1 2 3 4 5 6 7 8 9 
– Делать  ничего не нужно, только сообщите мне, куда она ходит, с кем встречается и, если  возможно, что говорит; запомнить улицу – если это улица, или дом – если это  дом, и принести мне все сведения, какие раздобудете.    

– Сколько  вы мне заплатите? – спросил Ноэ, поставив чашку и жадно всматриваясь в  лицо своего хозяина.    

– Фунт,  если вы хорошо это обделаете, мой милый. Целый фунт, – сказал Феджин,  желая заинтересовать его выслеживанием. – Столько я никогда еще не давал  за работу, которая не приносит никаких выгод.    

– А  кто она? – осведомился Ноэ.    

– Одна  из наших.    

– Ах,  бог ты мой! – воскликнул Ноэ, сморщив нос. – Вы, значит, ее подозреваете?    

– Она  нашла себе каких-то новых друзей, мой милый, а я должен знать, кто они, –  ответил Феджин.    

– Понимаю, –  сказал Ноэ. – Только для того, чтобы иметь удовольствие познакомиться с  ними, если они люди почтенные, да? Ха-ха-ха!.. Я готов вам служить.    

– Я  знал, что вы согласитесь! – воскликнул Феджин в восторге от успеха своей  затеи.    

– Конечно,  конечно! – отозвался Ноэ. – Где она? Где мне ее подстерегать? Куда я  должен идти?    

– Все  это вы узнаете от меня, мой милый. Я вам ее покажу, когда придет время, –  сказал Феджин. – Будьте наготове, а остальное предоставьте мне.    

Этот  вечер и два следующих шпион просидел в сапогах и в полном снаряжении возчика,  готовый выйти по приказу Феджина. Прошло шесть вечеров – шесть долгих,  томительных вечеров, – и каждый раз Феджин приходил домой с разочарованной  миной и коротко сообщал, что время еще не настало. На седьмой день он явился  раньше обычного, с трудом скрывая свой восторг. Было воскресенье.    

– Сегодня  ода уйдет из дому, – сказал Феджин. – И я уверен, по тому самому делу…  Целый день она провела одна, а человек, которого она боится, вернется не раньше  чем на рассвете. Идем. Поторапливайтесь!    

Ноэ  вскочил, не говоря ни слова, ибо еврей был в таком сильном волнении, что оно  передалось и ему. Крадучись они вышли из дому и, быстро пройдя лабиринтом улиц,  остановились, наконец, перед трактиром, в котором Ноэ признал тот самый, где  провел ночь по прибытии своем в Лондон.    

Был  двенадцатый час, и дверь была заперта. Она бесшумно распахнулась, когда Феджин  негромко свистнул. Они потихоньку вошли, и дверь за ними закрылась.    

Едва  осмеливаясь говорить шепотом и заменяя речь пантомимой, Феджин и молодой еврей,  впустивший их, указали Ноэ на оконце и знаком предложили ему посмотреть на  особу в соседней комнате.    

– Это  та самая женщина? – спросил он чуть слышно.    

Феджин  утвердительно кивнул головой.    

– Я  не могу разглядеть ее лицо, – прошептал Ноэ. – Она опустила голову, а  свеча стоит у нее за спиной.    

– Подождите, –  шепнул Феджин.    

Он  сделал знак Барни, после чего тот удалился. Секунду спустя парень вошел в  соседнюю комнату и, якобы желая снять нагар со свечи, передвинул ее, как было  нужно, и, заговорив с девушкой, заставил ее поднять голову.    

– Теперь  я ее вижу, – прошептал шпион.    

– Ясно?    

– Я  узнал бы ее из тысячи!    

Он  быстро спустился вниз, так как дверь комнаты распахнулась и появилась девушка.  Феджин оттащил его в угол комнаты, отделенный занавеской, и они затаили  дыхание, когда она прошла в нескольких футах от их убежища и исчезла за дверью,  в которую они вошли.    

– Тес! –  сказал парень, открывший дверь. – Пора!    

Ноэ  переглянулся с Феджином и выбежал из трактира.    

– Налево! –  шепнул парень. – Ступайте налево и держитесь противоположной стороны  улицы.    

Ноэ так  и сделал и при свете фонарей увидел удаляющуюся фигуру девушки, уже значительно  его опередившей. Придерживаясь все время другой стороны улицы, он приблизился к  ней настолько, насколько считал благоразумным, чтобы удобнее было за нею  следить. Раза два или три она тревожно оглянулась, а один раз приостановилась,  желая пропустить двух мужчин, шедших за нею. Казалось, она набиралась храбрости  по мере того, как шла дальше, и теперь шагала более твердо и уверенно. Шпион  соблюдал между нею и собой все то же расстояние и шел, не спуская с нее глаз.    

 Глава XLVI    

     

Свидание  состоялось    

     

Церковные  часы пробили три четверти двенадцатого, когда на Лондонском мосту появились две  фигуры.    

Одна,  шедшая впереди торопливым и быстрым шагом, была женщина, которая нетерпеливо  озиралась, словно поджидала и отыскивала кого-то; другая фигура – мужчина,  пробиравшийся в самой густой тени, какую только мог найти, и издали  приноравливавший свой шаг к ее шагам: приостанавливаясь, когда останавливалась  она, и двигаясь вперед, как только она шла дальше, но и в пылу преследования не  позволяя себе нагнать ее. Так перешли они по мосту из Мидлсекса на Саррийскую  сторону, как вдруг женщина, с тревогой заглядывавшая в лица прохожих,  по-видимому, обманулась в своих надеждах и повернула назад. Она повернула  внезапно, но тот, кто за ней следил, не был застигнут врасплох: забившись в  одну из ниш над быками моста и перегнувшись через перила, чтобы получше  спрятаться, он выждал, пока она не прошла по противоположному тротуару. Когда  она оказалась впереди его примерно на таком же расстоянии, как и раньше, он  потихоньку вышел и снова последовал за ней. Почти на середине моста она  остановилась. Остановился и мужчина.    

Ночь  была очень темная, погода стояла плохая, и в этот час и в таком месте людей  было мало. Немногие прохожие быстро шли мимо, по всей вероятности, не замечая  ни женщины, ни мужчины, который не терял ее из виду, и, уж конечно, не обращая  на них внимания. Не такой был у них вид, чтобы привлекать докучливые взоры тех  лондонских нищих, которые случайно проходили в тот вечер по мосту в поисках  какой-нибудь холодной ниши или лачуги без дверей, где можно приклонить голову.  Оба стояли молча – ни с кем не заговаривали, и никто из прохожих не заговаривал  с ними.    

Над  рекой навис туман, сгущая красные отблески огней, которые горели на маленьких  судах, пришвартованных к различным пристаням, и в тумане мрачные строения на  берегу казались еще более хмурыми и расплывчатыми. Старые, закопченные склады,  по обоим берегам реки поднимались, тяжелые и сумрачные над тесным скопищем крыш  и карнизов и мрачно взирали на воду, слишком черную, чтобы отражать даже их громоздкую  массу. Во мраке виднелись башня старой церкви Спасителя и шпиль церкви Сент  Магнуса – древние стражи-гиганты старинного моста, но лес мачт внизу и густо  рассыпанные шпили церквей вверху были почти скрыты от глаз.    

Девушка  беспокойно прошлась несколько раз взад и вперед – за ней все время пристально  следил прятавшийся от нее наблюдатель, – наконец, тяжелый колокол собора  св. Павла возвестил о смерти еще одного дня. Полночь спустилась на многолюдный  город. На дворец, на ночной винный погребок, на тюрьму, на сумасшедший дом, на  приют рождения и смерти, здоровья и болезни, на застывшее лицо мертвеца и  мирный сон ребенка – на все спустилась полночь.    

Не  прошло и двух минут после боя часов, как из наемной кареты, остановившейся  неподалеку от моста, вышли молодая леди и седой джентльмен и, отпустив экипаж,  направились прямо к мосту. Они едва успели вступить на него, как девушка  встрепенулась и сейчас же поспешила к ним навстречу.    

Они шли  вперед, посматривая по сторонам с таким видом, как будто ждали чего-то, что  вряд ли могло осуществиться, когда перед ними внезапно появилась девушка. Они  остановились, вскрикнув от изумления, но тотчас умолкли, потому что в этот  самый момент мимо них прошел очень близко – даже задел их – какой-то человек,  одетый по-деревенски.    

– Не  здесь! – торопливо сказала Нэнси. – Здесь я боюсь разговаривать с  вами. Пойдемте… подальше от дороги… вот сюда, вниз по ступеням.    

Когда  она произнесла эти слова и указала рукой в ту сторону, куда хотела их повести,  деревенский парень оглянулся и, грубо спросив, чего ради они заняли весь  тротуар, пошел дальше.    

Ступени,  указанные девушкой, были те самые, которые на Саррийской стороне, на том же берегу,  где церковь Спасителя, служат речной пристанью. Сюда-то и поспешил никем не  замеченный человек, похожий на деревенского жителя, и, быстро окинув взглядом  это место, стал спускаться.    

Эта  лестница является частью моста; она состоит из трех пролетов. В конце второго  уходящая вниз каменная стена заканчивается с левой стороны орнаментальным  пилястром, обращенным к Темзе. Здесь нижние ступени шире, так что человек,  завернувший за угол этой стены, не может быть замечен находящимися на лестнице,  если они стоят хотя бы на одну ступеньку выше, чем он. Дойдя до этого места,  деревенский парень быстро осмотрелся вокруг, и, так как нигде не видно было  более укромного уголка, а благодаря отливу места было вполне достаточно, он  крадучись свернул в сторону и, прижавшись спиной к пилястру, ждал, совершенно  уверенный, что они не спустятся ниже и, если даже ему не удастся подслушать  разговор, он может с полной безопасностью снова пойти за ними следом.    

Так  медленно тянулось время в этом уединенном уголке и так не терпелось шпиону  разузнать причины свидания, столь не похожего на то, какого он мог ждать, что  он не раз готов был счесть дело проигранным и говорил себе, что либо они  остановились значительно выше, либо удалились для своей таинственной беседы  совсем в другое место. Он уже собрался выйти из своего тайника и снова  подняться наверх, как вдруг услышал шаги и сейчас же вслед за этим голоса чуть  ли не над самым своим ухом.    

Он  выпрямился, прижимаясь к стене, и, затаив дыхание, стал внимательно слушать.    

– Довольно! –  сказал голос, несомненно принадлежавший джентльмену. – Я не допущу, чтобы  эта молодая леди шла дальше. Немногие доверились бы вам настолько, чтобы прийти  с вами сюда, но, как видите, я готов вам потакать.    

– Потакать  мне! – раздался голос девушки, которую он выслеживал. – Право же, вы  очень деликатны, сэр. Потакать мне! Ну, неважно.    

– Но  с какой же целью, – сказал джентльмен более мягким тоном, – с какой  целью вы привели нас в это странное место? Почему не позволили мне поговорить с  вами там, наверху, где светло и встречаются прохожие, вместо того чтобы тащить  нас в эту темную и мрачную дыру?    

– Я  уже вам сказала, – ответила Нэнси, – что боюсь разговаривать там с  вами. Не знаю почему, – содрогаясь, добавила девушка, – но сегодня  меня охватывает такой ужас, что я едва держусь на ногах.    

– Ужас  перед чем? – спросил джентльмен, казалось почувствовав к ней жалость.    

– Я  и сама не знаю, – ответила девушка. – А мне так хотелось бы знать.  Весь день меня преследовали ужасные мысли о смерти, о каких-то саванах,  запятнанных кровью, и такой страх, что я горела, как в огне. Вечером, чтобы  скоротать время, я взялась за книгу, и те же видения появлялись между строк.    

– Воображение, –  успокаивая ее, сказал джентльмен.    

– Нет,  это не воображение, – хриплым голосом сказала девушка. – Я могу  поклясться, что видела слово «гроб», написанное большими черными буквами на  каждой странице книги, – да, а сегодня вечером по улице пронесли гроб как  раз мимо меня.    

– В  этом нет ничего необычного, – сказал джентльмен. – Мимо меня их тоже  часто проносили.    

– Настоящие  гробы, – возразила девушка. – А этот был не такой.    

Что-то  столь странное послышалось в ее тоне, что у притаившегося наблюдателя мурашки  пробежали по коже и кровь застыла, когда он услышал произнесенные девушкой  слова. Никогда еще не испытывал он большего облегчения, чем в тот момент, когда  послышался нежный голос молодой леди, просившей ее успокоиться и бороться с  такими страшными видениями, созданными воображением.    

– Поговорите  с ней ласково, – сказала молодая леди своему спутнику. – Бедняжка!  Мне кажется, она в этом нуждается.    

– Эти  надменные благочестивые люди, ваши знакомые, задрали бы нос, увидев меня такой,  какая я сейчас, и стали бы проповедовать о пекле и возмездии! –  воскликнула девушка. – Ах, дорогая леди, почему те, что считают себя  исповедующими заповеди божьи, не относятся к нам, жалким тварям, с такой же  кротостью и добротой, с какой относитесь вы? Ведь вам, молодой, прекрасной, имеющей  все то, что они утратили, можно было бы немножко возгордиться, а вы гораздо  скромнее их.    

– О! –  отозвался джентльмен. – Турок, умыв лицо, обращает его к востоку, чтобы  прочитать свои молитвы, а эти благочестивые люди, с чьих лиц от соприкосновения  с миром навсегда сбежала улыбка, неизменно поворачиваются к самой мрачной  стороне света. Если выбирать между мусульманином и фарисеем, я предпочту  первого.    

По-видимому,  эти слова были обращены к молодой леди и, быть может, произнесены с целью дать  Нэнси время успокоиться. Вскоре джентльмен снова заговорил с ней.    

– Вас  не было здесь в прошлое воскресенье вечером, – сказал он.    

– Я  не могла прийти, – ответила Нэнси, – меня удержали силой.    

– Кто?    

– Тот,  о ком я уже говорила молодой леди.    

– Надеюсь,  вас не заподозрили в том, что вы вступили с кем-нибудь в переговоры по тому  делу, которое привело нас сюда сегодня? – спросил старый джентльмен.    

– Нет, –  покачав головой, ответила девушка. – Не очень-то легко уйти от него, если  он не знает, зачем я иду. И в тот раз мне бы не удалось повидать леди, если бы  перед уходом я не дала ему выпить настойку из опия.    

– Он  проснулся прежде, чем вы вернулись? – спросил джентльмен.    

– Нет.  Ни он и никто из них меня не подозревает.    

– Хорошо, –  сказал джентльмен. – Теперь выслушайте меня.    

– Я  слушаю, – отозвалась девушка, когда он на секунду умолк.    

– Эта  молодая леди, – начал джентльмен, – сообщила мне и кое-кому из  друзей, которым можно спокойно довериться, то, что вы ей рассказали почти две  недели назад. Признаюсь вам, сначала у меня были сомнения, можно ли всецело на  вас положиться, но теперь я твердо верю, что можно.    

– Можно! –  с жаром подтвердила девушка.    

– Повторяю,  я этому твердо верю. В доказательство того, что я склонен вам доверять, скажу  вам без всяких недомолвок, что мы предполагаем выпытать тайну, какова бы она ни  была, припугнув этого Монкса. Но если… если, – продолжал джентльмен, –  его не удастся задержать или если мы его задержим, но не удастся воздействовать  на него так, как мы хотим, вы должны выдать еврея.    

– Феджина! –  вскрикнула девушка, отшатнувшись.    

– Этого  человека вы должны выдать, – сказал джентльмен.    

– Я  этого не сделаю! Я этого никогда не сделаю! – воскликнула девушка. –  Хоть он и черт, а для меня был хуже черта, этого я никогда не сделаю.    

– Не  сделаете? – переспросил джентльмен, который, казалось, был вполне  подготовлен к такому ответу.    

– Никогда, –  повторила девушка.    

– Объясните  мне – почему.    

– По  одной причине, – твердо ответила девушка, – по одной причине, которая  известна этой леди, и леди будет на моей стороне, я это знаю, потому что я  заручилась ее обещанием. Есть и другая причина: какой бы дурной ни была его  жизнь, моя жизнь тоже была дурной; многие из нас шли вместе одной дорогой, и я  не предам тех, которые могли бы – любой из них – предать меня, но не предали,  какими бы ни были они дурными людьми.    

– В  таком случае, – быстро сказал джентльмен, словно это и была та цель, какой  он стремился достигнуть, – отдайте в мои руки Монкса и предоставьте мне  иметь дело с ним.    

– А  что, если он выдаст остальных?    

– Обещаю  вам, что, если у него будет вырвано правдивое признание, тем дело и кончится. В  короткой жизни Оливера несомненно есть какие-то обстоятельства, которые  тягостно предавать огласке, и если мы добьемся правды, эти люди не понесут  никакого наказания.    

– А  если не добьетесь? – спросила девушка.    

– Тогда, –  продолжал джентльмен, – этот Феджин не будет предан суду без вашего  согласия. Думаю, в таком случае мне удастся привести вам доводы, которые  заставят вас уступить.    

– Леди  тоже обещает мне это? – спросила девушка.    

– Да, –  ответила Роз. – Даю вам торжественное обещание!    

– Монкс  никогда не узнает, откуда вам все известно? – спросила девушка после  короткого молчания.    

– Никогда, –  ответил джентльмен. – Эти сведения будут преподнесены ему так, что у него  не мелькнет ни единой догадки.    

– Я  была лгуньей и с детства жила среди лгунов, – сказала девушка после новой  паузы, – но вам я поверю на слово.    

Получив  от обоих подтверждение, что она может твердо им верить, девушка тихим голосом, –  подслушивавшему не раз было трудно уловить даже смысл ее слов, – начала  рассказ, упомянув название и местоположение трактира, где в тот вечер начали ее  выслеживать. Судя по тому, что иногда она умолкала, могло показаться, будто  джентльмен торопливо записывает сообщаемые ею сведения. Старательно указав все  приметы этого трактира, наиболее удобное место, откуда можно было бы за ним  следить, не привлекая к себе внимания, и те дни и часы, когда Монкс имел  обыкновение его посещать, она как будто на несколько секунд призадумалась,  стараясь ярче восстановить в памяти его лицо и манеры.    

– Он  высокого роста, – сказала девушка, – и крепкого сложения, но не  толстый; он как будто не ходит, а крадется и при ходьбе поминутно оглядывается  через плечо сначала в одну сторону, потом в другую. Не забудьте об этом, потому  что глаза у него так глубоко посажены, как я ни у кого еще не видела, и, должно  быть, по одному этому вы могли бы его узнать. Лицо смуглое, волосы и глаза темные;  и хотя ему не больше двадцати шести – двадцати восьми лет, вид у него  изнуренный и угрюмый. Губы у него бледные и искусанные, потому что с ним  случаются ужасные припадки, а иногда он даже до крови кусает себе руки. Почему  вы вздрогнули? – спросила девушка, внезапно запнувшись.    

Джентльмен  поспешно ответил, что ей показалось, и попросил ее продолжать.    

– Часть  этих сведений, – сказала девушка, – я выпытала у жильцов этого дома,  о котором вам говорила, потому что сама видела его только два раза, и оба раза  он был закутан в широкий плащ. Вот, кажется, и все приметы, какие я могу вам  сообщить, чтобы вы его узнали. А впрочем, подождите! – добавила она. –  У него на шее, под галстуком, вы можете увидеть, когда он поворачивает голову…    

– Большое  красное пятно, словно от ожога? – вскричал джентльмен.    

– Как?.. –  сказала девушка. – Вы его знаете!    

Молодая  леди вскрикнула от удивления, и несколько секунд они стояли так тихо, что шпион  ясно слышал их дыхание.    

– Кажется,  да, – сказал джентльмен, нарушая молчание. – Я бы узнал его по вашему  описанию. Посмотрим. Много есть людей, поразительно похожих друг на друга. Быть  может, это и не он.    

Сказав  это с притворным равнодушием, он приблизился шага на два к притаившемуся  шпиону, о чем последний мог догадаться по тому, как отчетливо было слышно его  бормотанье: «Это несомненно он!»    

– Вы,  любезная, – сказал он, вернувшись, если судить по голосу, туда, где стоял  раньше, – оказали нам весьма важную услугу, и я хочу вас отблагодарить.  Чем могу я быть вам полезен?    

– Ничем, –  ответила Нэнси.    

– Не  упорствуйте, – настаивал джентльмен, в голосе и тоне которого было столько  доброты, что она могла бы тронуть сердце гораздо более жестокое и  черствое. – Подумайте. Скажите.    

– Ничем,  сэр, – заплакав, повторила девушка. – Вы ничем не можете мне помочь.  Нет у меня больше никакой надежды.    

– Вы  сами себя ее лишаете, – сказал джентльмен. – До сих пор вы лишь  понапрасну расточали свои юные силы, те бесценные сокровища, которыми творец  одаряет нас лишь однажды и никогда не наделяет вновь. Но что касается будущего,  то вы можете надеяться. Я не говорю, что в нашей власти дать покой вашему  сердцу и душе, ибо покой приходит, если вы его ищете; но обеспечить вам тихое  пристанище в Англии или, если вы боитесь здесь остаться, где-нибудь в чужих  краях, – это не только в нашей власти, но является самым горячим нашим  желанием. Еще до рассвета, прежде чем эта река проснется при первых проблесках  дня, вы будете совершенно недосягаемы для ваших прежних сообщников и не  оставите после себя никаких следов, словно вы в одно мгновение исчезли с лица  земли. Пойдемте! Я не хочу, чтобы вы вернулись туда, обменялись хоть одним  словом с кем-нибудь из прежних товарищей, бросили взгляд на старые места,  вдохнули тот воздух, который несет вам гибель и смерть. Оставьте все это, пока  есть время и возможность!    

– Теперь  ее удастся уговорить! – воскликнула молодая леди. – Я уверена, что  она колеблется.    

– Боюсь,  что нет, моя дорогая, – сказал джентльмен.    

– Да,  сэр, я не колеблюсь, – ответила девушка после недолгой борьбы с  собой. – Я прикована цепями к прежней жизни. Теперь она мне отвратительна  и ненавистна, но я не могу ее бросить. Должно быть, я зашла слишком далеко,  чтобы вернуться, а впрочем, не знаю: если бы вы заговорили со мной об этом  прежде, я бы расхохоталась в ответ. Но меня опять охватывает страх, –  добавила она, быстро озираясь. – Мне надо идти домой.    

– Домой! –  повторила молодая леди с сильным ударением на этом слове.    

– Домой,  леди, – откликнулась девушка. – В тот дом, который я сама для себя  построила трудами всей моей жизни. Простимся. Меня могут выследить или увидеть.  Идите! Идите! Если я оказала вам какую-то услугу, я прошу вас только об одном –  оставьте меня, не мешайте мне идти своей дорогой.    

– Все  это бесполезно, – со вздохом сказал джентльмен. – Быть может,  оставаясь здесь, мы подвергаем ее опасности. Пожалуй, мы уже задержали ее  дольше, чем она рассчитывала.    

– Да,  да, – подхватила девушка. – Вы меня задержали.    

– Чем  же кончится жизнь этого бедного создания! – воскликнула молодая леди.    

– Чем  кончится? – повторила девушка. – Посмотрите прямо перед собой, леди.  Посмотрите на эту темную воду. Сколько раз читали вы о том, что такие, как я,  бросались в реку, не оставив ни одного живого существа, которому было бы до них  дело и которое оплакивало бы их! Может быть, пройдут годы, может быть, только  месяцы, но в конце концов мне этого не миновать.    

– Прошу  вас, не говорите так, – всхлипывая, отозвалась молодая леди.    

– Вы  никогда не услышите об этом, дорогая леди, и сохрани бог, чтобы вы слышали о  таких ужасах! – ответила девушка. – Прощайте, прощайте!    

Джентльмен  отвернулся.    

– Вот  кошелек! – воскликнула молодая леди. – Возьмите его ради меня, чтобы  у вас были какие-то средства в час нужды и горя.    

– Нет! –  сказала девушка. – Я это сделала не для денег. Я хочу помнить об этом. Но…  дайте мне какую-нибудь вещь, которую вы носили, – я бы хотела иметь  что-нибудь… Нет, нет, не кольцо… ваши перчатки или носовой платок… что-нибудь  такое, что я могла бы хранить в память о вас, милая леди… Ну вот! Будьте  счастливы! Да благословит вас бог! Прощайте, прощайте!    

Сильное  волнение девушки, боявшейся, что если ее увидят, то жестоко изобьют, казалось побудило  джентльмена отпустить ее, как она просила. Послышались удаляющиеся шаги, и  голоса смолкли.    

Вскоре  на мосту появились две фигуры – молодая леди и ее спутник. Они остановились на  верхней площадке лестницы.    

– Подождите! –  воскликнула молодая леди, прислушиваясь. – Она как будто окликнула нас!  Мне послышался ее голос.    

– Нет,  дорогая моя, – ответил мистер Браунлоу, печально оглянувшись. – Она  стоит все там же и не тронется с места, пока мы не уйдем.    

Роз  Мэйли медлила, но старый джентльмен продел ее руку под свою и ласково, но  настойчиво увел. Как только они скрылись из виду, девушка упала на каменную  ступень, растянувшись чуть ли не во весь рост, и в горьких слезах излила свою  душевную боль.    

Спустя некоторое  время она встала и, пошатываясь, неуверенно ступая, поднялась на улицу.  Пораженный слушатель стоял еще несколько минут неподвижно на своем посту,  потом, несколько раз осторожно осмотревшись вокруг и удостоверившись, что снова  остался один, медленно выбрался из своего тайника и поднялся по лестнице,  крадучись в тени стены, так же как спустился сюда.    

Достигнув  верхней ступени и несколько раз трусливо оглянувшись, дабы убедиться, что за  ним не следят, Ноэ Клейпол пустился во всю прыть и устремился к дому еврея с  той быстротой, на какую только способны были его ноги.    

 Глава XLII    

     

Роковые  последствия    

     

Оставалось  почти два часа до рассвета – была та пора, которую осенью можно по справедливости  назвать глухой ночью, когда улицы безмолвны и пустынны, когда даже звуки как  будто погружаются в сон, а распутство и разгул, пошатываясь, возвращаются домой  на отдых. В этот тихий и безмолвный час в старом своем логове Феджин  бодрствовал с таким перекошенным и бледным лицом, с такими красными и налитыми  кровью глазами, что походил не столько на человека, сколько на какойто  отвратительный призрак, вставший из сырой могилы и терзаемый злым духом.    

Он  сидел, сгорбившись, у холодного очага, закутанный в старое, рваное одеяло,  лицом к оплывающей свече, которая стояла на столе около него. Правую руку он  держал у рта и, поглощенный своими мыслями, грыз длинные черные ногти, а меж  беззубых десен виднелось несколько клыков, какие бывают у собаки или крысы.    

На полу,  растянувшись на тюфяке, крепко спал Ноэ. Старик изредка останавливал на нем  взгляд и снова переводил его на свечу, обгоревший фитиль которой согнулся почти  вдвое, а горячее сало капало на стол, явно свидетельствуя, что мысли старика  витают где-то далеко.    

Так оно  в действительности и было. Досада, вызванная крушением его великолепного плана,  ненависть к девушке, осмелившейся связаться с чужими людьми, полное неверие в  искренность ее отказа выдать его, горькое разочарование, ибо не было  возможности отомстить Сайксу, боязнь разоблачения, гибели, смерти и дикое,  неудержимое бешенство – все это проносилось вихрем в мозгу Феджина, а  дьявольские мысли и самые черные замыслы грызли ему сердце.    

Он  сидел, не меняя позы и как будто не замечая, как долго он сидит, пока до  чуткого его слуха не донесся шум шагов на улице.    

– Наконец-то! –  пробормотал он, вытирая сухие, воспаленные губы. – Наконец-то!    

Когда он  произнес эти слова, тихо звякнул колокольчик. Феджин бесшумно поднялся по лестнице  к двери и вскоре вернулся с каким-то человеком, который был закутан до  подбородка и держал под мышкой узел. Усевшись и сбросив пальто, этот человек  оказался дюжим Сайксом.    

– Вот! –  сказал он, кладя узел на стол. – Займитесь-ка этим да постарайтесь  побольше за него выручить. Немало было хлопот, чтобы его добыть: я думал прийти  сюда на три часа раньше.    

Феджин  забрал узел и, заперев его в шкаф, снова уселся, не говоря ни слова. Все это  время он ни на секунду не сводил глаз с грабителя, и теперь, когда они сидели  друг против друга, лицом к лицу, он пристально смотрел на него, а губы его так  сильно дрожали и лицо так изменилось от овладевшего им волнения, что грабитель  невольно отодвинул свой стул и взглянул на него с неподдельным испугом.    

– Что  случилось? – крикнул Сайкс. – Чего вы так уставились на меня?    

Феджин  поднял правую руку и погрозил дрожащим указательным пальцем, но возбуждение его  было так велико, что на секунду он лишился дара речи.    

– Проклятье! –  крикнул Сайкс, с тревожным видом нащупывая что-то у себя за пазухой. – Он  с ума спятил. Надо мне поостеречься.    

– Нет! –  возразил Феджин, обретя голос. – Это не то… не вы тот человек, Билл. Я  никакой… никакой вины за вами не знаю.    

– Не  знаете! Вот как! – сказал Сайкс, злобно на него глядя и у него на глазах  перекладывая пистолет в другой карман, что поближе. – Это хорошо – для  одного из нас. Кто этот один – неважно.    

– Билл,  я вам должен сказать нечто такое, – начал Феджин, придвигая свой  стул, – отчего вы почувствуете себя хуже, чем я.    

– Ну? –  недоверчиво отозвался грабитель. – Говорите! Да поживее, не то Нэнси  подумает, что я пропал.    

– Пропал! –  воскликнул Феджин. – Для нее это вопрос решенный.    

Сайкс с  величайшим недоумением посмотрел на еврея и, не найдя удовлетворительного разрешения  загадки, схватил его огромной ручищей за шиворот и основательно встряхнул.    

– Да  говорите же! – крикнул он. – А если не заговорите, то скоро вам  дышать будет нечем. Раскройте рот и скажите просто и ясно. Выкладывайте,  проклятый старый пес, выкладывайте!    

– Допустим,  что парень, который лежит вон там… – начал Феджин.    

Сайкс  повернулся в ту сторону, где спал Ноэ, словно не заметил его раньше.    

– Ну? –  сказал он, принимая прежнюю позу.    

– Допустим,  этот парень, – продолжал Феджин, – вздумал донести… предать всех нас,  сначала отыскав для этой цели подходящих людей, а потом назначив им свидание на  улице, чтобы описать нашу внешность, указать все приметы, по которым они могут  нас найти, и место, где нас легче всего захватить. Допустим, он задумал все это  устроить и вдобавок выдать одно дело, в котором мы все более или менее  замешаны, – задумал это по своей прихоти; не потому, что священник ему  нашептал или его довели до этого, посадив на хлеб и на воду, – по своей  прихоти, для собственного своего удовольствия, уходил тайком, ночью отыскивать  тех, кто больше всего вооружен против нас, и доносил им. Вы слышите меня? –  крикнул еврей, в глазах которого загорелась ярость. – Допустим, он все это  сделал. Что тогда?    

– Что  тогда? – повторил Сайкс, изрыгнув ужасное проклятье. – Останься он в  живых до моего прихода, я бы железным каблуком моего сапога раздробил ему череп  на столько кусков, сколько у него волос на голове.    

– Что,  если бы это сделал я? – чуть ли не завопил Феджин. – Я, который  столько знает и столько людей может вздернуть, не считая самого себя!    

– Не  знаю, – отозвался Сайкс, стиснув зубы и побледнев при одном  предположении. – Я бы выкинул какую-нибудь штуку в тюрьме, чтобы на меня  надели кандалы, и если бы меня судили вместе с вами, я бы на суде обрушил на  вас эти кандалы и на глазах у всех вышиб вам мозги. У меня хватило бы  силы, – пробормотал грабитель, поднимая свою мускулистую руку, – размозжить  вам голову так, словно по ней проехала нагруженная повозка.    

– Вы  бы это сделали?    

– Сделал  ли бы я? – переспросил взломщик. – Испытайте меня.    

– А  если бы это был Чарли, или Плут, или Бет, или…    

– Мне  все равно кто! – нетерпеливо ответил Сайкс. – Кто бы это ни был, я бы  расправился с ним точно так же.    

Феджин в  упор посмотрел на грабителя и, знаком приказав ему молчать, наклонился над тюфяком  на полу и начал трясти спящего, стараясь разбудить его. Сайкс нагнулся вперед  и, положив руки на колени, недоумевал, к чему клонились все эти вопросы и  приготовления.    

– Болтер,  Болтер! Бедняга! – сказал Феджин, поднимая глаза, горевшие дьявольским  предвкушением развязки, и говоря медленно и с многозначительными  ударениями. – Он устал… устал, выслеживая ее так долго… выслеживая ее,  Билл!    

– Что  это значит? – спросил Сайкс, откинувшись назад.    

Феджин  ничего не ответил и, снова наклонившись над спящим, приподнял его и усадил.  Когда присвоенное им себе имя было повторено несколько раз, Ноэ протер глаза и,  протяжно зевнув, стал сонно озираться.    

– Расскажите  мне опять об этом, еще раз, чтобы он послушал, – сказал еврей, указывая на  Сайкса.    

– О  чем вам рассказать? – спросил сонный Ноэ, с неудовольствием встряхиваясь.    

– Расскажите  о… Нэнси, – сказал Феджин, хватая Сайкса за кисть руки, чтобы тот  не бросился вон из дома, не дослушав до конца. – Вы шли за ней следом?    

– Да.    

– До  Лондонского моста?    

– Да.    

– Там  она встретила двоих?    

– Вот,  вот…    

– Джентльмена  и леди, к которой она уже ходила по собственному желанию, а те предложили ей  выдать всех ее товарищей и в первую очередь Монкса, что она и сделала; и  указать дом, где мы собираемся и куда ходим, что она и сделала; и место, откуда  удобнее всего следить за ним, что она и сделала; и час, когда там собираются,  что она и сделала. Все это она сделала. Она рассказала все до последнего слова,  хотя ей не угрожали, рассказала по своей воле. Она это сделала, да или  нет? – крикнул Феджин, обезумев от ярости.    

– Верно, –  ответил Ноэ, почесывая голову. – Так оно и было!    

– Что  они сказали о прошлом воскресенье?    

– О  прошлом воскресенье? – призадумавшись, отозвался Ноэ. – Да ведь я вам  уже говорил.    

– Еще  раз. Скажите еще раз! – крикнул Феджин, еще крепче вцепляясь в Сайкса  одной рукой и потрясая другой, в то время как на губах у него выступила пена.    

– Они  спросили ее… – сказал Ноэ, который, по мере того как рассеивалась его  сонливость, как будто начинал догадываться, кто такой Сайкс, – они  спросили ее, почему она не пришла, как обещала, в прошлое воскресенье. Она  сказала, что не могла.    

– Почему,  почему? Скажите это ему.    

– Потому  что ее насильно удержал дома Билл – человек, о котором она говорила им  раньше, – ответил Ноэ.    

– Что  еще про него? – крикнул Феджин. – Что еще про человека, о котором она  говорила им раньше? Скажите это ему, скажите ему!    

– Да  то, что ей не очень-то легко уйти из дому, если он не знает, куда она  идет, – сказал Ноэ, – и потому-то в первый раз, когда она пошла к  леди, она дала ему – вот рассмешила-то она меня, когда это сказала! – она  дала ему выпить настойки из опия.    

– Тысяча  чертей! – заревел Сайкс, неистово вырываясь из рук еврея. – Пустите  меня!    

Отшвырнув  старика, он бросился вон из комнаты и, вне себя от бешенства, сбежал по  лестнице.    

– Билл,  Билл! – закричал Феджин, поспешив за ним. – Одно слово! Только одно  слово!    

Это  слово не было бы сказано, если бы грабитель мог отпереть дверь, на что зря  тратил силы и ругательства, когда еврей, запыхавшись, догнал его.    

– Выпустите  меня! – крикнул Сайкс. – Не разговаривайте со мной, это опасно.  Говорю вам, выпустите меня!    

– Выслушайте  одно только слово, – возразил Феджин, положив руку на замок. – Вы не  будете…    

– Ну? –  отозвался тот.    

– Вы  не будете… слишком неистовы, Билл?    

Загорался  день, и было достаточно светло, чтобы каждый из них мог видеть лицо другого.  Они обменялись быстрым взглядом; у обоих глаза зажглись огнем, который не  вызывал никаких сомнений.    

– Я  хочу сказать, – продолжал Феджин, не скрывая, что считает теперь всякое  притворство бесполезным, – хочу сказать, что быть чересчур неистовым  опасно. Будьте хитрым, Билл, и не слишком неистовым…    

Сайкс  ничего не ответил и, распахнув дверь, которую отпер Феджин, выбежал на  пустынную улицу.    

Ни разу  не остановившись, ни на секунду не задумываясь, не поворачивая головы ни  направо, ни налево, не поднимая глаз к небу и не опуская их к земле, но с  беспощадной решимостью глядя прямо перед собой, стиснув зубы так крепко, что,  казалось, напряженные челюсти прорвут кожу, грабитель неудержимо мчался вперед  и не пробормотал ни слова, не ослабил ни одного мускула, пока не очутился у  своей двери. Он бесшумно отпер дверь ключом, легко поднялся по лестнице и, войдя  в свою комнату, дважды повернул ключ в замке и, придвинув к двери тяжелый стол,  отдернул полог кровати.    

Девушка  лежала на ней полуодетая. Его приход разбудил ее, она приподнялась торопливо, с  испуганным видом.    

– Вставай! –  сказал мужчина.    

– Ах,  это ты, Билл! – сказала девушка, по-видимому обрадованная его  возвращением.    

– Это  я, – был ответ. – Вставай.    

Горела  свеча, но мужчина быстро выхватил ее из подсвечника и швырнул под каминную решетку.  Заметив слабый свет загоревшегося дня, девушка встала, чтобы отдернуть  занавеску.    

– Не  надо, – сказал Сайкс, преграждая ей дорогу рукой. – Света хватит для  того, что я собираюсь сделать.    

– Билл, –  сказала девушка тихим, встревоженным голосом, – почему ты на меня так  смотришь?    

Несколько  секунд грабитель сидел с раздувавшимися ноздрями и вздымающейся грудью, не  спуская с нее глаз; потом, схватив ее за голову и за шею, потащил на середину  комнаты и, оглянувшись на дверь, зажал ей рот тяжелой рукой.    

– Билл,  Билл, – хрипела девушка, отбиваясь с силой, рожденной смертельным  страхом. – Я… я не буду ни вопить, ни кричать… ни разу не вскрикну…  Выслушай меня… поговори со мной… скажи мне, что я сделала!    

– Сама  знаешь, чертовка! – ответил грабитель, переводя дыхание. – Этой ночью  за тобой следили. Слышали каждое твое слово.    

– Так  пощади же, ради неба, мою жизнь, как я пощадила твою! – воскликнула  девушка, прижимаясь к нему. – Билл, милый Билл, у тебя не хватит духа  убить меня. О, подумай обо всем, от чего я отказалась ради тебя хотя бы только  этой ночью. Подумай об этом и спаси себя от преступления; я не разожму рук,  тебе не удастся меня отшвырнуть. Билл, Билл, ради господа бога, ради самого  себя, ради меня, подожди, прежде чем прольешь мою кровь! Я была тебе верна,  клянусь моей грешной душой, я была верна!    

Мужчина  отчаянно боролся, чтобы освободить руки, но вокруг них обвились руки девушки,  и, как он ни старался, он не мог оторвать ее от себя.    

– Билл! –  воскликнула девушка, пытаясь положить голову ему на грудь. – Джентльмен и  эта милая леди предлагали мне сегодня пристанище в какой-нибудь чужой стране,  где бы я могла доживать свои дни в уединении и покое. Позволь мне повидать их  еще раз и на коленях молить, чтобы они с такой же добротой и милосердием  отнеслись и к тебе, и тогда мы оба покинем это ужасное место и далеко друг от  друга начнем лучшую жизнь, забудем, как мы жили раньше, вспоминая об этом только  в молитвах, и больше не встретимся. Никогда не поздно раскаяться. Так они мне  сказали… я это чувствую теперь… но нам нужно время… хоть немножко времени.    

Взломщик  освободил одну руку и схватил пистолет. Несмотря на взрыв ярости, в голове его  пронеслась мысль, что он будет немедленно пойман, если выстрелит. И, собрав  силы, он дважды ударил им по обращенному к нему лицу, почти касавшемуся его  лица.    

Она  пошатнулась и упала, полуослепленная кровью, стекавшей из глубокой раны на лбу;  поднявшись с трудом на колени, она вынула из-за пазухи белый носовой платок –  платок Роз Мэйли – и, подняв его в сложенных руках к небу, так высоко, как только  позволяли ее слабые силы, прошептала молитву, взывая к создателю о милосердии.    

Страшно  было смотреть на нее. Убийца, отшатнувшись к стене и заслоняя глаза рукой,  схватил тяжелую дубинку и одним ударом сбил ее с ног.    

 Глава XLVIII    

     

Бегство  Саймса    

     

Из всех  злодеяний, совершенных под покровом тьмы в пределах широко раскинувшегося Лондона  с того часа, как нависла над ним ночь, это злодеяние было самое страшное. Из  всех ужасных преступлений, отравивших зловонием утренний воздух, это  преступление было самое гнусное и самое жестокое.    

Солнце –  яркое солнце, приносящее человеку не только свет, но и новую жизнь, надежду и  бодрость, – взошло, сияющее и лучезарное, над многолюдным городом. Сквозь  дорогое цветное стекло и заклеенное бумагой окно, сквозь соборный купол и  расщелину в ветхой стене оно равно проливало свои лучи. Оно озарило комнату,  где лежала убитая женщина. Оно озарило ее. Сайкс попытался преградить ему  доступ, но лучи все-таки струились. Если зрелище было страшным в тусклых,  предутренних сумерках, то каково же было оно теперь при этом ослепительном  свете!    

Сайкс не  двигался: он боялся пошевельнуться. Послышался стон, рука дернулась, и в ужасе,  слившемся с яростью, он нанес еще удар и еще. Он набросил на нее одеяло; но  было тяжелее представлять себе глаза и думать, что они обращены к нему, чем  видеть, как они пристально смотрят вверх, словно следя за отражением лужи  крови, которое в лучах солнца трепетало и плясало на потолке. Он снова сорвал  одеяло. Здесь лежало тело – только плоть и кровь, не больше, – но какое  тело и как много крови!    

Он зажег  спичку, растопил очаг и сунул в огонь дубинку. На конце ее прилипли волосы, они  вспыхнули, съежились в легкий пепел и, подхваченные тягой, кружась, полетели  вверх к дымоходу. Даже это его испугало при всей его смелости, но он продолжал  держать оружие, пока оно не переломилось, а потом бросил его на угли, чтобы оно  сгорело и обратилось в золу. Он умылся и вычистил свою одежду; несколько пятен  не удалось вывести, он вырезал куски и сжег их. Сколько этих пятен было в комнате!  Даже у собаки лапы были в крови.    

Все это  время он ни разу не поворачивался спиной к трупу – да, ни на секунду. Покончив  с приготовлениями, он, пятясь, отступил к двери, таща за собой собаку, чтобы  она снова не запачкала лап и не вынесла на улицу новых улик преступления. Он  потихоньку открыл дверь, запер ее за собой, взял ключ и покинул дом.    

Он  перешел через дорогу и поднял глаза на окно, желая убедиться, что с улицы  ничего не видно. Все еще была задернута занавеска, которую она хотела  раздвинуть, чтобы впустить свет, так и не увиденный ею. Она лежала почти у  окна. Он это знал. Боже, как льются солнечные лучи на это самое место!    

Взгляд  был мимолетный. Стало легче, когда он вырвался из этой комнаты. Он свистнул  собаку и быстро зашагал прочь.    

Он  прошел через Излингтон, поднялся на холм у Хайгета, где водружен камень в честь  Виттингтона[43],  и стал спускаться к Хайгет-Хилл. Он шел бесцельно, не зная, куда идти; едва  начав спускаться с холма, он опять свернул вправо, и пойдя по тропинке через  поля, обогнул Сиин-Вуд и таким образом вышел на Хэмстед-Хит. Миновав ложбину у  Вейл-Хит, он взобрался на насыпь с противоположной стороны, пересек дорогу,  соединяющую деревни Хэмстед и Хайгет, и, дойдя до конца вересковой пустоши,  вышел в поля у Норт-Энда, где улегся под живой изгородью и заснул.    

Вскоре  он опять поднялся и пошел – не от Лондона, а обратно, в город, по проезжей  дороге, потом назад, пересек с другой стороны пустошь, по которой уже проходил,  затем стал блуждать по полям, ложился отдыхать у края канавы и снова вскакивал,  чтобы отыскать какое-нибудь другое местечко, возвращался и снова бродил наугад.    

Куда бы  зайти поблизости, где было не слишком людно, чтобы поесть и выпить? Хэндон. Это  было прекрасное место, неподалеку, куда мало кто заглядывал по пути. Сюда-то он  и направился, то пускаясь бегом, то, по странной прихоти, подвигаясь со  скоростью улитки, а иногда даже приостанавливался и лениво сбивал палкой ветки  кустарника. Но когда он пришел туда, все, кого он встречал – даже дети у  дверей, – казалось, посматривали на него подозрительно. Снова повернул он  обратно, не осмелившись купить чего-нибудь поесть или выпить, хотя вот уже  много часов у него не было ни куска во рту; и опять он побрел по вересковой  пустоши, не зная, куда идти.    

Он  проходил милю за милей и снова приходил на старое место. Утро и полдень  миновали, и день был на исходе, а он по-прежнему тащился то в одну сторону, то  в другую, то в гору, то под гору, по-прежнему возвращался назад и мешкал возле  одного и того же места. Наконец, он ушел и зашагал по направлению к Хэтфилду.    

Было  девять часов вечера, когда мужчина, окончательно выбившись из сил, и собака,  волочившая ноги и хромавшая от непривычной ходьбы, спустились с холма возле  церкви в тихой деревне и, пройдя по маленькой улочке, проскользнули в небольшой  трактир, тусклый огонек которого привел их сюда. В комнате был затоплен камин,  и перед ним выпивали поселяне. Они освободили место для незнакомца, но он  уселся в самом дальнем углу и ел и пил в одиночестве, или, вернее, со своей собакой,  которой время от времени бросал кусок.    

Беседа  собравшихся здесь людей шла о соседних полях, о фермерах, а когда эти темы были  исчерпаны – о возрасте какого-то старика, которого похоронили в прошлое  воскресенье; юноши считали его очень дряхлым, а старики утверждали, что он был  совсем еще молод – не старше, как заявил один седовласый дед, чем он сам, и его  еще хватило бы лет на десять – пятнадцать по крайней мере, если бы он берег  себя… если бы он берег себя!    

Эта  беседа ничем не могла привлечь внимания или вызвать тревогу. Грабитель,  расплатившись по счету, сидел молчаливый и неприметный в своем углу и уже  задремал, как вдруг его разбудило шумное появление нового лица.    

Это был  коробейник, балагур и шарлатан, странствовавший пешком по деревням, торгуя точильными  камнями, ремнями для правки бритв, бритвами, круглым мылом, смазкой для сбруи,  лекарствами для собак и лошадей, дешевыми духами, косметическими мазями и тому  подобными вещами, которые он таскал в ящике, привязанном за спиной. Его  появление послужило для поселян сигналом к обмену всевозможными незамысловатыми  шуточками, которые не смолкали, пока он не поужинал и не раскрыл своего ящика с  сокровищами, после чего остроумно ухитрился соединить приятное с полезным.    

– А  что это за товары? Каковы на вкус, Гарри? – спросил ухмыляющийся  поселянин, указывая на плитки в углу ящика.    

– Вот  это, – сказал парень, извлекая одну из них, – Это незаменимое и  неоценимое средство для удаления всяких пятен, ржавчины, грязи, крапинок и  брызг с шелка, атласа, полотна, батиста, сукна и крепа, с шерсти, с ковров, с  шерсти мериносовой, с муслина, бомбазина и всяких шерстяных тканей. Пятна от  вина, от фруктов, от пива, от воды, от краски и дегтя – любое пятно сойдет,  стоит разок потереть этим незаменимым и неоценимым средством. Если леди  запятнала свое имя, ей достаточно проглотить одну штуку – и она сразу  исцелится, потому что это яд. Если джентльмен пожелает это проверить, ему  достаточно принять одну маленькую плиточку – и никаких сомнений не останется,  потому что она действует не хуже пули и на вкус гораздо противнее, а стало  быть, тем больше ему чести, что он ее принял… Пенни за штуку! Такая польза, и  только пенни за штуку!    

Сразу  нашлись два покупателя, и многие слушатели начинали явно склоняться к тому же.  Заметив это, торговец стал еще болтливее.    

– Выпустить  не успеют, как все нарасхват разбирают! – продолжал парень. –  Четырнадцать водяных мельниц, шесть паровых машин и гальваническая батарея без  отдыха выделывают их да все не поспевают, хотя люди трудятся так, что помирают,  а вдовам сейчас же дают пенсию и двадцать фунтов в год на каждого ребенка, а за  близнецов – пятьдесят… Пенни за штуку! Два полупенни тоже годятся, и четыре  фартинга будут приняты с радостью. Пенни за штуку! Пятна от вина, от фруктов,  от пива, от воды, от краски, дегтя, грязи, крови!.. Вот у этого джентльмена  пятно на шляпе, которое я выведу, не успеет он заказать мне пинту пива.    

– Эй! –  встрепенувшись, крикнул Сайкс. – Отдайте!    

– Я  его выведу, сэр, – возразил торговец, подмигивая компании, – прежде  чем вы подойдете с того конца комнаты. Джентльмены, здесь присутствующие,  обратите внимание на темное пятно на шляпе этого джентльмена величиной не  больше шиллинга, но толщиной с полукрону. Будь пятно от вина, от фруктов, от  пива, от воды, от краски, дегтя, грязи или крови…    

Торговец  не кончил фразы, потому что Сайкс с отвратительным проклятьем опрокинул стол и,  вырвав у него шляпу, выбежал из дому.    

Под  влиянием все той же странной прихоти и колебаний, которые весь день владели им  вопреки его воле, убийца, убедившись, что его не преследуют и, по всей  вероятности, приняли за угрюмого и пьяного парня, повернул обратно в город и,  сторонясь от фонарей кареты, стоявшей перед маленькой почтовой конторой, хотел  пройти мимо, но узнал почтовую карету из Лондона. Он почти угадывал, что за  этим последует, но перешел дорогу и стал прислушиваться.    

У двери  стоял кондуктор в ожидании почтовой сумки. В эту минуту к нему подошел человек  в форме лесничего, и тот вручил ему корзинку, которую поднял с мостовой.    

– Это  для вашей семьи, – сказал кондуктор. – Эй, вы, там, пошевеливайтесь!  Будь проклята эта сумка, и вчера она была не готова. Так, знаете ли, не  годится!    

– Что  нового в городе, Бен? – спросил лесничий, отступая к ставням, чтобы  удобнее было любоваться лошадьми.    

– Ничего  как будто не слышал, – ответил тот, надевая перчатки. – Цена на хлеб  немного поднялась. Слыхал, что толковали о каком-то убийстве в Спителфилдсе, но  не очень-то я этому верю.    

– Нет,  это правда, – сказал джентльмен, сидевший в карете и выглядывавший из  окна. – И вдобавок – Зверское убийство.    

– Вот  как, сэр! – отозвался кондуктор, притронувшись к шляпе. – Кого убили,  сэр: мужчину или женщину?    

– Женщину, –  ответил джентльмен. – Полагают…    

– Эй,  Бен! – нетерпеливо крикнул кучер.    

– Будь  проклята эта сумка! – воскликнул кондуктор. – Заснули вы там, что ли?    

– Иду! –  крикнул, выбегая, заведующий конторой.    

– Иду! –  проворчал кондуктор. – Идет так же, как та молодая и богатая женщина,  которая собирается в меня влюбиться, да не знаю когда. Ну, давайте! Готово!    

Весело  затрубил рог, и карета уехала. Сайкс продолжал стоять на улице; казалось, его  не взволновала только что услышанная весть, не тревожило ни одно сильное  чувство, кроме колебаний, куда идти. Наконец, он снова повернул назад и пошел  по дороге, ведущей из Хэтфилда в Сент-Элбанс.    

Он шел  упрямо вперед. Но, оставив позади город и очутившись на безлюдной и темной  дороге, он почувствовал, как подкрадываются к нему страх и ужас, проникая до  сокровенных его глубин. Все, что находилось впереди – реальный предмет или  тень, что-то неподвижное или движущееся, – превращалось в чудовищные  образы, но эти страхи были ничто по сравнению с не покидавшим его чувством,  будто за ним по пятам идет призрачная фигура, которую он видел этим утром. Он  мог проследить ее тень во мраке, точно восстановить очертания и видеть, как  непреклонно и торжественно шествует она. Он слышал шелест ее одежды в листве, и  каждое дыхание ветра приносило ее последний тихий стон. Если он останавливался,  останавливалась и она. Если он бежал, она следовала за ним, – не бежала,  что было бы для него облегчением, но двигалась, как труп, наделенный какой-то  механической жизнью и гонимый ровным, унылым ветром, не усиливавшимся и не  стихавшим.    

Иногда  он поворачивался с отчаянным решением отогнать привидение, даже если б один его  взгляд принес смерть; но волосы поднимались у него дыбом и кровь стыла в жилах,  потому что оно поворачивалось вместе с ним и оставалось у него за спиной. Утром  он удерживал его перед собой, но теперь оно было за спиной – всегда. Он  прислонился к насыпи и чувствовал, что оно высится над ним, вырисовываясь на  фоне холодного ночного неба. Он растянулся на дороге – лег на спину. Оно стояло  над его головой, безмолвное, прямое и неподвижное – живой памятник с эпитафией,  начертанной кровью.    

Пусть  никто не говорит об убийцах, ускользнувших от правосудия, и не высказывает  догадку, что провидение, должно быть, спит. Одна нескончаемая минута этого  мучительного страха стоила десятка насильственных смертей.    

В поле,  где он проходил, был сарай, который мог служить пристанищем на ночь. Перед  дверью росли три высоких тополя, отчего внутри было очень темно, и ветер  жалобно завывал в ветвях. Он не мог идти дальше, пока не рассветет, и здесь он  улегся у самой стены, чтобы подвергнуться новой пытке.    

Ибо  теперь видение предстало перед ним такое же неотвязное, но еще более страшное,  чем то, от которого он спасся. Эти широко раскрытые глаза, такие тусклые и  такие остекленевшие, что ему легче было бы их видеть, чем о них думать,  появились во мраке; свет был в них, но они не освещали ничего. Только два  глаза, но они были всюду. Если он смыкал веки, перед ним возникала комната со  всеми хорошо знакомыми предметами – конечно, об иных он бы не вспомнил, если бы  восстанавливал обстановку по памяти, – каждая вещь на своем привычном  месте. И труп был на своем месте и глаза, какими он их видел, когда бесшумно  уходил.    

Он  вскочил и побежал в поле. Фигура была у него за спиной. Он вернулся в сарай и  снова съежился там. Глаза появились раньше, чем он успел лечь.    

И здесь  он остался, охваченный таким ужасом, какой никому был неведом, дрожа всем телом  и обливаясь холодным потом, как вдруг ночной ветер донес издалека крики и гул  голосов, испуганных и встревоженных. Человеческий голос, прозвучавший в этом  уединенном месте, пусть даже возвещая о какой-то беде, принес ему облегчение.  Сознание грозящей опасности заставило Сайкса обрести новые силы, и, вскочив на  ноги, он выбежал из сарая.    

Казалось,  широко раскинувшееся небо было в огне. Поднимаясь вверх с дождем искр и перекатываясь  один через другой, вырывались языки пламени, освещая окрестности на много миль  и гоня облака дыма в ту сторону, где он стоял. Рев стал громче, так как новые  голоса подхватили вопль, и он мог расслышать крики: «Пожар!» – сливавшиеся с  набатом, грохотом от падения каких-то тяжестей и треском огня, когда языки  обвивались вокруг какого-нибудь нового препятствия и вздымались вверх, словно  подкрепленные пищей. Пока он смотрел, шум усилился. Там были люди – мужчины и  женщины, – свет, суматоха. Для него это была как будто новая жизнь. Он  рванулся вперед – напрямик, опрометью, мчась сквозь вересковые заросли и кусты  и перескакивая через изгороди и заборы так же неудержимо, как его собака,  которая неслась впереди с громким и звонким лаем.    

Он  добежал. Метались полуодетые фигуры: одни старались вывести из конюшен  испуганных лошадей, другие гнали скот со двора и из надворных построек, тащили  пожитки из горящего дома под градом сыпавшихся искр и раскаленных докрасна  балок. Сквозь отверстия, где час назад были двери и окна, виднелось бушующее  море огня; стены качались и падали в пылающий колодец; расплавленный свинец и  железо, добела раскаленные, лились потоком на землю. Визжали женщины и дети, а  мужчины подбадривали друг друга громкими криками. Лязг пожарных насосов, свист  и шипение струи, падавшей на горящее дерево, сливались в оглушительный рев.    

Он тоже  кричал до хрипоты и, убегая от воспоминаний и самого себя, нырнул в гущу толпы.  Из стороны в сторону бросался он в эту ночь, то трудясь у насосов, то  пробиваясь сквозь дым и пламя, но все время норовя попасть туда, где больше  всего было шума и людей. На приставных лестницах, наверху и внизу, на крышах  строений, на половицах, скрипевших и колебавшихся под его тяжестью, под градом  падающих кирпичей и камней, – всюду, где бушевал огонь, был он, но его  жизнь была заколдована, он остался невредимым: ни единой царапины, ни ушибов;  он не ведал ни усталости, ни мыслей, пока снова не занялась заря и остались  только дым да почерневшие развалины.    

Когда  прошло это сумасшедшее возбуждение, с удесятеренной силой вернулось страшное сознание  совершенного преступления. Он подозрительно осмотрелся; люди разговаривали,  разбившись на группы, и он опасался, что предметом их беседы служит он. Собака  повиновалась выразительному движению его пальца, и они крадучись пошли прочь.  Он проходил мимо пожарного насоса, где сидели несколько человек, и они  окликнули его, предлагая с ними закусить. Он поел хлеба и мяса, а когда  принялся за пиво, услыхал, как пожарные, которые явились из Лондона, толкуют об  убийстве.    

– Говорят,  он пошел в Бирмингем, – сказал один, – но его схватят, потому что  сыщики уже на ногах, а завтра к вечеру об этом будут знать по всей стране.    

Он  поспешил уйти и шел, пока не подкосились ноги, – тогда он лег на тропинке  и спал долго, но беспокойным сном. Снова он побрел, нерешительный и  колеблющийся, страшно боясь провести еще ночь в одиночестве. Вдруг он принял  отчаянное решение вернуться в Лондон.    

«Там  хоть есть с кем поговорить, – подумал он, – и надежное место, чтобы  спрятаться. Раз пущен слух, что я в этих краях, им не придет в голову ловить  меня там. Почему бы мне не притаиться на недельку, а потом выколотить деньги из  Феджина и уехать во Францию? Черт побери, рискну!»    

Этому  побуждению он последовал немедленно и, выбирая самые глухие дороги, пустился в  обратный путь, решив укрыться где-нибудь неподалеку от столицы, в сумерках  войти в нее окольными путями и отправиться в тот квартал, который он наметил  целью своего путешествия.    

А  собака? Если разосланы сведения о его приметах, не забудут, что собака тоже  исчезла и, по всей вероятности, ушла с ним. Это может привести к аресту, когда  он будет проходить по улицам. Он решил утопить ее и пошел дальше, отыскивая  какой-нибудь пруд; по дороге поднял тяжелый камень и завязал его в носовой  платок.    

Пока  делались эти приготовления, собака не сводила глаз со своего хозяина; инстинкт  ли предупредил собаку об их цели, или же косой взгляд, брошенный на нее  грабителем, был суровее обычного, но она держалась позади него немного дальше,  чем всегда, и поджала хвост, как только он замедлил шаги. Когда ее хозяин  остановился у небольшого пруда и оглянулся, чтобы подозвать ее, она не  тронулась с места.    

– Слышишь,  зову! Сюда! – крикнул Сайкс.    

Собака  подошла в силу привычки, но, когда Сайкс нагнулся, чтобы обвязать ей шею  платком, она глухо заворчала и отскочила.    

– Назад! –  крикнул грабитель.    

Собака  завиляла хвостом, но осталась на том же месте. Сайкс сделал мертвую петлю и  снова позвал ее.    

Собака  подошла, отступила, постояла секунду, повернулась и стремглав бросилась прочь.    

Сайкс  свистнул еще и еще раз, сел и стал ждать, надеясь, что она вернется. Но собака  так и не вернулась, и, наконец, он снова тронулся в путь.    

 Глава XLIX    

     

Монкс  и мистер Браунлоу, наконец, встречаются. Их беседа и известие, ее прервавшее    

     

Смеркалось,  когда мистер Браунлоу вышел из наемной кареты у своего подъезда и тихо постучал.  Когда дверь открылась, из кареты вылез дюжий мужчина и занял место по одну  сторону подножки, тогда как другой, сидевший на козлах, в свою очередь  спустился и стал по другую сторону. По знаку мистера Браунлоу они помогли выйти  третьему и, поместившись по правую и левую его руку, быстро увлекли в дом. Этот  человек был Монкс.    

Таким же  манером они молча поднялись по лестнице, и мистер Браунлоу, шедший впереди, повел  их в заднюю комнату. У двери этой комнаты Монкс, поднимавшийся с явной  неохотой, остановился.    

– Пусть  он выбирает, – сказал мистер Браунлоу. – Если он замешкается или хоть  пальцем пошевельнет, сопротивляясь вам, тащите его на улицу, зовите полицию и  от моего имени предъявите ему обвинение в преступлении.    

– Как  вы смеете говорить это обо мне? – спросил Монкс.    

– Как  вы смеете вынуждать меня к этому, молодой человек? – отозвался мистер  Браунлоу, пристально глядя ему в лицо. – Или вы с ума сошли, что хотите  уйти из этого дома?.. Отпустите его… Ну вот, сэр: вы вольны идти, а мы –  последовать за вами. Но предупреждаю вас – клянусь всем самым для меня  святым! – что в ту самую минуту, когда вы окажетесь на улице, я арестую  вас по обвинению в мошенничестве и грабеже. Я тверд и непоколебим. Если и вы  решили вести себя так же, то да падет ваша кровь на вашу голову.    

– По  чьему распоряжению я схвачен на улице и доставлен сюда этими собаками? –  спросил Монкс, переводя взгляд с одного на другого из стоявших возле него  мужчин.    

– По  моему, – ответил мистер Браунлоу. – За этих людей ответственность  несу я. Если вы жалуетесь, что вас лишили свободы, – вы имели право и  возможность вернуть ее, когда ехали сюда, однако сочли разумным не поднимать  шума, – то, повторяю, отдайтесь под защиту закона. Я в свою очередь  обращусь к закону. Но если вы зайдете слишком далеко, чтобы отступать, не  просите меня о снисхождении, когда власть перейдет в другие руки, и не  говорите, что я толкнул вас в пропасть, в которую вы бросились сами.    

Монкс  был заметно смущен и к тому же встревожен. Он колебался.    

– Вы  должны поспешить с решением, – сказал мистер Браунлоу с большой твердостью  и самообладанием. – Если вам угодно, чтобы я предъявил обвинение публично  и обрек вас на кару, которую хотя и могу с содроганием предвидеть, но не могу  изменить, то, говорю еще раз, путь вам известен. Если же не угодно и вы  взываете к моей снисходительности и к милосердию тех, кому причинили столько  зла, садитесь без дальнейших разговоров на этот стул. Он ждет вас вот уже два  дня.    

Монкс  пробормотал что-то невнятное, но все еще колебался.    

– Поторопитесь, –  сказал мистер Браунлоу. – Одно мое слово – и выбора уже не будет.    

Монкс  все еще колебался.    

– Я  не склонен вступать в переговоры, – продолжал мистер Браунлоу. – И к  тому же, раз я защищаю насущные интересы других, не имею на это права.    

– Нет  ли… – запинаясь, спросил Монкс, – нет ли какого-нибудь компромисса?    

– Никакого.    

Монкс с  тревогой посмотрел на старого джентльмена, но, не прочтя на его лице ничего,  кроме суровости и решимости, вошел в комнату и, пожав плечами, сел.    

– Заприте  дверь снаружи, – сказал мистер Браунлоу слугам, – и войдите, когда я  позвоню.    

Те  повиновались, и они остались вдвоем.    

– Недурное  обращение, сэр, – сказал Монкс, снимая шляпу и плащ, – со стороны  старейшего друга моего отца.    

– Именно  потому, что я был старейшим другом вашего отца, молодой человек! – отвечал  мистер Браунлоу. – Именно потому, что надежды и желания юных и счастливых  лет были связаны с ним и тем прекрасным созданием, родным ему по крови, которое  в юности отошло к богу и оставило меня здесь печальным и одиноким; именно  потому, что он, еще мальчиком, стоял на коленях рядом со мной у смертного ложа  единственной своей сестры в то утро, когда – на это не было воли божьей – она  должна была стать моей молодой женой; именно потому, что мое омертвевшее сердце  льнуло к нему с того дня и вплоть до его смерти во время всех его испытаний и  заблуждений; именно потому, что сердце мое полно старых воспоминаний и  привязанностей, и даже при виде вас у меня возникают былые мысли о нем; именно  потому-то я и расположен отнестись к вам мягко теперь… Да, Эдуард Лифорд, даже  теперь… И я краснею за вас, недостойного носить это имя!    

– А  причем тут мое имя? – спросил тот, до сих пор молча, с хмурым недоумением  наблюдавший волнение своего собеседника. – Что для меня имя?    

– Ничто, –  ответил мистер Браунлоу, – для вас ничто. Но его носила она, и даже  теперь, по прошествии стольких лет, оно возвращает мне, старику, жар и трепет,  охватывавшие меня, стоило мне лишь услышать Это имя. Я очень рад, что вы его  переменили… очень рад.    

– Все  это превосходно, – сказал Монкс (сохраним присвоенное им себе имя) после  долгой паузы, в течение которой он ерзал на стуле, с угрюмым и вызывающим видом  поглядывая на мистера Браунлоу, тихо сидевшего заслонив лицо рукой. – Но  чего вы от меня хотите?    

– У  вас есть брат, – очнувшись, сказал мистер Браунлоу, – брат… И  достаточно было шепотом сказать вам на ухо его имя, когда я шел за вами по  улице, чтобы заставить вас последовать за мной сюда в недоумении и тревоге.    

– У  меня нет брата, – возразил Монкс. – Вы знаете, что я был единственным  ребенком. Зачем вы толкуете мне о брате? Вы это знаете не хуже, чем я.    

– Выслушайте  то, что знаю я и чего можете не знать вы, – сказал Браунлоу. – Скоро  я сумею вас заинтересовать. Я знаю, что единственным и чудовищным плодом этого  злосчастного брака, к которому принудили вашего отца, совсем еще юного,  семейная гордость и корыстное, черствое тщеславие, – были вы!..    

– Я  равнодушен к резким выражениям, – с язвительным смехом перебил  Монкс. – Факт вам известен, и для меня этого достаточно.    

– Но  я знаю также, – продолжал старый джентльмен, – о медленной пытке, о  долгих терзаниях, вызванных этим неудачным союзом. Я знаю, как томительно и  бесцельно влачила эта несчастная чета свою тяжелую цепь сквозь жизнь,  отравленную для обоих. Я знаю, как холодные, формальные отношения сменились  явным издевательством, как равнодушие уступило место неприязни, неприязнь –  ненависти, а ненависть – отвращению, пока, наконец, они не разорвали гремящей  цепи. И, разойдясь в разные стороны, каждый унес с собой обрывок постылой цепи,  звенья которой не могло сломать ничто, кроме смерти, чтобы в новом окружении  скрывать их под личиной веселости, на какую только ваши родители были способны.  Вашей матери это удалось: она забыла быстро; но в течение многих лет звенья  ржавели и разъедали сердце вашего отца.    

– Да,  они разошлись, – сказал Монкс. – Ну так что же?    

– Когда  прошло некоторое время после их разрыва, – отвечал мистер Браунлоу, –  и ваша мать, отдавшись всецело суетной жизни на континенте, совершенно забыла своего  молодого мужа, который остался на родине без всяких надежд на будущее, – у  него появились новые друзья. Это обстоятельство вам во всяком случае известно.    

– Нет,  неизвестно, – сказал Монкс, отводя взгляд и постукивая ногой по полу, как  бы решившись отрицать все. – Неизвестно.    

– Ваш  вид, не менее чем ваши поступки, убеждает меня в том, что вы об этом никогда не  забывали и всегда думали с горечью, – возразил мистер Браунлоу. – Я  говорю о том, что случилось пятнадцать лет назад, когда вам было не больше одиннадцати  лет, а вашему отцу только тридцать один год, ибо, повторяю, он был совсем юным,  когда его отец приказал ему жениться. Должен ли я возвращаться к тем событиям,  которые бросают тень на память вашего родителя, или же вы избавите меня от  этого и откроете мне правду?    

– Мне  нечего открывать, – возразил Монкс. – Можете говорить, если вы этого  желаете.    

– Ну  что ж! – продолжал мистер Браунлоу. – Итак, одним из этих новых  друзей был морской офицер, вышедший в отставку, жена которого умерла за полгода  перед тем и оставила ему двух детей – их было больше, но, к счастью, выжили  только двое. Это были дочери: одна – прелестная девятнадцатилетняя девушка, а  другая – совсем еще дитя двух-трех лет.    

– Что  мне за дело до этого? – спросил Монкс.    

– Они  проживали, – сказал мистер Браунлоу, не обратив внимания на вопрос, –  в той части страны, куда ваш отец попал во время своих скитаний и где он  обосновался. Знакомство, сближение, дружба быстро следовали одно за другим. Ваш  отец был одарен, как немногие. У него была душа и характер его сестры. Чем  ближе узнавал его старый офицер, тем больше любил. Хорошо, если бы этим и  кончилось. Но дочь тоже его полюбила.    

Старый  джентльмен сделал паузу. Монкс кусал губы и смотрел в пол. Заметив это,  джентльмен немедленно продолжал:    

– К  концу года он принял на себя обязательство, священное обязательство перед этой  девушкой, – он завоевал первую истинную пламенную любовь бесхитростного,  невинного создания.    

– Ваш  рассказ не из коротких, – заметил Монкс, беспокойно ерзая на стуле.    

– Это  правдивый рассказ о страданиях, испытаниях и горе, молодой человек, –  возразил мистер Браунлоу, – а такие рассказы обычно бывают длинными; будь  это рассказ о безоблачной радости и счастье, он оказался бы очень коротким.  Наконец, умер один из тех богатых родственников, ради интересов которых ваш  отец был принесен в жертву, что является делом обычным; желая исправить зло,  орудием которого он был, он оставил вашему отцу деньги, которые казались ему  панацеей от всех бед. Возникла необходимость немедленно ехать в Рим, куда этот  человек отправился лечиться и где он умер, оставив своп дела в полном  беспорядке. Ваш отец поехал и заболел там смертельной болезнью. Как только  сведения достигли Парижа, за ним последовала ваша мать, взяв с собой вас. На  следующий день после ее приезда он умер, не оставив никакого завещания – никакого  завещания, – так что все имущество досталось ей и вам.    

Теперь  Монкс затаил дыхание и слушал с напряженным вниманием, хотя и не смотрел на рассказчика.  Когда мистер Браунлоу сделал паузу, он изменил позу с видом человека, внезапно  почувствовавшего облегчение, и вытер разгоряченное лицо и руки.    

– Перед  отъездом за границу, проезжая через Лондон, – медленно продолжал мистер  Браунлоу, не спуская глаз с его лица, – он зашел ко мне…    

– Об  этом я никогда не слышал, – перебил Монкс голосом, который должен был  звучать недоверчиво, но выражал скорее неприятное изумление.    

– Он  зашел ко мне и оставил у меня, помимо других вещей, картину – портрет этой  бедной девушки, нарисованный им самим. Он не хотел оставлять его и не мог взять  с собой, спешно отправляясь в путешествие. От тревоги и угрызений совести он  стал похож на собственную тень, говорил сбивчиво, в смятении о гибели и  бесчестье, им самим навлеченных; сообщил мне о своем намерении обратить все  имущество в деньги, несмотря ни на какие убытки, и, выделив своей жене и вам  часть из полученного наследства, бежать из страны, – я прекрасно понял,  что бежать он собирался не один, – и никогда больше сюда не возвращаться.  Даже мне, своему старому другу, которого связывала с ним смерть дорогого нам  обоим существа, – даже мне он не сделал полного признания, обещав написать  и рассказать обо всем, а затем повидаться со мной еще раз, последний раз в  жизни. Увы! Это и был последний раз. Никакого письма я не получил и никогда  больше его не видел… Когда все было кончено, – помолчав, продолжал мистер  Браунлоу, – я поехал туда, где родилась – употребляю выражение, которым  спокойно воспользовались бы люди, ибо и жестокость людская и снисходительность  не имеют для него теперь значения, – где родилась его преступная любовь. Я  решил, что если мои опасения оправдаются, заблудшее дитя найдет сердце и дом,  которые будут ему приютом и защитой. За неделю до моего приезда семья покинула  те края; они расплатились со всеми мелкими долгами и уехали оттуда ночью. Куда  и зачем – никто не мог сказать мне.    

Монкс  вздохнул еще свободнее и с торжествующей улыбкой обвел взглядом комнату.    

– Когда  ваш брат, – сказал мистер Браунлоу, придвигаясь к нему ближе, – когда  ваш брат, хилый, одетый в лохмотья, всеми покинутый мальчик, был брошен на моем  пути силой более могущественной, чем случай, и спасен мною от жизни порочной и  бесчестной…    

– Что  такое? – вскричал Монкс.    

– Мною! –  повторил мистер Браунлоу: – Я предупреждал, что скоро заинтересую вас. Да,  мною. Вижу, что хитрый сообщник скрыл от вас мое имя, хотя, как он считал, оно  было вам незнакомо. Когда ваш брат был спасен мною и, оправляясь от болезни,  лежал в моем доме, поразительное его сходство с портретом, о котором я  упоминал, привело меня в изумление. Даже когда я впервые его увидел, грязного и  жалкого, что-то в его лице произвело на меня впечатление, словно в ярком сне  промелькнул передо мною образ какого-то старого друга. Мне незачем говорить  вам, что он был похищен, прежде чем я узнал его историю…    

– Почему  – незачем? – быстро спросил Монкс.    

– Потому  что вам это хорошо известно.    

– Мне?    

– Отрицать  бессмысленно, – отозвался мистер Браунлоу. – Я вам докажу, что знаю  еще больше.    

– Вы…  вы… ничего не можете доказать… против меня, – заикаясь, выговорил Монкс. –  Попробуйте-ка это сделать.    

– Посмотрим! –  промолвил старый джентльмен, бросив на него пытливый взгляд. – Я потерял  мальчика и, несмотря на все мои усилия, не мог его найти. Вашей матери уже не  было в живых, и я знал, что, кроме вас, никто не может раскрыть тайну; а так  как, когда я в последний раз о вас слышал, вы находились в своем поместье в  Вест-Индии, куда, как вам хорошо известно, вы удалились после смерти матери,  спасаясь от последствий дурных ваших поступков, то я отправился в путешествие.  Несколько месяцев назад вы оттуда уехали и, по-видимому, находились в Лондоне,  но никто не мог сказать, где именно. Я вернулся. Агентам вашим было неизвестно  ваше местопребывание. По их словам, вы появлялись и исчезали так же  таинственно, как делали это всегда: иногда появлялись ежедневно, а иногда  исчезали на месяцы, посещая, по-видимому, все те же притоны и общаясь все с  теми же презренными людьми, которые были вашими товарищами в ту пору, когда вы  были наглым, строптивым юнцом. Я докучал вашим агентам новыми вопросами. Днем и  ночью я блуждал по улицам, но еще два часа назад все мои усилия оставались  бесплодными, и мне не удавалось увидеть вас ни на мгновение.    

– А  теперь вы меня видите, – сказал Монкс, смело вставая. – Что же  дальше? Мошенничество и грабеж – громкие слова, оправданные, по вашему мнению,  воображаемым сходством какого-то чертенка с дрянной картиной, намалеванной  умершим человеком. Брат! Вы даже не знаете, был ли у этой чувствительной пары  ребенок. Даже этого вы не знаете.    

– Я  не знал, – ответил Браунлоу, тоже вставая, – но за последние  две недели я узнал все. У вас есть брат! Вы это знаете и знаете его. Было  завещание, которое ваша мать уничтожила, перед смертью открыв вам тайну и  связанные с нею выгоды. В завещании упоминалось о ребенке, который мог явиться  плодом этой печальной связи; ребенок родился, и, когда вы случайно его  встретили, ваши подозрения были впервые пробуждены его сходством с отцом. Вы  отправились туда, где он родился. Там сохранились данные – данные, которые  долго скрывались, – о его рождении и происхождении. Эти доказательства  были уничтожены вами, и теперь говорю вашими же словами, обращенными к вашему  собеседнику еврею, «единственные доказательства, устанавливающие личность  мальчика, покоятся на дне реки, а старая карга, получившая их от его матери,  гниет в своем гробу». Недостойный сын, негодяй, лжец! Вы, по ночам  совещающийся с ворами и убийцами в темных комнатах! Вы, чьи заговоры и плутни  обрекли насильственной смерти ту, что стоила миллионов таких, как вы! Вы, кто с  самой колыбели отравлял горечью и желчью сердце родного отца и в ком зрели все  дурные страсти, порок и распутство, пока не завершились отвратительной  болезнью, сделавшей ваше лицо верным отображением вашей души! Вы, Эдуард  Лифорд, вы все еще бросаете мне вызов?    

– Нет,  нет, нет… – прошептал негодяй, ошеломленный всеми этими обвинениями.    

– Каждое  слово, каждое слово, каким обменялись вы с этим мерзким злодеем, известно  мне! – воскликнул старый джентльмен, – Тени на стене подслушивали ваш  шепот и донесли его до моего слуха. Вид загнанного ребенка воздействовал даже  на порочное существо, вдохнув в него мужество и чуть ли не добродетель.  Совершено убийство, в котором вы участвовали морально, если не фактически…    

– Нет,  нет! – перебил Монкс. – Я… я… ничего об этом не знаю. Я собирался  узнать правду об этом происшествии, когда вы меня задержали. Я не знал причины.  Я думал, что это была обычная ссора.    

– Причиной  явилось частичное разоблачение ваших тайн, – отозвался мистер  Браунлоу. – Откроете ли вы все?    

– Да,  открою.    

– Подпишете  ли правдивое изложение фактов и подтвердите ли его при свидетелях?    

– И  это я обещаю.    

– Останетесь  спокойно здесь, пока не будет составлен этот документ, и отправитесь со мной  туда, где я сочту наиболее уместным его засвидетельствовать?    

– И  это я сделаю, если вы настаиваете, – ответил Монкс.    

– Вы  должны сделать больше, – сказал мистер Браунлоу. – Возвратить  имущество невинному и безобидному ребенку, ибо таков он есть, хотя и является  плодом преступной и самой несчастной любви. Вы не забыли условий завещания?..  Исполните их, поскольку они касаются вашего брата, и тогда отправляйтесь куда  угодно! В этом мире вам больше незачем с ним встречаться!    

Пока  Монкс шагал взад и вперед, размышляя с мрачным и злобным видом об этом предложении  и о возможностях увильнуть от него, терзаемый, с одной стороны, опасениями, а с  другой – ненавистью, дверь торопливо отперли, и в Комнату в сильнейшем волнении  вошел джентльмен (мистер Лосберн).    

– Этот  человек будет схвачен! – воскликнул он. – Он будет схвачен сегодня  вечером.    

– Убийца? –  спросил мистер Браунлоу.    

– Да, –  ответил тот. – Видели, как его собака шныряла около одного из старых  притонов, и, по-видимому, нет никаких сомнений в том, что ее хозяин либо  находится там, либо придет туда под покровом темноты. Там повсюду снуют сыщики.  Я говорил с людьми, которым поручена его поимка, и они утверждают, что он не  может ускользнуть. Сегодня вечером правительством объявлена награда в сто  фунтов.    

– Я  дам еще пятьдесят, – сказал мистер Браунлоу, – и лично объявлю об  этом там, на месте, если мне удастся туда добраться… Где мистер Мэйли?    

– Гарри?  Как только он увидел, что вот этот ваш приятель благополучно уселся с вами в  карету, он поспешил туда, где услышал эти вести, и поскакал верхом, чтобы  присоединиться к первому отряду в каком-то условленном месте на окраине.    

– А  Феджин? – спросил мистер Браунлоу. – Что известно о нем?    

– Когда  я в последний раз о нем слышал, он еще не был арестован, но его схватят, быть  может уже схватили. В этом они уверены.    

– Вы  приняли решение? – тихо спросил Монкса мистер Браунлоу.    

– Да, –  ответил тот. – Вы… вы… сохраните мою тайну?    

– Сохраню.  Останьтесь здесь до моего возвращения. Это единственная ваша надежда ускользнуть  от опасности.    

Джентльмены  вышли из комнаты, и дверь была снова заперта на ключ.    

– Чего  вы добились? – шепотом спросил доктор.    

– Всего,  на что мог надеяться, и даже большего. Сообщив полученные от бедной девушки сведения,  а также прежние мои сведения и результаты расследования, произведенные на месте  добрым нашим другом, я не оставил ему ни одной лазейки и показал в  неприкрашенном виде всю его подлость, которая в таком освещении стала, ясной,  как день. Напишите и назначьте встречу послезавтра в семь часов вечера. Мы  будем там на несколько часов раньше, но нам необходимо отдохнуть, в особенности  молодой леди, которой, вероятно, потребуется значительно большая твердость  духа, чем мы с вами можем сейчас предполагать. Но у меня кровь закипает от  желания отомстить за эту бедную убитую женщину. В какую сторону они  отправились?    

– Поезжайте  прямо в полицейское управление – и вы явитесь как раз вовремя, – ответил  мистер Лосберн. – Я останусь здесь.    

Джентльмены  поспешно распрощались – оба были в лихорадочном возбуждении, с которым не могли  справиться.    

 Глава L    

     

Погоня  и бегство    

     

Неподалеку  от Темзы, там, где стоит церковь в Ротерхизе и где строения на берегу самые грязные,  а суда на реке самые черные от пыли угольных барж и от дыма скученных, низких  домов, расположен самый грязный, самый странный, самый удивительный из всех  многочисленных лондонских районов, неизвестных даже по названию огромному числу  обитателей этого города.    

Очутиться  в этой местности путник может лишь пробравшись сквозь лабиринт тесных, узких и  грязных улиц, заселенных самыми грубыми и самыми бедными из береговых жителей,  где торгуют товарами, на которые здесь может оказаться спрос. Самые дешевые и  невкусные продукты навалены в лавках, самые неприхотливые и грубые одежды висят  у двери торговца и свешиваются с перил и из окон. Натыкаясь на безработных из  числа самых неквалифицированных тружеников, на грузчиков, угольщиков, падших  женщин, оборванных детей и всякий сброд с пристани, путник с трудом прокладывает  себе дорогу, осаждаемый отвратительными картинами и запахами из узких  переулков, ответвляющихся направо и налево, и оглушаемый грохотом тяжелых  фургонов, которые развозят груды товаров из складов, попадающихся на каждом  углу – Выйдя, наконец, на улицы более отдаленные и менее людные, он идет мимо  шатких фасадов, нависающих над тротуаром; мимо подгнивших стен, как будто  качающихся, когда он проходит; мимо полуразрушенных труб, вот-вот готовых  упасть, окон, защищенных ржавыми железными прутьями, изъеденными  временем, – мимо всего того, что свидетельствует о невообразимой нищете и  разрушении.    

Вот в  этих-то краях за Докхедом, в Саутуорке, находится Остров Джекоба, окруженный  грязным рвом глубиной в шесть – восемь футов в часы прилива и шириной в  пятнадцать – двадцать, некогда называвшимся Милл-Ронд, но в дни, относящиеся к  нашему повествованию, известным как Фолли-Дитч. Эта речонка, или рукав Темзы,  во время прилива всегда может наполниться водой, если открыть шлюзы у  Лид-Миллс, от которой она и получила старое свое наименование. В таких случаях  прохожий, глядя с одного из деревянных мостиков, переброшенных через ров у  Милл-лейн, может наблюдать, как жильцы домов по обеим сторонам спускают из  задних дверей и окон кадушки, ведра и всевозможную домашнюю посуду, чтобы  втащить наверх воду. А если взгляд его, оторвавшись от этих операций, обратится  к самим домам, то открывшаяся картина вызовет величайшее его изумление. Шаткие  деревянные галереи вдоль задних стен, общие для пяти-шести домов, с дырами в  полах, сквозь которые виден ил; окна, разбитые и заклеенные, с торчащими из них  жердями для сушки белья, которого никогда на них нет; комнаты, такие маленькие,  такие жалкие, такие тесные, что воздух кажется слишком зараженным даже для той  грязи и мерзости, какую они скрывают; деревянные пристройки, нависающие над  грязью и грозящие рухнуть в нее – что и случается с иными; закопченные стены и  подгнивающие фундаменты; все отвратительные признаки нищеты, всякая грязь,  гниль, отбросы, – это украшает берега Фолли-Дитч.    

На  Острове Джекоба склады стоят без крыш и пустуют, стены крошатся, окна перестали  быть окнами, двери вываливаются на улицу, трубы почернели, но из них не  вырывается дым. Лет тридцать – сорок назад, когда эта местность еще не знала  убытков и тяжб в Канцлерском суде[44],  она процветала, но теперь это поистине заброшенный остров. У домов нет  владельцев; двери выломаны. И сюда входят все, у кого хватает на это храбрости;  здесь они живут, и здесь они умирают. Те, что ищут приюта на Острове Джекоба,  должны иметь основательные причины для поисков тайного убежища, либо они дошли  до крайней нищеты.    

В  верхней комнате одного из этих домов – в большом доме, не сообщавшемся с  другими, полуразрушенном, но с крепкими дверями и окнами, задняя стена которого  обращена была, как описано выше, ко рву, – собралось трое мужчин, которые,  то и дело бросая друг на друга взгляды, выражавшие замешательство и ожидание,  сидели некоторое время в глубоком и мрачном молчании. Один был Тоби Крекит,  другой – мистер Читлинг, а третий – грабитель лет пятидесяти, у которого нос  был перебит во время одной из драк, а на лице виднелся страшный шрам, быть  может появившийся в ту же пору. Этот человек был беглый каторжник, и звали его  Кэгс.    

– Хотел  бы я, милейший, – сказал Тоби, обращаясь к мистеру Читлингу, – чтобы  вы подыскали себе какую-нибудь другую берлогу, когда в двух старых стало  слишком жарко, а не являлись бы сюда.    

– Почему  вы этого не сделали, болван? – спросил Кэгс.    

– Я  думал, что вы чуточку больше обрадуетесь, увидев меня, – меланхолически  ответил мистер Читлинг.    

– Видите  ли, юноша, – сказал Тоби, – если человек держится так обособленно,  как держался я, и, стало быть, имеет уютный дом, вокруг которого никто не  шныряет и не разнюхивает, то довольно неприятно, когда его удостаивает визитом  молодой джентльмен (какой бы он ни был порядочный и приятный партнер, когда  есть время перекинуться в карты), находящийся в таких обстоятельствах, как вы.    

– Тем  более что у этого обособленного молодого человека остановился приятель, который  вернулся из чужих стран раньше, чем его ждали, и слишком скромен, чтобы до  возвращении своем представляться судьям, – добавил мистер Кэгс.    

Последовало  короткое молчание, после чего Тоби Крекит, по-видимому понимая, насколько  безнадежной будет всякая попытка сохранить свой обычный бесшабашно хвастливый  вид, повернулся к Читлингу и спросил:    

– Так  когда же забрали Феджина?    

– Как  раз в обеденную пору – сегодня в два часа дня. Мы с Чарли улизнули через  дымоход в прачечной, а Болтер залез вниз головой в пустую бочку, но ноги у него  такие чертовски длинные, что торчали из бочки, и его тоже забрали.    

– А  Бет?    

– Бедняжка  Бет! Она пошла взглянуть, кого убили, – ответил Читлинг, чье лицо  вытягивалось все больше и больше, – и рехнулась: начала визжать,  бесноваться, биться головой об стенку, так что на нее надели смирительную  рубашку и отправили в больницу. Там она и осталась.    

– Где  же юный Бейтс? – спросил Кэгс.    

– Где-то  слоняется, чтобы не показываться здесь до темноты, но он скоро придет, –  ответил Читлинг. – Теперь некуда больше идти, потому что у «Калек» всех  забрали, а буфетная – я там проходил и своими глазами видел – битком набита  ищейками.    

– Это  разгром, – кусая губы, заметил Тоби. – Многих сцапают.    

– Сейчас  сессия, – сказал Кэгс. – Если они закончат следствие и Болтер выдаст  остальных – а он, конечно, это сделает, судя по тому, что он уже сделал, –  они могут доказать участие Феджина и назначить суд на пятницу, а через шесть  дней его вздернут, клянусь всеми чертями!    

– Послушали  бы вы, как ревела толпа, – сказал Читлинг. – Полицейские дрались как  черти, а не то его разорвали бы в клочья. Один раз его сбили с ног, но  полицейские окружили его кольцом и проложили себе дорогу. Видели бы вы, как он  озирался, окровавленный, весь в грязи, и цеплялся за них, как за лучших своих  друзей. Я их как сейчас вижу: они едва могут устоять, так на них наваливается  толпа, и тащат его за собой; как сейчас вижу – в толпе дерутся, скалят на него  зубы и рвутся к нему. Как сейчас вижу кровь на его волосах и бороде и слышу  крики женщин – они пробились в самую гущу толпы на углу и клялись, что вырвут у  него сердце.    

Потрясенный  ужасом, очевидец этой сцены зажал уши руками и с закрытыми глазами встал и  словно помешанный начал быстро ходить взад и вперед.    

Он  метался, другие двое сидели молча, уставившись в пол, как вдруг они услышали,  что в дверь кто-то скребется, и в комнату вбежала собака Сайкса. Они бросились  к окну, потом вниз по лестнице на улицу. Собака вскочила на подоконник  открытого окна; она не последовала за ними, а хозяина ее нигде не было видно.    

– Что  же это значит? – сказал Тоби, когда они вернулись. – Не может быть,  чтобы он шел сюда. Надеюсь, что нет.    

– Если  бы он шел сюда, он пришел бы с собакой, – сказал Кэгс, наклоняясь и  разглядывая собаку, которая, тяжело дыша, растянулась на полу. –  Послушайте, дадим-ка ей воды, она так долго бежала, что чуть жива…    

– Все  выпила, до последней капли, – сказал Читлинг, молча следивший за  собакой. – Вся в грязи, хромает, полуослепла… должно быть, долго бежала.    

– Откуда  она могла взяться? – воскликнул Тоби. – Конечно, она побывала в  других притонах, увидела толпу чужих людей и прибежала сюда, где частенько  бывала раньше. Но с самого-то начала откуда она пришла и как очутилась здесь  одна, без него?    

– Не  мог же он (ни один из них не называл убийцу по имени), не мог же он покончить с  собой? Как вы думаете? – спросил Читлинг.    

Тоби  покачал головой.    

– Если  бы он покончил с собой, – сказал Кэгс, – собака потянула бы нас к тому  месту. Нет. Я думаю, он убрался из Англии, а собаку оставил. Должно быть,  как-нибудь улизнул от нее, иначе она не лежала бы так смирно.    

Это  решение, казавшееся наиболее правдоподобным, было признано правильным; собака,  забившись под стул, свернулась в клубок и заснула, не привлекая больше и себе  внимания.    

Так как  уже стемнело, то закрыли ставни, зажгли свечу и поставили ее на стол. Страшные  события последних двух дней произвели глубокое впечатление на всех троих, еще  усилившееся вследствие угрожавшей им опасности. Они ближе сдвинули стулья,  вздрагивая при каждом звуке. Говорили они мало, да и то шепотом, и так были  молчаливы и запуганы, словно в соседней комнате лежало тело убитой женщины.    

Так  сидели они некоторое время, как вдруг внизу раздался нетерпеливый стук в дверь.    

– Юный  Бейтс, – сказал Кэгс, сердито оглядываясь, чтобы побороть страх,  охвативший его.    

Стук  повторился. Нет, это был не Бейтс. Тот никогда так не стучал.    

Крекит  подошел к окну и, дрожа всем телом, высунул голову. Не было необходимости сообщать  им, кто пришел: об этом говорило его бледное лицо. Да и собака встрепенулась и,  скуля, подбежала к двери.    

– Мы  должны его впустить, – сказал Крекит, беря свечу.    

– Неужели  ничего нельзя поделать? – хриплым голосом спросил другой.    

– Ничего.  Он должен войти.    

– Не  оставляйте нас в темноте, – сказал Кэгс, взяв с каминной полки другую  свечу; рука его так дрожала, когда он зажигал свечу, что стук повторился  дважды, прежде чем он успел это сделать.    

Крекит  спустился к двери и вернулся в сопровождении человека, у которого нижняя часть  лица была обмотана носовым платком и голова под шляпой обвязана другим платком.  Он медленно их снял. Побледневшее лицо, запавшие глаза, ввалившиеся щеки,  борода, отросшая за три дня, изможденный вид, короткое, хриплое дыхание – это  был призрак Сайкса.    

Он  положил руку на спинку стула, стоявшего посреди комнаты, но, когда собирался  опуститься на него, вздрогнул и, бросив взгляд через плечо, придвинул стул к  стене – так близко, как только мог, – придвинул вплотную и сел.    

Никто не  проронил ни слова. Он молча посматривал то на одного, то на другого. Если  кто-нибудь украдкой поднимал глаза и встречал его взгляд, то сейчас же  отворачивался. Когда его глухой голос нарушил молчание, все трое вздрогнули.  Казалось, никогда еще не слышали они этого голоса.    

– Как  прибежала сюда собака? – спросил он.    

– Одна.  Три часа назад.    

– В  вечерней газете пишут, что Феджина забрали. Правда это или вздор?    

– Правда.    

Снова  замолчали.    

– Будьте  вы все прокляты! – воскликнул Сайкс, проводя рукой по лбу. – Нечего  вам, что ли, мне сказать?    

Они  смущенно заерзали, но никто не заговорил.    

– Вы  хозяин этого дома, – сказал Сайкс, поворачиваясь лицом к Крекиту. –  Собираетесь вы меня выдать или дадите мне пересидеть здесь, пока не кончилась  эта охота?    

– Можете  оставаться здесь, если считаете безопасным, – ответил после некоторого  колебания тот, к кому он обратился.    

Сайкс  чуть заметно повернул голову, покосился на стену у себя за спиной – и спросил:    

– А  что оно… тело… его похоронили?    

Они  ответили отрицательным жестом.    

– Да  почему же нет? – воскликнул он, снова бросив взгляд назад. – Чего  ради держат они такую пакость на земле?.. Кто это там стучит?    

Прежде  чем выйти из комнаты, Крекит дал понять жестом, что опасаться нечего, и тотчас  же вернулся с Чарли Бейтсом, который шел за ним по пятам. Сайкс сидел против  двери, так что мальчик увидел его, едва вошел в комнату.    

– Тоби! –  сказал он, попятившись, когда Сайкс перевел на него взгляд. – Почему вы  мне об этом не сказали там, внизу?    

Было  что-то столь потрясающее в боязни тех, троих, что злосчастный человек готов был  заискивать даже перед этим простаком. И вот он кивнул головой и, казалось,  готов был пожать ему руку.    

– Проводите-ка  меня в какую-нибудь другую комнату, – сказал мальчик, снова пятясь.    

– Чарли, –  сказал Сайкс, шагнув вперед. – Разве ты… ты меня не узнал?    

– Не  подходите ко мне, – отозвался тот, отступая еще дальше и с ужасом глядя в  лицо убийцы. – Чудовище!    

Мужчина  остановился на полпути, и они посмотрели друг на друга, но глаза Сайкса  медленно опустились долу.    

– Будьте  свидетелями вы, трое! – крикнул мальчик, потрясая сжатым кулаком и  волнуясь все больше и больше по мере того, как говорил. – Будьте  свидетелями вы, трое, – я не боюсь его! Если они придут сюда за ним, я его  выдам, я это сделаю. Предупреждаю вас заранее. Он может убить меня за это, если  вздумает или если посмеет, но если я буду здесь, я его выдам. Я бы выдал его,  хотя бы его сварили заживо… Убивают! На помощь!.. Если у вас троих хватит  храбрости взять одного человека, вы мне поможете… Убивают! На помощь! Держите  его!..    

Издавая  эти вопли и сопровождая их отчаянными жестами, мальчик действительно бросился  один на сильного мужчину и благодаря неистовой своей энергии и внезапности  нападения, повалил его на пол.    

Трое  зрителей казались совершенно ошеломленными. Они не сделали попытки вмешаться, и  мальчик и мужчина катались по полу: первый, невзирая на сыпавшиеся на него  удары, вцепился в платье убийцы и во весь голос звал на помощь.    

Однако  борьба была слишком неравной, чтобы длиться долго. Сайкс подмял его под себя и  придавил ему горло коленом, но Крекит оттащил его от Бейтса и с тревогой указал  на окно. Внизу мелькали огни, слышались громкие голоса, торопливый топот ног –  казалось, их было множество – на ближайшем мостике. По-видимому, в толпе был  верховой, так как раздался стук копыт, ударявших о неровную мостовую. Блеск  огней стал ярче; шум шагов становился все сильнее. Затем послышался громкий  стук в дверь и такой яростный и глухой гул, что самый храбрый и тот содрогнулся  бы.    

– На  помощь!.. – крикнул мальчик, и голос его прорезал воздух. – Он здесь.  Выломайте дверь!    

– Именем  короля! – раздались голоса снаружи, в снова прокатился глухой рев, но еще  более громкий.    

– Выломайте  дверь! – кричал мальчик; – Говорю вам: они никогда ее не откроют!  Бегите прямо в ту комнату, где горит свет! Выломайте дверь!    

Когда он  умолк, удары, частые и тяжелые, обрушились на дверь и ставни нижнего этажа и громовое  «ура» вырвалось у толпы, впервые давая слушателю возможность составить более  или менее правильное представление о том, как велика эта толпа.    

– Откройте  дверь в какую-нибудь комнату, где бы я мог запереть этого визгливого  чертенка! – в бешенстве крикнул Сайкс, бегая взад и вперед и волоча за  собой мальчика с такой легкостью, словно это был пустой мешок. – Вот эту!  Живее! – Он швырнул мальчика в комнату, заложил засов и повернул  ключ. – Нижняя дверь заперта?    

– На  два поворота ключа и на цепь.    

– А  створки прочные?    

– Обшиты  листовым железом.    

– И  ставни тоже?    

– Да,  и ставни.    

– Будьте  вы прокляты! – крикнул отъявленный негодяй, поднимая оконную раму и  угрожая толпе. – Делайте что хотите! Я вам еще покажу!    

Из всех  устрашающих воплей, когда-либо касавшихся человеческого слуха, ни один не был  громче рева этой взбешенной толпы. Одни кричали тем, кто стоял ближе, чтобы они  подожгли дом; другие орали полисменам, чтобы они его застрелили. В толпе никто,  не проявлял такой ярости, как человек верхом на лошади, который, соскочив с  седла и прорвавшись сквозь толпу, словно сквозь воду, крикнул под самым окном  голосом, заглушившим все остальные:    

– Двадцать  гиней тому, кто принесет лестницу!    

Стоявшие  ближе подхватили этот крик, и сотни повторили его. Одни требовали лестниц, другие  – молотов; третьи метались с факелами, возвращались и снова кричали; иные  надрывались, выкрикивая беспощадные проклятья; другие с исступлением  сумасшедших пробивались вперед и мешали тем, кто работал; смельчаки пытались  взобраться по водосточной трубе и выбоинам в стене. И все волновались в  темноте, словно колосья в поле под гневным ветром, и время от времени сливали  вопли в едином громком, неистовом реве.    

– Прилив! –  крикнул убийца, отпрянув в комнату и опуская оконную раму. – Был прилив,  когда я пришел. Дайте мне веревку, длинную веревку! Все они толпятся у фасада.  Я спущусь в Фолли-Дитч и улизну. Дайте мне веревку, а не то я совершу еще три  убийства и покончу с собой!    

Охваченные  паническим страхом, люди указали, где хранятся веревки. Убийца второпях схватил  самую длинную и крепкую веревку и бросился наверх.    

Все окна  в задней половине дома были давно заложены кирпичом, за исключением одного  оконца в той комнате, где заперли мальчика. Оно было слишком узко, чтобы он мог  пролезть. Но через это отверстие мальчик все время кричал стоявшим на улице,  чтобы они охраняли дом сзади, и когда убийца выбрался, наконец, через дверцу  чердака на крышу, громкий крик возвестил об этом собравшимся перед фасадом  дома, и они тотчас же непрерывным потоком пустились в обход, напирая друг на  друга.    

Сайкс  так крепко припер дверцу доской, которую нарочно захватил для этой цели, что  изнутри очень трудно было ее открыть, и, пробираясь ползком по черепицам,  взглянул через низкий парапет.    

Вода  схлынула, и рев превратился в илистое русло. На несколько мгновений толпа  притихла, следя за его движением, не зная его намерений, но, угадав их и  увидев, что его постигла неудача, она разразилась таким торжествующим и бешеным  ревом, по сравнению с которым все прежние вопли казались шепотом. Снова и снова  раздавался рев. К нему присоединялись те, кто стоял слишком далеко, чтобы  уловить его значение; казалось, будто город изрыгнул сюда всех своих  обитателей, чтобы проклясть этого человека.    

Со  стороны фасада спешили люди – вперед и вперед, – могучий, бурный поток  яростных лиц, то там, то сям озаряемых пылающими факелами. В дома по ту сторону  канала ворвалась толпа; в каждом окне виднелись лица; люди гроздьями лепились  на каждой крыше. Каждый мостик (а отсюда видно было три моста) прогибался под  тяжестью толпы. А поток людей все катился, – отыскивая какое-нибудь  местечко, откуда можно было хоть на секунду увидеть негодяя и выкрикнуть  какое-нибудь проклятье.    

– Теперь  они его поймают! – крикнул кто-то на ближайшем мосту. – Ура!    

В толпе  размахивали шапками. И снова поднялся крик.    

– Я  дам пятьдесят фунтов тому, кто захватит его живым! – крикнул старый  джентльмен, появившийся на том же мосту. – Я останусь здесь, пока этот  человек не придет ко мне за деньгами.    

Опять  раздался рев. В эту минуту в толпе пронесся слух, что дверь, наконец, взломали  и тот, кто первый потребовал лестницу, поднялся в комнату. Как только это  известие стало переходить из уст в уста, поток круто повернул назад; а люди у  окон, видя, что народ на мостах хлынул обратно, выбежали на улицу и влились в  толпу, которая беспорядочно рвалась теперь к покинутому ею месту. Толкаясь и  напирая друг на друга, они неудержимо стремились к двери, чтобы взглянуть на  преступника, когда полисмены будут выводить его из дома. Крики и вопли тех,  кого чуть не задушили или сбили с ног и топтали в давке, были устрашающи; узкие  проходы оказались запруженными; и в это время, когда одни ломились вперед,  чтобы вернуться к фасаду дома, а другие тщетно пытались выбраться из толпы,  внимание было отвлечено от убийцы, хотя всеобщее желание видеть его схваченным  возросло, если только это было возможно.    

Убийца,  съежившись, присел, совершенно подавленный яростью толпы и невозможностью спастись,  но, подметив эту внезапную перемену, он вскочил, решив сделать последнее усилие  в борьбе за жизнь – спуститься в ров и, рискуя захлебнуться, ускользнуть в  темноте и суматохе.    

Обретя  новую силу и энергию и подгоняемый шумом в доме, возвещавшим, что туда ворвались,  он оперся ногой о дымовую трубу, крепко обвязал вокруг нее один конец веревки и  руками и зубами чуть ли не в одну секунду сделал прочную подвижную петлю на  другом ее конце. Он мог спуститься по веревке так, чтобы от земли его отделяло  расстояние меньше его собственного роста, и – в руке он держал наготове нож,  намереваясь перерезать затем веревку и прыгнуть.    

В тот  самый момент, когда он накинул петлю на шею, собираясь пропустить ее под мышки,  а упомянутый старый джентльмен (который крепко вцепился в перила моста, чтобы  его не смяла толпа) взволнованно предупреждал стоявших вокруг, что человек  готовится спуститься в ров, – в этот самый момент убийца, бросив взгляд  назад, на крышу, поднял руки над головой и вскрикнул от ужаса.    

– Опять  эти глаза! – вырвался у него нечеловеческий вопль.    

Шатаясь,  словно пораженный молнией, он потерял равновесие и упал через парапет. Петля была  у него на шее. От его тяжести она натянулась, как тетива; точно стрела,  сорвавшаяся с нее, он пролетел тридцать пять футов. Тело его резко дернулось,  страшная судорога свела руки и ноги, и он повис, сжимая в коченеющей руке  раскрытый нож.    

Старая  труба дрогнула от толчка, но доблестно устояла. Убийца висел безжизненный у  стены, а мальчик, отталкивая раскачивающееся тело, заслонявшее ему оконце,  молил ради господа выпустить его.    

Собака,  до той поры где-то прятавшаяся, бегала с заунывным воем взад и вперед по  парапету и вдруг прыгнула на плечи мертвеца. Промахнувшись, она полетела в ров,  перекувырнулась в воздухе и, ударившись о камень, размозжила себе голову.    

 Глава LI,    

     

дающая  объяснение некоторых тайн и включающая брачное предложение без всяких упоминаний  о закреплении части имущества за женой и о деньгах на булавки    

     

Всего  лишь два дня спустя после событий, изложенных в предыдущей главе, в три часа  пополудни Оливер сидел в дорожной карете, быстро мчавшей его к родному городу.  С ним ехали миссис Мэйли, Роз, миссис Бэдуин и добряк доктор, а в почтовой  карете следовал мистер Браунлоу в сопровождении еще одного человека, чье имя не  было названо.    

Дорогой  они разговаривали мало, ибо от волнения и неизвестности Оливер не мог собраться  с мыслями и почти лишился дара речи; по-видимому, его спутники в равной степени  разделяли это волнение. Мистер Браунлоу очень осторожно ознакомил его и обеих  леди с показаниями, вырванными у Монкса, и хотя они знали, что целью их  настоящего путешествия является завершение дела, так удачно начатого, однако  все происходящее было настолько окутано таинственностью, что они испытывали  сильнейшее беспокойство.    

Тот же  добрый друг с помощью мистера Лосберна позаботился, чтобы к ним не просочилось  никаких сведений о случившихся недавно ужасных событиях. «Разумеется, –  сказал он, – в скором времени им придется узнать о них, но, пожалуй, лучше  будет, если они узнают не теперь; хуже, во всяком случае, быть не может».    

Итак,  ехали они молча. Каждый был погружен в размышления о том, что свело их вместе,  и ни один не был расположен высказывать вслух мысли, осаждавшие всех.    

Но если  Оливер под влиянием таких впечатлений молчал, пока они ехали к месту его  рождения дорогой, которую он никогда не видел, зато какой поток воспоминаний  увлек его в былые времена и какие чувства проснулись у него в груди, когда они  свернули на ту дорогу, по которой он шел пешком, бедный, бездомный  мальчик-бродяга, не имеющий ни друга, который бы помог ему, ни крова, где можно  приклонить голову.    

– Видите,  вон там! Там! – воскликнул Оливер, с волнением схватив за руку Роз и  показывая в окно кареты. – Вон тот перелаз, где я перебрался; вон та живая  изгородь, за которой я крался, боясь, как бы кто-нибудь меня не догнал и не  заставил вернуться. А там тропинка через поля, ведущая к старому дому, где я  жил, когда был совсем маленьким. Ах, Дик, Дик, мой милый старый друг, как бы я  хотел тебя увидеть!    

– Ты  его скоро увидишь, – отозвалась Роз, ласково сжимая его стиснутые  руки. – Ты ему скажешь, как ты счастлив и каким стал богатым; скажешь, что  никогда еще не был так счастлив, как теперь, когда вернулся сюда, чтобы и его  сделать счастливым!    

– О  да! – подхватил Оливер. – И мы… мы увезем его отсюда, оденем его,  будем учить, пошлем в какое-нибудь тихое местечко в деревне, где он окрепнет и  выздоровеет, да?    

Роз  ответила только кивком: мальчик так радостно улыбался сквозь слезы, что она не могла  говорить.    

– Вы  будете ласковы и добры к нему, потому что со всеми вы такая, – сказал  Оливер. – Я знаю, вы заплачете, слушая его рассказ; но ничего, ничего, все  это пройдет, и вы опять начнете улыбаться – я это тоже знаю, – когда  увидите, как он изменится… Так отнеслись вы и ко мне… Он мне сказал: «Да  благословит тебя бог», – когда я решился бежать! – с умилением  воскликнул мальчик. – А теперь я скажу: «Да благословит тебя бог», –  и докажу ему, как я люблю его.    

Когда  они достигли, наконец, города и ехали узкими его улицами, оказалось нелегко  удержать мальчика в пределах благоразумия. Здесь было заведение гробовщика  Сауербери, точь-в-точь такое же, как и в прежние времена, только не такое  большое и внушительное, каким оно ему запомнилось; здесь были хорошо знакомые  лавки и дома, – чуть ли не с каждым из них он связывал какое-нибудь  маленькое происшествие; здесь была повозка Гэмфилда – та самая, что и  прежде, – и стояла она у двери старого трактира; здесь был работный дом,  мрачная тюрьма его детства, с унылыми окнами, хмуро обращенными к улице; здесь  был все тот же тощий привратник у ворот, при виде которого Оливер отпрянул, а  потом сам засмеялся над своей глупостью, потом заплакал, потом снова засмеялся.  В дверях и окнах он видел десятки знакомых людей; здесь почти все осталось  по-прежнему, словно он только вчера покинул эти места, а та жизнь, какую он вел  последнее время, была лишь счастливым сном. Однако это была подлинная,  радостная действительность.    

Они  подъехали прямо к подъезду главной гостиницы (на которую Оливер смотрел,  бывало, с благоговением, считая ее великолепным дворцом, но которая утратила  часть своего великолепия и внушительности). Здесь уже ждал их мистер Гримуиг,  поцеловавший молодую леди, а также и старую, когда они вышли из кареты, словно  приходился дедушкой всей компании, – мистер Гримуиг, расплывавшийся в  улыбках, приветливый и не выражавший желания съесть свою голову, – да, ни  разу, даже когда поспорил с очень старым форейтором о кратчайшем пути в Лондон  и уверял, что он лучше знает, хотя только один раз ехал этой дорогой, да и то  крепко спал. Их ждал обед, спальни были приготовлены, и все устроено, словно по  волшебству.    

И все  же, когда по прошествии получаса суматоха улеглась, снова наступило то неловкое  молчание, которое сопутствовало их путешествию. За обедом мистер Браунлоу не  присоединился к ним и оставался в своей комнате. Два других джентльмена то  приходили торопливо, то уходили с взволнованными лицами, а в те короткие  промежутки времени, пока находились здесь, беседовали друг с другом в сторонке.    

Один раз  вызвали миссис Мэйли, и после часового отсутствия она вернулась с опухшими от  слез глазами. Все это породило беспокойство и растерянность у Роз и Оливера,  которые не были посвящены в новые тайны. В недоумении они сидели молча либо,  если обменивались несколькими словами, говорили шепотом, словно боялись  услышать звук собственного голоса.    

Наконец,  когда пробило девять часов и они начали подумывать, что сегодня вечером им  ничего больше не придется узнать, в комнату вошли мистер Лосберн и мистер  Гримуиг в сопровождении мистера Браунлоу и человека, при виде которого Оливер  чуть не вскрикнул от изумления: его предупредили, что придет его брат, а это  был тот самый человек, которого он встретил в городе, где базар, и видел, когда  тот вместе с Феджином заглядывал в окно его маленькой комнатки. Монкс бросил на  пораженного мальчика взгляд, полный ненависти, которую даже теперь не мог  скрыть, и сел у двери. Мистер Браунлоу, державший в руке какие-то бумаги,  подошел к столу, у которого сидели Роз и Оливер.    

– Это  тягостная обязанность, – сказал он, – но заявления, подписанные в  Лондоне в присутствии многих джентльменов, должны быть в основных чертах  повторены здесь. Я бы хотел избавить вас от унижения, но мы должны услышать их  из ваших собственных уст, прежде чем расстанемся. Причина вам известна.    

– Продолжайте, –  отвернувшись, сказал тот, к кому он обращался. – Поторопитесь. Думаю, я  сделал почти все, что требуется. Не задерживайте меня здесь.    

– Этот  мальчик, – сказал мистер Браунлоу, притянув к себе Оливера и положив руку  ему на голову, – ваш единокровный брат, незаконный сын вашего отца,  дорогого моего друга Эдвина Лифорда, и бедной юной Агнес Флеминг, которая  умерла, дав ему жизнь.    

– Да, –  отозвался Монкс, бросив хмурый взгляд на трепещущего мальчика, у которого  сердце билось так, что он мог услышать его биение. – Это их  незаконнорожденный ублюдок.    

– Вы  позволяете себе оскорблять тех, – сурово сказал мистер Браунлоу, –  кто давно ушел в иной мир, где бессильны наши жалкие осуждения. Оно не навлекает  позора ни на одного живого человека, за исключением вас, воспользовавшегося им.  Не будем об этом говорить… Он родился в этом городе.    

– В  здешнем работном доме, – последовал угрюмый ответ. – У вас там  записана эта история. – С этими словами он нетерпеливо указал на бумаги.    

– Вы  должны сейчас ее повторить, – сказал мистер Браунлоу, окинув взглядом  слушателей.    

– Ну  так слушайте! – воскликнул Монкс. – Когда его отец заболел в Риме, к  нему приехала жена, моя мать, с которой он давно разошелся. Она выехала из Парижа  и взяла меня с собой – мне кажется, она хотела присмотреть за его имуществом,  так как сильной любви она к нему отнюдь не питала, так же как и он к ней. Нас  он не узнал, потому что был без сознания и не приходил в себя вплоть до  следующего дня, когда он умер. Среди бумаг у него в столе мы нашли пакет,  помеченный вечером того дня, когда он заболел, и адресованный на ваше  имя, – повернулся он к мистеру Браунлоу. – На конверте была короткая  приписка, в которой он просил вас после его смерти переслать этот пакет по  назначению. В нем лежали две бумаги – письмо к этой девушке – Агнес – и  завещание.    

– Что  вы можете сказать о письме? – спросил мистер Браунлоу.    

– О  письме?.. Лист бумаги, в котором многое было замарано, с покаянным признанием и  молитвами богу о помощи ей. Он одурачил девушку сказкой, будто какаято  загадочная тайна, которая в конце концов должна раскрыться, препятствует в  настоящее время его бракосочетанию с ней, и она жила, терпеливо доверяясь ему,  пока ее доверие не зашло слишком далеко и она не утратила то, чего никто не мог  ей вернуть. В то время ей оставалось всего несколько месяцев до родов. Он  поведал ей обо всем, что намеревался сделать, чтобы скрыть ее позор, если будет  жив, и умолял ее, если он умрет, не проклинать его памяти и не думать о том,  что последствия их греха падут на нее или на их младенца, ибо вся вина лежит на  нем. Он напоминал о том дне, когда подарил ей маленький медальон и кольцо, на  котором было выгравировано ее имя и оставлено место для того имени, какое он  надеялся когда-нибудь ей дать; умолял ее хранить медальон и носить на сердце,  как она это делала раньше, а затем снова и снова повторял бессвязно все те же  слова, как будто лишился рассудка. Думаю, так оно и было.    

– А  завещание? – задал вопрос мистер Браунлоу.    

Оливер  заливался слезами. Монкс молчал.    

– Завещание, –  заговорил вместо него мистер Браунлоу, – было составлено в том же духе,  что и письмо. Он писал о несчастьях, какие навлекла на него его жена, о  строптивом нраве, порочности, злобе, о том, что уже с раннего детства  проявились дурные страсти у вас, его единственного сына, которого научили  ненавидеть его, и оставил вам и вашей матери по восемьсот фунтов годового дохода  каждому. Все остальное свое имущество он разделил на две равные части: одну для  Агнес Флеминг, другую для ребенка, если он родится живым и достигнет  совершеннолетия. Если бы родилась девочка, она должна была унаследовать деньги  безоговорочно; если мальчик, то лишь при условии, что до совершеннолетия он не  запятнает своего имени никаким позорным, бесчестным, подлым или порочным  поступком. По его словам, он сделал это, чтобы подчеркнуть свое доверие к  матери и свое убеждение, укрепившееся с приближением смерти, что ребенок  унаследует ее кроткое сердце и благородную натуру. Если бы он обманулся в своих  ожиданиях, деньги перешли бы к вам; ибо тогда – и только тогда, когда оба сына  были бы равны, – соглашался он признать, что права притязать на его  кошелек в первую очередь имеете вы, который никогда не притязал на его сердце,  но еще в раннем детстве оттолкнул его своей холодностью и злобой.    

– Моя  мать, – повысив голос, сказал Монкс, – сделала то, что сделала бы  любая женщина. Она сожгла это завещание. Письмо так и не достигло места своего  назначения; но и письмо и другие доказательства она сохранила на случай, если  эти люди когда-нибудь попытаются скрыть пятно позора. Отец девушки узнал от нее  правду со всеми преувеличениями, какие могла подсказать ее жестокая  ненависть, – за это я люблю ее теперь. Под гнетом стыда и бесчестья он  бежал со своими детьми в самый отдаленный уголок Уэльса, переменив даже свою  фамилию, чтобы друзья не могли отыскать его убежище; и здесь, спустя некоторое  время, его нашли мертвым в постели. За несколько недель до этого девушка тайком  ушла из дому; он искал ее, бродя по окрестным городам и деревням. В ту самую  ночь, когда он вернулся домой, уверенный, что она покончила с собой, чтобы  скрыть свой и его позор, его старое сердце разорвалось.    

Наступило  короткое молчание, после которого мистер Браунлоу продолжал рассказ.    

– По  прошествии многих лет, – сказал он, – мать этого человека – Эдуарда  Лифорда – явилась ко мне. Он покинул ее, когда ему было только восемнадцать  лет; похитил у нее драгоценности и деньги; играл в азартные игры, швырял  деньгами, не останавливался перед мошенничеством и бежал в Лондон, где в  течение двух лет поддерживал связь с самыми гнусными подонками общества. Она  страдала мучительным и неизлечимым недугом и хотела отыскать его перед смертью.  Начато было дознание, и предприняты самые тщательные поиски. Долгое время они были  безрезультатны, но в конце концов увенчались успехом, и он вернулся с матерью  во Францию.    

– Там  она умерла после долгой болезни, – продолжал Монкс, – и на смертном  одре завещала мне эти тайны, а также неутолимую и смертельную ненависть ко  всем, кого они касались, – хотя ей незачем было завещать ее мне, потому  что эту ненависть я унаследовал гораздо раньше. Она отказывалась верить, что  девушка покончила с собой, а стало быть и с ребенком, и не сомневалась, что родился  мальчик и этот мальчик жив. Я поклялся ей затравить его, если он когда-нибудь  появится на моем пути; не давать ему ни минуты покоя; преследовать его с самой,  неукротимой жестокостью; излить на него всю сжигавшую меня ненависть и, если  сумею, притащить его к самому подножию виселиц, и тем посмеяться над  оскорбительным завещанием отца. Она была права. Он появился, наконец, на моем  пути. Я начал хорошо, и, не будь этих болтливых шлюх, я бы кончил так же, как  начал!    

Когда  негодяй скрестил руки и в бессильной злобе стал вполголоса проклинать самого  себя, мистер Браунлоу повернулся к потрясенным слушателям и пояснил, что еврей,  старый сообщник и доверенное лицо Монкса, получил большое вознаграждение за то,  чтобы держать в сетях Оливера, причем часть этого вознаграждения надлежало  возвратить в случае, если тому удастся спастись, и что спор, возникший по этому  поводу, повлек за собой их посещение загородного дома с целью опознать  мальчика.    

– Медальон  и кольцо? – сказал мистер Браунлоу, поворачиваясь к Монксу.    

– Я  их купил, у мужчины и женщины, о которых говорил вам, а они украли их у  сиделки, которая сияла их с трупа, – не поднимая глаз, ответил  Монкс. – Вам известно, что случилось с ними.    

Мистер  Браунлоу кивнул мистеру Гримуигу, который, стремительно выбежав из комнаты,  вскоре вернулся, подталкивая вперед миссис Бамбл и таща за собою упирающегося  супруга.    

– Уж  не обманывают ли меня глаза, или это в самом деле маленький Оливер? –  воскликнул мистер Бамбл с явно притворным восторгом. – Ах, Оливер, если бы  ты знал, как я горевал о тебе!..