1 2 3 4 5 6 7 8 
— А мы привяжем себя к машине, — хладнокровно заявила Амелия. — Тогда уж наверняка не свалимся.
    
— И все-таки…
    
— У тебя есть какие-нибудь другие предложения? — перебила она.
   
   
    
     
3
    
    
Мы быстро покончили с приготовлениями и были готовы выступить в поход едва рассвело.
    
Должен признаться, я изрядно сомневался в успехе нашего грандиозного предприятия, да и мистер Уэллс, мне кажется, отчасти разделял мои опасения. По-видимому, одна лишь Амелия не ведала сомнений, напротив, она даже вызвалась метать гранаты. Надо ли говорить, что об этом я не пожелал и слышать, но факт остается фактом: в то утро из нас троих одна Амелия излучала оптимизм и веру в победу. Встала она раньше всех и наготовила впрок сандвичей, чтобы можно было не возвращаться к обеду, и вдобавок оборудовала машину пространства пристежными поясами, которые смастерила из брючных ремней.
    
Мы уже собирались тронуться в путь, когда Амелия неожиданно вышла из лаборатории, предоставив нам с мистером Уэллсом недоуменно взирать друг на друга. Впрочем, она тут же вернулась с саквояжем в руке.
    
Я не без интереса взглянул на саквояж, но не сразу признал в нем свою собственность. Амелия поставила саквояж на пол и расстегнула замок. Внутри, бережно завернутые в упаковочную бумагу, лежали три пары автомобильных очков — те самые, что я привез сюда в день, когда приехал по приглашению сэра Уильяма!
    
С едва приметной улыбкой Амелия протянула мне одну пару. Мистер Уэллс тоже не заставил себя просить.
    
— Превосходная мысль, мисс Фицгиббон, — произнес он. — В полете следует защитить глаза от ветра и пыли.
    
Я помог Амелии экипироваться, проследив, чтобы застежка не запуталась в волосах, как когда-то. Амелия залихватски вздернула очки на лоб.
    
— Ну вот, сегодня мы оснащены для прогулки получше, — сказала она и направилась к машине пространства.
    
Я последовал за Амелией, держа очки в руке и стараясь не предаваться воспоминаниям.
   
   
    
     
4
    
    
В тот день рейс удался на славу. Не провели мы над Темзой и нескольких минут, как Амелия в волнении указала на запад. Там, по улицам Твикенхэма, не торопясь вышагивала марсианская боевая машина. Свесив металлические щупальца, она переходила от дома к дому и, очевидно, выискивала уцелевших жителей. Если судить по пустой сети, притороченной позади платформы, «улов» у марсианина был небогатый. Представлялось просто невероятным, чтобы в этих городах, разоренных дотла, уцелела хоть одна живая душа. С другой стороны, мы-то сами в добром здравии, и точно так же, вполне возможно, какая-то горстка людей цепляется за жизнь, прячась по подвалам и погребам…
    
Соблюдая всемерную осторожность, мы сделали несколько кругов над зловредной машиной; нами вновь овладело то же самое чувство беспокойства, что и накануне.
    
— Пожалуйста, поднимите машину повыше, — обратилась Амелия к мистеру Уэллсу. — Надо выбрать самый выгодный курс сближения.
    
Я извлек из ящика очередную гранату и держал ее наготове. Треножник остановился у какого-то дома и полез одним из длинных членистых щупалец в окно на верхнем этаже.
    
Мистер Уэллс затормозил машину пространства футах в пятидесяти над платформой. Амелия надвинула очки на глаза и посоветовала нам сделать то же. Мы послушались. Марсианин по-прежнему не шевелился, лишь слегка подрагивали щупальца.
    
— Все готово, сэр, — сказал я и выдернул чеку.
    
— Хорошо, — отозвался мистер Уэллс. — Отключаю поле… Огонь!
    
Не успел он договорить, как мы испытали пренеприятное ощущение, будто рама под нами опрокинулась, а желудок вывернулся наизнанку. В ушах засвистел воздух — под действием силы тяжести мы пикировали на треножник. И тут я — была не была — метнул в марсианина гранатой.
    
— Отбомбились! — прокричал я, и в то же мгновение нас тряхнуло снова, и падение прекратилось.
    
Мистер Уэллс поколдовал над рычагами — и мы взмыли вверх, одновременно погружаясь в сверхъестественную тишину. Обернувшись и затаив дыхание, мы ждали взрыва — и дождались. Гранату я бросил метко: на крыше платформы в безмолвии расцвел пышный огненный цветок.
    
Чудовище, хоть и было застигнуто врасплох, отреагировало на нападение с поразительной резвостью. Башня отшатнулась от окна, и из недр платформы в мгновении ока вынырнул ствол теплового орудия. Колпак над платформой описал полный круг — чудовище искало своего обидчика. Когда рассеялась окутавшая крышу в момент взрыва мглистая пелена, мы увидели рваную дыру. Вероятно, взрывом повредило и находящийся внутри двигатель: боевая машина утратила былую плавность и быстроту хода, откуда-то повалил плотный зеленый дым.
    
Вспыхнул и беспорядочно заметался из стороны в сторону тепловой луч. Треножник сделал три шага вперед, помедлил и качнулся, словно пьяный. Луч скользнул по близлежащим домам, отчего они сразу же превратились в горящие факелы.
    
И тут вражескую машину вдруг заволокло вихрем ослепительно-зеленого пламени, и она взорвалась. По-видимому, граната все же задела сердце тепловой установки.
    
В тишине и безопасности четвертого измерения мы восприняли гибель марсианина как событие беззвучное и загадочное. От машины, только что сеявшей смерть и разрушение, во все стороны брызнули осколки, одна из ног-опор оторвалась и, кувыркаясь, отлетела прочь, а сама платформа рассыпалась сотнями кусков по крышам Твикенхэма. И, да не покажется это странным, подобное зрелище меня ничуть не окрылило. То же могу с уверенностью сказать и о своих спутниках: Амелия спокойно созерцала искореженный металл, минуту назад бывший орудием войны, а мистер Уэллс ограничился словами:
    
— Вижу новую цель.
    
Еще одна боевая машина размашисто шагала на юг, по направлению к Моулси. Мистер Уэллс переключил рычаги, и мы понеслись навстречу следующей мишени.
    
К полудню на нашем боевом счету было в общей сложности четыре марсианина: трое в треножниках и один в кабине многоногого экипажа. Четырежды мы проводили атаку без опасности для себя, застигая намеченное к уничтожению чудовище врасплох. И все же наши подвиги не прошли незамеченными: многоногий экипаж мы обнаружили в ту минуту, когда он мчался к треножнику, взорванному в Твикенхэме. Отсюда мы сделали вывод, что между марсианами, по-видимому, налажена хитроумная система сигнализации (мистер Уэллс предположил, что это телепатическая связь, но мы с Амелией, насмотревшись на достижения марсианской науки, допускали возможность использования какого-то технического устройства). Во всяком случае, после наших вылазок марсиане порядком засуетились. Летая взад-вперед над долиной, мы заметили, что к нам со стороны Лондона приближается сразу несколько треножников, и поняли, что в этот день не испытаем недостатка в мишенях.
    
Однако после того, как мы разделались с четвертым марсианином, Амелия предложила передохнуть и отведать прихваченных с собой сандвичей.
    
В тот момент мы все еще парили над боевой машиной, которую перед тем атаковали. Атака эта была во многом не похожа на предыдущие. Марсианина мы обнаружили стоящим в одиночестве на опушке Ричмонд-парка лицом к юго-западу. Три опоры треножника были плотно сдвинуты, грозные щупальца свиты клубком, и мы сперва заподозрили, что в машине никого нет. Но когда подлетели поближе и снизились до уровня многогранных бойниц-иллюминаторов, то на мгновение увидели огромные глаза-тарелки, устремленные на Кингстон.
    
Мы действовали без излишней поспешности — я уже поднакопил опыт и сумел поразить цель с отменной точностью. Граната прорвалась прямо в кабине, где находилось чудовище: взрывом выворотило часть металлической обшивки и, надо думать, прикончило марсианина на место, но генератор тепла, по всей вероятности, не пострадал. Башня слегка накренилась набок, изнутри повалил легкий дымок, но утверждать, что она вышла из строя, я бы ли решился.
    
Мистер Уэллс отвел машину пространства на почтительное расстояние от треножника и остановил почти над самой землей. Отключать поле мы по единодушному соглашению не стали: зеленый дымок все-таки внушал опасения, что генератор рано или поздно взорвется. Именно тут, если можно так выразиться, под сенью подбитого колосса, мы и устроили свой пикник, пожалуй, один из самых экстравагантных, которые когда-либо затевались на холмистой территории Ричмонд-парка.
    
Подкрепившись, мы собрались было в дальнейший путь, когда мистер Уэллс обратил внимание, что на горизонте появился еще один марсианский треножник. Вновь прибывший торопливо шагал прямо на нас, явно намереваясь расследовать увечье, причиненное его собрату.
    
Нам, собственно, ничто не грозило, но с общего согласия мы поднялись в воздух, чтобы в любой момент быть готовыми нанести пришельцу неожиданный удар. Наша вера в себя окрепла: имея за плечами четыре победы, мы убедились в безотказности своей методики. Однако, поднявшись над деревьями и внимательно оглядев приближающийся треножник, мы не могли не заметить, что тепловое орудие изготовлено к бою, а щупальца развернуты навстречу неведомому противнику. Очевидно, управляющее треножником чудовище знало о том, что некто или нечто успешно нападает на других марсиан, и было преисполнено решимости постоять за себя.
    
Зависнув на безопасном расстоянии, мы наблюдали, как треножник вплотную приблизился к пострадавшему и принялся осматривать пробоины.
    
— Попробуем разгромить его, мистер Уэллс? — спросил я.
    
Наш пилот помолчал, наморщив лоб над очками.
    
— Эта тварь начеку, — ответил он наконец. — Очень велик риск случайно угодить под тепловой луч.
    
— Тогда поищем другую мишень, — не унимался я.
    
Тем не менее мы задержались еще минут на пять в надежде на то, что марсианин хоть ненадолго ослабит бдительность и мы успеем атаковать его. Казалось, чудовище всецело сосредоточено на изучении ущерба, причиненного собрату-треножнику, однако тепловое орудие не прекращало вращаться над платформой, а металлические щупальца — нервно сжиматься и разжиматься.
    
В конце концов мы неохотно заложили вираж и направились на запад. Но и в полете мы с Амелией то и дело оглядывались, чтобы посмотреть, что там поделывает настороженный марсианин. И только когда между нами легло не менее полумили, мы неожиданно убедились, что брошенная граната все-таки задела какие-то жизненно важные части генератора. Нас нагнал гигантской силы взрыв — и вторая боевая машина, стоявшая рядом с погибшей, пошатнулась, попятилась и безжизненной грудой металла рухнула на землю.
    
Вот так по милости фортуны мы уничтожили пятого за один день марсианина.
   
   
    
     
6
    
    
Изрядно подбодренные успехом, мы продолжили поиски, хоть теперь нашу браваду и умеряла осторожность. Как справедливо указал мистер Уэллс, нашей задачей было уничтожить не марсианские боевые машины, а чудовищ как таковых. Боевая машина проворна и как нельзя лучше вооружена, и пусть даже, подорвав ее, мы тем самым наверняка убиваем водителя, — не легче ли истреблять приземистые многоногие экипажи, где монстров сверху не защищает броня? Вот почему мы решили сосредоточить внимание на более мелких целях.
    
Тот день оказался днем непревзойденного успеха. Один лишь раз нам не удалось убить марсианина с первого же захода, и то потому, что я впопыхах забыл выдернуть чеку. Зато со второй попытки чудовище было казнено решительно и эффектно.
    
Вечером, когда мы наконец вознамерились вернуться в дом сэра Рейнольдса, на нашем боевом счету значилось не много не мало одиннадцать ненавистных тварей. Если наши догадки верны и с каждым снарядом на Землю прибыло пять чудовищ, значит, мы разделались более чем с пятой частью всей армады!
    
Мы отошли ко сну, преисполненные оптимизма, а наутро погрузили в машину пространства новый запас снарядов и опять ринулись в бой.
    
К своему немалому удивлению, мы обнаружили, что марсиане извлекли из наших вчерашних действий определенный урок. Теперь многоногие экипажи передвигались не иначе как в сопровождении треножника. Но мы уже настолько уверовали в свой боевой опыт и собственную неуязвимость, что решили: пусть так, у нас отныне в каждой атаке появятся две цели вместо одной! Мы не только не отказалась от нападения, но, напротив, подготовили его с величайшей тщательностью, устремились с высоты в пике, как сокол на дичь и были вознаграждены тем, что боевая машина разлетелась вдребезги. А уж догнать и уничтожить многоногий наземный экипаж было проще простого.
    
Несколько позже мы точно таким же образом разделались еще с двумя марсианами, но на том наши достижения и кончились. (Один экипаж мы пропустили безнаказанно, поскольку он вез десятка два, если не больше, пленников). Четыре — цифра не столь внушительная, как одиннадцать, но мы все равно считали, что поработали не даром, а потому и на этот раз легли спать в приподнятом настроении.
    
Третий день охоты выдался неудачным — нам не встретился ни один марсианин. Мы расширили район поисков до обугленной вересковой пустоши под Уокингом, но тщетно: ни в яме, ни в снаряде не осталось ни марсиан, ни привезенных ими технических приспособлений. К тому же мистер Уэллс заметно загрустил при виде разоренного городка, и это напомнило нам о том, как внезапно пришлось ему разлучиться с женой.
    
— Если угодно, сэр, слетаем в Лезерхэд, — предложил я.
    
Мистер Уэллс энергично замотал головой.
    
— С удовольствием дал бы себе такую поблажку, но наш удел — заниматься марсианами. С моей женой ничего не случится. Пришельцы, по-видимому, двинулись отсюда в другую сторону, на северо-восток. Будет еще время для нежной встречи.
    
Меня восхитила его самоотверженность, но позднее, вечером, Амелия шепнула мне, что заметила слезу, скатившуюся у мистера Уэллса по щеке. Наверное, решила она, мистер Уэллс в глубине души считает жену погибшей, но пока еще не готов признаться себе в утрате.
    
То ли по этой причине, то ли просто из-за неудачи все мы были в тот вечер не в духе и спать улеглись рано.
    
Следующий день закончился гораздо успешнее — нам попались два марсианина. Но, удивительное дело: обе боевые машины стояли подобие той, что мы уничтожили под Кингстоном, недвижимо и поодиночке, плотно сдвинув все три ноги. Не было даже попыток самозащиты; одно чудовище тупо нацелило тепловое орудие в небеса, другое не выдвинуло его вовсе. Разумеется, при пикировании мы соблюдали всяческие меры предосторожности, но все согласились, что эти победы дались нам с подозрительной легкостью.
    
А еще через день марсиане и вовсе исчезли из виду, и к вечеру мистер Уэллс вынес решение.
    
— Пора наконец перенести наше внимание на Лондон, — объявил он. — До сих пор мы подстерегали солдат, случайно отставших от основного строя. Теперь надлежит встретиться лицом к лицу с главными силами врага и сразиться с ними не на жизнь, а на смерть.
    
Поистине слова, достойные мужчины, хоть их и отличал существенный недостаток: в них не прозвучало даже намека на подозрение, которое, как впоследствии выяснилось, за последние три дня запало в душу каждому из нас.
   
  
  
   
    
Глава XXIV. О науке и совести
   
   
    
     
1
    
    
Наутро после вердикта мистера Уэллса мы погрузили на борт машины пространства все оставшиеся гранаты и с умеренной скоростью двинулись на Лондон. Надо ли говорить, что мы беспрестанно оглядывались по сторонам: не покажутся ли на горизонте боевые машины, — но таковых не было и в помине.
    
Сперва мы пролетели над улицами Ричмонда. Повсюду лежал темный осадок — все, что осталось от черного дыма, удушившего город. Лишь у самой реки, где красные заросли вздыбились высоченными горами, не было этого вездесущего, смахивающего на копоть порошка. К северу от Ричмонда раскинулись сады Кью; украшающая их пагода уцелела, однако бесценные плантации тропических растений почти без остатка были загублены красной травой.
    
Отсюда мы пошли на Лондон кратчайшим путем, через Мортлейк. Здесь, по соседству со знаменитой пивоварней, среди современных вилл приземлился один из марсианских снарядов и, зарываясь в землю с огромной силой, причинил постройкам неисчислимый ущерб. Я обратил внимание, что мистер Уэллс в задумчивости разглядывает эту картину, и предложил подлететь поближе. Тогда наш пилот мягко опустил машину пространства к земле, и мы провели несколько минут среди разрухи и запустения.
    
В центре ямы, разумеется, находилась пустая оболочка снаряда. Гораздо больший интерес представляли для нас улики, свидетельствующие, что по крайней мере в течение некоторого времени яма служила для марсиан своего рода опорном базой. Боевых треножников нигде не было видно, хотя рядом с зияющим кормовым люком снаряда стояли дна многоногих наземных экипажа, а неподалеку распласталась одна из паукообразных ремонтных машин. Ее бесчисленные металлические щупальца были свернуты, а сверкающий глянец полированных поверхностей начал покрываться ржавчиной.
    
Картина выглядела поразительно мирной, и я предложил приземлиться и продолжить разведку пешим ходом, но Амелия и мистер Уэллс сочли это небезопасным. Вместо этого мы медленно пролетели над ямой, храня удивленное молчание. В самом деле, тут было чему удивиться: выброшенную при падении снаряда землю марсиане уложили в высокие валы-редуты, а дно воронки выровняли, наверное, чтобы облегчить передвижение механизмов. С одной стороны ямы был сооружен пандус для многоногих экипажей.
    
Неожиданно Амелия прижала ладонь ко рту и выдохнула:
    
— Ох, Эдуард…
    
Она отвернулась — но теперь и я различил то же, что испугало ее. Миниатюрный в сравнении с нависающей над ним громадой снаряда, в тени пристроился шкаф-убийца. А кругом — кто полузасыпанный землей, кто прямо на дне воронки — лежали мертвые люди. Едва мистер Уэллс увидел эту душераздирающую сцену, как без лишних слов увел машину пространства прочь от этого ада. Однако мы успели понять, что в тени снаряда покоится сотня трупов, если не больше.
    
Отлетев от ямы на восток, мы почти сразу же очутились над серыми убогими кварталами Уондсворта. Тут мистер УЭЛЛС вновь умерил скорость и постепенно остановил машину в воздухе.
    
— Мне даже не снилось, что истребление человечества ведется с таким размахом, — сказал он, покачав головой.
    
— Мы позволили себе забыть о том, — заметил я, — что каждое чудовище ежедневно требует человеческой крови. Чем дольше мы разрешим марсианам оставаться в живых, тем дольше будет продолжаться эта страшная бойня.
    
Амелия безмолвно стиснула мою руку.
    
— Медлить нельзя, — решительно сказал мистер Уэллс. — Надо продолжать уничтожать их до тех пор, пока не прикончим всех до последнего.
    
— Но где же марсиане? — удивился я. — Мне думалось, Лондон ими кишмя кишит.
    
Мы осмотрелись — в который раз, — но единственной приметой, напоминающей о пришельцах, были одиночные столбы дыма там, где до сих пор горели дома.
    
— Ничего, отыщем, — сказал мистер Уэллс, — сколько бы времени это ни отняло.
    
— А если их уже нет в Лондоне? — спросила Амелия. — Как знать, не считают ли они свою миссию здесь завершенной? Что, если в данную минуту они разрушают Берлин или Париж?
    
Ни я, ни мистер Уэллс не могли ей ничего ответить.
    
— Нам остается одно, — заявил я, — выискивать их и умерщвлять. Если они покинули Лондон, отправимся за ними в погоню. Другого выхода у нас нет.
    
Мистер Уэллс, не скрывая раздражения, смотрел вниз, на улицы Уондсворта; этот самый безобразный из пригородов Лондона марсиане по какому-то необъяснимому капризу обошли стороной, хотя здесь, как и повсюду, было безлюдно. Потом наш пилот решительно переключил рычаги и взял курс на центр столицы.
   
   
    
     
2
    
    
Из всех переброшенных через Темзу мостов Вестминстерский менее других зарос красной травой, и мистер Уэллс совершил посадку в самой середине его проезжей части. Теперь для того, чтобы приблизиться к нам, любому марсианину пришлось бы перейти реку, а следовательно, мы могли заметить врага заблаговременно, включить машину пространства и скрыться.
    
Перед тем мы целый час летали над южными окраинами Лондона. Никакими словами не передать ужасного запустения, которому мы стали свидетелями. То, что пощадили тепловые лучи, удушил черный дым, а там, куда не добрались ни огонь, ни дым, расползлась хищная красная поросль, подминающая под себя решительно все.
    
На всем пути мы не встретили ни души, если не считать голодного изувеченного пса, который ковылял на трех лапах по улицам Лэмбета. Темза была забита мусором, там и сям виднелись опрокинутые лодчонки. Ниже Лондонского моста по прихоти прилива застряло на плаву до десятка трупов — они белели у входа в Суррейские доки, покачиваясь на волне.
    
Далее, до самого Вестминстерского моста, мы летели по известным ориентирам. Лондонский Тауэр марсиане не тронули, но его зеленые газоны превратились в карминовые джунгли. Изящные линии Тауэрского моста, который почему-то остался разведенным, также были оплетены прядями инопланетной травы. Купол собора Святого Павла возносился, невредимый, над более низкими постройками Сити. Увы, нас ждал удар: миновав собор, мы увидели в западной его стене огромнейшую дыру.
    
И вот наконец, изрядно подавленные пережитым, мы приземлились на Вестминстерском мосту. Мистер Уэллс выключил поле четвертого измерения, и мы вновь вдохнули воздух Лондона, услышали его шумы и запахи.
    
Запахов было не перечесть: непривычный и неприятный запах осадка, выпавшего после черного дыма, горьковатый металлический — красной поросли, тошнотворно-сладковатый — гниющей плоти, прохладное солоноватое дуновение реки, тяжелый дух от расплавленного летним солнцем гудрона.
    
А вот что касается шумов…
    
Над Лондоном висела тягостная тишина. Под мостом чуть слышно плескалась вода, порой к нам доносился треск и шорох красных побегов, в изобилии растущих вдоль парапета. Но ни цокота копыт, ни скрипа колес, ни криков, ни возгласов, ни стука шагов.
    
Прямо перед нами высился Вестминстерский дворец, увенчанный башней Большого Бена и неповрежденный. Стрелки часов замерли на семнадцати минутах третьего.
    
Мы сдвинули автомобильные очки на лоб и вышли из машины пространства. Амелия и я остановились у перил, глядя на Темзу выше моста. Мистер Уэллс отошел немного подальше и стал глубокомысленно созерцать поросль, заполонившую набережную королевы Виктории. Во время нашего путешествия по объятому смертью городу мистер Уэллс хранил задумчивое молчание, да и теперь, пока он одиноко стоял, всматриваясь в ленивое течение реки, плечи у него ссутулились, а лицо было исполнено печали.
    
Амелия взяла меня за руку и на мгновение прильнула к моему плечу.
    
— Эдуард, какой ужас!..
    
Я угрюмо пытался уловить вокруг хоть какой-нибудь ободряющий штрих, хоть какой-нибудь намек на жизнь, но повсюду царили опустошение и тишина. Никогда прежде не доводилось мне видеть над Лондоном столь ясное, непрокопченное небо; но можно ли считать это достаточным утешенном, когда в руины повергнута одна из величайших столиц мира?
    
— Скоро то же самое будет повсюду, — тихо произнесла Амелия. — Мы полагали, что сумеем одолеть марсиан. Мы заблуждались, хоть и умертвили жалкую горстку. Труднее всего смириться с мыслью, что все это — дело наших рук. Это мы с тобой, Эдуард, навлекли на мир такую беду.
    
— Нет, — отозвался я без промедления. — Нам не в чем себя упрекнуть.
    
Я ощутил, как напряглась в ней каждая жилка.
    
— Мы не вправе сложить с себя вину.
    
— Послушай, — сказал я, — марсиане начали бы вторжение на Землю независимо от того, приняли бы мы с тобой участие в нем или нет. Мы видели, с каким размахом они задумывали свое нашествие. Утешайся тем, что до Земли долетели только десять снарядов. Затеянное тобой восстание помешало чудовищам полностью претворить свои замыслы в жизнь. То, что мы наблюдаем вокруг, ужасно, но, пойми, могло быть еще хуже.
    
— Наверное, ты прав.
    
Однако, помолчав некоторое время, она продолжала:
    
— Эдуард, мы должны, мы обязаны вернуться на Марс. Пока чудовища сохраняют власть над этой планетой, земляне не вправе ни на секунду ослабить бдительность. Чтобы попасть туда снова, у нас есть машина пространства — ведь если удалось смастерить такую машину в спешке, в исключительных обстоятельствах, то можно будет создать и другую, гораздо более мощную, способную вместить, скажем, тысячу солдат. Я ведь обещала марсианскому народу вернуться. Пришла пора сдержать обещание.
    
Вслушиваясь в слова Амелии, я понял, что обуревавшие ее на Марсе страсти уступили место спокойной решимости.
    
— Настанет день, и мы вернемся на Марс, — сказал я. — Иного выхода я и сам не вижу.
    
На время разговора оба мы забыли про мистера Уэллса, но сейчас наш друг-философ повернулся и медленно направился в нашу сторону. Я обратил внимание, что за те минуты, пока он был предоставлен самому себе, в его внешности произошли разительные перемены. С плеч у него точно свалилась тяжелая ноша, глаза сызнова обрели блеск.
    
— У вас обоих разнесчастный вид! — воскликнул он. — А между тем для этого нет никаких оснований. Мы свое дело сделали. Марсиане никуда не уходили, они по-прежнему в Лондоне. Битва завершена, и мы победили!
   
   
    
     
3
    
    
Услышав столь неожиданное заявление, мы с Амелией в недоумении уставились на мистера Уэллса. А он подошел к машине пространства, поставил ногу на железную раму и, взявшись за лацканы сюртука, повернулся к нам лицом и прокашлялся.
    
— Это была война миров, — заговорил мистер Уэллс ясным, звенящим голосом. — Наша ошибка в том, что мы воспринимали эту войну как войну разумов. Мы не могли не видеть чудовищного обличья пришельцев, но, завороженные их коварством, отвагой и способностью к осмысленным действиям, относились к ним, в сущности, как к людям. Во всяком случае, поначалу мы и воевали с ними как с людьми — и, естественно, потерпели поражение. Наши лучшие полки были разгромлены, наши города сожжены, дома сравнены с землей. И тем не менее смею утверждать, что марсиане овладели лишь ничтожным клочком планеты. Как только мы немного придем в себя, обнаружится, что под властью чудовищ находится территория не свыше нескольких сотен квадратных миль. Но, повторяю, пусть поле сражения оказалось совсем небольшим, эта была война миров. Прилетев па Землю столь опрометчиво, марсиане просто не понимали, за что берутся.
    
— Сэр, — вмешался я, — если вы надеетесь на союзников, то где они? К нам на помощь не подоспела ни одна армия, разве что ее тоже разгромили в мгновение ока.
    
Мистер Уэллс нетерпеливо отмахнулся.
    
— Я говорю не об армиях, Тернбулл, хотя, дайте срок, они придут сюда, как придут и корабли, груженные зерном, и поезда с товарами первой необходимости. Нет, подлинные наши союзники окружают нас повсюду, но они невидимы точь-в-точь как были невидимы мы в машине пространства!
    
Я невольно поднял глаза к небу, почти ожидая, что оттуда явится еще одна машина, такая же, как наша.
    
— Взгляните на красную растительность, Тернбулл! — Мистер Уэллс показал на побеги, вьющиеся в нескольких шагах от того места, где он стоял. — Замечаете, как побелели и сморщились листья? Замечаете, какими ломкими стали стебли? Человечество просто не способно было думать ни о чем, кроме ужасающе злобного разума чудовищ, а тем временем эта поросль вела свою особую войну — войну за существование. Наша почва не давала красным травам нужных им минеральных солей, наши пчелы не опыляли их цветков. Эти растения вымирают, Тернбулл. Точно так же вымрут и марсианские чудовища, если уже не вымерли. Потуги марсиан обречены на провал, ибо разум не в силах перехитрить природу. Подобно тому как марсианские ученые, сотворив чудовищ, нарушили равновесие в природе и тем навлекли на себя возмездие, так чудовища в свою очередь попытались нарушить равновесие жизни на Земле и сами себя погубили.
    
— Но куда же они подевались? — спросила Амелия.
    
— Мы их вскоре найдем, — пообещал мистер Уэллс, — но всему свое время. Главная проблема теперь уже не в том, как одолеть врага, а в том, как наилучшим образом использовать трофеи победы. Повсюду вокруг нас — порождения марсианского разума, и ими теперь должны заняться ученые. Подозреваю, что мирные дни прошлого безвозвратно канули в вечность. Боевые треножники и шагающие экипажи, по всей вероятности, коренным образом изменят образ жизни землян. Мы живем на заре нового, двадцатого века, и этому веку суждено стать свидетелем неисчислимых перемен. И все эти перемены будут происходить на фоне новой великой битвы — битвы между достижениями науки и совестью. Марсиане вели такую же битву и потерпели поражение, нам на Земле предстоит ныне вступить в нее!..
   
   
    
     
4
    
    
Мистер Уэллс погрузился в молчание, а мы, обеспокоенные, стояли подле него. Но вот он очнулся, изменил позу, опустил руки. И вновь прокашлялся.
    
— Наверное, сейчас не самое подходящее время для громких слов, — сказал он, явно смущенный нашим молчанием (а мы действительно онемели от его красноречия). — Сперва надо завершить нашу миссию и найти марсиан. А уж потом я свяжусь со своим издателем и выясню, но захочет ли он опубликовать мои мысли по данной теме.
    
Я обвел взглядом безмолвный город.
    
— Уж не думаете ли вы, сэр, что после такого разгрома в Лондоне может наладиться привычная жизнь?
    
— Ну, не совсем привычная, Тернбулл. Но эта война — не конец, а начало! Беженцы скоро вернутся, конторы и учреждения возобновят свою деятельность как ни в чем не бывало. Город пострадал не слишком сильно, а то, что разрушено, быстро отстроят заново. Но восстановительными работами дело не ограничится. Нашествие марсиан сыграло свою роль — повысило уровень нашего собственного разума. Как я уже говорил, в этом кроются свои опасности, но с ними мы попытаемся справиться по мере их возникновения.
    
Пока мы беседовали, Амелия пристально смотрела куда-то поверх крыш и теперь показала нам на северо-запад.
    
— Эдуард, мистер Уэллс! По-моему, там птицы!
    
Бросив взгляд в том же направлении, что и Амелия, мы и впрямь увидели в безоблачном небе стаю крупных черных птиц: они то кружились на месте, то камнем падали вниз. Впрочем, до них было довольно далеко.
    
— Попробуем разобраться, что там случилось, — сказал мистер Уэллс и вновь надвинул очки на глаза.
    
Мы вернулись к машине пространства, и только намеревались взобраться на борт, как вдруг услышали какой-то звук. Звук был назойливый и до того знакомый, что мы встрепенулись как по команде: от фасадов зданий, вытянувшихся вдоль реки, гулким эхом отразился лающий голос марсианина. Однако в этом голосе на сей раз не слышалось ни готовности к бою, ни кровожадного охотничьего азарта. Напротив, он был окрашен болью и страхом — над разоренным городом разносился горестный вой, жалоба чудовища, состоящая из двух без конца чередующихся нот:
    
— Улла, улла, улла, улла…
   
   
    
     
5
    
    
Первую боевую машину, застывшую в одиночестве, мы заметили в Риджентс-парке. Я потянулся было за гранатой, но мистер Уэллс удержал меня:
    
— В этом нет надобности, Тернбулл.
    
Он подвел машину пространства вплотную к платформе, и мы увидели целую стаю окруживших ее воронов. Птицы нашли способ забираться внутрь и теперь расклевывали сидящее в башне мертвое чудовище. Его взгляд, устремленный вперед сквозь бойницы, был как всегда мрачен, только это была уже не темень холодной злобы, а покойное оцепенение смерти.
    
У подножия холма Примроуз-хилл высился второй треножник — здесь птицы уже справились со своим делом. Внизу на траве, в доброй сотне футов от платформы, пятнами запеклась кровь, валялись обглоданные хрящи.
    
И наконец мы достигли огромной ямы на самой вершине Примроуз-хилла. Крупнейшая из десяти, она, по-видимому, служила марсианам центром всей их деятельности в районе Лондона. Исполинские кучи земли венчали гребень холма, сбегали по склонам. В глубине ямы прятался приземлившийся три недели назад снаряд, но и несведущему человеку было ясно, что воронку, которая образовалась при падении, расширили, переоборудовали и обнесли укреплениями.
    
Именно здесь располагался, главный марсианский арсенал. Сюда были стянуты боевые треножники, ремонтные и землеройные машины. А рядом с ними лежали чудовища, окоченелый и безмолвные. Одни нашли смерть в снаряде, у кромки кормового люка, другие валялись прямо на земле, третьи в последней безнадежной попытке отразить незримого врага залезли в треножники, во множество стоящие вокруг.
    
Мистер Уэллс посадил машину пространства неподалеку от ямы и отключил охраняющее нас поле. Посадку он произвел с подветренной стороны, тем самым избавив наше обоняние от худшего, — и все равно мы невольно содрогнулись от нестерпимого зловония.
    
Едва поле было отключено, к нам вновь донеслись завывания умирающего марсианина. Они шли с высоты одной из боевых башен, стоящих по соседству, и с каждой секундой становились все более прерывистыми и слабыми. Над марсианином уже кружили птицы, и в тот миг, когда мы начали выходить из машины, он испустил последний крик боли и замолк.
    
— Мистер Уэллс, — сказал я, — все именно так, как вы предугадали. Очевидно, марсиан поразила какая-то болезнь, потому что они напились крови землян…
    
И вдруг до меня дошло, что мистер Уэллс не обращает внимания ни на меня, ни на Амелию, а завороженно, полными слез глазами всматривается в панораму Лондона, в необозримую пустынность столицы. Мы тоже были подавлены зрелищем заброшенного города, к тому же, признаться, все еще побаивались высящихся по соседству марсианских башен. Утерев слезы, мистер Уэллс побрел прочь, в сторону марсианина, чей предсмертный зов мы только что слышали.
    
Мы с Амелией остались подле машины пространства и следили за нашим другом-философом издалека. Вот он обогнул яму по краю и, подойдя почти вплотную к опорам треножника, вгляделся в поблескивающий металлом двигатель. Потом порылся в кармане, извлек оттуда записную книжечку в кожаном переплете, ту самую, которой пользовался в лаборатории, и, написав что-то, спрятал ее обратно в карман.
    
Возле треножника он провел, вероятно, минут десять, но в конце концов возвратился к нам. Видимо, он сумел взять себя в руки и теперь двигался бодро и целеустремленно.
    
— Давно собираюсь вам кое-что сказать, — обратился он к нам обоим. — В тот день, когда вы нашли меня у реки вместе с этим сумасшедшим викарием, вы спасли мне жизнь. А мне все не выпадало случая вас поблагодарить.
    
— Вы построили машину пространства, мистер Уэллс, — возразил я. — Без вас мы бы ровным счетом ничего не добились.
    
Взмахом руки он как бы перечеркнул мое возражение.
    
— Мисс Фицгиббон, — продолжал он, — вы не будете возражать, если я отправлюсь в дальнейший путь в одиночестве?
    
— Неужели вы нас покидаете, мистер Уэллс?
    
— У меня множество дел. Не расстраивайтесь, мы еще увидимся. При первой же возможности я навещу вас в Ричмонде.
    
— Но куда же вы пойдете, сэр? — спросил я.
    
— Думаю попытаться попасть в Лезерхэд, мистер Тернбулл. Когда мы с вами повстречались, я направлялся на поиски жены, теперь пришла пора довести дело до конца. Выть может, она жива, а быть может, и нет. Но это уже касается только меня и никого другого.
    
— В Лезерхэд можно было бы долететь и на машине пространства, — сказала Амелия.
    
— В этом нет надобности. Я и так найду дорогу.
    
Он протянул мне руку, я неуверенно подал ему свою. Пожатие мистера Уэллса было крепким и искренним, но я по-прежнему не мог взять в толк, зачем ему понадобилось покидать нас столь неожиданно. Отпустив мою руку, он повернулся к Амелии, и та ласково его обняла. Он еще раз кивнул мне и двинулся вниз по склону Примроуз-хилла.
    
Внезапно позади нас, раздался резкий свисток, не лишенный сходства с сиренами марсиан. Я испуганно подскочил, огляделся по сторонам, но ни одно из марсианских чудовищ не шевелилось. Амелия тоже вздрогнула от неожиданности, но оглядываться не стала: ее внимание было всецело поглощено странными действиями мистера Уэллса.
    
Вышеупомянутый джентльмен не прошел и нескольких шагов, как вдруг остановился и, никак не реагируя на свист, принялся листать свою записную книжку. Я успел увидеть, как он вырвал оттуда две-три странички и, смяв в комок, забросил в самую гущу марсианской техники. Потом обернулся, заметил, что мы не спускаем с него глаз, и немного погодя опять вскарабкался к нам на гребень.
    
— Да, вот еще что, Тернбулл. К вашему рассказу о приключениях на Марсе я отнесся с величайшей серьезностью, каким бы неправдоподобным он порой не казался.
    
— Но, мистер Уэллс!..
    
Он поднял руку, призывая меня к молчанию.
    
— Отмахнуться от вашего рассказа как от полной мистификации было бы, на мой взгляд, ошибкой, хотя его и трудновато будет подкрепить сколько-нибудь убедительными доказательствами.
    
Чтобы наш друг произнес такие слова! Я был по меньшей мере ошеломлен. Выходит, он намекает, что мы с Амелией — отъявленные лжецы? Разъяренный, я шагнул вперед… и почувствовал ласковое прикосновение к плечу. Обернувшись к Амелии, я увидел, что она улыбается.
    
— Право же, Эдуард, обижаться нет нужды, — только и сказала она.
    
Тут я заметил, что мистер Уэллс тоже не скрывает улыбки: и глазах у него заплясали веселые искорки.
    
У каждого из нас свой рассказ, мистер Тернбулл, — заявил он на прощание. — Всего вам доброго…
    
И, поклонившись, стал решительно спускаться с холма, на ходу пряча книжицу в нагрудный карман.
    
— Странно все-таки ведет себя мистер Уэллс, — проронил я вполголоса. — То вместе с нами очертя голову пускается во все тяжкие, то бросает нас как раз в ту минуту, когда мы более всего в нем нуждаемся…
    
Меня прервал новый пронзительный свисток, в точности такой же, какой мы слышали минутой ранее. Только теперь его не составляло труда опознать. Мы с Амелией одновременно повернулись и всмотрелись с гребня Примроуз-хилла на северо-восток, туда, где проходит железнодорожная линия на Юстон. И спустя миг увидели, как по заржавленным рельсам, выпуская громадные белые клубы пара, медленно катится поезд. Машинист посигналил в третий раз, и свисток пронесся эхом по всему городу, раскинувшемуся внизу под нами. Словно, в ответ, раздался иной звук — это ударили колокола в церкви близ Сент-Джонс-Вуд. Вспугнутые птицы побросали свою жуткую трапезу и, шумно хлопая крыльями, взмыли к небу.
    
Мы с Амелией весело прыгали на гребне холма, махая платками пассажирам. Когда поезд неторопливо скрылся из виду, я привлек Амелию к себе и расцеловал. И с радостным чувством вновь вспыхнувшей в сердце надежды мы вдвоем уселись на раме бывшей машины пространства поджидать возвращающихся в Лондон людей.
   
  
  
   
    
Послесловие. Двойное Зазеркалье Кристофера Приста
   
   
Не странно ли, фантастика в фантастике? Роман, продлевающий миры Уэллса? Двойное Зазеркалье воображения, которое, однако, не только не удаляет нас от реальности, а, наоборот, укрупняет кое-какие существенные ее черты?
   
Таков роман К. Приста «Машина пространства».
   
Перед нами первый перевод Приста, поэтому уместно сказать несколько слов об авторе. Он англичанин, родился в 1944 году. Его литературный дебют состоялся в 1970 году, но ни у читателей, ни у критиков энтузиазма не вызвал; роман «Индоктринированный» представлял собой формалистический изыск в области композиции и стиля, который мог скорее усыпить, чем увлечь кого бы то ни было. Подобные произведения были весьма характерны для возникшей в те годы «новой волны» англо-американской фантастики, внешне внушительной, шумной, бурливой, но вскоре опавшей и вынесшей на берег не так уж много ценного.
   
Отход Приста от «новой волны» стал очевиден уже в новом его романе «Фуга для Сумеречного острова», который был издан в 1972 году. Изобразив развал и гибель общественной структуры Англии, Прист заявил о себе как социальный фантаст. Но критика тут же отметила, что роман не вполне оригинален, слишком ощутимо влияние классика английской фантастики Джона Уиндема. А любая вторичность, как известно, почти автоматически отбрасывает произведение на литературную периферию.
   
Подлинный успех Присту принес третий его роман «Опрокинутый мир», вышедший в 1974 году. Это безусловно талантливое и оригинальное произведение сразу выдвинуло молодого писателя в первый ряд англо-американской фантастики. Пересказ «Опрокинутою мира», заняв много места, все равно, естественно, не заменил бы оригинала. Поэтому лишь упомянем, что созвучием темы, сюжетной отточенностью, научной проработкой обоснования, насыщенностью содержания и гуманистической направленностью идеи этот роман, пожалуй, более всего соразмерен известному у нас «Концу вечности» А. Азимова.
   
Кристофер Прист и далее с завидной периодичностью продолжает выпускать по роману каждые два года. Сейчас это профессиональный писатель, который одновременно читает курс фантастики в Лондонском университете (фантастика ныне преподается не менее чем в тысяче университетов и колледжей США, Англии, Канады).
   
Даже беглое описание творческой биографии Кристофера Приста позволяет заметить, что для него характерен непрерывный поиск, что каждое новое его произведение существенно отличается от предыдущего. Датированный 1976 годом роман «Машина пространства» углубляет эту линию творчества молодого английского фантаста.
   
Осуществлен дерзкий, неожиданный и для писателя очень рискованный замысел. Ведь любая попытка совместить тобой выдуманный мир с мирами, которые создало воображение такого классика, как Уэллс, неизбежно оборачивается соревнованием талантов.
   
Правда, и сама литература не чурается проб, сходных с попыткой Кристофера Приста. Речь, понятно, идет не о тех случаях, когда поденщики, в угоду рынку, перехватывая полюбившиеся читателю сюжеты и образы, начинают кропать книжечки, допустим, о «новых похождениях Шерлока Холмса». Такое бывало, но это факт торгашеской морали, а не литературы. Упомяну о другом. В советской фантастике, например, есть повесть о том, как в дни нашествия уэллсовских марсиан некий офицер английской армии предал человечество и стал служить инопланетным агрессорам. Таково сюжетное содержание повести Л. Лагина «Майор Велл Эндрю». Это тоже своеобразная достройка уэллсовской фантастики, дополняющий ее эпизод, который советский писатель удачно насытил жгучим, политически современным осмыслением психологии архипредательства.
   
Значит, можно!
   
Но у Лагина это именно небольшая, без покушения на оригинал достройка. Прист же сливает воедино сюжет «Машины времени» с сюжетом «Борьбы миров» и на этой основе возводит самостоятельное здание, которое, хотя и выдержано в стиле уэллсовской архитектуры, но тем не менее остается пристовским. Смысл?
   
«Восхитительный образчик литературной ностальгии» — так отозвалась о «Машине пространства» лондонская «Санди таймс». Итак, если верить рецензенту, пером автора водила тоска по прошлому. Она подвигла его на огромную и рискованную работу пересотворения миров уэллсовской фантастики.
   
Действительно, в западном искусстве сейчас ощутимо направление «ретро». Этот «возврат к прошлому» заметен также в стиле одежды, мебели, архитектуры. И если бы роман Приста был только талантливым выражением «ретро» в фантастике, то и тогда он заслуживал бы внимания как своеобразная художественная призма, через которую можно вглядеться в это сложное и неоднозначное явление культурной жизни. Но хотя формальные признаки «ретро» в романе наличествуют, он все же интересен не как образец социально-психологического феномена «тоски по прошлому». Иное, думается, подвигло писателя на эту работу.
   
Дли начала попробуем вглядеться в самих себя. Кто из нас, особенно в детстве, буйно не пересотворял реалии мира, одновременно достраивая и развивая сюжеты любимых книг? Чье воображение не проигрывало те или иные сцены, не вводило туда новые ситуации, не перемещало героев из одного художественного пространства-времени в другое? Кто помнит эти увлекательные игры фантазии, в ком они не угасли с возрастом, тот легко узнает в романе Приста свое, родное, хорошо знакомое. И отыщет чисто художественный исток его замысла. В этом смысле Прист просто-напросто талантливо закрепил на бумаге ту скрытую игру элементами воображаемых миров, без которой наше сознание уподобилось бы мертвенно отражающему зеркалу.
   
Итак, странное двойное Зазеркалье Приста, его фантастика в фантастике — самая обычная, если вдуматься, хорошо знакомая нам вещь, хотя об этой творческой особенности сознания мы порой как-то забываем. Возможно потому, что действие кажется сопряженным исключительно с логикой и расчетом, волей и знанием, а подспудная игра воображения часто представляется, чем-то пассивным и личным, меж тем как в действительности именно эта моделирующая возможные ситуации, поступки, решения деятельность сознания (и подсознания!) стоит у истока любого действия, о чем нам неоднократно напоминали многие, включая Ленина, мыслители. Вот почему, в частности, дорог и ценен любой удачный эксперимент, который раздвигает пределы человеческой фантазии. И средства литературы тут играют далеко не последнюю роль.
   
Но, разумеется, эксперимент эксперименту рознь. На год раньше «Машины пространства» появился роман американского писателя Филиппа Фармера «Вторая записная книжка Филеаса Фогга». Внешне Фармер проделал почти ту же операцию, что и Прист. Достроил, развил, переиначил сюжет жюль-верновского «Вокруг света в 80 дней», ввел в повествование других героев великого фантаста и, опираясь на эту основу, изобразил описанные Жюлем Верном события… как историю схватки за обладание миром враждующих агентов двух звездных цивилизаций! Мало того, в соавторы этой ахинеи Фармер ловко зачислил самого Жюля Верна, который якобы о чем-то догадывался, но, опасаясь истины, лишь рассеял в своих произведениях кое-какие, понятные только вдумчивому человеку намеки. Словом, он, Фармер, лишь выявил в сочинениях Жюля Верна потайное дно… Ну, а дальше уже нетрудно снять маску с благородного капитана Немо, этого в действительности агента инопланетян, который, попиратствовав в море, позже стал — кем бы вы думали? — боссом преступного мира, заклятым врагом Шерлока Холмса, профессором Мориарти.
   
Вернемся, однако, к Присту. Предельно уважительное отношение к творческому наследию писателя — далеко не главное, что решительно отличает его роман от фармеровской поделки. Верно, Прист не грешит против духа Уэллса, а стилистика уэллсовских произведений воспроизведена им настолько достоверно, что даже прямая трансплантация отдельных эпизодов «Борьбы миров» в «Машину пространства» не выглядит нарочитой и неуместной. (Может быть, эта имитация «литературы прошлого» и побудила рецензента английской газеты счесть роман Приста восхитительным образцом литературной ностальгии?) Однако самая искусная стилизация сродни попытке покрасоваться в чужом костюме. Насмешек не оберешься, если сам не вышел ростом и статью! А Уэллс высок и как художник, и как мыслитель. И если кто-то задумал не просто поиграть в забавную и непритязательную литературную игру с переодеванием, то уж будь любезен…
   
Вряд ли Прист хотел объявить себя духовным наследником Уэллса — этому противоречит линия его собственного творчества, да и сам роман не дает оснований так думать. Тем более, что стать преемником классика, воспроизводя его манеру, невозможно; требуется как раз обратное — оригинальность. Пристом, на мой взгляд, руководило другое.
   
Вот что в книге «Записки старого петербуржца» сказал о влиянии Уэллса на свое поколение один из старейших советских писателей Лев Успенский:
   
«Как передать всю силу воздействия, оказанного Уэллсом на мое формирование как человека: наверное, не одно мое?
   
Порой я думаю: в Аду двух мировых войн, в Чистилище великих социальных битв эпохи, в двусмысленном Раю его научного и технического прогресса, иной раз напоминающего катастрофу, многие из нас… задохнулись бы, растерялись, сошли бы с рельсов, если бы не этот Поводырь по непредставимому.
   
…Он не объяснял нам мира — он приготовил нас к его невообразимости. Его Кейворы и Гриффины расчищали далеко впереди путь в наше сознание самым сумасшедшим гипотезам Планка и Бора, Дирака и Гейзенберга.
   
Его Спящий уже в десятых годах заставил нас сделать выбор: за „людей в черном и синем“ против Острога и его цветных карателей… Его алои и морлоки раскрыли нам бездну, зияющую в конце этого пути человечества, и доктор Моро предупредил о том, что будет происходить в отлично оборудованных медицинских „ревирах“ Бухенвальда и Дахау.
   
Что спорить: о том же во всеоружии точных данных науки об обществе говорили нам иные, в сто раз более авторитетные учителя. Но они обращались прежде всего к нашему Разуму, а он… приходил к нам как Художник. Именно поэтому он и смог стать Вергилием для многих смущенных дантиков того огромного Ада, который назывался „началом века“.
   
Поводырем по непредставимому Уэллс стал на рубеже XX века. Отгремели десятилетия — и какие! Явись теперь на Землю уэллсовские марсиане, — их бы со всей фантастической для того времени сверхтехникой истребления прихлопнули как мух. Однако достоинства произведений великого фантаста таковы, что новые поколения читателей продолжают находить в них свое, нужное, крайне необходимое и на излете XX века. Уэллс сказал о времени такое, что делает его книги и сейчас старым, но грозным оружием борьбы за человечность. А что, если им распорядиться по-новому? Разрыв примерно в три четверти века все же не шутка. Многое, что и для зоркого глаза Уэллса едва брезжило на горизонте, теперь надвинулось, укрупнилось. Что, если попытаться охватить эту панораму двойным зрением, взглянуть на нее одновременно глазами Уэллса и глазами нашего современника?
   
В этом, на мой взгляд, смысл труда Приста.»
   
Вглядимся пристальней. Изобразив своих марсиан носителями мощного, но предельно безжалостного, холодного, сеющего смерть интеллекта, Уэллс вступил в спор с присущей буржуазному мышлению XIX века идеей, согласно которой прогресс знаний, прогресс интеллекта автоматически вел за собой рост социального благоденствия, нравственности и свободы. Ярким выразителем этой идеи был видный английский историк Бокль, чей блестящий труд «История цивилизации в Англии» оказал серьезное влияние на умы современников. В частности, Бокль доказывал, что рост знаний, накопление «умственного материала» культуры ведет к изъятию войн из человеческого обихода. Роман Уэллса «Борьба миров» стал ответом художника и мыслителя на эту благодушную иллюзию. Впервые литература столь зримо и веско показала возможную бесчеловечность могучего интеллекта, очертила ту пропасть, к которой близится раскочегаренный капитализмом научно-технический прогресс.
   
Первые читатели Уэллса еще могли сказать: «Ну, это только фантазия!» После 1914 года отношение к ней стало уже иным. А вторая мировая война явила человечеству лик высоко-технизированного фашизма. В нем читатели тотчас узнали уэллсовских марсиан! Призывая Уэллса использовать свой немалый авторитет для ускорения открытия второго фронта, Лев Успенский в своем письме из осажденного Ленинграда прямо сослался на этот образ, ставший жуткой реальностью на земле России и в небе Англии. Ту же параллель много лет спустя провел в своей повести Л. Лагин.
   
На исходе девятнадцатого столетия Уэллс проницательно диагностировал зародыш раковой опухоли грядущего. Новый исторический опыт мог расширить и углубить художественный диагноз явления; эту задачу и поставил перед собой Прист. Вот почему он взял в руки уэллсовский скальпель анализа, — чтобы вскрыть ход развития антигуманного интеллекта марсиан, условия, которые его породили и довели до крайней точки падения. Ибо сам образ марсиан оказался удивительно емким, сильным и долговечным потому, что за ним стояла правда века.
   
Научная и философская первопричинность «явления марсианства» вскрыта Пристом, на мой взгляд, недостаточно глубоко. Если в романах Уэллса фабула неотделима от мысли, как плоть от крови, и сама эта мысль всегда весома, то Приста слишком увлекает авантюрное действие, что оборачивается ущербом для глубины и масштаба идеи. Тем не менее роман «Машина пространства» знакомит нас не только с интересным художником, но и с активным писателем-гуманистом, чье мастерство несомненно. С одной стороны, мы все видим зрением Уэллса, а с другой — зрением нашего современника, так же, как и Уэллс, болеющего за судьбу человечества. Совмещение обнаруживается даже в мелочах. Облик Марса, к примеру, вроде бы, тот, уэллсовский. И тут же герою открывается грандиозный вулкан Никс Олимпика, ставший известным лишь после межпланетных полетов наших дней. Так все время на мир уэллсовских представлений наслаивается мир пристовской фантастики, а за тем и другим просвечивает реальность последней четверти XX века, чем достигается редкая и удачная художественная стереоскопия.
   
Ненависть писателя к марсианству как к концентрату интеллектуального антигуманизма заражает. А разве это не одно из главных предназначений искусства? Эту задачу Прист выполнил с блеском. Нельзя не обратить внимания и на публицистический монолог философа, самого Уэллса, который введен в роман уже как литературный персонаж. Такое введение представляется оправданным. Не только потому, что философское «я» Уэллса весьма ощутимо и в «Машине времени», и в «Борьбе миров». Гораздо важнее, что в жизни Уэллс был активным борцом за человечность, социальную справедливость и подлинный прогресс. Что ж, лучший литературный памятник такому человеку — это именно образ ученого и философа, который своими руками создает оружие против марсиан и бесстрашно атакует этот символ зла.
   
«Мы живем на заре нового, двадцатого века, и этому веку суждено стать свидетелем неисчислимых перемен, — говорит пристовский Уэллс. — И все эти перемены будут происходить на фоне новой великой битвы — битвы между достижениями науки и совестью. Марсиане вели такую битву и потерпели поражение, нам на Земле предстоит ныне вступить в нее!..»
   
Совесть без разума бессильна, разум без совести — ужасен. Конечно, обозначенная Уэллсом и Пристом проблема — лишь частное производное общего процесса иногда катастрофической ломки вековых общественных отношений в эпоху великих, грозных, очистительных бурь социальных и научно-технических революций. Но частное не тождественно мелкому. Разве усопли технократические иллюзии благодетельного, вне всяких моралей, автономного устройства общества, научно-технического прогресса? Случайно ли фашизм объявил совесть — нравственный регулятор поведения личности, ненужной мерой? А что можно сказать о физиках, которые восхваляют «гуманизм» нейтронной бомбы, о деятелях военно-промышленного комплекса, которые ради миллиардных прибылей гнут человечество к пропасти ядерного безумия? Они что, сплошь интеллектуальные тупицы? Право, можно подумать, что такие люди держат у себя в душе образ уэллсовских марсиан и втайне поклоняются ему как идеалу.
   
Подлинная литература обостряет духовную зоркость. Это можно сказать о произведениях Уэллса, то же отнести к роману Приста.
   
Дм. Биленкин.