1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 
    
— Ваш покорный слуга, сэр, и премного вам обязан, — сказал мистер Момси, чувствуя, что политические горизонты несколько прояснились. Приятно отдать голос за джентльмена, рассуждающего так благородно.
    
— Что ж, знаете ли, мистер Момси, вы не раскаетесь, если примкнете к нашей партии. Мало-помалу реформа коснется всех… от нее никому не уйти… она, знаете ли, вроде азбуки… если не начать с нее, то не будет и всего остального. Я ничуть не возражаю против того, что вы смотрите на дело в семейном свете, но возьмем общественное благо. Все мы, знаете ли, одна семья, все связаны между собой. Вот, скажем, выборы: а вдруг они принесут пользу жителям Капштадта? Ведь никто не знает, какое действие могут произвести выборы, — заключил мистер Брук, чувствуя, что несколько зарапортовался, и тем не менее от души наслаждаясь. Однако мистер Момси возразил ему весьма решительно:
    
— Прошу прощения, сэр, но этого я не могу себе позволить. Когда я отдаю свой голос, я должен знать, что делаю, должен знать, какое действие, простите великодушно, это произведет на мою кассу и счетную книгу. О ценах что говорить, их никогда не угадаешь. Покупаешь скоропортящийся товар по существующей цене, а цена вдруг падает… я в таких случаях не допытываюсь, отчего да почему, принимаю как должное — не возносись, мол. Но что касается одной семьи, так ведь всегда, надеюсь, есть должник и кредитор, и никакой реформе этого не отменить, иначе я подам свой голос за то, чтобы все оставалось как прежде. Не много сыщется людей, которым так мало, как мне, нужны перемены, то есть мне лично — для меня и для моей семьи. Я не из тех, которым нечего терять, я семьянин и уважаемый прихожанин, и опять же этакий покупатель, как ваша милость, вы ведь изволили мне обещать, что, за кого бы я ни отдал свой голос, вы от меня не откажетесь, лишь бы товар был хорош.
    
После этого обмена мнениями мистер Момси поднялся наверх и похвастал жене, что мистеру Бруку из Типтона с ним не сладить и что он теперь не прочь принять участие в голосовании.
    
Мистер Брук после этой беседы не стал хвастать перед Ладиславом своими тактическими дарованиями, а тот рад был уверить себя, что его участие в обработке избирателей ограничивается чисто теоретической деятельностью и он не спускается ниже таких высот, как подготовка фактов для предстоящей дискуссии. Разумеется, у мистера Брука имелись агенты, отлично понимавшие, что представляет собой мидлмарчский избиратель и какие средства надо пустить в ход, дабы использовать его невежество на благо реформы, средства, удивительно похожие на те, которые пускали в ход противники реформы. Уилл не обращал на все это внимания. В нашей жизни ничего нельзя сделать, не только выдвигать кандидатов в парламент, но даже вкушать пищу и одеваться, если слишком уж раздумывать о том, каким образом ты осуществляешь эти процессы. Чтобы делать грязные дела, существуют люди с грязными руками. Уилл уверил себя, что его роль в выдвижении мистера Брука безупречна.
    
Зато весьма сомнительным представлялся ему успех на поприще, избранном им для осуществления правого дела. Он писал речи и памятные записки для речей, но ему становилось все яснее, что мистер Брук, оказавшись перед необходимостью проследить ход какой-либо мысли, непременно сбивался со следа, бросался разыскивать утерянный след, после чего с большим трудом находил обратную дорогу. Служить родине, собирая различные документы, одно, а запоминать содержание этих документов — совсем другое. Нет уж! Заставить мистера Брука вспомнить нужные доводы в нужный момент можно было, лишь заталкивая эти доводы ему в голову столь усердно, чтобы ничего другого она не могла вместить. Но куда их затолкнуть, если голова мистера Брука и без того забита всякой всячиной? Мистер Брук и сам замечал, что, когда он выступает с речами, ему несколько мешают идеи.
    
Впрочем, репетиторской деятельности Ладислава предстояла в ближайшее время проверка, ибо накануне дня выдвижения кандидатов мистер Брук должен был держать речь перед достопочтенными избирателями Мидлмарча с балкона «Белого оленя», откуда открывался обширный вид на край рыночной площади и перекресток. Стояло чудесное майское утро, и, казалось, многое внушало надежду: забрезжила перспектива дружественных отношений между комитетом Бэгстера и комитетом Брука, причем мистер Булстрод, мистер Стэндиш, либеральный адвокат, и такие фабриканты, как мистер Плимдейл и мистер Винси, придавали этому альянсу прочность, почти достаточную для того, чтобы противостоять мистеру Хоули с союзниками, обосновавшимися в «Зеленом драконе». Мистер Брук, довольный тем, что ему удалось приглушить негодующий рев «Рупора» преобразованиями, произведенными им за последние полгода у себя в поместье, и уловивший при въезде в город несколько приветственных кликов, почувствовал, что его сердце забилось бодрее под бледно-желтым жилетом. Но при критических обстоятельствах мы зачастую обнаруживаем счастливую способность забывать все, что происходило ранее чем минуту назад.
    
— Дела идут недурно, э? — говорил мистер Брук, поглядывая на собиравшуюся толпу. — По крайней мере, на публику я пожаловаться не могу. Право же, это приятно — выступать перед собственными, знаете ли, соседями.
    
Ткачи и кожевники Мидлмарча, в отличие от мистера Момси, не считали мистера Брука своим соседом и испытывали к нему не больше привязанности, чем если бы он только сию минуту был прислан к ним из Лондона в посылке. Впрочем, они довольно благосклонно выслушали ораторов, представлявших им кандидата, хотя один из них — политический деятель из Брассинга, прибывший сообщить обитателям Мидлмарча, в чем заключается их долг, — произнес речь столь пространную, что она вызвала опасения, удастся ли кандидату что-нибудь к ней добавить. Тем временем толпа становилась гуще, и когда деятель завершал свою речь, мистер Брук, который по-прежнему вертел в руках очки, перебирал лежавшие перед ним бумаги и переговаривался с членами комитета с видом человека, которого не страшит приближающееся испытание, вдруг утратил всю свою уверенность.
    
— Я выпью еще рюмку хереса, Ладислав, — с беззаботным видом обратился он к Уиллу, который стоял у него за спиной и тут же вручил ему сей бодрящий напиток. Это было ошибкой, ибо вторая рюмка хереса, последовавшая вскоре после первой, оказала сильное воздействие на организм мистера Брука, всегда воздержанного в питье, и вместо того чтобы сосредоточить его силы, распылила их. Посочувствуем ему: сколько английских джентльменов тяжко страждут, витийствуя по поводу сугубо частных дел! А ведь мистер Брук желал служить отечеству, войдя в парламент, что, впрочем, также могло бы остаться его сугубо частным делом, если бы, вступив однажды на этот путь, он не обязал себя витийствовать при любых обстоятельствах.
    
Начало речи не тревожило мистера Брука; он не сомневался, что здесь все будет хорошо, со вступлением он справится шутя, выпалит его гладко, как стихотворную цитату из Попа. Отчалить от берега будет несложно, но его страшило плавание в открытом море.
    
«А вопросы? — напомнил бес, внезапно шевельнувшийся где-то под ложечкой. — Кто-нибудь может спросить о программе».
    
— Ладислав, — вслух произнес мистер Брук. — Дайте-ка мне заметки по поводу нашей программы.
    
Когда мистер Брук явился на балконе, гул приветствий прозвучал ничуть не тише, чем вопли, крики, рев и прочие проявления несогласия, оказавшиеся столь умеренными, что мистер Стэндиш (стреляный воробей) шепнул на ухо соседу: «Скверный признак, черт побери! Хоули наверняка приготовил какую-то каверзу». Впрочем, приветствия всегда приятны, и ободренный мистер Брук выглядел образцовым кандидатом, когда, с торчавшими из нагрудного кармана заметками, поигрывал очками правой рукой, а левой опирался на перила. Особенно неотразимы были бледно-желтый жилет, коротко остриженные светлые волосы и непроницаемое выражение лица. Он начал не без бойкости:
    
— Джентльмены… избиратели Мидлмарча!
    
Начало оказалось столь удачным, что небольшая пауза напрашивалась сама собой.
    
— Я невероятно рад, что стою здесь… ни разу в жизни не был я так горд и счастлив… так счастлив, знаете ли.
    
Дерзко употребленный мистером Бруком ораторский прием таил в себе опасность: вступление, которое он собирался выпалить играючи, вдруг завязло, ведь даже цитата из Попа может, «ускользая, раствориться», если нас снедает страх и лишняя рюмочка хереса как дымок окутывает мысли. Ладислав, стоявший за его спиною у окна, подумал: «Сорвалось. Теперь одна надежда: рывок не вышел, так, может быть, выберется хоть ползком». А тем временем мистер Брук, растеряв все прочие путеводные нити, обратился к собственной особе и ее талантам — предмет и выигрышный, и уместный в речи любого кандидата.
    
— Я ваш близкий сосед, добрые друзья мои… известен вам как судья… я неизменно занят общественными вопросами… например, возьмем машины и следует ли их ломать… многие из вас работают с машинами, и в последнее время я занимался этим предметом. Машины, знаете ли, ломать не стоит: пусть все развивается — ремесла, промышленность, коммерция, обмен товарами… и тому подобное… с времен Адама Смита все это должно развиваться. Взглянем на глобус. «Взгляд наблюдателя, не зная преград, должен охватить все, от Китая до Перу»,[170] — сказал кто-то там, по-моему, Джонсон… «Рассеянный»,[171] знаете ли. Я это в каких-то пределах осуществил… правда, до Перу не добрался… но за границу все же ездил… иначе нельзя. Я побывал в Леванте, куда мы посылаем кое-что, производимое в Мидлмарче… ну, и опять же на Балтийском море. На Балтийском, да.
    
Так, блуждая среди воспоминаний, мистер Брук, быть может, благополучно воротился бы из далеких морей к собственной особе, если бы не дьявольская выходка его неприятелей. В один и тот же миг ярдах в десяти от мистера Брука и почти напротив него поднялось над толпой чучело намалеванного на тряпке оратора: светло-желтый жилет, очки, непроницаемое выражение лица; и тут же воздух огласили повторяемые голосом Панча слова, которые произносил мистер Брук. Все посмотрели на открытые окна в домах, расположенных против балкона: одни были пусты, в других виднелись смеющиеся лица слушателей. Повторенные даже без злого умысла слова оратора, выступающего с жаром, непременно звучат издевательски; здесь же, без сомнения, наличествовал злой умысел — невидимый насмешник либо повторял за мистером Бруком каждое слово, либо норовил выбрать из речи что-нибудь посмешней. То здесь, то там слышался смех, и когда голос выкрикнул: «На Балтийском, да», все слушатели разразились дружным хохотом, и, если бы членов комитета не удерживало чувство солидарности и преданность великому делу, символом которого волей судеб стал «Брук из Типтона», они, возможно, засмеялись бы тоже. Мистер Булстрод возмущенно спросил, чем занята полиция, но голос за шиворот не схватишь, а попытка изловить чучело кандидата была небезопасной, ибо, возможно, как раз этого и добивался Хоули.
    
Что до оратора, он не мог осознать ничего, кроме того, что мысли от него куда-то ускользают: у него даже немного шумело в ушах, и, единственный из всех присутствующих, он так и не расслышал вторивший ему голос и не заметил своего изображения. Не много сыщется эмоций, поглощающих нас столь же безраздельно, как волнение по поводу того, что мы собираемся сказать. Мистер Брук слышал смех, но он был готов к тому, что тори затеют во время его речи суматоху, к тому же его будоражило и отвлекало в этот миг радостное предчувствие: казалось, затерявшееся в начале речи вступление вот-вот готово воротиться и вызволить его из балтийских морей.
    
— Это напоминает мне, — продолжил мистер Брук, с непринужденным видом засовывая в карман руку, — если бы я, знаете ли, нуждался в прецеденте… но когда ты прав, прецеденты не нужны, впрочем, возьмем Чэтема,[172] не могу утверждать, что я стал бы поддерживать Чэтема или Питта… Питта Младшего… он не был человек с идеями, а нам, знаете ли, нужны идеи.
    
— К черту идеи! Нам нужен билль, — выкрикнул в толпе грубый голос.
    
И тотчас же невидимый Панч, до тех пор копировавший мистера Брука, повторил: «К черту идеи! Нам нужен билль». Публика расхохоталась еще громче, а мистер Брук, прервавший в этот миг свою речь, наконец-то расслышал давно уже вторившее ему эхо. Но поскольку оно передразнивало того, кто его перебил, и ввиду этого казалось дружественным, он учтиво отозвался:
    
— Вы не так уж неправы, мой добрый друг, мы ведь и встретились для того, чтобы поговорить откровенно… Свобода мнений, свобода печати, свобода… в этом роде, да? Что касается билля, то вы получите билль. Тут мистер Брук, замолкнув на мгновение, надел очки и вытащил из нагрудного кармана заметки жестом делового человека, намеренного перейти к подробностям. Панч подхватил:
    
— Вы получите билль, мистер Брук, путем предвыборной обработки избирателей, и место за пределами парламента получите, а с вас позвольте получить круглую сумму — пять тысяч фунтов семь шиллингов и четыре пенса.
    
Грянул дружный хохот, а мистер Брук, побагровев, уронил очки, растерянно огляделся и увидел наконец чучело, продвинувшееся ближе к балкону. Затем он увидел, что оно самым плачевным образом замарано яйцами. Мистер Брук, вспылив, ощутил подъем душевных сил и поднял голос.
    
— Шутовские выходки, проказы, издевательства над преданностью истине… все это прекрасно. — Тут тухлое яйцо угодило в плечо мистеру Бруку, а голос повторил: «Все это прекрасно», после чего яйца посыпались градом, нацеленные по большей части в чучело, но иногда, как бы случайно, попадая и в оригинал. В толпе сновало множество никому не известных людей, свист, вопли, рев, завывание дудок слились в невообразимый шум, еще более оглушительный из-за криков тех, кто пробовал унять смутьянов. Перекричать такой шум было решительно невозможно, и мистер Брук капитулировал. Поражение казалось бы не столь досадным, если бы вся баталия не выглядела как ребяческая шалость. Грозное нападение, в результате которого репортер мог бы сообщить читателям об «опасности, коей подверглись ребра высокоученого джентльмена», или почтительнейше засвидетельствовать, что над «перилами мелькнули подметки башмаков этого джентльмена», быть может, оказалось бы менее огорчительным.
    
Мистер Брук, вернувшись в комнату, где собрались члены комитета, небрежно произнес:
    
— Довольно неудачно вышло, знаете ли. Мало-помалу я завладел бы вниманием слушателей… но попросту не успел. Я подобрался бы и к биллю, добавим он, взглянув на Ладислава. — Впрочем, в день выдвижения кандидата все наладится.
    
Но члены комитета не были убеждены, что все наладится; наоборот, они имели вид довольно мрачный, а политический деятель из Брассинга что-то бойко строчил, словно строил уже новые планы.
    
— Это штучки Боуера, — уклончиво заявил мистер Стэндиш. — Уверен в этом столь же твердо, как если бы его имя было напечатано на афише. Боуер великий мастер чревовещания и, черт побери, проявил сейчас незаурядное мастерство! Хоули недавно угощал его обедом: у Боуера множество всяких талантов.
    
— Вы, Стэндиш, знаете ли, никогда не говорили мне о нем, не то я тоже пригласил бы его обедать, — сказал бедный мистер Брук, то и дело ради блага родины приглашавший к себе кого-нибудь отобедать.
    
— Во всем Мидлмарче не найти такого ничтожества, как Боуер, — негодующе сказал Ладислав, — но, кажется, у нас все зависит от ничтожеств.
    
Уилл, порядком разгневанный и на себя и на патрона, ушел домой и заперся, всерьез подумывая распрощаться с «Пионером», а заодно и с мистером Бруком. Что его удерживает тут? Если ему суждено уничтожить непреодолимую пропасть между собой и Доротеей, то лишь уехав из Мидлмарча и добившись совсем иного положения, а отнюдь не прозябая в этом городишке, где, как прислужник Брука, он пользуется все большим и большим презрением… и по заслугам. Затем он принялся мечтать об успехах, которых достигнет… ну, скажем, через пять лет: сейчас, когда общественная деятельность становится все популярней и распространяется по всей стране, умение говорить речи и писать статьи на политические темы приобретает большую ценность, и он сможет завоевать высокое положение в свете, уравнявшись с Доротеей. Пять лет… если бы только знать, что для нее он не то что другие, если бы как-нибудь дать ей понять, что он устраняется лишь до тех пор, пока не сможет рассказать ей о своей любви, не унижая себя. О, тогда бы ему ничего не стоило уехать и сделать карьеру, представлявшуюся вполне осуществимой в двадцать пять лет, когда не возникает сомнений, что талант влечет за собой славу, а слава восхитительнейшее из житейских благ. Он недурно говорит и пишет; какое бы поприще он ни избрал, он преуспеет на нем и, уж разумеется, употребит весь свой пыл только ради торжества здравого смысла и справедливости. И так ли уж невероятно, что в один прекрасный день он вознесется над простыми смертными, чувствуя себя вполне достойным этого? Без сомнения, ему следует покинуть Мидлмарч, отправиться в столицу и, изучив юриспруденцию, обрести славу.
    
Только не тотчас: сперва необходимо как-то известить о своих намерениях Доротею. Ему не будет покоя, пока она не поймет, почему он не мог бы на ней жениться, даже если бы оказался ее избранником. А до этих пор он останется на месте и еще некоторое время будет терпеть мистера Брука.
    
Но вскоре у него появились основания подозревать, что мистер Брук готов предупредить его намерение. Глас народа и внутренний голос, слившись воедино, побудили этого филантропа принять ради блага человечества более решительные меры, чем обычно, а именно — отказаться от борьбы в пользу другого кандидата, передав последнему все средства, коими он пользовался в борьбе за голоса. Мистер Брук сам назвал эту меру решительной, но при этом добавил, что его организм оказался более чувствительным к волнениям, чем он представлял себе вначале.
    
— У меня возникло неприятное ощущение в груди… следует быть поосторожней, — сказал он, объясняя Ладиславу положение дел. — Я должен вовремя остановиться. Пример бедняги Кейсобона — это, знаете ли, предупреждение. Порой я двигался тяжеловесно, однако проложил дорогу. Нелегкая это работа — бороться за голоса избирателей, верно, Ладислав? Полагаю, она вам надоела. Впрочем, наш «Пионер» подготовил почву… указал, в каком направлении надо двигаться, и тому подобное. Теперь и более заурядный человек, чем вы, мог бы продолжить вашу работу… более заурядный, знаете ли.
    
— Вам угодно, чтобы я отказался от места? — вспыхнув, сказал Уилл, вскочил из-за стола и сделал несколько шагов, держа руки в карманах. — Я готов уйти, как только вы пожелаете.
    
— Что касается моих лично желаний, дорогой Ладислав, то я, знаете ли, придерживаюсь самого лестного мнения о ваших способностях. А вот по поводу «Пионера» у меня состоялся разговор кое с кем из наших приверженцев, и они склонны взять газету в свои руки… в известной мере, компенсировав мне это… иными словами, они намерены сами заняться «Пионером». А при таком обороте дела вы, возможно, предпочтете оставить работу в газете… приискать более подходящее поле деятельности. Эти люди, может быть, не оценят вас в такой степени, в какой всегда ценил вас я, почитая своим alter ego, правой рукой… хотя я никогда не сомневался, что вас ждет иная деятельность. Я собираюсь во Францию. Но я вам напишу всевозможные рекомендательные письма… к Олторпу,[173] к кому угодно. Я знаком с Олторпом.
    
— Чрезвычайно вам обязан, — гордо ответил Ладислав. — Коль скоро вы расстаетесь с «Пионером», не стану утруждать вас заботой о моих дальнейших действиях. Возможно, я предпочту остаться тут еще на некоторое время.
    
Когда мистер Брук ушел, Уилл подумал: «Родственники, как видно, требуют, чтобы он отделался от меня, и он уже не стремится меня удержать. Я пробуду здесь так долго, как сумею. Уеду же когда мне вздумается и вовсе не потому, что они меня испугались».
   
   
    
     
52
    
    
     
И не было столь низкого служенья,
     
Чтоб сердцу этому казалось низко.
     Уильям Вордсворт
    
    
В этот июньский вечер, когда мистер Фербратер объявил своим домашним, что ему предложили Лоуикский приход, все сияло счастьем в старомодной гостиной и даже знаменитые юристы на портретах имели довольный вид. Матушка мистера Фербратера не притронулась ни к чаю, ни к тостам и, сохраняя всегдашнюю грациозную сдержанность манер, а свое волнение обнаруживая только румянцем и блеском глаз, внезапно делающими старую женщину такой, какой она бывала в юности, с убеждением сказала:
    
— Мне особенно приятно, Кэмден, что ты это заслужил.
    
— Когда человеку достается хорошее место, матушка, все его заслуги еще впереди, — ответил сын, не пытаясь скрыть ликования. Радость, сиявшая на его лице, была столь выразительной, что, казалось, выставляла напоказ и его внутренний мир: не только восторженное состояние души, но даже мысли как бы читались в его взгляде.
    
— Теперь уж, тетушка, — продолжал он, потирая руки и переводя взгляд на мисс Ноубл, что-то негромко попискивавшую про себя, — на столе у нас всегда найдутся леденцы, которые вы будете утаивать для детишек, и вы сможете раздаривать великое множество новых чулок и еще усерднее штопать свои собственные.
    
Мисс Ноубл кивнула племяннику с приглушенным робким смешком, ибо в честь полученного им назначения уже смахнула в корзиночку лишний кусок сахара.
    
— Что касается тебя, Уинни, — говорил священник, — я не стану препятствовать твоему браку с любым из лоуикских холостяков, например, с мистером Соломоном Фезерстоуном, если окажется, что ты в него влюблена.
    
Мисс Уинифред, которая весь вечер смотрела на брата, как всегда на радостях плача от души, сквозь слезы улыбнулась и сказала:
    
— Ты должен показать мне пример, Кэм: это тебе теперь нужно жениться.
    
— С удовольствием. Но кто же влюбится в меня? Я такой неказистый и старый, — сказал священник, встав, отодвигая стул и окидывая себя взглядом. — Как по-вашему, матушка?
    
— Ты красивый мужчина, Кэмден, хоть и не такой представительный, как твой отец, — ответила старая дама.
    
— Я бы хотела, чтобы ты женился на мисс Гарт, братец, — сказала мисс Уинифред. — Нам так весело жилось бы с нею в Лоуике.
    
— Вот прекрасно! По-твоему выходит, невест можно выбирать, как кур на рынке, стоит мне вымолвить слово, и любая согласится, — сказал мистер Фербратер, не называя той, кого ему прочили в невесты.
    
— Нам любая не нужна, — сказала мисс Уинифред. — Но вы-то, матушка, вы были бы довольны, если бы он женился на мисс Гарт, ведь верно?
    
— Я всегда одобрю выбор сына, — с величавой скромностью произнесла миссис Фербратер, — и буду очень рада твоей женитьбе, Кэмден. Когда мы переедем в Лоуик, тебе придется дома играть в вист, а Генриетта Ноубл игрок никудышный. (Миссис Фербратер всегда именовала так торжественно свою миниатюрную сестру.)
    
— Я обойдусь теперь без виста, матушка.
    
— Чего ради, Кэмден? В мое время вист не считался предосудительным развлечением для духовных лиц, — довольно резко возразила миссис Фербратер, не ведавшая, какое значение имеет в жизни ее сына вист, и не одобрявшая новых веяний.
    
— Мне теперь некогда играть, у меня будет два прихода, — сказал священник, уклоняясь от обсуждения достоинств этой игры.
    
Он уже сказал по этому поводу Доротее:
    
— Я не считаю себя обязанным отказываться от прихода святого Ботольфа, но возьму в тот приход младшего священника, который будет получать большую часть денег. Так я выражу свое согласие с теми, кто требует, чтобы одно духовное лицо не занимало нескольких мест. Главное — не отказываться от духовной власти, а добросовестно использовать ее.
    
— Я об этом думала, — сказала Доротея. — Если бы речь шла только обо мне, то мне легче отказаться и от власти и от денег, чем сохранять их. Мне кажется, я совершенно недостойна права назначать священника, и в то же время я чувствую, что не должна передавать это право другим, коль скоро оно мне поручено.
    
— Это уж моя обязанность поступать так, чтобы вы не раскаялись в том, как осуществили свое право, — сказал мистер Фербратер.
    
Он принадлежал к тем людям, чья совесть становится более чуткой, когда тяготы жизни перестают их терзать. Не выставляя напоказ свое раскаяние, он устыдился в глубине души, что вел себя менее достойно, чем иные миряне.
    
— Я не раз сожалел, что сделался священником, — сказал он как-то Лидгейту, — но, наверное, лучше не сожалеть, а постараться быть хорошим священником. Вот как просто все становится, когда получаешь богатый приход, — добавил он с улыбкой.
    
Говоря это, мистер Фербратер полагал, что исполнение долга не окажется обременительным. Однако Долг любит подсовывать неожиданные сюрпризы, он похож на нескладеху приятеля, которого любезно пригласили в гости, а он вдруг сломал ногу, входя в ворота.
    
Не прошло и недели, как Долг нагрянул к нему в кабинет, приняв личину Фреда Винси, только что возвратившегося домой со степенью бакалавра.
    
— Неловко вас беспокоить, мистер Фербратер, — сказал Фред, и на его красивом открытом лице появилось трогательно смущенное выражение, — но вы единственный из моих друзей, с кем я мог бы посоветоваться. Как-то я уже делился с вами своими сомнениями, и вы были так добры, что я не удержался и пришел к вам снова.
    
— Садитесь и рассказывайте, Фред, я сделаю все, что в моих силах, сказал священник и продолжал, готовясь к переезду, упаковывать в свертки разные вещицы.
    
— Я хотел вам сказать… — Фред замялся, потом решительно продолжил: Я могу сейчас принять сан, и, говоря по правде, ничего другого мне не остается. У меня нет охоты стать священником, но было бы жестоко сказать об этом отцу, после того как он потратил столько денег на мое образование. — Фред опять немного помолчал и повторил: — Ничего другого мне не остается.
    
— А я ведь уже разговаривал по этому поводу с вашим отцом, Фред, но разговор ни к чему не привел. По его мнению, менять что-нибудь поздно. Впрочем, одну преграду вы уже преодолели. Что еще вас беспокоит?
    
— Да просто то, что мне это не по душе. Я не люблю богословия, проповедей, не люблю напускать на себя серьезный вид. Мне нравится ездить верхом и делать то же, что и все другие. Это совсем не значит, что меня тянет к недозволенным вещам, но быть таким, как полагается священнику, у меня нет желания. Ну а что же мне остается еще? Я бы занялся сельским хозяйством, но отец не может выделить мне капитал. Сделать меня своим компаньоном он тоже не может. И уж конечно, мне нельзя сейчас начинать учиться сызнова, чтобы стать адвокатом или врачом, так как отец считает, что мне уже пора хоть что-нибудь зарабатывать. Легко, конечно, говорить, что, мол, не следует мне идти в священники; с тем же успехом мне могут посоветовать уйти в лес и жить среди зверей.
    
Голос Фреда звучал ворчливо и обиженно, и мистер Фербратер не удержался бы от улыбки, если бы не старался угадать, о чем умалчивает Фред.
    
— Вы в чем-нибудь не согласны с догматами… с нашим символом веры? спросил он, добросовестно пытаясь выяснить, что беспокоит его гостя.
    
— Нет, символ веры тут ни при чем. Куда уж мне опровергать его, когда люди гораздо ученее и умнее меня целиком с ним согласны. По-моему, с моей стороны было бы довольно глупо высказывать разные сомнения, какой же я судья в таких делах, — простодушно ответил Фред.
    
— Если так, то вам, наверно, приходило в голову, что, даже не ощущая особого призвания, вы могли бы стать хорошим приходским священником?
    
— Конечно, если мне придется быть священником, я постараюсь исполнять свои обязанности честно, хотя они едва ли будут мне по нраву. Вы считаете это достойным осуждения?
    
— То, что вы примете сан под давлением обстоятельств? Это зависит от вашей совести, Фред… от того, насколько вы все взвесили и ясно ли себе представили, чего от вас потребует ваше положение. О себе могу только сказать, что я был небезупречен, и это меня удручает.
    
— Но есть еще одно препятствие, — краснея, продолжал Фред. — Я об этом раньше не рассказывал, но вы, может быть, догадались, я иногда, наверное, проговаривался. Мне очень нравится одна девушка, я люблю ее с детства.
    
— Мисс Гарт, я думаю? — спросил священник, очень внимательно разглядывая какие-то ярлычки.
    
— Да, она. Если бы Мэри вышла за меня, я бы на все согласился. И я знаю, с ней я стал бы порядочным человеком.
    
— Так вы полагаете, что она отвечает вам взаимностью?
    
— Она никогда этого сама не скажет; а с меня уже давно взяла слово, что я больше не буду с ней разговаривать на эту тему. Так вот Мэри-то больше всех настроена против того, чтобы я сделался священником, я это знаю. А я не могу от нее отказаться. Мне кажется, я ей по сердцу Вчера вечером я видел миссис Гарт, и она сказала, что Мэри сейчас гостит в Лоуике у мисс Фербратер.
    
— Да, она любезно согласилась помочь моей сестре. Вы хотите поехать в Лоуик?
    
— Нет, но у меня к вам огромная просьба. Мне неловко вам докучать, но если вы коснетесь этого вопроса, вас-то Мэри, наверное, выслушает… словом, насчет того, идти ли мне в священники.
    
— Довольно щекотливое поручение вы мне даете, милый Фред. Оно предполагает, что мне известны ваши чувства, и в этом случае заговорить с мисс Гарт о вашем будущем — все равно что спросить ее, отвечает ли она вам взаимностью.
    
— Именно это мне и надо выяснить, — без обиняков подтвердил Фред. — Я ничего не смогу решить, пока не узнаю, как она ко мне относится.
    
— То есть от полученного вами ответа зависит, станете ли вы священником?
    
— Если Мэри скажет, что не пойдет за меня, кем бы я ни стал, из меня не выйдет толку.
    
— Глупости, Фред. Любовь проходит, а последствия опрометчивых решений остаются.
    
— Не такая любовь, как моя: сколько я себя помню, я всегда любил Мэри. Отказаться от надежды для меня все равно что вдруг сделаться безногим калекой.
    
— Не обидится ли мисс Гарт на мое непрошеное вмешательство?
    
— Не обидится, уверен, что не обидится. Вас она больше всех уважает, она не станет с вами, как со мной, переводить разговор на шутки. Мне бы и в голову не пришло ни к кому, кроме вас, обращаться с такими разговорами и просьбами. Ведь вы единственный наш общий добрый друг. — Фред немного помолчал и жалобно добавил: — Все-таки она не может не признать: я порядком потрудился, чтобы получить степень. Должна же она наконец почувствовать, что я всегда буду ради нее стараться, не жалея сил.
    
После недолгой паузы мистер Фербратер отложил в сторону готовые свертки и, протянув Фреду руку, сказал:
    
— Хорошо, мой мальчик. Я исполню вашу просьбу.
    
В тот же день мистер Фербратер отправился в Лоуик на недавно приобретенной лошадке. «Я замшелый старый пень, — думал он, — забивает меня молодая поросль».
    
Он нашел Мэри в саду, где она обрывала лепестки роз и сбрызгивала их водой, разложив на простыне. Солнце клонилось к закату, и тень от высоких деревьев покрыла травянистые тропинки, по которым Мэри ходила без зонтика и шляпы. Не заметив мистера Фербратера, неслышно подошедшего по траве, она наклонилась, чтобы сделать выговор черному с рыжими подпалинами терьеру, который упорно забирался на простыню и нюхал сбрызнутые водой лепестки. Левой рукой взяв песика за передние лапы, она укоризненно грозила ему указательным пальцем правой, а он смущенно морщил лоб.
    
— Жучок, Жучок, мне стыдно за тебя, — строго выговаривала ему Мэри звучным низким голосом. — Умные собаки так себя не ведут: все подумают, что ты глупенький молодой джентльмен.
    
— Вы суровы к молодым джентльменам, мисс Гарт, — проговорил за ее спиной священник.
    
Мэри выпрямилась и покраснела.
    
— С Жучком иначе нельзя, — ответила она, смеясь.
    
— А с молодыми джентльменами можно?
    
— С некоторыми, наверное, можно, поскольку некоторые из них со временем превращаются в очень достойных людей.
    
— Рад, что вы это признаете, ибо я как раз собираюсь походатайствовать перед вами за одного молодого джентльмена.
    
— Надеюсь, не за глупого, — сказала Мэри, снова наклоняясь к розам, и ее сердце тревожно забилось.
    
— Нет, хотя главное его достоинство не мудрость, а искренность и любящее сердце. Впрочем, оба эти свойства даруют человеку больше мудрости, чем многие думают. Я полагаю, вы уже догадались по приметам, кто этот юноша?
    
— По-моему, да, — смело ответила Мэри, и руки у нее похолодели, а лицо стало серьезным, — мне кажется, это Фред Винси.
    
— Он попросил меня узнать, как бы вы отнеслись к тому, чтобы он стал священником? Надеюсь, вы не сочтете, что я позволил себе слишком многое, обещав выполнить его просьбу.
    
— Нет, что вы, мистер Фербратер, наоборот, — сказала Мэри, оставив, наконец, в покое розы и скрестив руки, но все еще не поднимая глаз, всякий раз, когда вы со мной говорите, я радуюсь и чувствую себя польщенной.
    
— Однако прежде, чем мы приступим к обсуждению этой темы, я хотел коснуться одного вопроса, о котором мне сообщил по секрету ваш батюшка кстати, это случилось в тот самый вечер, когда я в прошлый раз исполнил просьбу Фреда, сразу же после того, как он уехал готовиться к экзамену. Мистер Гарт мне рассказал, что произошло в ту ночь, когда умер Фезерстоун… о том, как вы отказались сжечь завещание. Он сказал, что вас мучают угрызения совести, так как вы невольно помешали Фреду получить в наследство десять тысяч фунтов. По этому поводу я хочу вам сообщить одну вещь, которая, может быть, вас успокоит, убедив, что от вас не требуется искупительной жертвы.
    
Мистер Фербратер замолчал и посмотрел на Мэри. Он не собирался лишать Фреда ни малейших преимуществ, но, приступая к разговору с Мэри, считал, что и ее необходимо освободить от заблуждений, под влиянием которых иные женщины выходят замуж, считая, что таким образом они заглаживают свою вину перед будущим мужем, а сами делают его на всю жизнь несчастным. Мэри покраснела и не произнесла ни слова.
    
— Я хочу сказать, что ваш поступок не отразился на судьбе Фреда. Как я выяснил, предыдущее завещание не имеет силы, если последующее уничтожено. Его легко было оспорить, и это сделали бы наверняка. Так что вы можете не тревожиться.
    
— Благодарю вас, мистер Фербратер, — взволнованно сказала Мэри, — я очень тронута вашей заботой.
    
— Ну, а теперь я могу продолжать. Фред, как вам известно, получил степень бакалавра. С этой задачей он справился, и таким образом возник вопрос, как он поступит далее? Его положение настолько сложно, что он готов послушаться отца и стать священником, хотя вам лучше, чем кому-либо, известно, как решительно он противился этому прежде. Я с ним побеседовал на эту тему и, признаюсь, не вижу непреодолимых препятствий к тому, чтобы он принял сан. Фред говорит, что он приложит все старания, чтобы как можно лучше выполнять свои обязанности, однако при одном условии. Если условие это окажется исполнимым, я помогу Фреду всем, что в моих силах. Спустя некоторое время — разумеется, не сразу — он может стать младшим священником в приходе святого Ботольфа, где у него найдется столько дел, что положенное ему жалованье будет немногим меньше того, которое я получал там как приходский священник. Но повторяю: есть одно условие, без соблюдения которого все эти блага не осуществятся. Он открыл мне свое сердце, мисс Гарт, и просил походатайствовать за него перед вами. Выполнение этого условия полностью зависит от ваших чувств.
    
Мэри казалась столь взволнованной, что мистер Фербратер сказал: «Давайте немного пройдемся», — и когда они шли по дорожке, добавил:
    
— Попросту говоря, Фред не предпримет ничего, что помешает ему сохранить ваше расположение, зато, надеясь стать вашим мужем, он будет ревностно заниматься любым делом, к которому вы отнесетесь одобрительно.
    
— Я не могу обещать, мистер Фербратер, что выйду за него замуж, но одно я знаю твердо: если он станет священником, я не буду его женой. Все, что вы говорите, свидетельствует о вашем благородстве и доброте, я вовсе не собираюсь разубеждать вас. Но все девушки насмешницы, у нас свой, особенный подход, — добавила Мэри немного лукаво, отчего ее застенчивый ответ прозвучал еще милее.
    
— Он просит точно передать ему, что вы об этом думаете, — сказал мистер Фербратер.
    
— Я не могу любить того, кто смешон, — сказала Мэри, ограничиваясь лишь этим доводом. — У Фреда достаточно знаний и здравого смысла, чтобы создать себе доброе имя на каком-нибудь мирском поприще, но стоит мне представить, как он читает проповедь, благословляет прихожан и наставляет их на путь истинный или молится у одра больного, и мне кажется, будто передо мной карикатура. Ведь священником он станет только ради положения в обществе, а по-моему, нет ничего более низкого, чем доказывать таким дурацким способом свое благородство. Я всегда так думала, когда глядела на мистера Кроуза, на его аккуратненький зонтик и ничтожное лицо и слушала его жеманные сентенции. Какое право имеет такой человек олицетворять христианство, словно церковь существует для того, чтобы разные олухи могли карабкаться вверх по общественной лестнице… Словно… — Мэри вдруг замолкла. Она настолько увлеклась, что заговорила с мистером Фербратером, как с Фредом.
    
— Молодые девицы строги; в отличие от мужчин они не представляют себе, как нелегко добывать хлеб насущный, хотя вы, возможно, являетесь исключением. Надеюсь, к Фреду Винси вы относитесь лучше, чем к тем, о ком с таким презрением только что говорили?
    
— Ну разумеется. У него много здравого смысла, но, сделавшись священником, он не сможет его проявить. Фред будет ненатурален в этой роли.
    
— Тогда ответ ваш совершенно ясен. Став священником, он теряет надежду?
    
Мэри кивнула.
    
— А если он, не побоявшись трудностей, решится добывать средства к существованию другим путем… вы не лишите его надежды? Может он рассчитывать, что вы станете его женой?
    
— По-моему, незачем повторять снова то, что я однажды уже сказала Фреду, — ответила Мэри с некоторой досадой. — Я имею в виду, что незачем ему задавать подобные вопросы, намекая, будто он способен на серьезные дела, и в то же время ничего серьезного не делать.
    
Мистер Фербратер некоторое время помолчал и, когда на обратном пути они остановились в тени клена, проговорил:
    
— Я понимаю, что вам неприятны всякие попытки связать вас, однако ваше чувство к Фреду может исключать для вас возможность новой привязанности, а может и не исключать ее, то есть Фред либо может рассчитывать, что вы будете его ждать и не выйдете замуж, либо его может постигнуть разочарование. Простите меня, Мэри, — я когда-то называл вас по имени, наставляя в вопросах веры, — но если от расположения женщины зависит счастье чьей-то жизни… может быть, даже не одной… по-моему, она поступит благородно, отвечая на вопросы откровенно и прямо.
    
Мэри тоже помолчала, пораженная не настойчивостью мистера Фербратера, а его тоном, в котором звучало сдержанное волнение.
    
У нее мелькнула мысль, не говорит ли он и о себе, однако Мэри сочла ее невероятной и устыдилась. Ей никогда не приходило в голову, что кто-нибудь может ее полюбить, кроме Фреда, обручившегося с ней кольцом от зонтика еще в ту пору, когда она носила носочки и ботинки со шнурками; и уж совсем немыслимо, чтобы на нее обратил внимание мистер Фербратер, самый умный человек в узком кружке ее знакомых. У нее осталось только ощущение, что все это очень неправдоподобно и, очевидно, порождено ее фантазией, одно лишь ясно и определенно — от нее ждут ответа.
    
— Поскольку вы считаете это моим долгом, мистер Фербратер, я отвечу, что я слишком привязана к Фреду и не променяю его на другого. Я не смогу быть счастливой ни с кем, если сделаю несчастным Фреда. Слишком глубоко укоренилось во мне чувство благодарности за то, что он всегда любил меня так сильно, так волновался, не ушиблась ли я, еще когда мы были детьми. Я не могу представить себе, что какое-то новое чувство может вытеснить мою привязанность к нему. Но мне хотелось бы, чтобы он добился уважения всех окружающих. Только, пожалуйста, скажите ему, что, пока этого не будет, я не обещаю выйти за него замуж. Я не хочу, чтобы мои родители огорчались и стыдились из-за меня. Фред волен выбрать себе другую невесту.
    
— В таком случае, моя миссия выполнена полностью, — сказал мистер Фербратер, протягивая руку Мэри, — и я немедленно возвращаюсь в Мидлмарч. Теперь, когда Фред окрылен радостной надеждой, мы его куда-нибудь пристроим, и я надеюсь дожить до той поры, когда смогу вас обвенчать. Да благословит вас бог!
    
— Пожалуйста, не уезжайте, разрешите напоить вас чаем, — сказала Мэри. Слезы выступили у нее на глазах, ибо нечто неопределимое, нечто похожее на сдерживаемую боль послышалось ей в словах мистера Фербратера, и она почувствовала себя такой же несчастной, какой была однажды, увидев, как дрожали руки ее отца в минуту душевной тревоги.
    
— Нет, милая моя, не надо. Мне пора.
    
Через три минуты священник сидел в седле, совершив подвиг великодушия, гораздо более тяжкий, чем отказ от игры в вист и даже сочинение проповедей о пользе раскаяния.
   
   
    
     
53
    
    
     
То, что кажется со стороны непоследовательностью, может
     
быть воспринято как неискренность поверхностными
     
наблюдателями, склонными механически прилагать
     
всевозможные «если» и «потому» к огромному переплетению
     
невидимых побегов, существование коих обусловлено взаимным
     
воздействием и взаимным доверием.
    
    
Мистер Булстрод еще в ту пору, когда он только присматривался к Лоуику, разумеется, очень хотел, чтобы новый приходский священник оказался ему по нраву. Он счел истинным наказанием свыше, как за свои собственные грехи, так и за грехи нации в целом, то обстоятельство, что именно тогда, когда он сделался хозяином Стоун-Корта, мистер Фербратер стал священником лоуикской церкви и прочел первую проповедь фермерам, работникам и сельским мастеровым. Мистер Булстрод отнюдь не собирался особенно часто посещать прелестную лоуикскую церквушку, не собирался он также и подолгу проживать в Стоун-Корте: он купил эту прекрасную ферму и роскошную усадьбу просто для того, чтобы иметь удаленное от города прибежище, которое путем приобретения новых земельных угодий и украшения жилища он, может быть, со временем превратит в нечто достойное сделаться его резиденцией, куда он сможет ездить отдохнуть от руководства деловыми операциями и где сможет способствовать процветанию евангельской истины с особой успешностью, как владелец расположенных в этой местности земель, площадь которых волею провидения намеревался по случаю приумножать и впредь. Неопровержимым доказательством правильности избранного им пути послужила неожиданная легкость, с которой мистер Булстрод приобрел Стоун-Корт, хотя все полагали, что мистер Ригг Фезерстоун вцепился в полученное им наследство, словно это райские кущи. Бедный Питер Фезерстоун тоже рассчитывал на это и часто представлял себе, как, упокоившись в сырой земле, будет радоваться, что его жабоподобный наследник роскошествует в старинной уютной усадьбе, неизменно вызывая изумление и неудовольствие остальных претендентов.
    
Но не так легко предугадать, что наши ближние считают раем. Мы судим о вещах, исходя из собственных желаний, ближние же наши не всегда настолько откровенны, чтобы намекнуть, чего желают они сами. Сдержанный и рассудительный Джошуа Ригг не дал своему родителю возможности заподозрить, что Стоун-Корт не является для него величайшим из благ… к тому же он очень хотел унаследовать ферму. Но как Уоррен Гастингс,[174] глядя на золото, мечтал приобрести Дейлсфорд, так Джошуа Ригг, глядя на Стоун-Корт, мечтал обрести золото. Он очень ярко и отчетливо представлял себе, в чем заключается его величайшее благо, ибо волею обстоятельств унаследованная им ненасытная жадность приняла особую форму: величайшим благом для него было стать менялой. Еще мальчиком для посылок в порту, он заглядывал в окна меняльных лавок, как другие мальчишки заглядывают в витрины кондитерских; постепенно детские восторги превратились во всепоглощающую страсть; он многое намеревался сделать разбогатев, в том числе жениться на барышне из благородных, но он не предавался безудержным мечтам об этих радостях и развлечениях. Одной радости он жаждал всей душой — открыть в каком-нибудь оживленном порту меняльную контору, окружить себя всевозможными запорами и манипулировать денежными знаками всех государств, холодно и надменно встречая завистливые взгляды, устремляемые на него сквозь железную решетку бессильной Алчностью. Сила этой страсти подвигла его искать знаний, потребных для ее удовлетворения. И в то время как все считали, что он водворится навсегда на унаследованной им ферме, сам Джошуа считал, что близится тот час, когда он водворится в Северной Гавани счастливым обладателем хитроумнейших замков и несгораемых шкафов.
    
Но довольно. Мы рассматриваем совершенную Джошуа Риггом негоцию с точки зрения мистера Булстрода, а для него она — счастливое событие, а может быть, и доказательство, что цель, которой он бесплодно добивался до сих пор, одобрена свыше; он понял это именно так, но, не будучи уверен полностью, вознес благодарственную молитву в сдержанных выражениях. Его сомнения не были порождены тревогой по поводу того, как отразится продажа имения на судьбе Джошуа Ригга, — судьба Джошуа Ригга не значилась ни в одном из районов, входивших в метрополию провидения, возможно, она затерялась где-то в колониях; нет, сомнения мистера Булстрода возникали при мысли, не обернется ли для него достижение заветной цели такой же карой, какой уже явилось появление в приходе мистера Фербратера.
    
Эти опасения мистер Булстрод не высказывал вслух с целью обмануть своих ближних, он действительно так думал, он так же искренне считал наиболее вероятным это истолкование событий, как вы, придя к иному мнению, убеждены в вероятности вашей теории. Ибо если наши теории эгоистичны, из этого совсем не следует, что они неискренни, скорее наоборот: чем больше мы ублажаем наш эгоизм, тем тверже наша убежденность.
    
Как бы там ни было, но, то ли вследствие одобрения, то ли — кары свыше, мистер Булстрод через год с небольшим после смерти Питера Фезерстоуна сделался владельцем Стоун-Корта, и родственники бывшего владельца утешали себя, строя многочисленные догадки, что сказал бы по такому поводу покойный Питер, «буде он сподобился узнать об этом». Козни усопшего обернулись против него же, и для Соломона Фезерстоуна не существовало большего удовольствия, чем бесконечно рассуждать о том, как судьба перехитрила его хитрого братца. Для миссис Уол источником меланхолического утешения служило доказательство, что фабриковать фальшивых Фезерстоунов и лишать наследства настоящих — занятие бесперспективное; а сестрица Марта, когда вести достигли Меловой Долины, сказала: «Ох-ох-хо! Стало быть, всевышний совсем не так уж одобряет богадельни».
    
Миссис Булстрод, любящая супруга, радовалась, что покупка Стоун-Корта благотворно скажется на здоровье ее мужа. Редко выпадал день, когда бы он не уезжал туда осмотреть то тот, то другой участок своей новой фермы, и дивны были вечера в сельской тиши, напоенной запахом недавно убранного сена, с которым смешивалось дыхание роскошного старинного сада. Однажды вечером, когда солнце еще стояло над горизонтом и золотыми светильниками горело в просветах между ветвями раскидистого орехового дерева, мистер Булстрод остановил свою лошадь у ворот, поджидая Кэлеба Гарта, который, как было условлено, встретился с ним тут, чтобы обсудить устройство стока в конюшне, а сейчас отправился на ригу дать наставления управляющему.
    
Сельская тишь и царивший тут мирный покой привели мистера Булстрода в превосходное расположение духа и навеяли несвойственную ему безмятежность. Он сознавал, что он весьма недостойный христианин, но можно сознавать это не испытывая боли, если ощущение своего несовершенства не принимает в памяти отчетливых очертаний, не обжигает стыдом и не пронзает уколом совести. Мало того, отвлеченное сознание своей греховности может стать даже источником величайшего удовлетворения, если глубиной ее мы будем поверять глубину отпущения, почитая себя орудием божественного промысла. Память так же переменчива, как настроение, картины прошлого меняются, словно в диораме. Мистеру Булстроду почудилось в этот миг, что закатное солнце светит в точности так же, как в те вечера, когда он зеленым юнцом проповедовал в окрестностях Хайбери. С какой охотой возвратился бы он сейчас к благочестивым занятиям того времени. Тексты сохранились в памяти, сохранилось и умение их истолковывать. Но тут его оторвало от грез возвращение Кэлеба Гарта, который тоже был верхом и только тронул поводья, собираясь повернуть от ворот вместе с Булстродом, как вдруг воскликнул:
    
— А это кто? Что еще за личность в черном шагает там по проселку? Я видел этаких на скачках, подобные субъекты всегда шныряют там в толпе.
    
Мистер Булстрод повернул лошадь и посмотрел на проселок, но ничего не ответил. Человека, который шагал по дороге, мы уже немного знаем, это мистер Рафлс, чья внешность не претерпела никаких изменений, если не считать того, что он носил теперь черный костюм и траурную ленту на шляпе. Когда мистер Рафлс приблизился к воротам, лицо его оживилось; не спуская с мистера Булстрода глаз, он энергически размахивал на ходу тростью и в конце концов воскликнул:
    
— Ей-богу, это Ник! Ей же богу, Ник, хотя двадцать пять лет обошлись весьма неблагосклонно с нами обоими! Как поживаешь, старина? Уж кого-кого, а меня ты тут не ожидал. Ну что ж, поздороваемся.
    
Мистер Рафлс не просто был немного возбужден, он кипел от возбуждения. Мистер Булстрод, как заметил Гарт, поколебался, но все же холодно протянул Рафлсу руку, сказав:
    
— Я и впрямь не ожидал вас встретить на этой уединенной ферме.
    
— Принадлежащей моему пасынку, — ответствовал Рафлс и принял гордую позу. — Я уже бывал у него здесь. А знаешь, я не особенно-то удивляюсь тому, что встретил тебя, старина, мне, видишь ли, попало в руки одно письмо… как ты сказал бы, волею провидения. И все же я рад до смерти, что на тебя наткнулся. К пасынку можно и не заходить, он не особенно ко мне привязан, а матушка его, увы, скончалась. По правде говоря, я приехал лишь ради тебя, любимейший мой друг, намеревался разузнать твой адрес, потому что… взгляни-ка! — Рафлс вытащил из кармана измятый лист бумаги.
    
Будь здесь на месте Кэлеба Гарта любой другой человек, он почти наверняка поддался бы искушению замешкаться, дабы выяснить все, что удастся, о человеке, как видно, знающем о таких событиях из жизни мистера Булстрода, о каких и не догадывался никто в Мидлмарче, о делах, полных таинственности и возбуждавших любопытство. Но не таков был Кэлеб — у него почти отсутствовали наклонности, в немалой мере свойственные обычным людям, в том числе и любопытство по поводу дел своих ближних. А уж если он чувствовал, что может узнать нечто постыдное о человеке, Кэлеб и подавно предпочитал оставаться в неведении; когда ему приходилось говорить кому-нибудь из своих подручных о его проступке, он смущался больше, чем сам провинившийся. Сейчас он пришпорил лошадь и, сказав: «Мне пора домой, всего вам доброго, мистер Булстрод», рысцой потрусил прочь.
    
— Ты не указал в этом письме свой полный адрес, — продолжал Рафлс. Вот уж не похоже на такого образцового дельца, как ты. «Шиповник»… Это где угодно можно встретить. Ты живешь где-то здесь неподалеку, верно? С лондонскими делами расквитался начисто… может быть, стал помещиком… приобрел усадьбу, куда и пригласишь меня в гости. Господи боже, сколько лет прошло! Старуха небось давно уже скончалась, безмятежно удалилась в райскую обитель, так и не узнав, как бедствует ее дочка, верно? Но что это? Ты такой бледный, прескверный вид у тебя, Ник. Если ты едешь домой, я провожу тебя.
    
Всегда бледное лицо мистера Булстрода и впрямь приобрело землистый оттенок. Пять минут тому назад закатный свет, который озарял его идущий под уклон жизненный путь, простирал свои лучи и на столь памятное до сих пор утро жизни грех представлялся отвлеченным понятием, для искупления которого вполне достаточно молчаливого раскаяния, самоуничижение действом, совершаемым втайне, а оценивать его поступки мог только он сам, сообразуясь со своими понятиями о религии и о божественном промысле. И вдруг, словно силою какого-то гнусного волшебства, перед ним вырос этот краснолицый, громкоголосый призрак, цепкий и неуступчивый, — наследие прошлого, не возникавшее в его представлениях о каре свыше. Впрочем, мистер Булстрод уже прикидывал в уме, как быть, а необдуманные речи и поступки не входили в его привычку.
    
— Я собирался домой, — сказал он. — Но могу немного отложить поездку. Если угодно, отдохните тут.
    
— Благодарю, — поморщившись, ответил Рафлс. — Что-то у меня прошла охота встречаться с пасынком. Я лучше провожу тебя домой.
    
— Ваш пасынок, если это мистер Ригг Фезерстоун, здесь больше не живет. Ферма принадлежит теперь мне.
    
Рафлс вытаращил глаза и изумленно присвистнул, после чего сказал:
    
— Ну что же, в таком случае не стану спорить. Я и так уж досыта нашагался по дорогам. Никогда не увлекался пешими прогулками, да и верховой ездой. Мне больше по душе изящный экипаж и резвая лошадка. В седле я чувствую себя не совсем ловко. Представляю, как ты рад, что я нагрянул к тебе в гости, старина! — продолжал он, сворачивая вслед за мистером Булстродом к дому. — Ты помалкиваешь, да ведь ты привык скрывать радость, когда удача плывет тебе в руки… вот о руке наказующей ты всегда говорил с жаром… загребать жар чужими руками ты мастер.
    
Восхищенный собственным остроумием, мистер Рафлс игриво брыкнул ногой, чем окончательно вывел из терпения собеседника.
    
— Если мне не изменяет память, — с холодной яростью произнес мистер Булстрод, — наши прерванные много лет тому назад отношения не отличались такой короткостью, как вы стараетесь изобразить, мистер Рафлс. Желаемые вами услуги будут оказаны охотнее, если вы оставите фамильярный тон, для которого не служит основанием наше былое знакомство, едва ли сделавшееся более близким после многолетнего перерыва.
    
— Тебе не нравится, что я зову тебя Ник? Но я всегда так называл тебя мысленно, а с глаз долой совсем не значит, что из сердца вон. Богом клянусь, мое дружеское расположение с годами стало крепче, как выдержанный коньяк. Кстати, надеюсь, в доме таковой найдется. В прошлый раз, когда я тут гостил, Джош доверху наполнил мою фляжку.
    
Мистер Булстрод все еще не осознал, что поиздеваться над ним Рафлсу хочется даже больше, чем выпить, и что, обнаруживая перед ним свою досаду, он только подливает масла в огонь. Зато он ясно понял, что спорить с Рафлсом бесполезно, и со спокойным, решительным видом отдал распоряжение экономке по поводу устройства гостя.
    
К тому же его успокаивала мысль, что экономка, прежде служившая у Ригга, могла подумать, что Рафлс остановился у них в доме просто как приятель прежнего владельца.
    
Когда в большую гостиную были принесены графин коньяку и закуска и посетитель остался с хозяином наедине, мистер Булстрод сказал:
    
— У нас с вами настолько различные привычки, мистер Рафлс, что общество друг друга едва ли доставит нам удовольствие. А потому умней всего нам как можно скорее расстаться. Вы выразили желание встретиться со мной, из чего я делаю вывод, что вы намерены заключить со мной какую-то сделку. Ввиду особых обстоятельств я предлагаю вам переночевать в этом доме, а сам вернусь рано утром еще до завтрака и выслушаю то, что вы имеете мне сообщить.
    
— Сердечно рад, — ответил Рафлс, — у тебя весьма уютно… правда скучновато, долго я бы тут не выдержал, но одну ночь, так и быть, потерплю, вдохновленный этим славным напитком и надеждой на завтрашнюю встречу с тобой. Ты гораздо гостеприимнее моего пасынка: Джош злится, что я женился на его матери, с тобой же у меня всегда были самые дружеские отношения.
    
Мистер Булстрод, подумав, что игривость и задиристость Рафлса в значительной степени порождены возлияниями, решил не вступать с ним в переговоры, пока гость не протрезвеет. И все-таки по дороге домой он с пугающей ясностью представил себе, как трудно прийти с таким человеком к соглашению, которого бы тот не нарушил. Он не мог подавить желание избавиться от Джона Рафлса, хотя не исключал, что его неожиданное появление определено свыше. Дух зла мог избрать Рафлса, дабы воспрепятствовать мистеру Булстроду стать орудием божественного промысла, но препятствие можно преодолеть, увидев в нем очередную разновидность кары свыше. Как не похож был этот час мучительных раздумий на те часы, когда он в безопасности вел с собой диспут, в результате которого пришел к выводу, что его тайные прегрешения прощены, а служение принято. Ведь эти прегрешения, даже когда он совершал их… не были ли они уже отчасти освящены его искренним желанием посвятить себя и все ему принадлежащее исполнению божественного промысла? Может ли он после этого считать себя просто камнем преткновения и оплотом зла? Ибо кому дано понять силы, побуждающие его действовать? Кого не соблазнит возможность очернить всю его жизнь и истины, которые он защищает?
    
С юных лет у мистера Булстрода выработалась привычка приписывать свои самые эгоистические побуждения вмешательству небесных сил. Однако даже говоря и размышляя о земной орбите и солнечной системе, мы чувствуем и движемся, сообразуясь с твердой землей и текущим днем. И вот в череду плавно следующих друг за другом теоретических положений — так же явственно откуда-то глубоко изнутри дают о себе знать во время отвлеченных рассуждений о физических муках озноб и боль приближающейся лихорадки — в его сознание вкралось предвидение бесчестья перед лицом ближних и жены. Ибо боль, как и степень бесчестья, зависит от вашего восприятия. Если вы всего-навсего стремитесь избежать уголовного преследования, ничто, кроме скамьи подсудимых, не послужит для вас бесчестьем. Но мистер Булстрод стремился стать образцовым христианином.
    
На следующее утро к половине восьмого он возвратился в Стоун-Корт. Старинная усадьба никогда не выглядела так приветливо; пышно расцвели огромные белые лилии, а настурции с красивыми, посеребренными росой листиками, словно спасаясь бегством, карабкались по низкой каменной стене; даже шорохи и шумы дышали покоем. Но прелесть усадьбы померкла в глазах ее владельца, как только он ступил на гравий парадной аллеи и стал дожидаться сошествия мистера Рафлса, на завтрак с которым был обречен.
    
Вскоре оба они сидели в гостиной и пили чай с тостами, поскольку Рафлс не выразил желания позавтракать более плотно в столь ранний час. Вопреки ожиданию своего собеседника, он не так уж сильно переменился за ночь, настроение у него испортилось, и, пожалуй, он с еще большим удовольствием издевался над Булстродом. В утреннем свете мистер Рафлс производил явно менее приятное впечатление.
    
— Не располагая избытком времени, мистер Рафлс, — сказал банкир, который отхлебнул один лишь глоток чаю и, разломив тост, не притронулся к нему, — буду признателен, если вы сообщите без отлагательств, по какому поводу вы пожелали со мной встретиться. Думаю, у вас есть постоянное место жительства и вам не терпится возвратиться домой.
    
— Да ведь не бесчувственный же я человек, захотелось повидать старого друга, Ник… я уж буду называть тебя Ником — все мы называли тебя юным Ником, когда прослышали, что ты надумал жениться на старой вдове. Некоторые утверждали, что ты смахиваешь на Старого Ника,[175] вини в том свою матушку, это ведь она нарекла тебя Никласом. Неужели ты не рад нашей встрече? А я-то надеялся погостить у тебя в каком-нибудь милом особнячке. В моем доме все пошло прахом после того, как скончалась жена. По сути говоря, мне все равно где жить, я и тут согласен поселиться.
    
— Могу я узнать, почему вы возвратились из Америки? Я считал, что выраженное вами непреодолимое желание отправиться туда после получения соответствующей суммы равносильно обязательству не возвращаться.
    
— Отродясь не слыхивал, что если человек захотел куда-то поехать, это значит, будто он хочет прожить там всю жизнь. Я и прожил около десяти лет в Америке, пока не надоело. Но теперь уж я не возвращусь туда, Ник. — Тут мистер Рафлс, подняв взгляд на Булстрода, хитровато ему подмигнул.
    
— Вы намерены заняться каким-нибудь делом? К чему вы испытываете призвание?
    
— Призвание мое, благодарю, жить в свое полное удовольствие. Я теперь обойдусь без работы. Разве что возьму на себя комиссию, скажем, по табачной части, так, чтобы попутешествовать немного и провести время в приятной компании. Но при этом я должен твердо знать, что человек я независимый. Вот что мне требуется, силы у меня уже не те, хотя румянец поярче твоего, дружище Ник. Мне требуется независимость.
    
— Вы можете рассчитывать и на независимость, если обязуетесь не появляться более в наших краях, — сказал мистер Булстрод, которому, пожалуй, не вполне удалось скрыть, как для него желателен такой исход.
    
— Я поступлю так, как сочту удобным, — холодно ответил Рафлс. — Не знаю, почему бы мне не обзавестись в ваших краях кое-какими знакомствами. Свое общество я ни для кого не считаю зазорным. Когда я вышел из почтовой кареты, я оставил у заставы чемодан… там у меня смена белья, настоящего… клянусь честью! Не одни манишки и манжеты. Дружба с человеком в таком элегантном костюме с траурными лентами и всякой всячиной возвысит тебя в глазах здешних светских господ. — Мистер Рафлс, отодвинув свой стул от стола, оглядел себя, и в первую очередь штрипки. Его главной целью было позлить Булстрода, но он и вправду думал, что его внешний вид производит неотразимое впечатление и что он не только остроумен и красив, но в траурном облачении выглядит человеком, принадлежащим к высшим кругам.
    
— Если вы хотите от меня чего-нибудь добиться, мистер Рафлс, помолчав, сказал Булстрод, — вам следовало бы считаться с моими желаниями.
    
— О, разумеется, — с комической любезностью воскликнул Рафлс. — Именно так я всегда поступаю. При моей помощи ты провернул недурное дельце, а мне что досталось? Лучше бы я рассказал старухе, что нашел ее дочку и внука, думал я потом не раз, совесть бы тогда была спокойнее, ведь у меня не каменное сердце. Но, полагаю, ты уже похоронил старуху и теперь ей все равно. А ты нажил состояние на этом выгодном богоугодном дельце. Стал важной птицей, купил землю и живешь тут по-барски. От прежней веры ты не отступился? Благочестия не поубавилось? Или для солидности перешел в лоно англиканской церкви?
    
Рожа, скроенная мистером Рафлсом, который хитровато подмигнул и высунул язык, показалась мистеру Булстроду страшней кошмарного видения, ибо неопровержимо свидетельствовала о бедствии, случившемся не во сне, а наяву. Мистер Булстрод испытал мучительное отвращение и, не проронив ни слова, прикинул в уме, не дать ли Рафлсу привести свои угрозы в исполнение, после чего просто назвать его клеветником. Все вскоре убедятся, что он сомнительная личность, и не придадут значения его словам. «За исключением тех случаев, когда он будет рассказывать неприглядные истины о тебе», — шепнула прозорливая совесть. И еще одно: не видя ничего страшного в том, чтобы спровадить Рафлса в чужие края, мистер Булстрод не мог без содрогания себе представить, как, отрицая подлинные факты, он тем самым допустит явную ложь. Одно дело вспоминать об отпущенных ему грехах, еще проще оправдывать свои поступки общим падением нравов, и совсем другое — лгать сознательно.
    
Но поскольку Булстрод ничего не сказал, мистер Рафлс продолжал, дабы не тратить попусту время:
    
— Мне, ей-богу, меньше твоего везло! Я порядком хлебнул горя в Нью-Йорке. Эти янки большие ловкачи, и благородному человеку невозможно иметь с ними дело. Вернувшись в Англию, я женился на милой женщине, владелице табачной лавки… очень любила меня… но она мало занималась торговлей. Когда-то, много лет назад, ее пристроил к делу один приятель, но за эти годы почти все прибрал к рукам ее сын. Нам с Джошем никогда не удавалось поладить. Впрочем, наступать себе на ногу я не давал, я привык к изысканному обществу. У меня все как на ладони, все честно. Ты уж не обижайся, что я раньше тебя не навестил. Болею, поворотливость не та. Я думал, ты еще в Лондоне, ведешь торговлю да творишь молитву, но вот не встретил тебя там. Сам видишь, Ник, я тебе послан… может быть, на благо нам обоим.
    
Мистер Рафлс завершил свою речь комически-елейным тоном: религиозное рвение всегда служило предметом его остроумия. И если лукавство, воздействие которого направлено на низменные свойства человека, можно назвать остротою ума, то мистер Рафлс был, пожалуй, неглуп, ибо двусмысленные шуточки, которые он словно наобум выпаливал, следовали друг за другом в строгой очередности, как шахматные ходы. Тем временем Булстрод обдумал ответный ход и как можно решительнее сказал:
    
— Вам не мешало бы помнить, мистер Рафлс, что человеку, стремящемуся незаконно воспользоваться своим преимуществом, не следует зарываться. Я ничем вам не обязан, однако готов назначить вам ежегодную ренту и выплачивать ее каждые три месяца до тех пор, пока вы не нарушите обещания не появляться в наших краях. Выбор зависит от вас. Если вы непременно захотите тут остаться, даже на короткий срок, вы ничего от меня не получите. В таком случае я не желаю вас знать.
    
— Ха-ха! — воскликнул Рафлс, делая вид, что умирает от смеха. — В точности как собачка одного вора, не желавшая знать полицейского.
    
— Ваши инсинуации не производят на меня впечатления, сэр, — с яростью сказал Булстрод. — Я не считаюсь нарушителем закона, и ваше вмешательство тут ничего не может изменить.
    
— Ты, любезнейший, не понимаешь шуток. Я просто-напросто имел в виду, что я не в силах отказаться от знакомства с тобой. Впрочем, шутки в сторону. Пенсия каждые три месяца мне не подходит. Я дорожу своей свободой.
    
Мистер Рафлс встал и раза два гордо прошелся по гостиной, взбрыкивая ногой и изображая глубочайшую задумчивость. Наконец, он остановился перед Булстродом и произнес:
    
— Вот как мы поступим! Выложи две сотни фунтов — право же, умеренная цена, — и я уеду, клянусь честью, возьму чемодан у заставы и уеду. Однако я не согласен променять свою вольность на какую-то дрянную ренту. Я буду приезжать и уезжать, когда мне заблагорассудится. Возможно, я сочту удобным больше здесь не появляться и ограничиться дружеской перепиской, а может быть, и нет. Деньги у тебя с собой?
    
— У меня только сто фунтов, — сказал Булстрод, обрадованный перспективой немедленно избавиться от Рафлса, пусть даже на неопределенный срок. — Если вы мне сообщите адрес, я тотчас вышлю остаток.
    
— Нет уж, я дождусь, пока ты привезешь его, — сказал Рафлс. — Я прогуляюсь, потом перекушу, а тем временем ты возвратишься.
    
Булстрод, хилый от природы и еще больше ослабевший после перенесенных за последние часы волнений, чувствовал себя сейчас в унизительной зависимости от неуязвимого крикуна. Он был рад любой ценой добиться хоть временной передышки. Он уже встал, намереваясь выполнять распоряжение Рафлса, как вдруг последний, подняв вверх палец, словно его внезапно осенило, сказал:
    
— Я тебе не говорил, но я ведь еще раз попробовал разыскать Сару; такая молодая и красивая… совесть замучила меня. Я не нашел ее, зато узнал и записал фамилию ее мужа. Но вот незадача — записную книжку потерял. Правда, если я эту фамилию услышу, я ее вспомню. Голова у меня работает не хуже, чем в молодости, только всякие там имена, будь они неладны, вылетают из памяти. Иногда я точь-в-точь как ведомость сборщика налогов, в которой не проставлены фамилии. Однако если я узнаю что-нибудь о ней или ее семье, я сообщу тебе, Ник. Ты, наверное, захочешь ей помочь, падчерицей ведь тебе приходится.
    
— Без сомнения, — ответил Булстрод со свойственным ему невозмутимым выражением светло-серых глаз. — Хотя это, вероятно, вынудит меня сократить сумму, предназначенную для уплаты вам.
    
Когда банкир вышел из комнаты, Рафлс с лукавым видом подмигнул ему вслед, а затем обернулся к окну поглядеть, как отправляется в путь его жертва. Его губы искривились в улыбке, потом он коротко и торжествующе рассмеялся.
    
— Как же их фамилия, дьявол ее забери? — вполголоса проговорил он, почесывая голову и сосредоточенно сдвинув брови. Он отнюдь не стремился упражнять свою память, пока ему не пришло в голову поддразнить Булстрода на новый лад.
    
— Начинается с буквы «Л», да она, кажется, чуть ли не из одних только «л» состоит, — продолжал он, чувствуя, что вот-вот вспомнит увертливую фамилию. Но предчувствие обмануло его, а умственные упражнения вскоре утомили; мало кто испытывал такую неприязнь к одиночеству и так нуждался в слушателях, как мистер Рафлс. Он предпочел провести время за приятной беседой с управляющим и экономкой, от которых выведал все, что ему хотелось знать о положении мистера Булстрода в Мидлмарче.
    
После этого ему, однако, пришлось поскучать, а для развлечения прибегнуть к хлебу с сыром и элю, и, оставшись в гостиной с этими припасами наедине, он внезапно хлопнул себя по колену и воскликнул: «Ладислав!» Память бессознательно сработала как раз тогда, когда он отказался от попыток оживить ее, как обычно и бывает, и, неожиданно вспомнив забытое, даже ненужное имя, мы испытываем такое же глубокое удовлетворение, как со вкусом чихнув. Рафлс тотчас вынул записную книжку и вписал туда диковинную фамилию, не ожидая, что она когда-нибудь ему пригодится, а просто на всякий случай. Он не собирался сообщать фамилию Булстроду — пользы для себя он этим не мог извлечь, а люди его склада в своих действиях всегда руководствуются возможностью извлечь пользу.
    
Он был доволен достигнутым успехом; к трем часам пополудни взял у заставы свой чемодан и влез в дилижанс, избавив мистера Булстрода от печальной необходимости лицезреть уродующее ландшафт его усадьбы черное пятно, но не избавив его от опасения, что это черное пятно может появиться вновь и даже превратиться в неотъемлемую принадлежность его домашнего очага.
   
  
  
   
    
Часть шестая
    
Вдова и жена
   
   
    
     
54
    
    
     
В ее очах Амора откровенье.
     
Преображает все ее привет.
     
Там, где проходит, каждый смотрит вслед;
     
Ее поклон — земным благословенье.
     
Вздыхает грешник, шепчет он обет.
     
Гордыню, гнев ее изгонит свет;
     
О дамы, ей мы воздадим хваленье.
     
Смиренномудрие ее словам
     
Присуще, и сердца она врачует.
     
Блажен ее предвозвестивший путь.
     
Когда же улыбается чуть-чуть,
     
Не выразить душе. Душа ликует:
     
Вот чудо новое явилось вам!
     Данте, «Новая жизнь»
    
    
В то восхитительное утро, когда скирды сена в Стоун-Корте с такой беспристрастной щедростью источали благоухание, словно мистер Рафлс и впрямь заслуживал воскурения фимиама, Доротея уже возвратилась под кровлю Лоуик-Мэнора. За три месяца Фрешит порядком ей прискучил: она не могла часами сидеть в позе святой Екатерины и восторженно любоваться ребенком Селии, оставаться же безучастной к столь замечательному младенцу бездетной тетке непозволительно. Появись в том нужда, Доротея с радостью бы пронесла ребенка на руках хоть целую милю и только полюбила бы его еще сильнее, но тетушке, не признающей, что ее племянник — Будда, и вынужденной, ничего не делая, лишь восхищаться им, поведение дитяти представлялось однообразным, а ее стремление созерцать его имело предел.
    
Ни о чем подобном не подозревала Селия, уверенная, что появление на свет крошки Артура (малютку нарекли в честь мистера Брука) заполнило радостью жизнь бездетной вдовы.
    
— Додо ведь не из тех, кто стремится иметь что-то свое… даже детей! сказала мужу Селия. — И если бы у нее и родился ребенок, то ведь не такая душка, как Артур, да, Джеймс?
    
— Да, если бы он походил на Кейсобона, — сказал сэр Джеймс, сознавая, что несколько уклончиво отвечает на вопрос и сохраняет особое мнение по поводу совершенств своего первенца.
    
— Вот именно! Даже подумать страшно! — сказала Селия. — Додо, по-моему, подходит быть вдовой. Нашего малютку она может любить как родного, и ей никто теперь не помешает осуществлять все ее затеи.
    
— Жаль, что она не королева, — сказал рыцарственный сэр Джеймс.
    
— А кем тогда были бы мы? Ведь тогда бы и мы стали кем-то другими, возразила Селия, которой не понравился этот мудреный поворот фантазии. Нет, пусть все остается без перемен.
    
Поэтому, услышав, что Доротея собирается вернуться в Лоуик, Селия обиженно подняла бровки и, как обычно, с невиннейшим видом пустила шпильку:
    
— Чем ты займешься в Лоуике, Додо? Сама же говорила, что там нечего делать: все арендаторы такие зажиточные и опрятные, хоть плачь. А тут у тебя столько удовольствий — ходить с мистером Гартом по Типтону и заглядывать во все дворы, даже самые запущенные. Теперь, когда дядя за границей, вам с мистером Гартом совсем раздолье, а Джеймс, конечно, сделает все, что ты велишь.
    
— Я стану часто приезжать, и мне еще заметней будет, как растет малыш, — сказала Доротея.
    
— Но ты не сможешь видеть, как его купают, — возразила Селия, — а ведь это самое лучшее, что у нас бывает.
    
Она почти всерьез обиделась: право же, Додо просто бесчувственная, если по собственной воле расстается с малюткой.
    
— Киска, голубушка, я специально для этого буду оставаться ночевать, но сейчас мне нужно пожить одной, в своем доме. К тому же я хочу покороче познакомиться с семьей Фербратеров, а с мистером Фербратером потолковать о том, что можно сделать в Мидлмарче.
    
Теперь Доротея уже не стремилась употреблять всю силу своего характера на то, чтобы принудить себя покоряться чужой воле. Она рвалась всей душой в Лоуик и не считала себя обязанной объяснять причины столь внезапного отъезда. Ее решение вызвало общее недовольство. Глубоко обиженный сэр Джеймс предложил на несколько месяцев переселиться всем семейством в Челтенгем, прихватив и священный ковчег, именуемый также колыбелью; ну а если уж и Челтенгем будет отвергнут, просто непонятно, что еще можно предложить.
    
Вдовствующая леди Четтем, вернувшаяся недавно из Лондона, где гостила у дочери, выразила готовность по крайней мере написать миссис Виго и попросить ее взять на себя обязанности компаньонки при миссис Кейсобон: мыслимо ли молодой вдове жить в одиночестве в деревне! Миссис Виго случалось выступать в роли лектрисы и секретаря при особах королевской фамилии, а по части образованности и утонченности чувств даже Доротея не могла иметь к ней претензий.
    
Миссис Кэдуолледер сказала, оставшись наедине с Доротеей:
    
— Да вы, милочка, просто рехнетесь там от тоски. Вам станут мерещиться призраки. Всем нам приходится делать над собой небольшие усилия, чтобы сохранить рассудок и не расходиться во мнениях с окружающими нас людьми. Для неимущих женщин и младших сыновей сумасшествие — своего рода прибежище, способ пристроиться. Но вам-то это зачем? Как я догадываюсь, вам несколько наскучила наша добрейшая вдовица, но представьте себе, какую скуку вы сами нагоняли бы на всех, постоянно играя роль трагической королевы и взирая на окружающих свысока. Уединившись в лоуикской библиотеке, вы чего доброго вообразите себя центром вселенной. Вам было бы полезно видеться по временам с людьми, которые не станут принимать на веру каждое ваше слово. Это хорошее отрезвляющее средство.
    
— Я никогда не сходилась во мнениях с окружающими меня людьми, надменно ответила Доротея.
    
— Но я надеюсь, вы осознали свои заблуждения, милочка, — сказала миссис Кэдуолледер, — а это доказательство здравости рассудка.
    
Колкость была замечена, но не задела Доротею.
    
— Нет, — ответила она. — Я по-прежнему считаю, что большинство людей судят ошибочно очень о многом. Так что можно быть в здравом рассудке и ни с кем не сходиться во мнениях, коль скоро чуть ли не весь свет то и дело меняет свои мнения.
    
Миссис Кэдуолледер перестала спорить с Доротеей, но мужу сказала так:
    
— Ей следовало бы, когда приличия позволят, вторично выйти замуж, но для этого ее нужно ввести в общество. Четтемы, конечно, будут против. А я убеждена, что замужество пошло бы ей на пользу. Будь мы побогаче, я пригласила бы к нам в гости лорда Тритона. Его когда-нибудь сделают маркизом, и никто не может отрицать, что из миссис Кейсобон получится образцовая маркиза: в трауре она еще красивей, чем всегда.
    
— Элинор, друг мой, оставь бедняжку в покое. Из твоих затей не выйдет ровно ничего, — благодушно проговорил ее муж.
    
— Ничего не выйдет? Чтобы создать супружескую пару, всегда знакомят женщину с мужчиной. Досадно, что ее дядюшка именно сейчас сбежал в Европу и запер Типтон-Грейндж. Туда и во Фрешит надо было бы пригласить как можно больше подходящих женихов. Лорд Тритон именно то, что ей требуется: у него уйма планов, как осчастливить нацию, и все планы совершенно безумные. Для миссис Кейсобон лучшей партии не сыскать.
    
— Пусть миссис Кейсобон сама выбирает себе жениха, Элинор.
    
— Вы, умники, вечно чушь городите. Как может она выбирать сама, если выбирать ей не из кого? Избранник женщины — это обычно единственный достижимый для нее мужчина. Помяни мое слово, Гемфри. Если о ней не позаботятся родные, как бы ей не подвернулся кто-нибудь похуже Кейсобона.
    
— Боже тебя упаси упомянуть об этом при сэре Джеймсе, Элинор. Самая щекотливая тема. Он до смерти обидится, если ты ее коснешься без особой нужды.
    
— Я и не думала ее касаться, — сказала миссис Кэдуолледер и развела руками. — Селия рассказала мне о завещании, не дожидаясь расспросов, в первый же день.
    
— Так-то так, но сейчас им желательно, чтобы об этом как можно меньше говорилось, к тому же, как я понял, молодой джентльмен уезжает из наших краев.
    
На это миссис Кэдуолледер ничего не сказала, только трижды многозначительно кивнула, и в ее темных глазах появилось саркастическое выражение.
    
Невзирая на увещания и уговоры, Доротея мягко настояла на своем. К концу июня в Лоуик-Мэноре распахнулись ставни всех окон, и утренний свет безмятежно озарял библиотеку, поблескивая на корешках томов с записями мистера Кейсобона, как блестит он в унылой пустыне на каменных глыбах, безмолвных памятниках забытой религии; а напоенные ароматом роз вечера тихо прокрадывались в зелено-голубой будуар, излюбленное прибежище Доротеи. Она начала с того, что обошла все комнаты, перебирая в памяти полтора года своей замужней жизни, и мысленно произносила целые речи, словно продолжала спор с покойным мужем. Долгое время провела она в библиотеке и не успокоилась до тех пор, пока не расположила все тома с записями в таком порядке, который, по ее мнению, избрал бы мистер Кейсобон. Жалость к мужу, принуждавшая ее быть сдержанной при его жизни, владела ею и сейчас, даже когда она мысленно с негодованием укоряла его и обвиняла в несправедливости. Один ее поступок, вероятно, вызвал бы улыбку у людей рационального склада. Она аккуратно уложила в конверт тетрадь с надписью «Сводное обозрение. Поручить миссис Кейсобон» и запечатала вместе со следующей запиской: «Вы напрасно поручили мне это. Неужели Вы не понимаете, что душа моя не может настолько подчиниться Вашей, чтобы я посвятила себя делу, в которое не верю? Доротея». Конверт она спрятала в ящик своего стола.
    
Этот безмолвный разговор не покажется несерьезным, если вспомнить, что Доротея начала его и приводила все доводы под влиянием чувства, являвшегося истинной причиной ее возвращения в Лоуик. Ей очень хотелось встретиться с Уиллом Ладиславом. С какой целью — она сама не знала, сделать что-либо для него было не в ее силах: связанная волей мужа, она не могла исправить нанесенный Ладиславу ущерб, но всей душою жаждала с ним встретиться. Могло ли быть иначе? Когда во времена волшебников принцесса замечала в стаде четвероногое существо, которое к ней иногда приближалось, умоляюще на нее взирая человеческими глазами, о чем она раздумывала, совершая прогулку, чего ждала, когда мимо проходило стадо? Разумеется, она ждала этого взгляда и сама его узнавала. Если бы минувшее уходило в небытие, исчезая бесследно из сердца и памяти, наша жизнь стала бы не более ценной, чем мишура, сверкающая при свечах и превращающаяся в мусор с наступлением дня. Доротее и в самом деле хотелось покороче познакомиться с семьей Фербратеров и, главное, встретиться и поговорить с новым священником, но ей помнился также рассказ доктора о дружбе Ладислава со старенькой мисс Ноубл, и она ждала, не наведается ли он к Фербратерам. В первое же воскресенье, перед тем как войти в церковь, она явственно увидела его точь-в-точь как в прошлый раз — одиноко сидящим на скамье священника, но когда она вошла в церковь, скамья оказалась пустой.
    
По будням, навещая семейство Фербратеров, она тщетно прислушивалась, не проронит ли хоть одна из дам словечко об Уилле Ладиславе, но миссис Фербратер, казалось, была готова говорить обо всех жителях округи за одним исключением.
    
— Возможно, некоторые из прежних прихожан мистера Фербратера иногда будут приезжать на его проповеди в Лоуике. Как вы думаете? — сказала Доротея, презирая себя за то, что задает этот вопрос с тайной целью.
    
— Если у них есть разум, то будут, — ответила старая дама. — Я вижу, вы отдаете должное моему сыну. Его дед, мой отец, был превосходный священник, супруг же мой занимался адвокатурой… Что не мешало ему сохранять безукоризненную честность — причина, по которой мы не стали богаты. Говорят, что судьба — женщина, и при этом капризная. Но по временам она бывает доброй женщиной и воздает достойным по заслугам. Так, например, случилось, когда вы, миссис Кейсобон, предложили этот приход моему сыну.
    
Миссис Фербратер вновь принялась за вязание, весьма довольная своей маленькой речью, но совсем иное хотелось бы услышать Доротее. Бедняжка! Она не знала даже, по-прежнему ли Уилл Ладислав живет в Мидлмарче, и не посмела бы спросить об этом никого, кроме Лидгейта. Однако именно сейчас она смогла бы повидаться с Лидгейтом, только специально послав за ним или сама отправившись его разыскивать. Возможно, Уилл Ладислав, узнав об оскорбительной для него приписке к завещанию ее мужа, решил, что им больше не нужно встречаться, и, быть может, она не права, ища встречи, которая представляется всем ее близким излишней. И все же неизменное «мне этого хочется» завершало все ее благоразумные рассуждения столь же непроизвольно, как прорывается наружу тщетно сдерживаемый плач. Им и впрямь довелось встретиться, но разговаривали они принужденно и сухо, чего никак не ожидала Доротея.
    
Однажды утром около одиннадцати Доротея сидела в будуаре, разложив перед собой карту поместья и прочие бумаги, которые намеревалась изучить, чтобы составить представление о положении своих дел и доходе. Она еще не приступала к работе и сидела, сложив руки на коленях и глядя на луга, раскинувшиеся вдали за липовой аллеей. Сияло солнце, ни один листок не шевелился, знакомый ландшафт выглядел столь же неизменным, каким представлялось Доротее ее будущее существование, бесцельное и полное покоя… бесцельное, если только она сама не найдет, на что излить свою кипучую энергию. Вдовий чепец, сшитый по моде тех времен, окружал ее лицо овальной рамкой и увенчивался стоячей оборкой на маковке. Черное платье, на которое не пожалели крепа, воплощало глубочайший траур, но суровая торжественность одежды еще больше оттеняла свежесть молодого лица и пытливую бесхитростность взгляда.
    
Ее вывело из задумчивости появление Тэнтрип, пришедшей доложить, что мистер Ладислав внизу и просит разрешения повидать госпожу, если не слишком рано.
    
— Я приму его, — сказала Доротея, тотчас встав, — проводите его в гостиную.
    
Из всех комнат в доме гостиная менее всего напоминала ей о тяготах ее супружеской жизни — на узорчатой ткани обоев красиво выделялась белая с золотом мебель; в комнате было два высоких зеркала, пустые столы… иными словами, гостиная была одной из тех комнат, в которых совершенно безразлично, где сидеть. Она находилась под будуаром, и в ней также имелось окно-фонарь, выходившее на липовую аллею. Когда Прэтт проводил Уилла Ладислава в гостиную, окно было открыто и незваные крылатые гости, которые по временам с жужжанием влетали в комнату, придавали ей обитаемый и менее официальный вид.
    
— Рад снова видеть вас здесь, сэр, — сказал Прэтт, задержавшись, чтобы поправить штору.
    
— Я пришел только попрощаться, Прэтт, — сказал Уилл, желая известить даже дворецкого, что гордость не позволяет ему увиваться вокруг миссис Кейсобон, когда она стала богатой вдовой.
    
— Очень печально слышать это, сэр, — сказал Прэтт и удалился.
    
Поскольку прислугу не полагалось посвящать в господские дела, Прэтт, разумеется, уже был наслышан об обстоятельстве, о котором ничего не ведал Ладислав, и пришел к определенным выводам. Он, собственно, был согласен со своей невестой Тэнтрип, заявившей:
    
— Твой хозяин был ревнив, как бес, и, к слову, напрасно. Не такого полета птица мистер Ладислав, чтобы хозяйка до него снизошла, уж я-то ее знаю. Горничная миссис Кэдуолледер говорит, сюда едет какой-то лорд, чтобы на ней жениться, когда окончится траур.
    
Уиллу не пришлось в ожидании Доротеи долго расхаживать по комнате со шляпой в руке. Эта встреча очень отличалась от их первой встречи в Риме, когда Уилл был охвачен смущением, а Доротея спокойна. На сей раз глубоко удрученный Уилл был, однако, полон решимости, зато Доротея не могла скрыть волнения. Перед самым порогом гостиной она ощутила, как нелегка для нее будет долгожданная беседа, и, когда Уилл к ней приблизился, мучительно покраснела, что случалось с ней не часто. Сами не зная почему, они оба молчали. Доротея на мгновение протянула ему руку, затем они сели друг против друга у окна, на маленьких козетках. Уилл чувствовал себя крайне неловко: ему трудно было предположить, что Доротея так к нему переменилась лишь потому, что овдовела. Казалось бы, ничто не могло повлиять на ее отношение к нему… разве только — эта мысль возникла сразу — родственники внушили ей дурное мнение о нем.
    
— Надеюсь, вы не считаете мой визит непозволительной вольностью, сказал Уилл. — Покидая эти края и вступая в новую жизнь, я не мог не попрощаться с вами.
    
— Вольностью? Конечно, нет. Вы огорчили бы меня, если бы не пожелали со мной проститься, — ответила Доротея, чья привычка говорить с предельной искренностью возобладала над неуверенностью и волнением. — И скоро вы едете?
    
— Думаю, очень скоро. Я намерен изучить юриспруденцию в столице, поскольку, как я слышал, это единственный путь к общественной деятельности. В ближайшее время на политическом поприще предстоит сделать многое, и я намерен внести свою лепту. Некоторым людям удается достичь высокого положения, не имея ни связей, ни денег.
    
— И это еще больше их возвышает, — с жаром сказала Доротея. — К тому же у вас столько дарований. Дядя рассказывал, какой вы прекрасный оратор, что ваши речи можно слушать без конца и как отлично вы умеете объяснить все непонятное. К тому же вы добиваетесь справедливости для всех людей. Это меня радует. Когда мы встречались в Риме, мне казалось, вас занимает только поэзия, искусство и все иное, украшающее жизнь обеспеченных людей, таких как мы. И вот я узнаю, что вас заботит участь всего человечества.
    
Говоря это, Доротея преодолела смущение и стала такой, как всегда. Она смотрела на Уилла полным восхищения, доверчивым взглядом.
    
— Значит, вы довольны, что я уезжаю на многие годы и вернусь, только добившись положения в свете? — спросил Уилл, в одно и то же время усиленно стараясь не уронить своего достоинства и растрогать Доротею.
    
Она не заметила, как долго ему пришлось ждать ответа. Отвернувшись к окну, она смотрела на розовые кусты, и ей виделись в них долгие — из лета в лето — годы, которые она проведет здесь в отсутствие Уилла. Опрометчивое поведение. Но Доротея не привыкла думать о том, как она ведет себя, она думала только о том, как печальна предстоящая разлука с Уиллом. Когда в начале разговора он рассказал о своих планах, ей показалось, что она все понимает: Уилл знает, решила она, о последнем распоряжении мистера Кейсобона и потрясен им так же, как она сама. Он испытывает к ней лишь дружеские чувства, он и не помышлял ни о чем таком, что могло дать основание ее мужу так оскорбить их обоих; эти дружеские чувства он испытывает к ней и сейчас. Подавив беззвучное рыдание, Доротея проговорила ясным голосом, который дрогнул под конец, — так он был слаб и мягок:
    
— Я думаю, вы приняли правильное решение. Я счастлива буду узнать, что вы добились признания. Но будьте терпеливы. Оно, возможно, придет не скоро.
    
Уилл не мог понять, как он удержался от того, чтобы не упасть к ее ногам, когда нежно дрогнувший голос вымолвил: «не скоро». Впоследствии он говорил, что мрачный цвет и изобилие траурного крепа на ее платье, очевидно, помогли ему обуздать этот порыв. Он не шелохнулся и сказал:
    
— Я ничего не буду знать о вас. А вы меня забудете.
    
— Нет, — сказала Доротея. — Я никогда вас не забуду. Я не забываю людей, с которыми меня свела судьба. Моя жизнь бедна событиями и едва ли изменится. Чем еще заниматься в Лоуике, кроме как вспоминать да вспоминать, ведь правда?
    
Она улыбнулась.
    
— Боже милостивый! — не выдержав, вскрикнул Уилл, встал, все еще держа в руке шляпу, подошел к мраморному столику и, внезапно повернувшись, прислонился к нему спиной. Кровь прихлынула к лицу и шее Уилла, казалось, он чуть ли не взбешен. У него возникло впечатление, что они оба медленно превращаются в мрамор и только сердца их живы и глаза полны тоски. Но выхода он не видел. Что она о нем подумает, если он, с отчаянной решимостью шедший сюда прощаться, закончит разговор признанием, из-за которого его могут счесть охотником за приданым? Мало того, он не на шутку опасался, что такое признание произведет неблагоприятное впечатление и на Доротею.
    
Она встревоженно всматривалась в него, испугавшись, не обидела ли его. А тем временем ей не давали покоя мысли, что ему, наверное, нужны деньги, и она не в состоянии ему помочь. Если бы хоть дядюшка остался здесь, можно было бы обратиться к нему за содействием! Терзаясь мыслью, что Уилл нуждается в деньгах, а ей досталась причитающаяся ему доля, и видя, как упорно он отворачивается и молчит, она предложила:
    
— Я подумала, не захотите ли вы взять миниатюру, что висит наверху… ту великолепную миниатюру, где изображена ваша бабушка. Если у вас есть желание ее иметь, мне кажется, я не вправе оставлять ее у себя. Она поразительно на вас похожа.
    
— Вы очень любезны, — раздражительно ответил Уилл. — Нет, я не испытываю такого желания. Не так уж утешительно иметь при себе изображение, которое на тебя похоже. Гораздо утешительнее, если его хотят иметь другие.
    
— Я подумала, что вам дорога ее память… я подумала… — тут Доротея осеклась, решив не касаться истории тетушки Джулии, — право же, вам следовало бы взять эту миниатюру как семейную реликвию.
    
— Зачем мне брать ее, когда у меня ничего больше нет? Человек, все имущество которого помещается в чемодане, должен хранить в памяти семейные реликвии.
    
Уилл сказал это не думая, просто не сдержал раздражения — кто не вспылит, если в такую минуту тебе предлагают бабушкин портрет. Но Доротею больно задели его слова. Она встала и, сдерживая гнев, холодно проговорила:
    
— Вы гораздо счастливее меня, мистер Ладислав, именно потому, что у вас ничего нет.
    
Уилл испугался. Тон, которым это было произнесено, ясно указывал, что ему больше нечего здесь делать. Выпрямившись, он направился к Доротее. Их взгляды встретились, вопросительно и печально. Им не удавалось объясниться откровенно, и они могли только строить догадки о мыслях друг друга. Уилл, которому не приходило в голову, что он имеет право на полученное Доротеей наследство, не сумел бы без посторонней помощи понять чувства, владевшие ею в эту минуту.
    
— До сих пор меня не огорчала моя бедность, — сказал он. — Но она делается хуже проказы, если разлучает человека с тем, что для него всего дороже.
    
У Доротеи сжалось сердце, и ее негодование утихло. Она ответила сочувственно и грустно:
    
— Беда приходит разными путями. Два года назад я не подозревала об этом… не знала, как неожиданно может нагрянуть горе, как оно связывает тебе руки и заставляет молчать, хотя слова рвутся наружу. Я даже презирала женщин за то, что они не пытаются изменить свою жизнь и не стремятся к лучшему. Мне очень нравилось поступать по-своему, но от этого занятия я почти отказалась, — весело улыбаясь, закончила она.
    
— Я не отказался, но мне редко приходится поступать по-своему, — сказал Уилл. Он стоял в двух шагах от нее, обуреваемый противоречивыми стремлениями и желаниями… ему хотелось заручиться неопровержимым доказательством ее любви, и он с ужасом представлял себе, в каком положении окажется, получив такое доказательство. — Бывает так, что мы не можем добиться самого желанного для нас, ибо преграды непреодолимы, оскорбительны.
    
Вошел Прэтт и доложил:
    
— Сэр Джеймс Четтем дожидается в библиотеке, сударыня.
    
— Попросите сэра Джеймса сюда, — немедленно сказала Доротея.
    
И Доротею, и Уилла в этот миг словно пронизало электрическим током. В обоих запылала гордость, и, не глядя друг на друга, они ждали сэра Джеймса.
    
Пожав руку Доротее, сэр Джеймс нарочито небрежно кивнул Ладиславу, который с такой же мерой небрежности ответил на кивок, а затем подошел к Доротее и сказал:
    
— Должен проститься с вами, миссис Кейсобон, и, вероятно, надолго.
    
Доротея протянула в ответ руку и сердечно с ним попрощалась. Пренебрежительное и невежливое обращение сэра Джеймса с Уиллом задело ее самолюбие и вернуло ей решительность и твердость; от ее замешательства не осталось ни следа. А когда Уилл вышел из комнаты, она с таким спокойным самообладанием взглянула на сэра Джеймса, спросив: «Как Селия?», что он вынужден был скрыть досаду. Да и что было толку ее обнаруживать? Представить себе Ладислава в роли возлюбленного Доротеи сэру Джеймсу было столь неприятно, что он предпочел скрыть свое недовольство и тем самым отмести возможность подобных предположений. Если бы кто-нибудь спросил, что именно его так ужасает, очень вероятно, что на первых порах он бы не дал более полного и внятного ответа, чем нечто вроде «этот Ладислав!»… хотя, поразмыслив, возможно, сослался бы на приписку к завещанию Кейсобона, которая, предусматривая для Доротеи особую кару, если она вздумает выйти замуж за Уилла, делала недопустимыми любые отношения между ними. Ощущение собственного бессилия только увеличивало его антипатию к Уиллу.
    
Сэр Джеймс и не догадывался о важности своей роли. Он вошел в гостиную как олицетворение сил, побуждающих Уилла расстаться с Доротеей, дабы не уронить свою гордость.
   
   
    
     
55
    
    
     
В ней есть изъян? Когда б он был у вас!
     
Изъян — вина прекрасного броженье,
     
Изъян — всеочищающий огонь.
     
Преображающий густую тверди тьму
     
В хрустальный путь сияющего солнца.
    
    
Если молодость называют порой надежд, то часто только потому, что молодое поколение внушает надежды старшему; ни в каком возрасте, кроме юности, люди не бывают так склонны считать неповторимым и последним любое чувство, решение, разлуку. Каждый поворот судьбы представляется им окончательным лишь потому, что он для них в новинку. Говорят, пожилые перуанцы так и не приобретают привычки хладнокровно относиться к землетрясениям, но, вероятно, они допускают, что за очередным толчком последуют и другие.
    
Для Доротеи, еще не пережившей ту пору юности, когда опушенные длинными ресницами глаза, омывшись ливнем слез, сохраняют чистоту и свежесть, только что раскрывшегося цветка, прощание с Уиллом знаменовало полный разрыв отношений. Он уезжает бог весть на сколько лет и, если когда и вернется, то уже совсем иным. Ей неведомо было его истинное умонастроение — гордая решимость не позволить никому заподозрить в нем корыстного авантюриста, домогающегося благосклонности богатой вдовы, — и перемену в его обращении Доротея объяснила тем, что Уилл, как и она сама, счел приписку к завещанию мистера Кейсобона грубым и жестоким запретом, наложенным на их дружбу. Никому, кроме них двоих, не интересные беседы, которыми они наслаждались со всем восторженным пылом молодости, навеки отошли в прошлое, став драгоценным воспоминанием. И она предалась воспоминаниям, не сдерживаясь более. В этом горьком наслаждении тоже не было ни проблеска надежды, и Доротея погрузилась в его сумрачную глубину, без слез выплакивая боль. Она сняла со стены миниатюру, чего никогда не делала прежде, и держала перед собой, упиваясь сходством между этой женщиной, в свое время так же безжалостно осужденной людьми, и ее внуком, осуждению которого она противилась и сердцем и умом. Сможет ли кто-нибудь, согретый нежностью женского сердца, упрекнуть ее за то, что она держала на ладони овальную миниатюру и прижималась к ней щекой, словно надеясь таким образом утешить безвинно осужденных? Она тогда еще не знала, что это Любовь посетила ее, как озаренный отблеском рассвета краткий сон накануне пробуждения, — что это Любовь свою оплакивала она, когда таял перед ее взором милый образ, изгоняемый суровой явью дня. Она только чувствовала, что ее судьба непоправимо изменилась, утрачено нечто важное, и еще более отчетливо, чем прежде, представляла себе свое будущее. Люди с пылким сердцем в поисках непроторенного пути нередко посвящают жизнь осуществлению своих призрачных замыслов.
    
Однажды, когда Доротея наведалась во Фрешит, согласно обещанию намереваясь там переночевать и присутствовать при купании дитяти, к обеду явилась миссис Кэдуолледер, чей супруг отправился на рыбную ловлю. Стоял теплый вечер, и даже в уютной гостиной, из распахнутого окна которой открывался вид на пологий зеленый берег заросшего лилиями маленького пруда и яркие клумбы, была такая духота, что Селия, порхающая по комнате в белом кисейном платьице и с непокрытой кудрявой головкой, призадумалась, каково же приходится ее сестре во вдовьем чепце и траурном платье. Правда, мысль эта возникла лишь после того, как кончилась возня с младенцем, и Селия могла себе позволить думать о постороннем. Она немного посидела, обмахиваясь веером, затем проворковала:
    
— Додо, душечка, сними чепец. Как тебе только дурно не делается в таком наряде!
    
— Я привыкла к этому чепцу, он для меня все равно что раковина для улитки, — с улыбкой отозвалась Доротея. — Без него я чувствую себя неловко, как раздетая.
    
— Нет, душечка, его необходимо снять: на тебя смотреть и то жарко, сказала Селия и, положив веер, подошла к Доротее. Очаровательное зрелище являла собой эта юная мать в белом кисейном платье, когда, сняв чепец с высокой, более осанистой сестры, бросила его на кресло. В тот миг, когда темно-каштановые косы упали, распустившись, на плечи Доротеи, в комнату вошел сэр Джеймс. Он взглянул на освобожденную от неизменного убора головку и удовлетворенно сказал: «О!»
    
— Это я сняла его, Джеймс, — сообщила Селия. — Додо совсем не нужно так рабски блюсти траур. Вовсе незачем ей носить чепец в кругу семьи.
    
— Селия, дружок мой, — возразила леди Четтем. — Вдове положено носить траур по крайней мере год.
    
— Если она не выйдет за это время замуж, — сказала миссис Кэдуолледер, любившая иногда ужаснуть подобными высказываниями свою добрую приятельницу, вдовствующую леди.
    
Раздосадованный сэр Джеймс, нагнувшись, принялся играть с болонкой Селии.
    
— Надеюсь, это бывает весьма редко, — сказала леди Четтем тоном, предостерегающим от таких крайностей. — Кроме миссис Бивор, никто из наших родственников не вел себя подобным образом, и лорд Гринзел очень огорчился, когда она так поступила. Ее первый брак не был удачным, тем более странно, что она поспешила замуж вторично. Расплата оказалась жестокой. Говорят, капитан Бивор таскал ее за волосы и целился в нее из заряженного пистолета.
    
— Значит, плохо выбирала! — сказала миссис Кэдуолледер, в которую словно какой-то бес вселился. — Если плохо выбрать мужа, брак не может быть удачным, не важно, первый он или второй. Не особая заслуга быть первым мужем у жены, если заслуга эта — единственная. Я предпочла бы хорошего второго мужа плохонькому первому.
    
— Ради красного словца вы чего только не наговорите, моя милая, сказала леди Четтем. — Не сомневаюсь, что уж вы-то не стали бы преждевременно вступать в брак, если бы скончался наш милейший мистер Кэдуолледер.
    
— О, я зароков не даю, а что, если иначе не сведешь концов с концами? Закон, по-моему, не запрещает выходить замуж второй раз, мы все же христиане, а не индусы. Разумеется, если женщина сделала неудачный выбор, ей приходится мириться с последствиями, а те, кто совершает подобную оплошность дважды, не заслуживают лучшей участи. Но если жених родовит, красив, отважен — с богом, чем скорей, тем лучше.
    
— Я думаю, мы неудачно выбрали тему разговора, — недовольно произнес сэр Джеймс. — Что, если нам ее переменить?
    
— Из-за меня не стоит, — сказала Доротея, сочтя момент удобным для того, чтобы отвести туманные намеки по поводу блестящих партий. — Если вы хлопочете ради меня, то уверяю вас, трудно найти вопрос, который волновал бы меня меньше, нежели замужество. Он занимает меня в той же мере, как разговор о женщинах, принимающих участие в охоте на лисиц: ими можно восхищаться, но их примеру я не последую. Так пусть же миссис Кэдуолледер развлекается этим предметом, если для нее он интереснее других.
    
— Любезнейшая миссис Кейсобон, — сказала леди Четтем самым величественным своим тоном, — вы, надеюсь, не подумали, что, упоминая миссис Бивор, я намекала на вас. Мне просто вспомнился этот случай. Она была падчерицей лорда Гринзела, женатого вторым браком на миссис Теверой. К вам это не имеет ни малейшего отношения.
    
— Ну, конечно, — сказала Селия. — Мы совершенно случайно начали этот разговор — из-за чепца Додо. А миссис Кэдуолледер говорит чистую правду. Во вдовьем чепце не выходят замуж, Джеймс.
    
— Тс-с, милочка, — сказала миссис Кэдуолледер, — теперь я буду осмотрительнее. Я даже не стану поминать Дидону и Зенобию.[176] Только вот о чем нам разговаривать? Я, к примеру, не позволю обсуждать природу человеческую, коль скоро это природа и жен священников.
    
Вечером, после отъезда миссис Кэдуолледер, Селия сказала, оставшись с Доротеей наедине:
    
— Право, Додо, как только я сняла с тебя чепец, ты стала такой, как прежде, и не только по наружности. Сразу же заговорила точь-в-точь, как в те времена, когда тебя так и тянуло со всеми спорить. Я только не поняла, Джеймсу ты возражала или миссис Кэдуолледер.
    
— Ни ему, ни ей, — сказала Доротея. — Джеймс стремился пощадить мои чувства, но он ошибся, думая, что меня встревожили слова миссис Кэдуолледер. Я встревожилась бы лишь в том случае, если бы существовал закон, обязывающий меня выйти замуж за образчик родовитости и красоты, который мне предложит эта дама или кто-либо другой.
    
— Это так, только знаешь, Додо, если все же ты выйдешь замуж, то лучше уж за родовитого и красивого, — сказала Селия, у которой мелькнула мысль, что мистер Кейсобон не был щедро наделен этими достоинствами, а потому не мешало бы на сей раз заблаговременно предостеречь Доротею.
    
— Успокойся, Киска, у меня совсем другие планы. Замуж я больше не пойду, — сказала Доротея, тронув сестру за подбородок и с ласковой нежностью глядя на нее. Селия укладывала младенца, и Доротея зашла к ней пожелать спокойной ночи.
    
— В самом деле никогда? — спросила Селия. — Ни за кого на свете, даже если он будет само совершенство?
    
Доротея медленно покачала головой.
    
— Ни за кого на свете. У меня замечательные проекты. Я намереваюсь осушить обширный участок земли и основать небольшую колонию, где все будут трудиться, и непременно — добросовестно. Я буду знать там каждого, я стану их другом. Только сперва необходимо все подробно обсудить с мистером Гартом, он может рассказать мне очень многое из того, что я хочу узнать.
    
— Ну, если у тебя есть проект, ты будешь счастлива, Додо, — сказала Селия. — Может быть, маленькому Артуру, когда он вырастет, тоже понравится составлять проекты, и он станет тебе помогать.
    
Тем же вечером сэра Джеймса известили, что Доротея и впрямь твердо решила не выходить больше замуж и намерена посвятить себя «всяческим проектам», наподобие тех, какие замышляла прежде. Сэр Джеймс на это ничего не сказал. В глубине души он испытывал отвращение к женщинам, вступающим вторично в брак, и сватовство любого жениха, домогающегося руки Доротеи, представлялось ему кощунством. Он понимал, что это чувство выглядит нелепо в глазах света, в особенности когда речь идет о женщине двадцати лет; свет на вторичное замужество молодой вдовы смотрит как на дело вполне дозволенное, с которым, пожалуй, не следует медлить, и понимающе улыбается, когда вдова поступает соответственно. Однако если бы Доротея предпочла остаться одинокой, этот выбор более приличествовал бы ей.
   
   
    
     
56
    
    
     
Взгляните, сколько счастлив тот,
     
Кто не слуга ни у кого:
     
Правдивый ум — его оплот,
     
И честность — ремесло его.
     
Не знает жажды славы он
     
И пред опалой не дрожит.
     
Пускай именья он лишен
     
Он сам себе принадлежит.
     Генри Уоттон[177]
    
    
Доверие, которым прониклась Доротея к познаниям Кэлеба Гарта, узнав, что он одобрительно отозвался о ее домах, возросло еще сильней, когда во время ее пребывания во Фрешите сэр Джеймс уговорил ее объехать вместе с ним и Кэлебом оба поместья, после чего Кэлеб, преисполнившись столь же глубоким почтением к ней, сказал жене, что миссис Кейсобон обладает поразительным для женщины деловым складом ума. Вспомним, что под словом «деловой» Кэлеб разумел не коммерческие таланты, а умелое приложение труда.
    
— Поразительным! — повторил Кэлеб. — Она высказала одну мысль, которая и мне не давала покоя, когда я еще был молодым пареньком. «Мистер Гарт, сказала она, — я буду спокойнее чувствовать себя на старости лет, если в течение своей жизни осушу и сделаю плодородным большой участок земли и выстрою на нем множество хороших домов, ибо труд этот полезен тем, кто его будет выполнять, а результаты принесут людям благо». Именно так она сказала, таковы ее взгляды.
    
— Они, надеюсь, не лишают ее женственности, — сказала миссис Гарт, заподозрив, что миссис Кейсобон не придерживается подобающих даме принципов субординации.
    
— Она необыкновенно женственна, — ответил Кэлеб, встряхнув головой. Ты бы послушала, как она разговаривает, Сьюзен. Самыми простыми словами, а голос словно музыка. Боже милостивый! Будто слушаешь «Мессию»[178] и «тотчас явилось воинство небесное, восхваляя господа и говоря». Звук ее голоса ласкает слух.
    
Кэлеб очень любил музыку и, когда ему выпадала возможность прослушать какую-нибудь ораторию, возвращался домой полный глубокого преклонения перед этим монументальным сооружением из звуков и тонов и сидел в задумчивости, глядя в пол и держа пространные, беззвучные речи, обращенные, по всей видимости, к собственным ладоням.
    
При такой общности взглядов неудивительно, что Доротея попросила мистера Гарта взять на себя ведение всех дел, связанных с тремя фермами и множеством входящих в Лоуик-Мэнор участков арендуемой земли. Короче говоря, надежда Кэлеба трудиться в обоих поместьях теперь осуществилась. «Дело ширилось», употребляя его же слова. Ширились разные дела, и самым новым из них была постройка железных дорог. Согласно проекту, колею намеревались проложить по землям Лоуикского прихода, где паслась скотина, чей покой дотоле не смущали новшества; так случилось, что рождение железных дорог проникло в сферу деятельности Кэлеба Гарта и определило жизненный путь двоих участников нашей истории, особо близких его сердцу.
    
Проложить подводную железную дорогу, вероятно, оказалось бы непросто, однако дно морское не разделено между множеством землевладельцев, требующих возмещения всяческих ущербов, в том числе и нематериальных. В Мидлмарче постройку железной дороги обсуждали с таким же волнением, как билль о реформе и ужасы холеры, причем самых крайних точек зрения придерживались женщины и землевладельцы. Женщины, как старые, так и молодые, почитали путешествие по железной дороге делом опрометчивым и небезопасным, а их главным доводом служило утверждение, что они ни в коем случае не согласятся сесть в вагон; доводы землевладельцев рознились между собой не в меньшей мере, чем Соломон Фезерстоун и лорд Медликоут, впрочем, все единодушно придерживались мнения, что, продавая землю врагу ли рода людского или железнодорожным компаниям, владельцы поместий должны потребовать с них как можно больше денег за наносимый человечеству ущерб.
    
Тугодумам наподобие мистера Соломона и миссис Уол, живущим на собственной земле, потребовалось много времени, чтобы сделать этот вывод; если воображение весьма живо рисовало им, как Большое пастбище разрезано пополам и противоестественным образом превращено в два треугольных выгона, то все, что касалось до строительства мостов и прибылей, представлялось им далеким и маловероятным.
    
— Все коровы, братец, начнут выкидывать телят — заявила миссис Уол с глубокой скорбью, — если эту колею проложат через Ближний выгон. То же самое может случиться и с кобылой. Хорошенькое дело, когда имущество бедной вдовы расковыряют да раскидают лопатами и закон ее не защитит. Доберутся до моей земли, да и пойдут кромсать ее как вздумается, и кто им воспрепятствует? Все знают: я за себя постоять не могу:
    
— Лучше всего было бы ничего им не говорить, а поручить кому-нибудь отвадить их хорошенько, когда они тут все вымеряли и шпионили, — сказал Соломон. — По-моему, так сделали в Брассинге. Я уверен, это выдумки, что, мол, им больше негде прокладывать дорогу. Копали бы в другом приходе. Да разве можно возместить ущерб, после того как шайка головорезов вытопчет весь урожай на твоем поле! Разве такая компания раскошелится?
    
— Братец Питер, да простит его бог, получил деньги от компании, ответила миссис Уол. — Только там был марганец, а не железные дороги, которые из нас всю душу вытрясут.
    
— Ну, я одно только скажу тебе, Джейн, — заключил мистер Соломон, таинственно понизив голос, — чем больше мы будем вставлять компании палок в колеса тем больше она будет нам платить, если ей и впрямь так нужно, чтобы эти колеса крутились.
    
Умозаключение, сделанное мистером Соломоном, возможно, не было столь безупречным, как ему казалось, ибо предложенная им уловка не в большей мере сказывалась на постройке железнодорожных путей, чем дипломатические уловки на общем состоянии солнечной системы Тем не менее он принялся гнуть свою линию в лучших дипломатических традициях, а именно — распуская тревожные слухи. Его земли располагались в наиболее удаленной от деревни части прихода, и кое-кто из его работников жил в одиноко стоящих домишках, а остальные в поселке под названием Фрик, где имелась мельница и несколько каменоломен, так что Фрик являлся своего рода центром доморощенной вялой и сонной промышленности.
    
Поскольку население Фрика не имело ни малейшего представления о железных дорогах, общественное мнение склонялось не в их пользу. Жители этих изобилующих заливными лугами мест не испытывали свойственной многим их собратьям тяги к неведомому, наоборот относились к нему подозрительно, полагая, что бедным людям нечего от него ждать, кроме беды. Даже слухи о реформе не пробудили радужных надежд во Фрике, ибо не сулили никаких определенных выгод: дарового зерна Хайраму Форду на откорм свиньи, посетителям «Весов и гирь» — бесплатного пива, батракам трех местных фермеров — увеличения жалованья ближайшей зимой. Реформа, не обещавшая такого рода прямых благ, мало чем отличалась от нахваливающих свой товар разносчиков, а потому внушала подозрения разумным людям. Жители Фрика с голоду не помирали и были больше расположены к тяжеловесной подозрительности, чем к легковерному энтузиазму — они скорей готовы были поверить не в то, что провидение о них печется, сколько в то, что оно норовит их одурачить о каковом его стремлении свидетельствовала и погода.
    
Настроенные таким образом обитатели Фрика служили благодатным материалом для деятельности мистера Соломона Фезерстоуна, обладающего более плодородными идеями на этот счет, ибо досуг и природные склонности позволяли ему подвергнуть подозрению все сущее и на земле, и чуть ли не на небесах. Соломон в ту пору был смотрителем дорог и, совершая объезды на своем неторопливом жеребчике, не раз наведывался во Фрик поглядеть на рабочих в каменоломнях и останавливался неподалеку от них с загадочным и сосредоточенным видом невольно наводившим на мысль, что его задержали более веские причины, чем простое желание передохнуть. Вдоволь наглядевшись, как идет работа, Соломон поднимал взгляд и устремлял его на горизонт, и лишь после этого дернув поводья и слегка тронув жеребца хлыстом, побуждал его продолжить путь. Часовая стрелка двигалась быстрей чем мистер Соломон, обладавший счастливым убеждением что ему некуда спешить. У него была привычка останавливаться по пути возле всех землекопов и подстригающих живую изгородь садовников и затевать полную недомолвок и околичностей болтовню, охотно выслушивая даже уже знакомые ему вести и ощущая свое преимущество перед любым рассказчиком, поскольку сам он никому из них не доверял. Правда, однажды, вступив в разговор с возчиком Хайрамом Фордом, он снабдил его кое-какими сведениями Мистер Соломон полюбопытствовал, встречались ли Хайраму молодчики, которые шныряют в их краях с планками и всяческими инструментами; говорят, что будут строить, мол, железную дорогу, а на самом деле пес их разберет, кто они такие и что затевают. И уж во всяком случае, они и виду не подают, что собираются перевернуть вверх дном весь Лоуикский приход.
    
— Э-э, да ведь тогда люди ездить друг к другу не станут, — сказал Хайрам, тут же вспомнив о своем фургоне и лошадях.
    
— Ну еще бы, — сказал мистер Соломон. — К тому же они расковыряют нам всю землю, а в приходе у нас отменная земля. Шли бы лучше в Типтон, говорю я. Да ведь как знать, чего ради они все это затеяли. Толкуют о поездках, а кончится-то тем, что испортят землю и принесут вред бедным людям.
    
— Лондонский народ, видать, — сказал Хайрам, смутно представлявший себе Лондон как средоточие враждебных деревне сил.
    
— Да уж конечно: Говорят, когда они шныряли в окрестностях Брассинга, местные жители набросились на них, переломали ихние трубки на треногах, а самих вытолкали в шею, так что они навряд ли придут еще раз.
    
— То-то весело, наверно, было, — сказал Хайрам, которому редко выпадал случай повеселиться.
    
— Я сам бы не стал впутываться в такие дела, — продолжал Соломон. — Но говорят, для наших мест наступают скверные дни: было знамение, что разорят тут все эти молодчики, которые шастают взад и вперед по округе и хотят изрезать ее железными колеями; а стараются они ради того, чтобы захватить в свои руки все перевозки, и уж тогда не останется у нас ни единой упряжки, не услышишь даже, как щелкает кнут.
    
— Раньше чем до этого дойдет, я так щелкну кнутом, что у них уши позакладывает, — сказал Хайрам, а мистер Соломон, дернув поводья, продолжил свой путь.
    
Крапиву сеять нет нужды. Пагубное влияние железной дороги обсуждалось не только в «Весах и гирях», но и на лугах, где в пору сенокоса оказалось столько собеседников, сколько редко собирается в деревне.
    
Однажды утром, вскоре после того как Мэри Гарт призналась мистеру Фербратеру в своих чувствах к Фреду Винси, у ее отца случилось дело на ферме Йодрела, неподалеку от Фрика: нужно было измерить и оценить принадлежащий к Лоуик-Мэнору дальний участок, и Кэлеб рассчитывал произвести эту операцию как можно выгоднее для Доротеи (следует признаться, что, ведя переговоры с железнодорожными компаниями, Кэлеб упорно стремился выторговать у них побольше). Он оставил у Йодрела двуколку и, направляясь со своим подручным и межевой цепью туда, где ему предстояло работать, наткнулся на землемеров железнодорожной компании, устанавливающих ватерпас. Кэлеб перебросился с ними несколькими словами и двинулся дальше, подумав что они теперь все время будут наступать ему на пятки. Стояло серенькое утро, из тех, какие бывают после небольшого дождика и сулят чарующую погоду к полудню, когда поредеют облака и от пролегающих между живыми изгородями проселков сладко повеет свежим запахом земли.
    
Запах этот показался бы еще слаще Фреду Винси ехавшему верхом по дороге, если бы он не истерзал себя бесплодными попытками придумать, что предпринять когда, с одной стороны, отец ждет не дождется, чтобы он принял сан, а, с другой стороны, Мэри грозится оставить его в таком случае, причем в мире деловых людей как видно, никому не нужен не умеющий ничего делать и не располагающий капиталом молодой человек. Особенно угнетающе на Фреда действовало то, что довольный его покорностью отец впал в благодушие и отправил его сейчас к знакомому помещику с приятной миссией посмотреть борзых. Даже когда он выберет для себя определенное занятие, нелегко будет сообщить об этом отцу. Следовало впрочем, признать, что выбор занятия, который должен был предшествовать объяснению с отцом, являлся более трудной задачей: существует ли для молодого человека чья родня не в состоянии подыскать ему «место», мирская профессия, которая в одно и то же время приличествует джентльмену, прибыльна и не требует специальных познаний? В таком унылом настроении, оглядывая обсаженные живыми изгородями луга, он направлялся к Фрику где придержал немного лошадь в раздумье, не свернуть ли к дому приходского священника и повидаться с Мэри. Внезапно его внимание привлек шум, и в дальнем конце расположенного слева от него луга Фред заметил человек шесть-семь мужчин, одетых в рабочие блузы и воинственно наступавших с вилами в руках на четырех землемеров готовых отразить нападение, в то время как Кэлеб Гарт вместе с подручным уже поспешал к ним на выручку. Фреду, замешкавшемуся, чтобы отыскать калитку в изгороди, не удалось опередить людей в блузах, каковые, подкрепившись в обед пивом, работали не слишком-то усердно, зато сейчас, воинственно размахивая вилами гнали перед собой людей, одетых в сюртуки. Подручный Кэлеба парнишка лет семнадцати, успевший по его указанию захватить ватерпас, недвижно лежал на земле, сбитый с ног. Владельцы сюртуков бегали проворнее, чем их притеснители, к тому же Фред прикрыл их отступление, появившись перед блузами и столь внезапно их атаковав, что внес в их ряды смятение.
    
— Что вы затеяли, чертовы олухи? — завопил Фред преследуя своих разбегающихся в разные стороны противников и вовсю орудуя хлыстом. — Я против каждого из вас дам свидетельство под присягой. Свалили паренька на землю и, кажется, убили насмерть. Всех вас повесят после следующей сессии суда, с вашего позволения, — заключил Фред, который от души потом смеялся, вспоминая свои речи.
    
Когда косари оказались по ту сторону изгороди, Фред осадил коня, и вот тут-то Хайрам Форд, сочтя расстояние безопасным, вернулся к калитке и бросил вызов, прозвучавший гомерически, о чем сам он, разумеется, понятия не имел:
    
— Трус ты, вот ты кто. Слезай с лошади, господинчик, да посмотрим, кто кого. Валяй, попробуй, подойди ко мне без лошади и без хлыста. Я из тебя душу вытрясу, право слово.
    
— Погодите там немного, я скоро приду и отколочу вас всех по очереди, если вам приспичило, — сказал Фред, уверенный в своей способности учинить кулачную расправу над горячо любимыми собратьями. Однако прежде ему хотелось вернуться к Кэлебу и распростертому на земле юноше.
    
Тот вывихнул лодыжку и мучительно страдал от боли, но поскольку у него не оказалось других повреждений, Фред усадил его на свою лошадь, на которой паренек мог добраться до фермы Йодрела, где ему бы оказали помощь.
    
— Пусть поставят лошадь в конюшню и скажут землемерам, что можно возвращаться, — заявил Фред. — Путь свободен.
    
— Нет, нет, — возразил Кэлеб. — Их инструменты не в порядке. Им придется пропустить денек, да ничего не поделаешь. Прихвати с собой их вещи, Том. Они тебя увидят и вернутся.
    
— Я рад, что встретился вам в нужную минуту, мистер Гарт, — сказал Фред, когда Том удалился. — Еще неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы кавалерия не подоспела вовремя.
    
— Да, да, нам повезло, — несколько рассеянно ответил Кэлеб, поглядывая в ту сторону, где он работал, когда пришлось бежать на выручку к землемерам. — Но вот… прах их побери… с дураками ведь только свяжись мне сегодня тоже не удастся поработать. Без помощника мне не управиться с межевой цепью. Вот дела! — Словно позабыв о Фреде, он с огорченным видом двинулся с места и вдруг повернулся и быстро спросил: — Ты сегодня чем-то занят, молодой человек?
    
— Ничем не занят, мистер Гарт. Я помогу вам с удовольствием, если позволите, — сказал Фред, чувствуя, что как бы оказывает внимание Мэри, предлагая помощь ее отцу.
    
— Почему же, только тебе придется много нагибаться, упаришься порядком.
    
— Это пустяки. Только сперва я разделаюсь с верзилой, который меня вызвал на кулачный бой. Его нужно проучить. Это займет не более пяти минут.
    
— Чушь! — решительно воскликнул Кэлеб. — Я сейчас сам с ними поговорю. Люди они невежественные. Наслушались сплетен. Где же бедным дурням разобраться что к чему.
    
— Тогда я пойду с вами, — сказал Фред.
    
— Этого вовсе не нужно; оставайся где стоишь. Горячие головы там не нужны. Я о себе сам позабочусь.
    
Обладавшему огромной силой Кэлебу почти неведом был страх, он боялся только двух вещей: как бы не обидеть кого и как бы ему не пришлось говорить речь. Но на сей раз он счел себя обязанным произнести некое воззвание. Кэлеб не испытывал сентиментальной жалости к трудовому люду, но, когда доходило до дела, всегда был снисходителен, и эта кажущаяся непоследовательность объяснялась очевидно тем, что он сам всю жизнь не покладая рук трудился. Он считал основой благополучия этих людей труд ежедневный и добросовестный, без которого и сам не чувствовал себя счастливым; впрочем, мысленно он не отделял себя от них. Когда Кэлеб подошел к косарям, они еще не принялись за работу и стояли, как обычно стоят деревенские зеваки, каждый повернувшись боком к соседу и на расстоянии двух-трех шагов от него. Довольно угрюмо уставились они на Кэлеба, который быстро приближался к ним, держа одну руку в кармане, а другую сунув за борт жилета, и, как всегда благодушный и кроткий, остановился перед ними.
    
— Это что же получается, ребята? — начал он по своему обычаю отрывисто, ощущая, что за каждой коротенькой фразой скрыто множество мыслей, подобно огромному пучку корней у растения, верхушка которого едва виднеется над водной гладью. — Как могли вы сотворить такую глупость? Кто-то наговорил вам небылиц, а вы подумали, что эти люди явились сюда со злым умыслом.
    
— Ага! — откликнулся нестройный хор голосов, ибо каждый помешкал с ответом в меру своей медлительности.
    
— Вздор! Ничего подобного! Они ищут, где лучше проложить железную дорогу. А помешать строить дорогу вы, братцы, не можете, у вас не спросят, нравится вам это или нет. Зато будете смуту устраивать — попадете в беду. Эти люди имеют законное право ходить здесь. Запретить им это землевладельцы не могут, и, если вы будете им мешать, вам придется иметь дело с полицией, с судьей Блексли и кончится все наручниками и мидлмарчской тюрьмой. Вы там довольно скоро можете оказаться, если кто-нибудь из землемеров пожалуется на вас.
    
Тут Кэлеб сделал паузу, и, быть может, величайший оратор не выбрал бы лучшего времени для паузы и более красноречивых доводов, чем он.
    
— Но ведь вы не замышляли ничего дурного. Кто-то вам сказал, что железные дороги принесут беду. Этот человек солгал. Железная дорога кое-где кое-кому и может чем-то повредить, точно так же может повредить и солнце в небе. Но вообще железная дорога нужна.
    
— Ага! Нужна! Важным птицам она нужна, чтобы денег загребать побольше, — заговорил старый Тимоти Купер, который не участвовал в потехе и во время перепалки с землемерами ворошил сено на лугу. — Чего только я не нагляделся за свою жизнь, и войну видел, и мир, и каналы, и старого короля Георга, и регента, и нового короля Георга, и еще одного нового короля, позабыл, как его звать… а бедному человеку все едино. Много было ему проку от каналов? Не прибавилось ни мяса, ни сала, деньжат самую малость отложить и то сумеешь только, коли живешь впроголодь. Когда я молодым был, бедным людям получше жилось. Возьмем опять же эти самые дороги. От них бедному человеку еще больший разор. Только вот на рожон прут одни дураки, я тут уже говорил ребятам. Все на этом свете для важных птиц. Вот и вы для них стараетесь, мистер Гарт, а как же.
    
Тимоти, жилистый старик, обломок прошлого, какие изредка еще встречались в те времена, жил одиноко в своем домишке, держал накопленные деньги в чулке, никоим образом не поддавался воздействию слов, не будучи проникнут духом феодализма, а судя по его недоверчивости, он ничего не знал и о «Веке Разума», и о «Правах Человека».[179] Кэлебу приходилось нелегко, как всякому, кто без помощи чуда пытается вразумить темных поселян, располагающих истиной, на их взгляд непреложной, ибо они ощутили ее всем нутром и готовы сокрушить словно дубинкой самые стройные и разумные доводы лишь потому, что истинность этих доводов они нутром не ощутили. Кэлеб не приготовил на этот случай отговорок, да и не стал бы прибегать к ним — он привык встречать трудности, честно «делая свое дело». Он ответил:
    
— Если ты дурного мнения обо мне, Тим, спорить не стану: это не важно. Бедным людям, возможно, плохо — положение у них и впрямь тяжелое, только я не хочу, чтобы эти ребята сами сделали свое положение еще тяжелее. Когда телега перегружена, волам не станет легче оттого, что они выбросят в придорожный ров поклажу, — ведь они тащат и свой собственный корм.
    
— Мы хотели только малость поразвлечься, — сказал Хайрам, почуяв, чем пахнет дело. — Больше мы ничего не хотели.
    
— Ну ладно, обещайте мне, что не станете впредь затевать ничего подобного, а я уговорю землемеров не жаловаться на вас.
    
— Чего мне обещать, я к ихним затеям непричастный, — сказал Тимоти.
    
— Это верно, но я говорю об остальных. И на том покончим, у меня нынче не меньше, чем у вас, работы, тратить время даром я не могу. Обещайте, что уйметесь без вмешательства полиции.
    
— Мы их не тронем… пусть делают что хотят, — так формулировали косари свои обещания, заручившись каковыми, Кэлеб поспешил к Фреду, дожидавшемуся его у ворот.
    
Они принялись за работу, и Фред старался что есть сил. Он пришел в отличное настроение и веселился от души, когда, поскользнувшись на сырой земле, выпачкал свои щегольские летние панталоны. Привела ли его в ликующее состояние одержанная над косарями победа, или он радовался тому, что помогает отцу Мэри? Ни то ни другое. Отчаявшись найти подходящее занятие, он после утренних событий увидел перспективу, привлекательную для него по ряду причин. Вполне возможно, новая идея осенила Фреда потому, что и в душе мистера Гарта завибрировали смолкнувшие было струны. Стечение обстоятельств, которое наталкивает нас на внезапное удачное решение, ведь не более чем искра, упавшая на смоченную керосином паклю. Фреду такой искрой с тех пор представлялась железная дорога. Впрочем, они с Кэлебом нарушали молчание только тогда, когда нужно было что-нибудь сказать по делу. И лишь когда они покончили с работой и возвращались к ферме Йодрела, мистер Гарт сказал:
    
— Для такого занятия не обязательно быть бакалавром, а, Фред?
    
— Сожалею, что не принялся за него прежде, чем мне вздумалось стать бакалавром, — ответил Фред. Помолчав, он уже менее решительно добавил: Вы полагаете, я слишком стар для того, чтобы обучиться вашему делу, мистер Гарт?
    
— В нашем деле много чего нужно знать, мой мальчик, — улыбаясь, сказал мистер Гарт. — Большая часть того, что я усвоил, постигается только опытом: в книгах этого не вычитать. Но ты еще достаточно молод, чтобы заложить основу.
    
Кэлеб произнес с жаром завершающую фразу и вдруг осекся. В последнее время у него сложилось впечатление, что Фред хочет стать священником.
    
— Вы полагаете, выйдет толк, если я попытаюсь? — несколько оживившись, спросил Фред.
    
— Там видно будет, — ответил Кэлеб, склонив голову набок и благоговейно понизив голос. — Необходимы два условия: любить свою работу и не думать, как бы поскорее с ней разделаться и приняться за развлечения. И второе: нельзя ее стыдиться и считать, что другая была бы почетнее. Нужно гордиться своим делом, гордиться тем, как ты искусен в нем, а не твердить: «Мне бы то, да это… занимался бы я тем, я бы себя показал». Кем бы ни был человек, я за него не дам и двух пенсов, — Кэлеб, презрительно скривив губы, щелкнул пальцами, — двух пенсов за него не дам, будь он премьер-министр или батрак, если он дурно выполняет дело, за которое взялся.
    
— Вероятно, такое случится со мной, если я стану священником, — сказал Фред, желая подвести разговор ближе к сути.
    
— Тогда отступись, мой мальчик, — решительно сказал Кэлеб, — иначе у тебя никогда не будет легко на душе. А коли будет, значит, грош тебе цена.
    
— Мэри примерно так же считает, — покраснев, заявил Фред. — Я думаю, вы знаете, как я отношусь к Мэри, мистер Гарт, что я люблю ее всю жизнь и никого не полюблю так сильно, и надеюсь, вас это не сердит.
    
Пока Фред говорил, лицо Кэлеба заметно смягчилось. Однако он с торжественной медлительностью покачал головой и сказал:
    
— Дело становится еще серьезнее, если ты решил взять на себя заботу о счастье моей дочери.
    
— Я это знаю, мистер Гарт, — пылко ответил Фред, — и готов на все для Мэри. Она сказала, что не выйдет за меня, если я стану священником: потеряв надежду на ее руку, я буду несчастнейший на свете человек. Право, найти бы только какое-нибудь занятие, к которому я пригоден, и я бы так старался… я бы заслужил ваше доброе мнение. Мне нравится работать под открытым небом. Я уже много чего знаю и о земле, и о скоте. Одно время, видите ли, я считал — вам это, вероятно, покажется глупым, — что я сам стану землевладельцем. Я уверен, что без труда научусь разбираться в сельском хозяйстве, особенно если вы возьметесь мной руководить.
    
— Не торопись, мой мальчик, — сказал Кэлеб, перед внутренним взором которого замаячил образ Сьюзен. — Ты уже говорил по этому поводу с отцом?
    
— Пока нет; но непременно поговорю. Я сперва хотел решить, каким делом мне заняться. Мне очень не хочется огорчать отца, но когда человеку уже двадцать четыре года, он вправе сам решать свои дела. Как мог я знать в пятнадцать лет, какое занятие мне подходит? Меня учили не тому, чему нужно.
    
— Но послушай, Фред, — сказал Кэлеб. — Ты уверен, что нравишься Мэри и она согласна выйти за тебя?
    
— Я попросил мистера Фербратера поговорить с ней, потому что мне она запретила, а ничего другого я не мог придумать, — виновато ответил Фред. Он считает, что у меня есть все основания для надежды, если я смогу добиться приличного положения… то есть не принимая сана, разумеется. Вас, наверное, сердит, что я к вам пристаю с этими разговорами, хотя сам еще ничего не сделал. Разумеется, я не имею ни малейшего права, я и так у вас в долгу, и этот долг останется неоплатным даже после того, как я верну деньги.
    
— Нет, мой мальчик, у тебя есть право, — с глубоким волнением сказал Кэлеб, — молодые вправе рассчитывать на помощь старших. Я и сам был молод, и не очень-то мне помогали; а помощь мне была нужна, хотя бы просто для того, чтобы не чувствовать себя одиноким. Но сперва я должен все обдумать. Приходи завтра в девять часов ко мне в контору. Запомни, в контору, а не домой.
    
Мистер Гарт еще ни разу не предпринял серьезного шага, не посоветовавшись с Сьюзен, однако следует признать, что сейчас он уже по дороге домой знал, как поступит. В очень многих вопросах, в которых другие мужчины проявляют неуступчивость и упрямство, Кэлеб Гарт являлся самым покладистым человеком на свете. Ему было безразлично, какое предпочесть мясное блюдо, и, если бы Сьюзен предложила ради экономии поселиться в четырехкомнатном домишке, он ответил бы без дальних слов: «Ну что ж». Но когда разум и чувство убедительно свидетельствовали в пользу какого-либо решения, он не терпел возражений, и все близкие Кэлеба знали, что, несмотря на свою мягкость и щепетильность, в исключительных случаях он непоколебим. Правда, Кэлеб никогда не проявлял такой властности, если речь шла о его интересах. В девяноста девяти случаях из ста дела решала миссис Гарт, зато в сотом она сразу сознавала, что ей предстоит невыносимо тяжкий подвиг — покориться мужу, осуществляя свои же собственные принципы субординации.
    
— Вышло так, как я и думал, Сьюзен, — сказал Кэлеб, когда вечером они остались наедине. Он уже рассказал о приключении, из-за которого ему пришлось прибегнуть к помощи Фреда, но умолчал пока о дальнейших последствиях их встречи. — Дети и впрямь полюбили друг друга — я говорю о Фреде и Мэри.
    
Миссис Гарт опустила на колени рукоделие и встревоженно устремила на мужа испытующий взгляд.
    
— Когда мы кончили работу, Фред мне все рассказал без утайки. У него и у самого не лежит душа к тому, чтобы принять сан, а тут еще Мэри сказала, что не выйдет за него, если он станет священником; мальчику хотелось бы пойти ко мне в подручные и посвятить себя нашему делу. Вот я и надумал взять его к себе и сделать из него человека.
    
— Кэлеб! — сказала миссис Гарт звучным контральто, выражавшим кроткое изумление.
    
— Дело это доброе, — продолжал мистер Гарт, поудобнее оперевшись на спинку кресла и крепко берясь за ручки. — С ним придется повозиться, но толк, надеюсь, выйдет. Он любит нашу Мэри, а истинная любовь к хорошей женщине может много чего сделать, Сьюзен. Не одного шалопая вывела она на верный путь.
    
— Мэри говорила с тобой об этом? — поинтересовалась миссис Гарт, в глубине души несколько уязвленная тем, что узнает новость от мужа.
    
— Ни слова. Как-то я заговорил с нею о Фреде, хотел предостеречь. Но она меня уверила, что никогда не выйдет замуж за своевольного и избалованного бездельника, вот и все. Однако, кажется, потом Фред упросил мистера Фербратера поговорить о нем с Мэри, потому что самому Фреду она запретила разговаривать с ней об этом, и мистер Фербратер выяснил, что она любит Фреда, только не хочет, чтобы он стал священником. Я вижу. Фред всей душой предан Мэри, и это располагает меня к нему, и потом… ведь мы с тобой его любим, Сьюзен.
    
— Бедняжка Мэри, жаль ее, — сказала миссис Гарт.
    
— Почему жаль?
    
— Потому, Кэлеб, что она могла бы выйти замуж за человека, который стоит двадцати Фредов Винси.
    
— Как это? — удивленно спросил Кэлеб.
    
— Я твердо убеждена, что мистер Фербратер испытывает склонность к нашей дочери и намеревался сделать ей предложение; разумеется, сейчас, когда ему пришлось вести переговоры от имени Фреда, эта перспектива рухнула. Миссис Гарт сурово отчеканивала каждое слово. Она испытывала разочарование и досаду, но предпочитала воздержаться от бесполезных жалоб.
    
Кэлеб помолчал, охваченный противоречивыми чувствами. Он глядел в пол и, судя по движениям головы и рук, вел сам с собой какой-то разговор. Наконец, он сказал:
    
— Я был бы горд и счастлив, если бы этот брак осуществился. Сьюзен, и особенно порадовался бы за тебя. Мне всегда казалось, что ты должна принадлежать к более высоким кругам. Но ты выбрала меня, а я незнатный человек.
    
— Я выбрала лучшего и умнейшего человека из всех, кого знаю, — сказала миссис Гарт, убежденная, что уж она-то не полюбила бы того, кто лишен этих достоинств.
    
— Да, но другие, возможно, считали, что ты могла сделать партию получше. Пострадал бы от этого я. Поэтому я так горячо сочувствую Фреду. По натуре он славный малый, да и не глуп, так что ему требуется только, чтобы его подтолкнули в нужную сторону; к тому же он безмерно любит нашу дочь, преклоняется перед ней, а она его вроде бы обнадежила, в случае если он исправится. Я чувствую: душа этого юноши в моих руках, и я сделаю для него все, что смогу. Бог свидетель! Это долг мой, Сьюзен.
    
Миссис Гарт была не из плаксивых, однако крупная слеза медленно скатилась по ее щеке. Ее выжало переплетение различных чувств, среди которых преобладала нежность к мужу, но ощущалась и примесь досады. Торопливо смахнула она слезу, говоря:
    
— Мало сыщется людей, подобно тебе готовых взвалить на себя еще и такие хлопоты, Кэлеб.
    
— Мне все равно, что думают другие. Внутренний голос ясно подсказывает мне, как поступить, и я его послушаюсь. Надеюсь, сердцем ты будешь со мною, Сьюзен, и мы вдвоем сделаем все, чтобы счастливее жила наша Мэри, бедное дитятко наше.
    
Откинувшись на спинку кресла, Кэлеб с робкой мольбой посмотрел на жену. Она встала и поцеловала его со словами:
    
— Бог да благословит тебя, Кэлеб! У наших детей хороший отец.
    
Но уйдя из комнаты, она наплакалась вволю, возмещая то, что не решилась высказать вслух. Миссис Гарт не сомневалась, что поведение ее мужа будет истолковано превратно, о Фреде же судила трезво и не возлагала на него надежд. Чье мерило окажется более надежным — ее рационализм или пылкое великодушие Кэлеба?
    
Фред, явившись на следующее утро в контору, подвергся испытанию, которого никак не ожидал.
    
— Сейчас, Фред, — сказал Кэлеб, — ты займешься канцелярской работой. Самому мне приходится очень много писать, но все равно я не могу обойтись без помощника, и поскольку я намерен научить тебя вести счетные книги и ознакомить с ценами, ты поработаешь у меня конторщиком. Итак, приступим. Как ты пишешь и в ладах ли с арифметикой?
    
У Фреда заныло сердце — о канцелярской работе он и не помышлял, но, настроенный решительно, не собирался отступать.
    
— Арифметики я не боюсь, мистер Гарт, она всегда мне легко давалась. А как я пишу, вы, по-моему, знаете.
    
— Что ж, посмотрим, — сказал Кэлеб, достал перо, внимательно оглядел его, обмакнул в чернила и протянул Фреду вместе с листом линованной бумаги. — Перепиши-ка из этого оценочного листа одну-две строчки с цифрами в конце.
    
В те времена существовало мнение, что писать разборчиво и иметь почерк, как у писца, не приличествует джентльмену. Требуемые строчки Фред переписал с благородной неряшливостью, достойной виконта или епископа той поры: все гласные походили одна на другую, согласные различались только закорючками, идущими где вверх, где вниз, каждый росчерк пера служил новым звеном в массивной цепочке каракулей, буквы почитали для себя зазорным держаться ровно на строке — словом, это было одно из тех рукописных творений, которые так легко прочесть, когда заранее знаешь, что имел в виду автор.
    
Лицо Кэлеба, наблюдавшего за этим процессом, становилось все мрачней, и когда Фред протянул ему бумагу, он, издав какое-то урчание, яростно оттолкнул листок прочь. Когда Кэлеб видел работу, исполненную столь дурно, от его кротости не оставалось и следа.
    
— Кой черт! — рявкнул он. — Ничего себе государство, где, потратив на образование сотни и сотни, получают такие плоды! — Затем более проникновенным тоном, сдвинув на лоб очки и уставившись на злополучного писца: — Боже, смилуйся над нами, Фред, не могу я с этим примириться!
    
— Что же мне делать, мистер Гарт? — сказал Фред, весьма удрученный не только из-за оценки его почерка, но и оттого, что был поставлен в один ряд с простым конторщиком.
    
— Что делать? Научиться как следует выводить буквы и не съезжать со строки. Стоит ли писать, если никто не в состоянии понять, что ты там намарал? — в сердцах спрашивал Кэлеб, думая только о том, как можно работать столь дурно. — Разве людям делать нечего, что приходится рассылать им по почте головоломки? Но так уж у нас учат. Я тратил бы уйму времени на письма некоторых моих корреспондентов, если бы Сьюзен не помогала мне в них разбираться. Омерзительно. — И Кэлеб отшвырнул листок.
    
Незнакомец, который заглянул бы в этот момент в контору, подивился бы, чем прогневил ее владельца обиженно кусавший губы красивый молодой человек с разгоревшимся от волнения лицом. Фред совершенно растерялся. Доброта и благожелательность Кэлеба в начале их беседы глубоко растрогали его, пробудили радужные надежды, и тем горше оказалось разочарование. Стать писцом Фред не намеревался, по правде говоря, он, как большая часть молодых джентльменов, предпочитал занятия, в которых не было ничего неприятного. Неизвестно, к каким последствиям привел бы неожиданный поворот дела, если бы Фред не пообещал себе непременно съездить в Лоуик к Мэри и сообщить ей, что он определился на службу к ее отцу. Тут Фред не собирался нарушить данное самому себе слово.
    
— Мне очень жаль, — вот все, что он выдавил из себя. Но мистер Гарт уже смягчился.
    
— Не надо падать духом, Фред, — проговорил он, успокоившись. — Каждый может научиться писать. Я без посторонней помощи овладел этим уменьем. Возьмись за дело прилежно, сиди по ночам, если не хватит дня. Не станем спешить, мой мальчик. Пока ты учишься, Кэлем по-прежнему будет вести счетные книги. А сейчас мне пора, — сказал Кэлеб, вставая, — расскажи о нашем уговоре отцу. Знаешь, когда ты станешь писать как следует, это поможет мне сэкономить жалованье, которое я выплачиваю Кэлему; потому я смогу тебе назначить восемьдесят фунтов в первый год, а впоследствии больше.
    
Фред открылся родителям, и их отклик на его признание поразил его и заполнился надолго. Прямо из конторы мистера Гарта он направился на склад, ибо безошибочное чутье подсказало ему, что огорчительное сообщение приличнее всего преподнести отцу как можно более лаконично и сдержанно. Да и серьезность его намерений станет более очевидной, если беседа с отцом состоится в деловой обстановке, а наиболее деловитым тот бывал в конторе склада.
    
Фред прямо приступил к делу и коротко объявил, что предпринял и что намерен предпринять, а под конец выразил сожаление, что ему приходится разочаровывать отца, в чем винил только себя. Сожаление было искренним и подсказало Фреду сильные и простые слова.
    
Мистер Винси выслушал его с глубоким изумлением, не проронив ни звука, и эта несвойственная его вспыльчивому нраву молчаливость свидетельствовала о незаурядном душевном волнении. Дела в тот день не ладились, и суровая складка у его губ обозначилась еще отчетливее. Когда Фред замолчал, последовала почти минутная пауза, во время которой мистер Винси спрятал в ящик стола счетную книгу и резко повернул ключ. Затем в упор взглянул на сына и сказал:
    
— Итак, вы, наконец-то, приняли решение, сэр?
    
— Да, отец.
    
— Прекрасно, будь по-вашему. Мне больше нечего сказать Вы пренебрегли полученным вами образованием и опустились на общественной лестнице ступенькой ниже, хотя я предоставил вам возможность подняться вверх; ну что ж.
    
— Меня очень огорчает наше несогласие, отец. По-моему, можно оставаться джентльменом как в сане священника, так и выполняя избранное мною дело. Но я благодарен вам за все ваши заботы.
    
— Прекрасно; мне больше нечего сказать. Надеюсь только, ваш собственный сын когда-нибудь лучше отплатит вам за потраченные на него труды.
    
Его слова больно задели Фреда. Отец воспользовался тем сомнительным преимуществом, каким пользуется каждый из нас, когда, став жертвой обстоятельств, считает, что пожертвовал всем. В действительности планы мистера Винси, связанные с будущностью сына, отличала немалая доля спеси, легкомыслия и эгоизма. Тем не менее вызвать разочарование отца — проступок немаловажный, и Фред склонился под тяжестью его гнева.
    
— Надеюсь, вы не возражаете, сэр, против моего дальнейшего пребывания в доме, — сказал он, поднявшись и собираясь уходить, — мне назначено достаточное жалованье, чтобы оплачивать мой стол, и, разумеется, я так и сделаю.
    
— К черту стол! — воскликнул мистер Винси, которого сразу же привела в чувство возмутительная мысль, что Фред может перестать кормиться в родительском доме. — Разумеется, твоя мать захочет, чтобы ты остался. Но лошади я, как понимаешь, теперь не буду для тебя держать, и своему портному, будь любезен, плати сам. Теперь, когда костюмы тебе станут шить на твой же счет, их, вероятно, будет прибавляться хоть штуки на две меньше в год.
    
Фред медлил, он еще не все сказал. Наконец, он решился.
    
— Надеюсь, вы пожмете мне руку, отец, и простите огорчение, которое я вам доставил.
    
Мистер Винси метнул снизу вверх быстрый взгляд на сына, подошедшего к его стулу, затем протянул руку, торопливо пробормотав:
    
— Ладно, ладно, хватит об этом.
    
Разговор и объяснение с матерью заняли гораздо больше времени, но миссис Винси осталась безутешной, ибо, в отличие от мужа, которому не приходила в голову такая мысль, она тотчас же представила себе, что Фред, несомненно, женится теперь на Мэри Гарт, что жизнь ее отныне омрачится постоянным присутствием Гартов и всего гартовского, а ее милый мальчик, красивый, изящный (у кого еще в Мидлмарче есть такой сын?), приобретет свойственную этому семейству заурядную внешность и небрежную манеру одеваться. Ей казалось, Гарты коварно заманили ее бесценного Фреда в ловушку, но распространяться по этому поводу она не смела — Фред при малейшем намеке сразу на нее «набрасывался». Кроткий нрав не позволял ей гневаться, но ее душевному спокойствию был нанесен удар, и в течение нескольких дней, едва взглянув на Фреда, миссис Винси принималась плакать, словно ей напророчили о нем нечто зловещее. К ней, быть может, быстрее бы воротилась привычная веселость, не предупреди ее Фред, что не следует вновь касаться больного вопроса в разговорах с отцом, коль скоро тот согласился с решением сына и простил его. Если бы мистер Винси с яростью обрушился на Фреда, мать, разумеется, не удержалась бы и вступилась за своего любимца. И лишь в конце четвертого дня муж сказал ей:
    
— Люси, голубушка, не надо так убиваться. Ты всегда баловала мальчика, так уж балуй его и впредь.
    
— Я еще ни разу так не огорчалась, Винси, — ответила супруга, и ее нежная шейка и подбородок вновь затрепетали от сдерживаемых слез. — Разве только когда он болел.
    
— Будет тебе, будет, не унывай. С нашими детками не обойтись без волнений. Так приободрись же, хотя бы ради меня.
    
— Хорошо, — сказала миссис Винси, вдохновленная этой просьбой, и слегка встряхнулась, словно птичка, оправляющая взъерошенные перышки.
    
— Стоит ли так тревожиться из-за одного, — сказал мистер Винси, желая одновременно и утешить спутницу жизни, и поворчать. — Кроме Фреда, у нас есть и Розамонда.
    
— Да, бедняжка. Я, конечно, очень горевала из-за ребенка, но Рози справилась с собой, держится молодцом.
    
— Что ребенок! Лидгейт испортил отношения с пациентами и, как я слышал, влезает в долги. Не сегодня-завтра ко мне явится Розамонда и будет жаловаться на их бедственное положение. Только денег им моих не видать, нет уж. Пусть его родня помогает. Мне никогда не нравился этот брак. Но что толку говорить об этом. Позвони, пусть принесут лимоны, и не будь такой унылой. Люси. Завтра я повезу вас с Луизой в Риверстон.
   
   
    
     
57