1 2 3 4 5 6 7 8 
     

Дарья всунула в руку Володину письмо, заклеенное розовою  облаткою. С радостным блеяньем распечатал его Володин, прочел,  призадумался, – и возгордился, и словно смутился чем-то. Было написано  коротко и ясно:    

“Приходи, миленький, на свидание со мною завтра в  одиннадцать часов ночи в Солдатскую баню. Вся чужая Ж”.    

Володин письму поверил, но вот вопрос: стоит ли итти? И кто  такая эта Ж? Какая-нибудь Женя? Или это фамилия начинается с буквы Ж?    

Володин показал письмо Рутилову.    

– Иди, конечно, иди! – подбивал Рутилов, –  посмотри, что из этого выйдет. Может быть, это богатая невеста, влюбилась в  тебя, а родители препятствуют, так вот она и хочет с тобою объясниться.    

Но Володин подумал, подумал да и решил, что не стоит итти.  Он важно говорил:    

– Вешаются мне на шею, но я таких развратных не хочу.    

Он боялся, что его там поколотят: Солдатская баня находилась  в глухом месте, на городской окраине.    

     * * *    

     

Уже когда толпа во всех помещениях в клубе теснилась,  густая, крикливая, преувеличенно-веселая, в зале у входных дверей послышался  шум, хохот, одобрительные возгласы. Все потеснились в ту сторону. Передавали  друг другу, что пришла ужасно оригинальная маска. Человек тощий, длинный, в  заплатанном, засаленном халате, с веником подмышкою, с шайкою в руке, пробирался  в толпу. На нем была картонная маска, – глупое лицо с узенькою бороденкою,  с бачками, а на голове фуражка с гражданскою круглою кокардою. Он повторял  удивленным голосом:    

– Мне сказали, что здесь маскарад, а здесь и не моются.    

И уныло помахивал шайкою. Толпа ходила за ним, ахая и  простодушно восхищаясь его замысловатою выдумкою.    

– Приз, поди, получит, – завистливо говорил  Володин.    

Завидовал же он, как и многие, как-то бездумно,  непосредственно, – ведь сам-то он был не наряжен, что бы, кажись,  завидовать? А вот Мачигин, так тот был в необычайном восторге: кокарда особенно  восхищала его. Он радостно хохотал, хлопал в ладоши и говорил знакомым и  незнакомым:    

– Хорошая критика! Эти чинуши много важничают, кокарды  любят носить, мундиры, вот им критику и подпустили, – очень ловко.    

Когда стало жарко, чиновник в халате принялся обмахиваться  веником, восклицая:    

– Вот так банька!    

Окружающие радостно хохотали. В шайку сыпались билеты.    

Передонов смотрел на веющий в толпе веник. Он казался ему  недотыкомкою.    

“Позеленела, шельма”, – в ужасе думал он.    

 XXX    

     

Наконец начался счет полученным за наряды билетикам.  Клубские старшины составили комитет. У дверей в судейскую комнату собралась  напряженно ожидавшая толпа. В клубе на короткое время стало тихо и скучно.  Музыка не играла. Гости притихли. Передонову стало жутко. Но скоро в толпе  начались разговоры, нетерпеливый ропот, шум. Кто-то уверял, что оба приза  достанутся актерам.    

– Вот вы увидите, – слышался чей-то раздраженный,  шипящий голос.    

Многие поверили. Толпа волновалась. Получившие мало  билетиков уже были озлоблены этим. Получившие много волновались ожиданием  возможной несправедливости.    

Вдруг тонко и нервно звякнул колокольчик. Вышли судьи:  Верига, Авиновицкий, Кириллов и другие старшины. Смятение волною пробежало в  зале, – и вдруг все затихли. Авиновицкий зычным голосом произнес на весь  зал:    

– Приз, альбом, за лучший мужской костюм присужден, по  большинству полученных билетиков, господину в костюме древнего германца.    

Авиновицкий высоко поднял альбом и сердито смотрел на столпившихся  гостей. Рослый германец стал пробираться через толпу. На него глядели  враждебно. Даже не давали дороги.    

– Не толкайтесь, пожалуйста! – плачущим голосом  закричала унылая дама в синем костюме, со стеклянною звездочкою и бумажною  луною на лбу, – Ночь.    

– Приз дали, так уж и вообразил о себе, что дамы перед  ним расстилаться должны, – послышался из толпы злобно-шипящий голос.    

– Коли сами не пускаете, – со сдержанною досадою  ответил германец.    

Наконец он кое-как добрался до судей и взял альбом из  Веригиных рук. Музыка заиграла туш. Но звуки музыки покрылись бесчинным шумом.  Посыпались ругательные слова. Германца окружили, дергали его и кричали:    

– Снимите маску!    

Германец молчал. Пробиться через толпу ему бы ничего не  стоило, но он, очевидно, стеснялся пустить в ход свою силу. Гудаевский  схватился за альбом, и в то же время кто-то быстро сорвал с германца маску. В  толпе завопили:    

– Актер и есть!    

Предположения оправдались: это был актер Бенгальский. Он  сердито крикнул:    

– Ну, актер, так что же из того! Ведь вы же сами давали  билеты!    

В ответ раздались озлобленные крики:    

– Подсыпать-то можно.    

– Билеты вы ведь печатали.    

– Столько и публики нет, сколько билетов роздано.    

– Он полсотни билетов в кармане принес.    

Бенгальский побагровел и закричал:    

– Это подло так говорить. Проверяйте, кому  угодно, – по числу посетителей можно проверить.    

Меж тем Верига говорил ближайшим к нему:    

– Господа, успокойтесь, никакого обмана нет, ручаюсь за  это: число билетов проверено по входным.    

Кое-как старшины с помощью немногих благоразумных гостей  утишили толпу. Да и всем стало любопытно, кому дадут веер. Верига объявил:    

– Господа, наибольшее число билетиков за дамский костюм  получено дамою в костюме гейши, которой и присужден приз, веер. Гейша,  пожалуйте сюда, веер – ваш. Господа, покорнейше прошу вас, будьте любезны,  дорогу гейше.    

Музыка вторично заиграла туш. Испуганная гейша рада была бы  убежать. Но ее подтолкнули, пропустили, вывели вперед. Верига, с любезною  улыбкою, вручил ей веер. Что-то пестрое и нарядное мелькнуло в отуманенных  страхом и смущением Сашиных глазах. Надо благодарить, – подумал он.  Сказалась привычная вежливость благовоспитанного мальчика. Гейша присела,  сказала что-то невнятное, хихикнула, подняла пальчики, – и опять в зале  поднялся неистовый гвалт, послышались свистки, ругань. Все стремительно  двинулись к гейше. Свирепый, ощетинившийся Колос кричал:    

– Приседай, подлянка! приседай!    

Гейша бросилась к дверям, но ее не пустили. В толпе,  волновавшейся вокруг гейши, слышались злые крики:    

– Заставьте ее снять маску!    

– Маску долой!    

– Лови ее, держи!    

– Срывайте с нее!    

– Отымите веер!    

Колос кричал:    

– Знаете ли вы, кому приз? Актрисе Каштановой. Она  чужого мужа отбила, а ей – приз! Честным дамам не дают, а подлячке дали!    

И она бросилась на гейшу, пронзительно визжала и сжимала  сухие кулачки. За нею и другие, – больше из ее кавалеров. Гейша отчаянно  отбивалась. Началась дикая травля. Веер сломали, вырвали, бросили на пол,  топтали. Толпа с гейшею в середине бешено металась по зале, сбивая с ног  наблюдателей. Ни Рутиловы, ни старшины не могли пробиться к гейше. Гейша,  юркая, сильная, визжала пронзительно, царапалась и кусалась. Маску она крепко  придерживала то правою, то левою рукою.    

– Бить их всех надо! – визжала какая-то  озлобленная дамочка.    

Пьяная Грушина, прячась за другими, науськивала Володина и  других своих знакомых.    

– Щиплите ее, щиплите подлянку! – кричала она.    

Мачигин, держась за нос, – капала кровь, –  выскочил из толпы и жаловался:    

– Прямо в нос кулаком двинула.    

Какой-то свирепый молодой человек вцепился зубами в гейшин  рукав и разорвал его до половины. Гейша вскрикнула:    

– Спасите!    

И другие начали рвать ее наряд. Кое-где обнажилось тело.  Дарья и Людмила отчаянно толкались, стараясь протиснуться к гейше, но напрасно.  Володин с таким усердием дергал гейшу, и визжал, и так кривлялся, что даже  мешал другим, менее его пьяным и более озлобленным: он же старался не со  злости, а из веселости, воображая, что разыгрывается очень потешная забава. Он  оторвал начисто рукав от гейшина платья и повязал себе им голову.    

– Пригодится! – визгливо кричал он, гримасничал и  хохотал.    

Выбравшись из толпы, где показалось ему тесно, он дурачился  на просторе и с диким визгом плясал над обломками от веера. Некому было унять  его. Передонов смотрел на него с ужасом и думал:    

“Пляшет, радуется чему-то. Так-то он и на моей могиле  спляшет”.    

Наконец гейша вырвалась, – обступившие ее мужчины не  устояли против ее проворных кулаков да острых зубов.    

Гейша метнулась из зала. В коридоре Колос опять накинулась  на японку и захватила ее за платье. Гейша вырвалась было, но уже ее опять  окружили. Возобновилась травля    

– За уши, за уши дерут, – закричал кто-то.  Какая-то дамочка ухватила гейшу за ухо и трепала ее, испуская громкие  торжествующие крики. Гейша завизжала и кое-как вырвалась, ударив кулаком злую  дамочку.    

Наконец Бенгальский, который тем временем успел переодеться  в обыкновенное платье, пробился через толпу к гейше. Он взял дрожащую японку к  себе на руки, закрыл ее своим громадным телом и руками, насколько мог, и быстро  понес, ловко раздвигая толпу локтями и ногами. В толпе кричали:    

– Негодяй, подлец!    

Бенгальского дергали, колотили в спину. Он кричал:    

– Я не позволю с женщины сорвать маску; что хотите  делайте, не позволю.    

Так через весь коридор он пронес гейшу. Коридор оканчивался  узкою дверью в столовую, Здесь Вериге удалось ненадолго задержать толпу. С  решимостью военного он стал перед дверью, заслонил ее собою и сказал:    

– Господа, вы не пойдете дальше.    

Гудаевская, шурша остатками растрепанных колосьев,  наскакивала на Веригу, показывала ему кулачки, визжала пронзительно:    

– Отойдите, пропустите.    

Но внушительно-холодное у генерала лицо и его решительные  серые глаза воздерживали ее от действий. Она в бессильном бешенстве закричала  на мужа.    

– Взял бы да и дал бы ей оплеуху, – чего зевал,  фалалей!    

– Неудобно было зайти, – оправдывался индеец,  бестолково махая руками,    

– Павлушка под локтем вертелся.    

– Павлушке бы в зубы, ей в ухо, чего  церемонился! – кричала Гудаевская.    

Толпа напирала на Веригу. Слышалась площадная брань. Верига  спокойно стоял пред дверью и уговаривал ближайших прекратить бесчинство.  Кухонный мальчик приотворил дверь сзади Вериги и шепнул:    

– Уехали-с, ваше превосходительство.    

Верига отошел. Толпа ворвалась в столовую, потом в  кухню, – искали гейшу, но уже не нашли. Бенгальский бегом пронес гейшу  через столовую в кухню. Она спокойно лежала на его руках и молчала.  Бенгальскому казалось, что он слышит сильный перебой гейшина сердца. На ее  голых руках, крепко сжавшихся, он заметил несколько царапинок и около локтя  синевато-желтое пятно от ушиба. Взволнованным голосом Бенгальский сказал  толпившейся на кухне челяди:    

– Живее, пальто, халат, простыню, что-нибудь, –  надо барыню спасать.    

Чье-то пальто наброшено на Сашины плечи, кое-как закутал  Бенгальский японку и по узкой, еле освещенной керосиновыми чадящими лампами  лестнице вынес ее на двор, – и через калитку в переулок.    

– Снимите маску, в маске хуже узнают, теперь все равно  темно, – довольно непоследовательно говорил он, – я никому не скажу.    

Любопытно ему было. Он-то наверное знал, что это не  Каштанова, но кто же это? Японка послушалась. Бенгальский увидел незнакомое  смуглое лицо, на котором испуг преодолевался выражением радости от избегнутой  опасности Задорные, уже веселые глаза остановились на актеровом лице.    

– Как вас благодарить! – сказала гейша звучным  голосом. – Что бы со мною было, если бы вы меня не вытащили!    

“Баба не трус, интересный бабец! – подумал  актер, – но кто она? Видно, из приезжих”. – Здешних дам Бенгальский  знал. Он тихо сказал Саше:    

– Надо вас поскорее домой доставить. Скажите мне ваш  адрес, я возьму извозчика. Японкино лицо снова омрачилось испугом.    

– Никак нельзя, никак нельзя! – залепетала  она, – я одна дойду, вы меня оставьте.    

– Ну, как вы там дойдете по такой слякоти на ваших  деревяшках, надо извозчика, – уверенно возразил актер.    

– Нет, я добегу, ради бога, отпустите, – умоляла  гейша.    

– Клянусь честью, никому не скажу, – уверял  Бенгальский. – Я не могу вас отпустить, вы простудитесь. Я взял вас на  свою ответственность, и не могу. И скорее скажите, – они могут и здесь вас  вздуть. Ведь вы же видели, это совсем дикие люди. Они на все способны.    

Гейша задрожала. Быстрые слезы вдруг покатились из ее глаз.  Всхлипывая, она сказала:    

– Ужасно, ужасно злые люди! Отвезите меня пока к  Рутиловым, я у них переночую.    

Бенгальский крикнул извозчика. Сели и поехали. Актер  всматривался в смуглое гейшино лицо. Оно казалось ему странным. Гейша  отвертывалась. Смутная догадка мелькнула в нем. Вспомнились городские толки о  Рутиловых, о Людмиле и об ее гимназисте.    

– Эге, да ты – мальчишка! – сказал он потом, чтобы  не слышал извозчик.    

– Ради бога, – бледный от ужаса, взмолился Саша.    

И его смуглые руки в умоляющем движении протянулись из-под  кое-как надетого пальто к Бенгальскому. Бенгальский тихонько засмеялся и так же  тихо сказал:    

– Да уж не скажу никому, не бойся. Мое дело – тебя  доставить на место, а больше я ничего не знаю. Однако ты – отчаянный. А дома не  узнают?    

– Если вы не проболтаетесь, никто не узнает –  просительно-нежным голосом сказал Саша.    

– На меня положись, во мне как в могиле, – ответил  актер. – Сам был мальчишкою, штуки выкидывал.    

     * * *    

     

Уж скандал в клубе начал затихать, – но вечер  завершился новою бедою. Пока в коридоре травили гейшу, пламенная недотыкомка,  прыгая по люстрам, смеялась и навязчиво подсказывала Передонову, что надо  зажечь спичку и напустить ее, недотыкомку огненную, но не свободную, на эти  тусклые, грязные стены, и тогда, насытясь истреолением, пожрав это здание, где  совершаются такие страшные и непонятные дела, она оставит Передонова в покое. И  не мог Передонов противиться ее настойчивому внушению. Он вошел в маленькую  гостиную, что была рядом с танцевальным залом. Никого в ней не было. Передонов  осмотрелся, зажег спичку, поднес ее к оконному занавесу снизу, у самого пола, и  подождал, пока занавес загорелся. Огненная недотыкомка юркою змейкою поползла  по занавесу, тихонько и радостно взвизгивая. Передонов вышел из гостиной и  затворил за собою дверь. Никто не заметил поджога.    

Пожар увидели уже с улицы, когда вся горница была в огне.  Пламя распространялось быстро. Люди спаслись, но дом сгорел.    

На другой день в городе только и говорили, что о вчерашнем  скандале с гейшею да о пожаре. Бенгальский сдержал слово и никому не сказал,  что гейшею был наряжен мальчик.    

А Саша еще ночью, переодевшись у Рутиловых и обратившись  опять в простого, босого мальчика, убежал домой, влез в окно и спокойно уснул.  В городе, кишащем сплетнями, в городе, где все обо всех знали, ночное Сашино  похождение так и осталось тайною. Надолго, конечно, не навсегда.    

 XXXI    

     

Екатерина Ивановна Пыльникова, Сашина тетка и  воспитательница, сразу получила два письма о Саше: от директора и от  Коковкиной. Эти письма страшно встревожили ее. В осеннюю распутицу, бросив все  свои дела, поспешно выехала она из деревни в наш город. Саша встретил тетю с  радостью, – он любил ее. Тетя везла большую на него в своем сердце грозу.  Но он так радостно бросился ей на шею, так расцеловал ее руки, что она не нашла  в первую минуту строгого тона.    

– Милая тетичка, какая ты добрая, что приехала! –  говорил Саша и радостно глядел на ее полное, румяное лицо с добрыми ямочками на  щеках и с деловито-строгими карими глазами.    

– Погоди радоваться, еще я тебя приструню, –  неопределенным голосом сказала тетя.    

– Это ничего, – беспечно сказал Саша, –  приструнь, было бы только за что, а все же ты меня ужасти как обрадовала.    

– Ужасти! – повторила тетя недовольным  голосом, – вот про тебя ужасти я узнала.    

Саша поднял брови и посмотрел на тетю невинными,  непонимающими глазами. Он пожаловался:    

– Тут учитель один, Передонов, придумал, будто я –  девочка, привязался ко мне, а потом директор мне голову намылил, зачем я с  барышнями Рутиловыми познакомился. Точно я к ним воровать хожу. А какое им  дело?    

“Совсем тот же ребенок, что и был, – в недоумении  думала тетя. – Или уж он так испорчен, что обманывает даже лицом?”    

Она затворилась с Коковкиной и долго беседовала с нею. Вышла  от нее печальная. Потом поехала к директору. Вернулась совсем расстроенная.  Обрушились на Сашу тяжелые тетины упреки. Саша плакал, но уверял с жаром, что  все это – выдумки, что никаких вольностей с барышнями он себе никогда не  позволял. Тетя не верила. Бранила, бранила, заплакала, погрозила высечь Сашу,  больно высечь, сейчас же, сегодня же, вот только еще сперва увидит этих девиц.  Саша рыдал и продолжал уверять, что ровно ничего худого не было, что все это  ужасно преувеличено и сочинено.    

Тетя, сердитая, заплаканная, отправилась к Рутиловым.    

Ожидая в гостиной у Рутиловых, Екатерина Ивановна  волновалась. Ей хотелось сразу обрушиться на сестер с самыми жестокими  упреками, и уже укоризненные, злые слова были у нее готовы, – но мирная,  красивая их гостиная внушала ей, мимо ее желаний, спокойные мысли и утишала ее  досаду. Начатое и оставленное здесь вышиванье, кипсеки, гравюры на стенах,  тщательно выхоженные растения у окон, и нигде нет пыли, и еще какое-то особое  настроение семейственности, нечто такое, чего не бывает в непорядочных домах и  что всегда оценивается хозяйками, – неужели в этой обстановке могло  совершиться какое-то обольщение ее скромного мальчика заботливыми молодыми  хозяйками этой гостиной? Какими-то ужасно нелепыми показались Екатерине  Ивановне все те предположения, которые она читала и слушала о Саше, и,  наоборот, такими правдоподобными представлялись ей Сашины объяснения о том, что  он делал у девиц Рутиловых: читали, разговаривали, шутили, смеялись, играли,  хотели домашний спектакль устроить, да Ольга Васильевна не позволила.    

А три сестры порядком струхнули. Они еще не знали, осталось  ли тайною Сашино ряженье. Но их ведь было трое, и все они дружно одна за  другую. Это сделало их более храбрыми. Они все три собрались у Людмилы и  шопотом совещались. Валерия сказала:    

– Надо же итти к ней, – невежливо. Ждет.    

– Ничего, пусть простынет немного, – беспечно  ответила Дарья, – а то она уж очень сердито на нас напустится.    

Все сестры надушились сладко-влажным клематитом, –  вышли спокойные, веселые, миловидные, нарядные, как всегда, наполнили гостиную  своим милым лепетом, приветливостью и веселостью. Екатерина Ивановна была сразу  очарована их милым и приличным видом. Нашли распутниц! – подумала она  досадливо о гимназических педагогах. А потом подумала, что они, может быть,  напускают на себя скромный вид. Решилась не поддаваться их чарам.    

– Простите, сударыни, мне надо с вами серьезно  объясниться, – сказала она, стараясь придать своему голосу деловитую  сухость.    

Сестры ее усаживали и весело болтали.    

– Которая же из вас? – нерешительно начала  Екатерина Ивановна.    

Людмила сказала весело и с таким видом, как будто она,  любезная хозяйка, выводит из затруднения гостью:    

– Это все больше я с вашим племянничком возилась. У нас  с ним оказались во многом одинаковые взгляды и вкусы.    

– Он очень милый мальчик, ваш племянник, – сказала  Дарья, словно уверенная, что ее похвала осчастливит гостью.    

– Право, милый, и такой забавливый, – сказала  Людмила.    

Екатерина Ивановна чувствовала себя все более неловко. Она  вдруг поняла, что у нее нет никаких значительных поводов к упрекам. И уже она  начала на это сердиться, и последние Людмилины слова дали ей возможность  высказать свою досаду. Она заговорила сердито:    

– Вам забава, а ему. .    

Но Дарья перебила ее и сказала сочувствующим голосом:    

– Ах, уж мы видим, что до вас дошли эти глупые  Передоновские выдумки. Но ведь вы знаете, он – совсем сумасшедший. Его директор  и в гимназию не пускает. Только ждут психиатра для освидетельствования, и тогда  его выставят из гимназии.    

– Но позвольте, – перебила ее в свою очередь  Екатерина Ивановна, все более раздражаясь, – меня интересует не этот  учитель, а мой племянник. Я слышала, что вы, – извините,  пожалуйста, – его развращаете.    

И, бросивши сгоряча сестрам это решительное слово, Екатерина  Ивановна сразу же подумала, что она зашла слишком далеко. Сестры переглянулись  с видом столь хорошо разыгранного недоумения и возмущения, что и не одна только  Екатерина Ивановна была бы обманута, – покраснели, воскликнули все разам:    

– Вот мило!    

– Ужасно!    

– Новости!    

– Сударыня, – холодно сказала Дарья, – вы  совсем не выбираете выражений. Прежде чем говорить грубые слова, надо узнать,  насколько они уместны.    

– Ах, это так понятно! – живо заговорила Людмила с  видом обиженной, но простившей свою обиду милой девицы, – он же вам не  чужой. Конечно, вас не могут не волновать все эти глупые сплетни. Нам и со  стороны было его жалко, потому мы его и приласкали. А в нашем городе сейчас из  всего сделают преступление. Здесь, если бы вы знали, такие ужасные, ужасные  люди!    

– Ужасные люди! – тихо повторила Валерия звонким,  хрупким голосом, и вся дрогнула, словно прикоснулась к чему-то нечистому.    

– Да вы его спросите самого, – сказала  Дарья, – вы на него посмотрите: ведь он еще ужасный ребенок. Это вы, может  быть, привыкли к его простодушию, а со стороны виднее, что он совсем, совсем не  испорченный мальчик.    

Сестры лгали так уверенно и спокойно, что им нельзя было не  верить. Что же, ведь ложь и часто бывает правдоподобнее правды. Почти всегда.  Правда же, конечно, не правдоподобна.    

– Конечно, это – правда, что он у нас бывал слишком  часто, – сказала Дарья. – Но мы его больше и на порог не пустим, если  вы так хотите.    

– И я сама сегодня же схожу к Хрипачу, – сказала  Людмила. – Что это он выдумал? Да неужели он сам верит в такую нелепость?    

– Нет, он, кажется, и сам не верит, – призналась  Екатерина Ивановна, – а только он говорит, что ходят разные дурные слухи.    

– Ну вот, видите! – радостно воскликнула  Людмила, – он, конечно, и сам не верит. Из-за чего же весь этот шум?    

Веселый Людмилин голос обольщал Екатерину Ивановну. Она  думала:    

“Да что же на самом-то деле случилось? Ведь и директор  говорит, что он ничему этому не верит”.    

Сестры еще долго наперебой щебетали, убеждая Екатерину  Ивановну в совершенной невинности их знакомства с Сашею. Для большей  убедительности они принялись было рассказывать с большою подробностью, что  именно и когда они делали с Сашею, но при этом перечне скоро сбились: это же  все такие невинные, простые вещи, что просто и помнить их нет возможности. И  Екатерина Ивановна, наконец, вполне поверила в то, что ее Саша и милые девицы  Рутиловы явились невинными жертвами глупой клеветы.    

Прощаясь, Екатерина Ивановна ласково расцеловалась с  сестрами и сказала им:    

– Вы – милые, простые девушки. Я думала сначала, что  вы, – простите за грубое слово, – хабалки.    

Сестры весело смеялись. Людмила говорила:    

– Нет, мы только веселые и с острыми язычками, за это  нас и недолюбливают иные здешние гуси.    

Вернувшись от Рутиловых, тетя ничего не сказала Саше. А он  встретил ее перепуганный, смущенный и посматривал на нее осторожно и  внимательно. Тетя пошла к Коковкиной. Поговорили долго, наконец тетя решила:    

“Схожу еще к директору”.    

     * * *    

     

В тот же день Людмила отправилась к Хрипачу. Посидела в  гостиной с Варварою Николаевною, потом объявила, что она по делу к Николаю  Власьевичу.    

В кабинете у Хрипача произошел оживленный разговор, –  не потому собственно, что собеседникам надо было многое сказать друг другу, а  потому, что оба любили поговорить. И они осыпали один другого быстрыми речами:  Хрипач – своею сухою, трескучею скороговоркою, Людмила – звонким, нежным  лепетаньем. Плавно, с неотразимою убедительностью неправды, полился на Хрипача  ее полулживый рассказ об отношениях к Саше Пыльникову. Главное ее побуждение  было, конечно, сочувствие к мальчику, оскорбленному таким грубым подозрением,  желание заменить Саше отсутствующую семью, и, наконец, он и сам такой славный,  веселый и простодушный мальчик. Людмила даже заплакала, и быстрые маленькие  слезинки удивительно красиво покатились по ее розовым щекам на ее смущенно  улыбающиеся губы.    

– Правда, я его полюбила, как брата. Он – славный и  добрый, он так ценит ласку, он целовал мои руки.    

– Это, конечно, очень мило с вашей стороны, –  говорил несколько смущенный Хрипач, – и делает честь вашим добрым чувствам,  но вы напрасно принимаете так близко к сердцу тот простой факт, что я счел  долгом уведомить родственников мальчика относительно дошедших до меня слухов.    

Людмила, не слушая его, продолжала лепетать, переходя уже в  тон кроткого упрека:    

– Что же тут худого, скажите пожалуйста, что мы приняли  участие в мальчике, на которого напал этот ваш грубый, сумасшедший  Передонов, – и когда его уберут из нашего города! И разве же вы сами не  видите, что этот ваш Пыльников – совсем еще дитя, ну, право, совсем дитя!    

Всплеснула маленькими красивыми руками, брякнула золотым  браслетиком, засмеялась нежно, словно заплакала, достала платочек, –  вытереть слезы, – и нежным ароматом повеяла на Хрипача. И Хрипачу вдруг  захотелось сказать, что она “прелестна, как ангел небесный”, и что весь этот  прискорбный инцидент “не стоит одного мгновенья ее печали дорогой”. Но он  воздержался.    

И журчал, и журчал нежный, быстрый Людмилочкин лепет, и  развеивал дымом химерическое здание Передоновской лжи. Только сравнить:  безумный, грубый, грязный Передонов – и веселая, светлая, нарядная благоуханная  Людмилочка. Говорит ли совершенную Людмила правду, или привирает, это Хрипачу  было все равно, но он чувствовал, что не поверить Людмилочке, заспорить с нею,  допустить какие-нибудь последствия, хоть бы взыскания с Пыльникова – значило бы  попасться впросак и осрамиться на весь учебный округ. Тем более, что это  связано с делом Передонова, которого, конечно, признают ненормальным. И Хрипач,  любезно улыбаясь, говорил Людмиле:    

– Мне очень жаль, что это вас так взволновало. Я ни  одной минуты не позволил себе иметь какие бы то ни было дурные мысли  относительно вашего знакомства с Пыльниковым. Я очень высоко ценю те добрые и  милые побуждения, которые двигали вашими поступками, и ни одной минуты я не  смотрел на ходившие в городе и дошедшие до меня слухи иначе, как на глупую и  безумную клевету, которая меня глубоко возмущала. Я обязан был уведомить  госпожу Пыльникову, тем более, что до нее могли дойти еще более искаженные  сообщения, но я не имел в виду чем-нибудь обеспокоить вас и не думал, что  госпожа Пыльникова обратится к вам с упреками.    

– Ну, с госпожой-то Пыльниковой мы мирно  сговорились, – весело сказала Людмила, – а вот вы на Сашу не  нападайте из-за нас. Если уж наш дом такой опасный для гимназистов, то мы его,  если хотите, и пускать не будем.    

– Вы к нему очень добры, – неопределенно сказал  Хрипач. – Мы ничего не можем иметь против того, чтобы он в свободное  время, с разрешения своей тетки, посещал своих знакомых. Мы далеки от намерения  обратить ученические квартиры в места какого-то заключения. Впрочем, пока не  разрешится история с Передоновым, лучше будет, если Пыльников посидит дома.    

     * * *    

     

Скоро уверенная ложь Рутиловых и Сашина была подкреплена  страшным событием в доме Передоновых. Оно окончательно убедило горожан в том,  что все толки о Саше и о девицах Рутиловых – бред сумасшедшего.    

 XXXII    

     

Был пасмурный, холодный день. Передонов возвращался от  Володина. Тоска томила его. Вершина заманила Передонова к себе в сад. Он  покорился опять ее ворожащему зову. Вдвоем прошли в беседку, по мокрым  дорожкам, покрытым палыми, истлевающими, темными листьями. Унылою пахло  сыростью в беседке. Из-за голых деревьев виден был дом с закрытыми окнами.    

– Я хочу открыть вам правду, – бормотала Вершина,  быстро взглядывая на Передонова и опять отводя в сторону черные глаза.    

Она была закутана в черную кофту, повязана черным платком и,  посинелыми от холода губами сжимая черный мундштук, пускала густыми тучами  черный дым.    

– Наплевать мне на вашу правду, – ответил  Передонов, – в высокой степени наплевать. Вершина криво усмехнулась и  возразила:    

– Не скажите! Мне вас ужасно жалко, – вас  обманули.    

Злорадство слышалось в ее голосе. Злые слова сыпались с ее  языка. Она говорила:    

– Вы понадеялись на протекцию, но только вы слишком  доверчиво поступили. Вас обманули, а вы так легко поверили. Письмо-то написать  всякому легко. Вы должны были знать, с кем имеете дело. Ваша супруга – особа  неразборчивая.    

Передонов с трудом понимал бормочущую речь Вершиной; сквозь  ее околичности еле проглядывал для него смысл. Вершина боялась говорить громко  и ясно: сказать громко – кто-нибудь услышит, передадут Варваре, могут выйти  неприятности, Варвара не постеснится сделать скандал; сказать ясно – сам  Передонов озлится; пожалуй, еще прибьет. Намекнуть бы, чтобы он сам догадался.  Но Передонов не догадывался. Ведь и раньше, случалось, говорили ему в глаза,  что он обманут, а он никак не мог домекнуться, что письма подделаны, и все  думал, что обманывает его сама княгиня, за нос водит, Наконец Вершина сказала  прямо:    

– Письма-то, вы думаете, княгиня писала? Да теперь уже  весь город знает, что их Грушина сфабриковала, по заказу вашей супруги; а  княгиня и не знает ничего. Кого хотите спросите, все знают, – они сами  проболтались. А потом Варвара Дмитриевна и письма у вас утащила и сожгла, чтобы  улики не было.    

Тяжкие, темные мысли ворочались в мозгу Передонова. Он  понимал одно, что его обманули. Но что княгиня будто бы не знает, – нет,  она-то знает. Недаром она из огня живая вышла.    

– Вы врете про княгиню, – сказал он, – я  княгиню жег, да недожег: отплевалась.    

Вдруг бешеная ярость охватила Передонова. Обманули! Он  свирепо ударил кулаком по столу, сорвался с места и, не прощаясь с Вершиною,  быстро пошел домой. Вершина радостно смотрела за ним, и черные дымные тучи  быстро вылетали из ее темного рта и неслись и рвались по ветру.    

Передонова сжигала ярость. Но когда он увидел Варвару,  мучительный страх обнял его и не дал ему сказать ни слова.    

На другой день Передонов с утра приготовил нож, небольшой, в  кожаных ножнах, и бережно носил его в кармане. Целое утро, вплоть до раннего  своего обеда, просидел он у Володина. Глядя на его работу, делал нелепые  замечания. Володин был попрежнему рад, что Передонов с ним водится, а его  глупости казались ему забавными.    

Недотыкомка весь день юлила вокруг Передонова. Не дала  заснуть после обеда. Вконец измучила. Когда, уже к вечеру, он начал было  засыпать, его разбудила нивесть откуда взявшаяся шальная баба. Курносая,  безобразная, она подошла к его постели и забормотала:    

– Квасок затереть, пироги свалять, жареное зажарить.    

Щеки у нее были темные, а зубы блестели.    

– Пошла к чорту! – крикнул Передонов.    

Курносая баба скрылась, словно ее и не бывало.    

     * * *    

     

Настал вечер. Тоскливый ветер выл в трубе. Медленный дождь  тихо, настойчиво стучал в окошки. За окнами было совсем черно. У Передоновых  был Володин, Передонов еще утром позвал его пить чай.    

– Никого не пускать. Слышишь, Клавдюшка? –  закричал Передонов.    

Варвара ухмылялась. Передонов бормотал:    

– Бабы какие-то шляются тут. Надо смотреть. Одна ко мне  в спальню затесалась, наниматься в кухарки. А на что мне курносая кухарка?    

Володин смеялся, словно блеял, и говорил:    

– Бабы по улице изволят ходить, а к нам они никакого  касательства не имеют, и мы их к себе за стол не пустим.    

Сели за стол втроем. Принялись пить водку и закусывать  пирожками. Больше пили, чем ели. Передонов был мрачен. Уже все было для него  как бред, бессмысленно, несвязно и внезапно. Голова болела мучительно. Одно  представление настойчиво повторялось – о Володине, как о враге. Оно  чередовалось тяжкими приступами навязчивой мысли: надо убить Павлушку, пока не  поздно. И тогда все хитрости вражьи откроются. А Володин быстро пьянел и молол  что-то бессвязное, на потеху Варваре.    

Передонов был тревожен. Он бормотал:    

– Кто-то идет. Никого не пускайте. Скажите, что я  молиться уехал, в Тараканий монастырь.    

Он боялся, что гости помешают. Володин и Варвара  забавлялись, – думали, что он только пьян. Подмигивали друг другу, уходили  поодиночке, стучали в дверь, говорили разными голосами:    

– Генерал Передонов дома?    

– Генералу Передонову бриллиантовая звезда.    

Но на звезду не польстился сегодня Передонов. Кричал:    

– Не пускать! Гоните их в шею. Пусть утром принесут.  Теперь не время.    

“Нет, – думал он, – сегодня-то и надо крепиться.  Сегодня все обнаружится, а пока еще враги готовы много ему наслать всякой  всячины, чтобы вернее погубить”.    

– Ну, мы их прогнали, завтра утром принесут, –  сказал Володин, снова усаживаясь за стол.    

Передонов уставился на него мутными глазами и спросил:    

– Друг ли ты мне или враг?    

– Друг, друг, Ардаша! – отвечал Володин.    

– Друг сердечный, таракан запечный, – сказала  Варвара.    

– Не таракан, а баран, – поправил  Передонов. – Ну, мы с тобой, Павлуша, будем пить, только вдвоем. И ты,  Варвара, пей – вместе выпьем вдвоем.    

Володин, хихикая, сказал:    

– Ежели и Варвара Дмитриевна с нами выпьет, то уж это  не вдвоем выходит, а втроем.    

– Вдвоем, – угрюмо повторил Передонов.    

– Муж да жена – одна сатана, – сказала Варвара и  захохотала.    

Володин до самой последней минуты не подозревал, что  Передонов хочет его зарезать. Он блеял, дурачился, говорил глупости, смешил  Варвару. А Передонов весь вечер помнил о своем ноже. Когда Володин или Варвара  подходили с той стороны, где спрятан был нож, Передонов свирепо кричал, чтобы  отошли. Иногда он показывал на карман и говорил:    

– Тут, брат, у меня есть такая штучка, что ты,  Павлушка, крякнешь.    

Варвара и Володин смеялись.    

– Крякнуть, Ардаша, я завсегда могу, – говорил  Володин, – кря, кря. Очень даже просто.    

Красный, осовелый от водки, Володин крякал и выпячивал губы.  Он становился все нахальнее с Передоновым.    

– Околпачили тебя, Ардаша, – сказал он с  презрительным сожалением.    

– Я тебя околпачу! – свирепо зарычал Передонов.    

Володин показался ему страшным, угрожающим. Надо было  защищаться. Передонов быстро выхватил нож, бросился на Володина и резнул его по  горлу. Кровь хлынула ручьем.    

Передонов испугался. Нож выпал из его рук. Володин все блеял  и старался схватиться руками за горло. Видно было, что он смертельно испуган,  слабеет и не доносит рук до горла. Вдруг он помертвел и повалился на Передонова.  Прерывистый раздался визг, – точно он захлебнулся, – и стих. Завизжал  в ужасе и Передонов, а за ним Варвара.    

Передонов оттолкнул Володина. Володин грузно свалился на  пол. Он хрипел, двигался ногами и скоро умер. Открытые глаза его стеклянели,  уставленные прямо вверх. Кот вышел из соседней горницы, нюхал кровь и злобно  мяукал. Варвара стояла как оцепенелая. На шум прибежала Клавдия.    

– Батюшки, зарезали! – завопила она.    

Варвара очнулась и с визгом выбежала из столовой вместе с  Клавдиею.    

Весть о событии быстро разнеслась. Соседи собирались на  улице, на дворе. Кто посмелее, прошли в дом. В столовую долго не решались  войти. Заглядывали, шептались. Передонов безумными глазами смотрел на труп,  слушал шопоты за дверью… Тупая тоска томила его. Мыслей не было.    

Наконец осмелились, вошли, – Передонов сидел понуро и  бормотал что-то несвязное и бессмысленное.    

19 июня 1902 г. *    

     

* Дата окончания романа установлена по его черновой  рукописи. – Ред.