1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 
– Вот  что я вам скажу, – проговорил молочник, впервые взглянув на нее в упор и  беря ее за подбородок, – вы любите молочко?    

– Да,  люблю, – ответила та.    

– Ну,  так вы его завтра не получите. Слышите? Ни капли молока завтра не получите.    

Перспектива  получить молоко сегодня, мне кажется, утешила ее. Молочник мрачно покачал головой,  отпустил ее подбородок, нехотя открыл свой жбан и отлил обычную порцию в ее  кувшин. После этого он отошел, что-то бормоча, и гневно заорал у соседней  двери, возвещая о своем приходе.    

– Здесь  живет мистер Трэдлс? – осведомился я.    

Таинственный  голос из глубины коридора ответил: «Да». Молоденькая служанка вслед за ним  повторила: «Да».    

– Он  дома? – спросил я.    

Снова  таинственный голос ответил утвердительно, и снова служанка отозвалась как эхо.  Я вошел и, следуя указанию служанки, стал подниматься по лестнице: проходя мимо  двери гостиной, я чувствовал, что за мной следит некий таинственный глаз,  принадлежащий, быть может, той же особе, которой принадлежал и таинственный  голос.    

Когда я  поднялся на верхнюю площадку лестницы, – в доме было всего два  этажа, – меня встретил Трэдлс. Он очень обрадовался и с чрезвычайной  сердечностью меня приветствовал. Его комната выходила окнами на улицу, она была  очень опрятна, но меблирована крайне скудно. Другой комнаты у него не было, ибо  тут же стоял диван, заменявший кровать, а сапожные щетки и вакса покоились за  словарем, среди книг, на шкафу. Стол покрывали бумаги. На Трэдлсе был старый  домашний костюм – очевидно перед моим приходом он сидел за работой. Я ни к чему  не присматривался, но, усаживаясь, окинул обстановку одним взглядом и увидел  все, вплоть до церковки, изображенной на его фарфоровой чернильнице; эта  способность также возникла у меня во времена Микобера. Хитроумные  приспособления для того, чтобы скрыть комод, башмаки, бритвенное зеркало и тому  подобные предметы, особо красноречиво свидетельствовали, что передо мной тот же  самый Трэдлс, который некогда мастерил из писчей бумаги клетки для слонов и  сажал туда мух, а после побоев утешался шедеврами искусства, частенько мной  упоминаемыми.    

В углу  комнаты находился под большой белой скатертью какой-то предмет, но что это  такое, я не мог угадать.    

– Трэдлс,  я очень рад вас видеть! – сказал я, усевшись, и снова мы пожали друг другу  руки.    

– И  я очень рад вас видеть, Копперфилд! – отозвался он. – Очень рад! Вот  потому-то я и дал вам этот адрес вместо адреса моей конторы. Я был в таком  восторге, когда встретил вас на Эли-Плейс, и убедился, что и вы мне очень  обрадовались.    

– О!  У вас есть контора! – сказал я.    

– Мне  принадлежит четверть конторы и коридора, а также четверть клерка. Мы вчетвером  объединились и сняли контору, – деловой вид, знаете ли, вещь  немаловажная! – и на четыре части поделили клерка. Он мне стоит полкроны в  неделю.    

В его  улыбке, с которой он это говорил, отражались знакомая незлобивость и  добродушие; она свидетельствовала также и о прежней его неудачливости.    

– Вы  понимаете, Копперфилд, я вовсе не из гордости избегаю давать адрес моей квартиры, –  продолжал он. – Происходит это потому, что тем, у кого есть ко мне дела,  пожалуй, не понравится сюда приходить. Что же касается меня, то я, по мере сил,  борюсь с трудностями, и было бы смешно, если бы я притворялся, будто занимаюсь  чем-то другим.    

– Я  слышал от мистера Уотербрука, что вы готовитесь к работе в суде, – сказал  я.    

– Вот-вот.  Я готовлюсь к работе в суде, – повторил Трэдлс, медленно потирая  руки. – Я уже приступил к учению, правда после довольно долгой проволочки.  Принят я был раньше, но плата сто фунтов очень уж высока. Очень высока!    

И Трэдлс  состроил гримасу, словно ему выдернули зуб.    

– Вот  я сижу с вами, Трэдлс, и знаете, о чем думаю? – спросил я.    

– Нет.    

– О  голубом костюмчике, который вы носили.    

– Да  что вы! Ох, какой он был тесный! – захохотал Трэдлс. – Боже мой!  Счастливые были времена! Ведь правда?    

– Владелец  нашей школы мог бы позаботиться о том, чтобы они были для нас более счастливыми,  это не повредило бы нам. Таково мое мнение, – ответил я.    

– Да,  мог бы. Но все-таки как мы тогда веселились! – сказал Трэдлс. –  Помните ночи в дортуаре? А наши ужины? А ваши рассказы? Ха-ха-ха! И помните,  как меня взгрели за то, что я плакал о мистере Мелле? Эх, старина Крикл! Хотел  бы я его снова повидать.    

– Но  он расправлялся с вами зверски, Трэдлс! – воскликнул я с негодованием,  потому что его незлобивость вызвала во мне такое чувство, словно его отколотили  только вчера на моих глазах.    

– Вы  так думаете? В самом деле? – отозвался Трэдлс. – Да, пожалуй. Но все  это было так давно. Эх, старина Крикл!    

– Вы  были тогда на попечении дяди? – спросил я.    

– Вот  именно. Я все собирался ему писать. И все не мог собраться, помните? Ха-ха-ха!  Да, тогда у меня был дядя. Он умер вскоре после того, как я оставил школу.    

– Да  что вы!    

– Да.  Он был… как это называется… мануфактурщик, торговец мануфактурой. Потом он ушел  от дел. И назначил меня наследником. Но когда я вырос, он меня невзлюбил.    

– Что  вы хотите этим сказать? – спросил я.    

Он  говорил таким серьезным тоном, что я подумал, не скрыт ли в его последних  словах какой-нибудь тайный смысл.    

– Эх,  Копперфилд! Я хочу сказать, что, к несчастью, он совсем меня разлюбил, –  ответил Трэдлс. – Он утверждал, будто я обманул его ожидания, а потому он  и женился на своей экономке.    

– А  что вы делали? – спросил я.    

– Да  ничего особенного. Я жил с ними, ожидая, что он меня куда-нибудь пристроит,  пока в один прекрасный день его подагра не перебросилась, к несчастью, на  живот, и он умер. А тогда она вышла замуж за молодого человека, и я оказался  без средств.    

– Он  вам так ничего и не оставил, Трэдлс?    

– Оставил  пятьдесят фунтов, – сказал Трэдлс. – Никакой профессии у меня не  было, и поначалу я решительно не знал, что мне с собой делать. Но тут мне помог  сын одного адвоката, Яулер, тот, что с кривым носом. Он был в Сэлем-Хаусе,  помните?    

– Нет.  Он не учился со мной. В мое время носы у всех были прямые.    

– Ну,  неважно, – продолжал Трэдлс. – Так вот, благодаря его поддержке я  начал переписывать судебные документы. Но эта работа приносила мне немного, и  тогда я стал составлять для их конторы бумаги, делать выборки и прочее. Я умею  работать как вол, Копперфилд, и вот я научился неплохо справляться с таким  делом. Тогда я вбил себе в голову, что буду изучать право, и на это ушел весь  остаток моего наследства. Яулер рекомендовал меня в две-три конторы, – между  прочим и мистеру Уотербруку, – и работы у меня хватало. К тому же мне  повезло – я познакомился с издателем, который затевал энциклопедию. Он поручает  мне кое-какие статьи; кстати (он кинул взгляд на стол)… в данный момент я  тружусь для него. Я неплохой компилятор, Копперфилд, – Закончил Трэдлс все  так же весело и доверчиво, – но у меня решительно нет никакой выдумки, ни  на грош! Ох! Мне кажется, оригинальности у меня меньше, чем у кого бы то ни  было из молодых людей.    

Трэдлс  умолк, словно ожидая, чтобы я подтвердил его слова; я кивнул головой, и он  продолжал с той же бодрой покорностью – лучшего определения я не могу найти.    

– Стало  быть, мало-помалу, живя очень скромно, я наскреб в конце концов сотню фунтов,  и, слава богу, они уже уплачены, хотя это было… надо сказать… – тут Трэдлс  снова скорчил гримасу, словно ему выдернули второй зуб, – это было  трудновато. Я живу на тот заработок, о котором только что говорил, но надеюсь  рано или поздно стать журналистом, а это для меня все равно что выиграть игру.  Послушайте, Копперфилд, вы совсем не изменились! Вы по-прежнему такой же милый,  а я так рад вас видеть, что ничего не буду скрывать… Ну так знайте: я  помолвлен!    

Помолвлен!  О Дора!    

– Она  дочь помощника приходского священника в Девоншире, у него десять человек  детей. – Он поймал мой взгляд, упавший, помимо моей воли, на рисунок,  изображенный на чернильнице. – Да, это та самая церковь. Надо выйти из  калитки, повернуть налево, – он водил пальцем по чернильнице, – и  тут, где сейчас кончик моего пера, стоит дом, окна его выходят прямо на  церковь…    

Восхищение,  с каким он пустился во все эти подробности, вспомнилось мне только позже, ибо в  своем эгоизме я занят был тем, что припоминал точное расположение дома и сада  мистера Спенлоу.    

– Какая  она милая! Немного старше меня, но такая милая! – продолжал он. –  Говорил я вам, что уезжал из Лондона? Да, я был там. Я отправился туда пешком и  пешком вернулся. Как там было чудесно! Возможно, наша помолвка будет длиться  долго, но наш девиз: «Жди и надейся!» Мы всегда это повторяем. Мы всегда  говорим: «Жди и надейся!» И она будет ждать, Копперфилд, хоть до шестидесяти  лет, будет ждать сколько угодно… ради меня.    

Трэдлс  встал и с торжествующей улыбкой положил руку на белую скатерть, которую я  заметил раньше.    

– И  все-таки это отнюдь не значит, что мы не начали готовиться к семейной жизни. О  нет! Мы уже начали. Мы будем готовиться постепенно, но начало уже положено. Вы  видите, здесь, – он бережно и с большой гордостью приподнял  скатерть, – находятся два предмета обстановки, которые, так сказать,  кладут начало… Вот этот горшок для цветов с подставкой купила она. Его можно  поставить у окна в гостиной, – тут он отступил назад и с восхищением  обозрел покупку, – в горшке будет какое-нибудь растение. Вот как! А этот  круглый столик с мраморной доской (два фута десять дюймов в окружности) купил  я. Скажем, вам понадобится положить книгу или кто-нибудь придет повидать вас  или вашу жену, и надо будет, знаете ли, угостить его чашкой чаю – пожалуйста, к  вашим услугам! Это прелестная вещь и крепкая, как скала.    

Я горячо  похвалил оба приобретения, после чего Трэдлс столь же бережно снова накрыл их  скатертью.    

– Пусть  это еще не так много, но все-таки уже кое-что, – продолжал Трэдлс. –  Столовое белье, наволочки и всякие прочие вещи – вот что особенно меня обескураживает,  Копперфилд. И еще кухонная посуда, ящики для свечей, рашперы и прочее. Все это,  знаете ли, дорого стоит. Но «жди и надейся»! А какая она милая, если бы вы  знали!    

– Я  в этом уверен, – сказал я.    

– Чтобы  покончить с этими прозаическими личными делами, скажу только одно: покуда я делаю,  что могу, – продолжал Трэдлс, снова усаживаясь на стул. – Много я не  зарабатываю, но и расходы у меня невелики. Столуюсь я с жильцами нижнего этажа,  это славные люди. Мистер и миссис Микобер немало повидали в жизни и составляют  мне прекрасную компанию.    

– Милый  Трэдлс, о ком вы говорите? – вскричал я. Трэдлс посмотрел на меня так,  словно он в свою очередь не понимал, о чем говорю я.    

– Мистер  и миссис Микобер! – повторил я. – Да ведь я очень хорошо их знаю!    

Как раз  в этот момент послышался двойной стук во входную дверь внизу, хорошо знакомый  мне со времен Уиндзор-Тэррес, – никто, кроме мистера Микобера, не мог так  стучать в эту дверь. Тут все мои сомнения рассеялись, и я окончательно уверился  в том, что речь идет о старых моих друзьях. Я попросил Трэдлса позвать наверх  хозяина квартиры. Трэдлс, перегнувшись через перила, окликнул его, и вот мистер  Микобер, ни чуточку не изменившийся, – такие же узкие панталоны, та же  трость, такой же воротник сорочки и монокль, – вошел в комнату, столь же  элегантный и моложавый, как и раньше.    

– Прошу  прощения, мистер Трэдлс! – сказал мистер Микобер, перестав мурлыкать  песенку, и в голосе его послышались знакомые переливы. – Я понятия не  имел, что в вашем святилище находится особа, чуждая сему дому.    

Мистер  Микобер слегка поклонился мне и подтянул воротничок сорочки.    

– Как  поживаете, мистер Микобер? – сказал я.    

– Вы  очень любезны, сэр. Я нахожусь in status quo [В прежнем состоянии (лат.)].    

– А  миссис Микобер? – продолжал я.    

– Слава  богу, сэр, она также находится in status quo.    

– А  дети, мистер Микобер?    

– Я  рад сообщить, сэр, что они также пребывают в добром здравии.    

На всем  протяжении этой беседы мистер Микобер стоял лицом к лицу со мной, но меня не  узнавал. Уловив мою улыбку, он стал пристально в меня вглядываться, затем  отступил на шаг, воскликнул: «Возможно ли! Ужели я снова имею удовольствие  видеть Копперфилда?!», схватил меня за обе руки и потряс изо всех сил.    

– О  небеса, мистер Трэдлс! Узнать, что вы знакомы с другом моей юности, товарищем  прошедших лет! – воскликнул мистер Микобер. – Дорогая моя! –  крикнул он миссис Микобер уже с площадки, а Трэдлс, конечно, пришел в  недоумение, услыхав, как он меня отрекомендовал. – Дорогая моя! Здесь, в  комнате мистера Трэдлса, находится джентльмен, которого он хочет вам представить,  любовь моя!    

В тот же  момент мистер Микобер снова появился в комнате и снова приветствовал меня рукопожатием.    

– А  как поживает, Копперфилд, наш добрый друг доктор и все наши друзья в  Кентербери? – спросил он.    

– До  меня доходят добрые вести о них.    

– Чрезвычайно  рад это слышать. В последний раз мы встречались с вами в Кентербери, говоря  фигурально, под сенью церковного сооружения, которое обессмертил Чосер,[77] под сенью  этого древнего пристанища пилигримов, стекавшихся из самых дальних мест, одним  словом – мы встретились поблизости от собора.    

Я это  подтвердил. Мистер Микобер продолжал разглагольствовать, но по его физиономии я  заключил, что он прислушивается к звукам, доносящимся из соседней комнаты, где  миссис Микобер, по-видимому, мыла руки и возилась с ящиками комода, которые  туго выдвигались и задвигались.    

– В  настоящее время, Копперфилд, – продолжал мистер Микобер, искоса поглядывая  на Трэдлса, – наше положение скромное и, я бы сказал, непритязательное, но  вам хорошо известно, что в течение моей карьеры я преодолевал немало  препятствий и неоднократно справлялся с затруднениями. Вы знаете также, что  были в моей жизни периоды, когда мне приходилось выжидать наступления заранее  предусмотренных мною благодетельных перемен. В эти периоды я вынужден был  несколько отступить, дабы сделать… хочу думать, что меня не обвинят в  самонадеянности, если я скажу: дабы сделать прыжок! И сейчас я также нахожусь  на одном из важнейших этапов своей жизни. Вы застали меня, когда я отступил, но  только для того, чтобы сделать прыжок. И, смею думать, скачок будет весьма  энергический…    

Я  только-только успел выразить свою радость по тому поводу, как вошла миссис  Микобер; одета она была несколько более неряшливо, чем обычно, – впрочем,  быть может, я отвык от ее вида, – хотя она и принарядилась, чтобы  показаться в обществе, и даже надела коричневые перчатки.    

– Дорогая  моя, – сказал мистер Микобер, подводя ее ко мне, – вот джентльмен,  которого зовут Копперфилд, и он желает возобновить с вами знакомство.    

Судя по  тому, как все обернулось, было бы куда лучше, если бы он сделал это сообщение  более осторожно, так как миссис Микобер, находившаяся в интересном положении,  была столь потрясена и почувствовала себя настолько дурно, что мистер Микобер,  объятый страхом, побежал вниз, на задний двор, где стояла бочка, и принес в  миске воды, чтобы смочить лоб своей супруге. Скоро она очнулась и выразила  непритворную радость при виде меня. Наша беседа продолжалась не менее получаса;  говорили мы с миссис Микобер о близнецах, каковые, по ее словам, «стали совсем  большие», не забыли и о юном мистере Микобере и о мисс Микобер, превратившихся,  по ее утверждению, «в гигантов»; но никто из них на этот раз не появился.    

Мистеру  Микоберу очень захотелось, чтобы я остался обедать. Против этого я не стал бы  возражать, если бы не прочел в глазах миссис Микобер явного беспокойства  касательно того, хватит ли на всех холодной говядины. Поэтому я сослался на  другое приглашение и, увидев, что миссис Микобер немедленно приободрилась, не  дал себя уговорить.    

Но,  прежде чем откланяться, я просил Трэдлса, а также мистера и миссис Микобер  назначить день, когда они смогли бы прийти ко мне пообедать. Трэдлс не имел  возможности прервать свою работу, и пришлось отложить на некоторое время день  встречи, но в конце концов такой день, подходящий для всех нас, был назначен, и  после этого я ушел.    

Мистер  Микобер проводил меня до угла (якобы для того, чтобы показать мне кратчайший  путь), намереваясь, по его словам, сделать доверительное сообщение старому  другу.    

– Дорогой  мой Копперфилд, – начал мистер Микобер, – нет нужды говорить вам,  какая для нас, в теперешних условиях, великая отрада иметь под нашей кровлей  душу, которая сияет… да, смею сказать… сияет в вашем друге Трэдлсе. Соседняя с  нами дверь ведет к прачке, в окне своей гостиной она выставляет миндальные  леденцы для продажи; в доме напротив живет агент с Боу-стрит,[78] и вы легко можете  представить себе, что общество мистера Трэдлса является источником утешения для  меня и для миссис Микобер. В настоящее время, дорогой Копперфилд, я занимаюсь  комиссионной продажей зерна. Это занятие не относится к числу тех, которые  приносят значительную прибыль, другими словами, оно не приносит… ровно ничего,  и следствием такого положения вещей являются временные затруднения денежного  порядка. Однако именно сейчас, – рад обратить на это ваше внимание, –  у меня есть основания ждать, что в самом непродолжительном времени счастье  улыбнется (я еще не вправе говорить более определенно), и это позволяет мне  верить, что я смогу обеспечить не только себя, но и вашего друга Трэдлса, к  которому я питаю живейшую симпатию. Быть может, вас не удивит, если вы узнаете,  что состояние здоровья миссис Микобер делает вполне возможным прибавление к  тому залогу любви, который… который… одним словом, прибавление семейства… Родне  миссис Микобер благоугодно выражать недовольство по сему поводу. Со своей  стороны, могу только сказать, что, по моему мнению, это не их дело, и я  отвергаю с презрением и отвращением выражение их чувств!    

Засим  мистер Микобер снова пожал мне руку и удалился.    

 Глава XXVIII    

Мистер Микобер бросает  перчатку    

     

До того  дня, на который я пригласил старых друзей, вновь мною обретенных, я жил главным  образом Дорой и кофе. От безнадежной любви у меня пропал аппетит, чему я был  очень рад, ибо почитал здоровый аппетит за обедом изменой Доре. Многочисленные  мои прогулки также не приносили никакой пользы, поскольку обманутые надежды  сводили на нет благие последствия моциона на свежем воздухе. Сомневаюсь также –  и эти сомнения основаны на опыте, приобретенном мною в ту пору моей  жизни, – может ли человеческое существо, претерпевающее мучение от узких  башмаков, испытывать наслаждение от мясной пиши. Мне кажется, конечности не  должны быть ничем стеснены, и тогда только желудок способен вести себя достаточно  энергически.    

На сей  раз я не делал каких-либо особых приготовлений к приему гостей. Я заказал  только камбалу, небольшую баранью ногу и пирог с голубями. Когда я робко  попросил миссис Крапп сварить рыбу и зажарить мясо, она взбунтовалась и с  чувством собственного достоинства, которому я нанес оскорбление, заявила:    

– Нет,  сэр, нет! Не просите меня о подобных услугах! Вы меня достаточно знаете, и вам  должно быть известно, что я не могу делать ничего, противного моим чувствам!    

Но в  конце концов компромисс был найден, и миссис Крапп согласилась совершить этот подвиг  при условии, что я не буду обедать дома в течение последующих двух недель.    

Пожалуй,  тут уместно будет упомянуть, что тирания миссис Крапп причиняла мне несказанные  мучения. Никого и никогда я так не боялся. По каждому поводу я должен был идти  на компромисс. Если я не уступал, у нее начинался приступ этой удивительной  болезни, которая всегда таилась в недрах ее организма, готовая в любой миг  подвергнуть опасности ее жизнь. Если после бесчисленных робких попыток вызвать  ее колокольчиком наверх я дергал за шнур нетерпеливо и, наконец, она появлялась  (а это бывало отнюдь не всегда), взгляд ее выражал упрек, она опускалась, еле  переводя дух, на стул у двери, хваталась за грудь, обтянутую нанковой блузкой,  и ей становилось так плохо, что я бывал рад избавиться от нее, принеся в жертву  бренди или что-нибудь подобное. Если я выражал недовольство, что моя постель  оставалась неубранной до пяти часов дня (я и теперь считаю это весьма  неудобным), достаточно было миссис Крапп сделать слабый жест рукой по  направлению к тому месту, где, под покровом нанки, таилась ее столь болезненная  чувствительность, и я, заикаясь, начинал бормотать извинения. Одним словом, я  готов был идти на все уступки, не наносившие ущерба моему достоинству, только  бы не оскорбить миссис Крапп. Она прямо-таки внушала мне ужас.    

Готовясь  к этому званому обеду, я купил подержанный столик на колесиках для бутылок и тарелок  вместо того, чтобы снова приглашать расторопного молодого человека, против которого  у меня возникло некоторое предубеждение после того, как я встретил его однажды  в воскресенье на Стрэнде в жилете, весьма напоминавшем один из моих жилетов,  исчезнувший с того дня, когда молодой человек мне прислуживал. Но «молодую  девицу» я снова пригласил с тем, однако, условием, чтобы она только подавала на  стол, а затем уходила на площадку лестницы, откуда ее сопение не долетало бы до  моих гостей и где она была лишена физической возможности наступать на тарелки.    

Я  запасся всем необходимым для пунша, приготовление которого я предполагал  доверить мистеру Микоберу; расставил на своем столике перед зеркалом (для  туалета миссис Микобер) флакон лавандовой воды, две восковые свечи, пачку  булавок и подушечку для булавок, затопил камин у себя в спальне (для удобства  миссис Микобер), собственноручно накрыл на стол и стал ждать с полным  спокойствием.    

В  назначенный час мои гости появились все втроем. Мистер Микобер надел еще более  высокий воротничок и украсил монокль новой ленточкой; миссис Микобер захватила с  собой чепец в коричневом бумажном мешочке; Трэдлс нес этот мешочек и  поддерживал под руку миссис Микобер. Все были в восторге от моей резиденции. Я  подвел миссис Микобер к туалетному столику, и она, увидев сделанные для нее  приготовления, пришла в такой восторг, что подозвала мистера Микобера, чтобы и  он посмотрел.    

– О!  Как роскошно, дорогой Копперфилд! – воскликнул мистер Микобер. –  Такой образ жизни напоминает мне времена, когда я был холостяком, а у миссис  Микобер еще никто не домогался обета супружеской верности пред алтарем Гименея.    

– Он  хочет сказать, мистер Копперфилд, что он не домогался, – лукаво заметила  миссис Микобер. – Как он может отвечать за других!    

– У  меня нет никакого желания, дорогая моя, отвечать за других, – отпарировал  мистер Микобер с неожиданной серьезностью. – Я слишком хорошо знаю, что по  неисповедимой воле Судьбы, предназначавшей вас для меня, вы тем самым были  предназначены человеку, обреченному после длительной борьбы пасть жертвой  денежных затруднений. Я понимаю ваш намек, моя любовь! Сожалею о нем, но да  простится он вам!    

– Микобер! –  вскричала миссис Микобер и залилась слезами. – Разве я это заслужила? Я  никогда вас не покидала, Микобер! И никогда вас не покину!    

– О  моя любовь! – растрогавшись, воскликнул мистер Микобер. – Простите же  мне – а наш давний, испытанный друг Копперфилд, не сомневаюсь, тоже простит –  терзания израненной души, которая стала так чувствительна после недавнего  столкновения с клевретом Власти… другими словами, с грубияном, облеченным  полномочиями отпускать воду… Простите и не осудите такой крайней  чувствительности!    

Засим  мистер Микобер обнял миссис Микобер и пожал мне руку, а из легкого его намека я  понял, что сегодня семейство осталось без воды вследствие некоторой небрежности  в оплате счетов водопроводной компании.    

Чтобы  отвлечь мистера Микобера от этой невеселой темы, я сказал, что возлагаю на него  обязанность приготовить чашу пунша, и подвел его к лимонам. Его уныние, –  чтобы не сказать, отчаяние, – испарилось мгновенно. Я не видел никого, кто  наслаждался бы ароматами лимонной корки и сахара, запахом горящего рома и  закипающей воды так, как наслаждался в тот день мистер Микобер. Приятно было  видеть его лицо, сиявшее в легком облаке пахучих испарений, когда он смешивал,  взбалтывал, пробовал… Казалось, будто он не пунш готовит, а обеспечивает  благосостояние своего семейства и всех отдаленнейших своих потомков. Что же  касается до миссис Микобер, не знаю, какова была причина – чепчик, лавандовая  вода, булавки, камин или восковые свечи, но из моей спальни она вышла  очаровательной, – говоря, разумеется, весьма относительно. И никогда  жаворонок не бывал более весел, чем эта превосходная женщина.    

Мне  кажется, – я, конечно, не осмелился спросить, но так мне кажется, –  что миссис Крапп, поджарив камбалу, стала жертвой своего припадка, так как  после этого блюда у нас все разладилось. Баранья нога была очень красная  внутри, и очень бледная снаружи, да к тому же еще вся усыпана какими-то  чужеродными крупинками, наводящими на мысль, что она свалилась прямо в золу  прославленной кухонной печи. Но по качеству соуса мы не могли об этом судить,  ибо «молодая девица» разлила его по всей лестнице, где, кстати сказать, он и  оставался, пока его не затерли ногами. Пирог с голубями был неплох, но это был  обманчивый пирог – его корка напоминала голову, приводящую в отчаяние  френолога: вся в шишках и бугорках, а под ними ровно ничего. Короче говоря,  банкет не удался, и я был бы в самом угнетенном состоянии духа (я хочу сказать  – из-за неудавшегося банкета, ибо мысль о Доре угнетала мой дух непрерывно),  если бы не величайшее добродушие моих гостей и остроумный совет, поданный  мистером Микобером.    

– Друг  мой Копперфилд, – сказал мистер Микобер, – неудачи бывают и в  наилучшим образом устроенных домах, и в таких домах, где семейные дела не руководятся  влиянием, которое освящает и возвышает… э-э… одним словом, влиянием женщины,  исполняющей великое… э-э – назначение супруги… Тут эти неудачи надо ждать со  всем спокойствием и переносить философически. Я возьму на себя смелость  заметить, что из всех съестных припасов нет ничего лучше жареного мяса, приправленного  перцем, и полагаю, что при разделении труда мы могли бы достигнуть превосходных  результатов, если только ваша молодая помощница раздобудет рашпер. А тогда я  вам докажу, что эту маленькую беду легко можно поправить.    

В  кладовой хранился рашпер, на котором обычно поджаривалась моя утренняя порция  бекона. Мы немедленно его достали и приступили к осуществлению идеи мистера  Микобера. Разделение труда, о котором он упомянул, выглядело так: Трэдлс резал  баранину на ломтики, мистер Микобер (такого рода работу он исполнял  превосходно) обмазывал их горчицей, солил и посыпал черным и красным перцем; я  клал мясо на рашпер, вилкой перевертывал ломтики и снимал их под руководством  миссис Микобер, а сама миссис Микобер подогревала и непрерывно размешивала в  кастрюльке грибной соус. Наконец ломтиков оказалось достаточно, чтобы  приступить к еде, и, покуда новые куски мяса шипели на рашпере, мы уселись за  стол, все еще с засученными рукавами, и принялись за еду, деля свое внимание  между бараниной на тарелках и бараниной, которая еще поджаривалась на огне.    

Занимаясь  этой необычной стряпней, мы суетились, то и дело вскакивали и подбегали к камину,  снова садились и поедали горячие ломти баранины, только что снятые с рашпера,  хлопотали, раскрасневшись от огня, веселились, вдыхали аромат жаркого, слушали  его шипенье… и в результате обглодали баранью ногу до кости. Чудесным образом  мой аппетит вернулся. Стыдно признаться, но мне в самом деле кажется, что на  какой-то срок я забыл о Доре. Если бы для такого пира мистеру и миссис Микобер  пришлось продать собственную кровать, они не могли бы больше веселиться, чем  теперь, и это очень меня радовало. Трэдлс хохотал, ел и стряпал одновременно и  с одинаковым увлечением, да и все мы от него не отставали. Смею сказать, успех  был невиданный.    

В самый  разгар веселья, когда мы, каждый на своем посту, прилагали все усилия, чтобы  довести до предела совершенства последние ломтики баранины, которые должны были  увенчать наше пиршество, в комнате появилась некая фигура. Передо мной, держа  шляпу в руке, стоял невозмутимый Литтимер.    

– Что  случилось? – вырвалось у меня.    

– Прошу  простить, сэр, меня направили прямо сюда. Мой хозяин не у вас, сэр?    

– Нет.    

– Вы  его не видели, сэр?    

– Нет.  Разве вы пришли не от него?    

– Не  совсем так, сэр.    

– Он  вам говорил, что будет здесь?    

– Не  вполне определенно, сэр. Но, полагаю, он может быть здесь завтра, раз его нет  здесь сегодня.    

– Он  вернулся из Оксфорда?    

– Простите,  сэр, – почтительно сказал Литтимер, – быть может, вы изволите сесть,  а мне разрешите заняться вашим делом.    

С этими  словами он взял из моей руки вилку, – причем я не оказал ни малейшего  сопротивления, – и наклонился над рашпером, на котором, по-видимому,  сосредоточил все свое внимание.    

Должен  сказать, что нас не очень смутило бы появление самого Стирфорта, но мы совсем  оробели перед его респектабельным слугой. Мистер Микобер, мурлыча какую-то  песенку, дабы показать, что чувствует себя вполне непринужденно, уселся на  стул, причем из-под лацкана его фрака торчала ручка вилки – впопыхах он спрятал  ее туда, и теперь казалось, будто он собственноручно себя заколол. Миссис  Микобер надела коричневые перчатки и приняла томный вид. Трэдлс взъерошил  маслеными руками волосы так, что они стали дыбом, и смущенно пялил глаза на  скатерть. Что до меня, то, сидя во главе своего обеденного стола, я превратился  в младенца и едва осмеливался взглянуть на этот феномен респектабельности,  появившийся бог весть откуда, дабы навести порядок в моем доме.    

Литтимер  тем временем снял баранину с рашпера и степенно начал обносить гостей. Мы все  взяли понемногу, но аппетит у нас пропал, и мы только делали вид, что едим.  Когда мы отодвинули тарелки, Литтимер бесшумно убрал их и поставил на стол сыр.  Покончено было с сыром, и Литтимер унес блюдо, убрал со стола, нагромоздил всю  посуду на столик с колесиками, подал нам бокалы и, по своему собственному  почину, покатил столик в кладовую. Все это проделано было самым достойным  образом, и он ни разу не поднял глаз, поглощенный своей работой. Но и в те  мгновения, когда он поворачивался ко мне спиной, даже локти его как будто  выражали твердую уверенность, что я совсем юнец.    

– Что  еще прикажете сделать, сэр? Я поблагодарил его, сказал: «Ничего», – и  спросил, не пообедает ли он сам.    

– Нет,  очень вам признателен, сэр.    

– Мистер  Стирфорт вернулся из Оксфорда?    

– Простите,  сэр?    

– Мистер  Стирфорт вернулся из Оксфорда?    

– Полагаю,  он может быть здесь завтра, сэр. Я думал, он будет здесь сегодня, сэр. Это,  конечно, моя ошибка, сэр.    

– Если  вы увидите его раньше, чем я… – начал я.    

– Простите,  сэр, я не думаю, что увижу его раньше, чем вы.    

– Но  все-таки, если это случится, передайте ему мое крайнее сожаление, что его не  было здесь сегодня, так как здесь был его старый школьный товарищ.    

– Непременно,  сэр! – отвесил он поклон нам обоим – мне и Трэдлсу, бросив взгляд на последнего.    

Затем он  неслышно направился к двери; сделав отчаянную попытку заговорить естественным  тоном, что мне никогда не удавалось в обращении с этим человеком, я воскликнул:    

– Ах,  да! Литтимер!    

– Да,  сэр?    

– Долго  вы оставались тогда в Ярмуте?    

– Не  очень долго, сэр.    

– Вы  не видели – клиппер уже готов?    

– Да,  сэр. Я оставался там, чтобы дождаться, когда он будет готов.    

– Это  я знаю. (Он почтительно взглянул на меня.) Мистер Стирфорт еще не видел его?    

– Не  могу сказать, сэр. Полагаю… нет, не могу сказать, сэр. Доброй ночи, сэр!    

Он  отвесил всем присутствующим почтительный поклон и удалился. Когда он ушел, мои  гости, казалось, вздохнули свободней. Я же почувствовал огромное облегчение,  так как помимо стеснения, порожденного странной уверенностью, будто в  присутствии этого человека я всегда показываю себя в невыгодном свете,  внутренний голос шепотом напоминал мне, что я не доверяю его хозяину, и меня  охватило сильное беспокойство, как бы Литтимер этого не обнаружил. Не  удивительное ли дело, что я, которому нечего было скрывать, всегда боялся, как  бы этот человек меня не разоблачил?!    

От этих  размышлений, смешивавшихся – не без угрызений совести – с боязнью увидеть  самого Стирфорта, пробудил меня мистер Микобер, воспевая панегирик ушедшему  Литтимеру как весьма респектабельному и образцовому слуге. Кстати говоря,  мистер Микобер принял главным образом на свой счет общий поклон Литтимера и  ответил на него снисходительно и величаво.    

– Но  ведь пунш никого не ждет, в этом отношении он подобен времени и приливу,  дорогой Копперфилд! – воскликнул мистер Микобер, пробуя напиток. –  Какой аромат! Вот теперь в самый раз – Как ваше мнение, моя дорогая?    

Миссис  Микобер объявила, что пунш превосходен.    

– В  таком случае, если мой друг Копперфилд разрешит мне такую вольность, –  сказал мистер Микобер, – я выпью за те времена, когда мы оба были моложе и  с боем прокладывали путь в жизни бок о бок. О себе и о Копперфилде я мог бы  сказать, как в той песне, какую мы пели некогда и по разным поводам:    

     

Мы  продирались сквозь кусты,    

Пред  нами хляби разверзались.    

     

Это надо  понимать в фигуральном смысле, – продолжал мистер Микобер, а в голосе его  послышались знакомые переливы, и вид у него был неописуемый (так бывало всегда,  когда ему казалось, что он выразился особенно изящно). – Должен  признаться, я хорошенько не знаю, что такое «хляби», но когда они разверзались,  мы с Копперфилдом частенько хлебали бы их, если бы это было возможно.    

И мистер  Микобер отхлебнул пунша. А за ним и мы. Трэдлс, по-видимому, недоумевал, в  какие такие далекие времена мы с мистером Микобером были соратниками в битве  жизни.    

– Кха… –  прочистил горло мистер Микобер, согреваясь пуншем и огнем камина. – Еще  бокал, моя дорогая?    

Миссис  Микобер попросила несколько капелек, но ни в коем случае не больше, однако мы  воспротивились, и бокал был налит до краев.    

– Здесь  мы все люди свои, мистер Копперфилд, – начала миссис Микобер, попивая  маленькими глотками пунш, – ведь мистер Трэдлс тоже как бы член нашего  семейства, и мне хотелось бы посоветоваться с вами о видах на будущее мистера  Микобера, потому что торговля зерном, – продолжала она тоном оратора,  приводящего веские аргументы, – как я уже не раз говорила мистеру  Микоберу, конечно, дело, достойное джентльмена, но невыгодное. У нас скромные  притязания, но если за две недели он получил комиссионных два шиллинга девять  пенсов, то это никак не назовешь выгодным делом.    

Мы с  этим согласились.    

– А  затем, – продолжала миссис Микобер, гордясь, что видит вещи в их подлинном  виде и благодаря своей женской мудрости направляет мистера Микобера прямым  путем, а не то он свернул бы в сторону, – затем я задаю себе вопрос: если  на зерно нельзя положиться, то на что можно? Можно ли положиться на уголь?  Никоим образом! По совету моего семейства, мы уже проделали этот опыт, но  пришли к заключению, что это дело ненадежное.    

Мистер  Микобер заложил руки в карманы, откинулся на спинку стула и, поглядывая искоса  на нас, кивал головой, словно говоря, что яснее и не опишешь положения.    

– Итак,  мистер Копперфилд, зерно и уголь исключаются, – продолжала миссис Микобер  еще более решительно, – и я, разумеется, осматриваюсь вокруг и задаю себе  вопрос: на каком поприще человек, обладающий талантами мистера Микобера, может  подвизаться с надеждой на успех? Комиссионные дела я исключаю, так как  комиссионные дела не дают твердой обеспеченности. А именно твердая  обеспеченность, по моему мнению, больше всего необходима мистеру Микоберу,  столь непохожему на других людей.    

Мы с  Трэдлсом сочувственно пробормотали, что это великое открытие касательно мистера  Микобера безусловно имеет основание и делает ему честь.    

– Не  скрою от вас, дорогой мистер Копперфилд, – продолжала миссис  Микобер, – что, по моим наблюдениям, мистеру Микоберу решительно подошло  бы пивоварение. Поглядите на Баркли и Перкинса! Поглядите на Трумэна, Хэнбери и  Бакстона! Вот на какой широкой арене мистер Микобер, которого я так хорошо  знаю, показал бы себя во всем блеске! А доходы! Мне говорили, что они  грандиозны! Но что делать, если мистер Микобер не может войти в эти фирмы,  которые даже не ответили на его письма, а в них он писал о своем согласии  занять хотя бы скромный пост, – что делать и какой смысл обсуждать эту  идею? Никакого! Я глубоко убеждена, что мистер Микобер благодаря своим манерам…    

– Хм…  Ну, что вы, моя дорогая! – перебил мистер Микобер.    

– Помолчите,  любовь моя! – Тут миссис Микобер положила свою коричневую перчатку на руку  супруга. – Я глубоко убеждена, мистер Копперфилд, что мистер Микобер  благодаря своим манерам прямо-таки создан для банкового дела. Я знаю по себе:  если бы у меня был вклад в банке, манеры мистера Микобера, как представителя  банкирского дома, внушили бы мне полное доверие к банку и содействовали бы его  успеху. Но что, если банкирские дома не дают мистеру Микоберу никаких  возможностей проявить свои таланты и даже пренебрежительно отвергают его  услуги? Что делать и какой смысл обсуждать эту идею? Никакого! Что касается  основания нового банкирского дома – я знаю, что некоторые члены моего  семейства, если бы пожелали вручить свои деньги мистеру Микоберу, могли бы  принять участие в основании такого предприятия. Но что, если они не пожелают вручить  свои деньги мистеру Микоберу – а они этого совсем не желают, – какая  польза думать об этом? Я снова прихожу к заключению, что мы ни на шаг не подвинулись  вперед    

Я кивнул  головой и сказал:    

– Ничуть.    

И Трэдлс  кивнул головой и тоже сказал:    

– Ничуть.    

– Какой  я делаю из этого вывод? – продолжала миссис Микобер, по-прежнему  убежденная в том, что она очень ясно излагает дело. – Знаете ли, дорогой  мистер Копперфилд, к какому неизбежному заключению я пришла? Ошибусь ли я, если  скажу, что мы должны жить?    

Я  ответил: «О нет!», и Трэдлс ответил: «О нет!», а затем я глубокомысленно  добавил, что человек должен либо жить, либо умереть.    

– Совершенно  верно! – согласилась миссис Микобер. – Это именно так. Но надо  сказать, дорогой мистер Копперфилд, что мы не сможем жить, если только  обстоятельства в ближайшее время не изменятся и счастье нам не улыбнется. А я  убедилась и не раз уже говорила мистеру Микоберу, что счастье ни с того ни с  сего не улыбается. В какой-то мере мы должны помочь ему улыбнуться. Может быть,  я ошибаюсь, но таково мое мнение. Мы с Трэдлсом выразили горячее одобрение.    

– Прекрасно.  Итак, что же я советую делать? – продолжала миссис Микобер. – Вот  здесь, перед нами, мистер Микобер, человек разнообразных дарований, огромного  таланта…    

– Что  вы, любовь моя! – перебил мистер Микобер.    

– Прошу  вас, мой дорогой, разрешите мне кончить. Здесь, перед нами, мистер Микобер, человек  разнообразных дарований, огромного таланта… Я могла бы сказать – человек  гениальный, но, быть может, я как жена пристрастна к нему…    

Мы с  Трэдлсом пробормотали: «Нет!»    

– И  этот самый мистер Микобер не имеет ни положения, ни занятий, которые ему приличествуют.  Кто несет за это ответственность? Разумеется, общество! И вот я хочу  обнародовать этот позорный факт, а также потребовать у общества, чтобы оно  загладило свою вину. Мне кажется, дорогой мистер Копперфилд, – продолжала  миссис Микобер энергически, – вот что должен сделать мистер Микобер: он  должен бросить перчатку обществу и заявить: «А ну поглядим, кто ее поднимет!  Пусть этот человек немедленно выступит вперед!»    

Я  осмелился спросить миссис Микобер, как же это сделать.    

– Объявить  во всех газетах! – ответила миссис Микобер. – Из чувства долга перед  самим собой, из чувства долга перед своим семейством и – я позволю себе сказать  – из чувства долга перед обществом, которое до сей поры не обращало на него  внимания, мистер Микобер, по моему мнению, обязан поместить объявления во всех  газетах, ясно указав, кто он такой, какие у него таланты и закончив так: «А  теперь дайте мне прибыльное занятие, обращайтесь письменно, оплатив почтовые  расходы, по адресу: Кемден-Таун, почтамт, до востребования, У.М.».    

– Эта  идея, осенившая миссис Микобер, и есть, собственно говоря, тот самый прыжок, на  который я намекал вам, дорогой Копперфилд, прошлый раз, когда имел удовольствие  вас видеть, – сказал мистер Микобер, искоса на меня поглядывая и погружая  подбородок в воротник сорочки.    

– Объявление  дорого стоит, – неуверенно заметил я.    

– Вот  именно. Совершенно правильно, мой дорогой мистер Копперфилд, – тем же  рассудительным тоном подтвердила миссис Микобер. – То же самое я говорила  мистеру Микоберу. Вот поэтому я и считаю, что мистер Микобер обязан, – как  я уже говорила, из чувства долга перед самим собой, из чувства долга перед  своим семейством, из чувства долга перед обществом, – обязан достать некоторую  сумму… под вексель.    

Мистер  Микобер, откинувшись на спинку стула, играл моноклем и смотрел на потолок; но  мне показалось, что он наблюдал за Трэдлсом, который не отрывал глаз от огня в  камине.    

– Если  никто из членов моего семейства не проявит естественного желания дать деньги по  векселю… кажется, есть какое-то более подходящее деловое выражение для  обозначения того, что я имею в виду…    

– Учесть! –  подсказал мистер Микобер, продолжая созерцать потолок,    

– Учесть  этот вексель… тогда, мне кажется, мистер Микобер должен отправиться в Сити,  предъявить вексель на бирже и получить сколько возможно. Если дельцы на бирже  заставят мистера Микобера пойти на большие жертвы – это дело их и их совести.  Что до меня, то я твердо считаю это выгодным помещением капитала. И я советую  мистеру Микоберу, дорогой мистер Копперфилд, поступить именно так, полагать  такое помещение капитала надежным и быть готовым на любые жертвы.    

Не знаю  почему, но мне казалось, что такой шаг со стороны миссис Микобер действительно  является актом самоотречения и преданности; я даже что-то пробормотал в этом  духе. Нечто подобное пробормотал и Трэдлс, подражая мне и по-прежнему не  отрывая глаз от огня в камине.    

– Больше  я ничего не могу прибавить к тому, что я сказала о денежных делах мистера Микобера, –  заявила миссис Микобер, допивая свой пунш, и набросила на плечи шарф, собираясь  удалиться в мою спальню. – Здесь, у вашего очага, дорогой мистер  Копперфилд, в присутствии мистера Трэдлса, – хотя он не такой старый друг,  как вы, но мы считаем его своим человеком, – я не могла удержаться, чтобы  не познакомить вас с тем, какой путь я советую избрать мистеру Микоберу. Я чувствую,  что настало время, когда мистер Микобер должен заявить о себе и – я бы сказала  – о своих правах, и упомянутые средства представляются мне наиболее верными. Я  только женщина, а в подобных вопросах суждениям мужчин придают больше цены, но  я не должна забывать, что, когда я жила дома с папой и мамой, мой папа всегда  повторял: «Эмма на вид очень слабенькая, но в уменье проникнуть в суть дела  никому не уступит». Конечно, папа был пристрастен ко мне, но мой долг перед ним  и мой разум повелевают мне сказать прямо: на свой лад он был знаток людей!    

С этими  словами, отвергнув наши просьбы почтить нас своим присутствием, покуда мы разопьем  вкруговую оставшийся пунш, миссис Микобер удалилась в мою спальню. И право же,  я почувствовал, что она доблестная женщина – женщина, которая могла бы стать  римской матроной и совершить великие деяния в эпохи политических смут.    

Взволнованный  этой мыслью, я поздравил мистера Микобера, обладающего таким сокровищем. Трэдлс  тоже его поздравил. Мистер Микобер пожал нам обоим руки и закрыл себе лицо  носовым платком, запачканным табаком в большей мере, чем это, по-видимому, было  известно его обладателю. Затем, чрезвычайно развеселившись, он снова принялся  за пунш.    

Он был  очень красноречив. Он сообщил нам, что мы возрождаемся в наших детях и что при  денежных затруднениях нужно сугубо приветствовать приращение семейства. Он  сказал, что в последнее время миссис Микобер выражала сомнения по этому поводу,  но что он их рассеял и успокоил ее. Что касается ее родных, то они совершенно  недостойны ее, и до их суждений ему нет никакого дела, и они могут – я привожу  подлинные его слова – убираться ко всем чертям.    

Засим  мистер Микобер рассыпался в похвалах Трэдлсу. По его мнению, Трэдлс обладал  такими надежными добродетелями, на которые он, мистер Микобер, не может  претендовать, но которыми, – благодарение небесам! – может  восхищаться. Он трогательно намекнул на неведомую молодую леди, удостоенную  Трэдлсом любви и в свою очередь наградившую его своей любовью. Мистер Микобер  провозгласил за нее тост. Я сделал то же самое. Трэдлс искренне и простодушно  поблагодарил нас обоих, и – мне это простодушие показалось очаровательным.    

– Поверьте  мне, я вам очень признателен. Если бы вы только знали, какая она милая! –  сказал он. Тут мистер Микобер воспользовался случаем и крайне деликатно и  церемонно намекнул на мои сердечные дела. Ничто, кроме решительного  опровержения со стороны его друга Копперфилда, сказал он, не может его  разубедить в том, что его друг Копперфилд любит и любим. Я сильно покраснел,  мне стало не по себе, я запинался, разубеждал, но в конце концов поднял бокал и  провозгласил: «Пусть так! Пью за здоровье Д.!» – а это привело мистера Микобера  в такое восхищение, что он помчался с бокалом пунша в мою спальню, дабы миссис  Микобер могла тоже выпить за здоровье Д. Та выпила с великим восторгом,  пронзительно закричала: «Браво! Дорогой мистер Копперфилд, я страшно рада!  Браво!» – и, словно аплодируя, забарабанила руками по стене.    

Потом  разговор принял более низменный характер. Мистер Микобер сказал, что жить в Кемден-Таун  очень неудобно и он немедленно переедет оттуда, как только счастье улыбнется  после помещения вышеупомянутых объявлений. Он упомянул о домах, выходящих на  Гайд-парк в западном конце Оксфорд-стрит; на эти дома он давно уже обращал  внимание, но все еще не уверен, снимет ли он один из них тотчас же, ибо  хозяйство, поставленное на широкую ногу, потребует слишком значительных  расходов. Вполне возможно, сказал он, что придется с этим повременить и  удовольствоваться верхним этажом в каком-нибудь другом доме, например на  Пикадилли, над респектабельным магазином, что понравилось бы миссис Микобер. К  такому дому можно было бы пристроить окно-фонарь, возвести еще один этаж или  сделать какие-нибудь другие изменения, после чего там можно будет жить с  удобствами и не умаляя своего достоинства в течение нескольких лет. Но, во  всяком случае, добавил он, где бы ему ни пришлось поселиться и какова бы ни  была дальнейшая его судьба, мы можем не сомневаться, что у него всегда найдется  комната для Трэдлса и место за столом для меня. Мы поблагодарили его за доброе  отношение, а он попросил извинить ему этот разговор о хозяйственных мелочах,  быть может простительный для человека, задумавшего начать нового жизнь.    

Тут  миссис Микобер снова постучала в стену, чтобы узнать, не готов ли чай, и  прервала нашу дружескую беседу. Она любезно начала разливать чай и каждый раз,  когда я подходил к ней за чашками или бутербродами, тихонько спрашивала меня о  Д.: блондинка ли она, или брюнетка, какого роста и так далее; сознаюсь, эти  вопросы не были мне неприятны. После чая мы сидели у камина и болтали на разные  темы, а миссис Микобер была так мила, что спела крохотным, слабым голоском  (помнится, когда я впервые познакомился с ней, он показался мне превосходным)  свои любимые баллады «Храбрый белый сержант» и «Крошка Тэффлин».[79] Этими двумя  песенками миссис Микобер прославилась еще тогда, когда жила дома с папой и  мамой. Мистер Микобер не преминул сообщить, что, когда он впервые увидел ее под  родительской кровлей, она привлекла к себе особое его внимание, исполняя первую  из этих двух песенок, а когда дело дошло до «Крошки Тэффлин», он решил либо  завоевать эту женщину, либо погибнуть.    

Был  одиннадцатый час, миссис Микобер поднялась, вложила чепчик в коричневый  бумажный пакет и надела шляпку. Воспользовавшись моментом, когда Трэдлс надевал  пальто, мистер Микобер сунул мне в руку письмецо и шепнул, чтобы я прочел его  на досуге. Мистер Микобер уже спускался по лестнице, ведя за собой миссис  Микобер, за которой следовал Трэдлс с бумажным пакетом в руке; я шел позади,  освещая им путь свечой, и, также воспользовавшись моментом, задержал Трэдлса на  площадке.    

– Трэдлс! –  шепнул я. – Мистер Микобер никому не хочет зла. Но на вашем месте я бы  ему, бедняге, ничего не давал взаймы.    

– Дорогой  Копперфилд, да у меня ведь нет ничего! – улыбаясь, ответил Трэдлс.    

– Но  у вас есть имя, – сказал я.    

– О!  Так вот что вы имеете в виду… – задумчиво сказал Трэдлс.    

– Конечно.    

– Так,  так… Верно. Благодарю, Копперфилд, но… боюсь, что я уже дал его взаймы…    

– Для  векселя, который является выгодным помещением капитала?    

– Нет, –  ответил Трэдлс. – Не для этого векселя. О нем я услыхал сейчас впервые.  Должно быть, по дороге домой он предложит мне подписать его. Но я дал для  другого дела.    

– Как  бы чего худого не вышло, – сказал я.    

– Думаю,  не выйдет. Надеюсь на это, потому что на днях мистер Микобер сказал, что у него  есть обеспечение. Так и сказал: «есть обеспечение».    

Тут  мистер Микобер посмотрел на нас, и я едва успел еще раз предостеречь Трэдлса.  Тот поблагодарил и спустился с лестницы. Но, увидев, как благодушно он несет  пакет с чепчиком и предлагает руку миссис Микобер, я почувствовал сильнейшее  опасение, что его все-таки поволокут на биржу.    

Я  вернулся к камину и стал размышлять о характере мистера Микобера и наших  отношениях; думал я о нем то серьезно, то посмеиваясь, как вдруг услышал шаги –  кто-то быстро поднимался по лестнице. Сперва у меня мелькнула мысль, не  вернулся ли Трэдлс за какой-нибудь вещью, забытой миссис Микобер, но шаги  приближались, и я их узнал и почувствовал, как забилось у меня сердце и кровь  прилила к голове. Это был Стирфорт.    

Я  никогда не забывал Агнес, она всегда пребывала в святая святых моего сердца –  да будет мне позволено так выразиться – и обитала там с первого дня нашего  знакомства. Но когда вошел Стирфорт и протянул мне руку, тень, лежавшая на нем,  исчезла, и засиял свет, и мне стало очень стыдно, что я сомневался в том, кого  так искренне люблю. Агнес я любил не меньше, по-прежнему я почитал ее  благословением моей жизни, моим кротким ангелом-хранителем; я упрекал не ее, а  себя за то, что был несправедлив к Стирфорту, и готов был искупить свою вину,  но не знал, как это сделать.    

– Маргаритка,  старина, да вы ошалели! – захохотал Стирфорт, крепко потряс мне руку и  затем шутливо оттолкнул ее. – Снова после пирушки? Я застиг вас врасплох,  сибарит? Таких кутил, как эти парни из Докторс-Коммонс, во всем Лондоне не  сыскать. Куда нам до них, благонравным оксфордцам!    

Опускаясь  против меня на диван, который недавно находился в распоряжении миссис Микобер,  он весело осматривал комнату, а потом начал ворошить уголь в камине.    

– Я  так растерялся, что даже не поздоровался с вами, Стирфорт, – сказал я,  приветствуя его со всей сердечностью, на какую был способен.    

– О  да, вид мой радует взор, как говорят шотландцы! Но и ваш также. Вы в полном  расцвете, Маргаритка. Как поживаете, мой милый вакхант? – засмеялся  Стирфорт.    

– Прекрасно.  Но сегодня никакой вакханалии не было, хотя, должен сознаться, у меня опять  было трое гостей, – сказал я.    

– Я  встретил их на улице, и они во весь голос вас расхваливали. Кто этот ваш друг в  узких панталонах?    

В  нескольких словах я постарался нарисовать ему портрет мистера Микобера. Он  искренне хохотал, слушая мое неумелое описание этого джентльмена, и заявил, что  с таким человеком стоит познакомиться и он с ним непременно познакомится.    

– А  как вы полагаете, кто второй друг? – спросил я.    

– Бог  его знает. На вид он весьма скучен. Надеюсь, это не так?    

– Это  Трэдлс! – сказал я торжествующим тоном.    

– А  кто это? – небрежно спросил Стирфорт.    

– Вы  не помните Трэдлса? Трэдлса в нашем дортуаре, в Сэлем-Хаусе?    

– А!  Тот самый! – сказал Стирфорт, разбивая кочергой кусок угля в  камине. – Такой же простак, как и раньше? Где вы его выкопали?    

В ответ  я стал превозносить Трэдлса, насколько это было в моих силах, так как почувствовал,  что Стирфорт относится к нему пренебрежительно. Стирфорт улыбнулся, покачал  головой, отказываясь говорить на эту тему, и заметил только, что не прочь  повидаться также и с Трэдлсом, ибо тот всегда был чудаком; затем он спросил,  могу ли я дать ему поесть. В паузах между этими фразами, которые он произносил  с лихорадочной живостью, он лениво разбивал кочергой угли в камине. Я обратил  внимание, что он не оставил этого занятия и тогда, когда я доставал остатки  пирога с голубями и другую снедь.    

– Да  ведь это королевский ужин, Маргаритка! – воскликнул он, очнувшись от  молчаливого раздумья и садясь за стол. – Воздадим ему должное – ведь я  приехал из Ярмута.    

– Я  думал, что вы из Оксфорда, – заметил я.    

– Нет.  Я учился морскому делу, это куда лучше!    

– Сегодня  здесь был Литтимер и справлялся о вас, – сказал я, – из его слов я  понял, что вы в Оксфорде. Но теперь я припоминаю, что он этого не говорил.    

– Литтимер  глупее, чем я думал, если он меня разыскивает! – весело сказал Стирфорт,  налил себе бокал вина и выпил за мое здоровье. – А если вы что-нибудь  поняли из слов Литтимера, то вы умнее многих из нас, Маргаритка!    

– Пожалуй,  вы правы, – согласился я, придвигая свой стул к столу. – Значит? вы  были в Ярмуте, Стирфорт? Долго там пробыли?    

Мне  хотелось узнать все подробности.    

– Нет.  Вырвался на недельку.    

– Как  они все поживают? Малютка Эмли, конечно, еще не вышла замуж?    

– Еще  не вышла. Но собирается – через несколько недель, а, может быть, месяцев, точно  не знаю. Я редко их видел. Да! У меня есть для вас письмо.    

Он отложил  нож и вилку, которыми орудовал весьма энергически, и начал рыться в карманах.    

– От  кого?    

– От  вашей старой няни, – ответил он, вытаскивая из бокового кармана какие-то  бумажки. – Кажется, вот…    

Дж.  Стирфорту, счет гостиницы «Добро пожаловать»… Нет, не то… Терпение! Сейчас мы  его разыщем. Старик, – не помню, как его зовут, – болен. Кажется, об  Этом она и пишет.    

– Вы  имеете в виду Баркиса?    

– Да, –  подтвердил он, продолжая рыться в карманах и бегло просматривая их  содержимое. – Боюсь, что песенка бедняги Баркиса спета. Я видел  аптекаря, – а может, это лекарь, не помню, – того самого, который  помог вашей милости появиться на свет. Он мне говорил об его болезни разные  ученые вещи, а напоследок сказал, что, надо полагать, возчик отправился в свою  последнюю поездку. А ну-ка, засуньте руку в боковой карман моего пальто, оно  вон на том стуле. Кажется, письмо там. Нашли?    

– Нашел.    

– Прекрасно,    

Письмо  было от Пегготи. Короткое и написанное менее разборчиво, чем обычно. Она  писала, что состояние ее мужа безнадежно, и намекала, что он стал «скуповатее»,  чем раньше, а стало быть, очень нелегко заботиться о его собственных удобствах.  Ни одним словом она не обмолвилась о своих бессонных ночах и усталости, но  горячо восхваляла мужа. В этом безыскусственном послании была подлинная жалость  и глубокая, неподдельная искренность; кончалось оно словами: «Шлю привет моему  любимому»; «любимый» – это был я.    

Покуда я  разбирал ее послание, Стирфорт продолжал есть и пить.    

– Что  и говорить, жалко. Но солнце заходит ежедневно, и люди умирают ежеминутно, и  нас не должен страшить общий жребий. Ну что ж, пусть смерть стучится то в ту,  то в другую дверь – мы должны взять свое. Иначе все упустим! Вперед, только  вперед! Если можно – выбирай дорогу получше, если нет – то по любой дороге, но  только вперед! Бери все препятствия и постарайся выиграть игру.    

– Какую  игру? – спросил я.    

– Да  ту, какую начал… Только вперед!    

Помнится,  когда он замолк, слегка откинув назад красивую голову и подняв бокал, я впервые  заметил, что на его свежем, покрытом морским загаром лице появились следы  чрезмерного напряжения, порожденного какой-то лихорадочной энергией, которая,  если пробуждалась, то всегда с огромной силой. Я хотел было упрекнуть его за  безрассудство, с которым он увлекается своими фантазиями – например, эти  плавания по бурному морю и борьба с непогодой, – но тут я вспомнил  разговор, который мы только что вели, и сказал:    

– Если  ваше возбуждение, Стирфорт, не помешает вам меня выслушать…    

– Я  хозяин своих настроений и готов слушать все, что вам угодно, – перебил он,  пересаживаясь снова от стола к камину.    

– Тогда  я скажу вам вот что: мне хочется съездить к моей старой няне. Пользы от меня ей  никакой не будет, и едва ли я ей чем-нибудь помогу, но она так привязана ко  мне, что один мой приезд принесет ей и пользу и помощь. Он будет ей утешением и  поддержкой. Поехать к ней – не такая уж жертва, если принять во внимание, какой  она верный друг… Разве вы не потратили бы денек на эту поездку, будь вы на моем  месте?    

Он о  чем-то размышлял; подумав, он тихо сказал:    

– Ну,  что ж, поезжайте. Вреда не будет.    

– Вы  только что оттуда вернулись, и, наверно, нет смысла спрашивать, поедете ли вы  со мной?    

– Разумеется, –  ответил он. – Сейчас я отправляюсь в Хайгет. Я давно не виделся с матерью  и чувствую угрызения совести. Ведь что-нибудь да значит быть любимым так, как  она любит своего блудного сына… Впрочем, все вздор! Вы собираетесь ехать  завтра?    

И он  положил руки мне на плечи и слегка отстранил меня от себя.    

– Да,  должно быть…    

– Подождите  еще денек. Я хотел, чтобы вы приехали на несколько дней к нам. Я нарочно заехал  за вами, чтобы вас пригласить, а вы летите в Ярмут.    

– Кому-кому,  а не вам, Стирфорт, говорить, что я улетаю. Это вы вечно улетаете неведомо куда!    

С минуту  он глядел на меня, не говоря ни слова, а затем, все еще продолжая держать руки  на моих плечах, встряхнул меня и произнес:    

– Ну,  так решено? Отложите поездку на один денек и завтрашний день проведите с нами.  Кто знает, когда мы снова увидимся! Решено? На один денек! А меня вы избавите  от удовольствия оставаться наедине с Розой Дартл.    

– А  не то вы слишком полюбите друг друга, если меня не будет?    

– О  да! Или возненавидим, – засмеялся Стирфорт. – Либо одно, либо другое.  Решено? На один денек?    

Я  согласился. Он надел пальто, закурил сигару и собрался идти домой. Видя это, я  тоже надел пальто, но сигары не закурил (довольно было для меня той  единственной сигары) и проводил его до самой дороги в Хайгет – скучной дороги в  ночную пору. Он был очень возбужден. Когда мы расстались и я увидел, как легко  и бодро он зашагал, мне вспомнились его слова: «Бери все препятствия и  постарайся выиграть игру!» И тут впервые мне захотелось, чтобы игра была  достойна его.    

Я уже  раздевался в своей комнате, как вдруг на пол упало письмо мистера Микобера.  Тогда только я вспомнил о нем и сломал печать. Оно было написано за полтора  часа до обеда. Не уверен, упоминал ли я о том что мистер Микобер, находясь в  отчаянном положении, всегда прибегал к своеобразной юридической манере  изложения, которая, по-видимому, сама по себе должна была возвещать о крушении  всех его дел.    

«Сэр…  ибо я не решаюсь написать: „Дорогой Копперфилд“.    

Мне  надлежит вас известить, что нижеподписавшийся повержен во прах. Может быть, вы  обратили внимание, что сегодня он делал слабые попытки избавить вас от  преждевременного ознакомления с его бедственным положением, но на горизонте нет  никаких надежд и нижеподписавшийся повержен во прах.    

Настоящее  извещение написано в присутствии (я не хотел бы сказать: в обществе) некоего  субъекта, нанятого аукционистом и находящегося в состоянии, близком к  опьянению. Сей субъект есть законный владелец всего помещения по причине  невзноса арендной платы. Им описано не только движимое имущество разного рода,  принадлежащее нижеподписавшемуся как съемщику, арендующему на год сие  помещение, но также имущество, принадлежащее постояльцу – мистеру Томасу  Трэдлсу, члену высокопочтенной корпорации Иннер-Тэмпл.[80]    

Если бы  не хватало одной только капли горечи в той чаше, какая «уготована» (говоря  словами бессмертного писателя) для уст нижеподписавшегося, то такой каплей  бесспорно является прискорбное обстоятельство, что вексель с дружеской  передаточной надписью вышеупомянутого мистера Томаса Трэдлса на сумму 23 фунта  4 шиллинга 9 пенсов в пользу нижеподписавшегося просрочен, и по нему не  уплачено; а равно и то обстоятельство, что житейская ответственность, лежащая  на нижеподписавшемся, должна увеличиться, согласно законам природы, вследствие  появления еще одной невинной жертвы, какового появления можно ждать – в круглых  цифрах – по истечении шести лунных месяцев от настоящего числа.    

После  вышеуказанного нет необходимости добавлять, что навсегда покрыта прахом и  пеплом голова    

Уилкипса  Микобера».    

Бедняга  Трэдлс! К тому времени я уже хорошо знал мистера Микобера и предвидел, что  он-то оправится от удара. Но думы о Трэдлсе и о дочке девонширского священника  – одной из десяти – такой милой девушке, которая будет ждать Трэдлса (о,  зловещая похвала!) хотя бы до шестидесяти лет, а если понадобится, то еще  дольше, – вот какие думы мешали мне заснуть в эту ночь.    

 Глава XXIX    

Я снова посещаю  Стирфорта    

     

Утром я  сказал мистеру Спенлоу, что на короткое время должен уехать, а так как  жалованья я не получал и, стало быть, не зависел от неумолимого Джоркинса, то  возражений не последовало. Воспользовавшись случаем, я выразил надежду, что  мисс Спенлоу находится в полном здравии, и при этих словах почувствовал, как  перехватило у меня дыхание и все поплыло перед глазами; в ответ на это мистер  Спенлоу не проявил решительно никаких эмоций, словно речь шла о самом обыкновенном  существе, и сообщил мне только, что он весьма признателен, а она совершенно  здорова.    

Мы,  клерки, проходившие обучение, – молодая поросль патрицианского ордена  прокторов, – находились на особом положении и могли почти свободно  располагать своим временем. Отправиться в Хайгет я собирался часа в два, и,  поскольку в это утро слушалось небольшое дело об отлучении от церкви, –  так называемый «Долг судьи», по доносу Типкинса на Буллока ради спасения души последнего, –  я провел довольно приятно часа два, присутствуя в суде вместе с мистером  Спенлоу. Дело возникло из-за драки между двумя церковными старостами: один из  них, как было указано в доносе, толкнул другого под насос, и так как ручка  насоса находилась в тени школьного помещения, а школьное помещение находилось  под щипцом церковной кровли, то этот толчок мог почитаться кощунством. Забавное  это было дело, и покуда я ехал в Хайгет на крыше почтовой кареты, я размышлял о  Докторс-Коммонс и о том, можно ли, затрагивая Докторс-Коммонс, потрясти всю  страну, как о том говорил мистер Спенлоу.    

Миссис  Стирфорт рада была видеть меня, так же как и Роза Дартл. Я был приятно удивлен,  убедившись, что Литтимера нет и нам прислуживает скромная маленькая горничная в  чепчике с голубыми лентами; куда отраднее было случайно встретиться взглядом с  ней, чем с этим весьма респектабельным человеком. Уже во вторые полчаса моего  пребывания особенно бросилось мне в глаза, что мисс Дартл внимательно следит за  мной – следит исподтишка, словно изучая мое лицо и лицо Стирфорта, чтобы  поймать нас на том, не обмениваемся ли мы взглядами. Стоило мне посмотреть в ее  сторону, как я видел все то же напряженное лицо, нахмуренный лоб и черные,  мрачные глаза, на меня устремленные; через миг ее взор уже впивался в лицо  Стирфорта или перебегал с его лица на мое. И она так мало заботилась о том,  чтобы скрыть свою рысью настороженность, что, когда я перехватывал ее взгляды,  они становились еще более пронизывающими. Решительно не ведая о том, в каких  кознях она меня подозревает, ибо я был ни в чем не повинен, я не мог выносить  голодного блеска ее глаз и стал избегать странного ее взгляда.    

В  течение всего дня она как будто присутствовала везде и всюду. Если мы  беседовали со Стирфортом в его комнате, из небольшой галереи доносился шелест  ее платья. Когда мы, вспомнив старину, бегали и прыгали на лужайке за домом, в  окнах мелькало ее лицо, словно блуждающий огонек; пока она не задерживалась у  какого-нибудь окна и не начинала следить за нами. Когда же мы во второй  половине дня отправились вчетвером на прогулку, она сжала, как тисками, мой  локоть своей тощей рукой, пропуская вперед Стирфорта с матерью, и, когда те не  могли нас услышать, прошептала:    

– Вас  давно здесь не было. В самом деле ваша профессия так увлекательна, что  поглощает все ваше внимание? Я люблю, чтобы меня просвещали, если я чего-нибудь  не знаю. Скажите, так ли это?    

Я  ответил, что профессия мне действительно нравится, но, конечно, нельзя сказать,  чтобы я был занят все время.    

– О!  Как я рада, что это слышу. Я всегда рада, когда исправляют мои ошибки. Вы  считаете свою профессию суховатой, правда?    

– Да,  пожалуй, ее можно назвать чуть-чуть суховатой, – ответил я.    

– О!  Вот почему вам нужен отдых, перемены… развлечения… правда? Ну, конечно,  конечно. Но не кажется ли вам, что для него… это пожалуй, немножко… Я имею в  виду не вас.    

Быстрый  ее взгляд, брошенный на Стирфорта, который вел под руку мать, дал мне понять,  кого она имеет в виду. Но, кроме этого, я ничего не понял. Не сомневаюсь, что  на моем лице отразилось замешательство.    

– Не  кажется ли… Я совсем не хочу что бы то ни было утверждать, мне хотелось бы  только знать… не слишком ли это его поглощает… не стал ли он… как бы это  сказать… отлынивать от поездок к матери, которая так слепо любит его… Как вам  кажется? А?    

И снова  быстрый взгляд на Стирфорта и его мать, и взгляд на меня – взгляд, который  пытался проникнуть в сокровенную глубину моих мыслей.    

– Пожалуйста,  не думайте, мисс Дартл… – начал я.    

– Да  что вы! – перебила она. – Избави бог! Неужто вам кажется, будто я  что-то думаю? О, я совсем не подозрительна! Я только спрашиваю. Я ничего не  утверждаю. Я хотела бы, составляя свое мнение, опереться на ваши слова. Значит?  Это не так? Ах, как я рада это узнать!    

– Разумеется,  я не виноват в отлучках Стирфорта из дому более длительных, чем обычно, –  если только дело обстоит таким образом, – ответил я, несколько  смущенный. – Но об этих отлучках я не знал ничего вплоть до нашего  теперешнего разговора. Все это время я его не видел. Мы встретились только  вчера вечером.    

– Не  видели?    

– Не  видел, мисс Дартл!    

Она  смотрела мне прямо в глаза, и лицо ее как-то вытянулось и побледнело, а старый  шрам резко выступил на верхней изуродованной губе, потом на нижней, а затем  протянулся вкось еще ниже. Это было ужасное зрелище, и столь же ужасными  показались мне ее блестящие глаза, когда она спросила, пристально глядя на  меня:    

– Что  же он делает?    

Растерявшись,  я повторил этот вопрос, обращаясь скорее к самому себе, чем к ней.    

– Что  же он делает? – снова спросила она с такой страстностью, что казалось, ее  пожирает какой-то внутренний огонь. – И в чем помогает ему этот человек,  который всегда смотрит на меня такими лживыми глазами? Я не прошу вас предавать  вашего друга, если вы честны и благородны! Но я прошу сказать, что с ним  происходит? Что его сейчас гложет – злоба, ненависть, гордость, тревога,  какая-нибудь дикая фантазия, любовь?    

– Как  мне вас убедить, мисс Дартл, что я знаю о Стирфорте не больше, чем тогда, когда  приехал сюда в первый раз, – сказал я. – Я ничего не могу вам  сказать. Я уверен, что ровно ничего и нет! Я даже не понимаю, что вы имеете в  виду.    

Не  отрываясь, она смотрела на меня, и судорога пробежала по этому зловещему шраму,  что всегда связывалось у меня с представлением о боли; уголок ее рта  приподнялся, словно от презрения или от жалости, не чуждой презрению. Она  мгновенно прикрыла шрам рукой – худой и хрупкой, напоминавшей прозрачный фарфор  в те минуты, когда она, сидя у камина, защищала ею свое лицо от огня… Затем она  торопливо и задыхаясь от волнения прошептала: «Заклинаю вас, молчите об этом!»  – и больше не произнесла ни слова.    

Присутствие  сына доставляло миссис Стирфорт огромную радость, а на этот раз Стирфорт был  особенно почтителен и внимателен к ней. Очень интересно было следить за ними,  когда они находились вместе, не только потому, что их связывала взаимная  любовь, но и потому, что они походили друг на друга, причем его страстность и  надменность приобрели у нее благодаря ее полу и возрасту оттенок какого-то  благородства и изящества. Не раз я думал, что, к счастью, никогда меж ними не  возникало серьезного повода для ссор, ибо людям с такими натурами, –  вернее, тем, у которых одна натура, но с разными оттенками, – куда трудней  помириться, чем людям, у которых характеры совсем несходны. Должен сознаться,  пришел я к такой мысли не самостоятельно, но меня натолкнули на нее слова Розы  Дартл.    

За  обедом она сказала:    

– Ох!  Если бы кто-нибудь мог ответить мне на вопрос, который занимает меня целый  день!    

– Что  же вас занимает, Роза? Не будьте такой загадочной, – сказала миссис  Стирфорт.    

– Загадочной?! –  воскликнула та. – Да что вы! Вы считаете, что я загадочная?    

– Разве  я не убеждаю вас все время говорить просто и ясно? – заметила миссис  Стирфорт.    

– Ох!  Значит, я говорю не просто? Но будьте ко мне снисходительны. Я ведь задаю  вопросы только для того, чтобы узнать то, чего не знаю! А мы никогда не знаем  самих себя.    

– Эта  привычка стала вашей второй натурой, – сказала миссис Стирфорт, не  проявляя ни малейшего неудовольствия, – но я помню, Роза, да и вы тоже  должны помнить, что раньше вы держались по-другому. Вы были тогда более  доверчивой и не такой скрытной.    

– Да,  конечно, вы правы. Дурные привычки укореняются. Не так ли? Более доверчивой и  не такой скрытной! Не могу только понять, как это я изменилась, сама того не  замечая. Очень странно. Постараюсь стать такой, какой была прежде.    

– Это  было бы хорошо, – сказала миссис Стирфорт, улыбаясь.    

– О!  Вот вы увидите! – воскликнула Роза Дартл. – Буду учиться искренности  у… ну, скажем, у… Джеймса.    

– Лучшей  школы, Роза, вы не найдете, – быстро сказала миссис Стирфорт, так как  слова Розы Дартл всегда звучали несколько саркастически, хотя бы она и говорила  самым невинным тоном.    

– Я  в этом нисколько не сомневаюсь, – отозвалась та с необычным жаром. –  Если я вообще в чем-нибудь не сомневаюсь, то именно в этом.    

Миссис  Стирфорт, как мне показалось, пожалела о своем легком раздражении, ибо сказала  благодушно:    

– Прекрасно,  дорогая Роза, но вы нам не объяснили, что же вас тревожит.    

– Что  меня тревожит? – переспросила Роза с подчеркнутым спокойствием. –  Только одно: если два человека походят друг на друга своим моральным обликом…  Можно ли так выразиться?    

– Выражение  не хуже, чем любое другое, – вставил Стирфорт.    

– Благодарю.  Так вот: если два человека походят друг на друга своим моральным обликом, то не  грозит ли опасность, что между ними, в случае серьезной размолвки, возникнет  вражда более длительная и глубокая, чем между людьми разными?    

– Пожалуй, –  сказал Стирфорт.    

– Вы  так думаете? – отозвалась Роза Дартл. – Боже мой! Предположим теперь…  ведь мы можем предполагать самые невероятные вещи, не правда ли?.. Предположим,  у вас с матушкой произойдет какая-нибудь серьезная ссора…    

– Предположите  что-нибудь другое, дорогая Роза, – добродушно засмеялась миссис Стирфорт. –  Слава богу, нас с Джеймсом связывает чувство долга.    

– Так-так… –  Тут мисс Дартл задумчиво кивнула головой. – Конечно… Это может помешать?  Совершенно верно. Вот именно. Ах, какая я глупая, что высказала такое  предположение! Как приятно узнать, что помешать может чувство долга! Я вам  очень, очень благодарна.    

Я не  могу пройти мимо одного обстоятельства, связанного с мисс Дартл, ибо у меня  были основания вспомнить о нем впоследствии, когда открылось то, что уже нельзя  было исправить. В течение всего дня, а в особенности после этого разговора,  Стирфорт, – продолжая держаться на редкость легко и непринужденно, –  прилагал все старания к тому, чтобы обворожить это странное существо и сделать  мисс Дартл приятной собеседницей. Я не удивился, что он достиг своей цели. Не  удивился я также и тому, что она сопротивлялась очарованию его несравненного  искусства, – несравненной натуры, как я думал тогда, – ибо я знал,  что Роза Дартл временами бывает желчной и упрямой. Я видел, как постепенно  менялось выражение ее лица и изменился тон. Я видел, как она начинает смотреть  на него с восхищением; я видел, как она пытается бороться с его всепобеждающим  обаянием, и как ослабевает эта борьба, и как она сердится на себя, осуждая свою  слабость. И в конце концов я увидел, что острый взгляд ее начинает смягчаться,  улыбка становится кроткой, и я перестал ее бояться, – как боялся в течение  целого дня, – и все мы сидели у камина и болтали и хохотали, не смущаясь и  не сдерживая себя, словно малые дети.    

То ли  потому, что мы сидели там так долго, то ли потому, что Стирфорт хотел сохранить  за собой завоеванные позиции, – не знаю, но мы не оставались в столовой и  пяти минут после ухода Розы Дартл.    

– Она  играет на арфе, – прошептал Стирфорт, подходя к двери гостиной. – Вот  уж три года как никто ее не слышал, разве что моя мать.    

Он  сказал это, странно усмехаясь, но усмешка мгновенно исчезла. Мы вошли в  гостиную, где, кроме нас троих, никого не было.    

– Да  не вставайте, дорогая Роза, не вставайте! (Она уже встала.) Ну, будьте милой  хоть разок – спойте нам ирландскую песню.    

– Вам  так нужна ирландская песня? – отозвалась она.    

– Очень  нужна, – ответил Стирфорт. – Больше, чем все другие! Вот и Маргаритка  ужасно любит музыку. Спойте нам ирландскую песню, Роза! А я посижу и послушаю,  как бывало.    

Он не  коснулся ее, не прикоснулся к стулу, с которого она поднялась, но уселся сам  около арфы. Она стояла рядом с арфой и как-то странно перебирала правой рукой  струны, не извлекая ни звука. Затем опустилась на стул, судорожно придвинула к  себе арфу, заиграла и запела.    

Не знаю,  в голосе ее или в игре было нечто такое, от чего песня казалась неземной;  никогда я не слышал ничего подобного, не слышал и даже представить себе не мог.  Было в ней что-то пугающее. Словно ее никто не написал, не положил на музыку, а  она сама вырывалась из глубины страстной души, которая искала и не находила  выражения в тихих переливах голоса и снова замирала, когда звуки смолкали. Я не  мог произнести ни слова, когда Роза Дартл снова склонилась над струнами и  начала правой рукой перебирать их, не извлекая звуков.    

Минуту  спустя я пришел в себя, так как Стирфорт поднялся со стула, подошел к ней,  смеясь обнял ее за талию и сказал:    

– А  теперь, Роза, мы будем очень любить друг друга.    

Тут она  ударила его, оттолкнула с яростью дикой кошки и выскочила из комнаты.    

– Что  такое с Розой? – спросила миссис Стирфорт, входя в гостиную.    

– Она  некоторое время была ангелом, мама, а теперь, для равновесия, ударилась в  другую крайность, – ответил Стирфорт.    

– Ты  не должен ее сердить, Джеймс. Помни: характер у нее стал раздражительный, не  надо ее дразнить.    

Роза не  возвратилась, и о ней не было сказано ни слова, пока я не пришел со Стирфортом  в его комнату, чтобы попрощаться с ним перед сном. Он посмеялся над ней и  спросил меня, приходилось ли мне видеть такое неистовое и непостижимое  существо.    

Я  подивился от всей души и спросил, догадывается ли он, почему она так неожиданно  сочла себя оскорбленной.    

– А  бог ее знает! – ответил Стирфорт. – Какая угодно причина, а может  быть, никакой. Я уже вам говорил, что она решительно все, включая самое себя,  тащит к точильному камню, чтобы отточить. Она походит на острый клинок и  требует весьма осторожного обращения. Она существо опасное. Спокойной ночи.    

– Спокойной  ночи, дорогой Стирфорт. Утром я уеду, прежде чем вы проснетесь. Спокойной ночи.    

Он не  хотел меня отпускать, стоял передо мной, положив руки мне на плечи, как тогда у  меня в комнате.    

– Маргаритка, –  сказал он, улыбаясь, – хотя ваши крестные отец с матерью не нарекли вас  этим именем, но я люблю вас так называть… И я бы хотел – о, как бы я  хотел! – чтобы вы могли называть меня так!    

– Ну,  что ж, я мог бы, если бы пожелал, – сказал я.    

– Маргаритка!  Если что-нибудь нас разлучит, вспоминайте только самое хорошее, что есть во  мне, старина! Давайте заключим договор. Вспоминайте только самое хорошее, если  обстоятельства бросят нас когда-нибудь в разные стороны.    

– Для  меня в вас нет ни самого хорошего, ни самого плохого, Стирфорт, – сказал  я. – Я вас всегда люблю одинаково нежно и неизменно.    

Как мне  стало совестно, что иной раз я бывал, хотя бы мысленно, несправедлив к нему!  Это признание готово было сорваться с моих уст. И оно сорвалось бы, если бы я не  боялся предать доверившеюся мне Агнес и если бы знал, как заговорить, не рискуя  ее предать, – сорвалось бы раньше, чем он сказал: «Да благословит вас бог,  Маргаритка. Спокойной ночи». Но, пока я колебался, оно застыло у меня на губах.  И мы пожали друг другу руку и расстались.    

     * * *    

     

Встал я  на рассвете. Оделся, стараясь не шуметь, и заглянул к нему в комнату. Он спал  глубоким сном, подложив под голову руку, – так, бывало, спал он и в школе.    

Очень  скоро пришла пора, когда я готов был удивляться, как же это ничто не  потревожило его покоя в эти мгновения, которые я провел возле его постели. Но  он спал… вот таким я вижу его снова… спал так, как, бывало, спал в школе. И в  этот тихий час я покинул его.    

Никогда  больше не коснуться мне с дружеской любовью этой безвольной руки… Да простит  вам бог, Стирфорт! Никогда, никогда!..    

 О романе    

     

«Жизнь,  приключения, испытания и наблюдения Дэвида Копперфилда-младшего из Грачевника в  Бландерстоне, описанные им самим (и никогда, ни в каком случае не  предназначавшиеся для печати)» – таково было первоначальное полное заглавие  романа. Первый выпуск его был издан в мае 1849 года, последующие выходили  ежемесячно, вплоть до ноября 1850 года. В том же году роман вышел отдельным  изданием под заглавием «Жизнь Дэвида Копперфилда, рассказанная им самим».    

Хотя в  этой книге Диккенс и рассказал о некоторых действительных событиях своей жизни,  она не является автобиографией писателя. Используя отдельные факты своей  биографии, Диккенс свободно видоизменял их в соответствии с планом романа; рисуя  образы своих героев, он брал лишь отдельные черты действительно существовавших  людей. Рассказывая, к примеру, о тяжелом детстве маленького Дэвида, о его  работе на винном складе и о крушении его детских надежд, Диккенс описал свои  собственные переживания тех лет, когда ребенком он работал на фабрике ваксы. Он  рассказал о своих занятиях юриспруденцией, но совершенно изменил условия, в  которых эти занятия протекали; он описал свои занятия стенографией, сделав  Дэвида парламентским репортером, но ничего не поведал о постепенном превращении  своем из газетного репортера в известного писателя.    

Книга 2    

     

     

Глава XXX    

Утрата    

     

В Ярмут  я приехал вечером и пошел в гостиницу. Я знал, что комната для гостей в доме  Пегготи – моя комната – будет в ближайшее время занята, а быть может, великий Гость,  которому все живое должно уступать место, уже перешагнул порог. Вот почему я  отправился в гостиницу, пообедал там и договорился о ночлеге.    

Было  часов десять, когда я вышел на улицу. Почти все лавки были закрыты, и городок  притих. Подойдя к «Омеру и Джорему», я увидел, что ставни затворены, но дверь в  лавку еще распахнута настежь. Издали я мог разглядеть мистера Омера, курившего  трубку в дверях гостиной, а потому вошел и осведомился, как он поживает.    

– Господи  помилуй, кого я вижу! – воскликнул мистер Омер. – А вы-то сами как  поживаете? Присаживайтесь… Надеюсь, вам не мешает дым?    

– Нисколько, –  ответил я. – Мне он нравится, если трубку курю не я, а кто-нибудь другой.    

– Если  курит кто другой, вот как? – со смехом подхватил мистер Омер. – Тем  лучше, сэр. Дурная привычка для молодого человека. Присаживайтесь. Я курю из-за  астмы.    

Мистер  Омер посторонился, чтобы пропустить меня, и придвинул мне стул. Запыхавшись, он  снова уселся и затянулся трубкой, словно в ней-то и заключался необходимый ему  воздух.    

– Я  очень опечален плохими известиями о мистере Баркисе, – сказал я.    

Мистер  Омер с серьезным видом посмотрел на меня и покачал головой.    

– Вы  не знаете, как он себя чувствует сегодня? – спросил я.    

– Этот  самый вопрос я задал бы вам, сэр, если бы не моя деликатность, – отвечал  мистер Омер. – Это одна из неприятных сторон нашего дела. Если кто-нибудь  заболевает, мы не можем справляться о его здоровье.    

Мысль о  таком затруднении мне не приходила в голову, хотя, входя в лавку, я и опасался,  что услышу знакомый стук. Теперь, когда мистер Омер коснулся этой темы, я  признал справедливость его слов, о чем и сказал ему.    

– Да,  да, вы сами понимаете, – кивая головой, подтвердил мистер Омер. – Мы  не решаемся спрашивать. Ах, боже мой, да многие так и не оправились бы от  потрясения, если бы им сказали: «Омер и Джорем шлют свой привет и желали бы  знать, как вы себя чувствуете сегодня утром?» Или сегодня вечером, смотря по  обстоятельствам.    

Мы с  мистером Омером кивнули друг другу, и мистер Омер зарядился воздухом при помощи  своей трубки.    

– Вот  одна из причин, почему наше ремесло не позволяет оказывать внимание, которое  часто хотелось бы оказать, – сказал мистер Омер. – Возьмем, к  примеру, меня. Не один год, а сорок лет я знал Баркиса, видел, как он проезжал  мимо моей лавки. Но я не могу пойти и спросить, как его здоровье.    

Я  понимал, что это не на шутку огорчает мистера Омера, и поделился с ним своими  соображениями на этот счет.    

– Надеюсь,  корыстен я не больше, чем всякий другой, – продолжал мистер Омер. –  Посмотрите на меня! В любую минуту я могу задохнуться, а при таких  обстоятельствах мне, на мой взгляд, уже не до корысти. Не до того, знаете ли,  человеку, который чувствует, что ему вот-вот не хватит воздуха, да что там –  уже не хватает, словно дырявым кузнечным мехам. А вдобавок этот человек – дедушка, –  присовокупил мистер Омер. Я отвечал:    

– Конечно.    

– Не  то чтобы я жаловался на свое ремесло, – продолжал мистер Омер. – Нет,  я не жалуюсь. Разумеется, в каждом деле есть свои хорошие и дурные стороны.  Хотел бы я только, чтобы у людей было больше силы духа.    

С самым  благодушным и приветливым видом мистер Омер несколько раз молча затянулся  трубкой, а затем сказал, возвращаясь к началу разговора:    

– Ну,  так вот, справляться о том, как поживает Баркис, мы можем только у Эмли – она  знает наши истинные чувства и опасается нас не больше, чем ягнят. Минни и  Джорем как раз отправились туда расспросить ее, как он себя чувствует сегодня  вечером (она сейчас у тетки, помогает ей после работы). И если вы соблаговолите  подождать их возвращения, они вам все расскажут. Не выпьете ли чего-нибудь?  Рюмку грога? Я сам пью грог, когда курю, – продолжал мистер Омер, взяв  свою рюмку. – Говорят, он смягчает пути, по которым доходит до меня этот  несчастный воздух. Но, господи помилуй, тут дело не в том, что пути не в порядке! –  прохрипел мистер Омер. – «Дай мне вдоволь воздуху, – говорю я моей  дочери Минни, – а уж пути-то я, дорогая моя, сам найду».    

Ему и в  самом деле не хватало воздуха, и страшно было смотреть, как он смеется. Когда  же он отдышался и снова мог вести беседу, я поблагодарил его за предложенное  угощение, от которого отказался, ибо только что пообедал, и сказал, что, раз он  так любезно меня приглашает, я готов подождать, пока вернутся его дочь и зять.  Потом я осведомился, как поживает малютка Эмли.    

– Скажу  вам откровенно, сэр, – ответил мистер Омер, вынимая изо рта трубку, чтобы  потереть себе подбородок. – я буду рад, когда справят свадьбу.    

– Но  почему же? – спросил я.    

– Видите  ли, сейчас она какая-то беспокойная, – сказал мистер Омер. – Я вовсе  не спорю, что она не такая хорошенькая, как раньше, нет! Она еще похорошела –  уверяю вас, похорошела! И не говорю, что она стала хуже работать, нет, она  работает по-прежнему. Она и прежде стоила шестерых работниц и теперь стоит. Но  ей недостает, как бы это сказать… пылу. Вы меня поймете, если я выражусь  так, – сказал мистер Омер, снова потерев подбородок и затянувшись трубкой:  – «А ну, налегай, сильней налегай, дружней налегай, ребята!» Вот чего, на мой  взгляд, недостает мисс Эмли.    

Физиономия  и тон мистера Омера были столь выразительны, что я мог не кривя душой кивнуть  ему, давая понять, что разгадал смысл его слов. Казалось, он остался доволен  моей сообразительностью и продолжал:    

– И  вот, по-моему, все это главным образом из-за того, что она какая-то  беспокойная. Я частенько говорил об этом после работы и с дядей ее и с ее  женихом, и я объясняю все дело тем, что она какая-то беспокойная. Всегда нужно  помнить, – продолжал мистер Омер, тихо покачивая головой, – что у  Эмли на редкость любящее сердечко. Есть такая пословица: «Из свиного уха не  сшить шелкового кошелька». Так ли это – не знаю. Пожалуй, и можно, если взяться  за дело с молодых лет. Вот, к примеру, тот старый баркас, сэр! Ведь она  превратила его в домашний очаг, с которым не сравнится и дворец из мрамора!    

– В  этом я не сомневаюсь! – подтвердил я.    

– Право  же, стоит посмотреть, как эта хорошенькая девчурка ластится к своему  дяде, – заметил мистер Омер. – С каждым днем она все больше и больше  льнет к нему. А коли так, то, сами понимаете, в ней происходит борьба. Зачем же  тянуть дольше, чем нужно?    

Я  внимательно слушал доброго старика и от всей души соглашался с ним.    

– Потому-то  я и заговорил с ними об этом, – спокойно и добродушно продолжал мистер  Омер. – Вот что я им сказал: «Не думайте, что Эмли прикована к этому месту,  пока не кончится срок обучения. Назначьте срок сами. Работа ее принесла нам  больше, чем мы ожидали, да и обучение шло быстрее. Омер и Джорем не посмотрят  на то, что срок еще не истек, и она будет свободна, когда вы того пожелаете.  Если потом она захочет договориться с нами и что-нибудь делать для нас на дому  – ну что ж, очень хорошо! А не захочет – тоже хорошо. Мы, во всяком случае,  убытков не несем». Потому что, знаете ли, – заключил мистер Омер,  притронувшись ко мне своей трубкой, – вряд ли станет человек, которому  воздуху не хватает и который вдобавок еще и дедушка, – вряд ли станет он  притеснять такой цветочек с голубыми глазками, как она!    

– Конечно,  не станет, – сказал я.    

– То-то  и есть! Правильно! – подтвердил мистер Омер. – Так вот, сэр, ее двоюродный  брат… вам известно, что она выходит замуж за своего двоюродного брата?    

– О  да! Я его хорошо знаю, – ответил я.    

– Само  собой разумеется, – сказал мистер Омер. – Так вот, сэр, ее двоюродный  брат – он, оказывается, на хорошем месте и зарабатывает неплохо – очень  благодарил меня (и вообще, должен сказать, держит он себя так, что я о нем  наилучшего мнения), а потом пошел и снял такой уютный домик, какой мы с вами  только можем пожелать. Домик этот уже обмеблирован сверху донизу, чистенький и  аккуратный, как кукольная гостиная. И если бы болезнь бедняги Баркиса не  приняла дурного оборота, были бы они, верно, теперь мужем и женой. Но вот  приходится откладывать.    

– А  как Эмли, мистер Омер? – осведомился я. – Все такая же, как вы  говорили, беспокойная?    

– Ну,  знаете ли, ничего другого ожидать нельзя, – отвечал он, снова потирая свой  двойной подбородок. – Ей предстоит перемена, разлука, и все это для нее,  если можно так выразиться, уже не за горами, а в то же время как будто и за  горами. Смерть Баркиса вызвала бы отсрочку, но небольшую, а вот болезнь его  может затянуться. Как вы сами понимаете, положение неопределенное.    

– Понимаю, –  сказал я.    

– И  вот Эмли все еще немножко грустит и немножко волнуется; сказать правду,  пожалуй, даже больше, чем раньше, – продолжал мистер Омер. – С каждым  днем она как будто все крепче и крепче привязывается к своему дяде, да и с нами  не хочется ей расставаться. Стоит мне сказать ей ласковое слово, а у нее уж и  слезы на глазах… А если бы вы видели, как она возится с дочуркой моей Минни, вы  бы этого никогда не забыли! Боже мой, как она любит этого ребенка! –  задумчиво проговорил мистер Омер.    

Пользуясь  благоприятным случаем, я решил спросить мистера Омера, прежде чем наша беседа  будет прервана возвращением его дочери и зятя, знает ли он что-нибудь о Марте.    

– Эх,  ничего хорошего! – отвечал он, с глубоким огорчением покачивая  головой. – Грустная это история, сэр, с какого боку к ней ни подойти. Я  никогда не думал, что у этой девушки дурные задатки. Я бы не стал упоминать об  этом при моей дочке Минни, – она, знаете ли, тотчас начала бы мне  перечить, – но я никогда этого не думал. Да и никто из нас не думал.    

Заслышав  шаги своей дочери раньше, чем услышал их я, мистер Омер прикоснулся ко мне  трубкой и в виде предостережения зажмурил один глаз. Немедленно вслед за этим  вошла Минни со своим мужем.    

Они  сообщили, что мистеру Баркису плохо – «хуже и быть не может», что он без  сознания, а мистер Чиллип только что, перед уходом, горестно объявил в кухне,  что Медицинский колледж, Колледж хирургов и Ассоциация аптекарей, даже если  собрать их всех вместе, не в силах ему помочь. Врачам и хирургам, сказал мистер  Чиллип, уже нечего здесь делать, а все что могут сделать аптекари – это  отравить его.    

Услыхав  такую весть и узнав, что мистер Пегготи находится сейчас там, я решил  немедленно туда отправиться. Пожелав спокойной ночи мистеру Омеру и мистеру и  миссис Джорем, я пустился в путь с чувством, что совершается нечто очень  важное, и мистер Баркис превратился для меня в какое-то совсем повое, неведомое  существо.    

На осторожный  мой стук в дверь отозвался мистер Пегготи. При виде меня он удивился меньше,  чем я ожидал. Так же встретила меня и Пегготи, когда она спустилась вниз. И то  же самое мне случалось наблюдать впоследствии: думаю, что в ожидании грозного  события все другие события и нежданные перемены – ничто.    

Я пожал  руку мистеру Пегготи и прошел в кухню, пока он потихоньку запирал дверь. Там, у  очага, закрыв лицо руками, сидела малютка Эмли. Подле нее стоял Хэм.    

Мы  говорили шепотом, время от времени прислушиваясь, не донесется ли шум из  комнаты наверху. В последнее мое посещение я об этом не подумал, но как странно  было сейчас не видеть здесь, в кухне, мистера Баркиса!    

– Доброе  вы дело сделали, что приехали, мистер Дэви! – сказал мистер Пегготи.    

– Что  верно, то верно, – подтвердил Хэм.    

– Эмли,  моя милая! – воскликнул мистер Пегготи. – Да посмотри же! Приехал  мистер Дэви. Приободрись, милочка! Неужто ты ни словечка не скажешь мистеру  Дэви?    

Она  вздрогнула всем телом – я и сейчас это вижу. Когда я прикоснулся к ее руке, она  была холодна – я это и сейчас чувствую – и казалась бы совсем безжизненной,  если бы не высвободилась из моей руки. А потом Эмли медленно поднялась со стула  и, подойдя с другой стороны к своему дяде, молча и все еще дрожа, припала к его  груди.    

– У  нее такое любящее сердечко, что ему не под силу это горе, – сказал мистер  Пегготи, приглаживая своею большой заскорузлой рукой ее пышные волосы. –  Оно и натурально, мистер Дэви, что молодые непривычны к таким вот испытаниям и  вдобавок робки, как моя птичка… оно и натурально!    

Она еще  крепче прильнула к нему, но не подняла головы, не проронила ни слова.    

– Время  уже позднее, моя милая, – сказал мистер Пегготи, – а вот и Хэм  пришел, чтобы отвести тебя домой. Ну, ступай с ним – у него тоже любящее  сердце. Ну, как же, Эмли? Ну, как, моя красоточка?    

Звук ее  голоса не коснулся моего слуха, но мистер Пегготи наклонил голову, как бы  прислушиваясь, а затем сказал:    

– Позволить  тебе остаться с дядей? Да неужто ты об Этом меня просишь? С дядей остаться, моя  птичка? Да ведь твой муж – он скоро будет твоим мужем – ждет, чтобы отвести  тебя домой! Ну, кто бы мог подумать, что эта малютка прилепится к такому  заскорузлому старику, как я! – сказал мистер Пегготи, с невыразимой  гордостью озирая нас обоих. – Но в ее сердце больше любви к дяде, чем соли  в море… глупенькая Эмли!    

– И  Эмли права, мистер Дэви! – заявил Хэм. – Раз Эмли этого хочет, да к  тому же она так встревожена и напугана, я ее оставлю здесь до утра. Да уж и сам  останусь!    

– Э  нет! – возразил мистер Пегготи. – Это не годится… чтобы женатый  человек, или почти что женатый, взял да и пропустил рабочий день. Не годится и  так – днем работать, а ночью ухаживать за больным! Ступай домой и ложись спать.  За Эмли не тревожься, о ней здесь позаботятся, уж я-то знаю.    

Хэм дал  себя уговорить и взялся за шапку. Даже когда он поцеловал Эмли – я не видел,  как он к ней подошел, но чувствовал, что природа наделила его сердцем  джентльмена, – она еще крепче прижалась к своему дяде, словно отстраняясь  от своего нареченного. Я бесшумно закрыл за ним дверь, чтобы ничем не нарушать  тишины, царившей в доме; когда же я вернулся, мистер Пегготи все еще с ней  разговаривал.    

– Я  поднимусь наверх и скажу твоей тетушке, что здесь мистер Дэви, и она немножко  приободрится, – говорил он. – А ты, моя милая, посиди покуда у очага  и погрей руки, они у тебя ледяные. Разве можно так бояться, принимать все так  близко к сердцу!.. Что? Ты пойдешь со мной? Ну что ж, пойдем, пойдем!.. Знаете  ли, мистер Дэви, – добавил мистер Пегготи с не меньшей гордостью, чем  раньше, – если бы ее дядю выгнали из дому и пришлось бы ему валяться в  канаве, я уверен, что она пошла бы за ним! Но скоро появится кто-то другой, да,  кто-то другой, Эмли!    

Позднее,  когда я поднялся наверх и проходил мимо двери моей маленькой комнатки, где было  темно, мне смутно почудилось, будто она лежит там, распростершись на полу. Но  была ли то она, или в комнате сгустился мрак, я и по сей день не знаю.    

У меня  было время подумать у камелька о страхе перед смертью, который испытывала  малютка Эмли, – памятуя о том, что говорил мистер Омер, я приписал этому  страху перемену, происшедшую с ней, – и, прежде чем сошла вниз Пегготи,  пока я сидел в одиночестве, прислушиваясь к тиканью часов, охваченный  торжественной тишиной, царившей вокруг, было у меня также время подумать более  снисходительно об этой ее слабости. Пегготи заключила меня в свои объятия,  призвала благословения на меня и снова и снова благодарила за то, что я принес  ей утешение в ее горе (таковы были ее слова). Потом она умоляла меня пойти  наверх, всхлипывая, говорила, что мистер Баркис всегда любил меня и восхищался  мною и часто вспоминал обо мне, пока был в сознании, и она уверена, что если он  придет в себя, то при виде меня оживится, ежели вообще может его оживить  что-нибудь на свете.    

Когда я  его увидел, мне это показалось маловероятным. Он лежал на кровати в неудобной  позе, свесив голову и руки и привалившись к сундучку, который стоил ему  стольких трудов и забот. Я узнал, что, когда он уже не в силах был сползать с  кровати, чтобы открывать его, и не в силах был всякий раз удостоверяться в его  сохранности с помощью волшебной палочки, которою пользовался как-то на моих  глазах, он потребовал, чтобы сундучок поставили на стул у кровати, и с той поры  держал его в своих объятиях днем и ночью. И сейчас его рука покоилась на нем.  Время и вселенная ускользали от него, но сундучок оставался на месте; и  последние его слова, которые он произнес (как бы поясняя), были: «Всякое  тряпье!»    

– Баркис,  миленький мой! – бодро проговорила Пегготи, наклоняясь к нему в то время,  как ее брат и я стояли в ногах кровати. – Здесь мой дорогой мальчик… мой  дорогой мальчик, мистер Дэви! Благодаря ему мы поженились, Баркис! Помнишь, ты  передавал с ним поручения? Хочешь поговорить с мистером Дэви?    

Он  оставался нем и недвижим, как сундучок, который один только и придавал его  фигуре какую-то выразительность.    

– Он  отойдет во время отлива, – сказал мне мистер Пегготи, прикрывая рот рукой.    

Слезы  стояли у меня на глазах, как и у мистера Пегготи; я шепотом повторил:    

– Во  время отлива?    

– Здесь,  на берегу, народ не помирает, покуда не сойдет вода, – сказал мистер  Пегготи. – А рождаются здесь только во время прилива – рождаются на свет,  когда вода стоит высоко. Он отойдет во время отлива. В половине четвертого  кончается отлив, прилив начнется через полчаса. Если он дотянет до начала  прилива, то, стало быть, продержится, пока вода не начнет опять спадать, и отойдет,  когда снова начнется отлив.    

Долго  оставались мы здесь, смотря на него, – проходили часы. Не берусь сказать,  какое таинственное влияние оказало на него мое присутствие, но когда, наконец,  слабым голосом он начал что-то бормотать в бреду, то, несомненно, вспоминал о  том, как отвозил меня в школу.    

– Он  приходит в себя, – сказала Пегготи. Мистер Пегготи прикоснулся к моей руке  и прошептал со страхом и благоговением:    

– Кончается  отлив, кончается и он.    

– Баркис,  миленький мой! – сказала Пегготи.    

– К.П.Баркис  – нет лучше женщины на свете! – слабым голосом воскликнул он.    

– Да  взгляни же! Вот и мистер Дэви! – сказала Пегготи, ибо он открыл глаза.    

Я только  что хотел спросить его, узнает ли он меня, как он попытался протянуть мне руку  и сказал внятно, с ласковой улыбкой:    

– Баркис  не прочь!    

Был  отлив, и он отошел вместе с водой.    

 Глава XXXI    

Утрата, еще более  тяжкая    

     

Мне  нетрудно было уступить просьбам Пегготи и остаться до тех пор, пока останки  бедного возчика не отправятся в свой последний путь в Бландерстон. Она давно  уже купила на свои собственные, сбереженные ею деньги маленький клочок земли на  нашем старом кладбище близ могилы «ее милочки», – так называла она всегда  мою мать, – и здесь они должны были покоиться.    

Мне  приятно думать, что, проводя время с Пегготи и делая для нее все возможное (в  сущности, это было очень мало), я испытывал такое удовлетворение, которое и  теперь мог бы себе только пожелать. Но боюсь, что еще большую радость,  эгоистическую и профессиональную, я получил, когда взял на себя заботу о  завещании мистера Баркиса и разъяснял его содержание.    

Могу  поставить себе в заслугу, что от меня исходило предложение поискать завещание в  сундучке. После недолгих поисков его нашли в сундучке, на дне лошадиной торбы,  где (кроме сена) были обнаружены: старые золотые часы с цепочкой и печатками,  которые мистер Баркис носил в день свадьбы и которых ни до, ни после этого  никто не видел; серебряная затычка в форме ноги, которой он уминал табак в  трубке; игрушечный лимон, наполненный крохотными чашечками и блюдечками, –  по моим догадкам, мистер Баркис купил его в подарок мне, когда я был ребенком,  а потом не нашел в себе духу расстаться с ним; восемьдесят семь с половиной  гиней – гинеями и полугинеями; двести десять фунтов новехонькими банкнотами;  несколько квитанций на акции Английского банка; старая подкова, фальшивый  шиллинг, кусок камфары и устричная раковина. Судя по виду сей последней,  старательно отполированной и отливавшей с внутренней стороны всеми цветами  радуги, я заключил, что мистер Баркис имел некоторое представление о  жемчужинах, но к какому-либо твердому понятию так и не пришел.    

В  течение многих лет мистер Баркис брал с собой этот сундучок во все свои  поездки. Чтобы не привлекать к нему внимания, он прибег к такой выдумке:  сундучок-де принадлежит «мистеру Блекбою» и «оставлен на хранении у Баркиса до  востребования»; эту небылицу он старательно запечатлел на крышке, но теперь  буквы едва можно было разобрать.    

Я  убедился, что все эти годы он, тайно накапливая деньги, преследовал благую  цель. После него осталось почти три тысячи фунтов. Проценты с одной тысячи он  завещал в пожизненное пользование мистеру Пегготи; по смерти его капитал  надлежало разделить поровну между Пегготи, малюткой Эмли и мной или теми из  нас, кто останется в живых. Все прочее имущество он завещал Пегготи, назначая  ее своей наследницей и единственной исполнительницей его последней воли и завещания.    

Я  чувствовал себя настоящим проктором, когда со всеми церемониями читал этот  документ и неоднократно разъяснял его по пунктам заинтересованным сторонам. Тут  мне пришло в голову, что Докторс-Коммонс имеет больше значения, чем я  предполагал. С величайшим вниманием я изучил завещание, объявил, что оно  составлено безусловно по всем правилам, сделал две-три пометки карандашом на  полях и сам подивился, какими познаниями я обладаю.    

Неделю  до похорон я провел за этим глубокомысленным занятием, составлял опись переходившего  к Пегготи имущества и приводил в порядок дела, находясь около нее, к обоюдному  нашему удовольствию, в качестве судьи и советчика по всем вопросам. Все это  время я не видел малютки Эмли, но мне сказали, что через две недели состоится  скромная свадьба.    

Я  присутствовал на похоронах не в полном параде, если можно так выразиться. Я  хочу сказать, что на мне не было черного плаща и развевающихся лент – этого  пугала для птиц; в Бландерстон я отправился пешком, спозаранку, и уже ждал на  кладбище, когда прибыл гроб, провожаемый только Пегготи и ее братом.  Сумасшедший джентльмен взирал на нас из маленького оконца моей комнаты;  младенец мистера Чиллипа крутил своей тяжелой головой и таращил выпученные  глаза на священника, выглядывая из-за плеча няньки; мистер Омер пыхтел на  заднем плане; никого больше не было, все свершилось очень тихо. С часок мы  побродили по кладбищу и сорвали несколько молоденьких листочков с дерева над  могилой моей матери.    

Тут меня  охватывает страх. Облако нависает вдали над городом, к которому я в одиночестве  направляю свои стопы. Я боюсь приблизиться к нему. Я не в силах думать о том,  что произошло в ту памятную ночь, о том, что надвинется снова, если я продолжу  рассказ.    

Но ведь  хуже не станет, если я об этом напишу, и не станет лучше, если рука моя  откажется писать. Это свершилось. Не стереть того, что свершилось. И изменить  ничего нельзя.    

На  следующий день моя старая няня уезжала со мной в Лондон, по делу о завещании.  Малютка Эмли проводила этот день у мистера Омера. Все мы должны были  встретиться в тот вечер в старом баркасе. Хэм в обычный час приведет Эмли. Я не  спеша приду пешком. Брат и сестра вдвоем возвратятся с кладбища и под вечер  будут нас поджидать у камелька.    

Я  расстался с ними у калитки, где в былые дни мне виделся Стрэп, отдыхавший с  пожитками Родрика Рэпдома, и, вместо того чтобы вернуться в город, прошелся по  дороге в Лоустофт. Потом я повернул назад и направился в Ярмут. Пообедал я в  приличной харчевне в одной-двух милях от переправы, о которой упоминал раньше,  а когда добрался до нее, день уже угасал и наступил вечер. К тому времени полил  дождь, дул сильный ветер, но за облаками пряталась полная луна, и было не совсем  темно.    

Вскоре я  очутился неподалеку от дома мистера Пегготи и увидел свет, струившийся из окна.  Ноги вязли в сыром песке, и, с трудом пройдя несколько шагов, я приблизился к  двери и вошел в дом.    

Там было  очень уютно. Мистер Пегготи выкурил уже свою вечернюю трубку, и шли приготовления  к ужину. Ярко пылал огонь, зола была выметена, стоял на старом месте сундучок,  ожидая малютку Эмли. Снова сидела на своем старом месте Пегготи, и вид у нее  был такой (если бы не траурное ее платье), как будто она отсюда не уходила.  Вновь рядом с нею стояла рабочая шкатулка с собором св. Павла на крышке,  сантиметр в коттедже и огарок восковой свечи, словно их никогда отсюда не  убирали. Миссис Гаммидж, кажется, потихоньку ворчала в своем прежнем уголке и,  следовательно, тоже была такой, как всегда.    

– Вы  пришли первым, мистер Дэви, – с сияющей физиономией сказал мистер  Пегготи. – Снимайте поскорее пальто, сэр, если оно промокло.    

– Благодарю  вас, мистер Пегготи, – ответил я, отдавая ему пальто, чтобы он его  повесил. – Оно не промокло.    

– И  то правда! – сказал мистер Пеготи, щупая мои плечи. – Сухой как  щепка. Присаживайтесь, сэр. Незачем вам говорить: добро пожаловать, но все равно,  говорю от всей души: добро пожаловать!    

– Благодарю  вас, мистер Пегготи, я знаю, что вы мне рады. Ну, Пегготи, а ты как поживаешь,  моя старушка? – спросил я, целуя ее.    

– Ха-ха! –  засмеялся мистер Пегготи, подсаживаясь к нам, и с присущим ему добродушием потер  руки, чувствуя облегчение после недавних забот. – Я уж ей говорю, сэр: нет  другой женщины на свете, у которой может быть на душе спокойнее, чем у нее!  Свой долг перед покойным она исполнила, и покойник это знал. И покойник сделал  для нее все, что полагается, и она для покойника сделала все, что полагается,  и… и… все в порядке!    

Миссис  Гаммидж застонала.    

– Веселей,  мамаша! – воскликнул мистер Пегготи (но, посмотрев на нас украдкой, он  покачал головой, очевидно понимая, что недавнее событие могло вызвать в памяти  событие давно минувшее). – Не падай духом! Хоть чуточку развеселись, там  увидишь, как веселье само собой придет!    

– Не  ко мне, Дэниел! – возразила миссис Гаммидж. – Ко мне ничего само  собой не придет, и оставаться мне одинокой и осиротелой!    

– Да  нет же… – сказал мистер Пегготи, успокаивая скорбящую.    

– Ох,  не говори, Дэниел! – отозвалась миссис Гаммидж. – Не годится мне жить  с теми, кому оставлены деньги. Все против меня. Лучше вам от меня избавиться.    

– Да  как же бы я мог тратить деньги без тебя? – серьезным тоном начал увещевать  ее мистер Пегготи. – О чем это ты толкуешь? Да разве теперь ты мне нужна  меньше, чем прежде?    

– Я  всегда знала, что здесь во мне не нуждаются! – возопила, жалобно хныча,  миссис Гаммидж. – А сейчас мне это и сказали! Да как я могла надеяться,  что во мне нуждаются, когда я женщина одинокая, осиротелая и всем вам стою  поперек дороги.    

Очевидно,  мистер Пегготи был весьма недоволен собой за то, что произнес речь, которую можно  было истолковать столь дурно, но ответить помешала ему Пегготи, Дернув его за  рукав и покачав головой. В течение нескольких секунд он в полном расстройстве  чувств смотрел на миссис Гаммидж, затем перевел взгляд на голландские часы,  встал, снял нагар со свечи и поставил ее на окно.    

– Ну,  вот! – весело сказал мистер Пегготи. – Вот оно как, миссис  Гаммидж! – Миссис Гаммидж тихонько застонала. – Окно, по обычаю  нашему, освещено! Вы удивляетесь, для чего это делается, сэр? Да ведь это для  нашей малютки Эмли. Видите ли, как наступят сумерки, так дорога-то становится  не очень светлой и веселой… И если я прихожу к тому часу, когда Эмли  возвращается домой, я ставлю свечу на окно. Вот тут-то, видите ли, две цели  достигнуты, – добавил мистер Пегготи, с сияющей физиономией наклоняясь ко  мне. – Сначала Эмли говорит: «А вот и мой дом!» Вот что она говорит. А  потом она говорит: «И дядя мой дома!» Потому, если бы не было меня дома, я бы  не выставил свечи.    

– Экий  ты младенец! – сказала Пегготи; и если она и в самом деле так думала, то,  пожалуй, любила его за это еще больше.    

– Ну,  кто его знает! – возразил мистер Пегготи; он стоял, широко расставив ноги,  и с довольным видом потирал их обеими руками, посматривая то на нас, то на  огонь в очаге. – Не очень-то я похож по виду на младенца.    

– Не  особенно, – согласилась Пегготи.    

– О  да, – засмеялся мистер Пегготи. – По виду не очень-то похож, но… коли  подумать… да, господи помилуй, не все ли мне равно! А теперь я вам вот что  скажу: когда случается мне пойти да поглядеть на хорошенький домик нашей  Эмли. – Ах, провалиться мне на этом месте! – неожиданно и весьма  энергически воскликнул мистер Пегготи. – Ну, вот. Как бы это получше  сказать? Я будто чувствую, что самая маленькая вещичка там – все равно что она  сама. Беру я эту вещичку и кладу ее на место, и так, знаете ли, осторожно, как  будто это наша Эмли. И то же самое с ее шляпками и другими вещами. Я бы не  стерпел, если бы с ними обращались грубо – никак бы не стерпел! Вот вам и младенец,  с виду похожий на большущего морского ежа! – воскликнул мистер Пегготи,  закончив свою торжественную речь оглушительным хохотом.    

Засмеялись  и мы с Пегготи, но не так громко.    

– А  дело-то вот какое, – с восторженной миной продолжал мистер Пегготи, снова  потерев ноги, – еще в ту пору, когда она была совсем малютка, едва доросла  мне до колена, мы с ней, знаете ли, играли в разные игры и воображали, будто мы  и турки, и французы, и акулы, и всякие там иностранцы… да, господи помилуй, и  львы, и киты, и – невесть что еще… вот я, знаете ли, и привык. А возьмем хоть  вот эту свечу! – Мистер Пегготи радостно указал на нее рукой. – Уж  я-то знаю: когда Эмли выйдет замуж и уйдет отсюда, я буду выставлять эту свечу  точь-в-точь по-старому. Уж я-то знаю: когда я буду сидеть тут по вечерам (а где  же мне и жить, господи помилуй, как не здесь, какое бы наследство я ни получил!)  в те дни, когда ее здесь не будет или я туда к ней не пойду, я буду ставить  свечу на окно, сидеть у очага и воображать, будто я ее поджидаю, точь-в-точь  как поджидаю сейчас. Вот вам и младенец, похожий с виду на морского ежа! –  воскликнул мистер Пегготи, снова захохотав. – Да вот и теперь, сию минуту,  когда я смотрю, как горит свеча, я себе говорю: «Эмли на нее смотрит. Она  сейчас придет!» Вот вам и младенец, с виду похожий на морского ежа! А я не ошибся, –  добавил мистер Пегготи, оборвав свой смех и захлопав в ладоши, – вот и  она!    

Но это  был только Хэм. Должно быть, дождь усилился с тех пор, как я пришел, потому что  Хэм был в большой клеенчатой шляпе, надвинутой на глаза.    

– Где  Эмли? – спросил мистер Пегготи.    

Хэм  мотнул головой, словно давая понять, что она осталась снаружи. Мистер Пегготи  взял свечу с окна, снял с нее нагар, поставил ее на стол и принялся размешивать  угли в очаге, а тем временем Хэм, все еще стоявший на прежнем месте, сказал  мне:    

– Мистер  Дэви, выйдите-ка на минутку, посмотрите, что мы с Эмли хотим вам показать.    

Мы  вышли. Он пропустил меня вперед, и я с удивлением и испугом заметил, что он  смертельно бледен. Он быстро вытолкнул меня наружу и закрыл за нами дверь. 3а  нами двумя.    

Что  случилось?    

– Мистер  Дэви…    

О,  несчастный, как горько он зарыдал!    

Я  оцепенел при виде такого горя. Не знаю, о чем я тогда подумал, чего ужаснулся.  Я мог только смотреть на него.    

– Хэм!  Бедный мой Хэм! Ради бога, скажите мне, что случилось!    

– Моя  любовь, мистер Дэви… радость и надежда моего сердца… Ради нее я готов был  отдать жизнь, отдал бы и теперь… она ушла!    

– Ушла!    

– Эмли  убежала! О мистер Дэви, подумайте, как она убежала, если я молю сейчас  милосердного бога убить ее (а она мне дороже всего на свете), только бы не дать  ей дойти до бесчестья и погибели!    

Его  лицо, обращенное к затянутому облаками небу, его крепко стиснутые дрожащие  руки, его страдальческий вид остаются и по сей день в моих воспоминаниях  неразрывно связанными с этим пустынным берегом. Здесь всегда ночь, и он –  единственное живое существо на берегу.    

– Вы  человек ученый, вы знаете, как лучше поступить, – торопливо продолжал  он. – Что мне сказать там, дома? Мистер Дэви, как объявлю я об этом ему?    

Я  увидел, что дверь приоткрывается, и инстинктивно сделал попытку придержать  щеколду, чтобы выиграть время. Слишком поздно! Мистер Пегготи высунул голову, и  никогда не забыть мне, как изменилось его лицо, едва он увидел нас, –  никогда, хотя бы я прожил пятьсот лет.    

Помню  громкий стон и крик, помню женщин, бросившихся к нему, и вот мы все стоим в комнате.  У меня в руке записка, которую дал мне Хэм. А у мистера Пегготи расстегнут  жилет, волосы взъерошены, лицо и губы совсем белые, и кровь тоненькой струйкой  стекает по его груди (вероятно, она брызнула у него изо рта); он пристально  смотрит на меня.    

– Читайте,  сэр, – тихим, дрожащим голосом сказал он. – Медленно, прошу вас. Не  знаю, смогу ли я понять…    

Среди  мертвой тишины я стал читать закапанное слезами письмо:    

– "Когда  ты, любящий меня гораздо больше, чем я того заслуживала даже в то время, когда  мое сердце было невинно, получишь это письмо, я буду очень далеко".    

– Я  буду очень далеко, – медленно повторил он. – Постойте! Эмли очень  далеко. Читайте!    

– "Когда  я покину завтра утром мой любимый дом-любимый дом… о да, мой любимый дом…"    

Письмо  было написано, судя по пометке, вчера вечером.    

– "…я  его покину, чтобы никогда не возвращаться, если он не привезет меня сюда  настоящей леди. Ты найдешь это письмо спустя много часов завтра вечером. О,  если бы ты знал, как разрывается у меня сердце! Если бы ты, которому я  причинила такое зло, что никогда не простить тебе меня, если бы ты только мог  знать, как я страдаю! Но я слишком большая грешница, чтобы писать о себе. Пусть  утешит тебя мысль, что я такая плохая. Ради господа бога скажи дяде, что  никогда еще я так горячо не любила его, как теперь. Ох, не вспоминай о том, как  вы все были ласковы и добры ко мне… не вспоминай о том, что мы с тобой должны  были пожениться, но постарайся думать обо мне так, как будто я умерла, когда  была маленькой, и меня где-то похоронили. Молю небеса, которых я недостойна,  сжалиться над моим дядей! Скажи ему, что я никогда еще не любила его так  горячо. Будь ему утешением. Полюби какую-нибудь честную девушку, которая будет  верна тебе и достойна тебя, а для дяди станет тем, чем была когда-то я. И пусть  в вашей жизни не будет иного позора, чем тот, который принесла вам я! Да  благословит бог всех вас! Я часто буду на коленях молить бога за вас. Если он  не привезет меня назад настоящей леди и я не смогу больше молиться за себя, я  буду молиться за вас. Мой прощальный нежный привет дяде. Мои последние слезы и  последняя моя благодарность дяде!"    

Это было  все.    

Я давно  уже перестал читать, а мистер Пегготи все стоял и смотрел на меня. Наконец я  решился взять его за руку и, как мог, стал умолять, чтобы он попытался овладеть  собой. Он ответил: «Благодарю вас, сэр, благодарю вас», – и не  пошевельнулся.    

Хэм  заговорил с ним. Мистер Пегготи почувствовал его скорбь и стиснул ему руку, но  продолжал стоять все в той же позе, и никто не смел его потревожить.    

Наконец  он медленно, словно оторвавшись от какого-то видения, отвел глаза от моего лица  и обвел взглядом комнату. Потом тихим голосом сказал:    

– Кто  этот человек? Я хочу знать его имя.    

Хэм  взглянул на меня, и я пошатнулся словно от удара.    

– Ты  кого-то подозреваешь? – спросил мистер Пегготи. – Кто он?    

– Мистер  Дэви! – взмолился Хэм. – Выйдите на минутку, а я скажу ему то, что  должен сказать. Не годится вам это слушать, сэр.    

Снова я  пошатнулся. Опустившись на стул, я попытался что-то ответить, но язык у меня онемел,  а в глазах помутилось.    

– Я  хочу знать его имя! – снова услышал я.    

– Последнее  время… – заикаясь, начал Хэм, – сюда наезжал… один человек, слуга. И  еще бывал здесь один джентльмен. Они были заодно.    

Мистер  Пегготи по-прежнему стоял неподвижно, но теперь он смотрел на Хэма.