1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 
– Да  и после смерти. У вас прекрасные глаза, Айя. В особенности левый.    

– Мой  левый глаз знает больше.    

– Да!  Знание, умерщвляя, украшает. Я вспомнил! Мы с вами виделись не в Египте, а у  истоков Замбези. Вы пили воду, стоя передними ногами в реке.    

– Я  была оленем?    

– Да.  Антилопа-гну. Жвачное, однокопытное. И, зацепившись хвостом за ветку хлебного дерева,  смотрел я на вас, раскачиваясь. Верно?    

Айя  нерешительно взглянула на Потылицына, и в глазах ее можно было прочесть  некоторый испуг: будто пришел какой-то похититель и явно хочет обокрасть ее.    

– Да, –  подтвердила она. – Замбези. Я помню тигра, который любовно смотрел на меня  из джунглей…    

Потылицын  серьезно кивнул головой.    

– Да…  тигр. Очевидно, он убежал из туземного зверинца, потому что на Замбези они не водятся.    

– Вы  любите пуму? – смущенно спросила Айя. – Пума и ягуар напоминают  льющуюся воду. Их движения водопадны.    

– Ниагарны  или имартны? – с интересом спросил Потылицын.    

– Ах,  это все равно. Я когда-нибудь встречу ягуара… Я буду проходить под деревом, и  вдруг на меня сверху свалится гибкая злая масса. О, я не буду кричать. Пусть!  Пусть мое тело будет исковеркано, облито кровью. Пусть – я зато узнаю мучение.  Я скоро встречусь с ягуаром.    

– Вы  действительно этого хотите? – сурово спросил Потылицын.    

– Да,  я хочу мучения, побоев. Я поцелую руку ударившему меня мужчине.    

– Хорошо.  Завтра я буду у вас с визитом и, кстати, завезу вам расписание.    

– Чего?.. –  удивилась Айя.    

– Расписание  пароходов, отходящих в Сан-Франциско. Оттуда по железной дороге до Сакраменто  и…    

– Зачем?    

– Затем,  что ягуары водятся в Мексике. До Иокогамы вы можете поехать по Сибирской железной  дороге. Правда, вагоны не ахти какие и на станциях буфеты отвратительные…    

– Ах,  что вы такое говорите…    

– Да  ведь как же! Иначе вы до ягуаров не доберетесь. В Мексике вы их можете найти по  дороге от Чигуагуа…    

– Милый!  Вы мне даете мигрень. Вы слишком реально касаетесь вещей, которые тоньше паутины.  Наши ощущения должны быть ирреальными.    

– Нездешними?    

– Вот  именно. Вы очень метко это сказали…    

– Вот  что, уважаемая Айя, – сказал Потылицын, вставая. – Я хочу иметь с  вами серьезный разговор… Но наедине. Можем мы сейчас уйти в кабинет хозяина?    

– Да… –  колеблясь, согласилась Айя. – Только зачем «вы»? Нужно «ты». «Ты» – это не  приближает, а отдаляет. Я хочу отдаления.    

– Ладно,  ладно. Пойдем.    

     III    

     

Они  вошли в кабинет. Потылицын усадил Айю на оттоманку, притворил дверь и уселся рядом.    

– Вот  что, моя милая. Как тебя зовут?    

– Айя.  Это звучит как падение снега.    

– Моя  милая! Если ты будешь ломаться – я тебя поколочу. Ты сама об этом мечтала  давеча. Не вздумай кричать – я свалю все на тебя. Меня все хорошо знают как  скромного человека, а тебя, вероятно, считают за полусумасшедшую сумасбродку,  готовую на всякую глупость. Итак, не ломайся и скажи мне, как тебя зовут? Как  твое настоящее имя?    

– Вы  с ума сошли! – испуганно сказала притихшая Айя. – Меня зовут  Екатерина Арсеньевна.    

– Вот  и прекрасно. Вот что я тебе скажу, Екатерина Арсеньевна: мне тебя смертельно жалко…  Как это так можно изломать, исковеркать свой благородный человеческий облик?  Как можно себя обвешать какими-то браслетками, цепочками, связать себя так, что  к тебе и приступиться страшно. Вспомни, Екатерина Арсеньевна, о своей матери.  Как бы она плакала и убивалась, если бы увидела свою дочь в таком горестном,  позорном положении. Какой глупец научил тебя этим смешным, нелепым разговорам  об Египте, ягуарах и темных коридорах? Милая моя, ты на меня ради Бога не  обижайся – ты баба, в сущности, хорошая, умная, а только изломалась превыше головы.  К чему это все? Кому это нужно? Дураки, вроде Туркина, удивляются тебе и  побаиваются, а умные люди смеются за твоей спиной. Мне тебя смертельно жалко.    

То, что  я тебе скажу, никто тебе не скажет, даже твой муж. Сними ты с себя все эти побрякушки,  колокольчики, начни говорить по-человечески, и ты будешь женщиной, достойной  уважения и даже настоящей любви. Дети-то у тебя есть?    

– Нету, –  со вздохом сказала жена директора.    

– Вот  то-то и беда. Может, это все от бездетности пошло. Ну, милая, не будь такая  печальная, развеселись, махни на все рукой и заживи по-новому. Ей-богу, тебе легче  будет, чем тогда, когда нужно измышлять беседы о каких-то темных королевствах,  ягуарах, пумах и кровавых ваннах. Вот ты уже и улыбаешься. Молодец! Я ведь  говорил, что ты женщина не глупая и чувствуешь даже юмор. Ты на меня не  сердишься?    

– Вы  чудовище, – засмеялась Екатерина Арсеньевна. – Грубое животное.    

– Ну  миленькая, ну скажи же, ну бросите вы своих ягуаров и египтян, а? Обещаете? Я  буду вам самым преданным, хорошим другом. Вы мне очень нравитесь, вообще.  Бросите?    

– Наш  разговор – между нами? – отрывисто спросила она, отвернувшись.    

– Конечно.  Я завтра зайду к вам, ладно?    

– Хорошо…  Только чтобы об этом разговоре даже не намекать. Условие?    

– Даю  слово. Итак, до завтра. Расписания привозить уже не надо?    

– Ну-у?!  А кто обещал молчать? Чудовище! Кстати, мне эта цепочка ужасно натерла руку. Я  сниму эту сбрую, а вы спрячьте ее в карман.    

– Ах  вы, прелесть моя. Давайте!    

 Медицина    

     

За  утренним чаем Ната Корзухина посмотрела внимательно и беспокойно на мужа,  провела рукой по его голове и спросила:    

– Почему  ты такой желтый? Корзухин удивился.    

– Желтый?  Почему бы мне быть желтым?    

– Я  не знаю. Только очень желтый. Мне не нравится твой цвет.    

– Хорошо, –  пообещал Корзухин. – Постараюсь, чтобы этого больше не было!    

Корзухин  поднялся и ушел на службу. Через два дня утром жена опять сказала с беспокойством:    

– Знаешь,  ты опять желтый… Даже какой-то синеватый. А виски коричневые.    

Корзухин  испугался:    

– Что  ты говоришь?! О, черт возьми… Вот история…    

– Тебе,  вероятно, нельзя пить. Обратись к доктору.    

– Все  доктора – мошенники.    

– Уж  и все! Иногда попадаются и не мошенники. Хочешь, я приглашу своего доктора, у которого  я зимой лечилась? Очень хороший. Я напишу ему записку, и он сегодня после обеда  заедет.    

– Неужели  я такой… желтый и синий?    

– Ужас!  Ужас! Прямо какой-то зеленый.    

– Я  смотрел нынче в зеркало. Как будто ничего.    

– Так… –  печально сказала жена. – Значит, жена врет, а зеркало не врет? Зеркало,  значит, лучше? Почему же ты в таком случае не устроишься так, чтобы оно варило  тебе по утрам кофе, заказывало обед, целовало тебя и ездило с тобой в театры…    

– Зови  доктора!!    

После  обеда приехал доктор.    

– Здравствуйте,  Наталья Павловна. Я получил вашу записку и сейчас осмотрю вашего мужа.    

Осмотр  продолжался недолго. Доктор выстукал Корзухина, осмотрел его язык и убежденно  сказал:    

– Вам  нельзя пить! Это для вас смерть.    

– Что  вы говорите! – побледнел мнительный Корзухин. – Что же я тогда буду  делать?    

– Что  вы обыкновенно пьете?    

– Немного  водки, шампанское, ликеры…    

– Вот  водки вам и нельзя. И шампанского вам нельзя, и ликеров.    

– Стоит  ли жить после этого?    

– Стоит.  Нужно только заниматься больше духовными запросами.    

– Займусь, –  с искаженным страхом лицом пообещал Корзухин.    

     * * *    

     

– Ты  кашлял во сне. Знаешь ли ты это?    

– Нет,  я спал.    

– Ты  кашлял. Я тебя уверяю – ты кашлял, а не спал.    

– Почему  же я сам этого не заметил?    

– Очень  просто: потому что ты спал. Тебе, вероятно, вредно куренье… Я уже давно косо посматривала  на твои ужасные сигары. Сегодня позовем моего доктора – пусть он осмотрит тебя.    

– Странно…  Вчера только в департаменте мне говорили: как вы поздоровели!    

– Да?  Так если тебе говорят в департаменте такие приятные вещи – ты взял бы и  поселился там вместо того, чтобы приходить сюда. Конечно, человек ищет где  глубже, а рыба… тоже ищет этого самого… как это говорится: как рыба об лед. Я бьюсь  как рыба об лед, измучилась, беспокоясь о тебе…    

– Зови  доктора. Зови доктора!    

Приехал  доктор и опять осмотрел Корзухина… Ната оказалась права. Доктор, даже не досмотрев  голого Корзухина, всплеснул руками и сказал:    

– Ой-ой!  Вам нужно бросить курить… А то выйдет очень неприятная штука.    

– Что  же вы называете неприятной штукой? Доктор поднял палец вверх.    

– Туда  пойдете.    

– Вы,  вероятно, хотите сказать, – со слабой надеждой в голосе прошептал  Корзухин, – что куренье сигар расшатает мой бюджет и мне придется перебраться  этажом выше?    

– Я  говорю о смерти, – веско сказал доктор.    

Корзухин  сжал губы в мучительную гримасу, подошел к столу, схватил ящик с сигарами и  решительно бросил его в огонь камина.    

– Молодцом! –  сказал доктор. – Зуб нужно вырывать сразу.    

– И  зуб? – пролепетал Корзухин. – И зуб… нужно?    

– Нет,  зуб пока не нужно. Это я так.    

     * * *    

     

Через  неделю доктор опять был у Корзухиных.    

– Наталья  Павловна телефонировала мне, что вы ночью бредили…    

– Ей-богу,  не бредил. Чего мне бредить?    

– А  вот мы посмотрим. Разденьтесь… Те-те-те… Батенька! Да у вас скверная вещь: я бы  за ваши нервы ни копейки не дал.    

Корзухин  и не думал вступать с доктором в какую-нибудь коммерческую сделку, но все же  встревожился.    

– Что  же мне делать? Ради Бога…    

– Поздно  ложитесь?    

– Часа  в три, в четыре. Бываю в клубе.    

– Он,  доктор, в карты играет, – пожаловалась Ната.    

– Что  вы говорите?! Это самоубийство! Вы хотите сохранить остатки вашего здоровья?    

– Хочу!    

– Клуб  – к черту. Карты – к дьяволу. Сон – в двенадцать часов ночи. Перед сном  обтиранье холодной водой.    

– Хорошо… –  скорбно сказал Корзухин. – Оботрусь.    

     * * *    

     

… Доктор  долго мял, тискал и выстукивал Корзухина. Он бил Корзухина кулаком по спине и  спрашивал:    

– Больно?    

– Конечно,  больно.    

– А  тут?    

– Ой!    

– Нервы,  нервы и нервы. Нужно их успокоить. Вы музыку любите?    

– Не  выше оперетки.    

– Нет,  это не подходит. Вам нужно ходить на чтонибудь серьезное, действительно художественное.  Гм… Вот что! На днях начинается серия вагнеровских опер. Достаньте абонемент.    

– Как  кстати! – воскликнула, всплеснув руками, Ната. – Мои знакомые как раз  хотят уступить кому-нибудь абонемент. И мы вдвоем будем ходить… Вагнер – такая  прелесть!    

– Осмотрите  меня внимательно, – заискивающе попросил Корзухин. – Может быть,  найдете что-нибудь полегче, чем можно было бы заменить Вагнера. Обыкновенную  оперу, что ли… Или цирк…    

Доктор  ударил Корзухина кулаком под ложечку и спросил:    

– Больно?    

– Еще  как!    

– Ну  вот видите – лучше Вагнера не придумаешь… Чудак человек… Говорит – цирк. Это  все равно что больному ревматизмом давать пилюли от кашля. Медицина, батенька,  такая вещь, что… гм… гм…    

Доктор  сделался домашним врачом Корзухина. Однажды он осмотрел его, ощупал и сказал со  вздохом:    

– На  этот раз – дело серьезное.    

– Говорите  – не мучайте меня – что такое? – скривился Корзухин.    

– Мотор!    

– Неужели  есть такая болезнь? Вероятно, психомотор?    

– Нет,  просто мотор. Вам нельзя пользоваться извозчиком – никаких сотрясений! Слышите?  Грудо-брюшная преграда не в порядке. Нужен мотор!    

– Послушайте! –  сказал Корзухин. – Вы доктор? Так. Вы осматриваете пациента?.. Так, прекрасно.  Он, предположим, болен. Хорошо. Вы садитесь и пишете ему рецепт. Существует  правило, по которому с рецептом ходят в аптеку. Но я никогда не слышал, чтобы с  рецептом бежали в автомобильный гараж!!    

– Вы  забываете о физическом методе лечения, – сухо сказал доктор.    

– Это  что за музыка?    

– Механотерапия.    

– Странно… –  обиженно улыбнулся Корзухин. – у меня, может быть, и всей-то грудо-брюшной  преграды на дешевенький велосипед неберется, а вы – целый автомобиль  прописываете.    

Доктор  нахмурился.    

– Я  не гомеопат. Не нравится – можете обратиться к гомеопату. Он вам может даже швейную  машину прописать. Пожалуйста!    

И ушел,  гулко хлопнув дверью в передней.    

– Можно  подержанный, – робко сказала жена.    

     * * *    

     

Это было  однажды осенью…    

Корзухин  лег после обеда спать, но ему не спалось: грезились разные болезни, эпидемии и  несчастья. Он встал, оделся и печальный, расстроенный побрел к жене.    

В дверях  ее комнаты, перед портьерой, приостановился, услышав голоса. Прищурился… Потом  опустился на стул у окна и стал слушать. Разговаривали двое:    

– Вы  должны, доктор, это сделать!    

– Ни  за что! Вы сами не знаете, что просите… Нужно же знать меру.    

– Я  и знаю меру. Но мне необходимо иметь зеленую гостиную! Слышите? Вы должны это  устроить. Наша старая красная опротивела мне до тошноты.    

– Вы  говорите вздор. Как я это сделаю?!    

– Ваше  дело. На то вы доктор.    

– Это  скорей дело обойщика.    

– Придумайте  что-нибудь! Скажите, что красный цвет ему вреден, а что зеленый там что-нибудь  такое… увеличивает кровообращение, что ли. Или расширяет сосуды.    

– Вздор!  Зачем ему расширение сосудов?    

– Скажите  просто, что ему вредна красная гостиная.    

– Да  он ведь там никогда и не бывает.    

– А  вы найдите такую болезнь, чтобы ему нужно было сидеть в гостиной, намекните на  кубический объем воздуха, а потом скажите, что такой красный цвет в гостиной  ему вреден.    

– Наталья  Павловна… Это черт знает что!.. Он уже на автомобиле чуть не поймал меня. Если  он догадается – подумайте, что будет… Я понимаю, мои первые опыты – они хоть  что-нибудь имели под собою… Хоть какую-нибудь почву… Конечно, куренье вредно,  напитки вредны, картежная игра вредна… Но Вагнер – это безобразие, автомобиль –  это наглость. У вас нет ни такта, ни логики.    

– Ну  хорошо. Устройте мне последнее – красную гостиную – и ладно. Больше ни о чем не  попрошу.    

– Даете  слово?    

– Да-ю!  Честное слово!!    

– Ну,  в последний раз. Господи благослови.    

………………………………………………………………………..    

Доктор и  Ната отправились в спальню на поиски Корзухина, но Корзухина там не нашли.    

Отыскали  его в красной гостиной. Он сидел на красном диване, тянул из горлышка бутылки  коньяк и курил чудовищную сигару.    

– А,  доктор! – сказал он, подмигнув. – Здравствуйте! Не находите ли вы,  что красный цвет гостиной мебели дурно влияет на меня? Кубический объем, как  говорится, не тот. Хе-хе… Продается хороший автомобиль, дети мои! Срочно нужны  деньги за выездом в клуб, и если я, черт побери, не заложу сегодня хорошего  банчишки – потащите меня опять на Вагнера. Ха-ха! Дорогой врач! Ломаются нынче  все преграды, в том числе и ваша грудо-брюшная, если вы не покинете немедленно  одр тяжелобольного Корзухина. Неужели мы никогда с вами, доктор, не увидимся?  Ну, что ж делать… Я с этим совершенно примирился. Пошел вон!    

 Купальщик    

     

– Эй…  как вас… Мм… молодой чч… век! Нет ли тут поблизости морей каких-нибудь?    

– Каких  морей?    

– Ну,  там… Черного какого-нибудь… Средиземного. А то так – Мраморного, что ли.    

– Нет,  тут поблизости не будет. Переплюниха река есть, так и то верст за пятнадцать…    

– М…  молодой чч… век! Море бы мне. А?    

– Говорят  вам – нет. Да вам зачем?    

– Купаться  ж надо ж…    

– Да  если нет, так как же?    

Человек,  желавший выкупаться, покачнулся, схватил сам себя за грудь, удержал от падения  и прохрипел страдальчески:    

– Надо  ж купаться же ж! Освежаться надо же ж!    

– Да-с.  Нет морей.    

– А…  Каспийское море… Далеко?    

– Каспийское?  Далеко.    

– Вы  думаете – я пьян?    

– Почему  же-с?    

– Да,  пил. Надо же ж пить же ж!! Напиваться необходимо же ж!!    

– Извините…  Я домой.    

– Домой?  Лошадь! Кто ж нынче домой ходит? Впрочем – прав! Надо ходить же ж домой же ж!!  Посл… лушай! А дома морей никаких нет? Хоть бы Красное… Аральское… А? Ушел? Ну  и черт с тобой. Ты же лошадь же ж! Я тут сейчас и искупаюсь! Вот еще! Куда бы  мне пиджак повесить? Вот гвоздик! Надо ж пиджаки вешать же ж!    

– Эй,  господин! Разве тут можно раздеваться?    

– Можно.  Здравссс… прохожий… Не знаете – тут глубоко?    

– Где-е?  Это ведь улица! Тут и воды нет.    

– Толкуй!  Подержи жилетку.    

– Отстаньте!    

– О  Господи ж! Надо ж жилетки держать же ж! Купаться надо же ж!!    

–…Это  что еще?! Вы чего тут?! Как так – на улице раздеваться? Пшел!    

– Мама-аша!  Сколько лет!..    

– От-то  ж дурень! Какая я мамаша? Я городовой.    

– Вот  ччерт!.. А я смотрю – обращение самое… материнское. Городовой! Где моя мама?    

– Стыдно,  господин. Тут и купальни нет, а вы раздеваетесь!    

– Нет  купальни… А ты построй! Я тут сяду – пока брюки подожду снимать, а ты надо мной  и воз… веди п-по-строечку! О Господи! Строиться надо же ж!!    

– Да  зачем купальню, когда воды нет? Хи-хи.    

– Милл…  лай. Мне ж много не надо же ж! Построй купаленку, плесни ведерце – мне и ладно.  Надо ж купаться же ж!!    

– «Же  ж, же ж»! Вот тебе покажут в участке «же ж»! Одягайся!    

– Позвольте,  городовой! Они выпимши и не в себе, а вы сейчас – участок. Знаем мы ваши  участки. Позвольте, я сам его урезоню.    

– Здравствуйте,  господин!    

– А-а…  Мамаша! Глубочайшее…    

– Купаться  хотите?    

– Купаться  же ж надо ж! Работать надо ж!    

– Дело  хорошее. Водички вам немного потребуется.    

– Пустяки  же ж! Как пожива… аете?    

– Слава  Богу, хорошо. Вам ведь купаться не обязательно? Только освежиться?    

– Освежиться  ж надо же ж!    

– Ну,  вот. У меня в пузыречке вода и есть. Ведь вам не обязательно обливаться? Ежели  ее немного – можно и понюхать. А?    

– Господи!  Надо нюхать же ж!    

– Ну  вот и хорошо. Умница. Нюхайте.    

– Фф…  ррр… пффф… Од… днако!    

– Это  вы что ему за водичку дали?    

– Ничего-с.  Нашатырный спирт.    

– Здорово!  Слеза-то как бьет. Хи-хи!    

– Еще,  может, нырнете, а? Вот бутылочка. Держи ему голову.    

– Фф…  рр… пфф… Однако!..    

– Ну  как?    

– Где  мой… пиджак? Дом купца Отмахалова направо?    

– Направо.    

– Городовой!  Дай мой пиджак. Ффу!    

 Сазонов    

     

     I    

     

Рукавов  собирался пить чай.    

Он налил  стакан, посмотрел его на свет и неодобрительно поджал губы.    

– Чаишко-то,  кажется, мутноватый… Ох, уж эти меблированные комнаты! Ох, уж эта холостая  жизнь!    

Дверь  скрипнула. Рукавов оглянулся и увидел прижавшегося к притолоке и молча на него  смотревшего Заклятьина.    

– А,  здравствуйте! – равнодушно сказал Рукавов. – Вот приятный визит.  Входите… Ну, как дома? Все благополучно? Чаю хотите?    

Заклятьин  отделился от притолоки и сделал шаг вперед.    

– Я  пришел только сказать вам, Рукавов, – держась рукой за сердце, сказал  Заклятьин, – что людей, подобных вам, нужно убивать без милосердия, как  бешеных собак. И, клянусь, я убью вас!    

Рукавов  отставил налитый стакан. Брови его были нахмурены.    

– Слушайте,  Заклятьин… Я не знаю, на чем вы там помешались и каким вздором сейчас наполнена  ваша голова… Но об одном прошу вас: обдумывайте, что говорите! Даже в пылу  гнева. Есть такие слова, о которых потом жалеешь всю жизнь. Садитесь. Что  случилось?    

– Рукавов!  Вы меня поражаете!    

– Чем?  Наоборот, вы меня поражаете. Хотите чаю?    

– Рукавов!  Берегитесь! Рукавов улыбнулся.    

– Хорошо.  Только скажите – от чего. Тогда, может быть, я и буду беречься.    

Заклятьин  скривил лицо и, взявшись руками за спинку стула, внятно отчеканил:    

– Я  узнал, что вы находитесь в связи с моей женой, Надеждой Петровной.    

– Есть  ложь смешная, есть ужасная, есть глупая. То, что вы, Заклятьин,  говорите, – ложь третьей категории.    

Рукавов  снова взялся за свой стакан и, размешивая сахар, бросил холодный взгляд на бледное,  искаженное злостью лицо Заклятьина.    

– Это  не ложь! Когда я уезжал в Москву, вас видели однажды выходящим от моей жены в  восемь часов утра.    

– И  это все? – сурово спросил Рукавов. – Стыдитесь! Извольте, я скажу  вам: да, в восемь часов утра выходил от вас, но вошел я к вам в восемь без  четверти. Просто забыл накануне вечером свою палку и зашел за ней. Уверен, что  Надежда Петровна спала в это время сном праведницы.    

– Знаете  ли вы, – злобно прошипел Заклятьин, – что я нашел у нее в столе  записку от вас, правда, прямых указаний не дающую, но вы там называете мою жену  на ты!    

Рукавов  пожал плечами:    

– Какой  же в этом ужас? Просто как-то в шаловливом настроении я назвал ее «ты» и теперь  постоянно дразню ее этим. Мне было забавно, как она сердится.    

– Рукавов! –  потупившись, тихо сказал Заклятьин. – Сегодня жена сама сказала мне, что  вы ее любовник.    

Рукавов  поднял одну бровь.    

– Вы…  можете поклясться в этом?    

– Даю  вам мое честное слово.    

– Ох,  эти женщины, – усмехнулся Рукавов, качая головой. – Никогда не  знаешь, как с ними держаться…    

Впрочем,  вы не подумайте, что я отрицал давеча все только потому, что боялся вас. А  просто не в моих правилах разглагольствовать о своих победах.    

– Еще  бы, – угрюмо сказал Заклятьин. – Это так понятно! И тем не менее еще  раз повторяю: берегитесь! Я убью вас.    

Рукавов  пожевал губами.    

– Можно  вам задать вопрос, но только совершенно серьезно? И вы отвечайте так же.    

– Да.    

– За  что вы хотите меня убить?..    

– Вы  разбили мою жизнь. Все мое счастье было в этой женщине – вы отняли ее!    

Рукавов  погрузился в задумчивость.    

– Вот  что, Заклятьин… Я вам сейчас возражу, но не потому, что желаю сохранить свою  жизнь… Я понимаю – слишком глупо для меня было бы плакать и восклицать, прячась  за стол: ах, не убивайте меня, ах, пощадите меня!.. В конце концов, жизнь – не  такое уж важное кушанье. И на помощь я звать не буду… и из комнаты не выйду.  Можете убить меня во всякую минуту. И тем не менее еще раз спрашиваю: чем я  виноват?    

– Вы  обманули меня. Вы отняли у меня жену. Голос Заклятьина звучал торжественно и  громко.    

– Я  жену вашу не отнимал. Она сошлась со мной по своей воле.    

– Если  бы не вы – мы были бы с ней по-прежнему счастливы.    

– А  какая у вас гарантия – что не явился бы другой?    

– Рукавов!  Вы ее оскорбляете!    

– Чем?  Что вы, помилуйте… И в мыслях не имел. Только смотрите: мы оба рискуем стать в  смешное положение. Говоря о другом любовнике, я хочу подчеркнуть, что я –  человек, не блещущий никакими талантами и красотой, что я – самый заурядный  человек. Не начнете же вы сейчас опровергать меня, доказывая, что я человек  особенный, ошеломляющий, человек такого сорта, перед которым женщина устоять не  может! Человеку, которого хотят убить, не говорят комплиментов!..    

– Хорошо! –  поморщась, перебил его муж. – Допустим, что вы самый ординарный человек.  Что же из этого следует?    

– А  то, что ординарных людей тысячи. Не будете же вы всех их убивать.    

– Не  буду. Но они ведь и не любовники жены.    

– Если  один ординарный человек – любовник, то почему и другой не мог быть любовником?  Лотерея!    

– В  которой муж всегда проигрывает, – громко усмехнулся Заклятьин.    

– Утешьтесь!  Если я женюсь – я тоже проиграю.    

– А  вдруг не проиграете? Ведь это цинизм – так думать! Неужели не может быть семьи  без измены?    

Рукавов  встал, протянул вперед руку и взволнованно и быстро заговорил:    

– Нет!  Прочной любви нет. Верности нет. Опровергайте меня примерами! Скажите мне:  «Жена Петрова всю жизнь была верна мужу! Жена Сидорова так и умерла, храня  супружескую верность!» Сотни таких случаев есть… тысячи! Верно! Но они моих  слов не опровергают. Добавьте даже, что за женами Петрова и Сидорова волочились  безуспешно десятки поклонников, что красавец Иванов предлагал этим верным женам  все свое состояние, умница Карпов доказывал нелепость верности, вельможа  Григорьев тщетно ослеплял этих жен своим могуществом и великолепием… Заклятьин!  Слушайте меня, я вам скажу: это все пустяки… А Сазонова-то ведь и не было!    

– Какого…  Сазонова? – машинально спросил Заклятьин.    

– Сазонова!  Это я сейчас его выдумал, но Сазонов существует, и живет он, негодяй, в каждом  городе: в Харькове, Одессе, Киеве, Новочеркасске!..    

– Какой  Сазонов?    

– Вот  какой: в Москве живут муж и жена Васильевы. Сорок лет прожили они душа в душу,  свято блюдя супружескую верность, любя друг друга. И вот, несмотря на это,  Заклятьин, вы не имеете права сказать: «Ах, это была идеально верная жена –  мадам Васильева! За ней ухаживали десятки красавцев, а она все-таки осталась  верна своему мужу…» – «Почему она осталась верна? – спрошу я вас. –  Не потому ли, что сердце ее абсолютно не было способно на измену? Нет! Нет,  Заклятьин! Просто – потому что Сазонов сидел в это время в Новочеркасске.  Стоило ему только приехать в Москву, стоило случайно встретиться с семьей  Васильевых – и все счастье мужа полетело бы к черту, развеялось бы, как  одуванчик от ветерка. Так можно ли серьезно толковать о верности лучшей из  женщин, если она, верность эта, зависит только от приезда Сазонова из Новочеркасска?»    

– Но  в таком случае, – нахмурился Заклятьин, – мы возвращаемся к тому, с  чего я начал: Сазоновых этих нужно убивать, как бешеных собак!    

– Берегись!  Вас тоже должны будут убить.    

– Меня?  За что?    

– Потому  что вы тоже – Сазонов для какой-нибудь женщины, живущей в Курске или Обояни.  Может быть, вы никогда и не встретитесь с ней – тем лучше для ее мужа! Но вы –  Сазонов.    

     II    

     

Заклятьин  оперся локтями о стол, положил голову на руки и застонал:    

– Где  же выход? Где выход?!    

– Успокойтесь, –  участливо сказал Рукавов, гладя его по плечу. – Хотите чаю?    

– Боже  мой! Как вы можете говорить так хладнокровно?..    

– Да  ведь чай-то пить все равно нужно, – улыбнулся Рукавов. – Он был  мутноватый, но теперь отстоялся. Я вам налью, а?    

– Ах  ты, Господи… Ну, давайте!!    

– Вам  два куска сахару? Три?    

– Три.    

– Крепкий  любите?    

– Рукавов!  Где же выход?    

– У  вас же был выход, – тихо усмехнулся Рукавов. – Когда вы пришли  давеча, помните. Хотели убить меня, как бешеную собаку.    

– Нет, –  серьезно сказал Заклятьин. – Я вас убивать не буду. Она больше виновата,  чем вы.    

– И  она не виновата… Слабые, хрупкие, глупые, безвольные женщины! Мне их иногда до  слез жалко… Привяжется сердцем такая к одному человеку, уж на подвиг готова, на  самозаклание. И своего, задушевного – ничего нет. Все от него идет, – все  ее мысли, стремления, все от Сазонова. Все с его барского плеча. Охо-хо!..    

Заклятьин  выпил свой чай, прошелся раза два по комнате и, круто повернувшись к дивану,  упал ничком на него.    

– Рукавов, –  проскрежетал он. – Я страдаю. Научите, что мне делать!    

Рукавов  подсел к нему, одной рукой обнял его плечи, а другой – стал ласково, как  ребенка, гладить по коротко остриженной голове.    

– Бедный  вы мой… Ну, успокойтесь. Делать вам ничего не нужно. Жену я у вас заберу, потому  что, если бы даже она и осталась у вас, то какая же это будет жизнь? Одно  мученье. Вы будете мучить ее ревностью, она вас – ненавидеть… Что хорошего?  Постарайтесь развлечься, встречайтесь с другими женщинами, увлекайтесь ими. Вы  человек неглупый, интересный… Гораздо интереснее меня – клянусь вам, что говорю  это совершенно серьезно… Всего-то моего и преимущества перед вами, что я –  Сазонов, которого угораздило приехать из Новочеркасска. Лежите смирненько,  милый. Ну, вот. Встретите вы еще хорошую, душевную женщину, которая приголубит  вас по-настоящему…    

Плечи  Заклятьина судорожно передернулись.    

– Я  Надю никогда не забуду.    

– Ничего-о,  миленький… забудете, – мягко, простодушно протянул Рукавов. – Это  сейчас, когда чувствуется вся острота обиды и разочарования, кажется, что горе  такое уж большое, такое безысходное… А там обойдется, дальше-то. Ну, конечно,  если уж вам под сердце тоска и злость подкатит до того, что будет нестерпимо,  ну – убейте меня. Только что ж… Если хорошенько вдуматься – ведь это не поможет,  не имеет никакого смысла… Злости против меня у вас нет, а раз нет злости – не  нужно и преступление…    

Сумерки  обволакивали комнату.    

В тихом  воздухе долго звучали тихие слова:    

– Не  плачьте, миленький. Вы большой, взрослый мужчина – нехорошо. Это только женщина  может убиваться до смерти, стенать, теряя любимого человека, – потому что  у женщины ничего другого, кроме жизни сердца, не имеется. А мы, мужчины –  творцы красоты жизни, творцы ее смысла – должны считать свои сердечные раны  такими же царапинами, как и те, которыми награждает нас судьба в других  случаях. Удержите ваше сердце от терзаний – мужчина должен уметь сделать это.  Попробуйте пить даже первое время, попробуйте наскандалить как-нибудь поудивительнее,  чтобы это перебросило вас в другую колею. И не смотрите на весь мир так, как будто  он – неловкий слуга, не сумевший услужить вам и поэтому достойный презрения и  проклятий. Используйте его получше и умирайте попозже. Через год вы забудете  все ваше несчастье наполовину, через пять лет – совсем, а к старости и имени-то  вашей бывшей жены не вспомните… Так стоит ли из-за этого терзаться? Вы хотели  убить меня… Не беспокойтесь, умру и так, своею смертью, и она умрет, и вы… Все  умрем… И даже могилки наши одинокие исчезнут с лица земли – новая жизнь пронесется  над ними – и ни одна душа не будет знать о трех людях, о трех незначительных  букашках, которые когда-то волновались, любили и страдали…    

Рукавов  говорил странные, сбивчивые, мало выражавшие его мысли слова, но тон их был  мягок, ласков и любовен; печальные слова плыли по комнате и смешивались с  печальными сумерками.    

Заклятьин  полежал еще немного с закрытыми глазами, потом вздохнул, встал с дивана, обнял  Рукавова, поцеловал его и, нашарив в темноте шляпу, ушел.    

 Золотой век    

     

     I    

     

По  приезде в Петербург я явился к старому другу, репортеру Стремглавову, и сказал  ему так:    

– Стремглавов!  Я хочу быть знаменитым.    

Стремглавов  кивнул одобрительно головой, побарабанил пальцами по столу, закурил папиросу,  закрутил на столе пепельницу, поболтал ногой – он всегда делал несколько дел  сразу – и отвечал:    

– Нынче  многие хотят сделаться знаменитыми.    

– Я  не «многий», – скромно возразил я. – Василиев, чтоб они были  Максимычами и в то же время Кандыбинами – встретишь, брат, не каждый день. Это  очень редкая комбинация!    

– Ты  давно пишешь? – спросил Стремглавов.    

– Что…  пишу?    

– Ну,  вообще, – сочиняешь!    

– Да  я ничего и не сочиняю.    

– Ага!  Значит – другая специальность. Рубенсом думаешь сделаться?    

– У  меня нет слуха, – откровенно сознался я.    

– На  что слуха?    

– Чтобы  быть этим вот… как ты его там назвал?.. Музыкантом…    

– Ну,  брат, это ты слишком. Рубенс не музыкант, а художник.    

Так как  я не интересовался живописью, то не мог упомнить всех русских художников, о чем  Стремглавову и заявил, добавив:    

– Я  умею рисовать метки для белья.    

– Не  надо. На сцене играл?    

– Играл.  Но когда я начинал объясняться героине в любви, у меня получался такой тон, будто  бы я требую за переноску рояля на водку. Антрепренер и сказал, что лучше уж  пусть я на самом деле таскаю на спине рояли. И выгнал меня.    

– И  ты все-таки хочешь стать знаменитостью?    

– Хочу.  Не забывай, что я умею рисовать метки!    

Стремглавов  почесал затылок и сразу же сделал несколько дел: взял спичку, откусил половину,  завернул ее в бумажку, бросил в корзину, вынул часы и, засвистав, сказал:    

– Хорошо.  Придется сделать тебя знаменитостью. Отчасти, знаешь, даже хорошо, что ты  мешаешь Рубенса с Робинзоном Крузо и таскаешь на спине рояли – это придает тебе  оттенок непосредственности.    

Он  дружески похлопал меня по плечу и обещал сделать все, что от него зависит.    

     II    

     

На  другой день я увидел в двух газетах в отделе «Новости искусства» такую странную  строку: «Здоровье Кандыбина поправляется».    

– Послушай,  Стремглавов, – спросил я, приехав к нему, – почему мое здоровье  поправляется? Я и не был болен.    

– Это  так надо, – сказал Стремглавов. – Первое известие, которое сообщается  о тебе, должно быть благоприятным… Публика любит, когда кто-нибудь  поправляется.    

– А  она знает – кто такой Кандыбин?    

– Нет.  Но она теперь уже заинтересовалась твоим здоровьем, и все будут при встречах  сообщать друг другу: «А здоровье Кандыбина поправляется».    

– А  если тот спросит: «Какого Кандыбина?»    

– Не  спросит. Тот скажет только: «Да? А я думал, что ему хуже».    

– Стремглавов!  Ведь они сейчас же и забудут обо мне!    

– Забудут.  А я завтра пущу еще такую заметку: «В здоровье нашего маститого»… Ты чем хочешь  быть: писателем? художником?..    

– Можно  писателем.    

– «В  здоровье нашего маститого писателя Кандыбина наступило временное ухудшение. Вчера  он съел только одну котлетку и два яйца всмятку. Температура 39,7».    

– А  портрета еще не нужно?    

– Рано.  Ты меня извини, я должен сейчас ехать давать заметку о котлете.    

И он,  озабоченный, убежал.    

     III    

     

Я с  лихорадочным любопытством следил за своей новой жизнью.    

Поправлялся  я медленно, но верно. Температура падала, количество котлет, нашедших приют в  моем желудке, все увеличивалось, а яйца я рисковал уже съесть не только  всмятку, но и вкрутую.    

Наконец  я не только выздоровел, но даже пустился в авантюры.    

«Вчера, –  писала одна газета, – на вокзале произошло печальное столкновение, которое  может окончиться дуэлью. Известный Кандыбин, возмущенный резким отзывом  капитана в отставке о русской литературе, дал последнему пощечину. Противники  обменялись карточками».    

Этот  инцидент вызвал в газетах шум.    

Некоторые  писали, что я должен отказаться от всякой дуэли, так как в пощечине не было состава  оскорбления, и что общество должно беречь русские таланты, находящиеся в  расцвете сил.    

Одна  газета говорила:    

«Вечная  история Пушкина и Дантеса повторяется в нашей полной несообразностей стране.  Скоро, вероятно, Кандыбин подставит свой лоб под пулю какого-то капитана Ч*. И  мы спрашиваем: справедливо ли это? С одной стороны – Кандыбин, с другой –  какой-то никому не ведомый капитан Ч*».    

«Мы  уверены, – писала другая газета, – что друзья Кандыбина не допустят  его до дуэли».    

Большое  впечатление произвело известие, что Стремглавов (ближайший друг писателя) дал  клятву, в случае несчастного исхода дуэли, драться самому с капитаном Ч*.    

Ко мне  заезжали репортеры.    

– Скажите, –  спросили они, – что побудило вас дать капитану пощечину?    

– Да  ведь вы читали, – сказал я. – Он резко отзывался о русской  литературе. Наглец сказал, что Айвазовский был бездарным писакой.    

– Но  ведь Айвазовский – художник! – изумленно воскликнул репортер.    

– Все  равно. Великие имена должны быть святыней, – строго отвечал я.    

     IV    

     

Сегодня  я узнал, что капитан Ч* позорно отказался от дуэли, а я уезжаю в Ялту.    

При  встрече со Стремглавовым я спросил его:    

– Что,  я тебе надоел, что ты меня сплавляешь?    

– Это  надо. Пусть публика немного отдохнет от тебя. И потом, это шикарно: «Кандыбин  едет в Ялту, надеясь окончить среди чудной природы юга большую, начатую им  вещь».    

– А  какую вещь я начал?    

– Драму  «Грани смерти».    

– Антрепренеры  не будут просить ее для постановки?    

– Конечно,  будут. Ты скажешь, что, закончив, остался ею недоволен и сжег три акта. Для  публики это канальски эффектно!    

Через  неделю я узнал, что в Ялте со мной случилось несчастье: взбираясь по горной  круче, я упал в долину и вывихнул себе ногу. Опять началась  длинная-неутомительная история с сидением на куриных котлетках и яйцах.    

Потом я  выздоровел и для чего-то поехал в Рим… Дальнейшие мои поступки страдали полным  отсутствием всякой последовательности и логики.    

В Ницце  я купил виллу, но не остался в ней жить, а отправился в Бретань кончать комедию  «На заре жизни». Пожар моего дома уничтожил рукопись, и поэтому (совершенно  идиотский поступок) я приобрел клочок земли под Нюренбергом.    

Мне так  надоели бессмысленные мытарства по белу свету и непроизводительная трата денег,  что я отправился к Стремглавову и категорически заявил:    

– Надоело!  Хочу, чтобы юбилей.    

– Какой  юбилей?    

– Двадцатипятилетний.    

– Много.  Ты всего-то три месяца в Петербурге. Хочешь десятилетний?    

– Ладно, –  сказал я. – Хорошо проработанные 10 лет дороже бессмысленно прожитых 25.    

– Ты  рассуждаешь, как Толстой, – восхищенно вскричал Стремглавов.    

– Даже  лучше. Потому что я о Толстом ничего не знаю, а он обо мне узнает.    

     V    

     

Сегодня  справлял десятилетний юбилей своей литературной и научно-просветительной деятельности…    

На  торжественном обеде один маститый литератор (не знаю его фамилии) сказал речь:    

– Вас  приветствовали как носителя идеалов молодежи, как певца родной скорби и нищеты,  я же скажу только два слова, но которые рвутся из самой глубины наших душ:  Здравствуй, Кандыбин!!    

– А,  здравствуйте, – приветливо отвечал я, польщенный. – Как вы поживаете?    

Все  целовали меня.    

 Преступление актрисы  Марыськиной    

     

Раздавая  роли, режиссер прежде всего протянул толстую, увесистую тетрадь премьерше Любарской.    

– Ого! –  сказала премьерша.    

Потом  режиссер дал другую такую же тетрадь любовнику Закатову.    

– Боже! –  с ужасом в глазах вздохнул любовник. – Здесь фунта два! Не успею. Фунта  полтора я бы еще выучил, а два фунта – не выучу.    

«Дурак  ты, дурак!», – подумала выходная актриса Марыськина.    

– Это  не роль, а библия! – вскричала Любарская и сделала вид, что сгибается под  тяжестью полученной тетрадки.    

«Дура  ты, дура, – подумала Марыськина. – Оторвала бы для меня листков  десять – я бы вам показала!»    

Потом  получили роли: старуха Ковригина, комик Лучинин-Кавказский, второй актер Талиев  и вторая актриса Макдональдова.    

Марыськина  с аппетитом проглотила слюну и спросила, сдерживая рыдания:    

– А  мне?    

– Есть  и тебе, милочка, – улыбнулся режиссер. – Вот тебе ролька – пальчики  проглотишь.    

Между  двумя его пальцами виднелась какая-то крохотная, измятая бумажка.    

– Это  такая роль?    

– Такая.    

– Да  где она?    

– Вот.    

– Я  ее и не вижу, – обиженно сказала Марыськина.    

– Ничего, –  вздохнул режиссер, – она маловата, но зато дает громадный материал для  игры. Подумай, ты богатая купчиха, гостья – во втором акте.    

– А  что я говорю?    

– Вот  что: «…в числе других гостей входит купчиха Полуянова. Целуется с хозяйкой… („с  ней“ – указал режиссер на Любарскую)… говорит: „Наконец-то собралась к вам,  милые мои…“ Солнцева: „Очень рада, садитесь“. – „Сяду и даже чашечку чаю  выпью“. – „Сделайте одолжение!“ Полуянова садится, пьет чай».    

– И  это все? – с отвращением спросила Марыськина. – Хоть бы две странички  дали…    

– Миленькая!  Да ведь тут игры масса! Погляди, быту сколько: «Наконец-то собралась к вам, милые  мои…» Ведь это живое лицо! Купчиха во весь рост! А потом: «…Сяду и даже чашечку  чаю выпью!» Заметь, ей еще и не предлагали чай, а она уже сама заявляет –  «выпью»! Вот оно где, темное купеческое царство гениального Островского: сяду,  говорит, и даже чаю выпью. Ведь это тип! Это сама жизнь, перенесенная на  подмостки! Я понимаю, если бы хозяйка там предложила ей: «Выпейте чаю, госпожа  Полуянова». А то ведь нет! Этакая бесцеремонность: «Сяду и даже чаю выпью».  Хе-хе! Ты бесцеремонность-то подчеркни!    

Марыськина  с болезненной гримасой прочла еще раз роль и сказала:    

– А  мне тип Полуяновой рисуется иначе: эта женщина хотя и выросла в купеческой  среде, но она рвется к свету, рвется в другой мир… У нее есть идеалы, она даже  влюблена в одного писателя, но муж ее угнетает и давит своей злостью и  ревностью. И она, нежная, тонкочувствующая, рвется куда-то.    

– Ладно, –  равнодушно кивнул головой режиссер. – Пусть рвется. Это не важно. Тебе виднее…    

– Я  ее буду толковать немного экзальтированной, истеричкой…    

– Толкуй!  Дальше… «Роль слуги Дамиана»! Это вам, Аполлонов. «Горничная Катерина» –  Рабынина-Вольская!    

Марыськина  отошла в угол в задумчивости…    

     * * *    

     

…Начался  второй акт. Сцена изображала гостиную в доме Солнцевой (Любарская). Собираются  гости, приходит комик Матадоров (Лучинин-Кавказский), с которым хозяйка ведет  напряженный разговор, так как она ожидает появления своего любовника Тиходумова  (Закатов), изменившего ей с баронессой. Должна произойти сцена, полная  глубокого драматизма. Объяснение на первом плане; в глубине сцены – тихий  разговор ничего не подозревающих гостей…    

Когда  поднялся занавес, на сцене была одна Солнцева. Она ходила по сцене, ломала руки  и, читая какую-то записку, шептала:    

– Неужели?  О, негодяй!    

В это  время в гостиную вошла группа гостей, и Солнцева, согнав с лица страдальческое  выражение, приветливо встретила пришедших.    

Она  поклонилась молчаливым гостям, поцеловалась с купчихой Полуяновой  (Марыськиной), и когда суфлер сказал: «Ах, это вы… вот приятный сюрприз!» –  хозяйка тоже обрадовалась и покорно повторила:    

– Ах,  неужели же это вы! Вот так приятный сюрприз!    

Марыськина  посмотрела вдаль и печально прошептала:    

– Наконец-то  собралась к вам, милые мои!    

– Очень  рада, – приветливо сказал суфлер. – Садитесь.    

Хозяйка  дома вполне согласилась с ним:    

– Очень  рада! Чрезвычайно. Отчего же вы не садитесь? Садитесь!    

Марыськина  истерически засмеялась и, теребя платок, сказала:    

– Сяду,  и даже чашечку чаю выпью!    

Она  опустилась на диван, и сердце ее больно сжалось. «Все… – подумала  она. – Все! Вот она и роль!..» И неожиданно сказала вслух:    

– Да…  что-то жажда меня томит, с самого утра. Ну, думаю, приеду к Солнцевым – там и  напьюсь.    

Солнцева  недоумевающе взглянула на купчиху.    

– Сделайте  одолжение, – согласился гостеприимный суфлер.    

– Пожалуйста!  Сделайте одолжение… Я очень рада, – преувеличила Солнцева.    

– Да… –  сказала Марыськина. – Ничто так не удовлетворяет жажду, как чай. А за  границей, говорят, он не в ходу.    

– Замолчите! –  прошептал суфлер, меняя обращение с купчихой Полуяновой. – «Солнцева  отходит к другим гостям».    

– Что  это вы, милая моя, такая бледная? – спросила вдруг Марыськина. –  Неприятности?    

– Да… –  пролепетала Солнцева.    

От  приветливости суфлера не осталось и следа.    

– Молчите!  Почему вы, черт вас дери, говорите слова, которых нет? «Солнцева отходит к  другим гостям»! Солнцева! Отходите!    

Солнцева,  смотревшая на Марыськину с немым ужасом, напрягла свои творческие способности и  сочинила:    

– Извините,  мне надо поздороваться с другими. Вам сейчас подадут чай.    

– Успеете  поздороваться, – печально прошептала Марыськина. – Ах, если бы вы  знали, душечка… Я так несчастна! Мой муж – это грубое животное без сердца и  нервов!    

Марыськина  приложила платок к глазам и истерически крикнула:    

– Лучше  смерть, чем жизнь с этим человеком.    

– Замолчишь  ли ты, черт тебя возьми! – прошептал энергично суфлер. – Оштрафует  тебя Николай Алексеич – будешь знать!    

– Передо  мной рисуется другая жизнь, – сказала Марыськина, ломая руки. – Я  рвусь к свету! Я хочу пойти на курсы. О, доля, доля женская! Кто тебя выдумал?!    

– Успокойтесь! –  сказала Солнцева и повернула к публике свое бледное, искаженное ужасом  лицо. – Извините… Я пойду к другим гостям.    

Марыськина  схватилась за голову.    

– К  другим гостям? А кто они такие, эти гости? Жалкие паразиты и лгуны. Агриппина  Николаевна! Здесь перед вами страдает живой человек, и вы хотите променять его  на каких-то пошляков… О, бож-же, как тяжело… Все знают только – ха-ха! –  богатую купчиху Полуянову, а душу ее, ее разбитое сердце никто не хочет знать…  Господи! Какое мучение!    

– Она  с ума сошла! – сказал вслух суфлер и, сложив книгу, в отчаянии провалился  вниз.    

– Пусть  я не святая! – вскричала Марыськина, подходя к рампе. – Я женщина, и  я люблю… Пусть! И знаете кого?    

Она  схватила Солнцеву за руку, нагнула к ней искаженное лицо и прошипела с  громадным драматическим подъемом:    

– Я  люблю вашего любовника, которого вы ждете! Он мой, и я никому его не отдам. Вам  написали насчет баронессы – ложь! Я его люблю! Что, мадам, кусаете губы? Ха-ха!  Купчиха Полуянова никого не стесняется – да! Я имею любовника, и фамилия его –  Тиходумов.    

– Вон  со сцены! – прорезал из-за кулис режиссер, «Истерику бы, – подумала  Марыськина. – Если уж чем выдвинуться, то истерикой».    

Она  закрыла лицо руками, опустилась на диван, и плечи ее задрожали… Плач  перемешался с хохотом, и из уст вырывались отрывочные слова:    

– Пусть!  Пусть… Я его вам… не отдам. Ты у меня его не возьмешь… змея!    

Никогда  зрителям не приходилось видеть более жалких, растерянных лиц, чем у актеров на  сцене в этот момент. Все так привыкли говорить только по тетрадкам весом в два  фунта, в фунт и четверть фунта, что самые простые слова, вырывающиеся у  присутствующих при истерике, никому не приходили в голову.    

И в то  время, когда купчиха Полуянова билась в истерике, два гостя рассматривали  картину, и один говорил другому вызубренные наизусть слова:    

– А  эта Солнцева богато живет… У нее шикарно!    

– Говорят,  у нее что-то есть с Тиходумовым.    

– Кто  говорит? Я об этом ничего не слышал… Никому не пришло в голову даже предложить  воды плачущей купчихе. Нахохотавшись и наплакавшись вдоволь, она встала и,  пошатываясь, сделала прощальный жест по направлению к Солнцевой:    

– Прощай,  низкая интриганка! Теперь я понимаю, почему ты предлагала мне чаю! Я видела  через дверь, как твой сообщник сыпал мне в чашку белый порошок. Хаха! Купчиха  Полуянова только сама, собственной рукой, перережет нить своей жизни! Не вам,  червям, бороться с ней! Прощайте и вы, пошлые манекены, и ты прощай, жалкий,  хихикающий Матадоров! Туда! Туда иду я, к светлой, лучезарной жизни!    

Марыськина  вышла… и гром аплодисментов, низринувшись с галерки, разбился внизу, прокатился  по партеру и замер в снисходительно похлопавших первых рядах…    

     * * *    

     

Усталая,  опустошенная, прошла Марыськина за кулисы, повернула в уборную и наткнулась на  режиссера, который бежал прямо к ней.    

– Вот  твои вещи – их уже уложили. Тебе следовало двадцать восемь рублей, минус  двадцать пять штрафу – три! На.    

– Ладно, –  сказала устало Марыськина. – Пусть… вещи на извозчика.    

– Никифор!  Выброси на извозчика ее вещи.    

– Прощайте.    

– Вон!    

Сверх  платья купчихи Полуяновой Марыськина натянула дряхлое, истасканное пальто, размазала  рукой по лицу грим и с непроницаемым видом вышла, споткнувшись о порог.    

 Волчья шуба    

     

Конспект:    

Пианист  Зоофилов взял на время у чиновника Трупакина волчью шубу… Пообещав вернуть шубу  через неделю, Зоофилов не только не вернул ее, но вместо этого продал ее  татарину, а деньги с приятелями пропил в трактире. Трупакин был чрезвычайно  огорчен поступком Зоофилова.    

     I    

     

В  жестокий декабрьский мороз пианист Зоофилов сидел в комнате своего знакомого  чиновника Трупакина и говорил ему так:    

– Не  можете ли вы, миленький, одолжить мне на неделю вашу волчью шубу… Мне нужно  ехать на концерт в Чебурахинск, а пальтишко мое жидкое. До Чебурахинска на  лошадях еще верст тридцать. Сделайте доброе дело – одолжите шубу на недельку.    

– А  вдруг она пропадет? Вдруг вы ее потеряете?