторженного  знакомого. Проваливай, говорю тебе! Чего ради ты ревешь надо мной, пожарный  насос?    

— Потому что я так рад вас видеть, — отвечал Джоб  Троттер, постепенно освобождая мистера Уэллера, по мере того как у Сэма  исчезали первые симптомы желания вступить в драку. — О мистер Уокер, это  уж слишком!    

— Слишком! — повторил Сэм. — Думаю, что  слишком… еще бы! Ну, что вы можете мне сказать, а?    

Мистер Троттер не дал никакого ответа, ибо розовый носовой  платочек был уже пущен в ход.    

— Что вы можете мне сказать, прежде чем я проломлю вам  череп? повторил мистер Уэллер угрожающим тоном.    

— Как? — спросил мистер Троттер с видом праведного  изумления.    

— Что вы можете мне сказать?    

— Я, мистер Уокер?    

— Не называйте меня Уокером; моя фамилия Уэллер, вы это  прекрасно знаете. Что вы можете мне сказать?    

— Да благословит вас бог, мистер Уокер… то есть Уэллер…  очень много, только пойдемте куда-нибудь, где можно потолковать на свободе.  Если бы вы знали, как я искал вас, мистер Уэллер…    

— Очень старательно, должно быть? — сухо  осведомился Сэм.    

— Очень, очень, сэр! — отвечал мистер Троттер, и  ни один мускул на его лице не дрогнул. — Но дайте пожать вашу руку, мистер  Уэллер.    

Сэм созерцал своего собеседника в течение нескольких секунд,  а затем, словно повинуясь внезапному импульсу, исполнил его просьбу.    

— Как поживаете? — начал Джоб Троттер, когда они  тронулись в путь. Как поживает ваш уважаемый, добрый хозяин? О, это достойный  джентльмен, мистер Уэллер! Надеюсь, он не простудился в ту страшную ночь, сэр?    

Когда Джоб Троттер произнес эти слова, в глазах его  мелькнуло на мгновение крайне лукавое выражение, которое заставило крепче  сжаться кулак мистера Уэллера, загоревшегося желанием пересчитать мистеру  Троттеру ребра. Однако Сэм сдержался и ответил, что хозяин чувствует себя  прекрасно.    

— О, я так рад! — отозвался мистер Троттер. —  Он здесь?    

— А ваш? — вместо ответа спросил Сэм.    

— О да, он здесь, и я с прискорбием должен сказать,  мистер Уэллер, что он ведет себя еще хуже.    

— Вот как? — сказал Сэм.    

— О, возмутительно, ужасно!    

— В пансионе для девиц? — спросил Сэм.    

— Нет, не в пансионе, — ответил Джоб Троттер с тем  лукавым взглядом, который уже уловил Сэм. — Не в пансионе.    

— В доме с зеленой калиткой? — продолжал Сэм,  внимательно глядя на своего спутника.    

— Нет, нет, не там, — ответил Джоб с живостью,  весьма ему несвойственной, — не там.    

— А вы сами что там делали? — спросил Сэм, бросая  на него зоркий взгляд. — Быть может, случайно вошли в калитку?    

— Видите ли, мистер Уэллер, — ответил Джоб, —  я не прочь открыть вам маленькую тайну, потому что мы, знаете ли, с первой  встречи почувствовали влечение друг к другу. Помните, как приятно мы провели  утро?    

— О да, помню, — нетерпеливо сказал Сэм.    

— Ну, так вот, — продолжал Джоб, понижая голос,  будто открывая важную тайну, — в том доме с зеленой калиткой, мистер  Уэллер, держат очень много слуг.    

— Это можно угадать, взглянув на дом, — перебил  Сэм.    

— Вот именно, — продолжал мистер Троттер, — и  там есть кухарка, которая отложила немного денег, мистер Уэллер, и желает,  знаете ли, если ей удастся устроиться в жизни, завести маленькую торговлю  колониальными товарами… Вы меня понимаете?    

— Да.    

— Вот-вот, мистер Уэллер. Так вот, сэр, я с ней  встретился в церкви, которую посещаю… очень славная маленькая часовня в этом  городе, мистер Уэллер, где поют гимны по сборнику номер четвертый, который я  обыкновенно ношу с собой; быть может, вы видели у меня в руках маленькую книжку.  И я с этой кухаркой немножко сблизился, мистер Уэллер, и мы узнали друг друга  лучше, и смею сказать, мистер Уэллер, что мне предстоит быть лавочником.    

— А, из вас выйдет очень симпатичный лавочник, —  отозвался Сэм, искоса поглядывая на Джоба с крайней неприязнью.    

— Преимущество этого решения, мистер Уэллер, —  продолжал Джоб, у которого глаза в это время наполнились слезами, —  заключается в том, что мне удастся оставить мою теперешнюю постыдную службу у  этого дурного человека и всецело посвятить себя лучшей и более добродетельной  жизни, которая больше подобала бы тому воспитанию, мистер Уэллер, которое мною  было получено.    

— Должно быть, вы получили очень хорошее  воспитание, — заметил Сэм.    

— О да, очень хорошее, мистер Уэллер, очень! —  подтвердил Джоб.    

При воспоминании о своем непорочном детстве мистер Троттер  извлек розовый носовой платочек и незамедлительно пролил обильные слезы.    

— Должно быть, на редкость приятно было учиться вместе  с таким мальчиком, — сказал Сэм.    

— Вы правы, сэр, — отвечал Джоб, испуская глубокий  вздох. — Я был кумиром школы.    

— Вот как! — сказал Сэм. — Я этому не  удивляюсь. Каким утешением были вы, должно быть, для вашей счастливой маменьки!    

При этих словах мистер Джоб Троттер приложил кончик розового  платочка к уголку сперва одного, а потом другого глаза и пролил потоки слез.    

— Что такое с этим человеком? — вознегодовал  Сэм. — Водопровод в Челси[85] ничто  по сравнению с вами. Почему вы сейчас расчувствовались? Раскаиваетесь в своей  подлости?    

— Я не могу сдержать свои чувства, мистер Уэллер, —  сказал Джоб после непродолжительного молчания. — Подумать только, что мой  хозяин догадался о разговоре, который я вел с вами, и увез меня в дорожной  карете, и, убедив милую молодую леди сказать, что она ничего о нем не знает, и  подкупив для этой же цели начальницу пансиона, покинул ее в поисках лучшею! О  мистер Уэллер, я содрогаюсь при мысли об этом.    

— О, так вот как обстояло дело? — сказал мистер  Уэллер.    

— Конечно, — ответил Джоб.    

— Ну, ладно, — сказал Сэм, так как они уже  подходили к гостинице, — я хочу немного потолковать с вами, Джоб; если вы  не слишком заняты, я бы хотел повидаться с вами в «Большом Белом Коне» сегодня  вечером, часов в восемь.    

— Я непременно приду, — сказал Джоб.    

— Приходите непременно, — отозвался Сэм, бросая на  него многозначительный взгляд, — а не то я, пожалуй, начну наводить о вас  справки по ту сторону зеленой калитки и могу, знаете ли, стать вам поперек  дороги.    

— Я непременно приду, сэр — сказал мистер Троттер, и, с  великим жаром пожав Сэму руку, он удалился.    

— Берегись, Джоб Троттер, берегись! — промолвил  Сэм, глядя ему вслед. На этот раз тебе со мной не сладить!    

Произнеся этот монолог и проводив взглядом Джоба, пока тот  не скрылся из виду, мистер Уэллер не замедлил отправиться в спальню своего  хозяина.    

— Дело на мази, сэр! — сказал Сэм.    

— Что на мази, Сэм? — осведомился мистер Пиквик.    

— Я их нашел, сэр, — сказал Сэм.    

— Кого нашли?    

— Того странного чудака и меланхоличного парня с  черными волосами.    

— Не может быть, Сэм! — с большим волнением  воскликнул мистер Пиквик. Где они, Сэм, где они?    

— Тише, тише! — отозвался мистер Уэллер, и,  помогая мистеру Пиквику одеваться, он развернул план дальнейших действий.    

— Но когда это удастся сделать, Сэм? — осведомился  мистер Пиквик.    

— Все в свое время, сэр, — ответил Сэм.    

Удалось ли это сделать в свое время, будет видно из  дальнейшего.    

 Глава XXIV,    

     

в которой мистер Питер Магнус становится ревнивым, а леди  средних лет пугливой, вследствие чего пиквикисты попадают в тиски закона     

     

Когда мистер Пиквик спустился в комнату, в которой провел с  мистером Питером Магнусом вечер накануне, он увидел, что этот джентльмен, дабы  выставить свою особу в лучшем свете, воспользовался содержимым двух саквояжей,  кожаного футляра и пакета в оберточной бумаге и теперь шагал взад и вперед по  комнате в состоянии крайнего возбуждения и волнения.    

— Доброе утро, сэр, — сказал мистер Питер Магнус.  Как вы это находите, сэр?    

— Очень эффектно! — ответил мистер Пиквик,  обозревая с добродушной улыбкой костюм мистера Питера Магнуса.    

— И мне так кажется, — сказал мистер  Магнус. — Мистер Пиквик, сэр, я уже послал свою визитную карточку.    

— Неужели? — сказал мистер Пиквик.    

— Да. И лакей принес ответ, что она примет меня сегодня  в одиннадцать в одиннадцать, сэр. Это значит через четверть часа.    

— Да, это очень скоро, — сказал мистер Пиквик.    

— О да, очень скоро! — отозвался мистер Магнус.  Пожалуй, слишком скоро, мистер Пиквик, сэр?    

— Уверенность — великая вещь в таких случаях, —  заметил мистер Пиквик.    

— Совершенно согласен, сэр, — сказал мистер Питер  Магнус. — Во мне много уверенности, сэр. В самом деле, мистер Пиквик, я не  понимаю, почему мужчина испытывает страх в таких случаях, сэр? В чем суть дела,  сэр? Стыдиться нечего, все основано на взаимном соглашении, и ничего больше. С  одной стороны муж, с другой — жена. Таков мой взгляд на это дело, мистер  Пиквик.    

— Взгляд философический, — заметил мистер  Пиквик. — Но завтрак уже готов, мистер Магнус. Идемте!    

Они уселись за завтрак, но, несмотря на похвальбу мистера  Питера Магнуса, было очевидно, что он находится в крайне нервическом состоянии,  коего главными симптомами служили: потеря аппетита, наклонность опрокидывать  чайную посуду, неловкие попытки шутить и неодолимая потребность смотреть каждую  секунду на часы.    

— Хи-хи-хи! — хихикнул мистер Магнус, напуская на  себя веселость и задыхаясь от волнения. — Осталось только две минуты,  мистер Пиквик. Я бледен, сэр?    

— Не очень, — ответил мистер Пиквик.    

Наступила Короткая пауза.    

— Прошу простить, мистер Пиквик, но в былое время вы  когда-нибудь предпринимали что-нибудь подобное? — спросил мистер Магнус.    

— Вы разумеете, делал ли я предложение? — спросил  мистер Пиквик.    

— Да.    

— Никогда! — ответил мистер Пиквик с великой  энергией. — Никогда!    

— Значит, вы не имеете понятия о том, как получше  приступить к делу?    

— Этого сказать нельзя, — отвечал мистер Пиквик. Кое-какое  понятие об этом предмете у меня есть, но так как я никогда не проверял его на  опыте, мне бы не хотелось, чтобы вы им руководились в своих поступках.    

— Я был бы крайне признателен вам, сэр, за любой  совет, — сказал мистер Магнус, еще раз бросая взгляд на часы, стрелка  которых приближалась к пяти минутам двенадцатого.    

— Хорошо, сэр, — согласился мистер Пиквик с  глубокой торжественностью, благодаря которой сей великий муж придавал, когда  ему было угодно, особую выразительность своим замечаниям. — Я бы начал,  сэр, с восхваления красоты леди и ее исключительных качеств; засим, сэр, я  перешел бы к тому, сколь я недостоин…    

— Очень хорошо, — вставил мистер Магнус.    

— Недостоин, но только ее одной, заметьте, сэр, пояснил  мистер Пиквик, — но, дабы показать, что я не совсем недостоин, я сделал бы  краткий обзор своей прежней жизни и своего настоящего положения. Путем  сравнения я бы ей доказал, что для всякой другой женщины я был бы очень  желательным объектом. Затем я бы распространился о своей горячей любви и глубокой  преданности. Быть может, в этот момент я попытался бы взять ее за руку.    

— Понимаю! Это очень важный пункт, — подхватил  мистер Магнус.    

— Затем, сэр, — продолжал мистер Пиквик,  воспламеняясь по мере того, как вся картина представлялась ему в более ослепительных  красках, — затем, сэр, я бы подошел к простому и ясному вопросу: «Хотите  быть моей?» Мне кажется, я не ошибусь, если предположу, что после этого она  отвернется.    

— Вы думаете, что это случится? — спросил мистер  Магнус. — Если она этого не сделает в нужный момент, это может сбить меня.    

— Мне кажется, сделает, — сказал мистер  Пиквик. — После сего, сэр, я бы сжал ее руку, и думаю, думаю, мистер  Магнус, поступи я так, — предположим, что отказа не последовало, — я  бы нежно отвел в сторону носовой платок, который, как подсказывают мне мои  скромные познания человеческой натуры, леди должна в этот момент прикладывать к  глазам, и запечатлел бы почтительный поцелуй. Мне кажется, я бы поцеловал ее,  мистер Магнус; и я решительно утверждаю, что в этот самый момент, если леди  будет склонна принять мое предложение, она стыдливо прошепчет мне на ухо о  своем согласии.    

Мистер Магнус вздрогнул, несколько мгновений молча смотрел  на одухотворенное лицо мистера Пиквика, а затем (часы показывали десять минут  двенадцатого) горячо пожал ему руку и бросился с решимостью отчаяния вон из  комнаты.    

Мистер Пиквик несколько раз прошелся взад и вперед по  комнате; маленькая стрелка часов, подражая ему и постепенно двигаясь вперед,  приблизилась к месту, обозначающему на циферблате полчаса, когда дверь внезапно  распахнулась. Он обернулся, чтобы приветствовать мистера Питера Магнуса, но  вместо него увидел перед собою радостное лицо мистера Танмена, безмятежную  физиономию мистера Уинкля и одухотворенные черты мистера Снодграсса.    

Пока мистер Пиквик здоровался с ними, в комнату влетел  мистер Питер Магнус.    

— Мои друзья — мистер Магнус, джентльмен, о котором я  говорил, — представил мистер Пиквик.    

— Ваш покорный слуга, джентльмены, — сказал мистер  Магнус, находившийся, видимо, в крайнем возбуждении. — Мистер Пиквик,  разрешите мне отвлечь вас на один момент, сэр, только на момент.    

Говоря это, мистер Магнус запряг указательный палец в петлю  фрака мистера Пиквика и, оттащив его в оконную пишу, сказал:    

— Поздравьте меня, мистер Пиквик! Я следовал вашему  совету буква в букву.    

— И все сошло удачно? — осведомился мистер Пиквик.    

— Все. Лучше и быть не могло, — ответил мистер  Магнус. — Мистер Пиквик, она — моя!    

— Поздравляю вас от всего сердца, — промолвил  мистер Пиквик, горячо пожимая руку своему новому другу.    

— Вы должны познакомиться с нею, — сказал мистер  Магнус. — Пойдемте со мной, прошу вас. Мы вернемся через секунду. Прошу  прощенья, джентльмены.    

И мистер Магнус поспешно увлек мистера Пиквика из комнаты.  Он остановился у двери соседней комнаты и почтительно постучал.    

— Войдите, — послышался женский голос. — И  они вошли.    

— Мисс Уитерфилд, — произнес мистер Магнус, —  разрешите мне познакомить вас с близким моим другом, мистером Пиквиком. Мистер  Пиквик, позвольте вас представить мисс Уитерфилд.    

Леди находилась в другом конце комнаты. Раскланиваясь,  мистер Пиквик извлек очки из жилетного кармана и надел их… но едва он это  сделал, как вскрикнул от удивления и попятился, а леди, слегка взвизгнув,  закрыла лицо руками и опустилась в кресло; мистер Питер Магнус остолбенел,  переводя взгляд с одного на другого в крайнем удивлении и ужасе.    

Все это казалось совершенно необъяснимым, но дело в том,  что, едва мистер Пиквик надел очки, он тотчас же признал в будущей миссис  Магнус ту самую леди, в комнату которой он этой ночью вторгся незваным гостем,  и едва очки были водружены на носу мистера Пиквика. как леди тотчас же узнала  физиономию, которая живо напомнила ей обо всех ужасах, связанных со злосчастным  ночным колпаком. Леди взвизгнула, а мистер Пиквик вздрогнул.    

— Мистер Пиквик! — воскликнул мистер Магнус,  растерявшись от удивления. — Что это значит, сэр? Что это значит,  сэр? — грозно повторил мистер Магнус, повышая голос.    

— Сэр, — сказал мистер Пиквик, приходя в  возмущение от внезапного перехода мистера Питера Магнуса к повелительному  тону. — Я отказываюсь отвечать на этот вопрос.    

— Вы отказываетесь, сэр? — спросил мистер Магнус.    

— Отказываюсь, сэр, — ответил мистер  Пиквик, — без согласия и разрешения леди я считаю невозможным упоминать о  том, что может компрометировать ее или пробудить в ней неприятные воспоминания.    

— Мисс Уитерфилд, вы знаете этого человека? —  сказал мистер Питер Магнус.    

— Знаю ли я его? — нерешительно переспросила леди  средних лет.    

— Да, знаете ли вы его, сударыня? Я спросил, знаете ли  вы его? — свирепо повторил мистер Магнус.    

— Я его видела, — ответила леди средних лет.    

— Где? — спросил мистер Магнус. — Где?    

— Этого… — повторила леди средних лет, вставая с кресла  и отворачиваясь. — Этого я не открою ни за что на свете.    

— Я понимаю вас, сударыня, — сказал мистер  Пиквик, — и уважаю вашу деликатность. Можете на меня положиться, я никогда  этого не открою, положитесь на меня.    

— Принимая во внимание положение, в которое я поставлен  по отношению к вам, вы подходите к этому вопросу с удивительным спокойствием,  сударыня, сказал мистер Магнус.    

— Жестокий мистер Магнус! — воскликнула леди  средних лет, после чего залилась слезами.    

— Обращайтесь со своими замечаниями ко мне, сэр, —  прервал мистер Пиквик. — Если кто и виноват, то один я.    

— О, вы один виноваты, не так ли, сэр? — сказал  мистер Магнус. — Я… я… отлично понимаю. Вижу все насквозь, сэр. Теперь вы  раскаиваетесь в своем решении, сэр, не так ли?    

— В моем решении! — воскликнул мистер Пиквик.    

— Да, в вашем решении, сэр! О! Не смотрите на меня,  сэр, — сказал мистер Магнус. — Я помню ваши слова, сказанные вчера  вечером, сэр. Вы явились сюда, сэр, с целью разоблачить предательство и обман  одной особы, чьей правдивости и честности вы слепо доверяли, не так ли?    

Тут мистер Питер Магнус позволил себе изобразить на лице саркастическую  улыбку и, сняв зеленые очки, которые в припадке ревности, по-видимому, счел  излишними, начал вращать маленькими глазками так, что страшно было смотреть.    

— Не так ли? — сказал мистер Магнус, и улыбка его  сделалась еще более саркастической. — Но вы поплатитесь за это, сэр!    

— Поплачусь? За что? — спросил мистер Пиквик.    

— Помалкивайте, сэр, — ответил мистер Магнус,  шагая по комнате. Помалкивайте!    

Есть что-то всеобъемлющее в этом выражении «помалкивайте»,  ибо мы не можем вспомнить ни одной ссоры, коей мы были свидетелями, на улице, в  театре, в общественном месте или где бы то ни было, которая не сопровождалась  бы этим стандартным ответом на все воинственные вопросы. «Вы себя называете  джентльменом, сэр?» — «Помалкивайте, сэр». — «Разве я позволю себе сказать  что-нибудь обидное молодой женщине, сэр?» — «Помалкивайте, сэр». — «Вы  что, хотите, чтобы я разбил вам голову об эту стенку, сэр?» «Помалкивайте,  сэр». Замечательно, что в этом универсальном «помалкивайте, сэр», как будто  скрывается какая-то едкая насмешка, пробуждающая в груди того, кому оно  адресовано, больше негодования, чем может вызвать самая грубая брань.    

Мы не будем утверждать, что эта реплика по адресу мистера  Пиквика вызвала такое же негодование в душе мистера Пиквика, каковое безусловно  вскипело бы в груди какой-нибудь вульгарной натуры. Мы только отмечаем факт,  что мистер Пиквик открыл дверь и отрывисто крикнул:    

— Тапмен, подите сюда!    

Мистер Тапмен немедленно явился с выражением крайнего  удивления на физиономии.    

— Тапмен, — сказал мистер Пиквик, — тайна  несколько деликатного свойства, касающаяся этой леди, послужила причиной  столкновения между этим джентльменом и мною. Если я заверяю его, в вашем  присутствии, что эта тайна не имеет никакого отношения к нему и не касается его  личных дел, едва ли мне нужно просить вас иметь в виду, что если он и дальше  будет настаивать на своем, тем самым он выразит сомнение в моей правдивости, и  мне остается только рассматривать это как оскорбление.    

И мистер Пиквик смерил взглядом мистера Питера Магнуса с ног  до головы.    

Почтенная и полная достоинства осанка мистера Пиквика вместе  с отличавшими его силою и энергией выражений убедили бы всякого нормального  человека, но, к несчастью, именно в этот момент рассудок мистера Питера Магнуса  был в каком угодно состоянии, только не в нормальном. Вместо того чтобы  удовлетвориться, как подобало бы ему, объяснениями мистера Пиквика, он  немедленно начал раздувать в себе докрасна раскаленную, испепеляющую,  всепожирающую злобу и говорить о своих чувствах и тому подобных вещах; он  старался придать особую выразительность своей декларации тем, что шагал по  комнате и ерошил волосы, — развлечение, которое он время от времени  разнообразил, потрясая кулаком перед добродушным лицом мистера Пиквика.    

В свою очередь мистер Пиквик, в сознании собственной  невинности и правоты, а также раздраженный тем, что столь некстати поставил  леди средних лет в неприятное положение, находился не в обычном для него мирном  состоянии духа. В результате громкие слова произносились еще более громким голосом,  пока, наконец, мистер Магнус не заявил мистеру Пиквику, что тот еще услышит о  нем, на каковое заявление мистер Пиквик с похвальной вежливостью ответил, что  чем скорее он о нем услышит, тем лучше; вслед за сим леди средних лет в ужасе  бросилась вон из комнаты, мистер Тапмен увлек мистера Пиквика, а мистер Питер  Магнус был предоставлен самому себе и своим размышлениям.    

Если бы леди средних лет больше общалась с деловым миром или  была знакома с нравами и обычаями тех, кто составляет законы и устанавливает моды,  она бы знала, что такого рода ожесточение — самая безобидная вещь в природе; но  так как она почти всегда жила в провинции и никогда не читала отчетов о  парламентских прениях, то была весьма мало осведомлена в подобных тонкостях  цивилизованной жизни. Поэтому, когда она добралась до своей комнаты, заперлась  и начала размышлять о сцене, которая сейчас произошла, в ее воображении  возникли самые страшные картины кровопролития и смертоубийства; среди этих  картин далеко не самой страшной был портрет в натуральную величину мистера  Питера Магнуса с ружейным зарядом в груди, несомого домой четырьмя  носильщиками. Чем больше размышляла леди средних лет, тем больше приходила в  ужас; в конце концов она решила отправиться к главному городскому судье с  просьбой безотлагательно задержать мистера Пиквика и мистера Тапмена.    

К этому решению леди средних лет была приведена рядом  соображений, из коих главным было то, что она тем самым даст неопровержимое  доказательство своей преданности мистеру Питеру Магнусу и своих забот о его  безопасности. Она слишком хорошо знала его ревнивый характер, чтобы отважиться  хотя бы слегка намекнуть на истинную причину своего волнения при встрече с  мистером Пиквиком, и она верила в силу своего влияния и в способность  маленького человека поддаться ее убеждениям и умерить свою неистовую ревность,  если мистер Пиквик будет удален и исчезнет повод к новой ссоре. Погруженная в  такие мысли, леди средних лет облачилась в капор и шаль и направилась к дому  мэра.    

Джордж Напкинс, эсквайр, упоминаемый выше главный судья, был  самой величественной особой, какую мог бы встретить самый быстрый ходок в  промежуток времени от восхода до заката солнца в день двадцать первого июня,  каковой день, согласно календарю, является самым длинным днем в году, что,  естественно, обеспечивает ходоку наиболее продолжительный срок для поисков. В  это именно утро мистер Панкине пребывал в состоянии край него возбуждения и  раздражения, ибо в городе вспыхнул мятеж: приходящие воспитанники самой большой  школы составили заговор с целью разбить стекла у ненавистного торговца  яблоками, освистали бидла и забросали камнями констебля — пожилого джентльмена  в сапогах с отворотами, вызванного для подавления мятежа, джентльмена, бывшего  с юных лет и в течение полувека блюстителем порядка.    

Мистер Напкинс восседал в своем удобном кресле,  величественно хмурясь и кипя яростью, когда доложили о леди, пришедшей по  срочному, приватному и важному делу. Мистер Напкинс принял ледяной и грозный  вид и приказал впустить леди, каковое приказание, подобно всем распоряжениям  монархов, судей и прочих могущественных земных владык, было немедленно  исполнено, и мисс Уитерфилд, взволнованная и кокетливая, была введена.    

— Мазль! — сказал судья.    

Мазль был низкорослый слуга с длинным туловищем и короткими  ногами.    

— Мазль!    

— Слушаю, ваша честь.    

— Подайте кресло и удалитесь.    

— Слушаю, ваша честь.    

— Итак, сударыня, потрудитесь изложить ваше  дело, — сказал судья.    

— Это очень тягостное дело, сэр, — проговорила  мисс Уитерфилд.    

— Очень возможно, сударыня, — отозвался судья.  Успокойтесь, сударыня! Мистер Напкинс принял милостивый вид. — И  расскажите, по какому делу, подлежащему вниманию закона, вы сюда явились,  сударыня.    

Тут судья восторжествовал над человеком, и мистер Напкинс  снова принял суровый вид.    

— Мне очень неприятно, сэр, являться к вам с таким  сообщением, — сказала мисс Уитерфилд, — но я боюсь, что здесь  состоится дуэль.    

— У нас, сударыня?! — воскликнул судья. —  Где, сударыня?    

— В Ипсуиче.    

— В Ипсуиче, сударыня?.. Дуэль в Ипсуиче?! — снова  вскричал судья, пришедший в ужас при этом сообщении. Невероятно, сударыня! Я  уверен, что в нашем городе этого быть не может. Боже мой, сударыня, известна ли  вам энергия наших местных властей? Может быть, вам случалось слышать, сударыня,  как четвертого мая я ворвался на ринг в сопровождении только шестидесяти  констеблей, с риском пасть жертвой разъяренной толпы. Я прекратил кулачное  состязание между мидлсекским Дамплингом и саффокским Бентамом. Дуэль в Ипсуиче,  сударыня! Я не верю… не верю, — продолжал судья, рассуждая сам с собой, —  чтобы двое людей взяли на себя смелость замыслить такое нарушение мира в этом  городе.    

— К несчастью, то, что я сообщила, слишком верно,  сказала леди средних лет. — Я была свидетельницей ссоры.    

— Это дело в высшей степени необычайное, — сказал  пораженный судья. Мазль!    

— Слушаю, ваша честь.    

— Пошлите сюда мистера Джинкса! Немедленно!    

— Слушаю, ваша честь.    

Мазль исчез, и бледный, остроносый, полуголодный, оборванный  клерк средних лет вошел в комнату.    

— Мистер Джинкс! — обратился к нему судья. —  Мистер Джинкс!    

— Сэр? — отозвался мистер Джинкс.    

— Эта леди, мистер Джинкс, явилась сюда с сообщением о  замышляемой у нас в городе дуэли.    

Мистер Джинкс, не зная в точности, как ему поступить,  раболепно улыбнулся.    

— Над чем вы смеетесь, мистер Джинкс? — спросил  судья.    

Мистер Джинкс мгновенно принял серьезный вид.    

— Мистер Джинкс, — сказал судья, — вы —  болван!    

Мистер Джинкс смиренно взглянул на великого мужа и закусил  кончик пера.    

— Вы можете, сэр, видеть в этом сообщении нечто  смешное, но я должен сказать, мистер Джинкс, что смеяться тут нечего, —  сказал судья.    

Полуголодный Джинкс вздохнул, словно действительно  удостоверился, что поводов для смеха у него было очень мало, и, получив  приказание записать сообщение леди, потащился к столу и начал записывать.    

— Этот Пиквик, как я понял, — дуэлянт? —  спросил судья, когда заявление было записано.    

— Вот именно, — сказала леди средних дет.    

— А другой скандалист…. Как его имя, мистер Джинкс?    

— Тапмен, сэр.    

— Тапмен — секундант?    

— Да.    

— Второй дуэлянт, вы сказали, сударыня, скрылся?    

— Да, — ответила мисс Уитерфилд, покашливая.    

— Прекрасно! — заявил судья. — Эти два  лондонских головореза, явившись сюда для истребления подданных его величества,  воображают, что на таком расстоянии от столицы рука правосудия слаба и  парализована. Они получат урок! Приготовьте ордера на арест, мистер Джинкс.  Мазль!    

— Слушаю, ваша честь.    

— Граммер внизу?    

— Да, ваша честь.    

— Пошлите его сюда.    

Раболепный Мазль исчез и скоро вернулся в сопровождении  пожилого джентльмена в сапогах с отворотами, главными приметами которого были:  распухший нос, хриплый голос, сюртук табачного цвета и блуждающий взор.    

— Граммер! — обратился к нему судья.    

— Ваш-шесть?    

— В городе спокойно?    

— Благополучно, ваш-шесть, — ответил Граммер.  Народное волнение немного улеглось — мальчишки ушли играть в крикет.    

— В такие времена, Граммер, нужны энергические  меры, — решительно сказал судья. — Если ни во что не ставят авторитет  королевских чиновников, надо прочесть во всеуслышание закон о мятеже[86]. Если гражданские власти  не в состоянии защитить эти окна, Граммер, войска могут защитить и гражданскую  власть и окна. Мне кажется, это — основное положение конституции, мистер  Джинкс?    

— Разумеется, сэр, — сказал Джинкс.    

— Прекрасно, — продолжал судья, подписывая  ордера. — Граммер, вы приведете этих людей ко мне сегодня же. Вы найдете  их в «Большом Белом Коне». Вы помните историю с мидлсекским Дамплингом и  саффокским Бентамом, Граммер?    

Мистер Граммер покивал головой, давая понять, что никогда он  этого не забудет. Впрочем, он и не мог забыть, поскольку об этом упоминалось  ежедневно.    

— А это еще более противоконституционный  поступок, — продолжал судья, еще большее нарушение мира и спокойствия и  грубое нарушение прерогатив его величества. Дуэль — одна из самых бесспорных  прерогатив его величества, если я не ошибаюсь, не правда ли, мистер Джинкс?    

— Особо оговоренная в Великой хартии[87], сэр, — ответил мистер Джинкс.    

— Один из самых блестящих перлов британской короны,  отторгнутый у его величества баронами, если я не ошибаюсь, не так ли, мистер  Джинкс? — сказал судья.    

— Совершенно верно, сэр, — ответил мистер Джинкс.    

— Прекрасно! — сказал судья, горделиво  приосанившись. — Прерогатива не должна быть попрана в этой части владений  короля. Граммер, возьмите подкрепление я приведите эти приказы в исполнение как  можно скорей. Мазль!    

— Слушаю, ваша честь.    

— Проводите леди.    

Мисс Уитерфилд ушла, глубоко потрясенная учеными справками  судьи; мистер Напкинс ушел завтракать; мистер Джинкс ушел в самого себя, ибо  это было единственное место, куда он мог уйти, за исключением дивана, служившего  ему постелью в маленькой общей комнате, которая днем была занята семьей его  квартирной хозяйки; мистер Граммер ушел, дабы исполнением нового поручения  смыть оскорбление, нанесенное ему и другому представителю его величества,  бидлу, утром этого дня.    

     

     

В то время как подготовлялись эти твердые и решительные меры  к охранению «королевского мира», мистер Пиквик со своими друзьями, ничего не  подозревая о надвигающихся великих событиях, мирно уселись за обед; все были  разговорчивы и общительны. Мистер Пиквик только что начал рассказывать о своих  ночных приключениях, к великому удовольствию учеников, а в особенности мистера  Тапмена, как вдруг дверь открылась и какая-то противная физиономия просунулась  в комнату. Глаза этой противной физиономии в течение нескольких секунд  внимательно осматривали мистера Пиквика и, по всем признакам, остались вполне  удовлетворены своим исследованием, ибо фигура, коей принадлежала противная  физиономия, медленно втиснулась в комнату и предстала в образе пожилого  субъекта в сапогах с отворотами. Чтобы не держать читателя и далее в  неизвестности, скажем коротко: это были блуждающие глаза мистера Граммера, а  фигура была фигурой этого же джентльмена.    

Поведение мистера Граммера было профессиональным, но  своеобразным. Первым его актом было запереть изнутри дверь на задвижку, вторым  — тщательно вытереть голову и лицо бумажным носовым платком, третьим — положить  шляпу, с бумажным носовым платком внутри, на ближайший стул, и четвертым —  вытащить из внутреннего кармана сюртука короткий жезл, увенчанный медной  короной, которым он, как мрачное привидение, поманил мистера Пиквика.    

Мистер Снодграсс первый нарушил молчание, вызванное общим  недоумением. Сначала он пристально посмотрел на мистера Граммера, а затем  выразительно сказал:    

— Это частное помещение, сэр… частное помещение.    

Мистер Граммер покачал головой и ответил:    

— Для его величества не существует частных помещений,  раз мы переступили порог дома, таков закон. Воображают, будто дом англичанина —  его крепость. Вздор!    

Удивленные пиквикисты переглянулись.    

— Кто из вас мистер Танмен? — спросил мистер  Граммер.    

Интуитивно он представлял себе мистера Пиквика; его он узнал  с первого взгляда.    

— Мое имя Тапмен, — отозвался этот джентльмен.    

— Мое имя — закон! — сказал мистер Граммер.    

— Как? — задал вопрос мистер Тапмен.    

— Закон! — ответил мистер Граммер. — Закон,  власть гражданская и исполнительная — это мои титулы, а вот мое полномочие:  «Пробел — Тапмен, пробел Пиквик…[88] против  мира державного нашего государя короля[89]…  и предусматривая». Все в надлежащем порядке. Вы арестованы, Пиквик и Тапмен…  вышеназванные.    

— Что значит эта наглость? — сказал мистер Тапмен,  вскакивая с места. Потрудитесь выйти отсюда!    

— Ах, так! — крикнул мистер Граммер, быстро  ретируясь к двери и приоткрывая ее на дюйм или на два, — Дабли!    

— Здесь! — послышался густой низкий голос из  коридора.    

— Сюда, Дабли! — сказал мистер Граммер.    

В ответ на команду грязнолицый мужчина ростом выше шести  футов и соответственного сложения протиснулся в полуоткрытую дверь (сильно  покраснев во время этой операции) и очутился в комнате.    

— Другие специальные констебли за дверью, Дабли? —  осведомился мистер Граммер.    

Мистер Дабли, человек немногословный, утвердительно кивнул  головой.    

— Введите свой отряд, Дабли, — сказал мистер  Граммер.    

Мистер Дабли исполнил приказание, и в комнату ввалились  человек шесть, снабженные дубинками с медной короной. Мистер Граммер засунул  свой жезл в карман и посмотрел на мистера Дабли, мистер Дабли засунул свой жезл  в карман и посмотрел на отряд; констебли засунули свои жезлы в карман и  посмотрели на мистеров Тапмена и Пиквика.    

Мистер Пиквик и его ученики встали как один человек.    

— Что означает это грубое вторжение в помещение,  которое я занимаю? сказал мистер Пиквик.    

— Кто смеет меня арестовать? — сказал мистер  Тапмен.    

— Что вам здесь нужно, канальи? — сказал мистер  Снодграсс.    

Мистер Уинкль не сказал ничего, но уставился на Граммера и  пожаловал его таким взглядом, который пронзил бы насквозь его мозг, если бы  Граммер был способен что-нибудь почувствовать. Но при существующем положении вещей  сколько-нибудь заметного воздействия этот взгляд не оказал.    

Когда представители исполнительной власти заметили, что  мистер Пиквик и его друзья склонны оказать сопротивление закону, они крайне  выразительно засучили рукава, словно сшибить сперва с ног, а затем подобрать —  акт чисто профессиональный; нужно было только решиться, а уж там все произойдет  само собою. Эта демонстрация не ускользнула от внимания мистера Пиквика.  Пошептавшись несколько секунд с мистером Тапменом, он выразил готовность  отправиться в резиденцию мэра, но попросил всех прибывших и прибывающих иметь в  виду его твердое намерение немедленно по освобождении протестовать против  такого чудовищного нарушения его привилегий англичанина; в ответ на это все  прибывшие и прибывающие очень весело расхохотались, за исключением одного  мистера Граммера, который, по-видимому, считал, что малейшее сомнение в  божественном праве судей есть недопустимое кощунство.    

Но когда мистер Пиквик выразил готовность склониться пред  законами своей страны и когда лакеи, конюхи, горничные, форейторы, которые  предвкушали приятную суматоху, вытекавшую из его угрожающего упрямства, начали  расходиться, разочарованные в своих ожиданиях, возникло одно непредвиденное  затруднение. Несмотря на все свое почтение к законным властям, мистер Пиквик  решительно возражал против появления на людных улицах в окружении и под охраной  служителей правосудия, подобно простому преступнику. Мистер Граммер, принимая  во внимание смятенные чувства населения (ибо день был полупраздничный и  мальчишки еще не разошлись по домам), столь же решительно возражал против того,  чтобы идти по другой стороне улицы, и отказывался поверить на слово мистеру  Пиквику, что тот отправится прямо к судье, а мистер Пиквик и мистер Тапмен не  менее энергически протестовали против расходов по найму кареты, являющейся  единственным респектабельным экипажем, какой можно было получить. Спор  разгорался, а дилемма оставалась неразрешимой; но как раз в тот момент, когда  исполнительная власть собиралась преодолеть нежелание мистера Пиквика  отправиться к судье избитым способом, заключавшимся в том, чтобы отнести его  туда, кто-то вспомнил, что во дворе гостиницы стоит старый портшез[90], который, будучи  первоначально сооружен для подагрического джентльмена солидных размеров,  выдержит мистера Пиквика не хуже, чем современный легкий двухместный экипаж.  Портшез был нанят и доставлен в вестибюль гостиницы, мистер Пиквик и мистер  Тапмен втиснулись в него и опустили шторы; два носильщика были быстро найдены,  и процессия тронулась в путь в торжественном порядке. Специальные констебли  окружали носилки; мистер Граммер и мистер Дабли с триумфом шагали впереди;  мистер Снодграсс и мистер Уинкль шли рука об руку сзади; а неумытое население  Ипсуича замыкало шествие.    

Для городских лавочников, — хотя они имели очень  смутное представление о природе преступления, — это зрелище не могло не  быть весьма назидательным и благотворным. Это была властная рука правосудия,  опустившаяся с силой двадцати золотобитов на двух преступников, прибывших из  самой столицы; могучей машиной руководил их собственный судья, и ее обслуживали  их собственные блюстители порядка; и благодаря их соединенным усилиям оба  преступника были надежно заперты в тесном портшезе. Многочисленны были  одобрительные и восторженные возгласы, приветствовавшие мистера Граммера, когда  он с жезлом в руке возглавлял шествие, громки и протяжны были крики, поднятые  неумытыми гражданами, и среди этих единодушных изъявлений общественного  одобрения процессия подвигалась медленно и величественно вперед.    

Мистер Уэллер в утренней куртке с черными коленкоровыми  рукавами возвращался в довольно мрачном расположении духа после  безрезультатного созерцания таинственного дома с зеленой калиткой, как вдруг,  подняв глаза, узрел толпу, запрудившую улицу и окружавшую некий предмет, весьма  похожий на портшез. Желая отвлечь мысли от своего неудачного предприятия, он  отступил в сторону, чтобы поглазеть на толпу, и, убедившись, что она выражает  восторг преимущественно для собственного своего удовольствия, немедленно начал  (для поднятия своего духа) тоже орать изо всех сил.    

Проследовал мистер Граммер, проследовал мистер Дабли,  проследовал портшез, проследовал отряд охраны, а Сэм все еще отвечал на  восторженные клики толпы и размахивал шляпой, словно был вне себя от радости  (хотя, конечно, он ни малейшего представления не имел о происходящем), как  вдруг его остановило неожиданное появление мистера Уинкля и мистера Снодграсса.    

— Что за шум, джентльмены? — крикнул Сэм. —  Кто там у них сидит в этой траурной будке?    

Оба джентльмена ответили в один голос, но их слова потонули  в гуле.    

— Кто? — снова крикнул Сэм.    

Ему еще раз в один голос был дан ответ, и хотя слов не было  слышно, Сэм догадался по движению двух пар губ, что они произнесли магическое  слово «Пиквик».    

Этого было достаточно. В одну минуту мистер Уэллер проложил  себе дорогу в толпе, остановил носильщиков и преградил путь осанистому  Граммеру.    

— Эй, почтенный джентльмен! — крикнул Сэм. Кого вы  запрятали в это-вот сооружение?    

— Назад! — сказал мистер Граммер, у которого, как  И у многих других людей, чувство собственного достоинства удивительно возросло  благодаря незначительной популярности.    

— Дайте ему хорошенько, чтоб не лез, — посоветовал  мистер Дабли.    

— Я вам очень признателен, почтенный джентльмен, —  отвечал Сэм, — за вашу заботу о моих удобствах, и я еще более признателен  за прекрасный совет другому джентльмену, у которого такой вид, будто он только  что удрал из каравана великанов, но я бы предпочел, чтобы вы ответили на мой  вопрос, если вам все равно… Как поживаете, сэр?    

Это последнее замечание было адресовано покровительственным  тоном мистеру Пиквику, который смотрел в переднее оконце.    

Мистер Граммер, онемев от негодования, извлек из особого  кармана жезл с медной короной и помахал им перед глазами Сэма.    

— А! — сказал Сэм. — Очень милая вещица,  особенно корона, совсем как настоящая.    

— Назад! — кричал возмущенный мистер Граммер.    

Чтобы придать силу своему распоряжению, он ткнул медной  эмблемой королевской власти в галстук Сэма и схватил его другой рукой за  шиворот любезность, на которую мистер Уэллер ответил, сбив его с ног одним  ударом, предварительно и весьма заботливо уложив под него одного из  носильщиков.    

Был ли мистер Уинкль охвачен временным припадком того  безумия, какое порождают оскорбленные чувства, или воодушевлен доблестным  примером мистера Уэллера, неизвестно, но известен тот факт, что, едва узрев  поверженного мистера Граммера, он храбро налетел на мальчишку, который стоял  возле него, после чего мистер Снодграсс, действуя в истинно христианском духе и  с целью никого не застигнуть врасплох, громко провозгласил, что намерен  приступить к действию, и с величайшей заботливостью начал снимать сюртук. Он  был немедленно окружен и обезврежен; и нужно отдать справедливость как ему, так  и мистеру Уинклю, — они не сделали ни малейшей попытки ни к своему  освобождению, ни к освобождению мистера Уэллера, который, после самого  энергического сопротивления, был сломлен численно превосходящим противником и  захвачен в плен. Затем процессия перестроилась, носильщики снова заняли свои  места, и шествие возобновилось.    

Негодование мистера Пиквика в течение всей сцены было  безгранично. Он мог видеть только, как Сэм метался и опрокидывал специальных  констеблей, и больше он ничего не видел, ибо дверцы портшеза не открывались, а  шторы не поднимались. Наконец, с помощью мистера Тапмена ему удалось откинуть  крышку портшеза. Взобравшись на сиденье и придерживаясь за плечо этого  джентльмена, чтобы не потерять равновесия, мистер Пиквик обратился к толпе с  речью: он настаивал на недопустимом способе обращения с ним и призывал всех в  свидетели, что его слуга первый подвергся нападению. Таким порядком  приблизились они и к дому судьи, носильщики бежали рысью, арестованные  следовали за ними, мистер Пиквик ораторствовал, толпа кричала.    

 Глава XXV,    

     

показывающая, наряду с приятными вещами, сколь  величественен и беспристрастен был мистер Напкинс и как мистер Уэллер отбил  волан мистера Джоба Троттера с такою же силой, с какою тот был пущей; и  повествующая еще кое о чем, что обнаружится в подлежащем месте     

     

Велико было негодование мистера Уэллера, когда его уносили;  многочисленны были намеки на наружность и манеры мистера Граммера и его  спутника, и доблестны были выпады против каждого из шести державших его  джентльменов, выражавшие его неудовольствие. Мистер Снодграсс и мистер Уинкль  прислушивались с мрачным почтением к потоку красноречия, который изливал их  учитель из портшеза и быстрое течение коего ни на мгновение не прерывалось,  невзирая на самые пылкие мольбы мистера Тапмена опустить верх экипажа.    

Но гнев мистера Уэллера быстро уступил место любопытству,  когда шествие свернуло к тому самому двору, где он встретился со сбежавшим  Джобом Троттером; а любопытство сменилось радостным изумлением, когда  напыщенный мистер Граммер, приказав носильщикам остановиться, приблизился  степенным и торжественным шагом к зеленой калитке, из которой не так давно  выходил Джоб Троттер, и сильно дернул ручку колокольчика, висевшую у калитки.  На звонок явилась очень изящная и хорошенькая служанка, которая сначала  всплеснула руками, изумленная мятежным видом арестованных и страстной речью  мистера Пиквика, затем вызвала мистера Мазля. Мистер Мазль открыл одну половину  ворот, чтобы пропустить портшез, пленников и констеблей, и немедленно захлопнул  ее перед носом толпы, которая, возмущаясь тем, что ее отстранили, и горя  желанием видеть происходящее, дала исход своим чувствам и начала колотить  ногами в ворота и дергать ручку колокольчика, каковое занятие продолжалось без  перерыва около двух часов. Этой забаве предавались все по очереди, за  исключением трех-четырех счастливцев, обнаруживших в воротах щель, через  которую ничего не было видно, и смотревших сквозь нее с той неутомимой  настойчивостью, с какой люди прижимаются носом к выходящим на улицу окнам  аптеки, когда в задней комнате подвергается врачебному осмотру пьяный, которого  опрокинула на улице двуколка.    

Перед лестницей, ведущей к двери дома, которая с обеих  сторон охранялась агавами в зеленых кадках, портшез остановился. Мистера  Пиквика и его друзей препроводили в вестибюль, откуда, после предварительного  доклада мистера Мазля и распоряжения, отданного мистером Напкинсом, их провели  наверх, где они и предстали перед «его честью», посвятившим себя заботе об  общественном благоденствии.    

Зрелище было величественное, рассчитанное на то, чтобы  поразить ужасом сердца преступников и внушить им соответствующее представление  о суровом величии закона. Перед огромным книжным шкафом, в огромном кресле, за  огромным столом, перед огромным фолиантом восседал мистер Панкине, казавшийся  вдвое больше любого из этих предметов, как ни были они огромны. Стол был  завален кипами бумаг; на дальнем его конце виднелись голова и плечи мистера  Джинкса, который деловито старался принять деловитый вид. Когда все вошли,  мистер Мазль старательно запер дверь и поместился за креслом своего хозяина в  ожидании распоряжений. Мистер Напкинс откинулся назад с волнующей  торжественностью и изучал лица своих гостей, явившихся сюда не по доброй воле.    

— Граммер, кого вы привели? — спросил мистер  Напкинс, указывая на мистера Пиквика, который взял на себя роль представителя  своих друзей и стоял со шляпой в руке, кланяясь с величайшей учтивостью и  почтением.    

— Это-вот Пиквик, ваш-шесть, — сказал Граммер.    

— Ну-ну, никаких «этих-вот», старый трут! —  вмешался мистер Уэллер, проталкиваясь в первый ряд. Прошу прощенья, сэр, но  этот ваш чин в непромокаемых сапогах никогда не заработает на приличную жизнь,  если сделается где-нибудь церемониймейстером. Это-вот, сэр, — продолжал  мистер Уэллер, отстраняя Граммера и с приятной фамильярностью обращаясь к  судье, это-вот мистер Пиквик, эсквайр, это-вот мистер Тапмен, это-вот мистер  Снодграсс, а по другую сторону от него мистер Уинкль — все очень порядочные  джентльмены, сэр, с которыми вы рады будете познакомиться; и потому, чем скорее  вы отправите месяца на два этих-вот своих чинов на ступальную мельницу[91], тем скорее мы придем к  приятному соглашению. Сперва дело, потом удовольствие, как говорил король  Ричард Третий[92],  когда заколол другого короля в Тауэре, раньше чем придушить детей.    

В заключение этой речи мистер Уэллер почистил шляпу правым  локтем и благосклонно кивнул головой Джинксу, который слушал все это с  невыразимым ужасом.    

— Кто этот человек, Граммер? — спросил судья.    

— Отчаянный тип, ваш-шесть, — ответил Граммер. Он  пытался освободить арестованных и совершил нападение на констеблей, тогда мы  его задержали и привели сюда.    

— Вы поступили правильно, — ответствовал судья.  По-видимому, это отчаянный головорез!    

— Это мой слуга, сэр, — раздраженно сказал мистер  Пиквик.    

— А, это ваш слуга, вот как? — переспросил мистер  Панкине. — Заговор с целью противодействия правосудию и убийства его  представителей. Слуга Пиквика. Мистер Джинкс, запишите.    

Мистер Джинкс записал.    

— Как вас зовут, любезный? — прогремел мистер  Панкине.    

— Веллер, — ответил Сэм.    

— Прекрасное имя для Ньюгетского справочника[93], сказал мистер Напкинс.    

Это была острота; поэтому Джинкс, Граммер, Дабли, все  специальные констебли и Мазль разразились смехом, длившимся пять минут.    

— Запишите его имя, мистер Джинкс, — сказал судья.    

— Два л, приятель, — сказал Сэм.    

Тут один злополучный специальный констебль снова засмеялся,  за что судья пригрозил отдать его немедленно под стражу. В таких случаях опасно  смеяться некстати.    

— Где вы живете? — спросил судья.    

— Где придется, — ответил Сэм.    

— Запишите, мистер Джинкс, — сказал судья, гнев  которого быстро нарастал.    

— И подчеркните, — сказал Сэм.    

— Он бродяга, мистер Джинкс, — сказал судья.  Бродяга, по собственному признанию. Не так ли, мистер Джинкс?    

— Разумеется, сэр.    

— В таком случае я его как бродягу вверю… вверю  надежной охране, сказал мистер Напкинс.    

— Вот страна беспристрастного правосудия! — сказал  Сэм. — Судья вдвое больше верит другим, чем себе.    

Услышав этот выпад, засмеялся еще один специальный  констебль, но тотчас попытался придать себе такой неестественно торжественный  вид, что судья немедленно и безошибочно открыл виновника.    

— Граммер! — сказал мистер Напкинс, краснея от  гнева. — Как вы посмели назначить специальным констеблем такого негодного  и бесстыдного субъекта? Как вы посмели, сэр?    

— Простите, ваш-шесть, — пробормотал Граммер.    

— Простите! — воскликнул взбешенный судья. —  Вы раскаетесь в таком небрежном отношении к своему долгу, мистер Граммер! Вы  будете примерно наказаны! Отнимите жезл у этого молодца, он пьян. Вы пьяны,  любезный!    

— Я не пьян, ваша честь, — сказал тот.    

— Вы пьяны, — возразил судья. — Как вы смеете  говорить, что не пьяны, сэр, когда я говорю, что вы пьяны? От него пахнет  спиртом, Граммер?    

— Ужасно, ваш-шесть, — ответил Граммер, у которого  было смутное впечатление, будто около него пахнет ромом.    

— Я наперед знал, что он пьян, — сказал мистер  Напкинс. — Как только он вошел, я по его возбужденному взгляду сразу  увидел, что он пьян. Вы заметили его возбужденный взгляд, мистер Джинкс?    

— Разумеется, сэр.    

— Сегодня у меня во рту не было ни капли  спиртного, — сказал человек, который всегда был трезвенником.    

— Как вы смеете мне лгать! — воскликнул мистер  Панкине. — Он пьян, мистер Джинкс?    

— Разумеется, сэр, — ответил Джинкс.    

— Мистер Джинкс, — сказал судья, — я арестую  этого человека за неуважение к суду. Составьте акт о взятии его под стражу,  мистер Джинкс.    

И специального констебля взяли бы под стражу, если бы  Джинкс, который был советчиком судьи (ибо получил юридическое образование,  проведя три года в конторе провинциального адвоката), не шепнул судье, что, по  его мнению, этого не следует делать; посему судья произнес речь и сказал, что,  снисходя к семье констебля, он ограничится выговором и освобождением его от  обязанностей. В соответствии с этим он в течение четверти часа горячо отчитывал  специального констебля, а затем отправил его восвояси. Граммер, Дабли, Мазль и  другие специальные констебли что-то бормотали, восхищаясь великодушием мистера  Напкинса.    

— А теперь, мистер Джинкс, — сказал судья, —  снимите показания с Граммера.    

Граммер тотчас же приступил к даче показаний под присягою;  но так как Граммер сбивался в своих показаниях, а час обеда мистера Напкинса  приближался, мистер Напкинс сократил процедуру, задавая Граммеру наводящие  вопросы, на которые Граммер отвечал по мере сил удовлетворительно. Таким  образом, допрос прошел очень гладко и плавно: мистеру Уэллеру было предъявлено  обвинение в двух случаях применения физического насилия, мистеру Уинклю — в  угрозах, а мистеру Снодграссу — в подстрекательстве. Когда все это к  удовольствию судьи закончилось, судья и мистер Джинкс приступили к совещанию,  которое вели шепотом.    

После совещания, длившегося минут десять, мистер Джинкс  удалился к своему концу стола, а судья, предварительно откашлявшись, выпрямился  в кресле и приготовился произнести речь, как вдруг вмешался мистер Пиквик.    

— Простите, сэр, если я перебиваю вас, — сказал  мистер Пиквик, — но, раньше чем вы начнете говорить и действовать согласно  тому мнению, какое могли себе составить на основании данных здесь показаний, я  должен заявить о своем праве быть выслушанным, поскольку я лично в этом  заинтересован.    

— Попридержите язык, сэр! — повелительно сказал  судья.    

— Я должен подчиниться, сэр, — сказал мистер  Пиквик.    

— Попридержите язык, сэр, — перебил судья, —  или я прикажу вас вывести.    

— Вы можете приказать своим подчиненным все, что вам  угодно, сэр, сказал мистер Пиквик. — Узнав на собственном опыте  субординацию, какая ими соблюдается, я нимало не сомневаюсь, что любое ваше  приказание будет исполнено, сэр, но беру на себя смелость, сэр, заявить, что я  настаиваю на своем праве быть выслушанным, пока меня не выведи насильно!    

— Пиквик и принцип! — воскликнул мистер Уэллер  звучным голосом.    

— Сэм, молчите, — сказал мистер Пиквик.    

— Нем, как прорванный барабан, сэр, — ответил Сэм.    

Мистер Напкинс устремил крайне изумленный взгляд на мистера  Пиквика, проявившего столь необычайную смелость, и, казалось, собирался дать  весьма гневную отповедь, но в это время мистер Джинкс дернул его за рукав и  шепнул ему что-то на ухо. На это судья ответил вполголоса, и шепот  возобновился. Джинкс, по-видимому, в чем-то его убеждал.    

Наконец, судья, проглотив с кислой миной свое нежелание  слушать, повернулся к мистеру Пиквику и резко спросил:    

— Что вам угодно сказать?    

— Во-первых, — начал мистер Пиквик, бросая сквозь  очки взгляд, от которого даже Напкинс дрогнул, — во-первых, я желаю звать,  на каком основании привели сюда меня и моего друга?    

— Обязан я отвечать ему? — шепнул судья Джинксу.    

— Я думаю, что вы лучше сделаете, если ответите,  сэр, — шепнул Джинкс судье.    

— Мне дана была под присягою информация, — сказал  судья, — что есть основания опасаться дуэли, которую вы затеваете, а этот  другой обвиняемый, Тапмен, ваш сообщник и подстрекатель. Посему… ну как, мистер  Джинкс?    

— Разумеется, сэр.    

— Посему я постановляю вас обоих… мне кажется, я не  ошибаюсь, мистер Джинкс?    

— Разумеется, сэр.    

— Э… э. что, мистер Джинкс? — раздражительно  спросил судья.    

— Найти поручителей, сэр.    

— Именно. Посему я постановляю, как я уже начал  говорить, когда меня перебил мой клерк… постановляю найти поручителей.    

— Надежных поручителей, — прошептал Джинкс.    

— Я потребую надежных поручителей, — сказал судья.    

— Из жителей этого города, — прошептал Джинкс.    

— Которые должны быть жителями этого города, сказал  судья.    

— Пятьдесят фунтов каждый, — прошептал Джинкс, и,  конечно, домохозяева.    

— Я потребую два залога по пятьдесят фунтов  каждый, — сказал судья громко и с большим достоинством, и поручители,  конечно, должны быть домохозяева.    

— Помилуй бог, сэр! — воскликнул мистер Пиквик,  который, как и мистер Тапмен, был вне себя от изумления и негодования. —  Мы совершенно чужие люди в этом городе. У меня нет ни одного знакомого среди  здешних домохозяев, точно так же как нет ни малейшего намерения драться с кем  бы то ни было на дуэли.    

— Возможно… возможно… — промолвил судья, — не так  ли, мистер Джинкс?    

— Разумеется, сэр.    

— Что вы имеете еще сказать? — осведомился судья.    

Мистер Пиквик имел сказать многое и несомненно сказал бы,  далеко не к своей выгоде и не к удовольствию судьи, если бы его в тот самый  момент, когда он сделал свое заявление, не дернул за рукав мистер Уэллер, с  которым он немедленно завязал столь оживленный разговор, что вовсе не слышал  вопроса судьи. Мистер Напкинс не принадлежал к числу людей, способных повторять  подобного рода вопросы, и посему, предварительно откашлявшись, он приступил к  вынесению приговора, сопровождавшемуся почтительным и восхищенным молчанием  констеблей.    

Он приговаривал Уэллера уплатить штраф в два фунта за первое  применение физического насилия и в три фунта за второе. Он приговаривал Уинкля  к уплате штрафа в два фунта, а Снодграсса в один фунт и сверх того потребовал  от них подписки в том, что они будут пребывать в мире с подданными его  величества и, в частности, с его верноподданным слугой Дэниелем Граммером.  Пиквика и Тапмена он уже обязал представить поручителей.    

Как только судья умолк, мистер Пиквик с улыбкой, вновь  засиявшей на его благодушной физиономии, шагнул вперед и сказал:    

— Прошу прощенья у судьи, но не предоставит ли он мне  несколько минут для конфиденциального разговора с ним по вопросу, чрезвычайно  важному для него самого?    

— Что? — сказал судья.    

Мистер Пиквик повторил свою просьбу.    

— Это в высшей степени необыкновенная просьба, сказал  судья. Конфиденциальная беседа?    

— Конфиденциальная беседа, — подтвердил мистер  Пиквик, — но так как часть тех сведений, которые я желаю сообщить,  получены от моего слуги, то я хотел бы, чтобы он при этом присутствовал.    

Судья посмотрел на мистера Джинкса; мистер Джинкс посмотрел  на судью; полицейские с изумлением посмотрели друг на друга. Мистер Напкинс  вдруг побледнел. Может быть, этот Уэллер, в минуту раскаяния, желает раскрыть  какой-нибудь тайный заговор, составленный против его жизни? Об этом страшно  было подумать. Ведь он общественный деятель, и он побледнел еще больше,  вспомнив Юлия Цезаря и мистера Персевела[94].    

Судья снова посмотрел на мистера Пиквика и сделал знак  мистеру Джинксу.    

— Что вы думаете об этой просьбе, мистер Джинкс? —  прошептал мистер Напкинс.    

Мистер Джинкс, который хорошенько не знал, что о ней думать,  и боялся промахнуться, нерешительно улыбнулся и, скривив губы, медленно покачал  головой!    

— Мистер Джинкс, вы осел! — торжественно сказал  судья.    

Услышав такое заключение, мистер Джинкс снова улыбнулся —  улыбка вышла более бледной, чем в первый раз, — и шаг за шагом отступил в  свой угол.    

Мистер Напкинс в течение нескольких секунд обдумывал вопрос  самостоятельно, а затем, встав с кресла и предложив мистеру Пиквику и Сэму  следовать за ним, направился в маленькую комнату, которая сообщалась с камерой  судьи. Предложив мистеру Пиквику удалиться в другой конец маленькой комнаты и  придерживая рукой приоткрытую дверь, дабы иметь возможность отступить  немедленно при малейшем намеке на враждебные действия, он выразил готовность  выслушать сообщение.    

— Приступаю прямо к делу, сэр, — сказал мистер  Пиквик, — оно существенно затрагивает вас и ваше доброе имя. У меня есть  все основания предполагать, сэр, что вы укрываете в своем доме грубого  самозванца!    

— Двух! — перебил Сэм. — Шелковичная пара  оскорбляет всю вселенную слезами и подлостью!    

— Сэм! — сказал мистер Пиквик. — Дабы этот  джентльмен меня понял, я должен просить вас сдерживать свои чувства.    

— Простите, сэр, — отозвался мистер Уэллер, —  но стоит мне подумать об этом-вот Джобе, и я должен приоткрыть клапан дюйма на  два.    

— Словом, сэр, — продолжал мистер Пиквик, —  прав ли мой слуга, когда подозревает, что некий капитан Фиц-Маршалл часто  бывает у вас в доме? Потому что, добавил мистер Пиквик, заметив, что мистер  Напкинс готов его прервать с величайшим негодованием, — если это так, я  знаю, что этот человек…    

— Тише, тише, — сказал мистер Напкинс, закрывая  дверь. — Вы знаете, сэр, что этот человек…    

— Беспринципный авантюрист, бесчестный человек, который  живет на чужой счет и делает легковерных людей своими жертвами, сэр, —  нелепыми, одураченными, несчастными жертвами, сэр! — ответил взволнованный  мистер Пиквик.    

— Боже мой! — воскликнул мистер Напкинс, густо  краснея и мгновенно меняя тон. — Боже мой, мистер…    

— Пиквик, — подсказал Сэм.    

— Пиквик, — повторил судья, — боже мой,  мистер Пиквик… пожалуйста, присядьте… что вы говорите? Капитан Фиц-Маршалл?    

— Не называйте его ни капитаном, ни  Фиц-Маршаллом, — сказал Сэм, — он ни то, ни другое. Бродячий актер,  вот кто он такой, а зовут его Джингль! А если есть на свете волк в шелковичной  паре, так это Джоб Троттер!    

— Это истинная правда, сэр, — сказал мистер  Пиквик, отвечая на изумленный взгляд судьи. — В этом городе у меня есть  одно только дело: разоблачить человека, о котором мы сейчас говорим.    

Мистер Пиквик начал передавать в пораженное ужасом ухо  мистера Напкинса краткий перечень преступлений мистера Джингля. Он рассказал,  как встретился с ним впервые, как Джингль удрал с мисс Уордль, как он за  денежное вознаграждение беззаботно отказался от этой леди, как он его самого  заманил в женский пансион в полночь и как он (мистер Пиквик) считает теперь  своим долгом уличить его в присвоении носимого им в настоящее время имени и  звания.    

По мере того как развертывался рассказ, вся горячая кровь в  теле мистера Напкинса поднялась до самых кончиков его ушей. Он подцепил  капитана на соседнем ипподроме. Очарованные длинным списком его  аристократических знакомств, его путешествиями в дальние страны и изысканными  манерами, миссис Напкинс и мисс Напкинс демонстрировали капитана Фиц-Маршалла,  цитировали капитана Фиц-Маршалла, носились с капитаном Фиц-Маршаллом в  избранном кружке своих знакомых так, что их закадычные друзья, миссис  Поркенхем, и все мисс Поркенхем, и мистер Сидни Поркенхем готовы были умереть  от зависти и отчаяния. А теперь узнать вдруг, что он нищий, авантюрист,  бродячий комедиант, и если не мошенник, то так похож на мошенника, что разницу  установить трудно! О небо! Что скажут Поркенхемы! Каково будет торжество  мистера Сидни Поркенхема, когда он узнает, что его ухаживанием пренебрегли ради  такого соперника! Как встретит он, Напкинс, взгляд старого Поркенхема на  ближайшей квартальной сессии судей! А какой это будет козырь для оппозиционной  партии, когда эта история разгласится!    

— Но в конце концов, — сказал после долгого  молчания, на секунду повеселев, мистер Напкинс, — в конце концов это голословное  заявление. Капитан Фиц-Маршалл — человек с обворожительными манерами, и, я  думаю, у него немало врагов. Какими, скажите, пожалуйста, доказательствами вы  можете подкрепить это сообщение?    

— Сведите меня с ним, — сказал мистер Пиквик,вот  все, о чем я прошу и на чем настаиваю. Сведите с ним меня и моих друзей, больше  никаких доказательств не понадобится.    

— Ну, что ж, — сказал мистер Напкинс, — это  очень не трудно сделать, так как он будет у меня сегодня вечером, а затем нет  необходимости предавать это дело огласке, ради… ради, знаете ли, самого  молодого человека. Но прежде всего я бы хотел обсудить с миссис Напкинс  уместность такого шага. Во всяком случае, мистер Пиквик, мы должны покончить с  этим судебным делом раньше, чем предпринять что-либо другое. Не угодно ли вам  вернуться в соседнюю комнату?    

И они вернулись в соседнюю комнату.    

— Граммер! — произнес грозным голосом судья.    

— Ваш-шесть? — отозвался Граммер, улыбаясь, как  улыбаются фавориты.    

— Пожалуйста, сэр, — сурово сказал судья, —  избавьте меня от такого легкомыслия. Оно весьма неуместно, и, смею уверить, у  вас мало оснований улыбаться. Показания, которые вы мне только что дали, в  точности соответствуют положению вещей? Только будьте осторожны, сэр.    

— Ваш-шесть, — заикаясь, начал Граммер, — я…    

— Ага, вы смущены! — сказал судья. — Мистер  Джинкс, вы замечаете это смущение?    

— Разумеется, сэр, — ответил Джинкс.    

— Повторите ваше показание, Граммер, — сказал  судья, — и я еще раз предупреждаю вас: будьте осторожны. Мистер Джинкс,  записывайте его слова.    

Злополучный Граммер начал снова излагать свою жалобу, но, в  силу того что мистер Джинкс запечатлевал его слова, а судья припечатывал их, а  также из-за своей природной склонности говорить бессвязно и крайнего смущения,  он меньше чем в три минуты запутался в такой паутине противоречий, что мистер  Напкинс тут же заявил о том, что не верит ему. Поэтому штрафы были отменены, а  мистер Джинкс мгновенно нашел двух поручителей.    

Когда вся эта торжественная процедура была закончена  удовлетворительным образом, мистер Граммер был позорно изгнан — устрашающий  пример того, сколь неустойчиво человеческое величие и сколь ненадежно  благоволение великих людей.    

Миссис Напкинс была величественная дама в ярко-розовом  газовом тюрбане и светло-каштановом парике. Мисс Напкинс обладала всем  высокомерием мамаши, но без тюрбана, и ее злобным нравом, но без парика, и  всякий раз, когда проявление этих двух милых качеств сталкивало мать и дочь с  какой-нибудь неприятной проблемой, что случалось нередко, они действовали  сообща, слагая вину на плечи мистера Напкинса. Поэтому, когда мистер Напкинс  отыскал миссис Напкинс и передал сообщение, сделанное мистером Пикником, миссис  Напкинс вдруг припомнила, что она всегда подозревала нечто в этом роде, она  всегда говорила, что это случится, ее советам никогда не следовали, она  поистине не знает, за кого ее принимает мистер Напкинс, и так далее и так  далее.    

— Подумать только! — воскликнула мисс Напкинс,  выжимая из уголков глаз по слезинке весьма миниатюрных размеров. —  Подумать только, что меня так одурачили!    

— О! Ты можешь поблагодарить своего папашу, дорогая  моя, — сказала миссис Напкинс. — Как я молила и просила этого  человека разузнать о семье капитана, как я настаивала и убеждала его сделать  какой-нибудь решительный шаг! Я совершенно уверена, что никто этому не поверит…  никто.    

— Но, дорогая моя… — начал мистер Напкинс.    

— Молчи, несносный! Молчи! — сказала миссис  Напкинс.    

— Милая моя, — сказал мистер Напкинс, — ты не  скрывала своей глубокой симпатии к капитану Фиц-Маршаллу. Ты постоянно  приглашала его к нам, моя дорогая, и не упускала случая ввести его в другие  дома.    

— А что я тебе говорила, Генриетта? — тоном  глубоко оскорбленной женщины воскликнула миссис Напкинс, взывая к  дочери. — Не говорила ли я, что твой папа вывернется и во всем будет  обвинять меня? Не говорила я?    

При этом миссис Напкинс расплакалась.    

— О папа! — с упреком воскликнула мисс Напкинс. И  тоже расплакалась.    

— Это уж слишком — укорять меня, будто я виновата во  всем, когда он сам поставил нас в такое позорное и смешное положение! —  возопила миссис Напкинс.    

— Как мы теперь покажемся в обществе! — сказала  мисс Напкинс.    

— Как мы встретимся с Поркенхемами! — воскликнула  миссис Напкинс.    

— Или с Григгами! — воскликнула мисс Напкинс.    

— Или со Сламминтаукенами! — воскликнула миссис  Напкинс. — Но какое до этого дело твоему папе! Ему что!    

При этой ужасной мысли миссис Напкинс в отчаянии зарыдала, и  мисс Напкинс последовала ее примеру.    

Слезы миссис Напкинс продолжали струиться с большой  стремительностью, пока она выгадывала время, чтобы обдумать создавшееся  положение, и пока не решила мысленно, что наилучшим выходом будет предложить  мистеру Пиквику и его друзьям остаться у них до прибытия капитана и таким  образом предоставить мистеру Пиквику случай, которого он искал. Если выяснится,  что он сказал правду, капитану можно будет отказать от дома, не разглашая этой  истории, а Поркенхемам объяснить его исчезновение, сказав, что благодаря  влиянию его семьи при дворе он назначен на пост генерал-губернатора в  Сьерра-Леоне, или Соугер Пойнт, или еще в какое-нибудь из тех мест с целебным  климатом, которые так очаровывают европейцев, что им редко удается, раз попав  туда, вернуться на родину.    

Когда миссис Панкине осушила свои слезы, то и мисс Напкинс  осушила свои, и мистер Напкинс был очень рад уладить дело так, как предлагала  миссис Напкинс. Таким образом, мистер Пиквик и его друзья, смывшие все следы  недавнего столкновения, были приглашены к обеим леди и вскоре после этого — к  обеду; а мистер Уэллер, которого судья со свойственной ему проницательностью  признал по истечении получаса одним из чудеснейших малых, был препоручен  заботам и попечению мистера Мазля, который уделил ему особое внимание и с  превеликим удовольствием повел его вниз.    

— Как вы себя чувствуете, сэр? — осведомился  мистер Мазль, провожая мистера Уэллера в кухню.    

— Никакой особой перемены не произошло в моем организме  с тех пор, как вы торчали за креслом вашего командира в кабинете, —  ответил Сэм.    

— Вы простите, что я в то время не обратил на вас  должного внимания, сказал мистер Мазль. — Нас хозяин тогда еще не  познакомил. Ах, как вы ему понравились, мистер Уэллер, уверяю вас!    

— Да что вы! — отозвался Сэм. — Это в высшей  степени любезно с его стороны.    

— Не правда ли? — подхватил мистер Мазль.    

— Такой шутник… — продолжал Сэм.    

— И такой мастер говорить, — сказал мистер  Мазль. — Как мысли-то у него текут!    

— Удивительно! — ответил Сэм. — Они так и  брызжут и стукаются головами так, что как будто оглушают друг друга. Трудно  даже догадаться, куда он клонит!    

— Да, это великое достоинство его слога, — заметил  мистер Мазль. Осторожно на этой последней ступеньке, мистер Уэллер! Не хотите  ли вымыть руки, сэр, прежде чем мы явимся к леди? Вот, сэр, ушат с водой, а за  дверью полотенце для общего употребления.    

— Пожалуй, пополоскаться следует, — ответил мистер  Уэллер, намыливая полотенце желтым мылом и растирая лицо, пока оно не  заблестело. — Сколько у вас леди?    

— У нас на кухне только две, — сообщил мистер  Мазль, — кухарка и горничная. Для черной работы мы держим мальчишку и,  кроме того, одну девицу, но они обедают в прачечной.    

— О, они обедают в прачечной? — переспросил мистер  Уэллер.    

— Да, — ответил мистер Мазль. — Когда они  поступили, мы пустили их за свой стол, но не могли выдержать. У судомойки  ужасно грубые манеры, а мальчишка так сопит, когда ест, что невозможно сидеть с  ним за одним столом.    

— Молодой бегемот! — заметил мистер Уэллер.    

— Ох, какой ужас! — подхватил мистер Мазль. Это  самая плохая сторона службы в провинции, мистер Уэллер, молодые люди — такие  дикари. Сюда пожалуйте, сэр, сюда!    

Опередив с величайшей вежливостью мистера Уэллера, Мазль  ввел его в кухню.    

— Мэри, — сказал мистер Мазль хорошенькой  служанке, — это мистер Уэллер, джентльмен, которого прислал сюда хозяин и  велел принять его получше.    

— А ваш хозяин понимает дело и послал меня как раз в  надлежащее место, — заметил мистер Уэллер, взглянув с восхищением на  Мэри. — Будь я хозяином этого дома, я тоже считал бы, что получше — значит  поближе к Мэри.    

— Ах, мистер Уэллер! — зардевшись, сказала Мэри.    

— Вот как! — воскликнула кухарка.    

— Ах, боже мой, кухарка, я и забыл! — сказал  мистер Мазль. — Мистер Уэллер, разрешите вас представить.    

— Как поживаете, сударыня? — произнес мистер  Уэллер. — Очень рад познакомиться с вами и надеюсь, что наше знакомство  будет длительным, как говорил джентльмен, обращаясь к пятифунтовому билету.    

Когда церемония представления была закончена, кухарка и Мэри  удалились в людскую, чтобы там минут десять похихикать; потом вернулись, смеясь  и краснея, и сели обедать.    

Непринужденность мистера Уэллера и его красноречие возымели  столь непреодолимое действие на его новых друзей, что задолго до конца обеда  они уже сошлись на короткую ногу и узнали со всеми подробностями о вероломстве  Джоба Троттера.    

— Я всегда не выносила этого Джоба, — сказала  Мэри.    

— Иначе и быть не могло, моя милая, — отозвался  Сэм.    

— Почему? — осведомилась Мэри.    

— Потому что уродство и надувательство никогда не могут  подружиться с красотой и добродетелью, — ответил мистер Уэллер. — Не  правда ли, мистер Мазль?    

— Никоим образом, — отозвался этот джентльмен.    

По этому случаю Мэри рассмеялась и сказала, что ее  рассмешила кухарка, а кухарка рассмеялась и сказала, что она не смешила.    

— У меня нет стакана, — сказала Мэри.    

— Пейте из моего, моя прелесть, — предложил мистер  Уэллер. — Приложите губки к этому-вот стакану, и тогда я могу вас  поцеловать через посредника.    

— Как вам не стыдно, мистер Уэллер! — сказала  Мэри.    

— Почему мне должно быть стыдно, моя драгоценная?    

— Стыдно так говорить.    

— Вздор! Никакой беды тут нет. Это натурально. Не  правда ли? — обратился мистер Уэллер к кухарке.    

— Не спрашивайте меня, бесстыдник, — ответила  кухарка в превеликом восхищении.    

По этому случаю кухарка и Мэри снова стали хохотать, пока  вследствие совместного действия пива, холодного мяса и смеха последняя едва не  задохнулась; это был устрашающий припадок, от коего она оправилась только  благодаря похлопыванию по спине и другим необходимым услугам, которые с  величайшей деликатностью оказывал мистер Сэмюел Уэллер. В самый разгар веселья  и смеха раздался громкий звонок у садовой калитки; юный джентльмен, который  обедал в прачечной, немедленно побежал отворять. Внимание мистера Уэллера было  всецело поглощено хорошенькой горничной; мистер Мазль был занят угощением  гостя, а кухарка только что перестала хохотать и подносила ко рту огромный  кусок, как вдруг дверь в кухне открылась и вошел мистер Джоб Троттер.    

Мы сказали — вошел мистер Джоб Троттер, но это выражение не  отвечает нашему правилу строго придерживаться фактов. Дверь открылась, и  появился мистер Троттер. Он хотел войти и даже собирался это сделать, как вдруг  заметил минера Уэллера, невольно отступил шага на два и остановился, взирая на  неожиданно открывшуюся перед ним картину и совершенно оцепенев от изумления и  ужаса.    

— Вот он! — воскликнул Сэм, весело вскакивая с  места. — Да ведь мы только что о вас говорили! Как поживаете? Где вы были?  Входите!    

Возложив руку на шелковичный воротник не сопротивлявшегося  Джоба, мистер Уэллер втащил его в кухню, запер дверь на ключ и передал ключ  мистеру Мазлю, а тот хладнокровно опустил его в боковой карман и застегнул пуговицу.    

— Вот потеха! — вскричал Сэм. — Подумать  только, что мой хозяин имел удовольствие встретиться с вашим там наверху, а я  радуюсь встрече с вами здесь внизу! Ну, как же вы поживаете и как подвигается  дело с колониальной торговлей? Как я рад вас видеть! Какой у вас довольный вид!  Истинное наслаждение повидаться с вами, не правда ли, мистер Мазль?    

— Совершенно верно, — подтвердил мистер Мазль.    

— Какой он веселый! — сказал Сэм.    

— В каком прекрасном расположении духа! — сказал  Мазль.