1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 
    
Это была схематичная, но достаточно подробная карта, и на ней были нарисованы все береговые изгибы между устьем Неррайны и Эль-Меном.
    
— Посмотри, повелитель, — сказал Лухар. — Вот здесь расположен наш лагерь. Этот полумесяц — Киэнтская коса, выдающаяся в море на три дневных перехода. Коса охраняется, но вовсе не так хорошо, как горы.
    
Амза нехотя глянул на карту.
    
— От нашего лагеря до косы по прямой — полтора дневных перехода, или пятнадцать сухопутных равнинных лиг. Есть корабли с палубами, на которых могут стоять кони. Хуссарабам не придется расставаться с ними. Они поплывут вместе.
    
— И где же эти корабли? — с подозрением спросил Амза.
    
— Сто двадцать таких кораблей собраны в гавани Суэ и ожидают приказа, чтобы выйти в море. А вот здесь, — Лухар снова показал на карту, — есть небольшой поселок с двумя причалами. Корабли можно подвести сюда и в безветренную погоду перевезти на понтонах людей и лошадей. Лучше сделать это ночью. Переход займет сутки, и высаживаться они будут тоже ночью, и тоже с понтонов — вот здесь. Мы ударим неожиданно, с тыла. Мы можем даже не пытаться штурмовать укрепления Арда, а сразу атаковать Эль-Мен, в котором нас никто не ждет.
    
Амза вопросительно взглянул на Нанга. Нанг поклонился и сказал:
    
— Это самый лучший план, повелитель.
    
Амза вздохнул и сказал:
    
— Ладно. Уходите. Мне надо подумать.
    
Он приказал принести жирного барашка и бутыль с данахским вином. Еда и питье помогали ему думать.
    
Он задумчиво поглощал барашка, вытирая, по обычаю, жирные руки о сапоги и кожаный верх шапки. От этого кожа всегда блестела, как новая, не промокала, не трескалась и оставалась мягкой.
    * * *
    
Аррант Радас объехал укрепления, проверил, как разместились граждане в казармах, выстроенных возле стены.
    
Казармы были огромными и могли вместить до десяти тысяч воинов. Сейчас они вмещали тысячу двести пехотинцев и восемьсот всадников. Всадники поселились отдельно — в их казарме был водопровод, а лошади поставлены в стойла в конюшне, не уступавшей размерами казарме.
    
Начальник конницы, владелец рабов и кораблей Фарис привез с собой дворню, несколько повозок с продовольствием и вином, и в первый же вечер устроил симпосий, на который пригласил самых почтенных всадников.
    
Пока всадники пили разбавленное вино и предавались разговорам о ценах на соль и рабов, в темной, продуваемой всеми ветрами казарме пехотинцев эль-менцы разводили костры и варили полбу.
    
Они были свободными гражданами, но слишком бедными, чтобы воевать. У многих не было своих доспехов, они брали мечи, щиты и дротики в аренду в государственном арсенале. Стоимость аренды отнималась от жалованья, которое получали пехотинцы за каждый день службы.
    
Радас вошел в громадное, выложенное из дикого камня, помещение. Присел у первого же костра. Люди потеснились. Здесь не было никакой мебели, только вдоль стен лежали охапки прелой старой соломы, на которой новобранцам и предстояло спать.
    
— Если здесь всегда так дует, пожалуй, лучше натянуть палатки, — сказал десятник Теор. В Эль-Мене он служил в портовой канцелярии оценщиком грузов.
    
Радас пожал плечами.
    
— Вряд ли мы здесь задержимся надолго. Если завтра не будет новостей, я прикажу разбить палаточный лагерь, поближе к Стене. Там меньше дует.
    
— А какие могут быть новости? — спросил толстый одышливый Бари. — Не полезут же хуссарабы на Стену?
    
Радас погладил бородку и сказал:
    
— На Стену они, может быть, и не полезут. Но могут попытаться пройти по горам, или сделать подкоп.
    
— Я слышал, они хорошо воюют на равнине, а в горах они воевать не могут. В пешем строю они не умеют ходить.
    
— Все мы что-то слышали, — ответил Радас. — Но еще ни разу не встречались с ними.
    
Издалека, из казармы всадников, донесся взрыв хохота.
    
— Всадники уже пьянствуют, — сказал Бари. — Не пора ли и нам?
    
Радас поднялся.
    
— Удачного вечера. Только не проспите утреннюю перекличку.
    
Он прошел сквозь всю казарму, переговорил с десятниками. В следующем помещении было теплее и светлее. Здесь горели светильники и были устроены лежанки — это была комната для командиров: сотников и их помощников.
    
— Аррант принес новости? — спросил сотник Антир, из пограничной стражи. Он был одним из немногих здесь кадровых военных, служивших в армии с юности.
    
— Новостей, слава богам, пока нет, — ответил Радас.
    
— А должны быть? — спросил другой.
    
Радас сказал:
    
— Разведка послана, стража в горах и на башнях усилена. По побережью выставлены караулы…
    
— Зачем они там, на побережье? — беспечно спросил Антир. — Хуссарабы боятся морской воды, я это знаю точно. Ни один не сядет в лодку, если только его не связать.
    
Радас кивнул:
    
— Я тоже это знаю. Но у хуссарабов служат и аххумы, и даже каффарцы. А какие они мореходы — все знают.
    
Когда он вышел, приказав на рассвете явиться к нему, Антир ухмыльнулся:
    
— Завтра будут учения. Устроим новобранцам праздник!
   
   
    
     
Арманатта
    
    
Ночью каан-бол и Шаат-туур выехали в степь. Старик учил мальчика определять направление по звездам.
    
— Звезды, как люди, движутся по кругу. Сейчас мы почти на перевале, разделяющем север и юг. За перевалом совсем другие звезды. Некоторые звезды гаснут, а некоторые внезапно загораются, будто кто-то то гасит, то разводит небесные костры. Вон тот четырехугольник называется Адам-Кугурлун: Люди ушли. Он виден почти всегда, если, конечно, небо безоблачно, но чем дальше за перевал, тем ниже он над землей. А вот эта звездная дорожка — Каскур-джал, Волчья дорога. Если ты окажешься в степи один и заблудишься, дождись ночи и смотри на звезды. И первым делом ищи вон ту яркую звезду на хвосте созвездия Маленькой лошади, Ат-Бол.
    
— Я знаю! — сказал каан-бол. — Эту звезду называют Екте, Нет слёз!
    
— Да, — кивнул Шаат-туур, — Екте. И она всегда показывает на север. Белая звезда, которая ведет в Тауатту.
    
Шаат-туур вздохнул. Екте в этих краях стояла совсем низко над землей — всего на несколько локтей. А если идти дальше на юг — она исчезает вовсе. Не надо хуссарабам идти дальше, нет, не надо. Потеряют звезду — заблудятся, потеряют дорогу к дому…
    
Вокруг был степь, но эта степь была чужой. Степь в Тауатте совсем другая, и Шаат-туур снова вздохнул, заметив темные очертания горных хребтов, которые ограничивали справа и слева чистое звездное небо.
    
Голубая степь бескрайняя. Волнуется волна за волной седой ковыль, орлы парят в поднебесье. От урочища к урочищу ведут вытоптанные стадами дороги. Вдоль дорог стоят каменные идолы с выщербленными глазами. Кто их поставил и когда — никто не знает, даже Шаат-туур.
    
Камень этот тверд, мальчишки часто точат об него ножи. Касается щербатая сталь темных щербатых ликов, взвизгивает, высекая искру…
    
— Дедушка, — тихо сказал каан-бол, прислушиваясь к далекому вою волков. — Почему у звезд есть имя, а у меня — нет?
    
Шаат-туур придержал коня от удивления, развернулся.
    
— Разве у тебя нет имени?
    
— Есть. Отец и мать называли меня Аххагом, или еще Аххаггидом. Но теперь никто так не называет.
    
Шаат-туур хотел было приласкать мальчика, но каан-бол легким движением ног тронул коня с места. Старик шагом поехал за ним. Догнав, сказал:
    
— Для хуссарабов твое имя звучит непривычно. Они не могут выговорить его правильно…
    
Каан-бол молчал.
    
— Великого Богду тоже редко кто осмеливался назвать по имени.
    
— Он был великим кааном! — угрюмо сказал мальчик.
    
— Ты тоже каан, — возразил Шаат-туур. — Только маленький. Каан-мальчик. Каан-бол.
    
Мальчик помолчал.
    
— Я знаю. Ты — баат-еке. Уважаемый воин. Я — каан-бол. Но у тебя еще есть и имя — Шаат-туур.
    
Он взглянул исподлобья и старик заметил, что в глазах его сверкнули слезы.
    
— Ой-бой, мальчик! — воскликнул он. — Ты каан. Ты можешь приказать, чтобы тебя называли Аххагом!
    
— Не могу. Ты сказал, что это имя непривычно хуссарабам. Но я-то знаю: оно им ненавистно!..
    
И снова опешил от удивления старый воин. Догнал каан-бола, властно взялся за поводья и заставил лошадь остановиться.
    
— Взгляни на небо, маленький каан, — сказал он негромко. — Выбери себе имя звезды.
    
— А разве так бывает?
    
— Конечно, — серьезно ответил Шаат-туур. — Ты — каан. Ты волен во всём.
    
Каан-бол долго-долго оглядывал звездное небо, раскинувшееся над ними, как опрокинутая степь с кострами кочевий.
    
Потом внезапно ударил коня ногами, и поскакал вперед.
    
Шаат-туур покачал головой, усмехнулся в усы.
    
— Ой-бой! Ночью скакать без дороги опасно!
    
— Даже в степи? — крикнул мальчик.
    
— Даже в степи, — подтвердил Шаат-туур.
    
— Тогда догони меня и запрети скакать так быстро!..
    
Он хлестнул коня камчой и понесся стрелой, так что Шаат-туур всерьез забеспокоился и поскакал следом, тяжело привставая в стременах.
    
Он уже знал, какое имя выбрал себе каан-бол. И знал, что больше этот мальчик не позволит, чтобы его называли болом.
    
И еще — он больше никогда не будет плакать.
    * * *
    
Ар-Угай проснулся на рассвете, когда вершины гор на западе окрасились розовым. Он привстал, вдыхая горькие запахи трав, омытых росой, — и вдруг онемел.
    
На крыше дворца царицы стояла сама Айгуз и смотрела, как и раньше, на восток — в сторону Аххума.
    
Ар-Угай ползком добрался до внешней лестницы, ругаясь сквозь зубы, спустился на улицу. Стараясь прижиматься к стенам домов и глухих каменных оград, проскользнул к дому Домеллы, покосившись по пути на забитые войлоком окна недостроенного дома Верной Собаки.
    
В Арманатте вставали рано. И Ар-Угай снова выругался, заметив в конце улицы нескольких рабочих и конного стражника. Он зайцем перескочил через ограду, украшенную поверху затейливым орнаментом в виде целующихся птиц. Зацепился за них полой халата, и упал прямо на кусты каких-то цветов, высаженных во дворе Айгуз. Цветы оказались с колючками, Ар-Угай ободрал руку до крови. Цветы тоже были цвета крови. Воровато оглянувшись, скользнул на лестницу, которая вела на галерею второго этажа.
    
Прошел по галерее до окна, за которым — он знал точно, — была спальня Айгуз. Окно было занавешено легкой розовой тканью, привезенной с острова Айд. Ткань пропускала воздух, но хорошо защищала от насекомых.
    
Ар-Угай сдвинул ткань, заглянул. В спальне было тихо и полутемно. Он влез на подоконник и бесшумно скользнул в комнату.
    
И коротко вскрикнул, оказавшись в объятиях кряжистого человека с ашмагом на голове. Человек молча стал выкручивать Ар-Угаю руки. Но Ар-Угай скользнул вниз, одновременно выхватывая кинжал. Не глядя, снизу, ударил человека в подреберье.
    
Кинжал не пробил кольчуги.
    
Незнакомец навалился на Ар-Угая всем весом, выкрутил руку с кинжалом, приставил его к горлу.
    
— Вставай, — тихо велел он.
    
Ар-Угай поднялся на четвереньки, косясь по сторонам. Айгуз, благодарение богам, в комнате не было…
    
Он откинул голову, отводя горло от лезвия и приёмом, который знал с детства, крутнувшись на месте, попытался сбить незнакомца ударом под колени. Но незнакомец то ли устоял, то ли успел присесть. В следующую минуту ладонь Ар-Угая оказалась вывернутой в стиснутых пальцах, похожих на клещи.
    
Ар-Угай застонал, на глазах его выступили слезы.
    
— Вставай и иди, — приказал человек.
    
Он повел его через спальню, крепко держа за заломленную к предплечью кисть. Ар-Угай на полусогнутых ногах добежал до дверей, охнул и взмолился:
    
— Отпусти!.. Я — Ар-Угай.
    
Незнакомец поднял брови. У него было широкое, со следами старых шрамов, лицо. Лицо аххума.
    
— Ты — вор, — сказал он.
    
Ар-Угай только сейчас осознал, что незнакомец говорил на чистом хуссарабском языке — на диалекте кайтаров, родном для Ар-Угая.
    
— Я не вор… Я темник Ар-Угай, — простонал он.
    
— А что ты собирался делать в спальне госпожи?
    
Ар-Угай изо всех сил ударил незнакомца в лицо, попав по носу. Вывернулся и рявкнул:
    
— Я собирался лечь с Айгуз в постель!.. Стража!..
    
Но вместо телохранителей в дверь вошла Айгуз.
    
Она внимательно посмотрела на Ар-Угая. Взгляд ее из удивленного стал презрительным.
    
— Ар-Угай, — сказала она. — Я не звала тебя в свою постель. Я не жрица Аххи, и не жена твоего кровника. Моя постель принадлежит мне одной.
    
Лицо Ар-Угая искривила усмешка. Он нагнул голову, прижал руки к груди и негромко сказал:
    
— Прости, госпожа. Я поступил опрометчиво и недостойно. Ты можешь поступить со мной, как с насильником, хотя я этого и не заслужил.
    
Он покосился на незнакомца, всё ещё стоявшего у входа, отрезая Ар-Угаю путь.
    
— Я не знал, что ты уже вернулась. Ты не выслала гонцов, никто в Арманатте не ожидал, что ты вернешься ночью, тайно, да еще приведешь с собой…
    
Он снова покосился на незнакомца и закончил:
    
— Собственного телохранителя.
    
Домелла взглянула на телохранителя.
    
— Да, я вернулась, не предупредив тебя, Ар-Угай. Возможно, ты не знаешь многого, что происходит в Арманатте… Сейр! Выпусти его.
    
— Но, госпожа… — возразил было Сейр.
    
— Думаешь, он побежит собирать курул? — насмешливо спросила Домелла, глядя на Ар-Угая. — Нет. Его вторжение сюда останется только нашей тайной. Правильно, темник?
    
Ар-Угай прикрыл глаза, скрипнул зубами. Сейр сделал шаг назад, темник вышел, ничего не сказав. Но последний взгляд, которым он наградил Сейра, не обещал ничего хорошего.
    * * *
    
— Где Тухта? — рявкнул Ар-Угай, возвратившись домой.
    
Кровник Бусундай, в растерянности стоявший посреди спальни, присел от неожиданности.
    
— Тухта? — переспросил он ошеломленно. — Разве он уже вернулся?
    
Ар-Угай плюнул на мозаичный пол и сказал:
    
— Обыщи всю Арманатту. Найди Тухту. Если его нет — сразу же возвращайся.
    
Бусундай бросился к выходу.
   
   
    
     
Мертвая пустыня
    
    
Глухо стучали наккары. Дробь была прерывистой и тревожной, она говорила об опасности.
    
Крисс поднял голову, глянул на лежавшего рядом, свернувшись калачиком, Эйдо.
    
— Ты слышишь?
    
Эйдо подскочил:
    
— Что?
    
— Наккары. Наккары стучат…
    
— Наккары?
    
— Это такие большие военные барабаны… Их делают из буйволовых шкур.
    
Эйдо поморгал.
    
Над ними колыхался от ветра небольшой навес. Стоял самый жаркий час дня, этот час они обычно пережидали, прячась под навесом от жгучих лучей солнца.
    
Ветер, колыхавший навес, тоже был невыносимо горяч. Он обжигал, если становился достаточно сильным, и поднимал в воздух желто-белый песок.
    
— Нет, я ничего не слышал, — сказал наконец Эйдо.
    
Он зевнул, потянулся к мешку, достал сапоги. Если сапоги не прятать — в них набьется столько пыли и песка, что невозможно будет ходить.
    
— Такое бывает в этих местах. Мне рассказывали охотники, забредавшие сюда с той стороны, где Куэ. Здесь часто чудятся звуки. Разные. И даже бывают видения. Лучше всего — не обращать на них внимания. И выпить вина.
    
Вино у них еще оставалось, — не вино, а отвратительное пойло, давно прокисшее; от него была изжога и жажда делалась острей. Зато оно хотя бы слегка дурманило голову и отгоняло звуки.
    
Крисс вздохнул и, отворачиваясь от ветра, стал обматывать голову выбеленным солнцем куском ткани.
    
— Еще рано идти, — сказал Эйдо.
    
— Если не идти, сойдешь с ума, — ответил Крисс.
    
Эйдо вздохнул, выбил из сапогов пыль, стал натягивать их, охая и причитая.
    
Крисс уже не знал, каким богом — добрым или злым — был послан ему Эйдо. Этот простоватый охотник, казалось, просто смеялся над ним. И еще Крисса в последние дни не оставляло подозрение, что Эйдо водит его по пустыни кругами…
    
Он сложил вещи в мешок, снял навес, замотал в него два колышка. Поднялся на ноги.
    
Ослепительно белый песок тянулся до горизонта и там, на горизонте, сливался с ослепительно белым небом.
    
Голова у него закружилась, кровь застучала в висках. И снова где-то в отдалении проснулись и глухо забили наккары.
    
Главное — сделать первые шаги. Они самые трудные. Потом втянешься — и идти станет легче. А потом настанет благословенный вечер, недолгое время, когда жара уступает место холоду. Время блаженства…
    
Криссу почудилось, что впереди, за жухлыми кустиками травы, вокруг которых вырос бархан, раздался плеск воды.
    
Нет, это обман. Это пустыня заманивает их. Чтобы усыпить и выбелить солнцем и ветром их желтые кости…
    
Не оборачиваясь, Крисс забросил за спину мешок, и сделал первый шаг.
    * * *
    
Вечер принес облегчение, но ненадолго. Когда солнце уйдет за барханы, станет холодно, из песка выползут скорпионы и гремучие змеи. И надо будет всю ночь поддерживать огонь тощими кустиками сухой травы, и бояться заснуть…
    * * *
    
Ночью, дежуря у костерка, Крисс поглядывал на Эйдо и тешился мыслью о том, что сейчас этот узкоглазый варвар полностью в его руках. Вот он лежит, свернувшись калачиком, положив под голову шапку. Лицо его кажется красным в свете костра, на подбородке, среди редких волос, засохла полоска слюны.
    
Крисс ясно представил себе, как берет нож, садится верхом на Эйдо. Надо обязательно взглянуть в его глаза, чтобы увидеть наконец в них хоть какое-то осмысленное чувство. Страх, недоумение, растерянность. Дождаться, когда он осознает происходящее, поймет, — и только тогда с наслаждением чиркнуть ножом по ярёмной вене.
    
Польется кровь. Много крови. Ее можно будет собрать в кувшин и выпить…
    
Крисс протер глаза.
    
Над ним было громадное, бескрайнее небо с ярчайшими, каких никогда не бывало в Киатте, звездами.
    
В библиотеке отца Крисс читал трактат по астрономии, в котором утверждалось, что движутся не звезды — движется сама земля. Может быть, это и правда? Земля — корабль, как думают аххумы, и как привык уже думать сам Крисс, и этот корабль медленно вращается, поворачиваясь носом в бескрайних водах в поисках верного пути.
    
Или, может быть, звезды — это души айдийских героев? Или небесные хуссарабские стойбища?
    
Или знаки судьбы, по которым ученые могут вычислить, когда и от чего умрет человек, когда наступит мор, будет затмение, в каком году к земле приближался небесный огонь и сжег множество людей?
    
Крисс откинулся на спину. Он разглядывал созвездия, вспоминая их названия. На разных языках они звучали по-разному, и у каждого народа была своя звездная история.
    
Но большая часть людей никогда не смотрит в небо, занятая только земным. Даже жрецы, служители всех верований, озабочены собственными доходами и доходами монастырей больше, чем мыслями о вечных звездах.
    
Крисс задремал. Глухо и тревожно издалека застучали наккары. Но он знал — это стучит, пульсируя, отдаваясь в ушах, его собственная кровь.
    
Эта кровь такая же, как у Эйдо, как у Аххага, как у Домеллы.
    
Красная, как пустыня в час заката.
    
Красная, как вон та планета, которую варвары ошибочно считают звездой.
    
Крисс уснул. Наккары стучали.
    * * *
    
Наккары стучали.
    
На восемнадцатый день пути они встретили кочевников. Это была семья из восьми человек, пятеро из которых были детьми.
    
У них было два верблюда и странная повозка из двух больших палок. Один их конец был подвешен к упряжи, а на двух других скрипели небольшие колесики из камня. Между палок был натянут полог, в котором лежало все семейное добро, в том числе главное богатство — палатка из войлока, решетчатые стены и длинная жердь для открывания и закрывания дымохода.
    
Крисс увидел их только после того, как Эйдо показал пальцем; до этого Эйдо каким-то необыкновенным чутьем определил, что неподалеку есть люди.
    
— Караваны здесь не ходят, — сказал Эйдо, улыбаясь во всю ширину и без того широкого лица с приплюснутым носом. — Значит, это местные кочевники из племени цай. Племя обитает на северной окраине пустыни, там, где с Синих гор текут ручьи, есть колодцы и пастбища. Интересно, зачем они забрели так далеко на юг?..
    
Крисс слушал вполуха. Он давно уже слушал Эйдо вполуха, устав от его бесконечной и раздражающей болтовни.
    
И только когда Эйдо нашел на песке что-то, похожее на следы, Крисс очнулся и прислушался.
    
— Люди, люди близко! У них должна быть вода, а может быть, найдется и лишний верблюд!..
    
Не только лишнего верблюда, но и лишнего глотка воды у кочующей семьи не оказалось. Семья была изгнана из племени и уже полгода скиталась по пустыне.
    
Черный от загара, худой, с загноившимися глазами старик — глава семьи — рассказал об этом Эйдо и Криссу на привале, устроенном ради встречи. Эйдо сказал, что цай не знают языка Гор, но их язык немного похож на язык народа нукта, а язык нукта — на его собственный. Так что Эйдо переводил Криссу слова старика, ошибаясь и иногда переспрашивая.
    
— Он отправился на охоту, — старик показал пальцем на хмурого мужчину. — Это мой непутёвый сын. Хотя охотиться было нельзя, до тех пор, пока антилопы не соберутся в стадо и не придут к водопою. Но у нас не было еды, мы голодали, и сын мой ночью, тайком, отправился на охоту. Он подстрелил антилопу и вернулся удачно, до рассвета. Но стадо он напугал, и антилопы ушли в предгорья. Тогда народ цай собрался на суд и решил, что человек, оставивший голодным целый народ, должен быть изгнан. Так мы и оказались в пустыне. У нас было три верблюда и верблюжонок. Но верблюдица сдохла, а верблюжонка нечем было кормить, и мы его съели.
    
— Спроси, куда же они идут? — Крисс повернулся к Эйдо.
    
— Они не знают. Ветер несёт их по пустыне, как песок. Они были на востоке, и не нашли там приюта: голые скалы и нет воды. Теперь идут на юг. Они слышали, что там много плодородной земли и, может быть, для них тоже найдется место.
    
— А на западе?
    
— На западе, он говорит, дурная вода. Там растет только полынь, да и то, лишь когда ветер с моря приносит дожди. Вода мертвая, он говорит. В ней нельзя даже купаться. А ветер разносит от нее соль, которую тоже нельзя есть. Она горькая и ею можно отравиться.
    
— Это Лагуна, — сказал Крисс. — Спроси у него, не встречался ли ему в пустыне неизвестный народ?
    
Эйдо подобрался, заговорил со стариком. Старик взглянул в ужасе сначала на Эйдо, потом — на Крисса. Сказал несколько слов и умолк, прикрыв рот, как бы говоря, что больше ничего не скажет.
    
Крисс дождался окончания этой сцены, повернулся к Эйдо. Эйдо казался озадаченным.
    
— Он сказал, что по пустыне часто ходят призраки. Это умершие, пропавшие в песках люди. Они ходят толпой, и однажды старик их видел. Их было великое множество, они растянулись от одного края земли до другого, так что не видно было ни начала колонны, ни конца. Увидев эту толпу, семья цай испугалась и поспешила укрыться в барханах.
    
— Если прошло столько людей — неужели от них не осталось никакого следа? — настойчиво спросил Крисс.
    
Эйдо опасливо взглянул на старика, сказал несколько осторожных слов. Старик отшатнулся и сердито выкрикнул что-то — так, что обернулись его домочадцы, сидевшие прямо на песке, возле верблюдов.
    
— Он сказал… — Эйдо почесал подбородок, подергал выцветшие редкие волосенки на подбородке, — Он сказал, что призраки не оставляют следов. Кроме костей…
    
Пока Эйдо это говорил, старик побежал к домочадцам. Взрослые быстро подняли верблюдов, прицепили свою странную тележку и молча, не оборачиваясь, отправились прочь. Крисс с недоумением глядел им вслед. На тележке, на куче тряпья, сидел чумазый полуголый младенец и сосредоточенно сосал палец. Так они и смотрели друг на друга, пока изгнанники не скрылись из глаз.
    
Крисс взглянул на Эйдо:
    
— Они что, приняли нас за призраков?
    
Эйдо пожал плечами. Критически осмотрел фигуру Крисса с ног до головы, хмыкнул и сказал:
    
— По пустыне не ходят с легкой поклажей — так, как мы. Они действительно могли принять нас за призраков.
    * * *
    
Позднее, когда они снова остались одни и поделили оставшиеся несколько глотков воды, Крисс, полулёжа под навесом, вдруг подумал, что людей цай, которых они встретили, на самом деле не существует. От этой мысли Криссу стало не по себе, он даже почувствовал, как отступила апатия и быстро взглянул на Эйдо.
    
— Эти верблюды… — выговорил он через силу, потому, что ему вовсе не хотелось разговаривать с Эйдо — и не хотелось уже давно, — эти изгнанники…
    
— Да? — Эйдо повернул голову. Он лежал, свернувшись, как обычно, калачиком, спиной к Криссу, подложив под голову локоть.
    
— Они… Они не привиделись нам?
    
Эйдо посмотрел на Крисса долгим, утомительно долгим взглядом.
    
Крисс опустил голову, чтобы не видеть глаз Эйдо.
    
— Следов не осталось. Исчезли и верблюды и люди, как будто их и не было. Ты понимаешь? Так может быть, их действительно не было?
    
Эйдо сел, согнув ноги в коленях, опустив руки.
    
— Они не привиделись, нет. Эй-до!
    
Он взглянул на Крисса и добавил:
    
— Знаешь, я сам уже подумал об этом.
    
Помолчал. Ветерок змеился между его порванными сапогами, в дырах были видны оба слоя кожи и истершийся войлок подклада. Песок быстро-быстро насыпал вокруг сапог белые холмики.
    
— Нет, не привиделись. И я сейчас здесь, сижу на песке, и думаю. Я не призрак. Эйдо!
    
Крисс отвернулся и снова прилег. И выговорил обожженными губами:
    
— И это жаль…
    * * *
    
Пустыня кончилась внезапно, — через два долгих, мучительных дня пути, когда у них уже не оставалось ни еды, ни питья.
    
В небе над пустыней возникли красные островерхие холмы, абсолютно голые. Барханы сошли на нет в зарослях колючки, которой становилось всё больше и больше.
    
— Там, за этими холмами, — сказал Эйдо, махнув рукой, — река Вахха, и страна ланнов.
    
— Надеюсь, мы не умрем от жажды, пока дойдем до нее, — проворчал Крисс.
    
И спокойно уснул. Его больше не тревожила дробь наккаров.
   
   
    
     
Эль-Мен
    
    
— Гребцам сушить вёсла! — негромко приказал капитан Фруэль; он был из Суэ и говорил на языке Равнины с сильным данахским акцентом. — Передайте приказ на все корабли флотилии.
    
Над темной гладью воды замигали огни, цепочкой убегая все дальше и дальше, пока не превратились в едва видные искорки.
    
— Здесь мелководье, — пояснил Фруэль Лухару. — До берега добрая миля, но мы не можем подойти ближе.
    
— Кони доплывут?
    
— Плыть недолго, а последние полмили они пойдут едва ли по колено в воде.
    
Лухар кивнул и приказал спустить лодку с гребцами. Он хотел быстрее высадиться на берег и оттуда наблюдать за высадкой.
    
Лодка была спущена, одновременно на воду спустили несколько хуссарабских понтонов с лучниками, без лошадей. Понтоны изготавливались из бурдюков с воздухом, связанных в кольцо. Кольцо покрывалось сшитыми шкурами и в него садились люди. В зависимости от размеров, каждый понтон мог вместить от десятка до полусотни воинов и лошадей.
    
На плоском песчаном берегу Киэнтской косы было темно и тихо. Только плеск волн нарушал тишину, да сзади, с кораблей, доносились приглушенные неразборчивые команды. Лошадям перед высадкой на морды надели торбы и крепко связали, так что ржание если и раздавалось, то скорее напоминало блеянье.
    
Лухар шепотом торопил гребцов, потом, от нетерпения, поднялся на ноги. Разглядев берег, выпрыгнул из лодки и по пояс в воде кинулся вперед, разгребая воду руками.
    
Слева и справа, насколько хватало глаз, в свете звезд были видны сотни людей, которые брели по воде, подняв над головами связки дротиков, луки, колчаны со стрелами.
    * * *
    
Когда у палатки арранта раздался шум, Радас проснулся; на мгновение у него сжалось сердце от дурного предчувствия.
    
Откинулся полог штабного отделения и вбежал ординарец, а следом за ним — десятник Теор.
    
— Аррант! Хуссарабы высадились на Киэнтской косе!
    
Радас вскочил. Приказал собрать сотников и, затягивая ремни и надевая доспехи, выслушивал торопливую речь Теора:
    
— Мы были в дозоре этой ночью. Всё было спокойно на море, ничего не предвещало опасности. А потом, в третью часть ночи, появились крутобокие данахские суда, на которых перевозят скот. Они шли бесшумно, и с них в воду посыпались люди. Я велел разжечь костры, предупреждая остальные дозоры, но хуссарабы обстреляли нас, еще не выйдя на берег. Когда я увидел, что высаживаются тысячи людей, я побежал. Я бежал, сколько было сил. Падал, полз, и снова бежал…
    
— Дозор спал? — отрывисто спросил аррант.
    
— Нет, мы…
    
— Играли в кости. Конечно же, в полной темноте, — мрачно кивнул аррант. — Сколько человек было в твоем дозоре?
    
— Пятеро, аррант.
    
— И все погибли?
    
— Не знаю… Троих пронзили хуссарабские стрелы, это я видел сам. Четвертый, Тардис, куда-то пропал — всё происходило в темноте.
    
— А как же костёр? — хмуро поинтересовался Радас и махнул рукой, прерывая Теора. Повернулся к ординарцу и коротко приказал взять Теора под стражу.
    
— Но, аррант!.. Я бежал, чтобы предупредить… Ведь я успел, аррант!.. — залепетал Теор.
    
— Тебя никто не собирается казнить. Тебя будут судить, — нетерпеливо перебил Радас и вышел из палатки.
    
Тяжелый топот копыт раздавался со стороны казарм. Торопливо выбегали в предутренний сумрак пехотинцы, строились по десяткам и сотням.
    
— Берис! Возьми десяток всадников и скачи в Эль-Мен. Если Самбрий уже прибыл, пусть выводит войска к косе. Аннис! Выдвигай к перешейку катапульты. Ардий! Коня мне. Сотню из агемы. Дезертиров казнить на месте!
    * * *
    
Темная волна хуссарабской конницы катилась по Киэнтской косе, обтекая развалины древних храмов, в которых эль-менцы когда-то молились морским богам.
    
Заслон у основания косы, наскоро выставленный Радасом, был смят в мгновение ока.
    
Возле казарм, у стены Ардского прохода, царила паника.
    
Часть всадников пыталась прорваться сквозь строй аррантской агемы, выставленный, чтобы помешать дезертирам.
    
— Пропусти! — хрипел с коня краснолицый Фарис, наступая на спешенного воина. — Или ты не видишь, кто перед тобой?
    
Фарис вытянул из ножен длинный меч и замахнулся.
    
— Пропусти!
    
— Приказ арранта!.. — выкрикнул воин.
    
Тяжелый удар вмял гребень его шлема и сбил с ног. Воин пополз, из-под шлема текла кровь, а Фарис уже мчался, размахивая мечом, прокладывая себе дорогу. Следом за Фарисом поскакали еще несколько знатных граждан Эль-Мена.
    
Но вот строй охраны расступился и перед всадником оказался ряд арбалетчиков, изготовившихся для стрельбы.
    
Фарис поднял коня на дыбы.
    
— В кого вы хотите стрелять? — грозно крикнул он. — Я Фарис, это я содержу всю агему, это из моих денег вы получаете жалованье! Стреляйте лучше по тем предателям, которые посоветовали хуссарабам переплыть море! Или по тем, кто не подумал об этом!
    
Арбалетчики медлили. Фарис, воодушевившись, привстал в стременах:
    
— Арранты — вот главные предатели!
    
Он поднял меч и радостно повернулся к товарищам. И в этот момент арбалетный болт сбил с него позолоченный рогатый шлем. Фарис зашатался в седле, тараща бессмысленные глаза. Выронил меч. И тяжко сполз с седла.
    * * *
    
Тысячник Будэр вывел конницу на дорогу. Направо дорога вела к Ардскому проходу, налево — к Эль-Мену.
    
— Ну что, мальчик, поделим добычу? — насмешливо сказал он Лухару. — Ты поведешь свои тысячи к проходу и возьмешь стену, разобьешь одного арранта. А я поспешу к городу, навстречу другому арранту. У него, говорят, очень много войска, и все они закаленные и отважные бойцы!..
    
Будэр захохотал, довольный своей шуткой. Лухар не стал отвечать. Будэр — кровник Амзы, и спорить с ним было небезопасно. А кроме того, Будэр глуповат. Вряд ли его ждет такая уж легкая победа…
    
— В таком случае, — ответил Лухар, — Возьми еще две тысячи из моих войск. Они тебе пригодятся.
    
— Айя! — крикнул Будэр, и повернул коня направо.
    * * *
    
Над Эль-Меном клубилась пыль, стоял крик.
    
Отряды воинов, только утром сошедшие с кораблей, прокладывали себе дорогу сквозь толпы горожан, метавшихся по улицам. Горожане побогаче пытались проехать к воротам с целыми обозами добра, победнее — тащили поклажу на себе.
    
— Все по домам! — осипшим от пыли и напряжения голосом кричал сотник. — Ворота Эль-Мена закрыты! Приказ арранта Самбрия — никого не выпускать!..
    
Сотник мимоходом огрел жезлом пробегавшего мимо вольноотпущенника с коробом за плечами.
    
— Все по домам! Враг подходит к городу! Мы будем обороняться!..
    
Его крик тонул в воплях, грохоте телег, ржании коней.
    
На пристани царило столпотворение. Горожане штурмом брали корабли и отплывали в открытое море. Часть кораблей, зацепившись друг за друга снастями и веслами, загромоздили выход из гавани, капитан, пытавшийся навести порядок, полетел за борт.
    
Штурмом брали любые суда — даже рыбацкие лодки.
    
Перегруженная купеческая галера, кренясь на бок, доползла до выхода из гавани. Гребцы гребли не в такт, весла сцеплялись друг с другом, галера поворачивалась то вправо, то влево. С бортов её гроздьями свисали люди и вопили, заглушая команды.
    
Но вот галера зацепилась за волнолом, ее развернуло. Послышался треск, и корабль начал быстро погружаться в воду боком. Вода вспенилась, из пены лезли люди и отчаянно цеплялись за палубные надстройки и ванты. Еще миг — галера опрокинулась.
    
Выход из порта оказался перекрыт.
    * * *
    
Самбрий стоял у окна в кабинете начальника порта Термиса и с неудовольствием наблюдал за тем, что творилось в гавани.
    
— Ну, хорошо хотя бы это, — проворчал он, указывая на затонувшую галеру. — Надо вывести туда еще пару кораблей, пробить днища и затопить. Таким образом мы обезопасим себя со стороны моря.
    
Термис был не в духе. Он бросил взгляд за окно и сказал:
    
— Это безумие. Они оставят нас совсем без судов.
    
— Война, Термис, — отозвался Самбрий. — Потом, после войны, жизнь наладится, а у города достаточно средств, чтобы выстроить новый флот — и не один.
    
— Это после сегодняшней-то паники? — уныло возразил Термис. — Богачи уже затаились — по крайней мере те, которые не успели покинуть город. Ну, а бедняки потеряют и то, что имели…
    * * *
    
К вечеру паника улеглась. На Северной дороге к городу показалась темная масса войска, и Самбрий, оценив ее на взгляд, понял, что стены Эль-Мена могут и не устоять.
    
Будэр сбил заградительные отряды и подъехал под самые городские стены. Ров, прорытый когда-то вдоль стены, давно уже был забит мусором и грязью, а мосты, перекинутые через ров, не поднимались. Правда, величина ворот внушала уважение. Эль-Мен был городом судостроителей, и ворота не должны были мешать доставке в город самых крупных и объемных грузов.
    
— Придется штурмовать, — с неудовольствием заметил Будэр свите. — Ладно, лагерем встанем вон в том городке. И еще — пошлите гонца к Лухару. Взял ли он Ардскую Стену? Как бы не пришлось высылать помощь нашему мальчику.
    
Он засмеялся и повернул коня.
    * * *
    
Лухар появился вечером, перед закатом.
    
— Амза скоро будет здесь, — сказал он, улыбаясь одним уголком рта.
    
— Добрые вести, добрые, — кивнул Будэр.
    
Он лежал на кошме во дворе дома, выбранного под свою ставку. Посреди двора на очаге уже кипела вода в казане, и родичи свежевали ягнят для шурпы.
    
— Значит, Стена взята? — лениво спросил он.
    
— С двух сторон, одновременным штурмом, — подтвердил Лухар. — Вернее, это был не штурм, а просто избиение редких защитников.
    
— Куда же девалось войско арранта? — с интересом спросил Будэр.
    
— Это было никуда не годное войско. Мы рассеяли его сразу же, на подходе к Стене. Кстати, самого арранта я привез. Если хочешь — можешь поговорить с ним.
    
— Да, конечно, — недовольно сказал Будэр, не ожидавший такой прыти от мальчика. — Попозже. Сначала — праздничный той и угощение всем.
    
Он грозно глянул на кровников, суетившихся у очага, топнул ногой в мягком юфтевом сапожке.
    
— Слышали? Всем!..
   
   
    
     
Наррония
    
    
Магистр очнулся. В комнату веяло прохладой: южный ветер сменился на северо-западный; он принес влагу и свежесть.
    
— Почему открыто окно? — обеспокоенно спросил магистр.
    
— Чтобы тебе не было душно, магистр, — ответил Армизий. Он сидел в прежней позе, лишь переставив кресло поближе к кровати.
    
За окном были сумерки, и в комнате тоже было полутемно. Ветер надувал легкий прозрачный занавес на окне.
    
— А где… Селло?
    
— Он ушел, магистр.
    
— Ушел… — повторил магистр и пожевал губами. — Без моего приказа… А куда?
    
— Не знаю, он не сказал. Может быть, вместе с войском хуссарабов.
    
Магистр задумался, потом встревожено приподнялся:
    
— Я спал?
    
— Спал, магистр… И говорил.
    
— О чем?.. — не понял Астон.
    
— О крестах на рубашках, которые усеяли альпийские луга. О мертвых детях. О девочках, переодетых мальчиками — они тоже хотели освободить тех, кого ты называл христиане.
    
— А-а… — Астон откинулся на подушки. Долго молчал, что-то обдумывая. Потом сказал:
    
— Знаешь, о нашем походе осталась поговорка. Она звучит приблизительно так: На берег Дурацкий ведёт ум ребятский…
    
Он помолчал, улыбаясь чему-то. Потом встрепенулся:
    
— Как долго я спал, Армизий?
    
— Долго. Мне показалось — целую вечность.
    
— А где тот варвар?
    
— Шумаар? Он ушел еще раньше, магистр.
    
— И вы его не задержали?
    
Армизий вздохнул.
    
— Его пытались задержать. Но в городе сбесились все собаки и перекусали стражу. А потом они стаей вышли за ворота и последовали за хуссарабом.
    
— Куда? — обескураженно спросил Астон.
    
— В пустыню.
    
Магистр вдруг рассмеялся дробным старческим смехом.
    
— Хуссараб-пустынник. Забавно. Впрочем, он не хуссараб. Он аххум…
    
Магистр вздохнул и повертел высохшей птичьей головой.
    
— Почему так темно?
    
— Чтобы свет не мешал тебе спать, магистр.
    
— Но я уже проснулся! Зажги свет.
    
Армизий покорно поднялся, вышел и вернулся с горящими свечами в тройном подсвечнике.
    
— Свечи, — удовлетворенно кивнул Астон. — Из моего волшебного ящика. Я много лет не трогал их. Берег до последней минуты… Постой, а что это у тебя в руке?
    
Армизий поставил подсвечник на стол, сел, и развернул лист тонко выделанной тростниковой бумаги.
    
— Это письмо.
    
— Мне?
    
— Да, магистр.
    
— Как интересно. От кого же?
    
— От варвара Шумаара.
    
— Дай сюда!
    
Армизий подал письмо. Астон покосился на Армизия:
    
— А кто разрешил тебе читать мои письма?
    
— Оно не было запечатано. И человек, передавший его, никаких указаний не сделал. Он сказал только — передай этот листок менгисту.
    
— Так и сказал — менгисту?
    
— Да. Так хуссарабы выговаривают слово магистр.
    
Астон быстро пробежал письмо глазами.
    
— Но здесь всего одна строка. И подпись. Странно. Чистейшая латынь. Ты читал его? Впрочем, о чем это я… Ты знаешь совсем другую латынь, ту, которую я приспособил для дикарей. Прости.
    
— Я читал его, — серьезно сказал Армизий. — И всё понял.
    
— Да? Какой же ты понятливый! Что-то раньше этого за тобой не водилось…
    
— Время течёт, магистр. Безвозвратное время…
    
Астон удивленно посмотрел на Армизия.
    
Армизий кивнул.
    
— Я знаю. Это стихи.
    
— Черт возьми! Долго же я спал! — Астон поскрёб абсолютно голую, лишенную растительности голову. — Пока я спал, дикий народ узнал стихи Вергилия.
    
— Иррепарабиле темпус, — сказал Армизий.
    
— Да… Иррепарабиле. Именно…
    
Астон снова вернулся к письму, перечитал его и уставился на Армизия.
    
— Ты сказал, что всё понял, если я правильно расслышал.
    
Армизий кивнул.
    
— Но здесь написано: чтобы победить смерть, надо победить жизнь. Хочешь бессмертия — прогони бога.
    
Армизий кивнул.
    
— И что же ты понял, хотелось бы мне знать? — с долей насмешки спросил Астон.
    
— Ты прогнал бога, магистр. И победил жизнь… — вздохнул Армизий. — Прости, но если тебе больше ничего не нужно… Я устал.
    
Он поднялся, поклонился, и двинулся к выходу.
    
— Подожди! — немедленно отозвался Астон. — Скажи мне еще раз, если ты всё понял, — означает ли это письмо, что я прогнал бога?
    
— Означает, — ответил Армизий, задержавшись у двери.
    
— И кто же он, этот бог?.. Надо тебе сказать, что я искал их, этих богов, много лет. Искал в странах запада и востока, в горах и на равнинах, где текут величественные реки… Искал и находил. Но прогнать… Победить…
    
Астон задумался было, потом спохватился:
    
— Так кто же он, этот бог?
    
— Тот, которого ты прогнал, — уточнил Армизий.
    
— Да! Конечно же, — тот, которого я прогнал!..
    
— Его зовут Шумаар, — ответил Армизий.
    
И вышел.
    
Взлетела невесомая занавеска, сквозняк продул комнату насквозь и погасил две свечи.
    
Астон вздрогнул.
    
Обвел взглядом комнату, глаза его вдруг расширились от испуга.
    
— Боже! Значит, я все-таки умер… — прошелестел он едва слышно. Он еще силился выговорить слова какой-то полузабытой молитвы, но губы были уже холодны и мертвы, и язык, на котором он говорил триста лет, тоже давно уже был мертв, и мертвы были его слова, как бывают мертвы высушенные лепестки Когда-то благоухавшей розы.
    
Новый порыв ветра погасил последнюю свечу.
    
Ветер приподнял занавеску горизонтально, словно впуская кого-то в комнату снаружи, из тьмы, где сияли звезды, и больше не было ничего.
    
Но нет. Из темноты бесшумно, одна за другой, стали возникать, врываясь в комнату вместе с черным ветром, гибкие тени. Они бесшумно перелетали через подоконник, и постепенно наполняли комнату — сначала углы, потом середину, и всё ближе и ближе подступали к кровати.
    
В темноте Астону никак не удавалось разглядеть, их. Внезапно у него мелькнула мысль, которая потрясла его до глубины души. Ведь это — демоны! Те самые демоны, над существованием которых он надсмехался в университетских диспутах, демоны, которых он отрицал, а людей, которые верили в них, — глубоко презирал. Ведь он имел на это право. Он завоевал право на безбожие, пройдя свой собственный крестный путь — от Клуа до Иерусалима, от Акко до Кордобы, от Гранады до Саламанки. Он вынес всё: унижения, рабство, побои, он пил морскую воду и жрал отбросы, которыми брезговали псы. Он выжил, он понял главное — человек сам творец своей судьбы. И тогда он решил узнать обо всём, что люди узнали до него. Он вырвался из плена. Он выучил множество языков. Он читал мудрейшие сочинения, написанные красивой вязью, и читать их надо было справа налево и снизу вверх. Он узнал всё о звездах, о тайнах алхимии, о магических числах и воскрешении из мёртвых. Он перешел несколько границ, выдавая себя то за нищего, то за странствующего монаха, то за крестьянина, то за торговца. Он учился в лучших университетах и спорил с самыми великими людьми того времени. И вот людей тех уже нет в живых, и даже кости их источены временем в труху, а он всё еще жив. Это означало только одно — он сам, без помощи небес, поднялся выше любого смертного. Он стал Богом. Но тени, следовавшие за ним из прошлого, никуда не исчезли. Он лишь отгонял их своими эликсирами и гремучими смесями, своими знаниями, наконец. Они все эти долгие столетия шли по его следу. Они выжидали. Их становилось всё больше с каждым лишним годом, отобранным у Вечности…
    
Астон попытался запеть. Это были слова старого псалма, старого, как мир. Де профундис клямави ад те, Домине… Слова вспоминались сами. Только он не пел их, он уже не мог петь: слова произносила сама темнота.
    
Между тем тени приблизились вплотную, и их стало так много, и запахи стали такими, что сомнений больше не оставалось.
    
Это были демоны, обернувшиеся псами.
    
Домине, эгзауди воцем меам…
    
Гнусный запах псины заполнил комнату. На руках, а потом и на лице Астон почувствовал зловонную слюну мерзких тварей. Они не рычали. Но глаза их горели желанием.
    
И когда его рука с легким треском, но совершенно безболезненно, переломилась в зубах самого наглого пса, старик внезапно почувствовал облегчение.
    
Потому, что страха больше не оставалось: он знал, с кем имеет дело, и знал, чем всё закончится. Наконец-то.
    
Он попытался сорвать с себя покрывало, выгнулся, подставляя псам высохшее тело.
    
Псы взвыли и впились в него со всех сторон. Его хрупкие кости ломались, простыни стали липкими. Горячие шершавые языки лизали простыни. Потом он почувствовал, как они лижут его бесчувственные губы, ввалившиеся щёки, заострившийся нос. И это было даже приятно — касание ада, ласка ада.
    
Но внезапно он вспомнил еще кое-что.
    
Глаза.
    
Он вздрогнул, он попытался защитить глаза, он забился всем телом, начал крутить головой, ему даже почти удалось спрятать лицо в подушку…
    
Бесполезно.
    
Ведь глаза, видевшие так многое — это самое вкусное для Него.
    
Если Он есть.
    
А Он есть, — и это Астон понял в последний, самый последний момент своей невероятно растянувшейся жизни.
    
Но Время закончилось. Оно стало пространством.
   
   
    
     
Перевал Цао
    
    
Амнак и Тухта сидели у погасающего костра, не глядя друг на друга. Они почти не притронулись к жирной баранине, приготовленной кровником Амнака, но зато выпили достаточно перебродившего кумыса. Тухта негромко напевал степную песню о звезде, которая закатывается: чем дальше хуссарабы уходят на юг, тем ниже звезда. Когда звезда исчезнет за горизонтом, никто из них никогда не найдет дороги назад, в Голубые степи, где текут голубые реки Джеты-Су.
    
Амнак изредка кивал. Он был согласен с песней Тухты, он был согласен с судьбой хуссараба, ушедшего слишком далеко на юг. С юга не возвращаются — об это пелось в старинных песнях, которые он слышал давно, в родных кочевьях.
    
Амнак встряхнул головой и сказал:
    
— Слушай, Тухта. Мы должны вернуться.
    
Тухта продолжал негромко напевать, качая головой.
    
— Мы должны вернуться, — повторил Амнак.
    
Тухта оборвал пение, покачался, не открывая глаз, и сказал:
    
— Ар-Угай сдерёт с меня кожу, как с Хуар-раго. Или бросит в горящий Ров, как Верную Собаку…
    
Амнак насторожился:
    
— Верная Собака погиб, и его бросили в ров мертвым…
    
— Да, — подтвердил Тухта. — Мертвым. Совсем мертвым. Был. Пока его не бросили в ров. И тогда он поднялся и побежал из огня.
    
Амнак покачал головой, погладил усы.
    
— Ар-Угай злой. Он хочет править всеми улусами, и потому хочет, чтобы мы поймали Хумбабу. Он возьмет ее в жены и станет Великим кааном, отцом Каан-бола…
    
Тухта открыл глаза.
    
— Перед тем, как огонь съел губы и язык Верной Собаки, он успел сказать:
    
— Пощади каан-бола. Да, так он сказал. Я слышал. А из огня не лгут.
    
Амнак откинулся, его лицо, красное в свете догорающих угольев, приняло озадаченное выражение.
    
— Ой-бой, Тухта! — сказал он. — Ты знаешь так много, что уже должен умереть!
    
— Ты тоже знаешь немало, Амнак, — сказал Тухта. — Степь разделилась. Ар-Угай хочет стать кааном, Камда тоже хочет стать кааном. Разве не так? Разве он не послал тебя взять Хумбабу, чтобы привезти к себе и сделать наложницей?
    
— Камда хотел другого, — покачал головой Амнак. — Он хотел стать царем Аххума, а Хумбаба стала бы царицей.
    
— Ой-бой, Амнак… — покачал головой Тухта с горькой усмешкой. — Ты тоже знаешь так много, что жить тебе осталось ровно столько, сколько займет дорога от этого перевала до стойбища Камды в Цао.
    
Они помолчали, каждый думал о своем. Небеса были мутны от облаков, и где-то в горах тоскливо перекликались волки.
    
— Сидящие у Рва берегут нас, Тухта, — серьезно сказал Амнак. — Думаю, не спроста. И еще я думаю вот что: если есть в степи честный человек, так это Каран-Гу.
    
Тухта подумал, вытер уголек, попавший в глаз.
    
— А Шаат-туур?..
    
— Шаат-богатырь слишком стар. Он годится только в няньки маленькому каану. Да и в няньки уже не годится: руки его трясутся, когда он поднимает лук, и стрелы летят мимо цели, жужжа, как веретено.
    
Тухта снова подумал. Кивнул:
    
— Ты прав, Амнак, кровник Камды из урочища Дикой Собаки. Я — кровник Ар-Угая из урочища Алсу. Думаю, нам надо породниться.
    
Амнак поглядел на уголья и сказал:
    
— Кровники темников не могут пролить крови друг друга. Но мы можем породниться, не проливая крови.
    
Он освободил халат на груди, взял пылавшую с одного края головешку и приставил ее к груди — там, где сердце.
    
Тухта взял ту же головешку, поворошил ею в костре, и, когда появилось пламя, тоже прижал ее к своей груди.
    
Потом они обвели за костром черту и пересыпали уголья в нее, будто в ров. И сели рядом, у рва, глядя в темные спины гор, которые смутно вырисовывались в небе.
    
— Вы, Сидящие у Рва, свидетели: мы хотим добра хуссарабам.
    
Тухта подозвал собаку, спавшую неподалеку, умело схватил ее за загривок, откинул голову. Амнак чиркнул лезвием.
    
Черная кровь зашипела на угольях.
    
Они легли у рва, за кругом стойбища. Глядели вверх, и тихо продолжали ставший таким интересным разговор.
    
— Будет лучше, если мы приедем к Каран-Гу не с пустыми руками.
    
— Ты хочешь, чтобы мы привезли мальчишку?
    
— Да, — сказал Амнак. — Но не того, о котором ты думаешь. Если мы похитим, увезем каан-бола, Каран-Гу велит надеть наши затылки на острые колья. Нет, мы должны захватить того, что кто хочет стать Великим кааном, кто уже убил Верную Собаку и хотел убить Хумбабу и ее дитя.
    
Тухта шевельнулся. Это была умная, хорошая мысль. Каран-Гу давно недолюбливает заносчивого Ар-Угая. Каран-Гу может казнить Ар-Угая, а может и созвать Большой Курул для выбора нового каана.
    
Тухта улыбнулся. И крепко заснул.
    * * *
    
Лагерь тоже спал, и за всю эту долгую ночь ни звука не донеслось из сотен шатров. Но каждый в шатре знал, что Амнак и Тухта стали побратимами Сидящих у Рва.
   
   
    
     
Арманатта
    
    
— Нам нужно уходить из Арманатты, госпожа.
    
Бараслан сидел на ковре, на полу, подогнув ноги под себя. Сейр и Карша тоже сидели на ковре, и лишь Харрум, с виноватым видом сославшись на большие ноги, предпочел сесть в деревянное аххумское креслице.
    
— Здесь небезопасно, — добавил Бараслан. — Моих воинов Ар-Угай разбросал по своим сотням. Теперь у меня в подчинении только полусотня, как было когда-то в Кейте. Эта полусотня не сможет защитить тебя.
    
— Я могла бы уехать. Хоть нынче ночью, обманув стражу или подкупив ее. Путь к реке свободен. На реке можно сесть в лодку и переплыть на тот берег. Оттуда совсем близко до Зеркальной долины.
    
Домелла повернулась и взглядом остановила служанку, которая неторопливо расчесывала её смоляные длинные пряди волос. Служанка поднялась с колен и удалилась.
    
— Но как быть с каан-болом? — спросила Домелла.
    
— А разве он не захочет поехать с матерью? — спросил Сейр.
    
Он сидел неестественно прямо, высоко подняв седую голову с двумя шрамами на висках и сложив руки не на коленях, а на груди.
    
— Мальчик своенравен, — мягко возразил Харрум. — Его воспитывали как каана, и внушили слишком много призрачных надежд.
    
— Кто его воспитатель? — спросил Сейр.
    
— Шаат-туур, — ответила Домелла. — Этот старик уверяет, что помнит меня маленьким сосунком.
    
— Тогда… — Сейр обвел всех немигающим взглядом, — Тогда нужно уговорить Шаат-туура. Или он любит Ар-Угая больше, чем Домеллу и каан-бола?
    
— Нет, — Бараслан хлопнул себя по коленям. — Клянусь, он любит каан-бола как родного внука. И он не доверяет Ар-Угаю!
    
— А кто ему сейчас доверяет? — спросил Сейр и улыбнулся мрачной щербатой улыбкой.
    * * *
    
Ночи в Арманатте тихие, как могила. Улицы освещают лишь звезды да луна. А в пасмурную погоду стражники должны ходить с факелами, но им лень покидать уютные комнаты в башнях. Да и не от кого сторожить жителей Арманатты: грабителей нет, убийц нет, даже мелкие воры не водятся. Арманатта — город столичный, тут живут лишь каан, его приближенные и подчиненные им войска.
    
Стража не ходит по улицам не только потому, что ленится, но и потому, что улиц в новой столице только две: одна главная и идет вдоль реки, вторая пересекает ее. Стража сидит в башнях на четырех концах и ей виден каждый прохожий.
    
Правда, телохранители Ар-Угая и Шаат-туура могут ходить, когда им вздумается; для остальных выходить на улицу после второй стражи запрещено.
    
С заходом солнца прекращаются работы, рабочих уводят с пристани, где разгружаются барки с лесом, камнем, веревками из конопли. Уводят с недостроенных зданий. Проверяют по счету, выстраивая перед бараками на окраине, и запирают на ночь. Возле темных барок остаются стражники и команде запрещено спускаться на берег.
    
Арманатта должна спать до рассвета.
    
Арманатта спит.
    
Вся, кроме Ар-Угая.
    
Ар-Угай не спит уже много ночей.
    
Он давно сменил лисью шапку, так пугавшую врагов, на мягкую алую шапочку с золотой каймой. Толстый стеганый халат — на невесомый шелковый, а от кожаных жилета и штанов, на которые нашивались стальные вороненые пластины, и вовсе отказался.
    
Кого бояться ему здесь, в его собственном городе?
    
Правда, под тонким шелком он носил кольчугу, изготовленную мастерами Айда. Тонкая, из закаленных колечек из особого сплава, она была легкой и незаметной под шелком.
    
Но не личная безопасность тревожила покой Ар-Угая. Он чувствовал опасность, как чувствует ее степной зверь. Он недаром происходил из рода лисы.
    
Ночью, когда запирались главные ворота дома и ворота заднего двора, он, не зажигая света, выходил на галерею, и стоял, глядя на город, или прохаживался, когда какая — то особенно неприятная мысль срывала его с места.
    
Первой мыслью была: Тухта — предатель. Он переметнулся к Хумбабе, или Камде, и тогда заговор становится таким широким, что Ар-Угаю в одиночку с ним не справиться.
    
Вторая: кто убил Верную Собаку и как это произошло?
    
Ар-Угай уже посылал верного человека из отряда Хуараго с дознанием. Человек вернулся, рассказывая чудеса: мумия встала из гроба и поразила Верную Собаку. Призрак возник в гробнице, и никто не смог ему помешать.
    
Ар-Угай хотел казнить этого человека, но человек и так боялся участи Хуараго. Ар-Угай наградил его и велел оставаться при дворе. Но полагаться на него было нельзя. Его глазами глядел сам Хуараго, истекавший кровью и захлебывавшийся кровавой пеной, когда его пытали здесь, в хлеву заднего двора.
    
В отряде Хуараго было несколько человек, которых он засылал к Камде, Каран-Гу, или в Тауатту. Но теперь все они узнали, что такое страх, и ни один не способен был заменить предводителя.
    
Но особенно нетерпимой для Ар-Угая была мысль о позоре, пережитом в спальне Айгуз. Ничтожный раб Сейр — кем бы он ни был, — осмелился поднять на него руку в присутствии Айгуз, мало того, он вывел его из спальни как жалкого и неумелого насильника!
    
Да если бы Ар-Угай захотел, — Айгуз сама приползла бы к нему в спальню, умоляя взять ее! Она ведь знает, в чьих руках сейчас находится жизнь ее сына, его будущее!..
    
Но Ар-Угай поступил необдуманно, понадеявшись на свою удачливость, на неожиданность, на свою силу и красоту.
    
Впрочем, дело не в красоте. Тысячи женщин между Западом и Востоком сочли бы за великую честь хотя бы на одну ночь разделить ложе с ним, Ар-Угаем, самым влиятельным человеком на обитаемой земле.
    
Ар-Угай в бешенстве пнул легкую ажурную стойку перил, едва не выбив ее, и почти бегом устремился по галерее.
    
Только этот бесцельный еженощный бег и успокаивал его. Хоть немного — так, что Ар-Угай хотя бы под утро мог забыться тяжелым, как беспамятство, сном.
    
И была еще одна тайна.
    
Он по-прежнему иногда спал на крыше. Нет, не спал — сторожил.
    
И если видел застывшую, как изваяние, фигуру Айгуз неподалеку, на краю другой крыши, — сердце его замирало и разрывалось от неведомого сладкого унижения и тоски.
    * * *
    
И в одну из ночей — тихую, как могила — когда Ар-Угай, выбравшись на крышу, готовился прилечь, ожидая, когда нежный утренний свет зальет окрестности и появится та, кого он и ждал, и ненавидел, — случилось.
    
Он взглянул на звезды, которые были здесь, на крыше, почему-то очень близки, так что ему казалось, что он может поговорить с ними и передать то, что он чувствует, немым и безликим горам, наклонившимся к вечно пылающему рву, — что-то тугое и безжалостное перехватило его горло.