1 2 3 4 5 6 7 8 9 
    
Я слышала, как они уходят по улице, а потом сползла вниз по забору и села на землю.
    
    
Весь остаток дня я с папой не разговаривала, но он этого не заметил, потому что и сам почти ничего не говорил. Поздно вечером он поднялся ко мне в комнату и сел на мою кровать. Ему, похоже, было все равно, сплю я или нет, — я притворилась, что сплю; от него пахло пивом, и мне было страшно.
    
— Мы все равно победим! — сказал он. — Они думают, что сделали нас, а вот фиг!
    
Он положил руку мне на голову, она была тяжелой, липкой и холодной, будто мертвая. Я почувствовала, как он качнулся на краю кровати, потом пукнул.
    
Он сказал:
    
— И что я…
    
А потом издал звук, какое-то «га!», и опустил голову на ладони, и стал водить ими взад-вперед по волосам и стонать. А потом засмеялся, и, пока смеялся, так и елозил ладонями по голове.
    
Когда он ушел, я целую вечность не шевелилась. Хотела не дышать, но не смогла. Видимо, я до того думала, что, когда папино тело заживет, он снова станет самим собой, но он не становился, что-то другое тут было не так, а что именно — мне даже думать не хотелось. Я впервые подумала, что у папы, возможно, Депрессия. А Депрессия — это грех, потому что она бывает только у тех, кто разуверился в Боге.
    
И тогда я поняла, что стук в дверь, разбитые окна, утопления в унитазе, пожары и даже избиения — просто ерунда по сравнению с этим, потому что эту штуку не увидишь, не нащупаешь и не поправишь. Не починишь ее, как можно починить дверь, рубаху, зуб или дом.
   
   
    
     
Рождество
    
    
На следующий день пришла рождественская открытка от тети Джо. Открытку она, как всегда, сделала сама, приклеила к ней фотографию. На этой фотографии у нее оказались совсем короткие волосы, огромные серьги в форме скрипичного ключа, улыбка от уха до уха и смешная шляпа на голове. Руками она обнимала еще двух женщин — похоже, дело было ночью, у кого-то во дворе. Судя по виду, до этого тетя Джо загорала.
    
На открытке было написано: «Счастливого Рождества. Часто думаю про вас обоих. Приезжайте в гости. С любовью, Джо». Под этим стоял длинный ряд крестиков-поцелуйчиков. Я понюхала открытку, но от нее ничем не пахло. Но я все равно подумала, как до каждой ее точки дотрагивались пальцы тети Джо. Я представила себе, как тетя Джо улыбается мне так же, как она улыбается на фотографии. Я спросила у папы, можно ли взять открытку себе, он разрешил, и я прикрепила ее к стене над своей кроватью. От этого вся комната как-то переменилась, будто бы открыли окно и впустили свежего воздуха.
    
В субботу после Рождества к папе пришел дядя Стэн. Прямо после ужина. Папа предложил ему чаю, но дядя Стэн не захотел. Они ушли в переднюю комнату и закрыли за собой дверь. Я ничего не слышала, поэтому пошла к себе, села на пол, достала дневник и просто сидела, глядя на страницу.
    
Потом внизу хлопнула дверь. Дядя Стэн сказал:
    
— Объявление сделаем завтра.
    
А папа сказал:
    
— Спасибо.
    
Примерно через полчаса папа постучал мне в дверь. Я поднялась с пола, сунула дневник под половицу и сказала:
    
— Входи!
    
Папа сел на кончик стула у письменного стола и сказал:
    
— Джудит, я должен сказать тебе одну вещь. Мне очень жаль, но так уж оно вышло. Только что приходил дядя Стэн, у нас был долгий разговор. На завтрашнем собрании будет объявлено, что меня Отлучают. Я хотел, чтобы ты знала: это делается с моего согласия.
    
— А, — сказала я. Головы не подняла.
    
— Я знаю, для тебя это неожиданность, но прямо сейчас я ничего не могу изменить, если не пойду против своей совести. А пришел я сказать тебе вот что: это не значит, что ты не должна ходить на собрания; я с удовольствием тебя отведу. Я хочу, чтобы ты поступала так, как тебе хочется.
    
Не помню, сколько он так говорил. Потом я услышала:
    
— Джудит?
    
Я сглотнула.
    
— Это из-за того, что ты погнался за мальчишками? — спросила я. Хотя теперь мне уже было неважно, из-за чего.
    
— Из-за этого и еще из-за других вещей, — сказал папа. Он вздохнул. — Честно говоря, я уже довольно давно делаю все по своему разумению.
    
Мне стало жарко, я испугалась, что потеряю сознание. Я сказала:
    
— Но ты ведь по-прежнему веришь в Бога, да?
    
Папа усмехнулся, очень коротко.
    
— Я не знаю, во что я верю, — сказал он. Потом встал. — Но если хочешь завтра туда пойти, я тебя отведу.
    
Я покачала головой.
    
— Не хочешь?
    
Я покачала головой.
    
— Что же, ладно. — Он пошел к двери. Потом остановился и сказал: — А, да! — Порылся в кармане. — Вот, Стэн просил тебе передать.
    
Я развернула бумажку. Там было написано:
    
     
Д. С. Майклс
     
Квартира над Старой Пожарной Частью
     
Милтон-Кейнс
     
МК2 3ПБ
     
     
Дорогой брат Майклс!
     
     
Это Джудит Макферсон, девочка, с которой Вы разговаривали после лекции о горчичных зернышках. Помните, Вы еще подарили мне несколько зернышек? Я надеюсь, что у Вас все хорошо.
     
Я пишу, чтобы поблагодарить Вас за то, что Вы приехали к нам в общину. Ваша лекция изменила мою жизнь. Когда я вернулась домой, я сотворила чудо, а потом еще много разных чудес, но первое случилось в ночь после того, как Вы сказали мне про веру. Я понарошку устроила снегопад в своем игрушечном мире — и пошел настоящий снег. У меня у комнате есть мир, сделанный из всякого хлама. Я устроила там снегопад, а потом пошел настоящий снег, помните?
     
После этого я снова устроила снегопад, а потом я велела ему прекратиться. Потом я вернула соседке ее кота, а еще наказала одного мальчика в школе. Но теперь он все время стучит в нашу дверь, а вчера его отец стал угрожать моему папе в магазине и назвал папу «штрейкбрехером».
     
От полиции никакого толку. Никто не верит, что я могу творить чудеса. А я теперь не знаю, следует ли мне и дальше их творить. Обладать этим даром не так просто, как кажется.
     
Вы говорили, что главное — сделать первый шаг, а у меня теперь получается, что вот я его сделала, а обратно не вернуться. Мне кажется, было бы лучше, если бы я и вообще никогда не узнала про этот свой дар. Потому что теперь я очень во многом запуталась, да и папа тоже.
     
Брат Майклс, случилась страшная вещь. Из-за меня мальчишки залезли к нам в дом, и у папы теперь неприятности со старейшинами, потому что он не сдержал гнева. Я должна была как-то сделать, чтобы он его сдержал, но я этого не сделала, а Бог говорит, что сделать всегда проще, чем потом изменить. Папа стал каким-то другим. Боюсь, что у него Депрессия.
     
Брат Майклс, завтра папу Отлучат от общины.
     
Я знаю, папа потом обязательно вернется в лоно, но вот если бы Вы приехали и поговорили с ним, это бы обязательно помогло. Или еще Вы можете помолиться за нас. Если не трудно, помолитесь прямо сейчас, потому что Конец уже очень близко.
     
Я уже много дней какая-то не такая, как всегда, мне кажется, я чем-то заболеваю. Надеюсь, что не Депрессией, хотя я слышала, что она заразная. Брат Майклс, когда в тот день Вы вошли в зал собраний, я сразу подумала, что Вы — ангел или что-то в таком духе, именно поэтому никто и не услышал, откуда Вы взялись. Я уверена, что если нам кто и может помочь, так только Вы.
     
Кстати, горчичные семечки так и не взошли. Если Вы мне скажете, где их можно купить, я буду Вам очень благодарна. Надеюсь, они у Вас не из Земли Обетованной, потому что если так, когда еще удастся достать новые.
     Ваша сестра
     Джудит Макферсон
    
   
   
    
     
Последний день года
    
    
Был последний день года. Он пришелся на воскресенье, но это воскресенье было совсем не похоже на другие воскресенья. Не было ягнятины, не было горькой зелени, не было собраний и проповедей. В доме было так холодно, что на ощупь вещи казались мокрыми, а стемнело сразу же после обеда. Я сидела на кухне у окна и думала о том, что и раньше-то ненавидела воскресенья, а уж нынешнее — в тысячу раз хуже всех остальных. Если и было что в этом хорошего, так только то, что не пришлось надевать Джозино пончо; впрочем, когда я подумала об этом подольше, то решила, что и это было бы не так страшно.
    
— Что мне теперь делать с папой? — спросила я у Бога.
    
«Он утратил веру, — сказал Бог. — Ты с этим ничего не можешь поделать».
    
— Ничего он не утратил, — сказала я. — Он просто запутался.
    
Но потом посмотрела на папу, на его вытянутую вперед шею, на руки, неподвижно лежащие на подлокотниках кресла, на чашку холодного чая, на матрас на полу, на полузадернутые шторы, и вся моя уверенность пропала.
    
Я пошла к себе в комнату, села на подоконник, подтянула колени и стала смотреть, как небо из темно-синего становится черным, а потом подумала — ведь не так давно я смотрела, как оно становится белым, как наполняется снегом. Улицы и канавы были налиты до краев желтым светом. Откуда-то долетала музыка, время от времени по улице проходили люди, некоторые держались за руки, некоторые смеялись, некоторые раскачивались и пели. Прошло немного времени, и начался фейерверк, при вспышке было видно совсем далеко вокруг. За секунду перед тем, как упасть, ракеты неподвижно повисали в воздухе. Я попыталась открыть и закрыть глаза, чтобы видеть одну только эту вспышку, но, как правило, промахивалась.
    
В полночь где-то начали петь, пели про старую любовь и дружбу прежних дней — то, что всегда поют в конце года,[4] и тогда я уже больше не могла сидеть, я встала.
    
— Я выбрала камень, — сказала я вслух. Глубоко вдохнула. — Я выбрала силу. — Я сглотнула. — Если очень долго и очень крепко думать, я обязательно придумаю, как сделать так, чтобы все исправилось. Но я теперь боюсь что-либо делать, потому что все выходит не так.
    
Я в любом случае не могла придумать, что теперь можно сделать. Изо всех сил сжала голову руками и завела глаза вверх. Все равно ничего не придумала.
    
Я сказала:
    
— Вернись к самому началу.
    
И потом спросила себя, когда же все пошло не так, и решила, что на самом деле — примерно когда началась забастовка.
    
Давным-давно я построила в Красе Земель завод. Я, в общем-то, обычно не делаю таких вещей, но я же видела у нас в городке заводские трубы и подумала — они очень похожи на вставки от рулонов туалетной бумаги, так что я сделала трубы, а по бокам прикрепила к ним лестницы от игрушечной пожарной машины. Сам завод я сделала из обувной коробки, с глиняными трубами, целлофановыми окнами и антеннами из соломинок. Еще там был пожарный выход из «Лего», автомобильная парковка и забор из решетки с колючей проволокой — его я сделала из сетки от апельсинов. И вот я подошла к заводу, покрутила его в руках. Трубы закачались, но внутри не раздалось ни звука — естественно, там ведь было пусто. Я уже давно вытащила оттуда человечков, потому что они были мне нужны для разных других вещей. И тут я подумала — а что будет, если я его чем-нибудь заполню, если я создам его и изнутри тоже.
    
«Может, и сработает», — подумала я: это была такая важная мысль, что я не решилась сказать ее вслух.
    
А потом сказала:
    
— Но я же дала слово, что больше ничего не буду делать.
    
А еще потом сказала:
    
— Ну а чего уж совсем-то плохого из этого может выйти?
    
Это не то же самое, что делать человечков. Ситуация на заводе и без того — хуже некуда. А потом я подумала: вдруг я сама себя обманываю. Я долго ходила по комнате кругами и думала — делать, не делать, а потом думала, что еще я могу сделать вместо этого, но так ничего и не придумала.
    
Сначала я разволновалась, потом перепугалась, потом очень устала бояться и волноваться и мне уже хотелось только одного — чтобы все это поскорее закончилось.
    
— Господи, — сказала я. — Это вообще-то возможно?
    
«Как правило, возможно все», — сказал Бог.
    
— Так Ты думаешь, я могу что-то поправить?
    
«Да, — сказал Бог. — Можешь».
    
— Ну ладно, — сказала я.
    
И в последний раз подошла к сундучку и откинула крышку.
    
Я никогда не видела, как завод выглядит изнутри, поэтому сразу поняла — эта задача будет посложнее всех, какие мне уже приходилось решать. Мне оставалось одно — воображать, как оно там все выглядит, и надеяться, что я не ошибусь.
    
Я трудилась всю ночь, пока над горой не показался свет. А тогда я почувствовала, что устала так, как еще никогда не уставала, и что внутри пусто, как в травяном стебельке, и тогда я погасила свет и залезла в кровать.
    
— Господи, пусть на этот раз все получится как надо, — сказала я. — Я Тебя очень прошу.
   
   
    
     
Опять в поле
    
    
А когда я заснула, мне приснился мой любимый сон, про двух человечков, которых я сделала самыми первыми, про тряпичную куколку с цветами и про человечка из чистилок в зеленом джемпере, — про папу и про меня.
    
Папа держал меня за руку, и мы шли через поля, оставляя в траве след. Шли мы то влево, то вправо. Иногда я шла впереди, а иногда папа. Я задавала ему вопросы про Красу Земель, про то, как оно там будет, а потом он сказал:
    
— Мы уже здесь, Джудит. Больше можешь не спрашивать.
    
И я огляделась и поняла, что так и есть. Впервые вокруг все было не понарошку, а по-настоящему — настоящая трава, настоящее небо, настоящие деревья, а потом я посмотрела вниз и поняла, что мы не куклы, мы — это мы, и это было просто замечательно.
    
Солнце розовым светом ложилось нам на лица, тени наши удлинились. Я говорила, а папа слушал, а еще он смотрел на меня, и это тоже было замечательно. Но через некоторое время он вдруг заговорил еще до того, как я закончила, и стал отвечать совсем не к месту, и я поняла, что говорит он не со мной. И тогда я пригляделась и поняла, что это не я, и стала гадать, кто же тогда я и где я сейчас, если я не там, ведь, несмотря ни на что, я по-прежнему прекрасно все видела и слышала.
    
Я видела, как два человечка идут по высокой траве. Они становились все меньше и меньше, а потом взялись за руки и побежали. Я кричала им вслед, но они меня не слышали. Я была большой, а они маленькими, и они убегали все дальше. И тогда мне очень-очень захотелось тоже стать маленькой, но я поняла, что этого не будет, никогда.
    
Они спустились к реке, где солнце уже стояло совсем низко и сновали стрижи, и там, между водой и гаснущим солнцем, я потеряла их из виду.
   
  
  
   
    
Книга 5
    
КОНЕЦ СВЕТА
   
   
    
     
Предпоследнее чудо
    
    
Восьмого января папа поднялся в мою комнату. Лицо у него было другое, и я сразу поняла: что-то случилось. Он сказал:
    
— Забастовка закончилась. Майк мне только что позвонил.
    
Я очень удивилась и даже не придумала, что сказать. Он вышел, а я все смотрела на то место, где он стоял. А потом подняла половицу, достала дневник. И написала: «Произошло последнее чудо». А потом написала: «И ЗДЕСЬ ЧУДЕСАМ КОНЕЦ».
    
    
Начались занятия. Завод заработал. Когда в первый понедельник после каникул я спустилась к завтраку, папа жарил сосиски.
    
— Сосиски! — сказала я.
    
Папа сказал:
    
— Это в честь возвращения.
    
Я поставила на стол две тарелки. В кухонное окно просачивалось жидковатое солнце, падало нам на руки. Папа съел три сосиски, а я две.
    
    
В классе миссис Пирс ставила в вазу подснежники. Она сказала:
    
— Джудит! Ну, как жизнь?
    
— Хорошо, миссис Пирс, — ответила я.
    
Она сказала:
    
— А выглядишь ты получше!
    
— Да, — сказала я. — А как вы, хорошо отдохнули?
    
— Прекрасно. И забастовка закончилась! Представляю, как твоему папе полегчало. Да и всем тоже; как-то здесь было неуютно, пока бастовали.
    
Следующую минуту мы обе молчали и слушали, как стучат капли в ведре. Миссис Пирс рассмеялась:
    
— Вот еще заделали бы эту крышу!
    
И тут я сказала:
    
— А вы не знаете, Нил придет в школу?
    
— Уже пришел, — сказала миссис Пирс. — Ему гораздо лучше.
    
— Здорово! — сказала я.
    
Через некоторое время вошли остальные. Когда я увидела Нила, внутри у меня екнуло. Он шел на костылях. Был он очень бледным, даже бледнее, чем раньше, и все время смотрел себе под ноги, так что я не смогла разглядеть его лицо. А потом разглядела. Лицо и шрам, который длинной полоской тянулся от глаза.
    
Он увидел, что я на него смотрю, вот только лицо у него теперь было не такое, как раньше. Оно было пустым; не грустным, а — никаким. Я даже не поняла, узнал ли он меня. Мне показалось, он смотрит сквозь.
    
Миссис Пирс сказала:
    
— Класс номер восемь, а у меня для вас новость. Мистер Дэвис прислал письмо, в котором спрашивает, хорошо ли вы себя ведете. У его дочери только что родился малыш, и он помогает за ним ухаживать.
    
Джемма сказала:
    
— А он вернется?
    
Миссис Пирс сказала:
    
— Нет, он решил досрочно выйти на пенсию.
    
Я ужасно обрадовалась — ведь это значило, что миссис Пирс останется у нас насовсем.
    
    
Вечером, вернувшись домой, я расстелила скатерть и поставила в середину стола бутылку. Потом пошла в сад. Там было темно, и капало, и воздух кусался. Сквозь голые ветки вишни было видно гору и остатки дневного света, которые мерцали, точно угли. Я набрала подснежников, как и миссис Пирс, вернулась в дом и поставила их в бутылку в середине стола.
    
В тот вечер свет никак не хотел гаснуть. Я слышала, как в переулках играют малыши, катаются на велосипедах, будто уже весна. Вернулся папа, он был очень бледным, но улыбался, причем настоящей улыбкой. Я спросила, как там на работе, он ответил — все нормально. Сказал, что очень рад больше не ездить на этом автобусе.
    
Когда мы ужинали, я спросила:
    
— А Дуг Льюис пришел на работу?
    
Папа ответил:
    
— Нет. Я понятия не имею, где он.
    
Целую минуту мы молчали. А потом я сказала:
    
— Как тебе картошка?
    
— Замечательно, — ответил папа.
    
    
После ужина папа сказал:
    
— Подойди-ка сюда.
    
Он вытащил из кармана рекламное объявление. Оно было красно-бело-синим, на нем была фотография воздушного шара и надпись: «Полет, который вы запомните на всю жизнь! Вы увидите мир таким, каким еще никогда не видели!»
    
Папа сказал:
    
— Хочешь полетать?
    
— Да!
    
— Ну и хорошо, — сказал он. — Значит, решено.
    
Он зажег камин в передней комнате, и я села у его ног — он потягивал пиво, а языки пламени озаряли все вокруг. Я подумала, что давно уже все в жизни не было так хорошо: папа никогда не предлагал мне полетать на воздушном шаре, и если только он снова начнет ходить на собрания, тогда все совсем наладится.
    
Дальше все тоже шло хорошо: на следующий вечер я приготовила макароны с сыром, и папе они очень понравились, хотя они были из пакетика, а потом он снова зажег камин в передней комнате. А на следующий день погода была солнечной. Джемма, Рианна и Кери прыгали на школьной площадке через скакалку, и когда к ним подошел Нил, Джемма сделала вид, что не видит его, а вот мне они тоже разрешили попрыгать.
    
А вечером мы с папой обошли сад, и папа сказал, что через некоторое время тот будет выглядеть гораздо лучше, вишня снова отрастет, и дипсис тоже, и зимние розы. Он сказал, что на самом деле пожар даже пошел на пользу, удобрил почву.
    
В четверг я заставила себя подойти к Нилу и заговорить с ним, хотя сердце билось так медленно, что я испугалась — сейчас и вообще остановится (только зря я волновалась, потому что после разговора оно забилось в два раза быстрее обычного). Я подошла к его парте и стояла там, пока он не поднял голову, а потом сказала: «Я рада, что ты поправился», — не особо ловко вышло, но ничего лучше я не придумала.
    
По правде говоря, я не уверена, что он меня слышал. Он посмотрел сквозь меня, потом снова уставился в учебник. Я постояла еще минутку, потом пошла на свое место.
    
    
В этот вечер папа сделал еще одну вещь, которую давно откладывал: он начал разбирать забор. Он действовал ломом, раскачивая его взад-вперед, а Майк ему помогал. Доски визжали и лопались, и в палисаднике скоро образовалась целая куча битого стекла, цемента и ломаных досок. Латунную ручку папа забрал в дом и поставил на каминную полку — там она мрачно посверкивала. Будто бы знала, что больше никому не понадобится.
    
Я приготовила на ужин спагетти-болоньезе: пожарила лук и фарш и сварила макароны, папе осталось только перемешать. Я попросила; а давайте сделаем вид, что соус не из банки, и мы сделали вид, и пока мы ели, Майк сказал папе:
    
— Дашь мне повара напрокат?
    
А папа сказал, что еще подумает, и я уже и не помнила, когда мне было так хорошо.
    
    
А потом, когда Майк ушел и мы мыли посуду, я сказала:
    
— А давай пригласим в гости Мэй, Элси и Гордона.
    
— Не сейчас, — сказал папа.
    
Я подождала минутку, потом спросила:
    
— А ты будешь опять ходить на собрания?
    
А папа сказал:
    
— Джудит, я не хочу об этом говорить.
    
Так что мы не стали.
    
Но потом, уже у себя в комнате, я сказала Богу:
    
— Пожалуйста, помоги папе.
    
Бог сказал:
    
«Я не могу ему помочь. Разве что он сам себе поможет».
    
— Он же пытается.
    
«Скажи ему, чтобы пытался получше».
    
Я забрала дневник с собой в кровать, перевернула три страницы и написала: «Как, папе лучше?» Потом перевернула еще три и написала: «А теперь?» Все переворачивала и все писала, так и уснула с дневником под боком.
    
Последний помеченный мною день был средой. Но, как оказалось, до нее мы не дожили, потому что уже на следующий день случилась одна вещь, которая положила всему этому конец. Положила конец вообще всему, а я и не догадывалась, что нас ждет.
   
   
    
     
Где берут горчичные семечки
    
    
     
Д. С. Майклс
     
Квартира над Старой Пожарной Частью
     
Милтон-Кейнс
     
МК23ПБ
     
     
Дорогая Джудит!
     
     
Как было замечательно получить от тебя письмо! Разумеется, я помню и тебя, и наш разговор в то воскресенье, и мне очень горько слышать, что в последнее время тебе и твоему папе так тяжело живется. Мир близится к концу, ничего удивительного, что Сатана испытывает нас на прочность. Я убежден: что бы ни случилось, Бог не забудет, какую любовь выказал твой папа во имя Его, и с распростертыми объятиями примет его обратно в свое лоно, когда он будет готов к возвращению. Я уверен: твоя вера — лучший пример для твоего папы. Я сейчас сильно занят и в вашей общине окажусь довольно нескоро, но я буду молиться за вас обоих.
     
Что же до горчичных семечек, я даже и не знал, что ты собираешься их посадить. Я не очень хорошо представляю, как это делается. Обычно-то их просто размалывают. Но если хочешь попробовать еще раз — я их купил в «Теско». А если там не окажется, попробуй какой-нибудь магазин здоровой пищи или тот, где продают семена.
     
Надеюсь, что когда я снова приеду к вам, мы обязательно встретимся.
     С христианской любовью,
     твой брат Дерек Майклс
    
   
   
    
     
Открытие
    
    
В пятницу я пришла домой, повернула ключ во входной двери, но замок не щелкнул. Я подумала — наверное, забыла закрыть, когда уходила в школу утром, и порадовалась, что папа еще на работе и ничего не заметил. Пошла в кухню, сделала бутерброд, налила себе морса, потом пошла наверх.
    
Свернула на площадку, думая только о том, как бы не уронить бутерброд и стакан, и еще о том, как мы с папой полетим на воздушном шаре, поэтому не сразу заметила, что дверь приоткрыта. А когда заметила, в животе екнуло. Я распахнула дверь и увидела две вещи.
    
Во-первых, папа сидел на моей кровати. Он не поднял головы, а лицо у него было красным и мятым, будто он только что проснулся, и от него пахло пивом. Во-вторых, в руке он держал мой дневник. Тут комната прыгнула назад, а папа с дневником прыгнули вперед. Я услышала свой голос:
    
— А ты чего не на работе?
    
— Нет работы, — сказал папа и поднял голову, и я увидела, что глаза у него стеклянные и почти закрытые. — Две тысячи человек уволены.
    
— Что?
    
— Завод закрыли, — сказал он.
    
Я моргнула.
    
— Но он же только что снова заработал.
    
— Забастовка его добила. Растеряли половину заказчиков.
    
— Откроют снова.
    
— Не знаю! — сказал папа. — А ты вот знаешь. Это ведь ты у нас обладаешь волшебными способностями, да?
    
Голова закружилась.
    
Папа засмеялся.
    
— Я вообще-то думал, ты уже знаешь! А может, это ты закрыла завод! Ты ведь только этим и занимаешься, да? Вертишь всем по своему желанию. А потом пишешь об этом в своем поганом дневнике!
    
С последними словами он встал, ударился головой о воздушный шар, и комната закачалась взад-вперед.
    
— А я-то думал, Дуг вяжется ко мне из-за того, что я хожу на работу! — заорал он. — Что все эти безобразия под дверью — из-за забастовки! Что мальчишки просто хулиганят! Ты же сказала мне, что бросишь эту чушь с чудесами, Джудит! ТЫ ДАЛА МНЕ СЛОВО!
    
Он шагнул ближе, я увидела сосудики у него в глазах. Я поставила стакан и тарелку, но смотреть на папу не могла, смотрела вниз, на бутерброд. Он сказал:
    
— Я же тебя предупреждал, Джудит! Предупреждал раз за разом — брось это дело…
    
Тут голос у него оборвался, он сел на кровать, и плечи у него затряслись.
    
Я сказала:
    
— Я только верила — вот и все. — И голос мой состоял из одного воздуха. — А остальное сделал Бог.
    
— БУДЬ ОН ПРОКЛЯТ! — заорал папа.
    
— Я просто пыталась помочь, — сказала я.
    
Папа встал. Он сейчас был похож на сумасшедшего. Он сказал:
    
— Ну так вот тебе за твою помощь.
    
Он взял мой дневник, содрал с него обложку. Попытался разорвать пополам, но картон оказался слишком крепким — просто гнулся, и все. От этого папа еще сильнее рассвирепел. Он начал выдирать страницы, сразу помногу, руки у него тряслись и вздрагивали. Когда страниц почти не осталось, он бросил дневник на пол и огляделся.
    
Что случится дальше, я поняла за секунду до того, как оно случилось, но все равно ничего не успела сделать. Я закричала и бросилась к нему, но он уже схватил одно из полей Красы Земель; дома, деревья и коровы так и посыпались на нас. Я цеплялась за его руки, но он оттолкнул меня и принялся смахивать на пол реки и замки, дворцы и города. Он с корнем вырывал деревья, сравнивал горы с землей, топтал ботинками здания.
    
Я висла у него на руках, я висла у него на ногах, мы упали, он снова поднялся, он сорвал звезды, он сломал луну, он разбросал планеты. Он схватил солнце, клетка лопнула. Море треснуло с таким же звуком, с каким трескается тарелка, корабли попадали. Небо рухнуло на землю, земля развалилась на куски. Кровати и стулья, чайники и кусты, розы и бельевые веревки, мельницы, грабли, сливовые пироги и подсвечники дождем сыпались вокруг. Выли фетровые собаки, бились бисерные рыбы, ржали зебры, рычали львы, огнедышащие драконы изрыгали огонь, скорпионы бегали по кругу. Я пыталась их спасти, но что хватала, то роняла, и в воздухе вокруг повсюду были перья, и пластилин, и проволока, и бусины, и головы, и руки, и ноги, и волосы, и мех, и камни, и песок, и крылья. И вскоре не осталось совсем ничего, только груда хлама.
    
Папа стоял, пыхтя и покачиваясь. Он огляделся, потом ринулся к двери. Она бухнула у него за спиной, я услышала, как он топочет по лестнице. И тогда я тоже упала, только не знаю где, потому что никаких мест больше не было, и сколько я падала, я тоже не знаю, потому что не было и времени. Тьма заполнила мне глаза, потому что больше не было света и не было никакого смысла снова вставать, потому что однажды сделанного уже не изменишь.
   
   
    
     
Конец света
    
    
И там, в темноте, я потом услышала голос. Голос говорил:
    
«Проснись».
    
— Отстань, — сказала я.
    
«Проснись», — сказал голос.
    
— Уйди, — сказала я.
    
«Ты должна проснуться», — сказал голос.
    
— Это еще зачем?
    
«Ты должна проснуться, — сказал голос. — Потому что настал конец света».
    
    
Я открыла один глаз.
    
Передо мной было что-то вроде леса. Торчали какие-то волоски, и волоски эти были зелеными. Я открыла оба глаза. Щека моя лежала на клочке зеленого ковра. Раньше этот ковер был частью Красы Земель.
    
Я села.
    
Одеяло, которым я была накрыта, свалилось. В окно лился лунный свет.
    
Я огляделась. Потом прижалась затылком к стене. Больше мне смотреть не хотелось.
    
«Вставай!» — сказал голос.
    
— Уходи, — прошептала я.
    
«Нельзя терять ни секунды!»
    
— Уходи.
    
«Ты что, не понимаешь, что это значит?»
    
— Уйди, пожалуйста, — сказала я.
    
Но голос не уходил.
    
«Что ты видишь?» — сказал он.
    
— Вес сломано, — сказала я наконец и закрыла глаза. Бог сказал:
    
«Вот именно! — Потом вздохнул. — Джудит, я ведь пытаюсь тебе помочь, времени очень мало».
    
— Для чего его мало? — сказала я.
    
«А ты подумай».
    
Я открыла глаза и на этот раз сказала:
    
— Нет.
    
«Да», — сказал Бог.
    
— Нет. Ты же не собираешься…
    
«Собираюсь».
    
Я покачала головой.
    
— Этого не может быть.
    
«Что ты там сейчас произнесла?»
    
— Не может быть, — сказала я.
    
«Так все остальное-то случилось, да?»
    
— Да, но… это еще не значит…
    
«Армагеддон, — сказал Бог. И засмеялся. — Ты хотела, чтобы миру настал конец. Сколько раз Меня об этом просила».
    
Мне захотелось в туалет. Я поднялась на колени.
    
— Когда? — сказала я.
    
«Неотвратимо».
    
— А сколько у меня времени?
    
«Примерно часа два», — сказал Бог.
    
— Ой, как мало, — сказала я. Оперлась о стену. Потом сказала: — Я должна всех предупредить.
    
«Ты уже предупредила, — сказал Бог. — Ты уже сколько лет только и делаешь, что их предупреждаешь».
    
— Может, если они узнают, что именно сегодня, они станут слушать.
    
Бог засмеялся.
    
«Ты и правда так думаешь?»
    
— Они бы обязательно слушали, если бы знали, что случится.
    
«Нет уж, так не считается, — сказал Бог. — Ну да ладно, ты как собираешься их убеждать-то?»
    
— Не знаю, — сказала я. — Но я попробую.
    
«Джудит, — сказал Бог. — Сейчас половина пятого утра. Ты что собираешься делать — вылезти на крышу и орать?»
    
Вокруг все плыло. Я подумала, как счастливы будут братья: у Мэй перестанут болеть отмороженные пальцы, а у Элси — суставы. Нел опять сможет ходить. У Альфа вырастут волосы. У дяди Стэна пройдет его язва. А у Гордона больше никогда не будет Депрессии. А Джози до конца вечности будет шить для всех одежки. А папа — папа увидит маму. И я тоже!
    
— Погоди, — сказала я. — А как же все остальные люди?
    
Бог молчал целую минуту. А потом сказал:
    
«Ты сама знаешь, что будет с остальными людьми».
    
И Он был прав; я всегда это знала, но теперь, когда оно вот-вот случится, это выглядело совсем по-другому.
    
— Неужели Ты ничего не можешь сделать? — сказала я. — А может, мир еще не готов к тому, чтобы его разрушили! Может, там еще остались хорошие вещи!
    
«Например, какие?» — спросил Бог.
    
Я попыталась припомнить.
    
— Миссис Пью! — сказала я ни с того ни с сего.
    
«Миссис Пью?» — сказал Бог.
    
Судя по голосу, не очень-то я его убедила.
    
— Да! — сказала я. — И Оскар! И тетя Джо! И Майк! И Джо, и Уотсон, и Сью Леденец — и миссис Пирс!
    
«Но они в Меня не верят», — сказал Бог.
    
— Но… — сказала я. — Ты не можешь вот так вот их убить!
    
«Ты же знала, что это случится».
    
— А как же дети, а как же люди, которые никогда про Тебя не слышали, люди, которые не открывали, когда мы стучали к ним в двери, — потому что говорили по телефону, или у них ребенок болел, или им сказали про нас что-то плохое, или просто шел дождь?
    
«Мне очень жаль, — сказал Бог, — но тут уж ничем не поможешь. Не могу же Я ждать целую вечность. Всегда найдутся люди, которые не знают, или не слушают, или заняты другим. Я-то в чем виноват?»
    
— Но они тоже не виноваты! — сказала я. Мне теперь не только хотелось в туалет, меня еще и тошнило. — Разве Ты не можешь их взять и простить? — сказала я.
    
Бог засмеялся.
    
«Да уж, только тебе и говорить о прощении! Знаешь что, я со времен Райского Сада ждал, когда наконец можно будет это сделать. Мне теперь что, опять откладывать на пару недель?»
    
— Так выходит, это все-таки папа устроил конец света? — спросила я.
    
«Ну, и да, и нет. Да и не имеет это никакого значения. Это случилось; и случилось бы в любом случае, уж я бы об этом позаботился».
    
— Все разрушено, — сказала я и снова огляделась. — Если бы только я могла построить все заново! Но не могу. Слишком много на это уйдет времени.
    
Хотя на самом деле я больше не думала про Красу Земель. Я думала про миссис Пью и Оскара, про Сью Леденец и ее поездку на Багамы, про миссис Пирс и Майка. А еще я думала про кучу разных других вещей, они все разом столпились у меня в голове, потому что, возможно, вспомнила я про них в последний раз — про то, как выглядит мир под снегом и каким он будет весной, как снова оживет наша вишня и мамины зимние розы, как летом наша гора зазеленеет, а мы с папой полетим на воздушном шаре и увидим всю долину. Я представила, что ничего этого больше нет; представить оказалось трудно.
    
— Так Ты не можешь их спасти?
    
«Нет».
    
Я хлопнулась на пол и сжала ладони — чтобы они не так тряслись. И сказала:
    
— И как оно все будет?
    
«Это будет величайшее событие с Сотворения мира».
    
— А потом, — сказала я, — будет новый мир.
    
Бог сказал:
    
«Ты ведь этого хочешь, да?»
    
А я ничего не сказала, потому что именно этого я и хотела, всегда, сколько себя помнила.
    
Я закрыла глаза.
    
— Не будет ни болезней, ни смерти? — сказала я.
    
«Конечно».
    
— И ты утрешь каждую слезу?
    
«Да».
    
— И мы с папой будем жить там, и мы увидим маму, и все будет так, как было в начале?
    
Бог сказал:
    
«Как-как?»
    
— И мы увидим маму.
    
«Да нет, не это, — сказал Бог. — Я про другое».
    
— И все будет так, как было в начале.
    
«Да нет, то, что ты сказала раньше».
    
— И мы с папой будем жить там… — сказала я.
    
«Да, это, — сказал Бог. — Видишь ли, вот в этом Я как раз не уверен».
    
— Что? — сказала я.
    
«Да уж такое дело, — сказал Бог. — Твой папа. Ты как, уверена, что его можно назвать верующим? Он в последнее время не очень-то правильно себя ведет».
    
Я моргнула.
    
— Но папа верит в Тебя! — сказала я. И засмеялась. — Ты прекрасно знаешь, что верит! Просто он в последнее время устал, на него столько всего свалилось…
    
А Бог сказал:
    
«А вот Я совсем не уверен, что он в Меня верит».
    
— Ты вообще меня слушаешь? — сказала я. И вскочила. — Ты должен спасти папу!
    
«Это не меняет того факта, что он больше в Меня не верит».
    
— Нет! — закричала я. — Верит! И вообще, сделай же что-нибудь!
    
И тут Бог посмотрел на меня. Я почувствовала, как Он на меня смотрит, и все вокруг застыло, и по коже побежали мурашки. Он сказал:
    
«На твоем месте Я бы сказал то же самое самой себе».
    
— Себе? — сказала я. — А я-то что могу сделать?
    
Бог засмеялся.
    
«Джудит, да ты посмотри, сколько ты уже всего наделала!»
    
Я моргнула. Потом опустила голову на руки. Потом снова подняла и сказала:
    
— Да, я много всякого наделала, верно. — А потом очень тихим голосом, таким тихим, что никто, кроме Бога, точно его не услышал, сказала: — Если кому и положено умереть, так мне.
    
«Ты умница», — сказал Бог тихо.
    
— Что? — сказала я.
    
«А то, — сказал Бог. — Ты, понятное дело, права. Не будь тебя, ничего этого не случилось бы. Только ты и можешь спасти своего папу. Он совершил грех, Джудит. Он утратил веру — это величайший грех. Он заслужил смерть. И он умрет — если кто-нибудь не спасет его…»
    
— А кто? — сказала я. — И как?
    
Бог вздохнул.
    
«Ты что, не помнишь? Око за око, зуб за зуб…»
    
— Жизнь за жизнь, — сказала я.
    
«Если кто-нибудь отдаст Мне взамен свою жизнь…»
    
— А-а, — сказала я, и голос мой был тихим, как ветерок, летящий куда-то в другое место.
    
«Другого пути нет, — сказал Бог. — Это Основной Закон. Помнишь?»
    
Я почувствовала, как ветер ударил в лицо, будто бы я стояла на краю утеса, и я почувствовала, как земля колышется под ногами.
    
«Ты ведь любишь его, да?» — сказал Бог.
    
— Да.
    
Но я больше не думала про папу. Я тогда вообще ни о чем не думала.
    
Бог сказал:
    
«Ну так как, ты готова его спасти? Давай живее, решайся, а то будет поздно».
    
— Да, — сказала я, потому что решаться, собственно, было незачем. Был миг, когда я подумала, увижу ли я все-таки Красу Земель, а потом и это стало неважно.
    
Но мне нужно было знать наверняка одну вещь.
    
— Ты должен будешь пообещать мне, — сказала я вдруг, — Ты должен будешь мне пообещать, что, если я это сделаю, папа не умрет.
    
«И где же твоя вера?» — сказал Бог.
    
— Ты должен мне пообещать! — закричала я.
    
«Ну ладно, — сказал Бог. — Вот ведь напасть! Обещаю».
    
Я сглотнула и посмотрела на свои ботинки. А потом сказала:
    
— Можно, я тогда к нему схожу?
    
«Только быстро».
    
Я пошла к двери. Хотела идти быстро, но тело двигалось так, будто в нем почти села батарейка.
    
Подойдя к двери, я положила ладонь на ручку.
    
— Бог, — сказала я, — а я действительно могу его спасти?
    
«Да, — сказал Бог. — Можешь».
   
   
    
     
Самое великое чудо
    
    
Я закрыла дверь спальни, вышла на площадку, и все там было ненастоящее. Я спустилась по лестнице, ступенька за ступенькой, держась за перила, — и они тоже были не очень-то настоящие. Внизу из-под кухонной двери пробивался свет. Я прошла через прихожую и повернула ручку.
    
Папа сидел за столом ко мне спиной. Только он один и выглядел настоящим. Я закрыла дверь.
    
Я видела, как поднимается и опускается его рубашка. Я видела, как свет отражается от волосков у него на голове. Я чувствовала его запах и слышала его дыхание. Я очень долго стояла там, глядя на него и слушая.
    
Внезапно он обернулся. Приложил руку к груди и сказал:
    
— Как ты меня перепугала.
    
— Прости.
    
— Я думал, ты спишь.
    
Голос у него теперь был не смазанный, глаза не стеклянные, а лицо из красного стало серым. Он сказал:
    
— Я потом приходил еще раз, накрыл тебя одеялом, чтобы ты не замерзла. Не хотел тебя будить…
    
Он казался совсем грустным.
    
Потом он замолчал, и я этому обрадовалась, потому что мне нужно было очень многое ему сказать, а времени почти не было. Я глубоко вдохнула и начала:
    
— Папа, прости, что из-за меня ты поругался со старейшинами, и еще прости, что я тебя не послушалась с этими чудесами.
    
Он потряс головой, провел по лицу ладонью.
    
— Да что ты, Джудит, ты ни в чем не виновата. Да, ты тоже наделала дел, но бед нам бы и без тебя хватило, с этой забастовкой и со всем остальным.
    
— Нет! — сказала я, и сердце у меня стучало вовсю. — Это я! Если бы ты знал, чего я только не натворила!
    
Папа сказал:
    
— Ладно, вот давай и послушаем.
    
Я опустила голову и сказала:
    
— Это я все это устроила.
    
И тогда папа сказал:
    
— Джудит!
    
И я смолкла. Он прижал большой и средний пальцы к уголкам глаз, будто глаза у него болели. А когда отнял, лицо у него стало серее прежнего, а глаза — совсем красными и такими усталыми, каких я у него еще никогда не видела. Он сказал:
    
— Прости меня за то, что я натворил в твоей комнате.
    
— Да ладно!
    
Он опустил голову на руки.
    
— Ничего не ладно, но сделанного не воротишь. Я был пьян. — Потом он поднял голову с рук и сказал: — Ты ведь знаешь, что я тебя очень люблю, правда?
    
Как странно было слышать эти слова. Они докатились до середины комнаты и закачались между нами, и мы всё вслушивались, пока они не замерли, и потом наступило полное молчание.
    
Я пыталась думать как можно быстрее, пыталась придумать, что сказать, но никак не могла, потому что в сердце что-то болело и трудно было дышать. Папа снова повернулся к столу. И сказал:
    
— Да нет, ты не знаешь, как я тебя люблю.
    
И тогда в сердце стало так больно, как еще не было никогда в жизни, и я подумала, что оно вот-вот разобьется, зато я поняла, что сказать. Я сказала:
    
— Я знаю.
    
И внезапно поняла: да, знаю.
    
Я вспомнила, как он заботился обо мне все это время, несмотря на то что это из-за меня умерла мама, как он водил меня маленькую к врачу и читал мне Библию, чтобы я заговорила, как он предупреждал меня про эти чудеса, потому что хотел защитить, как он не рассказывал мне про забастовку, чтобы я не тревожилась, как он гнал мальчишек, чтобы меня уберечь, как он взял меня за руку, когда мы шли между велосипедами, чтобы мне не было страшно, как он прощал мне ложь, как построил забор, чтобы меня оградить, как сделал вид, что в записке, засунутой в почтовый ящик, говорилось не про меня, как он сидел на моей кровати после того, как его избили, и говорил, что все будет хорошо, как он предложил отвести меня на собрание, хотя сам не смог бы туда войти, как купил мне рыбу с картошкой, как прошел в тот день одиннадцать миль, держа меня за руку, как собирался покатать меня на воздушном шаре.
    
А папа говорил:
    
— Не очень-то я был хорошим отцом, но я старался. Некоторые вещи я так и не смог тебе сказать — не смог рассказать про то время, когда мама твоя умерла, а у меня на руках вдруг оказалась ты, и ты требовала внимания, требовала заботы, все время чего-то требовала, — а мне нечего было тебе дать, куда там о тебе, я тогда и о самом себе не мог позаботиться. Я иногда даже смотреть на тебя не мог, так ты напоминала мне ее. — Он вздохнул. — Я, наверное, говорю совсем непонятно…
    
Он потом говорил еще о чем-то, но слишком быстро переходил от одного к другому, а я все думала про то, что он сказал в самом начале — что он меня любит. То, что он говорил потом, было уже не так важно. Наконец он замолчал и больше не смотрел на меня, и я была этому рада, потому что папа не любит, когда при нем плачут. Он сказал:
    
— Ну ладно. Вот и давай теперь жить дальше.
    
А я сказала: «Да», но мысли у меня очень уж путались.
    
А потом папа сказал негромко:
    
— Уже почти утро. Иди-ка ты спать.
    
И я вспомнила, что уже совсем поздно — ни он, да и никто просто понятия не имеет, как поздно, и что я ведь просто пришла с ним попрощаться, но только все равно я никак не могла заставить себя уйти.
    
Папа сказал:
    
— Давай завтра еще поговорим.
    
— Ладно.
    
— Спокойной ночи, Джудит.
    
— Спокойной ночи.
    
А когда я не двинулась с места, он опять обернулся, и тогда я пошла к двери.
    
— Папа?
    
— Да.
    
— Ты ни о чем не волнуйся. Все будет хорошо. Даже лучше, чем ты думаешь.
    
Он рассмеялся — звук вышел сухой и оборвался на середине, а потом кивнул, но больше не повернул головы.
    
Потом сказал:
    
— Иди спать, Джудит.
    
Я не придумала, что бы еще сказать, поэтому посмотрела на него в последний раз и открыла дверь. Закрыла ее за собой, вытерла лицо. А потом, ступенька за ступенькой, пошла наверх, держась за перила.
   
   
    
     
Пространство, где происходят чудеса
    
    
И вот так я узнала, что возможно абсолютно все, в любое время, в любом месте, и сделать это может кто угодно. Если вы думаете, что это не так, вы просто не видите, как вы к этому близко, как достаточно сделать одну очень простую вещь — и всё в ваших руках. Вера — это скачок; вы здесь, а то, что вам нужно, там; вас разделяет пространство. Нужно взять и прыгнуть. Пройти по водам, сдвинуть горы, оживить мертвых совсем не трудно; стоит сделать первый шаг — и самое страшное позади, вы просто делаете следующий, и вот полпути уже пройдено.
    
Чудеса совершенно не обязательно такие уж великие события, и произойти они могут в самых неожиданных местах. Могут — в небе, или на поле боя, или на кухне посреди ночи. Чтобы произошло чудо, вам даже не обязательно верить в чудеса, но когда чудо произойдет, вы об этом обязательно узнаете, потому что тогда что-то совершенно обычное, что казалось совсем несущественным, вдруг становится очень, очень важным. Вот почему лучше всего чудеса подходят для самых простых вещей, чем проще, тем лучше; чем меньше вероятность чуда, тем оно чудеснее.
   
   
    
     
Жизнь за жизнь
    
    
В комнате моей было темно. Я спросила: «Ты тут?», но мне никто не ответил. Я подошла к окну, раздвинула шторы, и вошла луна. Она посеребрила завод и опоры высоковольтной линии, и рельсы на железной дороге блестели, будто дорожки слизи, оставленные улиткой.
    
Я посмотрела на город, на телевизионные антенны, на печные трубы и крыши, на телеграфные провода, тянувшиеся в обе стороны по долине, а надо всем этим была темная гора, казавшаяся еще темнее на фоне белой луны, и вот странно, впервые все это выглядело очень даже красиво, как и говорил брат Майклс, а ведь через несколько минут ничего этого не будет.
    
Я снова повернулась к комнате. Отпихнула в сторону мачты и столбы, и садовые изгороди, ветки и крыши, куски радуги, проволочки, на которых раньше сидели птицы, белые буруны с гребней волн, обрывки облаков. Волшебство иссякло, солнце опять стало проволочной клеткой, море — зеркалом, поля — тряпками, холмы — папье-маше и корой.
    
Я подумала, а что папа потом сделает с Красой Земель? Наверное, сложит в черные мешки, чтобы забрал мусорщик. Холмы из яичных картонок станут бумагой, дом из тюбика от ирисок — новым тюбиком для ирисок, или оберткой для шоколадки, или одноразовой чашкой, дома из молочных пакетов — новыми молочными пакетами и другими вещами, пустыми изнутри, перья и соломинки снова станут настоящими птичьими гнездами, леса и изгороди — новыми деревьями и кустарниками, камни когда-нибудь опять станут горами, ракушки — песком, песок — стеклом, а стекло, может быть, станет новым зеркалом.
    
Почти все изменится, может, пара-тройка вещей останется тем, чем я их сотворила. Вот, например, тюбик с парусом, может, он все-таки доплывет до моря, и крошечные моряки увидят над головами настоящих птиц, почувствуют на губах настоящие брызги, и щеки у них раскраснеются от настоящего ветра. Может, самые маленькие лоскутки, некоторые блестки или самые крошечные бисеринки останутся прямо здесь, в этой комнате, под половицами, в углах и щелях, вместе с мышами и пауками.
    
А потом я вспомнила, что комнаты-то не будет, и ничего папа не сделает с Красой Земель, да и самой Красы Земель не будет нигде — вернее, она будет повсюду, потому что будет на самом деле.
    
Я принесла стул и поставила на место, которое расчистила. Влезла на стул.
    
«Тридцать одна минута», — сказал голос.
    
— А, вот и Ты, — сказала я. Потом помолчала. — Это ведь Ты, да?
    
Бог сказал:
    
«А кому бы это еще быть?»
    
— Не знаю, — сказала я. — У Тебя вдруг голос стал какой-то странный.
    
«Как это — странный?»
    
— Ну, какой-то другой, — сказала я. — Такой, как у меня.
    
«Не говори глупостей, — сказал Бог. — Ты — это ты, а Я — это Я».
    
— Да, — сказала я. — Прости. Слишком уж много сегодня всякого наслучалось.
    
Я поднялась на цыпочки и вывернула лампочку.
    
«Двадцать девять с половиной минут, — сказал Бог. — И секунды тикают».
    
Я положила лампочку на стул, она перекатилась туда-сюда.
    
«Осторожно! — сказал Бог. — Мы же не хотим, чтобы нам помешали».
    
Я открутила абажур — воздушный шар — и положила его на стул тоже, но он свалился на пол.
    
«Отлично, — сказал Бог. — Как раз то, что надо».
    
Я проверила провод на прочность. Слезла со стула, взяла школьный галстук. Забралась обратно, привязала один конец галстука к проводу над патроном, потянула. Завязала на другом конце галстука петлю, распустила ее пошире. Просунула в петлю голову. Ткань коснулась кожи — очень мягкая. Наверное, она пыталась понять, где же мой воротник.
    
Из-под потолка комната выглядела странно: как коробочка, и еще она как будто уменьшилась. Я подумала — а может, я уже спрыгнула со стула, потому что руки и ноги вроде как падали вниз, хотя на самом деле не падали, и я тоже не падаю, сказала я себе; в ушах было гулко, и галстук вроде бы затягивался. Нет, не затягивается, сказала я себе. Пока.
    
Я посмотрела на Красу Земель.
    
— Как это все было хорошо вначале, — сказала я. — А теперь мне кажется — лучше бы я вообще ее никогда не сотворяла.
    
«Все мы допускаем ошибки», — сказал Бог.
    
— Что Ты сказал?
    
«Я сказал: все мы допускаем ошибки», — сказал Бог.
    
— Мы? — Я ослабила галстук.
    
«Ты, Я — все».
    
Меня вдруг затошнило.
    
— А Ты в этом уверен? — спросила я.
    
«Разумеется, — сказал Бог. — На сто процентов. Двадцать три с половиной минуты».
    
В комнате был какой-то звук, словно что-то громко пыхтело.
    
— Что это за шум? — спросила я.
    
«Да это ты, — сказал Бог. — Ты не могла бы дышать потише?»
    
— Нет, — сказала я.
    
Колени у меня стали какие-то странные, они все норовили подогнуться, хотя я этого боялась просто ужасно, а левая нога сама по себе стучала по стулу.
    
Я подняла одну ногу со стула, взялась за галстук. Закрыла глаза, подняла вторую ногу. Темнота забилась и прыгнула мне навстречу. Голову заполнили цветные огни и посвист ветра. Я снова поставила обе ноги на стул и вцепилась в галстук, и все тело у меня было мокрое, как будто я долго-долго бежала, и зубы у меня стучали.
    
«Девятнадцать минут и девять секунд», — сказал Бог.
    
Нога соскользнула. По ногам текло что-то горячее. Я сглотнула, я изо всех сил старалась не заплакать.
    
«Девятнадцать минут и две секунды», — сказал Бог.
    
И тогда я сказала:
    
— Знаешь, чего я очень-очень хочу?
    
Бог рассмеялся:
    
«Ты подумай как следует, прежде чем еще чего-нибудь захотеть. Последние твои желания ни к чему хорошему не привели».
    
— Я хочу, чтобы Ты ушел отсюда и больше никогда не возвращался.
    
«Что?» — сказал Бог.
    
Я вцепилась в галстук.
    
— Я хочу, — сказала я, — чтобы мы больше никогда ни о чем не говорили.
    
Бог сказал:
    
«Ты ведь это не всерьез?»
    
— Всерьез, — сказала я. — Еще как.
    
«Поаккуратнее со словами», — сказал Бог.
    
— А это уже неважно, — сказала я. — Ты теперь можешь делать со мной все, что хочешь.
    
Бог сказал:
    
«Ты об этом пожалеешь».
    
— Нет, — сказала я и отняла руки от галстука. — Я об этом уже пожалела.