1 2 3 4 5 6 7 8 9 
Я  заглянул в комнату, где оставил ее, и увидел, что она сидит в своих ободранных  креслах спиною ко мне, у самого камина. Но в то мгновение, когда я притворял  дверь, чтобы тихонько уйти, перед глазами у меня взметнулся столб пламени, и в  то же мгновение я увидел, что она бежит ко мне, с душераздирающим криком, в  вихре огня, охватившего ее и взлетевшего высоко над ее головой.    

На мне  была шинель с двойной пелериной, через руку перекинут плащ. Что я сорвал их с себя,  ринулся ей навстречу, повалил ее на пол и набросал на нее эту одежду; что с той  же целью я сдернул со стола огромную скатерть, а заодно и всю гору гнили и  притаившихся в ней ползучих тварей; что мы лежали на полу, сцепившись, как  заклятые враги, и что чем больше я ее укутывал, тем отчаяннее она кричала и  вырывалась, – все это я вспомнил позднее; в ту минуту я ничего не думал,  не чувствовал, не знал. Лишь постепенно до меня дошло, что мы лежим на полу  возле длинного стола, а в дымном воздухе носятся горящие хлопья, которые минуту  назад были ее поблекшим подвенечным нарядом.    

Тогда я  оглянулся и увидел, что по полу во все стороны разбегаются потревоженные тараканы  и пауки, а в дверях появились плачущие, запыхавшиеся служанки. Я по-прежнему изо  всех сил удерживал ее на полу, как пленника, вот-вот готового сбежать; и,  вероятно, даже не понимал, кто она такая и почему мы боролись, и не помнил, что  она была охвачена огнем и что огонь потух, пока не увидел, как хлопья, бывшие  когда-то ее нарядом, теперь уже погасшие, падают вокруг нас черным дождем.    

Она была  без чувств, и я не давал ни поднять ее, ни даже подойти к ней близко. Послали  за помощью, и до самого прихода врача я так и держал ее, словно мною владела  безумная мысль (да, кажется, так оно и было), что, если я ее отпущу, пламя  вспыхнет с новой силой и уничтожит ее. Только когда к ней подошел доктор со  своими помощниками, я поднялся и с удивлением увидел, что обе руки у меня  обожжены: я и не заметил, когда это случилось.    

Осмотрев  ее, доктор объявил, что она получила серьезные ожоги, но что сами по себе они  отнюдь не смертельны – гораздо опасней нервное потрясение. По его указаниям  постель ей постелили в этой же комнате, на большом столе, где было всего  удобнее перевязать ее раны. Когда я снова увидел ее час спустя, она лежала на  том самом месте, по которому в давние времена стучала клюкой, предсказывая, что  когда-нибудь ее здесь положат.    

Мне  сказали, что одежда ее сгорела дотла, но вид ее и сейчас наводил на жуткую  мысль о расстроенной свадьбе: обложенная до самого подбородка белой ватой,  поверх которой была накинута белая простыня, она по-прежнему казалась призраком  чего-то, что было, но изменилось безвозвратно.    

От  прислуги я узнал, что Эстелла в Париже, и доктор, по моей просьбе, обещал  написать ей ближайшей почтой. Родственников мисс Хэвишем я взял на себя, решив  сообщить о случившемся только Мэтью Покету и оставить на его усмотрение,  оповестить или не оповестить остальных. Я сделал это через Герберта на  следующий день, как только возвратился в Лондон.    

Одно  время в тот вечер она говорила обо всем, что произошло, вполне связно, только  неестественно быстро и оживленно. К полуночи она стала заговариваться, а еще  позднее начала без конца повторять тихим, заунывным голосом: «Что я наделала!»  Потом – «Сперва я хотела ее уберечь от моей горькой доли». И еще – «Возьми  карандаш и напиши под моим именем: „Я ее прощаю“. Эти три фразы чередовались в  неизменном порядке, но иногда она пропускала слово то в одной из них, то в  другой – никогда ни слова не прибавляла, а только, пропустив одно, переходила к  следующему.    

Так как  я ничем не мог быть здесь полезен, а в Лондоне меня ждали дела и тревоги, о которых  даже ее бред не заставил меня позабыть, я решил в течение ночи, что уеду первым  утренним дилижансом – мили две пройду пешком, а потом, уже за пределами города,  займу свое место. И часов в шесть утра я наклонился над ней и коснулся губами  ее губ в ту минуту, когда они произносили: «Возьми карандаш и напиши под моим  именем: „Я ее прощаю“.    

 Глава L    

     

За ночь  мне два раза перевязали руки, третью перевязку сделали утром. Левая рука была  сильно обожжена до локтя и менее сильно – до плеча; она очень болела, но с той  стороны огонь был всего жарче, и я считал, что еще дешево отделался. На правой  руке ожоги были много слабее, я даже мог двигать пальцами. Она тоже, конечно,  была забинтована, но не так неудобно, как левая, которою мне пришлось носить на  перевязи. И шинель я мог надеть только внакидку, застегнув ее у ворота. Волосы  мне опалило огнем, но голова и лицо не пострадали.    

Герберт  съездил в Хэммерсмит к отцу, а потом вернулся в Тэмпл и посвятил весь день  уходу за мной. Он показал себя на редкость заботливой сиделкой: точно по часам  снимал мне повязки, смачивал их в прохладной примочке, стоявшей наготове, и  снова накладывал необычайно терпеливо и нежно, за что я был ему от души  благодарен.    

Вначале,  когда я неподвижно лежал на диване, мне было мучительно-трудно, почти невозможно  не видеть красных вспышек огня, не слышать его торопливого потрескивания и  шороха, и едкого запаха гари. Едва задремав, я просыпался от крика мисс Хрвишем  и от страшного видения – как она бежит ко мне и над головой у нее столбом  взвивается пламя. Бороться с этим болезненным бредом было куда труднее, чем с  физической болью; и Герберт, видя это, всячески старался занять мое внимание.    

Ни он,  ни я не заговаривали о лодке, но оба о ней думали. Потому мы, собственно, и  обходили этот предмет, потому и согласились (не обменявшись ни словом), что  руки мои нужно вылечить как можно скорее, потратив на это не недели, а дни.    

По  возвращении я, конечно, первым делом справился, все ли в порядке в доме у реки.  Герберт спокойно и уверенно рассеял все мои тревоги, и потом мы уже весь день  не возвращались к этой теме. Но под вечер, когда Герберт перевязывал мне руки,  пользуясь не столько дневным светом, сколько отблесками огня в камине, он вдруг  словно вспомнил что-то.    

– Вчера  вечером, Гендель, я добрых два часа просидел у Провиса.    

– А  где была Клара?    

– Бедняжка! –  сказал Герберт. – Она весь вечер ублажала старого Филина. Стоило ей выйти  за дверь, как он принимался колотить об пол своим костылем. Но похоже, что ему  уже недолго осталось ее изводить. При таких порциях рома с перцем – и перца с  ромом – думаю, что все это тиранство скоро кончится.    

– И  тогда вы поженитесь?    

– А  как же иначе я могу заботиться о моей милой девочке?.. Положи-ка руку на спинку  дивана, мой дорогой. А я сяду вот здесь и сниму повязку так осторожно, что ты и  не заметишь. Так вот, я начал о Провисе. Ты знаешь, Гендель, он изменился к  лучшему.    

– Я  же тебе говорил, что в последний раз он показался мне как-то мягче.    

– Да,  да. И ты был совершенно прав. Вчера он разговорился и еще кое-что рассказал мне  о своей жизни. Помнишь, он тогда осекся, упомянув о какой-то женщине, с которой  ему так трудно пришлось… я тебе сделал больно?    

Я  вздрогнул, но не от его прикосновения. Это его слова заставили меня вздрогнуть.    

– Я  успел забыть об этом, Герберт, но теперь вспоминаю.    

– Ну  так вот. Он говорил об этой поре своей жизни, и какая это была мрачная, дикая  пора! Рассказать тебе? Или сейчас это тебя слишком разволнует?    

– Расскажи  непременно. Все от слова до слова.    

Герберт  наклонился вперед и внимательно посмотрел на меня, словно стараясь понять, почему  я ответил так нетерпеливо.    

– Голова  у тебя не горячая? – спросил он, приложив мне руку ко лбу.    

– Нет, –  отвечал я. – Герберт, милый, расскажи, что тебе сказал Провис.    

– Он  говорит, – сказал Герберт, –…вот видишь, повязка снялась прямо-таки  замечательно, теперь наложим новую, прохладную… Что, по началу ежишься, мой  дорогой? Ну ничего, это сейчас пройдет… Он говорит, что женщина эта была  молодая и очень ревнивая и мстительная. Мстительная до предела, Гендель.    

– А  что ты называешь пределом?    

– Убийство…  Ой, неужели я задел по больному месту? Очень щиплет?    

– Нет,  я не чувствую. Как она убила? Кого убила?    

– Да  видишь ли, может, это слишком страшное слово для того, что она сделала, –  сказал Герберт, – но ее судили за убийство, мистер Джеггерс ее защищал, и  успешно, и вот тогда-то Провис впервые услышал его имя. Жертвой была другая  женщина, много крепче той, они сцепились не на жизнь, а на смерть, в каком-то  сарае. Кто начал и честная была борьба или нет – все это неизвестно; но чем она  кончилась – очень хорошо известно: жертву нашли задушенной.    

– И  эту женщину осудили?    

– Нет,  оправдали… Бедный мой Гендель, опять я тебе сделал больно?    

– Нисколько,  Герберт. Ну? Что же было дальше?    

– У  этой женщины, которую оправдали, был ребенок от Провиса, и Провис его очень,  очень любил. В тот самый вечер, когда ее соперница была задушена, женщина эта  явилась к Провису и поклялась, что убьет ребенка (который был где-то у нее) и  что он больше никогда его не увидит, а потом сразу исчезла… Ну вот, с самой  трудной рукой мы покончили, теперь осталась только правая, а это уж пустяки.  Лучше я пока не буду зажигать лампу, хватит камина, – у меня рука тверже,  когда я не так ясно вижу твои болячки… А все-таки, дорогой, по-моему, тебя  лихорадит. Что-то ты очень часто дышишь.    

– Возможно,  Герберт. И что же, она сдержала свою клятву?    

– Вот  это и есть самое ужасное в жизни Провиса. Да, она сдержала клятву.    

– То  есть это он так говорит.    

– Ну,  разумеется, мой дорогой, – удивленно сказал Герберт и снова в меня  вгляделся. – Я все тебе рассказываю с его слов. Других сведений у меня  нет.    

– Да,  конечно.    

– Что  касается того, – продолжал Герберт, – дурно или хорошо он обращался с  матерью своего ребенка, об этом Провис умолчал; но она лет пять делила с ним  жалкое существование, о котором он нам здесь рассказывал, и, видимо, он жалел  ее и не захотел погубить. Поэтому, опасаясь, как бы его не заставили давать  показания по поводу убитого ребенка, что значило бы обречь ее на верную смерть,  он исчез – убрался с дороги, как он сам выразился, – и на суде о нем  только смутно упоминалось, как о некоем человеке по имени Абель, который и был  предметом ее безумной ревности. После суда она как в воду канула, так что он  потерял и ребенка и мать ребенка.    

– Скажи  мне, пожалуйста…    

– Одну  минуту, мой дорогой, сейчас я кончу. Этот Компесон – его злой дух, мерзавец,  каких свет не видел, – знал, что он уклонился от дачи показаний и почему  уклонился, и, конечно, воспользовался этим, чтобы, угрожая доносом,  окончательно прибрать его к рукам. Вчера мне стало ясно, что за это-то главным  образом Провис его и ненавидит.    

– Скажи  мне, – повторил я, – и имей в виду, Герберт, это очень важно, –  он тебе говорил, когда это случилось?    

– Очень  важно? Тогда погоди, я припомню, как он сказал. Да, вот: «Тому назад лет  двадцать, не меньше, почитай что сразу после того, как я стакнулся с  Компесоном». Сколько тебе было лет, когда ты набрел на него около вашей  церквушки?    

– Лет  семь, наверно.    

– Ну,  правильно. А это случилось года на три или четыре раньше, и он говорит, что ты  тогда напомнил ему дочку, которую он потерял при таких страшных  обстоятельствах, – она была бы примерно твоей ровесницей.    

– Герберт, –  сказал я, очнувшись от минутного молчания, – тебе при каком свете меня  лучше видно, из окна или от камина?    

– От  камина, – отвечал Герберт, опять придвигаясь ко мне.    

– Посмотри  на меня.    

– Смотрю,  мой дорогой.    

– Потрогай  меня.    

– Трогаю,  дорогой.    

– Ты  не думаешь, что у меня жар или рассудок помутился от вчерашнего?    

– Н-нет,  мой дорогой, – сказал Герберт, смерив меня долгим, внимательным  взглядом. – Ты немного возбужден, но в общем – такой, как всегда.    

– Я  знаю, что я такой, как всегда. А человек, которого мы прячем в доме у  реки, – отец Эстеллы.    

 Глава LI    

     

Какую я  преследовал цель, когда так упорно доискивался, чьим ребенком была  Эстелла, – этого я не могу сказать. Читатель вскоре увидит, что вопрос  этот и не возникал у меня сколько-нибудь отчетливо, пока его не поставил передо  мной человек и опытнее меня и умнее.    

Но после  того как у нас с Гербертом состоялся описанный выше знаменательный разговор,  меня охватило лихорадочное чувство, что я обязан выяснить все до конца, что я  не могу так это оставить, а должен повидать мистера Джеггерса и добиться от  него правды. Уж не знаю, воображал ли я, что стараюсь для Эстеллы, или мне  хотелось, чтобы на человека, безопасностью которого я был столь озабочен, упал  отблеск романтической тайны, так давно окружавшей ее в моих глазах. Возможно,  что вторая догадка ближе к истине.    

Как бы  там ни было, я вскочил и готов был сейчас же бежать на Джеррард-стрит. Удержал  меня только довод Герберта, что я рискую окончательно слечь и оказаться  бесполезным тогда, когда от моей помощи, возможно, будет зависеть жизнь нашего  беглеца. Лишь после многократных заверений, что завтра-то я уж непременно пойду  к мистеру Джеггерсу, я наконец согласился остаться дома, лежать спокойно и  позволить Герберту врачевать мои раны. Наутро мы вышли вместе и расстались на  углу Смитфилда и Гилтспер-стрит; Герберт зашагал к себе в Сити, а я направился  на Литл-Бритен.    

У  мистера Джеггерса и Уэммика было заведено время от времени проверять баланс  конторы, просматривать счета клиентов и все приводить в порядок. В эти дни  Уэммик забирал свои бумаги и книги в кабинет к мистеру Джеггерсу, а в контору  спускался один из клерков с верхнего этажа. В то утро, обнаружив такого клерка  на месте Уэммика, я сразу понял, в чем дело; но я не жалел, что застану их  вместе, – пусть Уэммик сам убедится, что я не выдал его ни единым словом.    

Мое  появление с рукой на перевязи и в накинутой на плечи шинели обеспечивало мне  благосклонный прием. Я, как только приехал в город, послал мистеру Джеггерсу  краткое сообщение о несчастье, но теперь он заставил меня рассказать все  подробно; и самая тема была столь необычна, что разговор у нас получился не  такой сухой и отрывистый, как всегда, и не так строго был подчинен правилу –  все подкреплять доказательствами. Пока я говорил, мистер Джеггерс по своему  обыкновению стоял у камина. Уэммик, откинувшись на стул и сунув руки в карманы,  а перо заложив в почтовый ящик, смотрел на меня во все глаза. Безобразные  слепки, неотделимые в моем представлении от здешних деловых разговоров, казалось,  напряженно принюхивались – не пахнет ли гарью и сейчас.    

Заключив  свою повесть и ответив на все их вопросы, я извлек из кармана распоряжение мисс  Хэвишем о выдаче мне девятисот фунтов для Герберта. Когда я протянул мистеру  Джеггерсу таблички, глаза его ушли немного глубже под брови, но затем он  передал таблички Уэммику с указанием выписать чек и дать ему на подпись. Пока  Уэммик выполнял это указание, я смотрел на него, а мистер Джеггерс, покачиваясь  взад и вперед в своих начищенных сапогах, смотрел на меня.    

– Мне  очень жаль, Пип, – сказал он, после того как чек был подписан и я положил  его в карман, – что мы ничего не предпринимаем для вас лично.    

– Мисс  Хэвишем была так добра, – сказал я, – что спросила, не может ли она  чем-нибудь помочь мне, и я ответил, что нет.    

– Ну  что ж, вам виднее, – сказал мистер Джеггерс, а Уэммик одними губами  произнес: «Движимое имущество».    

– Я  бы на вашем месте не ответил «нет», – сказал мистер Джеггерс, – но в  таких делах каждому виднее, что ему нужно.    

– Движимое  имущество нужно каждому, – сказал Уэммик, бросив на меня укоризненный  взгляд.    

Решив,  что сейчас самое время заговорить о том, что привело меня сюда, я повернулся к  мистеру Джеггерсу и сказал:    

– Впрочем,  сэр, с одной просьбой я все-таки обратился к мисс Хэвишем. Я попросил ее рассказать  мне о ее приемной дочери, и она рассказала мне все, что знала.    

– Вот  как? – сказал мистер Джеггерс и нагнулся поглядеть на свои сапоги, а потом  снова выпрямился. – Ха! Я, пожалуй, не стал бы этого делать, но ей,  конечно, виднее.    

– Я  знаю об Эстелле больше, сэр, чем сама мисс Хэвишем. Я знаю ее мать.    

Мистер  Джеггерс вопросительно посмотрел на меня и повторил:    

– Мать? –  Я видел ее мать не более трех дней тому назад.    

– Да? –  сказал мистер Джеггерс.    

– И  вы тоже, сэр. Вы-то видели ее не далее как сегодня.    

– Да?    

– Возможно,  что я знаю о родителях Эстеллы даже больше, чем вы, сэр. Я знаю и ее отца.    

По  какой-то едва уловимой заминке – мистер Джеггерс слишком хорошо владел собой,  чтобы изменить своей обычной манере, но эту настороженную заминку не сумел  скрыть – я понял, что отец Эстеллы ему неизвестен. Я, в сущности, так и  предполагал, помня слова Провиса, переданные мне Гербертом, что он в свое время  «убрался с дороги» и что сам он обратился к мистеру Джеггерсу лишь года четыре  спустя, когда ему уже не было смысла устанавливать свое отцовство. Однако до  сих пор я мог лишь догадываться об этом, теперь же у меня не осталось ни  малейших сомнений.    

– Вот  как? Вы знаете отца этой леди, Пип? – спросил мистер Джеггерс.    

– Да, –  отвечал я, – его зовут Провис… из Нового Южного Уэльса.    

Даже  мистер Джеггерс вздрогнул при этих словах. Он вздрогнул едва приметно и тут же  спохватился и взял себя в руки; но все же он вздрогнул, хоть и сделал вид,  будто ему просто понадобилось достать носовой платок. Как принял мое сообщение  Уэммик, я не могу сказать, потому что не смотрел на него в эту минуту,  опасаясь, как бы всевидящий мистер Джеггерс не догадался о наших тайных  сношениях.    

– Какие  же доказательства, Пип, – сказал мистер Джеггерс, и платок его замер в  воздухе на полпути к носу, – какие доказательства имеются у Провиса для  такого утверждения?    

– Он  этого не утверждает, – сказал я, – и никогда не утверждал. Он понятия  не имеет о том, что его дочь жива.    

На этот  раз даже всемогущий носовой платок оказался бессильным. Мой ответ прозвучал так  неожиданно, что мистер Джеггерс, не закончив обычного ритуала, сунул платок  обратно в карман, скрестил на груди руки и вперил в меня строгий, пронизывающий  взгляд, хотя в лице его по-прежнему ничего не дрогнуло.    

Тогда я  рассказал ему все, что узнал, и откуда узнал, но рассказал с таким расчетом,  чтобы он мог заключить, будто сведения, которые я получил от Уэммика, сообщила  мне мисс Хэвишем. Об этом я особенно постарался. И я упорно не смотрел в  сторону Уэммика, пока не кончил, а потом еще некоторое время молча выдерживал  взгляд мистера Джеггерса. Когда же я наконец все-таки посмотрел на Уэммика,  оказалось, что перо уже перекочевало из почтового ящика к нему в руку и он  прилежно склонился над рабочим столом.    

– Ха! –  сказал мистер Джеггерс, нарушив молчание, и шагнул к разложенным на столе бумагам. –  Так на чем мы остановились, Уэммик, перед тем как вошел мистер Пип?    

Но я не  мог стерпеть, чтобы он так от меня отмахнулся, и со страстью, чуть ли не с возмущением  стал убеждать его быть со мной откровеннее и проще. Я напомнил ему, какими  фантазиями обольщался, и как долго, и что потребовалось, чтобы глаза у меня  открылись; намекнул и на ту опасность, одна мысль о которой гнетет мне душу.  Неужели же я не заслужил его доверия даже теперь, когда столько открыл ему? Я  сказал, что ни в чем его не виню и ни в чем не подозреваю, а только прошу  подтверждения того, что я узнал. А если он спросит, зачем мне это нужно, я отвечу, –  как ни мало значения он придает таким жалким мечтам, – что я любил Эстеллу  долго и преданно и хотя потерял ее и обречен влачить жизнь в одиночестве,  однако все, что ее касается, до сих пор для меня дорого и свято. И видя, что  мистер Джеггерс стоит неподвижно и молчит, как будто и не слышал моего призыва,  я обратился к Уэммику и сказал:    

– Уэммик,  я знаю, что у вас доброе сердце. Я видел ваш уютный дом и вашего старика отца,  видел, в каких веселых, невинных утехах вы проводите свой досуг. Умоляю вас,  замолвите за меня слово перед мистером Джеггерсом, убедите его, что после  всего, что было, он должен поговорить со мной по-человечески!    

Я  никогда не видел, чтобы два человека смотрели друг на друга так странно, как  мистер Джеггерс и Уэммик после этой моей тирады. Сперва у меня мелькнуло  опасение, что Уэммик немедленно получит расчет; но оно рассеялось, когда я  увидел, что мистер Джеггерс вот-вот улыбнется, а Уэммик глядит смелее.    

– Что  такое? – сказал мистер Джеггерс. – Это у вас-то старик отец и  невинные утехи?    

– Ну  так что ж, – возразил Уэммик, – вы ведь их не видите, так не все ли  равно?    

– Пип, –  сказал мистер Джеггерс, кладя мне руку на плечо и улыбаясь самой настоящей  улыбкой, – кажется, этот человек – самый хитрый притворщик во всем  Лондоне.    

– Ничего  подобного, – возразил Уэммик, смелея все больше и больше. – А себя вы  забыли?    

Опять они  переглянулись так же странно, словно подозревая друг друга в каком-то обмане.    

– Это  у вас-то уютный дом? – сказал мистер Джеггерс.    

– Раз  он не мешает службе, – возразил Уэммик, – почему бы и нет. Сдается  мне, сэр, что, возможно, вы и сами подумываете, как бы устроить себе уютный дом  к тому времени, когда вы устанете от всех ваших дел.    

Мистер  Джеггерс задумчиво покивал головой и даже… даже вздохнул.    

– Пип, –  сказал он, – о «жалких мечтах» мы, пожалуй, не будем говорить; об этих  материях вы знаете больше моего – они у вас свежее в памяти. А теперь  касательно того, другого дела. Я изложу вам некий воображаемый случай. Только  помните, я ничего не утверждаю.    

Он  помолчал, дав мне время заверить его, что я полностью отдаю себе отчет в том,  что он особо оговорил, что ничего не утверждает.    

– Ну  так вот, Пип, – сказал мистер Джеггерс. – Вообразите следующее:  вообразите, что женщина, в таких обстоятельствах, какие вы описали, скрыла  своего ребенка, но была вынуждена признаться в этом своему адвокату, когда тот  ей объяснил, что для правильного ведения защиты ему необходимо знать, жив  ребенок или нет. Вообразите, что в это же время богатая и взбалмошная леди  поручила ему найти ребенка, которого она могла бы усыновить и воспитать.    

– Понимаю,  сэр.    

– Вообразите,  что этот адвокат вращался в мире, где царит зло, и о детях знал главным образом  то, что их родится на свет великое множество и все они обречены на гибель.  Вообразите, что он нередко видел, как детей самым серьезным образом судили в  уголовном суде, где их приходилось брать на руки, чтобы показать присяжным;  вообразите, что ему было известно сколько угодно случаев, когда их бросали в  тюрьму, секли, ссылали на каторгу, изгоняли из общества, – всячески  готовили из них висельников, а дав им вырасти – вешали. Вообразите, что чуть ли  не на всех детей, какие попадались ему на глаза в его практике, он имел полное  основание смотреть как на мальков, имеющих превратиться в рыбу, которая в конце  концов попадет ему в сети, – что их будут обвинять, защищать, бросать на  произвол судьбы, отнимать у родителей, подвергать всяческому унижению и  надругательству.    

– Понимаю,  сэр.    

– Вообразите,  Пип, что среди этого множества детей нашлась одна маленькая, миловидная  девочка, которую можно было спасти; которую отец считал погибшей, а справки наводить  боялся; чью мать ее защитник держал к повиновении такими доводами: «Я знаю, что  вы сделали и как сделали. Вы пошли туда-то и напали на того-то, и так-то  оборонялись; а потом отправились туда-то и поступили так-то и так-то, чтобы  отвести от себя подозрения. Я проследил каждый ваш шаг и теперь рассказываю  вам, как что было. Расстаньтесь с дочерью, но я вам обещаю, что, если понадобится  представить ее в суд, чтобы вас оправдали, она будет представлена. Отдайте ее в  мои руки, и я сделаю все возможное, чтобы вас выручить. Если вы будете спасены,  будет спасен и ваш ребенок; если вы погибнете, по крайней мере ребенок будет  спасен». Вообразите, что женщина пошла на это и что суд ее оправдал.    

– Я  вас понял как нельзя лучше.    

– И  что все это лишь предположительно?    

– Да,  что все это лишь предположительно.    

И Уэммик  повторил:    

– Лишь  предположительно.    

– Вообразите,  Пип, что под влиянием всего пережитого, а также страха смерти, эта женщина  слегка помешалась в уме и что, когда ее освободили, ей было страшно вернуться к  людям, и она пришла к своему адвокату искать убежища. Вообразите, что он взял  ее к себе и всякий раз, как ее дикий, необузданный нрав готов был прорваться  наружу, усмирял ее, снова напоминая, что она всецело в его власти. Понятен вам  этот воображаемый случай?    

– Вполне.    

– Вообразите,  что девочка выросла и вышла замуж по расчету. Что мать жива по сей день. Что  отец жив по сей день. Что мать и отец, ничего друг о друге не зная, живут на  расстоянии стольких-то миль или, если хотите, ярдов один от другого. Что тайна  по-прежнему остается тайной, если не считать, что вы до нее добрались. Вот этот  последний пункт особенно постарайтесь уяснить себе.    

– Хорошо.    

– Уэммика  я тоже попрошу особенно уяснить себе этот пункт.    

И Уэммик  сказал:    

– Хорошо.    

– Ради  кого стоило бы открывать эту тайну? Ради отца? Думается мне, что встреча с  матерью его ребенка не облегчила бы его положения. Ради матери? Думается мне,  что если ее обвиняли не зря, то ей лучше остаться там, где она есть. Ради  дочери? Думается мне, плохая бы это была услуга – разгласить тайну ее  происхождения для сведения ее супруга и обречь ее на позор, от которого она  была избавлена двадцать лет и которого легко могла бы не изведать до самой  смерти. Но вообразите вдобавок к этому, Пип, что вы ее любили, что о ней были «жалкие  мечты», какие, кстати говоря, не вам одному туманили голову, – и я  скажу, – а вы, подумав, согласитесь со мною, – что чем это сделать,  лучше бы вы отрубили себе вашу забинтованную левую руку забинтованной правой, а  потом передали топор Уэммику, чтобы он отрубил вам и правую.    

Я  посмотрел на Уэммика – лицо его было серьезно. Очень серьезно он приложил  указательный палец к губам. То же сделал и я. То же сделал и мистер Джеггерс. А  потом последний сказал уже обычным своим тоном:    

– Ну-с,  Уэммик, так на чем же мы остановились, перед тем как вошел мистер Пип?    

Когда  они принялись за работу, я заметил, что они еще несколько раз посмотрели друг  на друга все так же странно, с тою лишь разницей, что теперь каждый из них  словно боялся, а может быть, и знал, что показал себя другому с недостойной,  чисто человеческой стороны. Именно поэтому, вероятно, они теперь ничего не  спускали друг другу, – мистер Джеггерс держал себя в высшей степени  властно, а Уэммик упрямился и спорил всякий раз, как у них возникало хоть малейшее  недоразумение. Я еще никогда не видел, чтобы они так не ладили: обычно все шло  у них чрезвычайно мирно.    

Но,  словно на выручку им, в кабинете как нельзя более кстати появился Майк, тот  клиент в меховой шапке и со склонностью вытирать нос рукавом, которого я застал  здесь в самый первый раз, что пришел в контору. Этот субъект, у которого, как  видно, кто-нибудь из родственников, если не он сам, вечно попадал в беду (что  на здешнем языке означало – в Ньюгет), пришел сообщить, что его старшая дочь  арестована по подозрению в краже из магазина. Когда он излагал это печальное  происшествие Уэммику, в то время как мистер Джеггерс величественно стоял у  камина, не снисходя до участия в их беседе, на глазах у Майка ненароком  блеснула слеза.    

– Это  еще что такое? – вопросил Уэммик грозно и негодующе. – Вы что,  хныкать сюда пришли?    

– Я  нечаянно, мистер Уэммик!    

– Нет,  нарочно, – отрезал Уэммик. – Как вы смеете? Разве можно сюда  приходить, если вы не в состоянии слова сказать, не брызгая, как скверное перо?  Постыдились бы!    

– Бывает  ведь, мистер Уэммик, что и не совладаешь со своими чувствами, – взмолился  Майк.    

– С  чем?! – свирепо переспросил Уэммик. – А ну, повторите!    

– Вот  что, почтеннейший, – вмешался мистер Джеггерс, делая шаг вперед и указывая  на дверь. – Уходите-ка отсюда вон. Никаких чувств я здесь не потерплю.  Уходите вон.    

– Так  вам и надо, – сказал Уэммик. – Уходите вон.    

И  злосчастный Майк покорно ретировался, а мистер Джеггерс и Уэммик, снова найдя  общий язык, принялись за свои занятия так энергично и бодро, словно только что  с аппетитом позавтракали.    

 Глава LII    

     

От  мистера Джеггерса я пошел со своим чеком к брату мисс Скиффинс – бухгалтеру;  брат мисс Скиффинс – бухгалтер – тут же отправился в контору Кларрикера и  привел Кларрикера ко мне; и я с чувством великого удовлетворения закончил наше  с ним дело. Только это я и совершил хорошего, только это и довел до конца, с  тех пор как впервые узнал о своих больших надеждах.    

Кларрикер  воспользовался этим случаем, чтобы рассказать мне, что фирма его идет в гору,  что теперь ему удастся открыть небольшое отделение на Востоке, очень нужное ему  для расширения операций, и что во главе этого отделения он поставит Герберта,  поскольку тот стал теперь его компаньоном. Из этого я понял, что мне вскоре  пришлось бы расстаться с моим другом даже в том случае, если бы сам я не уезжал  из Англии. И тут-то я почувствовал, что мой последний якорь вот-вот оторвется и  я понесусь неведомо куда по воле волн и ветра.    

Но зато  как отрадно бывало, когда Герберт, приходя вечерами домой, с восторгом сообщал  мне свои новости, не подозревая, что они мне известны, и принимался  расписывать, как он увезет Клару Барли в страну Тысячи и одной ночи и как я  тоже к ним приеду (очевидно, на верблюде) и мы вместе поплывем по Нилу и увидим  всяческие чудеса. Не очень обольщаясь насчет моего собственного участия в этой  радужной картине, я все же видел, что Герберт уверенно выходит на дорогу и что,  если только старый Билл Барли не охладеет к рому с перцем, судьба его дочери  будет скоро устроена.    

Между  тем наступил март месяц. Моя левая рука заживала, но так медленно, что я все  еще не мог натянуть на нее рукав. Правой рукой, хоть и порядком обезображенной,  я уже с грехом пополам владел.    

Однажды  в понедельник, когда мы с Гербертом сели завтракать, я получил по почте следующее  письмо от Уэммика:    

«Уолворт.  Немедленно по прочтении сжечь. В начале недели, или, скажем, в среду, можно,  если желаете, попытаться сделать то, о чем вам известно. Теперь сжигайте».    

Я  показал письмо Герберту, и мы предали его огню (предварительно выучив наизусть),  а потом стали обсуждать, что же нам делать. Ибо теперь уже нельзя было молчать  о том, что грести я не в состоянии.    

– Я  думал, думал, – сказал Герберт, – и, кажется, надумал кое-что  получше, чем брать лодочника с Темзы. Давай возьмем Стартопа. Он славный малый,  прекрасно гребет, и нас любит, и надежный, и честный.    

Я и сам  не раз о нем думал.    

– Но  ведь ему нужно будет что-то объяснить, Герберт?    

– Очень  немного. Пусть до последней минуты считает, что это просто шуточная затея, которую  надо держать в секрете; а там скажем ему, что есть важные причины, почему  Провиса нужно посадить на пароход. Ты ведь тоже с ним поедешь?    

– Да,  конечно.    

– Куда?    

Я и над  этим вопросом размышлял мучительно и долго и пришел к выводу, что мне, в сущности,  все равно, в какой порт ни попасть – в Гамбург ли, в Роттердам или  Антверпен. – лишь бы увезти его из Англии. Можно было сесть на любой  иностранный пароход, какой согласится нас взять. Я считал, что нужно отплыть на  лодке как можно дальше, – уж, конечно, дальше Грейвзенда, где особенно  приходилось бояться расспросов и осмотра, в случае если бы возникли какие-нибудь  подозрения. Поскольку иностранные суда обычно выходили из Лондона с началом  отлива, нам надо было спуститься по реке с предыдущим отливом и в каком-нибудь  тихом местечке выждать, когда можно будет перехватить пароход. Время это можно  было рассчитать довольно точно, если заранее навести необходимые справки.    

Со всем  этим Герберт согласился, и тотчас после завтрака мы отправились на разведку. Мы  выяснили, что больше всего нам, видимо, подойдет пароход, уходящий в Гамбург, и  на нем-то, главным образом, и сосредоточили свое внимание. Однако мы заметили  себе и другие корабли, уходившие в это время из Лондона, и как следует  запомнили размер и общий вид каждого из них. После этого мы на несколько часов  расстались, – я пошел выправлять нужные бумаги, а Герберт – поговорить со  Стартопом. В час мы уже опять встретились и доложили друг другу о своих успехах.  До сих пор все шло гладко: бумаги были у меня в кармане, Герберт застал Стартопа  дома, и тот изъявил полную готовность нам помочь.    

Было  решено, что они двое будут грести, я сяду за руль, а Провиса мы повезем  пассажиром; спешить нам не придется, – времени вполне достанет. Мы  уговорились, что нынче вечером Герберт отправится из Сити к Мельничному пруду,  не заходя домой обедать; что завтра, во вторник, он совсем туда не пойдет;  Провису он накажет, чтобы в среду тот спустился на берег к лестнице, что  находится у самого его дома, едва он завидит нас из окна, но не раньше; все  предварительные разговоры будут закончены сегодня же вечером, после чего мы уже  не увидимся с ним, пока не подъедем за ним на лодке.    

Когда мы  с Гербертом в точности условились обо всех этих предосторожностях, я пошел  домой.    

Отперев  дверь своим ключом, я увидел в ящике письмо, адресованное мне, – очень  грязное на вид письмо, хотя и не безграмотное. Его принесли прямо на квартиру  (конечно, уже после того как я вышел из дому), и вот что в нем было написано:    

     

«Если  вы не боитесь сегодня или завтра вечером в девять часов прийти на болота,  в дом у шлюза, близ печи, где жгут известь, то приходите, не пожалеете. Если  хотите кое-что узнать касательно вашего дяди Провиса, то приходите  непременно, не теряя времени, и никому ни слова. Приходите один. Это  письмо имейте при себе».    

     

У меня  было слишком довольно забот и до получения этого диковинного письма. Теперь же  я совсем растерялся. Что хуже всего – решать нужно было немедля, иначе я  рисковал опоздать на дневной дилижанс, который мог вовремя доставить меня в наш  город. О том, чтобы ехать завтра, не могло быть и речи, – до нашего  бегства осталось бы слишком мало времени. А с другой стороны – как знать,  может, обещанные сведения как раз и имеют отношение к задуманному бегству?    

Будь у  меня и вдоволь времени на размышления, я, вероятно, все равно бы поехал. Но размышлять  было некогда – до отхода дилижанса оставалось всего полчаса, – и я решил  ехать. Если бы не упоминание о моем «дяде Провисе», я бы, несомненно, остался.  Именно это упоминание, да еще после письма Уэммика и всех утренних  приготовлений, и решило дело.    

В  лихорадочной спешке трудно полностью охватить содержание любого письма, и мне  пришлось еще два раза перечитать эту таинственную записку, прежде чем мой мозг  как-то машинально отметил, что я не должен о ней рассказывать. Так же  машинально повинуясь этому запрету, я схватил карандаш и написал Герберту, что,  поскольку я уезжаю, и, возможно, на долгое время, я решил еще раз побывать у  мисс Хэвишем – справиться о ее здоровье и сейчас же вернуться. После этого я  только-только успел накинуть шинель, запереть квартиру и добраться проулками и  дворами до почтовой станции. Если бы я взял карету и ехал улицами, я бы  опоздал; я и так поймал дилижанс уже в воротах. Придя в себя, я увидел, что  сижу один, по колено уйдя ногами в солому, и тряский дилижанс уносит меня из  города.    

Я сказал  «придя в себя», потому что действительно был не в себе с той минуты, как  получил это письмо, – уж очень оно меня ошеломило после утренней спешки. А  спешил и волновался я утром ужасно, потому что как ни долго я ждал вести от  Уэммика, в конце концов его сигнал все же поразил меня своей неожиданностью.  Теперь же я стал недоумевать – как я очутился в этой карете, и сомневаться,  достаточно ли у меня для этого причин, и прикидывать, не лучше ли сойти и  вернуться домой, и твердить себе, что никогда не следует обращать внимания на  анонимные письма, – словом, вкусил полную меру мучительных колебаний и  противоречивых решений, вероятно знакомых всякому, кто когда-либо совершал  необдуманные поступки. И все же упоминание о Провисе перевесило все остальные  доводы. Я рассудил, – как, сам того не сознавая, рассуждал и раньше, –  что в случае, если бы я не поехал и из-за этого с ним случилось бы что-нибудь  недоброе, я бы вовек себе этого не простил!    

Темнота  настигла нас еще в дороге, и никогда поездка не казалась мне такой томительно-долгой,  как в этот раз, когда в окно кареты ничего не было видно, а на империале я не  мог ехать, потому что был еще нездоров. Не желая показываться в «Синем Кабане»,  я зашел в харчевню поскромнее на окраине города и заказал себе обед. Пока его  готовили, я сходил в Сатис-Хаус узнать о здоровье мисс Хэвишем; состояние ее  было по-прежнему серьезно, хотя кое-какое улучшение и отмечалось.    

Моя  харчевня была когда-то частью монастырской постройки, и обедал я в маленькой  восьмиугольной столовой, похожей на купель. Я еще не мог управляться с ножом, и  хозяин, старик с блестящей лысиной во всю голову, взялся нарезать мне мясо.  Слово за слово, мы разговорились, и он был так любезен, что рассказал мне мою  же историю, – разумеется, в той широко распространенной версии, по которой  выходило, что моим первым благодетелем был Памблчук и что ему я обязан своим  счастьем.    

– Вы  знаете этого молодого человека? – спросил я.    

– Я-то? –  переспросил хозяин. – Да я его помню с тех пор, как он под стол пешком  ходил.    

– А  теперь он наведывается в эти края?    

– Как  же, наведывается иногда к своим знатным друзьям, а на того человека, который  его в люди вывел, и смотреть не хочет.    

– Кто  же этот человек?    

– Да  тот, про которого я вам толкую, – ответил хозяин. – Мистер Памблчук.    

– А  больше он ни к кому не проявил такой черной неблагодарности?    

– Проявил  бы, кабы было к кому, – проворчал хозяин. – Да не к кому. Кроме  Памблчука, разве кто-нибудь для него что сделал?    

– Это  Памблчук так говорит?    

– Говорит! –  возмутился хозяин. – Тут и говорить нечего.    

– Но  он-то говорит это?    

– Послушать,  как он про это рассказывает, сэр, – отвечал хозяин, – просто сердце  переворачивается.    

Я  подумал: «А ты, Джо, милый Джо, ты никогда об этом не говоришь. Добрый, терпеливый  Джо, ты-то никогда не жалуешься. И ты тоже, кроткая Бидди!»    

– Видно,  у вас и аппетит пропал, как с вами это приключилось, – сказал хозяин,  кивнув на мою забинтованную руку. – Попробуйте вот этот кусочек понежнее.    

– Нет,  спасибо, – отвечал я и, отвернувшись от стола, мрачно уставился в  огонь. – Я ничего не хочу. Можно убирать.    

Никто не  давал мне почувствовать мою неблагодарность к Джо так остро, как этот наглый  самозванец Памблчук. От его двуличия еще ярче сияла душевная чистота Джо; чем  большим подлецом он себя показывал, тем Джо казался благородней.    

Более  часа я неподвижно просидел у огня, смиренно сознавая, что устыжен по заслугам.  С боем часов я очнулся (хотя уныние и стыд по-прежнему мною владели), встал,  попросил, чтобы на мне застегнули шинель, и вышел. Я уже раньше обшарил все  карманы в поисках письма, которое хотел еще раз пробежать, и, не найдя, с  досадой подумал, что, как видно, обронил его в солому, на полу кареты. Впрочем,  я и так отлично помнил, куда и когда должен явиться – на болота к дому у шлюза,  близ печи, где жгут известь, в девять часов. И так как времени у меня  оставалось в обрез, я направился, никуда не заходя, прямо к болотам.    

 Глава LIII    

     

Ночь  выдалась темная, хотя полная луна взошла, как раз когда я миновал последние  сады и вышел на болота. За черной их далью светила узкая полоска чистого  неба, – огромная красная луна едва на ней умещалась. Через несколько минут  она поднялась выше и скрылась за низко нависшей грядой облаков.    

Уныло  завывал ветер, на болотах было очень тоскливо. Человек, попавший сюда впервые,  просто не выдержал бы этой тоски, и даже у меня так сжалось сердце, что я  заколебался – не повернуть ли обратно. Но я знал болота с детства, не  заплутался бы здесь и в более темную ночь, и раз уж я сюда приехал, никаких  предлогов для отступления у меня не было. Итак, приехав сюда против своего  желания, я против желания пошел дальше.    

Путь мой  лежал не в ту сторону, где находился наш дом, и не в ту, где мы когда-то ловили  беглых. Плавучая тюрьма была далеко позади меня, и огонь старого маяка на  песчаной косе я видел, только когда оглядывался. Печь, где жгли известь, я знал  так же хорошо, как старую батарею, но их разделяло много миль пустынных болот,  и если бы в ту ночь в обеих этих точках горели огни, между ними тянулась бы  длинная черная линия горизонта.    

Вначале  я кое-где закрывал за собой ворота в изгородях и несколько раз останавливался,  давая время коровам, разлегшимся на сухой тропинке, подняться и неуклюже  убрести в траву и камыш. Но вскоре все вокруг меня словно вымерло, я остался  совсем один.    

И еще  полчаса я шел, прежде чем приблизился к печи. Известь горела, издавая тяжелый,  удушливый запах, но рабочих не было видно, – огонь зажгли на всю ночь. Тут  же была небольшая каменоломня. Она приходилась прямо у меня на дороге, и по брошенным  ломам и тачкам я убедился, что еще сегодня здесь работали.    

Когда  тропинка, поднявшись из карьера, снова вывела меня на уровень болот, я увидел,  что в доме у шлюза светится огонек. Я ускорил шаги и постучал в дверь. В  ожидании ответа я огляделся, заметил, что шлюз заброшен и разваливается, что  дом – деревянный, с черепичной крышей – недолго еще будет служить защитой от  непогоды (скорее всего он и сейчас уже пропускает ветер и дождь), что ил и тина  кругом густо затянуты известью, а зловонные пары от печи наплывают на меня  медленно и неумолимо. Между тем ответа не было, и я постучал еще раз. Снова  никакого ответа – и я нажал на щеколду.    

Она  поддалась под моей рукой, и дверь приотворилась. Заглянув в дом, я увидел  зажженную свечу на столе, скамью и тюфяк на козлах. Над головой я заметил  чердак и крикнул: «Кто-нибудь тут есть?», но ответа не последовало. Я посмотрел  на часы, убедился, что уже начало десятого, еще раз крикнул: «Есть тут  кто-нибудь?» Снова не получив ответа, я вышел наружу и остановился в нерешительности.    

Пошел  сильный дождь. Не увидев снаружи ничего нового, я опять вошел в дом,  остановился в дверях, чтобы меня не мочило, и стал вглядываться в ночь.  Рассудив, что, раз в доме горит свеча, значит кто-то был здесь совсем недавно и  скоро вернется, я решил посмотреть, на много ли обгорел фитиль. Я шагнул в дом,  но не успел я взять свечу, как сильный удар вышиб ее у меня из руки и погасил,  а в следующее мгновение я понял, что на меня накинули сзади толстую веревочную  петлю.    

– Ага! –  произнес кто-то сквозь зубы и ругнулся. – Теперь-то ты от меня не уйдешь!    

– Что  такое? – закричал я, вырываясь. – Кто это? Помогите! Помогите!    

Локти  мои были туго прижаты к бокам, и поврежденная рука нестерпимо болела. Кто-то невидимый  то тяжелой ладонью зажимал мне рот, то наваливался на меня всей грудью, чтобы заглушить  мои крики, и, все время чувствуя на лице чье-то горячее дыхание, я продолжал безуспешно  вырываться, пока меня накрепко к чему-то привязывали.    

– Вот  теперь, – произнес тот же голос и снова последовало ругательство, –  попробуй у меня еще раз крикнуть – я с тобой живо расправлюсь.    

Изнемогая  от боли в покалеченной руке, еще не придя в себя от изумления, но тем не менее  понимая всю серьезность подобной угрозы, я умолк и попытался хоть немного  высвободить руку. Однако веревка ни на волос не поддалась. А в руке, еще  болевшей от ожога, теперь было такое ощущение, словно она варилась в кипятке.    

По тому,  как черная ночь за окном внезапно сменилась непроглядным мраком, я понял, что  мой невидимый мучитель закрыл ставень. Пошарив в темноте, он нашел кремень и  огниво и стал высекать огонь. Я напряженно вглядывался в искры, падавшие на  трут, который он старательно раздувал, но видел – и то лишь на секунду – только  его губы и голубоватый кончик спички, зажатой у него в руке. Трут отсырел – оно  и не удивительно, в таком-то месте, – и искры гасли одна за другой.    

Он не  торопился и снова и снова ударял кремнем по стали. Когда искры посыпались ярким  дождем, мелькнули его руки и кусочек лица, и я разглядел, что он сидит, склонившись  к столу, а больше ничего. Вот я опять увидел его синие губы, дующие на трут, и  наконец спичка вспыхнула – и я узнал Орлика.    

Кого я  ожидал увидеть – право, не знаю, но только не его. Узнав же его, я понял, что  дело мое действительно плохо, и стал следить за каждым его движением.    

Он не  спеша зажег свечу, бросил спичку на пол и затоптал ее. Потом отставил свечу в  сторону, чтобы лучше меня видеть, лег локтями на стол и уставился на меня. Я  увидел, что привязан к отвесной деревянной лестнице, ведущей на чердак и  вделанной в пол немного отступя от стены.    

– Вот, –  сказал он, после того как мы некоторое время обозревали друг друга. –  Теперь ты от меня не уйдешь.    

– Развяжи  меня. Отпусти!    

– Обязательно, –  сказал он. – Я тебя отпущу. Отпущу твою душеньку лететь из тела куда захочет.  Дай только срок.    

– Для  чего ты заманил меня сюда?    

– А  ты не знаешь? – ответил он, злобно сверкнув глазами.    

– Почему  ты напал на меня в потемках?    

– Потому  что хочу все покончить один. Один-то сумеет молчать лучше, чем двое. Ух ты,  дьявольское отродье!    

Навалившись  на стол и самодовольно покачивая головой, он упивался моей беспомощностью с  таким сатанинским злорадством, что у меня упало сердце. Я молчал, не сводя с  него глаз, а он, протянув руку куда-то в угол, достал оттуда ружье с обитой медью  ложей.    

– А  это ты знаешь? – сказал он, делая вид, будто целится в меня. –  Знаешь, где видал его раньше? Говори, волчонок!    

– Да, –  отвечал я.    

– Твоя  работа, что меня оттуда погнали? Твоя? Говори!    

– А  что мне оставалось?    

– За  одно это тебя убить мало. А как ты смел втереться между мной и одной особой,  которая мне нравилась?    

– Когда  это?    

– А  всегда. Дня не было, чтобы ты меня не порочил при ней.    

– Ты  сам себя порочил, сам себя и вини. Я бы тебе ничем не мог напортить, если бы ты  сам себе не портил.    

– Врешь!  И ты, значит, не пожалел бы ни трудов, ни денег, чтобы убрать меня из нашей  округи? – Он повторил слова, которые я сказал Бидди при нашей последней  встрече. – Так вот послушай и намотай себе на ус: сегодня тебе и вовсе  имело бы смысл убрать меня из нашей округи. Да, да, хотя бы на это ушли все  твои денежки до последнего фартинга!    

То была  правда – я особенно ясно это почувствовал, когда он, по-собачьи оскалив зубы, погрозил  мне своей огромной ручищей.    

– Что  ты со мной сделаешь?    

– А  то сделаю, – сказал он и, встав, чтобы получше размахнуться, со всей силы  треснул кулаком по столу, – что убью тебя насмерть.    

Пригнувшись  близко к моему лицу, он медленно разжал кулак, провел ладонью по губам, точно у  него слюнки текли, на меня глядя, и опять уселся.    

– Ты  старому Орлику сызмальства поперек дороги стоял. Ну, так нынче он тебя спихнет  с дороги. Хватит! Кончено твое дело.    

Холод  смерти объял меня. В отчаянии я окинул взглядом свою западню, ища хоть какой-нибудь  лазейки; но лазейки не было.    

– Мало  того, – сказал он, снова наваливаясь локтями на стол. – Я от тебя ни  тряпки, ни косточки не оставлю. Убью и брошу в печь – я до нее двух таких, как  ты, дотащу – пусть люди думают, что хотят, узнать они ничего не узнают.    

С  непостижимой быстротой я представил себе все последствия такой смерти. Отец  Эстеллы решит, что я его бросил на произвол судьбы, он попадет в лапы властей и  погибнет, обвиняя меня; даже Герберт усомнится во мне, когда вспомнит мою  записку и услышит, что я всего на минуту подходил к калитке мисс Хэвишем; Джо и  Бидди никогда не узнают, как глубоко я сегодня почувствовал свою вину перед  ними, никто никогда не узнает, что я пережил, каким хотел быть верным и  честным, какие вытерпел мучения. Смерть, ожидавшая меня, была ужасна, но еще  много ужаснее был страх, что после смерти меня незаслуженно осудят. Мысли мои  неслись так неудержимо, что злодей еще не договорил, а я уже ощущал, как меня  презирают нерожденные поколения – дети Эстеллы, их дети…    

– Пока  я тебя не пристукнул, как барана, – говорил Орлик, – а ты этого дождешься,  для того я тебя и привязывал, – я на тебя вдоволь нагляжусь да вдоволь над  тобой потешусь. Ух ты, дьявол!    

У меня  мелькнула мысль снова позвать на помощь, хотя кому, как не мне, было знать, что  помощи в этой пустыне ждать неоткуда. Но при виде его мерзкой радости гнев и  презрение придали мне мужества, и я крепко сжал губы. Что бы ни было, решил я,  нельзя унижаться перед ним, а нужно сопротивляться, пока хватит сил, до  последнего. Пусть в этот страшный час я ни к кому не питал зла; пусть я  смиренно молил всевышнего о прощении; пусть сердце у меня болело при мысли, что  я не простился и уже не смогу проститься с теми, кто был мне дорог, не смогу им  ничего объяснить, ни просить, чтобы они не судили слишком строго мои  заблуждения, – но его я и сейчас убил бы не задумываясь.    

Он,  видимо, выпил, глаза у него были красные и воспаленные. На шее висела жестяная  фляжка, – так он в прежние дни носил с собой еду и питье. Он поднес фляжку  к губам, глотнул; и я почувствовал крепкий запах спиртного, проступавшего багровыми  пятнами у него на лице.    

– Волчонок! –  сказал он, снова навалившись на стол. – Старый Орлик тебя сейчас кое-чем  порадует: ведь это ты сгубил свою ведьму-сестру.    

И опять –  он еще говорил, медленно и нескладно, а в сознании у меня с той же непостижимой  быстротою уже пронеслось все с начала до конца – нападение на мою сестру, ее  болезнь и смерть.    

– Нет,  ты, негодяй! – сказал я.    

– А  я тебе говорю – это твоих рук дело, все через тебя произошло! – вспылил он  и, схватив ружье, с силой рассек им воздух. – Я к ней подобрался сзади,  все равно как нынче к тебе, да как дал ей! Думал, что насмерть ее укокошил, и,  будь там поблизости такая вот печь, уж ей бы не ожить. Но это все не Орлик  сделал, а ты. Тебе вечно поблажки давали, а его ругали да били. Это старого-то  Орлика ругали да били, а? Вот теперь ты за это заплатишь. Ты виноват, ты и заплатишь.    

Он снова  сделал глоток и рассвирепел еще пуще. По тому, как он запрокинул фляжку, я понял,  что в ней осталось совсем немного. Мне было ясно, что он накачивается для  храбрости, чтобы прикончить меня. Я знал, что каждая оставшаяся на дне капля –  это капля моей жизни. Я знал, что, когда я обращусь в тот пар, что еще так  недавно подползал ко мне, как вещий призрак, Орлик поступит так же, как после  нападения на мою сестру: скорее побежит в город, чтобы все видели, как он  шатается по улицам и пьет во всех кабаках. Мысль моя унеслась за ним в город,  нарисовала светлую, людную улицу, по которой он бредет, и сейчас же, в  противоположность ей – пустынное болото и стелющийся над ним белый пар, в  котором я растворился.    

Мало  того что я успевал охватить мыслью целые годы, пока он произносил какой-нибудь  десяток слов, – но и самые его слова не оставались для меня словами, а  порождали зримые образы. Мозг мой был так возбужден, что стоило мне подумать о  каком-нибудь месте или человеке, как я уже видел и человека и место. Невозможно  выразить, до какой степени четки были эти образы, а между тем я так внимательно  следил все время за Орликом, – кто не стал бы следить за тигром, готовым к  прыжку! – что не упускал ни малейшего его движения.    

Подкрепившись  второй раз, он встал со скамьи и отодвинул стол. Потом поднял свечу и, загородив  ее своей Злодейской рукой, чтобы свет падал мне на лицо, опять с наглым  торжеством на меня уставился.    

– Слушай,  волчонок, я тебе еще кое-что расскажу. Это ты на старого Орлика наткнулся тогда  вечером, на лестнице.    

Я увидел  лестницу с погасшими фонарями. Увидел тень чугунных перил, падавшую на стену от  фонаря ночного сторожа. Увидел комнаты, которые мне не суждено было больше  увидеть: знакомая мебель, одна дверь закрыта, другая приотворена.    

– А  почему старый Орлик там оказался? Ты слушай, волчонок, я тебе все расскажу. Вы  с ней сумели-таки выжить меня из этих краев, добились того, что для меня здесь  легкого хлеба не стало, ну я и завел себе новых товарищей и новых хозяев. Они  за меня и письма пишут, когда надо, – понял, волчонок? – письма за  меня пишут! Они под всякую руку писать умеют, не то что ты, поганец. Я еще  тогда задумал тебя извести, когда ты хоронить сестру приезжал. Только все примеривался,  как бы это повернее обделать, вот и решил выследить, как ты живешь да где  бываешь. Нет, думаю, уж как-нибудь да старый Орлик до тебя доберется. И  смотри-ка, что вышло! Искал тебя, а нашел твоего дядю Провиса. Здорово, а?    

Мельничный  пруд, и затон Чинкса, и Старый Копперов канатный завод – как отчетливо, ярко я  их увидел! Провис в своей комнате-каюте, сигнал, теперь уже не нужный,  хорошенькая Клара, добрая женщина, что заменила ей мать, старый Билл Барли со  своей подагрой – все проплыло мимо, словно унесенное быстрой рекой моей жизни,  спешащей к морю!    

– Это  у тебя-то дядя! Да я знал тебя у Гарджери этаким вот заморышем, которому мне  ничего не стоило двумя пальцами шею свернуть (а у меня частенько руки чесались,  когда вижу, бывало, в воскресенье, как ты за околицей слоняешься), тогда-то у  тебя никаких дядьев не было, будьте спокойны. А уж когда старый Орлик  прослышал, что скорее всего твой дядя Провис носил на ноге то самое железное  кольцо, которое старый Орлик подобрал на этих болотах, распиленное, да хранил у  себя, пока не оглушил им твою сестру, вот так же, как тебя скоро оглушит…  понятно?., уж когда он об этом прослышал… ну…    

С этой  зверской издевкой он ткнул свечу прямо мне в лицо, так что я невольно  отвернулся.    

– Ага! –  вскричал он со смехом и снова ткнул в меня свечой. – Раз обжегся, второй  раз не хочется! Старый Орлик, он знает, что ты обжегся, старый Орлик знает, что  ты своего дядюшку задумал втихомолку из Англии спровадить, где уж тебе  перехитрить старого Орлика, – он знал и то, что ты сегодня явишься! Ну,  слушай, волчонок, я тебе еще кое-что скажу, это уж напоследок. Есть такой  человек, до которого твоему дядюшке все равно, как тебе до старого Орлика. Вот  теперь пусть-ка остережется этого человека, когда племянничек-то сгинет. Пусть-ка  остережется, когда от его родственничка ни клочка одежи, ни косточки не  останется. Тот человек нипочем не потерпит, чтобы Мэгбич – вот видишь, мне и  фамилия его известна! – живой по одной с ним земле ходил, он о нем все что  ни на есть разведал, еще когда тот в чужой земле обретался, и уж наверно, чем  такого врага рядом с собой иметь, доложил о нем кому следует. Может, это и есть  тот человек, что умеет под всякую руку писать – не то что ты, поганец.  Берегись, Мэгвич, не уйти тебе от Компесона да от двух столбов с перекладиной.    

Опять он  ткнул в меня свечу, опалив мне лицо и волосы и на мгновение ослепив меня, а потом  повернулся ко мне своей широченной спиной и поставил свечку на стол. Я успел  мысленно прочитать молитву и побывать у Джо с Бидди и у Герберта – все до того,  как он опять повернулся ко мне.    

Между  столом и стеной было пустое пространство в несколько футов. Он стал ходить по  нему взад и вперед. Никогда я еще так ясно не чувствовал, какой огромной  физической силой наделен этот человек, как сейчас, глядя на его злые глаза и  длинные, болтающиеся руки. У меня не осталось ни проблеска надежды. Как ни  стремительно работал мой мозг, как ни предельно ярки были картины,  проносившиеся передо мной вместо мыслей, я все же отдавал себе отчет в том,  что, не будь у него твердого решения через несколько минут бесследно меня  уничтожить, он бы нипочем не рассказал мне так много.    

Вдруг он  остановился, вынул из фляги пробку и отшвырнул прочь. Мне показалось, что она  стукнулась об пол громко, как свинцовая гирька. Он пил медленно, все выше  запрокидывая флягу, и уже не смотрел на меня. Последние капли он вылил себе на  ладонь и слизнул. Потом, словно охваченный внезапной яростью, он со страшным  проклятием бросил флягу на стол и нагнулся; и я увидел у него в руке тяжелый  молот, каким дробят камни.    

Я не  забыл о принятом решении: не тратя времени на тщетные мольбы, я закричал во всю  мочь и стал изо всей мочи вырываться. Свободны у меня были только ноги да  голова, но я вырывался с такой силой, какой и сам за собой не знал. В то же  мгновение раздались ответные крики, в дверь метнулся снаружи свет и какие-то  фигуры, послышались голоса и возня, и Орлик, вынырнув из-под чьих-то тел, как  из водоворота, одним прыжком перемахнул через стол и исчез во тьме!    

Очнувшись,  я обнаружил, что лежу развязанный на полу, в той же комнате, головой у кого-то  на коленях. Когда я приходил в себя, глаза мои были устремлены на лестницу (я  увидел ее раньше, чем воспринял сознанием), поэтому я и понял, что нахожусь там  же, где лишился чувств.    

В полном  отупении я сначала даже не оглянулся, чтобы посмотреть, кто меня поддерживает;  я лежал и смотрел на лестницу, как вдруг между нею и мною возникло лицо. Лицо  портновского мальчишки!    

– Кажется,  целехонек, – сказал портновский мальчишка деловитым тоном, – только  уж и бледен!    

При этих  словах тот, кто держал меня, пригнулся к моему лицу, и я увидел, что это…    

– Герберт!  Боже милостивый!    

– Тише, –  сказал Герберт. – Спокойней, Гендель. Не волнуйся.    

– И  наш старый товарищ Стартоп! – воскликнул я, когда тот тоже наклонился надо  мной.    

– Вспомни,  в чем он обещал нам помочь, – сказал Герберт, – и успокойся.    

Сразу  все вспомнив, я вскочил, но тут же снова свалился от боли в руке.    

– Неужто  мы опоздали, Герберт? Какой сегодня день? Сколько я здесь пробыл? – У меня  мелькнула страшная мысль, что я, может быть, пролежал здесь очень долго – целые  сутки – двое суток – больше.    

– Мы  не опоздали. Еще только понедельник.    

– Слава  богу!    

– Завтра  вторник, и ты весь день можешь отдыхать, – сказал Герберт. – Но ты  стонешь, бедный мой Гендель. Что у тебя болит? Стоять ты можешь?    

– Да,  да, – сказал я. – И идти могу. У меня ничего не болит. Только руку  страшно дергает.    

Они  осмотрели ее и сделали что могли. Рука сильно распухла и воспалилась, малейшее  прикосновение причиняло мне жгучую боль. Но они разорвали свои платки на бинты  и осторожно вложили мою руку обратно в перевязь на то время, пока мы дойдем до  города, где можно будет достать освежающей примочки. Через несколько минут мы  затворили за собою дверь темного, пустого дома и отправились в обратный путь  через каменоломню. Портновский мальчишка – теперь уже портновский  верзила-подмастерье – шел впереди с фонарем, этот фонарь я и увидел тогда в  дверях. Прошло часа два с тех пор, как я в последний раз смотрел на небо, луна  поднялась много выше, и ночь, несмотря на дождь, посветлела. Белый пар от печи  уползал от нас вдаль, и я снова вознес к небу молитву, но теперь то была  молитва благодарности.    

Добившись  наконец, чтобы Герберт объяснил мне, как ему удалось меня спасти (сначала он  наотрез отказался говорить и только успокаивал меня), я узнал, что второпях  обронил анонимное письмо у нас в комнате, где он и нашел его вскоре после моего  ухода, когда вернулся домой вместе со Стартопом, которого встретил по дороге.  Тон письма встревожил его, тем более что оно противоречило записке, которую я  наскоро ему написал. Минут десять он его обдумывал, и так как тревога его не  улеглась, а напротив, усилилась, он побежал на почтовый двор справиться, когда  отходит следующий дилижанс, и Стартоп вызвался пойти с ним вместе. Узнав, что  последний дилижанс уже ушел, и чувствуя, что с возникновением препятствий  тревога его обратилась в самый настоящий страх, он решил ехать следом за мной в  наемной карете. Так он и Стартоп прибыли в «Синий Кабан», твердо рассчитывая  застать меня там или получить обо мне какие-нибудь сведения; когда же расчет их  не оправдался, они пошли к дому мисс Хэвишем, но разминулись со мной. Тогда они  возвратились в гостиницу (вероятно, как раз в то время, когда я слушал местный  вариант моей собственной биографии), чтобы подкрепиться и найти кого-нибудь,  кто проводил бы их на болота. Среди других зевак в воротах «Синего Кабана»  околачивался портновский мальчишка – верный своей старой привычке околачиваться  всюду, куда его не звали, – а портновский мальчишка видел, как я шел от  дома мисс Хэвишем в сторону харчевни. Так портновский мальчишка оказался их  проводником, и с ним-то они отправились к дому у шлюза, только на болота они  вышли другой дорогой, которой я не захотел идти, потому что она вела через город.  По дороге Герберту пришло в голову, что, может быть, я все-таки занят здесь  каким-нибудь важным разговором, имеющим целью оградить Провиса от опасности, и,  решив, что в таком случае всякое вмешательство может испортить дело, он оставил  своего проводника и Стартопа на краю карьера, а сам приблизился к дому и три  раза обошел его кругом, пытаясь выяснить, все ли там спокойно. Ему удалось  только смутно расслышать один голос, низкий и хриплый (это было, когда мой ум  так лихорадочно работал), и он уже подумал, что, может, меня здесь и нет, как  вдруг я громко закричал, и тогда он тоже закричал и кинулся в дом, а следом за  ним и те двое.    

Когда я  рассказал Герберту о том, что произошло в доме у шлюза, он заявил, что,  несмотря на поздний час, нужно немедленно идти к городским властям и требовать  приказа об аресте. Но я еще раньше отказался от такой мысли: нас могли здесь  задержать или снова вызвать на завтра, а это было бы гибелью для Провиса.  Герберт согласился с моими доводами, и мы решили пока что махнуть рукой на  Орлика. Из предосторожности мы решили также скрыть истинное положение вещей от  мальчишки Трэбба, который, я в том убежден, был бы сильно разочарован, узнай  он, что помог уберечь меня от обжигательной печи. Не то чтобы мальчишка Трэбба  по природе своей отличался кровожадностью; просто он был не в меру предприимчив  и всегда готов поразнообразить свою жизнь и поразвлечься за счет ближнего. На  прощанье я дал ему две гинеи (что он, видимо, одобрил) и выразил сожаление, что  в прошлом так плохо о нем думал (что не произвело на него ровно никакого  впечатления).    

До среды  оставалось так мало времени, что мы положили в ту же ночь воротиться в Лондон,  втроем в одной карете; к тому же нам хотелось убраться отсюда раньше, чем  ночное происшествие станет достоянием молвы. Герберт раздобыл целую бутыль  примочки и всю дорогу смачивал мне руку, чем и помог мне выдержать мучительное  путешествие. К Тэмплу мы подъехали, когда было уже совсем светло, и я сейчас же  лег в постель и не вставал до вечера.    

Мною  владел гнетущий страх, что я расхвораюсь и завтра буду никуда не годен;  удивительно, право, как я от одного этого страха не заболел серьезно. По всей  вероятности, так бы оно и случилось, – ибо пережитые ужасы тоже не прошли  мне даром! – если бы не напряжение, в котором меня держала мысль о  завтрашнем дне. Так тревожно мы ждали этого дня, такими он был чреват  последствиями, так неведом был его исход, теперь уже столь близкий!    

Разумеется,  мы были правы, когда решили весь вторник совсем не видаться с Провисом; а между  тем это еще усугубляло мою тревогу. Я вздрагивал от каждого звука, от любых  шагов на лестнице, всякий раз воображая, что его нашли и схватили и вот идут  сообщить мне об этом. Я убеждал себя, что его в самом деле схватили; что меня  гнетет нечто большее, чем опасение или предчувствие; что арест совершился, и  это каким-то таинственным образом стало мне известно. День проходил, а дурных  вестей все не было, наступил вечер, на улице стемнело, и тут безумный страх,  что к утру я расхвораюсь, совсем одолел меня. Больную руку дергало, в  воспаленной голове стучало, и мне казалось, что у меня начинается бред. Чтобы  проверить себя, я принимался считать до ста, до тысячи, повторял наизусть  знакомые стихи и отрывки. Случалось, что переутомленный мозг отказывался  работать и я на несколько минут впадал в дремоту или забывал нужное слово;  тогда я вскакивал и говорил себе: «Ну вот, наверно у меня открылась горячка!»    

Весь  день мне не позволяли двигаться, перевязывали мне руку, давали прохладительное  питье. Едва забывшись сном, я просыпался с тем же ощущением, что и в доме у  шлюза, – будто прошло очень много времени и возможность спасти Провиса  упущена. Около полуночи я встал с постели и бросился к Герберту в полной  уверенности, что проспал круглые сутки и среда уже миновала. Это было последнее,  на что я, в своем волнении, оказался способен, – после этого я крепко  уснул.    

Когда я  посмотрел в окно, утро среды только начиналось. Мигающие огни на мостах побледнели,  восходящее солнце было красное, как зарево над болотом. Река текла под мостами,  еще темная и таинственная, а мосты из черных уже стали серыми, и на холодные их  переплеты кое-где ложились теплые красные пятна от небесного пожара. Пока я  смотрел на море крыш, из которого колокольни и шпили взмывали в прозрачный  воздух, солнце взошло, и река засверкала миллионами искр, словно кто-то сорвал  с нее темную пелену. И словно с меня тоже сорвали темную пелену, я вдруг  почувствовал себя здоровым и бодрым.    

Герберт  спал в своей постели, наш старый однокашник – на диване. Одеться без помощи я  не мог, но я раздул в камине угли, еще тлевшие с вечера, и приготовил кофе.  Вскоре и они поднялись, тоже здоровые и бодрые, и мы впустили в окна холодный  утренний воздух и долго смотрели на поднимающуюся с приливом воду.    

– В  девять часов, как начнется отлив. – весело сказал Герберт, – будьте  готовы и поджидайте нас, кто там есть на берегу Мельничного пруда!    

 Глава LIV    

     

Был один  из тех мартовских дней, когда светит жаркое солнце и дует холодный ветер, когда  на солнце лето, а в тени зима. Мы захватили толстые куртки, я взял свой  дорожный мешок. Из всего, чем я владел на земле, я брал с собой лишь то  немногое, что уместилось в этом мешке. Куда я еду, как буду жить и когда  вернусь, – на все эти вопросы я не мог бы ответить, да и не пробовал: все  мои помыслы были сосредоточены на спасении Провиса. Только в дверях я на минуту  оглянулся с мимолетной мыслью – сколько всего произойдет до того, как я снопа  увижу эти комнаты, если мне еще суждено их увидеть!    

Мы не  спеша дошли до лестницы на набережной и постояли там, делая вид, что  обдумываем, стоит ли нам спускаться к воде. (Я, разумеется, заранее озаботился  тем, чтобы лодка была наготове.) Разыграв эту маленькую комедию, которую некому  было смотреть, кроме двух-трех земноводных созданий – завсегдатаев нашей  лестницы, мы сели в лодку, Герберт на носу, я за рулем, и отчалили. Время было  половина девятого.    

Свой  план мы составили так: от девяти до трех спускаться с отливом, а когда он  кончится, потихоньку плыть дальше, против течения, до самой темноты. К этому  времени мы уже будем много ниже Грейвзенда, между Кентом и Эссексом, где река  широко разливается по равнине и движения на ней почти нет, где на берегу мало  кто живет и только изредка попадаются одинокие прибрежные трактиры, в одном из  которых мы и найдем себе приют. Там мы пробудем всю ночь. Оба парохода – один  на Гамбург, другой на Роттердам – выйдут из Лондона в четверг, в девять утра. В  зависимости от того, где мы к этому времени будем, мы рассчитаем, когда их  можно ждать, и окликнем тот, который подойдет первым, так чтобы, если нас  почему-нибудь не возьмут на борт, в запасе оставался еще второй. Их  отличительные признаки мы хорошо запомнили.    

Так  отрадно было наконец-то приступить к осуществлению нашего замысла, что мне уже  не верилось – неужели я всего несколько часов назад был близок к отчаянию.    

Свежий  воздух, солнце, движение на реке, движение самой реки – этой живой дороги, которая,  казалось, сочувствовала нам, подбадривала нас и подгоняла, – все вливало в  меня новые надежды. Я огорчался тем, что в лодке от меня так мало пользы; но  трудно было найти лучших гребцов, чем мои два товарища, – вот такими  сильными, ровными взмахами они могли грести весь день.    

В то  время пароходное движение на Темзе было не столь велико, как теперь, зато  весельных лодок встречалось гораздо больше. Парусных угольщиков, каботажных  судов и барок было, пожалуй, столько же, но число пароходов, больших и малых,  увеличилось с тех пор раз в десять, а то и в двадцать. В этот день, несмотря на  ранний час, по реке уже сновали бесчисленные гребные лодки, и бесчисленные  баржи тянулись вниз с отливом; по все же плавать в черте города было тогда не в  пример проще теперешнего, и мы бодро неслись вперед среди множества яликов и шлюпок.    

Уже  остались позади старый Лондонский мост, и старый Биллингстетский рынок с устричными  баркасами и голландскими шлюпами, и Белая башня Тауэра, и Ворота изменников[17], и мы  оказались в самой оживленной части порта. Здесь грузились и разгружались  пароходы из Лита, Абердина, Глазго, казавшиеся нам снизу неимоверно высокими;  здесь на десятках угольщиков поднимали из трюмов уголь и с грохотом  переваливали его через борт на баржи; здесь стоял завтрашний пароход на  Роттердам, который мы внимательно оглядели, и здесь же второй, на Гамбург, –  мы проскочили под самым его бушпритом. И вот уже у меня сильнее забилось  сердце, – со своего места на корме я завидел впереди берег Мельничного  пруда и лестницу.    

– Он  там? – спросил Герберт.    

– Нет  еще.    

– Ну  и правильно. Он должен сойти, только когда заметит нас. А сигнал видно?    

– Отсюда  еще не вижу… нет, кажется, вижу… А вот и он сам! Навались! Легче, Герберт. Суши  весла!    

Лодка  едва коснулась лестницы, и вот он уже сел в нее, и мы понеслись дальше. У него  был с собой грубый матросский плащ и черная парусиновая сумка, –  заправский портовый лоцман, да и только.    

– Милый  мальчик! – сказал он, усевшись, и тронул меня за плечо. – Молодец  мальчик, не подвел. Ну, спасибо тебе, спасибо!    

И снова  мы лавируем среди сотен судов и суденышек, вправо, влево, увертываемся от ржавых  цепей, растрепанных пеньковых канатов, подпрыгивающих буйков, на ходу окунаем в  воду плывущие по ней сломанные корзины, разгоняем стайки щепок и стружек, режем  пятна угольной пыли: вправо, влево, под деревянными фигурами на форштевне  «Джона Сандерландского», держащего речь к ветрам (удел многих Джонов на  свете!), и «Бетси Ярмутской», красавицы с крепкой грудью и круглыми глазами, на  два дюйма торчащими из орбит; вправо, влево, между верфей, где не смолкая  стучат молотки и пилы ходят по дереву, где грохочут машины, работают насосы на  кораблях, давших течь, и скрипят лебедки, где корабли берут курс в открытое  море и какие-то морские чудища во всю глотку переругиваются через фальшборт с  матросами на лихтерах; вправо, влево, и наконец – вон из этого столпотворения,  туда, где юнги могут убрать свои кранцы – хватит, мол, ловить рыбу в мутной  воде, – и свернутые паруса могут раздуться на вольном ветру.    

У  лестницы, куда мы подходили взять Провиса, и позже, я все время поглядывал – не  наблюдают ли за нами, но ничего подозрительного не заметил. Уж конечно, никакая  лодка не шла следом за нашей ни сейчас, пи раньше. Если бы я обнаружил такую  лодку, то пристал бы к берегу и вынудил сидящих в ней либо обогнать нас, либо  выдать свои намерения. Но по всем признакам нам ниоткуда ничто не грозило.    

Провис  надел свой длинный плащ и, как я уже сказал, прекрасно подходил к окружающей  картине. Меня удивило, что он казался спокойнее нас всех (впрочем, это,  возможно, объяснялось тем, какую страшную жизнь он прожил). То не было  равнодушие, – он сказал мне, что надеется еще увидеть своего джентльмена  лучшим из лучших в чужой стране; не замечал я в нем и смиренной покорности  судьбе, – просто он не желал волноваться раньше времени. Когда опасность  придет, он встретит ее мужественно, но к чему забегать вперед?    

– Кабы  ты знал, до чего это хорошо, мой мальчик, – сказал он мне, – сидеть  возле моего мальчика да покуривать, после того как столько дней был заперт в  четырех стенах, – ты бы мне позавидовал. Но тебе этого не понять.    

– Мне  кажется, я понимаю всю сладость свободы, – сказал я.    

– Может  быть, – сказал он, важно покачав головой, – по все же не настолько  понимаешь, как я. Для этого, мой мальчик, надо под замком посидеть, как я… Да  что там, не буду я говорить недостойных слов.    

Мне  подумалось – как же он в таком случае мог ради владевшей им фантазии  подвергнуть опасности не только свою свободу, но и жизнь? А потом я сообразил,  что ему, не в пример другим людям, свобода, не связанная с опасностью,  представлялась чем-то противоестественным. Как видно, догадка моя была близка к  истине, потому что он, покурив немного, продолжал:    

– Видишь  ли, мой мальчик, когда я жил там, на другом конце света, меня все время тянуло  сюда, на этот конец; и шибко мне там наскучило, хоть я и богател день ото дня.  Мэгвича все знали, Мэгвич мог ездить куда хотел и делать что хотел, и никто на  него внимания не обращал. Ну, а здесь, милый мальчик, мною куда больше  интересуются, вернее сказать – стали бы интересоваться, кабы знали, где я есть.    

– Если  все будет хорошо, – сказал я, – завтра вы опять окажетесь на свободе  и в полной безопасности.    

– Что  ж, – сказал он и глубоко вздохнул, – будем надеяться.    

– А  вы не очень надеетесь?    

Он  окунул руку в воду и сказал, улыбаясь с той мягкостью, которую я уже в нем  подметил:    

– Да  нет, мой мальчик, отчего же. Вон, видишь, как у нас все идет ладно да гладко.  Только, – я это, может, потому подумал, что очень уж приятно да тихо мы  скользим по воде, – только я вот сейчас подумал, пока трубку свою курил,  что как реку до дна не увидишь, так не угадаешь, что будет через несколько  часов. И остановить время не остановишь, все равно как воду. А она – вон –  прошла между пальцев, и нет ее, видишь? – И он поднял руку, с которой  стекали блестящие капли.    

– Если  бы не выражение вашего лица, я бы подумал, что вы что-то приуныли, –  сказал я.    

– Ни  чуточки, мой мальчик! Это все оттого, что очень уж мы славно плывем, и вода под  лодкой журчит, все равно как из церкви пение доносится. А еще – видно, я  понемножку стареть начинаю.    

Он с  невозмутимым видом сунул трубку в рот и сидел, такой безмятежный и довольный, точно  мы уже находились за пределами Англии. А между тем каждого совета он слушался  так, словно пребывал в непрестанном страхе: когда мы часов в двенадцать  пристали к берегу, чтобы купить на дорогу пива, и он хотел выйти из лодки, я  заметил, что ему, по-моему, не следует выходить, и он только произнес – «Ты так  думаешь, мой мальчик?» – и покорно уселся на свое место.    

На реке  было свежо, но солнце светило ярко, и это придавало нам бодрости. Я старался  как можно лучше использовать течение, товарищи мои гребли все так же ровно, и  мы быстро подвигались вперед. Вода между тем спадала, ближние холмы и леса  постепенно скрывались из виду, и мм опускались все ниже между илистых берегов,  но отлив хорошо помогал нам еще и тогда, когда мы проходили Грейвзенд. Пассажир  наш был надежно укутан плащом, поэтому я, чтобы попасть в фарватер, провел  лодку совсем близко от плавучей таможни, мимо двух пароходов с переселенцами и  под самым носом военного транспорта, на глазах у солдат, смотревших на нас со  шканцев. Но вскоре сила отлива стала убывать, и все суда, стоявшие на якоре,  стали поворачиваться, и вот они уже повернулись, а корабли, ожидавшие прилива,  чтобы войти в порт, стали надвигаться на нас целой флотилией, и тогда мы  прижались к берегу, где прилив меньше давал себя чувствовать, и еще некоторое  время ползли вперед, осторожно обходя банки и отмели.    

Наши  гребцы, которые за день несколько раз делали короткую передышку, пуская лодку  плыть по течению, заявили, что почти не устали и для отдыха им вполне хватит  четверти часа. По скользким камням мы поднялись на берег, чтобы закусить тем,  что было у нас с собой, и оглядеться. Местность здесь была похожа на наши  болота – плоская однообразная равнина, сколько хватит глаз; река уходила вдаль  бесконечными излучинами, и бесконечно поворачивались на ней плавучие буи, а все  остальное словно застыло в неподвижности. Ибо последний корабль флотилии уже  исчез за последним низким мысом, который мы обогнули, и исчезла последняя  зеленая барка с бурым парусом, груженная соломой; несколько плашкотов, похожих  на те кораблики, что мастерят неумелые детские руки, стояли, зарывшись в тину;  и низенький маяк на сваях стоял в тине, как калека на костылях: и торчали из  тины осклизлые колья, и торчали из тины осклизлые камни, и торчали из тины  красные столбики-вехи, и сползала в типу ветхая пристань и ветхий домишко без  крыши, и не было вокруг нас ничего кроме тины и мертвого безлюдья.    

Мы снова  отчалили и, как могли, поплыли дальше. Теперь это было много труднее, но Герберт  и Стартоп не сдавались и гребли, гребли, гребли до самого заката. К этому  времени река подняла нас повыше, и стало видно далеко вокруг. Вон красное  солнце на горизонте опускается в лиловую, быстро чернеющую мглу; вот пустынное,  плоское болото; а там, вдали, холмы, и кажется, что ничего живого не осталось  на земле, разве что мелькнет над водой одинокая чайка.    

Между  тем быстро темнело, луна должна была взойти еще не скоро, и мы собрали совет;  длился он недолго – всем было ясно, что нам следует заночевать в первой же  глухой харчевне, какая попадется на пути. И вот друзья мои опять взялись за  весла, а я стал высматривать какое-нибудь строение. Так, лишь изредка  перекидываясь словами, мы проплыли четыре-пять долгих миль. Было очень холодно,  и встречный угольщик, в камбузе которого ярко пылал огонь, показался нам  уютным, как родной дом. Теперь уже совсем стемнело, только река светилась,  когда весла, погружаясь в воду, тревожили редкие отражения звезд.    

В этот  смутный час у всех нас, видно, было ощущение, что за нами гонятся. Временами  волны прилива с тяжелым плеском ударялись о берег, и, заслышав этот звук,  кто-нибудь из нас непременно вздрагивал и смотрел в том направлении. Кое-где  течением вымыло в берегу узкие бухточки, и все мы с опаской к ним приближались  тревожно в них заглядывали. По временам кто-нибудь тихо спрашивал: «Что это  плеснуло?» Или другой говорил: «Вон там, кажется, лодка!» После чего воцарялась  мертвая тишина, и я с раздражением думал, как громко весла трутся об уключины.    

Наконец  мы завидели огонек и крышу, а вскоре после этого причалили к маленькой пристани,  сложенной из таких же камней, какие валялись повсюду вокруг. Я один сошел на  берег и выяснил, что огонек светится в окне харчевни. Дом отнюдь не блистал  чистотой и, по всей вероятности, был хорошо знаком контрабандистам; но в кухне  жарко топился очаг, и можно было заказать яичницу с салом, не говоря уже о  всяких напитках. Имелись также две комнаты для постояльцев, «какие ни на есть»,  по словам хозяина. Во всем доме оказался только хозяин, его жена да седое  существо мужского пола – работник, такой осклизлый и грязный, словно и его  покрывало приливом до верхней отметки.    

С этим  помощником я снова спустился к лодке, мы забрали из нее весла, руль и багор, а  лодку вытащили на берег. Мы плотно поужинали у кухонного очага и пошли взглянуть  на свои комнаты: Герберт и Стартоп заняли одну, мы с Провисом другую. Воздух  был изгнан из них так основательно, словно присутствие его грозило смертью, а  под кроватями валялось такое количество грязного белья и каких-то картонок, что  я подивился – откуда у хозяев столько добра. Но, несмотря на это, мы решили,  что превосходно устроились, потому что более уединенного места и сыскать было  нельзя.    

Когда мы  опять расположились у огонька, работник – он сидел поодаль в углу, вытянув ноги  в огромных разбухших башмаках, о которых успел сообщить нам, пока мы ели  яичницу с салом, что дня три назад снял их с утонувшего матроса, когда труп  прибило к берегу, – работник спросил меня, повстречалась ли нам  четырехвесельная шлюпка. На мой отрицательный ответ он сказал, что она, значит,  пошла вниз, хотя отсюда повернула вверх, с приливом.    

– Видно,  они почему-нибудь передумали, – добавил работник.    

– Вы  как сказали, четырехвесельная? – переспросил я.    

– Правильно, –  сказал он. – Четыре гребца и два пассажира.    

– Они  сходили на берег?    

– А  как же, пива брали, бутыль у них с собой была на два галлона. Я бы им в это  пиво с моим удовольствием яда подсыпал либо какого зелья подлил.    

– Почему?    

– Уж  я-то знаю почему, – голос работника хлюпал, точно в горло ему намыло тины.    

– Он  думает, – сказал хозяин, хилый, медлительный человек с белесыми глазами,  видимо привыкший полагаться на своего работника, – он думает про них  такое, чего и нет.    

– Уж  я-то знаю, что я думаю, – заметил работник.    

– Ты  думаешь, это таможенные, – сказал хозяин.    

– Ага, –  сказал работник.    

– Ну,  и ошибаешься.    

– Кто,  я?    

После  этого красноречивого ответа, в котором звучала безграничная вера в собственную  непогрешимость, работник снял один из своих разбухших башмаков, заглянул в  него, вытряхнул на пол несколько камешков и надел снова. Он проделал это с  видом человека, который может все себе позволить, потому что всегда прав.    

– А  куда же они, по-твоему, девали свои пуговицы? – возразил хозяин уже менее  убежденно.    

– Пуговицы  куда девали? – окрысился работник. – В воду бросили. Проглотили.  Посеяли, авось, мол, салат вырастет. Вот куда девали.    

– А  ты не задирайся, – жалобно попрекнул его хозяин.    

– Уж  таможенный найдет, куда деть свои пуговицы, – сказал работник,  презрительно подчеркивая ненавистное слово, – ежели ему несподручно, чтобы  их люди видели. С какой бы радости четырехвесельной шлюпке с двумя пассажирами  шнырять то вверх по течению, то вниз, то не поймешь как, – нет, тут  наверняка таможенными пахнет.    

С этими  словами он гордо удалился из кухни; а хозяин счел за благо оставить неприятную  тему.    

От этого  их разговора всем нам стало не по себе, а мне – в особенности. Ветер уныло бормотал  за окном, вода плескалась о берег, и у меня было ощущение, что мы заперты в  клетке, окруженной врагами. Эта зловещая четырехвесельная шлюпка, неизвестно  зачем шныряющая так близко от нас, не шла у меня из ума. Уговорив Провиса лечь  спать, я вызвал на улицу обоих моих товарищей (Стартоп к этому времени уже был  посвящен в нашу тайну), и мы опять стали держать совет. Нужно было обсудить,  оставаться ли здесь до тех пор, пока не пора будет выезжать к пароходу, –  то есть примерно до полудня следующего дня, – или же отчалить рано утром.  Нам казалось, что лучше будет пока остаться на месте, а за час до того, как мог  появиться пароход, выгрести в фарватер и тихонько плыть вперед по течению.  Порешив на этом, мы возвратились в дом и пошли спать.    

Я лег,  почти не раздеваясь, и несколько часов спокойно проспал. Проснувшись, я  услышал, что ветер усилился и вывеска харчевни («Корабль») скрипит и стукается  о свой столб. Встревоженный, я встал тихонько, чтобы не разбудить крепко  спавшего Провиса, и подошел к окну. Оно выходило на пристань, куда мы вытащили  свою лодку, и, когда глаза мои привыкли к тусклому свету затянутой облаками  луны, я увидел, что в лодку заглядывают какие-то два человека. Они прошли под  окном и не стали спускаться к причалу, где, как я заметил, никого не было, а  зашагали по болотам по направлению к устью реки.    

Первой  моей мыслью было разбудить Герберта и показать ему их удаляющиеся фигуры.  Однако, еще не войдя в его комнату, которая примыкала к моей, но смотрела в  противоположную сторону, я передумал, вспомнив, что ему и Стартопу пришлось  сегодня тяжелее, чем мне, и жаль нарушать его отдых. Из своего окна я еще раз  поглядел на двух человек, шагающих по болоту; они вскоре скрылись из глаз, и,  сильно озябнув, я улегся, чтобы все хорошенько обдумать, и тут же уснул.    

Встали  мы рано. Пока мы, дожидаясь завтрака, вчетвером прохаживались перед домом, я  решил рассказать о том, что видел ночью. И снова Провис взволновался меньше  других. Скорей всего, сказал он спокойно, это и правда таможенные, а к нам опи  не имеют никакого касательства. Я старался убедить себя, что так оно и есть,  тем более что это было вполне возможно. И все же я подал мысль, – не  пройти ли нам с ним пешком до мыса, который был отсюда виден, с тем чтобы лодка  забрала нас там часов в двенадцать. Все решили, что такая предосторожность не  помешает, и вскоре после завтрака, не сказавшись никому в харчевне, мы с ним  пустились в путь.    

Дорогой  он курил свою трубку да изредка останавливался, чтобы потрепать меня по плечу.  Можно было подумать, что не ему, а мне грозит опасность и он меня успокаивает.  Говорили мы очень мало. Подойдя к назначенному месту, я попросил его обождать  за кучей камней, пока я осмотрю окрестность, потому что ночью те двое шли в  этом же направлении. Он послушался, и я пошел дальше один. Ни у самого мыса, ни  поблизости от него никаких лодок не было, не было и признаков того, чтобы  кто-нибудь здесь садился в лодку. Впрочем, с ночи река сильно поднялась, и  следы ног, если они здесь и были, могли оказаться под водой.    

Когда  Провис выглянул из-за своего укрытия и увидел, что я машу ему шляпой, он  подошел ко мне, и мы стали поджидать остальных, то лежа на берегу, закутавшись  в плащи, то прохаживаясь, чтобы согреться. Но вот из-за мыса показалась наша  лодка; мы уселись и выгребли в фарватер. Время уже было без десяти час, и мы  стали высматривать, не покажется ли дым парохода.    

Однако  лишь в половине второго мы завидели вдали столб дыма, а вскоре за ним и второй.  Пароходы шли полным ходом, и мы, приготовив наши два дорожных мешка, стали  прощаться с Гербертом и Стартопом. Только что мы пожали друг другу руки, причем  ни Герберт, ни я не могли удержаться от слез, как из бухточки немного впереди  нас стрелою вылетела четырехвесельная шлюпка и тоже стала править на середину  реки.    

До сих  пор мы видели только дым, так как самый пароход был скрыт за поворотом берега;  но вот и он показался – идет прямо на нас. Я скомандовал Герберту и Стартопу  держать наперерез течению, чтобы нас лучше было видно с парохода, а Провису  крикнул – пусть завернется в свой плащ и сидит тихо. Он бодро отозвался: «Будь  покоен, мой мальчик», – и замер неподвижно, как статуя, Тем временем  шлюпка, повинуясь умелым гребцам, пересекла нам путь, дала нам с нею  поравняться и пошла рядом. Оставив между бортами ровно столько места, сколько  требовалось, чтобы работать веслами, они так и держались рядом – вслед за нами  переставали грести, вслед за нами делали два-три взмаха. Один из двух пассажиров  правил рулем и так же, как его гребцы, внимательно нас разглядывал; второй,  закутанный не хуже Провиса, взглянул на нас, а потом весь съежился и что-то  шепнул рулевому. Больше никто не произнес ни слова.    

Через  несколько минут Стартоп, сидевший напротив меня, разобрал, который пароход идет  первым, и вполголоса сказал мне: – Гамбургский. – Пароход приближался  очень быстро, лопасти его колес все громче шлепали по воде. Мне уже казалось,  что тень его настигает нашу лодку, когда с шлюпки нас окликнули. Я отозвался.    

– Среди  вас имеется самовольно вернувшийся ссыльный, – сказал человек, сидевший на  руле. – Вон он, тот, что закутан в плащ. Зовут его Абель Мэгвич, иначе –  Провис. Я арестую этого человека и предлагаю ему сдаться, а вам – оказать  помощь полиции.    

В ту же  минуту, словно бы ничего и не скомандовав своим гребцам, он подвел шлюпку  вплотную к нашей лодке: не успели мы оглянуться, как они одним сильным взмахом  рванули вперед, убрали весла и крепко вцепились в наш борт. Это вызвало  страшное смятение на пароходе, я услышал, как нам что-то кричат, услышал  команду остановить машину, услышал, как колеса остановились, но чувствовал, что  пароход продолжает неудержимо на нас надвигаться. В ту же минуту я увидел, что  рулевой шлюпки положил руку на плечо арестованному и что обе лодки стало  поворачивать по течению, а вверху матросы со всех ног сбегаются на бак. В ту же  минуту арестованный вскочил и, протянув руку через плечо полицейского, сдернул  плащ с головы человека, который, съежившись, сидел в шлюпке. В ту же минуту я  узнал его лицо – лицо второго каторжника из времен моего детства. И в ту же  минуту это помертвевшее от ужаса лицо, которого я никогда не забуду, отпрянуло  назад, с парохода раздался многоголосый крик, потом громкий всплеск где-то  рядом со мной, и я почувствовал, что лодка из-под меня уходит.    

Всего  какое-нибудь мгновение я словно отбивался от тысячи мельничных колес и тысячи  вспышек света; это мгновение прошло, меня втащили в шлюпку. Тут был и Герберт и  Стартоп; но наша лодка исчезла, и оба каторжника тоже исчезли.    

В  сумятице оглушительных криков и свиста выходящего пара, поворотов парохода и  бешеных скачков шлюпки я сначала не мог отличить небо от воды и один берег от  другого; но матросы ловко выправили шлюпку, и отведя ее вперед с помощью  нескольких быстрых, сильных ударов, склонились над веслами и стали пристально  вглядываться в воду за кормой. Вскоре мы заметили в воде какой-то черный  предмет, который несло на нас течением. Никто не произнес ни слова, но рулевой  поднял руку, и гребцы стали потихоньку табанить, чтобы шлюпку не относило.  Темный предмет приблизился, и я увидел, что это плывет Мэгвич, но плывет  неловко, с трудом. Его втащили на борт и немедленно заковали в ручные и ножные  кандалы.    

Шлюпку  опять выправили, и молчаливое наблюдение за водой возобновилось. Но уже близко  был роттердамский пароход, который, видимо ничего не подозревая, шел полным  ходом. Его окликали, пытались остановить, но поздно: через минуту оба парохода  уже удалялись от нас, а шлюпка подпрыгивала на поднятых ими волнах. Наблюдение  продолжалось еще долго после того, как все стихло и пароходы скрылись из виду;  но все знали, что теперь это дело безнадежное.    

В конце  концов мы отступились и поплыли вдоль берега к харчевне, которую мы так недавно  покинули и где были встречены с превеликим удивлением. Здесь я мог кое-чем  облегчить страдания Мэгвича – теперь уже не Провиса! – у которого была  сильно ушиблена грудь и рассечена голова.    

Он  рассказал мне, что, по-видимому, очутился под килем парохода и, подымаясь,  задел о него головой. А грудью он, очевидно, ударился о борт шлюпки, да так  сильно, что дыхание причиняло ему страшную боль. Он добавил, что не берется  сказать, что готов был сделать с Компесоном, но в ту минуту, как он сдернул с  него плащ, негодяй вскочил с места, откинулся назад, и они вместе свалились за  борт; а оттого, что он, Мэгвич, падая, толкнул нашу лодку и от попыток его  поимщика удержать его, лодка перевернулась. И еще он рассказал мне, шепотом,  что они пошли ко дну, вцепившись друг в друга, что под водой произошла жестокая  схватка, а потом он рванулся, вырвался и уплыл.    

У меня  не было причин сомневаться в том, что его рассказ – истинная правда.  Полицейский офицер, правивший шлюпкой, почти в тех же словах описал, как они  свалились в воду.    

Когда я  попросил у этого офицера разрешения снять с арестованного мокрую одежду и взамен  купить для него, что найдется у хозяев харчевни, он охотно согласился, оговорив  только, что обязан взять на сохранение все, что Мэгвич имел при себе; таким  образом к нему перешел и бумажник, некогда отданный в мое распоряжение. Он  также разрешил мне – но только мне, а не моим друзьям – сопровождать  арестованного в Лондон.    

Работнику  из «Корабля» было указано, где именно погибший упал в воду, и он взялся поискать  труп в тех местах, куда его скорее всего могло выбросить. Мне показалось, что  его интерес к этим поискам сильно возрос, когда он узнал, что на утонувшем были  чулки. Вероятно, чтобы одеть его с головы до ног, требовалось не менее десятка  утопленников: этим, должно быть, и объясняется, почему все предметы его одежды  находились на различных ступенях разрушения.    

Мы  пробыли в харчевне до трех часов дня, а когда начался прилив, Мэгвича снесли к  пристани и положили в шлюпку. Герберту и Стартопу предстояло добираться до  Лондона сухим путем. Печально было наше прощание, я садясь в лодку рядом с  Мэгвичем, я почувствовал, что, пока он жив, тут теперь и будет мое место.    

Ибо от  моего отвращения к нему не осталось и следа, и в загнанном, израненном,  закованном арестанте, державшем мою руку в своей, я видел только человека,  который вознамерился стать моим благодетелем и в течение долгих лет хранил ко  мне добрые, благодарные, великодушные чувства. Я видел в нем только человека,  который обошелся со мной куда лучше, чем я обошелся с Джо.    

Ему  делалось все труднее дышать, и часто он не мог удержаться от стона. Я старался  поддерживать его голову здоровой рукой, а сам с ужасом чувствовал, что не могу  сожалеть о его тяжелых увечьях, поскольку скорая смерть была бы для него  избавлением. Я не сомневался, что еще живы люди, способные и готовые опознать  его, и не надеялся, что к нему проявят снисхождение. Ведь в свое время, на  суде, его постарались выставить в наихудшем свете, а после того он бежал из  тюрьмы и опять предстал перед судом, вернулся из ссылки, зная, что это грозит  ему смертью, и по сути дела убил человека, стараниями которого был арестован.    

Пока мы  плыли к заходящему солнцу, которое вчера садилось позади нас, и река наших  надежд словно катила спои волны вспять, я сказал ему, как меня гнетет мысль,  что он возвратился на родину из-за меня.    

– Милый  мальчик, – отвечал он, – что бы ни случилось, я доволен. Я повидал  своего мальчика, а джентльменом он может быть и без меня.    

Нет. Я и  об этом успел подумать, пока сидел с ним рядом. Нет. Не говоря уже о моих собственных  желаниях, теперь я понимал намеки Уэммика. Я не сомневался, что раз он будет  осужден, все его имущество отойдет в казну.    

– Послушай,  мой мальчик, – сказал он. – Теперь люди пусть лучше не знают, что  джентльмен со мной знакомство водит. Ты навещай меня этак случайно, как будто  просто зашел за компанию с Уэммиком. И когда меня приведут к присяге, – уж  это будет в последний раз! – сядь так, чтобы мне тебя видно было. А больше  мне ничего не нужно.    

– Я  никуда от вас не уйду, – сказал я. – буду с вами всегда, когда только  разрешат. Видит бог, я останусь вам верен, как вы были верны мне!    

Я  почувствовал, как рука его задрожала: он отвернулся лицом к дощатому борту  лодки, и снова из горла его послышался знакомый булькающий звук, но словно  смягченный, так же как и сам он смягчился. И хорошо, что благодаря его словам я  вовремя сообразил то, до чего иначе мог додуматься слишком поздно: конечно же,  от него нужно таить, что его расчеты – сделать из меня богатого человека –  пошли прахом.    

 Глава LV    

     

На  следующий день его доставили в полицейский суд, и дело было бы сразу назначено  к слушанию, если бы для установления его личности не пришлось послать за старым  надзирателем, служившим в плавучей тюрьме, откуда он когда-то сбежал. Никто в  его личности не сомневался, но Компесона, который должен был ее  засвидетельствовать, мертвого носило где-то по волнам, а в Лондоне в то время  не случилось никого из тюремных служащих, кто бы мог дать нужные показания. Я  еще накануне, сразу по возвращении, побывал на дому у мистера Джеггерса, чтобы заручиться  его помощью, и мистер Джеггерс обещал не показывать против арестованного.  Ничего больше и нельзя было сделать: он сказал мне, что, когда свидетель  явится, дело будет решено в пять минут, и никакие силы на земле не помогут  решить его в нашу пользу.    

Я  сообщил мистеру Джеггерсу свой план – скрыть от Мэгвича потерю его состояния.  Мистер Джеггерс сердито попенял мне за то, что я «дал деньгам ускользнуть между  пальцев», и сказал, что нужно будет своевременно подать прошение и попытаться  хотя бы частично их сохранить. Однако он не утаил от меня, что, хотя далеко не  все приговоры предусматривают конфискацию имущества, в данном случае ее не  избежать. Это я и сам хорошо понимал. Я не состоял с преступником в родстве, не  был связан с ним никакими признанными узами; до своего ареста он не написал  никакого завещания или дарственной в мою пользу, а теперь это было бы  бесполезно. Я не имел никаких прав на его имущество; и я принял решение – от  которого никогда не отступал, – что не стану растравлять себя безнадежными  попытками утвердить за собой такое право.    

Были  основания предполагать, что утонувший доносчик рассчитывал, в случае  конфискации, на большое вознаграждение и собрал точные сведения об  имущественном положении Мэгвича. Когда труп его наконец нашли – за много миль  от места катастрофы и в таком обезображенном виде, что узнать его можно было  только по содержимому его карманов, – кое-какие записи, хранившиеся в  бумажнике, удалось разобрать. Там значилось имя банкира в Новом Южном Уэльсе,  принявшего от Мэгвича крупный денежный вклад, и было перечислено несколько  весьма ценных земельных участков. Оба эти пункта входили также в перечень,  который Мэгвич дал мистеру Джеггерсу в тюрьме, воображая, что я унаследую все  его богатства. Вот когда невежество этого несчастного пошло ему на пользу: он  ни на минуту не усомнился, что раз мистер Джеггерс взял дело в свои руки, то  наследство мое обеспечено.    

По  прошествии трех дней свидетель, которого дожидалось обвинение, явился, и  несложное следствие было закончено. Мэгвич должен был предстать перед судом на  ближайшей сессии, которая начиналась через месяц.    

В эту-то  тяжелую пору моей жизни Герберт пришел однажды вечером домой в большом  огорчении и сказал:    

– Дорогой  мой Гендель, боюсь, что скоро я буду вынужден тебя покинуть.    

Будучи  подготовлен к этому известию его компаньоном, я удивился меньше, чем он того  ожидал.    

– Если  я не поеду сейчас в Каир, мы упустим прекрасные возможности, и выходит,  Гендель, что придется мне уехать как раз тогда, когда я тебе больше всего  нужен.    

– Ты  всегда будешь мне нужен, Герберт, потому что я всегда буду тебя любить; но  сейчас ты мне нужен не больше, чем в любое другое время.    

– Тебе  будет так тоскливо.    

– Об  этом мне некогда думать, – сказал я. – Ты же знаешь, – все  время, сколько разрешается, я провожу у него, я бы целый день от него не  уходил, если б можно было. А остальное время мысли мои все равно с ним.    

Ужасающее  положение, в каком оказался Мэгвич, так потрясло нас обоих, что мы были не в  силах говорить о нем в более определенных словах.    

– Дорогой  мой, – сказал Герберт, – только в виду нашей близкой разлуки – а она  очень близка – я осмеливаюсь задать тебе вопрос: ты подумал о своем будущем?    

– Нет,  я вообще боюсь думать о будущем.    

– Но  ты не вправе о себе забывать, никуда это не годится, дорогой мой Гендель  Давай-ка, побеседуем немножко о твоих делах, по старой дружбе.    

– Изволь, –  сказал я.    

– В  нашей новой конторе, Гендель, нам понадобится…    

Видя,  что из деликатности он не решается произнести нужное слово, я подсказал –  клерк.    

– Да,  клерк. И, насколько я понимаю, со временем он (подобно одному клерку, с которым  ты хорошо знаком), вполне может превратиться в компаньона. Так вот, Гендель…  словом, дорогой мой, приезжай-ка ты ко мне!    

Пленительна  была подкупающая сердечность, с какой он, после слов «так вот, Гендель», видимо  предназначенных служить вступлением к серьезному деловому разговору, внезапно  переменил тон, протянул мне свою честную руку и заговорил как мальчишка.    

– Мы  с Кларой уже столько раз все это обсудили, – продолжал Герберт, – и  моя дорогая девочка не далее как сегодня со слезами на глазах просила тебе  передать, что, если ты согласишься с нами жить, когда приедешь, она всеми  силами постарается, чтобы тебе было хорошо и чтобы ты убедился, что друг ее  мужа и ей тоже друг. Мы бы так чудесно зажили, Гендель!    

Я горячо  поблагодарил Клару и горячо поблагодарил Герберта, но сказал, что сейчас еще не  могу дать ответа на его великодушное предложение. Во-первых, голова у меня так  полна другими заботами, что я и обдумать ничего толком не в состоянии. Во-вторых…  Да! Во-вторых, в сознании моем смутно зародилось нечто, о чем будет еще сказано  к самому концу этой нехитрой повести.    

– Но  если ты считаешь, Герберт, что вопрос этот, без ущерба для вашего дела, можно  на некоторое время оставить открытым..    

– На  сколько угодно времени! – воскликнул Герберт. – На полгода, на год!    

– Это  слишком много, – сказал я. – Самое большее – на два-три месяца.    

К  полному удовольствию Герберта мы скрепили этот уговор рукопожатием, после чего  у него достало храбрости сообщить мне, что отъезд его, видимо, должен  состояться уже в конце недели. – А Клара?    

– Моя  дорогая девочка не бросит своего отца, покуда он жив; но проживет он недолго.  Миссис Уимпл шепнула мне по секрету, что он вот-вот отдаст богу душу.    

– Я  не хочу показаться бессердечным, – заметил я, – но, право же, это  лучшее, что он может сделать.    

– Пожалуй, –  сказал Герберт. – Ну, а тогда я приеду за своей дорогой девочкой, и мы с  ней тихо обвенчаемся в ближайшей церкви. Не забудь, дорогой мой Гендель, у этой  прелестной крошки нет никакой родословной, она в глаза не видела книги пэров и  ничегошеньки не знает о своем дедушке. Это ли не счастье для сына моей матери!    

На той  же неделе в субботу я проводил Герберта до почтовой кареты, увозившей его в  порт, и он уехал, преисполненный радужных надежд, но глубоко огорченный  разлукой со мной. Я зашел в какой-то ресторанчик, послал оттуда Кларе записку,  извещая ее, что он благополучно отбыл и велел передать ей тысячу самых нежных  приветов, а потом одиноко направился к себе домой – если так можно выразиться,  ибо я уже не чувствовал себя там дома, и не было на свете дома, который я мог  бы назвать своим.    

На  лестнице мне повстречался Уэммик, – он, оказывается, безуспешно стучал в  мою дверь. Я еще не виделся с ним с глазу на глаз после плачевного исхода нашей  попытки к бегству, и он приходил для того, чтобы, как сугубо частное лицо,  объяснить мне кое-что в связи с этой неудачей.    

– К  покойному Компесону, – сказал Уэммик, – вели нити чуть не от всех  дел, которыми мы занимались, и то, о чем я вам говорил, я узнал из разговоров  кое-каких его подручных, попавших в беду (кто-нибудь из его подручных всегда  попадает в беду). После этого я уже ничего не пропускал мимо ушей и наконец  услышал, что он отлучился из Лондона, и подумал, что вот самое время вам попытать  счастья. Теперь-то я так полагаю, что он, будучи очень хитрым человеком,  нарочно обманывал тех, кого заставлял на себя работать, – это была его  система. Вы, надеюсь, не в обиде на меня, мистер Пип? Поверьте, я очень  старался услужить вам, чем только мог.    

– Это  я прекрасно знаю, Уэммик, и я вам от души признателен за ваше участие и дружбу.    

– Ну  и спасибо вам, большое спасибо. Скверная получилась история, – сказал  Уэммик, почесывая в затылке, – уверяю вас, я давно не был так расстроен. Я  все думаю – сколько движимого имущества зря пропало. Ой-ой-ой!    

– А  я, Уэммик, больше думаю о несчастном владельце этого имущества.    

– Да,  разумеется, – сказал Уэммик. – Вполне понятно, что вы ему  сочувствуете, я бы и сам не пожалел пяти фунтов, чтобы его вызволить. Но я смотрю  на дело так: уж раз покойный Компесон сумел заранее прознать о его возвращении  и задумал выдать его, навряд ли было возможно его спасти. А вот движимое  имущество было вполне возможно спасти. В этом и состоит различие между  имуществом и его владельцем, вы меня понимаете?    

Я  пригласил Уэммика зайти и выпить грога, прежде чем отправляться в Уолворт. Он  согласился. Еще не допив свои полстакана, он вдруг спросил без всяких  предисловий, только изобразив некоторую сконфуженность:    

– Мистер  Пип, что вы скажете, если я в понедельник возьму себе отпуск?    

– Что  ж, это вы, вероятно, первый раз за целый год себе позволяете.    

– Скажите  лучше – за десять лет, – заявил Уэммик. – Да. Я решил в понедельник  взять себе отпуск. Более того: я решил отправиться на прогулку. Более того: я  решил просить вас, сопровождать меня.    

Я хотел  отговориться тем, что невеселый из меня сейчас получится спутник, но Уэммик не  дал мне открыть рот.    

– Я  знаю, чем занято ваше время, мистер Пип, – сказал он, – и знаю, что  настроение у вас неважное. Но если бы вы могли оказать мне такую любезность, вы  бы меня весьма обязали. Прогулка это недолгая, и к тому же ранняя. Вам пришлось  бы потратить на нее, вместе с завтраком, скажем – часа четыре, с восьми до  двенадцати. Вы прикиньте, неужели вы так-таки не сможете выкроить на это время?    

Он  столько для меня сделал, с тех пор как началось наше знакомство, что было бы  грешно отказать ему в таком пустяке. Я сказал, что смогу выкроить время, что  выкрою непременно, – и сам порадовался, видя, какую радость доставило ему  мое согласие. Мы условились, что я зайду за ним в замок в понедельник утром  ровно в половине девятого, и на том распростились.    

В  понедельник, точно в назначенное время, я позвонил у ворот замка. Уэммик сам  впустил меня, и мне показалось, что вид у него еще более аккуратный, чем  обычно, и шляпа вычищена еще лучше. В столовой уже были приготовлены два  стакана рома с молоком и два сухарика. Престарелый, как видно, встал в этот  день с петухами: бросив взгляд в открытую дверь его спальни, я заметил, что  кровать его пуста.    

Когда  мы, подкрепившись на дорогу ромом с молоком и сухариками, стали собираться на  таинственную прогулку, Уэммик, к моему великому удивлению, извлек откуда-то  удочку и взял ее на плечо. – Разве мы идем на рыбную ловлю? – спросил  я.    

– Нет, –  отвечал Уэммик, – но я люблю гулять с удочкой.    

Мне это  показалось странным; однако я промолчал, и мы пустились в путь. Мы пошли по  направлению к Кемберуэлскому лугу, и, приближаясь к нему, Уэммик вдруг сказал:    

– Ого!  Глядите-ка, церковь!    

В этом  не было ничего достойного удивления; но мне опять пришлось удивиться, когда он  сказал, словно осененный блестящей идеей:    

– Не  зайти ли нам туда?    

Мы  зашли, оставив удочку на паперти, и огляделись по сторонам. Уэммик залез в  карман и вытащил из него что-то, завернутое в бумагу.    

– Ого! –  сказал он. – Глядите-ка, две пары перчаток! Не надеть ли нам их?    

Поскольку  перчатки были белые, лайковые и поскольку щель почтового ящика была раздвинута  до последнего предела, я начал о чем-то догадываться. Догадка моя превратилась  в уверенность, когда в церковь через боковую дверь вступил Престарелый,  сопровождавший даму.    

– Ого! –  сказал Уэммик. – Глядите-ка, мисс Скиффипс! Не сыграть ли нам свадьбу?    

Целомудренная  эта девица была одета как обычно, если не считать того, что она в ту самую  минуту меняла свои зеленые лайковые перчатки на белые. Такого же рода жертву на  алтарь Гименея готовился принести и Престарелый. Но для старичка процедура  надевания перчаток оказалась сопряженной со столь великими трудностями, что  Уэммик счел необходимым прислонить его спиной к колонне, а сам, зайдя сзади,  стал изо всех сил тянуть перчатки на себя, в то время как я крепко держал  старичка за талию, чтобы он мог, без опасности для жизни, оказать соответствующее  сопротивление. С помощью этого хитроумного маневра перчатки наделись как нельзя  лучше.    

Тут  появились священник и пономарь, и нас, выстроив по рангу, подвели к роковым  ступеням. Перед началом венчания я услышал, как Уэммик, верный своему замыслу  все делать как бы невзначай, сказал, доставая что-то из жилетного кармана:    

– Ого!  Глядите-ка, кольцо!    

Я  исполнял обязанности шафера, или дружки жениха; а маленькая хлипкая привратница  в детском чепчике притворялась закадычной подругой мисс Скиффинс. Ответственная  роль посаженого отца досталась Престарелому, в связи с чем он, без всякого  злого умысла, поставил священника в весьма неудобное положение. Произошло это  так. Когда священник вопросил: «Кто отдает сию женщину в жены сему мужчине?»,  старый джентльмен, понятия не имевший, до какого места венчания мы добрались,  продолжал благодушно улыбаться десяти заповедям, начертанным на стене.  Священник вопросил еще раз: «Кто отдаст сию женщину в жены сему мужчине?» Видя,  что старый джентльмен по-прежнему пребывает в блаженном неведении относительно  всего происходящего, жених прокричал громко, как привык обращаться к нему дома:  «Ну, Престарелый Родитель, ты же знаешь, как отвечать; кто отдает?» На что  Престарелый, прежде чем заявить, что отдает не кто иной, как он, с готовностью  отозвался: «Превосходно, Джон, превосходно, мой мальчик!» И тут священник  сделал такую зловещую паузу, что у меня закралось сомнение – удастся ли нам в  этот день довенчаться.    

Однако  это нам удалось, и, когда мы выходили из церкви, Уэммик снял крышку с купели,  положил туда свои белые перчатки и водворил крышку на место. Миссис Уэммик,  проявив больше предусмотрительности, положила свои белые перчатки в карман и  опять надела зеленые.    

– А  теперь, мистер Пип, – сказал Уэммик, с торжествующим видом вскидывая  удочку на плечо, – разрешите вас спросить, может ли кому прийти в голову,  что мы только что от венца?    

Завтрак  был заказан для нас в чистенькой кухмистерской неподалеку от церкви, с видом на  Кемберуэлский луг; в комнате, где мы уселись, стоял небольшой бильярд на  случай, если мы захотим рассеяться после торжественной церемонии. Я с  удовольствием отметил, что миссис Уэммик уже не разматывала руку Уэммика, когда  она обвивалась вокруг ее талии, а, сидя у стены на стуле с высокой спинкой,  подобная виолончели в футляре, принимала это проявление нежных чувств, как мог  бы его принять сей сладкозвучный инструмент.    

Нас  накормили прекрасным завтраком, причем всякий раз, как кто-нибудь отказывался  от какого-нибудь блюда, Уэммик приговаривал: «Кушайте, не стесняйтесь, за все  уплачено вперед». Я пил за здоровье молодых, пил за Престарелого, пил за  процветание замка, на прощанье поцеловал новобрачную, – словом всячески  постарался не испортить им праздника.    

Уэммик  проводил меня до дверей, и я еще раз пожал ему руку и пожелал счастья.    

– Благодарствуйте! –  сказал он, потирая руки. – С курами она управляется просто на диво. Вот  отведаете как-нибудь яиц – сами скажете. Эй, мистер Пип! – крикнул он мне  вдогонку и закончил вполголоса: – Это я вам высказал чисто уолвортское мнение.    

– Понимаю.  И на Литл-Бритен повторять его не следует.    

Уэммик  кивнул.    

– После  того что вы в тот раз выболтали, лучше, чтобы мистер Джеггерс об этом не знал.  А то он, чего доброго, решит, что у меня размягчение мозгов или что-нибудь в  этом роде.    

 Глава LVI    

     

Весь  месяц, оставшийся до начала судебной сессии, он тяжко болел. У него было  сломано два ребра, они задели легкое, и ему день ото дня становилось труднее и  больнее дышать. И говорил он от боли так тихо, что его едва можно было  расслышать, а потому все больше молчал. Но слушать меня он был готов сколько  угодно, и первой моей обязанностью стало говорить и читать ему то, что, как я  знал, было ему всего нужнее.    

В таком  состоянии он не мог помешаться в общей камере, и дня через два его перевели в лазарет.  Только это и позволило мне навещать его так часто. И если бы не болезнь, его  непременно заковали бы в кандалы – ведь считалось, что он – закоренелый  преступник и обязательно попытается бежать.    

Я  приходил к нему каждый день, но лишь на короткое время; таким образом от одного  нашего свидания до другого малейшая перемена в его состоянии успевала  отразиться у него на лице. Я не припомню, чтобы хоть когда-нибудь заметил в нем  перемену к лучшему; с тех пор как за ним захлопнулись тюремные ворота, он день  ото дня худел, терял силы и чувствовал себя все хуже.    

Почти безразличная  покорность, проявляемая им, была покорностью смертельно уставшего человека. По  его тону, по отдельным, шепотом сказанным словам, я мог заключить, что он размышляет  над тем, не стал ли бы он другим, лучшим человеком, сложись его жизнь более благоприятно.  Но он никогда на это не ссылался и не делал попыток перетолковать в свою пользу  прошлое, неумолимо тяготевшее над ним.    

Два или  три раза случилось, что арестанты, работавшие в лазарете, упомянули при мне об  утвердившейся за ним славе неисправимого злодея. По лицу его пробегала тогда  улыбка, и он обращал на меня доверчивый взгляд, словно хотел сказать, что я-то  еще ребенком видел от него не одно только дурное. Если не считать этого, он был  исполнен смирения и кротости, и я не помню, чтобы он хоть раз на что-нибудь  пожаловался.    

Когда  пришло время, мистер Джегтерс подал ходатайство об отсрочке дела до следующей  сессии. Шаг этот был явно рассчитан на то, что он до тех пор не доживет, и в  просьбе отказали. Его дело слушалось одним из первых. В суде он сидел на стуле,  и мне разрешили стоять у самой решетки, которой были отгорожены подсудимые, и  держать его за руку.    

Дело  разбиралось недолго – все было ясно. То, что можно было сказать в его защиту,  было сказано: как он в изгнании занялся честным трудом и законными путями нажил  богатство. Однако ничто не могло изменить того обстоятельства, что он вернулся  и находится здесь, перед судьей и присяжными. Поскольку именно за это его и  судили, не признать его виновным было невозможно.    

В то  время существовал обычай (как я узнал на опыте этой страшной сессии) посвящать  заключительный день объявлению приговоров, причем смертный приговор для вящего  эффекта объявлялся последним. Если бы картина эта не сохранилась неизгладимо в  моей памяти, то сейчас, когда я пишу эти строки, я бы просто не поверил, что на  моих глазах судья прочел этот приговор сразу тридцати двум мужчинам и женщинам.  И первым среди этих тридцати двух был он, – ему и тут позволили сидеть,  потому что стоя он бы попросту задохнулся.    

Как  сейчас вижу я перед собою залу суда, вижу все, вплоть до капель апрельского  дождя на оконных стеклах, сверкающих в лучах апрельского солнца. За решеткой,  возле которой я снова стою, держа его за руку, выстроены мужчины и женщины –  тридцать два человеческих существа: иные держатся вызывающе, иные сжались от  страха, те плачут и рыдают, те закрыли лицо руками, те угрюмо озираются по  сторонам. Некоторые из женщин пронзительно кричали, но теперь их усмирили, и  водворилась тишина. Шерифы с массивными цепями и медалями, прочие судейские  букашки и чудища, глашатаи, приставы, галерея, битком набитая публикой – как в  театре! – все смотрят на осужденных, которые остались теперь лицом к лицу  с судьей. Он обращается к ним с речью. Среди несчастных, коих он видит перед  собой, есть человек, заслуживающий быть особо отмеченным, который чуть ли не с  младенчества нарушал закон; который после неоднократного заключения в тюрьму и  других наказаний был наконец приговорен к каторжным работам на определенный  срок; который совершил дерзкий побег, сопряженный с насильственными действиями,  и был приговорен к ссылке, на этот раз пожизненно. Одно время этот человек,  оказавшись далеко от мест, бывших свидетелями его преступлений, как будто  проникся сознанием своей вины и вел жизнь тихую и честную. Но в какую-то  роковую минуту, не устояв против тех склонностей и страстей, кои столь долго  делали его язвой нашего общества, он покинул убежище, где обрел душевный покой  и раскаяние, и вернулся в страну, пребывание в которой было ему запрещено законом.  Здесь он вскоре был изобличен, по ему некоторое время удавалось скрываться от  правосудия; когда же его наконец схватили при попытке к бегству, он оказал  сопротивление и – умышленно ли, или в ослеплении собственной дерзостью, о том  ему лучше знать, – явился причиной смерти изобличившего его лица, которому  была известна вся история его жизни. Поскольку возвращение в страну, изгнавшую  его, карается смертью, и поскольку он в дальнейшем еще отяготил свою вину,  ему надлежит приготовиться к смерти.    

Солнце  ярко светило в большие окна сквозь сверкавшие на стеклах капли дождя, и широкая  полоса света протянулась от судьи к тем тридцати двум, связывая их воедино и,  быть может, напоминая кой-кому из присутствующих, что и тот и другие как равные  предстанут перед иным, вечным судией, для которого нет ничего сокрытого и  который никогда не ошибается. С трудом приподнявшись, так что лицо его стало  отчетливо видно в этой полоске света, осужденный сказал: – Милорд, смертный  приговор мне произнес всевышний, но я принимаю и ваш, – и снова сел. Кто-то  призвал к тишине, и судья договорил то, что еще имел сказать остальным. Затем  был прочитан официальный текст приговора, и часть осужденных вывели под руки,  другие вышли, тщетно стараясь напустить на себя равнодушный вид. Кое-кто кивнул  в сторону галереи, двое или трое пожали друг другу руки, некоторые, выходя,  жевали душистую сухую траву, подобранную в зале. Он вышел последним, потому что  ему нужно было помочь встать со с гула, и двигался он очень медленно: и он  держал меня за руку все время, пока уводили остальных и пока зрители вставали с  мест (застегивая сюртуки, отряхивая юбки, как в церкви или после обеда) и  сверху показывали друг дружке то того преступника, то другого, а чаше всех –  его и меня.    

Я молил  бога, чтобы он умер до того, как будет подписан указ об исполнении приговора, и  твердо на это надеялся, но, терзаясь опасением, как бы он все-таки не протянул  слишком долго, в тот же вечер засел писать прошение министру внутренних дел, в  котором изложил все, что знал об осужденном, указал, что он возвратился в  Англию только из-за меня. Я писал это прошение горячо, с чувством, а на  следующий день, отослав его, стал составлять другие – разным высокопоставленным  лицам, на милосердие которых особенно надеялся, и даже на высочайшее имя. Поглощенный  сочинением этих петиций, я несколько дней и ночей после объявления приговора не  знал ни минуты покоя, разве что засыпал иногда, сидя на стуле. А разослав их по  назначению, не мог оторваться от тех мест, где их оставил: когда я находился  поблизости, мои хлопоты казались мне не столь безнадежными. Охваченный  безрассудным волнением и душевной болью, я бродил вечерами по улицам мимо  присутственных мест и особняков, где лежали поданные мною бумаги. По сей день,  в холодные, пыльные весенние вечера унылые улицы западного Лондона с длинными  рядами фонарей и пышных, наглухо запертых домов всегда пробуждают во мне  печальные думы.    

Ежедневные  наши свидания теперь еще больше сократили, и надзор за ним стал строже. Заметив  или вообразив, что меня подозревают в намерении передать ему яд, я попросил,  чтобы меня обыскивали, прежде чем подпустить к его койке, и предложил  надзирателю, который от нас не отлучался, потребовать от меня любых  доказательств того, что я не замышляю ничего дурного. Грубого обращения ни я,  ни он ни от кого не видели. Люди исполняли свой долг, но без излишней  жестокости. Надзиратель всякий раз сообщал мне, что ему хуже, и слова его  подтверждали другие больные арестанты и те арестанты, которые за ними ходили  (все злодеи, но, благодарение богу, не чуждые истинной доброты!).    

По мере  того как проходили дни, он все больше и больше лежал молча, устремив безучастный  взгляд на белый потолок, и лицо его ничего не выражало, лишь изредка оживая от  какого-нибудь сказанного мною слова. Иногда он совсем не мог говорить; тогда он  вместо ответа слабо пожимал мою руку, и я научился быстро угадывать его  желания.    

Придя в  тюрьму на десятый день, я заметил в нем большею перемену, чем обычно. Глаза его  были обращены к двери и засветились при моем появлении.    

– Милый  мальчик, – сказал он, когда я сел возле его койки, – а я уж боялся,  что ты опоздаешь. Хоть и знал, что этого не может быть.    

– Сейчас  как раз время, – ответил я. – Я еще подождал у ворот.    

– Ты  всегда ждешь у ворот, ведь верно, мой мальчик?    

– Да.  Чтобы не потерять ни минуты.    

– Спасибо  тебе, мой мальчик. Спасибо. Дай бог тебе здоровья. Ты от меня не отступился,  мой мальчик.    

Я пожал  его руку и не ответил, ибо не мог забыть, что было время, когда я готов был от  него отступиться.    

– А  дороже всего то, – сказал он, – что, с тех пор как надо мной висит  черная туча, ты стал ко мне ласковей, чем когда светило солнце. Вот это всего  дороже.    

Он лежал  на спине, дыхание с трудом вырывалось из его груди. Сколько бы он ни боролся,  как бы ни любил меня, сознание временами покидало его, и мутная пленка  заволакивала безучастный взгляд, устремленный к белому потолку.    

– Боль  вас сегодня очень мучает?    

– Я  не жалуюсь, мой мальчик.    

– Вы  никогда не жалуетесь.    

Больше  он уже ничего не сказал. Он улыбнулся, и по движению его пальцев я понял, что  он хочет приподнять мою руку и положить ее себе на грудь. Я помог ему, и он  опять улыбнулся и сложил руки поверх моей.    

Между  тем время, разрешенное для свидания, истекло; но, оглянувшись, я увидел около  себя смотрителя тюрьмы, который сказал мне шепотом:    

– Вы  можете еще не уходить.    

Я горячо  поблагодарил его и спросил:    

– Можно  мне кое-что сказать ему, если он будет в состоянии меня услышать?    

Смотритель  отошел в сторону и поманил за собой надзирателя. Движения их были бесшумны, но  безучастный взгляд, устремленный к белому потолку, ожил и с нежностью обратился  на меня.    

– Дорогой  Мэгвич, теперь наконец я должен вам это сказать. Вы понимаете, что я говорю?    

Пальцы  его чуть сжали мою руку.    

– Когда-то  у вас была дочь, которую вы любили и потеряли.    

Пальцы  его сжали мою руку сильнее.    

– Она  осталась жива и нашла влиятельных друзей. Она жива и сейчас. Она – знатная  леди, красавица. И я люблю ее.    

Последним  усилием, которое не осталось втуне лишь потому, что я сам помог ему, он поднес  мою руку к губам. Потом снова опустил ее себе на грудь и прикрыл своими. Еще на  мгновенье безучастный взгляд устремился к белому потолку, потом погас, и голова  спокойно склонилась на грудь.    

Тогда,  вспомнив, о чем мы вместе читали, я подумал про тех двух человек, которые вошли  в храм помолиться, и понял, что не могу сказать у его смертного одра ничего  лучшего, как: «Боже! Будь милостив к нему, грешнику!»    

 Глава LVII    

     

Оставшись  теперь совсем один, я заявил о своем желании съехать с квартиры в Тэмпле, как  только истечет срок найма, а пока что пересдать ее от себя. Немедля я наклеил  на окна билетики, потому что у меня были долги и почти не осталось наличных  денег, и я начал серьезно этим тревожиться. Вернее будет сказать, что я стал бы  тревожиться, если бы у меня хватило сил сосредоточить мои мысли на чем бы то ни  было, кроме того, что я заболеваю. Напряжение последних недель помогло мне  оттянуть болезнь, но не побороть ее; и я чувствовал, что теперь она на меня  надвигается, а больше почти ничего не чувствовал и даже до этого мне было мало  дела.    

День или  два я почти сплошь пролежал то на диване, то на полу, – смотря по тому,  где меня сваливала усталость, – с тяжелой головой, с ноющей болью в руках  и ногах, без сил и без мыслей. Затем наступила нескончаемая ночь, сплошь  состоявшая из терзаний и ужаса; а утром, вознамерившись сесть в постели и  вспомнить все по порядку, я обнаружил, что ни того, ни другого сделать не могу.    

Действительно  ли я среди ночи спускался в Гарден-Корт и шарил по всему двору в поисках своей  лодки; действительно ли, опомнившись на лестнице, в страхе спрашивал себя, как  же я попал сюда из своей постели; действительно ли зажигал лампу,  спохватившись, что он поднимается ко мне, а фонари задуло ветром; действительно  ли меня изводили чьи-то бессвязные разговоры, стоны и смех, причем я смутно  догадывался, что это я сам и смеюсь и разговариваю; действительно ли в темном  углу комнаты стояла закрытая железная печь и чей-то голос снова и снова кричал  мне, что в ней горит – уже почти сгорела – мисс Хэвишем, – вот загадки,  которые я пытался разрешить, лежа в то утро на смятой постели. Но опять и опять  все застилало парами от обжигательной печи, все путалось, не успев разрешиться,  и сквозь этот-то пар я наконец увидел двух мужчин, внимательно на меня  смотревших.    

– Что  вам нужно? – спросил я в испуге. – Я вас не знаю.    

– Ну  что ж, сэр, – отвечал один из них и, наклонившись, тронул меня за  плечо, – надо думать, вы скоро уладите это дельце, но вы арестованы.    

– На  какую сумму долг?    

– Сто  двадцать три фунта, пятнадцать шиллингов и шесть пенсов. Кажется, по счету ювелира.    

– Что  же теперь делать?    

– А  вы переезжайте ко мне на дом[18], –  сказал он. – У меня в доме хорошо, удобно.    

Я сделал  попытку встать и одеться. Когда я опять о них вспомнил, они стояли поодаль от  кровати и смотрели на меня. А я по-прежнему лежал пластом.    

– Видите,  в каком я состоянии, – сказал я. – Я пошел бы с вами, если б мог; но,  право же, у меня ничего не выйдет. А если вы попробуете меня увезти, я,  наверно, умру по дороге.    

Может  быть, они мне ответили, стали возражать, пытались убедить, будто мне не так уж  плохо. Поскольку память моя ничего более о них не сохранила, я не знаю, как они  решили поступить; знаю одно – меня никуда не увезли.    

Что у  меня была горячка и ко мне боялись подходить, что я страдал неимоверно и часто  впадал в беспамятство, что время не имело конца, что я путал всякие немыслимые  существования со своим собственным – был кирпичом в стене дома, и сам же молил  спустить меня со страшной высоты, куда занесли меня каменщики, потому что у  меня кружится голова; был стальным валом огромной машины, который с лязгом  крутился над пропастью, и сам же в отчаянии взывал, чтобы машину остановили и  меня вынули из нее, – что через все это я прошел во время своей болезни, я  знаю по воспоминаниям и в какой-то мере знал и тогда. Что порою я отбивался и  от настоящих людей, вообразив, будто имею дело с убийцами, а потом вдруг сразу  понимал, что они желают мне добра, в изнеможении падал к ним на руки и позволял  уложить себя на подушки, – это я тоже знал. Но, главное, я знал, что всем  этим людям, которые в худшие дни моей болезни являли мне самые невероятные  превращения человеческого лица и вырастали до чудовищных размеров, –  главное, повторяю, я знал, что всем этим людям по какой-то необъяснимой причине  свойственно рано или поздно приобретать необычайное сходство с Джо.    

Когда  самые тяжелые дни миновали, я стал замечать, что в то время как все другие  странности постепенно исчезают, это одно остается как было: всякий, кто  подходил ко мне, делался похожим на Джо. Я открывал глаза среди ночи и в  креслах у кровати видел Джо. Я открывал глаза среди дня и на диване у настежь  открытого, занавешенного окна снова видел Джо, с трубкой в зубах. Я просил  пить, и заботливая рука, подававшая мне прохладное питье, была рука Джо.  Напившись, я откидывался на подушку, и лицо, склонявшееся ко мне с надеждой и  лаской, было лицо Джо.    

Наконеу  я собратся с духом н спросил:    

– Это  Джо?    

И милый  знакомый голос ответил:    

– Он  самый, дружок.    

– О  Джо, ты разрываешь мне сердце! Изругай меня, Джо! Побей меня, Джо! Назови неблагодарным.  Не убивай меня своей добротой!    

Ибо Джо,  от радости, что я узнал его, положил голову ко мне на подушку и обнял меня за  шею.    

– Эх,  Пип, старина. – сказал Джо, – мы же с тобой всегда были друзьями. А  уж когда ты поправишься и я повезу тебя кататься, то-то будет расчудесно!    

После  чего Джо отступил к окну и повернулся ко мне спиной, утирая глаза. А я, будучи  слишком слабым, чтобы встать и подойти к нему, лежал и шептал покаянные слова:  «Господи, благослови его! Господи, благослови его за его ангельскую доброту!»    

Когда  Джо снова уселся возле меня, глаза у него были красные, но я держал его за  руку, и оба мы сияли от счастья.    

– Сколько  времени, Джо, милый?    

– Это  ты о том, Пип, что сколько, мол, времени ты проболел, дружок?    

– Да,  Джо.    

– Уже  конец мая месяца, Пип. Завтра первое июня.    

– И  все это время ты был здесь, Джо, милый?    

– Да  вроде того, дружок. Я так и сказал тогда Бидди, Это когда мы узнали, что ты  захворал, из письма узнали, а почтальон-то он все был холостой, ну а теперь  женился, хотя жалованья получает всего ничего, при такой-то ходьбе, да сколько  подметок стоптать надо, ну, он за богатством не гонялся весь век, а зато теперь  гляди-ка – женатый человек…    

– Какое  наслаждение тебя слушать, Джо! Но я перебил тебя, что же ты сказал Бидди?    

– А  вот то самое, что как ты, скорей всего, сейчас один среди чужих людей, а мы  ведь с тобой всегда были друзьями, то в такое время ты, может, и не будешь  против, ежели тебя навестить. А Бидди так прямо и сказала: «Поезжай к нему  немедля». Вот-вот, – протянул Джо, рассудительно поддакивая сам  себе, – так Бидди и сказала. «Поезжай, говорит, к нему немедля». Словом,  ежели рассуждать попросту, – добавил Джо после короткого раздумья, –  она эти самые слова и сказала: «Не медля ни минуты».    

Тут Джо  оборвал свою речь и сообщил мне, что со мной велено разговаривать как можно  меньше, что есть мне велено понемногу, но часто и в положенные часы, хочу я  того или нет, и что мне велено во всем его слушаться. Я поцеловал ему руку и  затих, а он сел сочинять письмо Бидди, обещав передать от меня привет.    

Как видно,  Бидди научила Джо писать. Я смотрел на него из постели и так был слаб, что  опять прослезился, видя, с какой гордостью он взялся за это письмо. Пока я  болел, с кровати моей сняли полог и перенесли ее вместе со мной в гостиную, где  было просторнее и больше воздуха, а ковер из комнаты убрали и день и ночь  поддерживали в ней чистоту и порядок. И в этой-то гостиной, за моим письменным  столом, отодвинутым в угол и заставленным пузырьками, Джо приступил к своей  трудной работе, предварительно выбрав на подносике перо, как тяжелый инструмент  из ящика, и засучив рукава, точно собирался орудовать киркой или молотом. Для  того чтобы начать, Джо пришлось крепко упереться в стол левым локтем и  отставить правую ногу далеко назад; когда же он начал, каждый штрих, который он  вел книзу, отнимал у него столько времени, словно был длиною в шесть футов, а  каждый раз как он поворачивал вверх, я слышал, как перо его отчаянно брызгает.  Почему-то проникнувшись твердым убеждением, что чернильница стоит не справа от  него, а слева, он то и дело макал перо в пустое пространство, но, видимо,  оставался вполне доволен результатом. Время от времени его задерживала  какая-нибудь орфографическая каверза, но, в общем, дело у него спорилось, и  когда письмо было подписано и последняя клякса с помощью двух указательных  пальцев переместилась с бумаги к нему на макушку, он встал и еще некоторое  время похаживал вокруг стола, с глубочайшим удовлетворением созерцая свое  изделье под разными углами.