1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 
   
— У него, между прочим, слова с делами не расходятся, — сказал Йоссариан. — Так что советую вам отпустить девушку, и поскорей.
   
— Господи, да забирайте ее хоть сию секунду! — облегченно воскликнул генерал. — Она уже почти доказала нам, что мы ничего не стоим. Даже разозлиться или обидеться на нас не пожелала за наши сто долларов. Никаких чувств, будто мы для нее не люди. А ваш привлекательный юный друг очень, я вижу, к ней привязан. Гляньте-ка, что он делает, помогая ей одеваться…
   
Нетли, застигнутый врасплох, виновато покраснел и стал одевать возлюбленную с удвоенной быстротой. А она уже по-настоящему спала, и ее спокойное дыхание напоминало легкий храп.
   
— Надо хоть под конец расшевелить ее, Лу, — настойчиво предложил один из голых офицеров. — У нас больше сил, и мы могли бы окружить…
   
— Утихни, Билл, — со вздохом перебил его генерал. — Ты, быть может, неплохо руководишь операциями по окружению и захвату в клещи крупных войсковых соединений на ровной местности среди бела дня, когда у противника исчерпаны резервы, но при всех других обстоятельствах от тебя проку мало. Да и зачем она нам?
   
— Мой генерал, у нас решительно не обеспечены тылы. Представляете, каково придется тому, кто будет вынужден спуститься голым по лестнице и выйти на улицу за нашей одеждой?
   
— Да, Филпо, ты прекрасно разобрался в обстановке, — сказал генерал. — А поэтому на тебя-то я и возлагаю операцию по доставке одежды. Вперед, Филпо, за одеждой шаго-о-о-ом марш!
   
— Без всякого прикрытия, сэр? Прямо голым?
   
— Можешь прикрыться подушкой. И раздобудь сигарет, когда подберешь наше барахло.
   
— Я пришлю вам одежду, — пообещал Йоссариан.
   
— Он пришлет нам одежду, — с облегчением подхватил Филпо. — Значит, мой рейд отменяется, сэр.
   
— Ох и балбес же ты, Филпо! Неужели тебе не ясно, что он врет?
   
— Вы врете?
   
Йоссариан кивнул, и уверенность Филпо увяла. Посмеиваясь, Йоссариан помог Нетли вывести возлюбленную на лестницу и войти с нею в лифт. Они вели ее под руки, а она блаженно улыбалась во сне — ей, видимо, снилось что-то очень приятное, — доверчиво положив голову Нетли на плечо. Дэнбар и Доббз выскочили из подъезда первыми, чтобы поймать такси.
   
Когда машина остановилась, возлюбленная Нетли приподняла голову и открыла глаза, а карабкаясь по узкой крутой лестнице к своей бордельной квартире — они и тут вели ее под руки, — несколько раз как бы сглотнула застрявший в горле сухой комок, но снова крепко уснула, еще до того, как Нетли раздел ее и уложил в постель. Она проспала восемнадцать часов, а он все утро метался по квартире, яростно шикая на каждого, кто открывал рот, чтобы заговорить, и в конце концов завоевал ее любовь — для этого, оказывается, нужно было только дать ей хорошенько отоспаться.
   
Проснувшись, она благожелательно улыбнулась ему, томно потянулась под шуршащими простынями и нетерпеливо поманила его к себе. Он был так счастлив, что даже почти не разозлился, когда в комнату ворвалась, по своему всегдашнему обыкновению, ее младшая сестра и лишила его заслуженной награды. Старшая закатила младшей звонкую оплеуху и громко обругала ее, но тоже почти без злости. А счастливый Нетли принялся строить брачные планы. Девочку, когда она подрастет, думал он, надо будет определить в первоклассный колледж — Смит, Рэдклиф или Брин Мор, — он обязательно позаботится об этом. Ему не сиделось на месте, и он выскочил в гостиную, чтобы восторженно проорать своим друзьям о чудесной перемене в его судьбе. Он пригласил их к своей возлюбленной и захлопнул у них перед носом дверь, как только они подошли, вспомнив, что его возлюбленная раздета.
   
— Одевайся, — скомандовал он ей, мысленно вознося себе хвалу за свою рыцарскую бдительность.
   
— Perché? — с любопытством спросила она.
   
— Perché? — снисходительно переспросил он. — Да потому что я не могу позволить им пялиться на тебя, когда ты раздета.
   
— Perché no?[26] — поинтересовалась она.
   
— Perché no? — изумленно переспросил он. — Да потому что это нехорошо.
   
— Perché no?
   
— Потому что нехорошо! — в отчаянии рявкнул он. — Не смей со мной спорить! Я мужчина, и ты должна меня слушаться! Отныне и впредь я запрещаю тебе выходить из комнаты неодетой! Понятно?
   
Ей показалось, что он спятил.
   
— Ты спятил? Che succede?[27] — воскликнула она.
   
— Не смей со мной спорить! — завопил он.
   
— Tu sei pazzo! — возмущенно крикнула она и выскочила из постели. А потом, что-то невнятно бурча, натянула трусики и шагнула к двери.
   
Нетли сурово выпрямился и мужественно приосанился.
   
— Я запрещаю тебе выходить из комнаты в таком виде, — холодно сказал он ей.
   
— Tu sei pazzo! — выкрикнула она и, выйдя за дверь, изумленно покачала головой. — Idiota! Tu sei un pazzo imbecille![28]
   
— Tu sei pazzo! — провозгласила ее тщедушная младшая сестра, надменно выплывая в коридор следом за старшей.
   
— А ну вернись! — приказал ей Нетли. — Тебе-то я раз и навсегда запрещаю разгуливать по квартире в таком виде.
   
— Idiota! — крикнула она ему из-за двери. — Tu sei un pazzo imbecille!
   
Нетли растерянно покрутился на месте, а потом помчался в гостиную, чтобы запретить своим друзьям смотреть на его возлюбленную, которая жаловалась им, стоя перед ними в одних трусиках, что он спятил.
   
— А почему не смотреть? — спросил Дэнбар.
   
— Почему? — возмутился Нетли. — Да потому что она теперь моя девушка, и будет нехорошо, если вы увидите ее без одежды.
   
— А почему нехорошо? — спросил Дэнбар.
   
— Спятил, — сказала, пожав плечами, его девушка. — Lui è pazzo![29]
   
— Si, è molto pazzo,[30] — эхом отозвалась ее младшая сестра.
   
— Так прикажи ей одеться, если не хочешь, чтоб мы видели ее без одежды, — проворчал Обжора Джо. — А к нам-то ты какого дьявола привязался?
   
— Да она меня не слушается, — смущенно признался Нетли. — Поэтому вы должны закрывать глаза или смотреть в другую сторону, когда она выходит из комнаты в таком виде. Понимаете?
   
— Madonn’![31] — гневно вскричала его девушка и ушла.
   
— Madonn’! — вскричала ее младшая сестра и ушла вслед за ней.
   
— Lui è pazzo, — добродушно хмыкнув, сказал Йоссариан. — Приходится с ними согласиться.
   
— Ты что — действительно спятил или просто опупел? — ошарашенно спросил его Обжора Джо. — Может, ты и на панель запретишь ей выходить?
   
— Отныне и впредь, — объявил Нетли своей девушке, которая вернулась в гостиную, — я запрещаю тебе выходить на панель.
   
— Perché? — с любопытством спросила она.
   
— Perché? — в отчаянии выкрикнул он. — Да потому что это нехорошо!
   
— Perché no?
   
— Потому что нехорошо! Нехорошо, когда хорошая девушка ищет на улице мужчин, чтобы с ними спать. Я в достатке обеспечу тебя деньгами, и ты сможешь бросить свой дурной промысел.
   
— А что же я буду весь день делать?
   
— Как это что? То же, что делают твои подруги.
   
— Мои подруги ищут весь день мужчин, чтобы с ними спать.
   
— Значит, заведи себе других подруг! Ты не должна якшаться с девицами вроде этих. Заниматься проституцией дурно, понимаешь? Это известно всем, даже ему. — Нетли уверенно повернулся к многоопытному старику. — Вы согласны?
   
— Ни в коем случае, — ответил старик. — Проституция дает ей возможность встречаться с людьми. Благодаря своему промыслу она бывает на свежем воздухе, не ведет сидячий образ жизни, который вредит здоровью, и держится в стороне от всякого рода извращенцев, которые могли бы ее погубить.
   
— Отныне и впредь, — поворачиваясь к своей девушке, твердо объявил Нетли, — я запрещаю тебе иметь дело с этим распущенным стариком.
   
— Va fongul![32] — воскликнула его девушка, изнеможенно вскидывая взгляд к потолку. — Чего ему от меня надо? — выкрикнула она, потрясая сжатыми кулаками. — Lasciami![33] — напустилась она на Нетли. — Stupido![34] Если мои подруги такие плохие, скажи своим друзьям, чтоб они не лезли к ним в постель!
   
— Отныне и впредь, — сказал Нетли своим друзьям, — вы не должны лезть в постель к ее бывшим подругам. Пора вам наконец остепениться.
   
— Madonn’! — воскликнули его друзья, изнеможенно вскидывая взгляды к потолку.
   
Нетли обезумел. От требовал, чтоб они немедленно влюбились и обзавелись женами. Дэнбар мог жениться на бывшей шлюхе Орра, а Йоссариану следовало окончательно влюбиться в мисс Даккит или жениться на любой другой девушке, которая ему приглянется. После войны им всем предоставит работу его отец, так что они смогут жить, растя детей, в том благопристойном пригороде, где жил он сам. Ему ясно рисовалась эта безумная, на их взгляд, картина. Счастливая любовь превратила Нетли в романтического идиота, и друзья спровадили его к возлюбленной, которая ушла в свою комнатенку, где он принялся пререкаться с ней насчет капитана Гнуса. Она пообещала больше не продаваться ему и даже не отдавать полученные от Нетли деньги, но зато наотрез отказалась раздружиться с безобразным, развратным, беспринципным и разнузданным стариком, который презрительно относится к расцветающему роману Нетли и нагло отказывался признать Конгресс величайшим совещательным органом в мире.
   
— Отныне и впредь, — сурово объявил своей возлюбленной Нетли, — я категорически запрещаю тебе даже разговаривать с этим омерзительным стариком.
   
— Да за что ты на него взъелся? — обескураженно завопила она. — Perchè no?
   
— Ему не нравится Палата представителей.
   
— Mamma mia![35] Да что с тобой стряслось?
   
— E pazzo, — философски заметила ее младшая сестра. — Вот что с ним стряслось.
   
— Si, — согласилась старшая, горестно дергая себя за длинные каштановые пряди. — Lui è pazzo.
   
Однако она скучала по Нетли, когда ему приходилось возвращаться в полк, и навеки возненавидела Йоссариана, который отправил его в госпиталь, сломав ему нос.
  
  
   
    
Глава тридцать четвертая
    
День благодарения
   
   
Йоссариан сломал Нетли нос по вине сержанта Найта, а случилось это в День благодарения, когда почти все наконец изнемогли, обожравшись благодаря Мило Миндербиндеру чудовищно обильным обедом, который продолжался до вечера, и опившись дешевым виски, выдаваемым по приказу Мило в непочатых бутылках каждому желающему без каких бы то ни было ограничений всю ночь напролет. Еще до наступления темноты молодые солдаты с одутловато-бледными лицами начали выворачиваться от рвоты наизнанку и потом засыпали мертвецким сном в ближайших кустах. Воздух тошнотно провонял перегаром. Кое-кто, однако, продержался на ногах до ночи, а некоторые через несколько часов проспались, и буйное, бессмысленное, пьяное пирование нескончаемо продолжалось, превратившись мало-помалу в безумную, дикую, страшную и похабную вакханалию, захлестнувшую не только лес вокруг офицерского клуба, но и близлежащие холмы от госпиталя до зенитных батарей у аэродрома. В эскадрилье Йоссариана то и дело вспыхивали кулачные потасовки, а один раз дело дошло и до поножовщины. Капрал Колодный, забавляясь в разведпалатке с заряженным пистолетом, прострелил себе ногу, так что его пришлось отправить на машине «Скорой помощи» в госпиталь, а по дороге ему вымазали десны и пальцы на ногах лиловым раствором горечавки, чтобы унять хлещущую из раны кровь. Люди с порезанными пальцами, разбитыми головами, желудочными коликами и вывихнутыми конечностями покаянно тащились в медпалатку, где Гэс и Уэс без устали мазали им десны и пальцы на ногах раствором горечавки, а потом потчевали слабительным, от которого следовало избавиться как можно быстрей. Громогласное гульбище бушевало почти до утра, и ночную тьму беспрерывно вспарывали удалые пьяные вопли, ликующие заздравные клики, звон разбиваемых об камни бутылок, угрожающие крики дерущихся, истошные проклятия избитых и утробные стоны упившихся до рвотной дурноты. Откуда-то издали доносились похабные песни. Эта оргия перещеголяла даже буйное ночное пьянство в сочельник.
   
Зная повадки однополчан, Йоссариан на всякий случай рано лег спать, и вскоре ему приснилось, что он мчится с дробным стуком каблуков по бесконечной деревянной лестнице вниз. А проснувшись, обнаружил, что кто-то стреляет в него из пулемета. Он чуть не задохнулся от подступивших в горлу страдальческих рыданий. Сначала ему почудилось, что Мило Миндербиндер опять заключил с немцами контракт и его самолеты поливают их эскадрилью с бреющего полета пулеметным огнем; он соскочил на пол, проворно закатился под койку и свернулся там в мокрый от холодного пота клубок, сотрясаемый тяжкими ударами бьющегося, словно взбесившийся кузнечный молот, сердца. Однако вместо рева самолетных двигателей он услышал гомерический пьяный хохот. «С Новым годом, с новым счастьем!» — жизнерадостно выкрикивал откуда-то сверху знакомый ему голос между короткими, оглушительно резкими пулеметными очередями, и он быстро сообразил, что озверевшие шутники забрались в пулеметное гнездо, которое оборудовал на холме после своего налета Мило Миндербиндер, приставив к нему для круглосуточного посменного дежурства команду из своих людей.
   
Сообразив, что его превратили в хнычущий, жалко трясущийся полуживой комок животного ужаса пьяные гуляки, Йоссариан ощутил нестерпимую, бешеную ненависть. Он жаждал крови, жаждал убийства. Столь чудовищный приступ злобы обуял его первый раз в жизни, он меньше злобился, даже собираясь придушить Маквота. Пулемет заработал опять. Потом раздался торжествующий вопль: «С новым счастьем в Новом году!», а за ним вдогонку покатился с холма издевательский хохот, расколовший ночную тишину, словно цокот бесовских копыт. Сунув ноги в тапочки, Йоссариан схватил свой пистолет, выскочил из палатки, вколотил на бегу в рукоять обойму, оттянул ствол, заслал патрон в патронник и щелкнул предохранителем, чтобы стрелять, когда наступит секунда вожделенного мщения, без всякой подготовки. Сзади кто-то испуганно выкрикнул его имя, и он узнал голос Нетли, который, видимо, хотел помешать ему насладиться праведной местью.
   
С черного холма над полковым автопарком снова застрочил пулемет, и гибельная морзянка оранжевых трассирующих пуль едва не срезала темные верхушки палаток. Между отрывистыми пулеметными очередями ночную тишь оглашали раскаты пьяного хохота. Злоба в груди у Йоссариана клокотала, как кипящая кислота, — эти проклятые ублюдки тоже покушались на его жизнь! Почти слепой от злобно застилающей ему глаза ненавистной решимости, Йоссариан проскочил между палатками, миновал автопарк и уже бежал, тяжело пыхтя, по узкой извилистой тропе к вершине холма, когда его нагнал с умоляющим криком: «Йо-Йо! Йо-Йо! Подожди! Подожди!» — до отчаяния встревоженный Нетли. Он ухватил Йоссариана за плечи, пытаясь остановить. Йоссариан вырвался и, повернувшись к Нетли, который снова сунулся ему навстречу, чтобы как-нибудь задержать, долбанул его изо всех сил по милому юношескому лицу, коротко матюгнулся хотел второй раз, но не успел: Нетли с коротким стоном повалился на землю, и в следующее мгновение Йоссариан увидел его у своих ног — он лежал, вроде зашибленного щенка, на каменистой тропе, болезненно уткнув лицо в поджатые к животу колени и обхватив обеими руками голову, а из-под пальцев у него сочилась кровь. Йоссариан резко повернулся и не оглядываясь побежал вверх.
   
Вскоре он увидел пулеметное гнездо. Два черных силуэта отскочили от пулемета и удрали с насмешливым хихиканьем в темноту прежде, чем ему удалось приблизиться к ним для верного выстрела. Он опоздал. Шаги беглецов затихли, и перед ним немо пузатились в холодной лунной тишине только мешки с плеском. Он удрученно огляделся. Издали еще раз послышался приглушенный расстоянием глумливый хохот. И вдруг поблизости хрустнула ветка! Йоссариан, дрожа от радостного возбуждения, присел на колено и вскинул к бедру пистолет. За мешками негромко шуршали листья — кто-то осторожно шел, — и Йоссариан встретил его двумя почти слитными выстрелами. В ответ прогремел один, но этого было достаточно — Йоссариан понял.
   
— Дэнбар? — крикнул он.
   
— Йоссариан?
   
Они двинулись навстречу друг другу и встретились возле окольцованного мешками с песком пулемета — у обоих в опущенной правой руке пистолет, оба запыхавшиеся и угрюмо разочарованные. Морозный воздух уже пронизывал их знобкой дрожью.
   
— Сбежали, ублюдки, — сказал Йоссариан.
   
— Они отняли у меня десять лет жизни! — воскликнул Дэнбар. — Мне почудилось, что этот паскудник Миндербиндер опять устроил налет. Я, по-моему, никогда еще так не пугался. Хотелось бы мне узнать, кто они, эти ублюдки!
   
— Один из них сержант Найт.
   
— Пойдем скорей, надо его убить! — щелкая зубами, рявкнул Дэнбар. — Никто не давал ему права так нас пугать!
   
Однако у Йоссариана пропала всякая охота кого-нибудь убивать.
   
— Надо сначала помочь Нетли, — сказал он. — Я, наверно, здорово его пришиб, когда он сунулся ко мне у подножия холма.
   
Нетли, как выяснилось, исчез, потому что Йоссариан легко отыскал место, где он лежал, по крови на камнях, но его самого там уже не было. В свою палатку он тоже не вернулся, и они нашли его только на следующее утро, когда определились в госпиталь как пациенты, узнав, что он поступил туда накануне вечером со сломанным носом. Их ввела к нему в палату мисс Крэймер, и, пока она указывала новым пациентам их койки, он следил за ними с боязливо-радостной улыбкой. Вокруг обоих глаз у него вспухли черные круги, а сломанный нос скрывала белая марлево-гипсовая нашлепка. Ничего от смущения не понимая, он мучительно покраснел и застенчиво сказал, что, наверно, сам во всем виноват, когда Йоссариан стал извиняться перед ним за свой зверский удар. Йоссариану было стыдно до слез, он не мог без горестного раскаяния смотреть на изуродованное лицо друга, который выглядел столь комично, что губы Йоссариана кривила непроизвольная ухмылка. А Дэнбара невыносимо удручала их щенячья, как он выразился, сентиментальность, и все трое очень обрадовались, когда в палату ворвался Обжора Джо со своим дорогим фотоаппаратом, чтобы снимать, как Йоссариан тискает мисс Даккит, и выдуманным приступом аппендицита, чтобы оказаться в этот момент рядом. Однако и его и Йоссариана ожидало разочарование. Мисс Даккит решила выйти замуж за врача — любого врача, они все прекрасно делали деньги, — и не желала рисковать добрым именем при своих потенциальных мужьях. Обжору Джо грызла безутешная тоска, пока однажды к ним в палату не привели — вот уж кого ни один из них не предполагал здесь увидеть! — капеллана в бордовом вельветовом халате и с такой сияющей улыбкой на радостно-самодовольном лице, что она бросалась в глаза, словно яркий луч зажженного ночью маяка. Его послали на лечение с болями в области сердца, хотя, по мнению врачей, он страдал от желудочных газов, а жаловался при отправке в госпиталь на запущенный висконсинский лишай.
   
— Что же это, интересно, за болезнь, — уважительно спросил Йоссариан, — висконсинский лишай?
   
— Вот и врачам тоже очень интересно! — горделиво воскликнул капеллан и радостно расхохотался. Никогда еще не видели они его таким оживленным и веселым. — Нету на свете такой болезни — висконсинский лишай! Понимаете? Я солгал. Мне удалось заключить с врачами сделку. Я пообещал им, что сам их оповещу, когда мой лишай пройдет, если они твердо пообещают мне его не лечить. Я никогда раньше не лгал. Замечательно, правда?
   
Капеллан согрешил, и грех обернулся для него истинным добром. Здравый смысл подсказывал ему, что лгать и уклоняться от выполнения долга грешно. С другой стороны, всем было известно, что грех — это зло, а от зла нелепо ждать добра. И однако оно обернулось добром — он чувствовал себя прекрасно. Следовательно, исходя из элементарной логики, ложь и уклонение от велений долга нельзя было называть грехами. Чудесное прозрение мгновенно вооружило капеллана богатейшим арсеналом безукоризненных защитных силлогизмов, и он упоенно благодарил судьбу за свою удивительную находку. Свершилось истинное чудо. Ему теперь ничего не стоило преобразить бессилие в смирение, алчность в бережливость, леность в умеренность, грубость в прямоту, богохульство в мудрость, неправду в истину, порок в добродетель, жестокость в патриотизм, а садизм в справедливое правосудие. Для таких преобразований не требовалось ума, их мог совершить кто угодно. Тут нужна была лишь строго безнравственная последовательность. Капеллан почти мгновенно достиг всеобъемлющей аморальности под изумленным взглядом зачарованно оцепеневшего на своей кровати Нетли, который считал, что вокруг него собралась редкостная, уникальная банда безумцев, и ожидал появления сурового судьи с безапелляционным приказом выкинуть их всех вон как свору взбесившихся от наглости симулянтов. Ничего подобного не случилось. Вечером они отправились жизнерадостной толпой смотреть шикарную голливудскую кинопошлятину, а когда их жизнерадостная толпа вернулась после просмотра шикарной голливудской кинопошлятины обратно в палату, на пустовавшей до их ухода койке уже лежал солдат в белом, и Дэнбар, теряя рассудок, завопил:
   
— Он опять здесь! Опять здесь! Опять!
   
Йоссариан, холодея, замер: его одинаково ужаснул и пронзительный, леденящий душу вопль Дэнбара, и устрашающий, знакомый до мельчайших подробностей гипсово-марлевый кокон солдата в белом, мертвенно покоящийся на койке для недужных, но все же живых. Странное дрожащее клокотание гулко закурлыкало у Йоссариана в глотке.
   
— Он опять здесь! — истошно выкрикнул Дэнбар.
   
— Он опять здесь! — как бы заразившись его страхом, заорал пациент, поступивший на лечение за несколько дней до них в горячечном бреду.
   
Палату захлестнуло суетливое сумасшествие. Больные и увечные метались взад-вперед по проходу, бессвязно вопя, наподобие людей, оказавшихся в здании, которое охватил пожар. Одноногий пациент скакал по палате с одним костылем, испуганно выкрикивая:
   
— Что это? Что? Пожар? Мы горим?
   
— Он опять здесь! — гаркнул кто-то ему в ответ. — Ты что — не слышал? Он здесь! Он здесь!
   
— Кто здесь? Кто? — взвизгнул другой пациент.
   
— В чем дело? Что нам делать?
   
— Пожар? Налет?
   
— Бежать надо! Бежать! Они всех тут уморят!
   
Теперь уже все пациенты повскакали со своих коек и начали бегать взад-вперед по палате. Один из обэпэшников торопливо искал пистолет, чтобы пристрелить второго обэпэшника, который чуть не выбил ему локтем глаз. Палата напоминала взбунтовавшийся сумасшедший дом. Пациент в горячечном бреду, судорожно соскочив с койки, едва не сбил одноногого, а тот раздавил ему черным резиновым наконечником своего единственного костыля несколько пальцев на босой ноге. Пациент в горячечном бреду грохнулся под ноги слепо мечущимся людям и горячечно выл от боли, когда об него запинались.
   
— Он здесь! Он здесь! — хныкали, причитали, бормотали и завывали обезумевшие пациенты. — Он здесь! Он здесь!
   
— Успокойтесь! Ну пожалуйста, успокойтесь! — слезливо причитала мисс Крэймер, которая вбежала в палату, чтобы их утихомирить — с таким же успехом самонадеянный полицейский мог бы утихомиривать голыми руками взбесившиеся автомобили, — а когда ее вконец затолкали, беспомощно разрыдалась. — Успокойтесь! Ну пожалуйста, успокойтесь! — крупно сотрясаясь от рыданий, умоляла она.
   
Бледный, как призрак, капеллан решительно ничего не понимал. Не понимал и Нетли, теснившийся поближе к Йоссариану — он даже ухватился за его локоть, — и Обжора Джо, который подозрительно, с испуганным лицом озирался вокруг, настороженно сжав свои костлявые кулаки.
   
— Эй, в чем дело? — пугливо бормотал он. — Что тут происходит, черт бы вас расподрал?
   
— Это тот же самый! — тревожно крикнул ему Дэнбар, перекрыв на мгновение общий визгливый гул. — Неужто не понимаешь? Это тот же самый!
   
— Тот же самый! — услышал собственный выкрик Йоссариан, пробираясь вслед за Дэнбаром к койке солдата в белом и тщетно пытаясь подавить свою мрачную взбудораженность.
   
— Не психуйте, ребята, — доброжелательно увещевал их патриотично настроенный пухлый техасец с растерянной улыбкой на бледных губах. — Ну что в нем такого страшного? Чего вы все распсиховались?
   
— Это тот же самый! — принялись бормотать, причитать и выкрикивать остальные пациенты.
   
Внезапно среди них возникла мисс Даккит.
   
— Что тут происходит? — решительно спросила она.
   
— Он опять здесь! — взвизгнула мисс Крэймер, спрятав лицо у нее на груди. — Он опять здесь! Опять!
   
Да, это был тот же самый человек. Он слегка укоротился и стал чуточку толще, но Йоссариан мгновенно узнал его по размухренной черной дыре в белой маске надо ртом и четырем негнущимся, массивным, бесполезным конечностям, почти перпендикулярно задранным к потолку с помощью туго натянутых тросов и длинных свинцовых противовесов, угрожающе застывших над его горизонтальным туловом в гипсово-марлевом коконе. Он практически ничуть не изменился. Те же цинковые трубки у задранных вверх задних конечностей, нисходящие плавной дугой к прозрачному сосуду возле койки внизу, тот же прозрачный сосуд наверху, капельно питающий его прозрачной жидкостью через отверстия в гипсовом панцире передних конечностей на уровне локтей. Йоссариан узнал бы его где угодно. И ему очень хотелось выяснить, кто он такой.
   
— Там никого нет! — внезапно взревел у него над ухом Дэнбар.
   
— Ты о чем? — ощутив сердечный сбой и слабость в ногах, заорал Йоссариан, с ужасом глядя на искорки бесноватого страха в безумно остекленевших глазах Дэнбара. — У тебя что — не все дома? Как это так — никого нет?
   
— Его украли! — рявкнул Дэнбар. — Он внутри полый, вроде шоколадного солдатика. Его вынули и принесли сюда только гипсовую оболочку.
   
— Да зачем бы им это делать?
   
— А зачем они выделывают все свои штучки?
   
— Ложитесь на свои койки, — упрашивала Дэнбара с Йоссарианом мисс Даккит и обессиленно пихала Йоссариана в грудь. — Ну пожалуйста, ложитесь!
   
— Ты спятил! — злобно крикнул Дэнбару Йоссариан. — Кто тебе сказал, что он полый?
   
— А кто его видел? — глумливо отпарировал Дэнбар.
   
— Ты ведь его видела? — с надеждой спросил у мисс Даккит Йоссариан. — Скажи Дэнбару, что он там есть!
   
— Там лейтенант Шмулкер, — сказала мисс Даккит. — У него обожжена вся кожа.
   
— А сама-то она его видела?
   
— Ты ведь его видела?
   
— Его видел врач, который оказывал ему первую помощь.
   
— Ну и где он, этот врач? Можете вы его привести?
   
— Так он же не из нашего госпиталя! — внезапно встревожившись, воскликнула мисс Даккит. — Пациента обработали в полевом лазарете.
   
— Вот видишь! — вскрикнула мисс Крэймер. — Там наверняка никого нет!
   
— Там никого нет! — возопил, притопывая ногами, Обжора Джо.
   
Оттолкнув его, Дэнбар вспрыгнул на койку и прижал свой остекленело блестящий глаз к темному зеву в белой голове у гипсового кокона. Он все еще топырился на четвереньках, пытаясь что-нибудь разглядеть в непроглядно черной дыре, под которой предполагался рот, когда объединенный отряд врачей и военных полицейских вбежал в палату, так что Йоссариан с их помощью оттащил наконец Дэнбара от койки солдата в белом. У врачей болтались на поясах пистолетные кобуры. Военные полицейские с карабинами в руках расчистили прикладами узкий проход между нечленораздельно гомонящими пациентами, санитары подкатили к солдату в белом каталку, сноровисто погрузили на нее неподвижный белый кокон со всем его снаряжением и быстро увезли — операция была проведена в течение нескольких секунд. Врачи и военные полицейские вышли вслед за санитарами из палаты, наскоро уведомив обомлевших пациентов, что все в порядке.
   
Мисс Даккит украдкой дернула Йоссариана за руку и коротко шепнула ему, что хочет встретиться с ним в кладовой неподалеку от их палаты. Йоссариан очень обрадовался. Он решил, что ей понадобилось любовное утешение, и не стал терять времени, закрывши за собой дверь кладовой, но мисс Даккит сурово оттолкнула его, и ему пришлось умерить свой пыл. У нее были чрезвычайные вести про Дэнбара.
   
— Его собираются исчезнуть, — прошептала мисс Даккит.
   
— Ис… чего? — удивленно глядя на нее, спросил Йоссариан и тревожно хихикнул. — Что это, по-твоему, значит?
   
— Понятия не имею. Я ведь просто подслушала их разговор.
   
— Чей разговор?
   
— Понятия не имею. Я же их не видела. Просто подслушала у двери, как они говорили, что Дэнбара надо исчезнуть.
   
— За что?
   
— Понятия не имею.
   
— Это же бессмыслица! Так и сказать-то нельзя. Ну как, объясни ты мне, пожалуйста, можно кого-нибудь исчезнуть?
   
— Понятия не имею.
   
— Ничего себе спасительница, — язвительно пробормотал Йоссариан.
   
— И не стыдно тебе насмешничать? — прошептала, всхлипнув, мисс Даккит. — Я же хочу помочь! Разве это моя вина, что они решили его исчезнуть? Я даже не имела права передавать тебе их разговор.
   
— Прости меня, — покаянно шепнул Йоссариан. Он нежно ее обнял, уважительно поцеловал в щеку и помчался предупреждать Дэнбара. Но разыскать его не смог.
  
  
   
    
Глава тридцать пятая
    
Мило-воитель
   
   
Первый раз в жизни Йоссариан возносил молитву. Он встал на колени и молил Нетли выбросить из головы мысль о дополнительных боевых вылетах, когда тот выполнил семидесятиразовую кошкартскую норму и, не посоветовавшись с Йоссарианом, попросился на должность Белого Овсюга, который умер-таки в госпитале от воспаления легких. Но мольба Йоссариана была гласом вопиющего в пустыне.
   
— У меня… н-нет… д-д-другого выхода, — с кривой улыбкой признался, запинаясь, Нетли. — Если я откажусь летать, они отправят меня в Штаты.
   
— Ну и что?
   
— Я не хочу возвращаться без нее домой.
   
— Она так много для тебя значит?
   
— Мне ведь потом едва ли удастся ее найти, — удрученно кивнув, сказал Нетли.
   
— Да летать-то тебе зачем? — с тревожной мольбой воскликнул Йоссариан. — Норму ты выполнил, а летная надбавка к жалованью тебе не нужна. Попросись на должность Белого Овсюга — терпел же он капитана Гнуса, вытерпишь как-нибудь и ты.
   
— Не назначат меня в разведотдел, — покачав головой и застенчиво краснея за свое грустное смирение, сказал Нетли. — Я уже разговаривал с подполковником Корном, и он прямо объявил мне, что, если я откажусь летать, меня отправят домой.
   
— Подонки, — злобно выругавшись, проворчал Йоссариан.
   
— Да ничего, я думаю, со мной не случится. За семьдесят вылетов меня ведь не угробили, не угробят, будем надеяться, и за несколько дополнительных.
   
— Ну так подожди по крайней мере, пока я кое с кем потолкую, — заключил их разговор Йоссариан и отправился за помощью к Мило Миндербиндеру, который немедленно отправился после этого к полковнику Кошкарту с просьбой помочь ему принимать участие в боевых вылетах.
   
Слава Мило Миндербиндера постоянно ширилась, углублялась и крепла. Он бестрепетно стремился навстречу опасностям — бесстрашно шел, можно сказать, в каждом бою на таран, — продавая Германии горючее и подшипники, чтобы получать хорошие барыши и уравновешивать силы противоборствующих сторон. Его хладнокровие под огнем обвинений было абсолютно непробиваемым и воистину безграничным. Самоотверженно выполняя свой долг, он так взвинтил цены в столовых, что солдаты и офицеры отдавали ему для поддержания жизни все свое жалованье. Правда, пользуясь правом свободного выбора — Мило Миндербиндер неустанно и громогласно выступал против принуждения, — они могли свободно предпочесть голодную смерть. Когда волна их сопротивления грозила смести его с лица земли, он беззаветно защищался, не жалея ни репутации, ни сил, под прикрытием дальнобойного закона о предложении и спросе. А если силы для наступления и позиционной обороны у него истощались, он отступал к своей абсолютно неприступной твердыне исторического права запрашивать с людей столько, сколько они могут, по его расчетам, дать, чтобы выжить.
   
Однажды он был пойман с поличным на грабеже соотечественников, и в результате его акции вознеслись на недосягаемую высоту. Он доказал бесценную верность своему слову, когда тощий, как скелет, майор из Миннесоты скорчил мятежную гримасу и потребовал свою долю, обеспеченную, по утвержданию Мило Миндербиндера, каждому члену синдиката. Мило принял вызов с праведным презрением и, написав на первом подвернувшемся ему под руку клочке бумаги слово ДОЛЯ, вручил эту долю мятежному угрюмцу, чем заслужил изумленное восхищение почти у всех соперников, соратников, завистников, защитников и просто знакомых. Он был в зените славы, и полковник Кошкарт, знавший список его боевых достижений как никто, почти испуганно взирал на прославленного воителя, когда тот явился в штаб полка с почтительной просьбой о еще одном — а на самом-то деле даже вовсе и не одном — опасном задании.
   
— Ты хочешь, чтоб тебя назначали в боевые вылеты? — задохнувшись от удивления, спросил его полковник Кошкарт. — Да зачем?
   
— Я хочу честно выполнять свой воинский долг, сэр, — опустив со сдержанным смирением голову, ответствовал Мило Миндербиндер.
   
— Послушай, Мило, ты же и так блестяще выполняешь свой долг, — сказал полковник Кошкарт и раскатисто, весело расхохотался. — По-моему, никто въедливей тебя не заботится о личном составе полка. Вспомни хотя бы свой хлопок в шоколаде!
   
— Видите ли, полковник, — печально сказал Мило Миндербиндер и грустно покачал головой, — для истинного патриота недостаточно быть всего лишь начальником военной столовой, когда идет война.
   
— Совершенно достаточно, Мило, успокойся! Какая муха тебя укусила?
   
— В том-то и дело, что недостаточно, сэр, — с почтительной твердостью возразил Мило Миндербиндер и многозначительно вскинул на полковника Кошкарта подобострастный, но непреклонный взгляд. — Кое-кто уже открыто начал об этом говорить.
   
— И только-то? Назови мне их фамилии, Мило. Назови мне их фамилии, а за опасными заданиями у нас дело не станет.
   
— Нет, полковник, боюсь, что они правы, — снова опустив голову, сказал Мило Миндербиндер. — Меня послали сюда как пилота, и боевым полетам я должен уделять гораздо больше времени, чем военным столовым.
   
— Что ж, Мило, — по-прежнему удивленный, но с искренним желанием помочь, согласился полковник Кошкарт, — если ты настаиваешь, это, я думаю, нетрудно устроить. Сколько времени ты здесь служишь?
   
— Одиннадцать месяцев, сэр.
   
— А сколько у тебя боевых вылетов?
   
— Пять.
   
— Пять? — переспросил полковник Кошкарт.
   
— Пять, сэр, — подтвердил Мило Миндербиндер.
   
— Так, значит, пять? — задумчиво потирая щеку, сказал полковник Кошкарт. — В самом деле нехорошо.
   
— В самом деле, полковник? — снова вскинув на него взгляд, отрывисто спросил Мило Миндербиндер.
   
— А почему, собственно, нехорошо? — трусливо отступил полковник Кошкарт. — По-моему, вполне хорошо. Во всяком случае, неплохо.
   
— Нет, полковник, — с продолжительным и меланхолическим вздохом возразил Мило Миндербиндер. — Хорошего тут мало. Но я, конечно, не забуду вашей доброты.
   
— Да ведь оно и правда вовсе не плохо, Мило. Особенно в свете других твоих достижений. Так ты говоришь, пять? Всего пять?
   
— Всего пять, сэр.
   
— Значит, всего пять. — Полковник Кошкарт пал духом, безуспешно пытаясь понять, куда гнет Мило Миндербиндер и не застрянет ли у него в горле этот разговор, как острая кость. — А ведь это неплохо, Мило, совсем неплохо, — с надеждой сказал он. — Ты же почти регулярно вылетал на боевые задания каждые два месяца. И наверняка не включил в свой список бомбардировку нашего полка.
   
— Да нет, сэр, включил.
   
— Включил? — с мягким удивлением переспросил полковник Кошкарт. — Но ты же был на аэродроме. Если память мне не изменяет, мы бок о бок стояли в диспетчерском пункте.
   
— И все же выполнял это боевое задание именно я, — сказал Мило. — Без моих самолетов и боеприпасов оно осталось бы невыполненным. Я организовал налет и лично руководил людьми.
   
— Конечно, Мило, конечно. У меня нет возражений. Я просто хотел проверить, правильно ли ты подсчитал. А налет на Орвието, когда мы заключили с тобой договор о бомбардировке моста, ты тоже учел?
   
— Что вы, сэр, у меня нет оснований вносить эту операцию в свой послужной летный список. Ведь я руководил при налете на Орвието заградительным огнем.
   
— А какая разница, Мило? Это тоже был твой налет. И дьявольски удачный, надо заметить, налет. Мост мы, правда, не разбомбили, но бомбометание смоделировали превосходно. Генерал Долбинг, помнится, это отмечал. Да, Мило, логика, безусловно, требует внести операцию у Орвието в число твоих боевых вылетов.
   
— Ну если так, то конечно, сэр.
   
— Да, Мило, именно так. И теперь — давай-ка прикинем, — теперь у тебя ровно шесть боевых вылетов, а это чертовски здорово, Мило, иначе просто не скажешь. Шесть вылетов означают увеличение боевых заданий в твоем послужном списке на двадцать процентов, а это уже просто великолепно, Мило, или, во всяком случае, весьма неплохо.
   
— У многих наших летчиков уже по семьдесят боевых вылетов, сэр, — напомнил полковнику Кошкарту Мило Миндербиндер.
   
— Но никто из них не создал хлопка в шоколаде. Ты с лихвой отрабатываешь свою долю, Мило!
   
— А им предоставлены все возможности завоевывать себе и геройство, и славу. — В голосе Мило Миндербиндера прозвучал надрывный укор. — Сэр, я хочу воевать, как все остальные! Вот почему я здесь. Я тоже хочу завоевывать награды!
   
— Да-да, Мило, конечно. Нам всем хочется участвовать в боях. Но люди вроде нас с тобой служат родине иначе. Возьми, к примеру, мой собственный послужной список. — Полковник Кошкарт искательно усмехнулся. — Не думаю, что это всем известно, но у меня на счету только четыре боевых вылета.
   
— Всем известно, сэр, — отозвался Мило Миндербиндер, — что у вас на счету только ДВА боевых вылета. Причем в один из них вас втравил Аафрей, когда вы отправились на черный рынок в Неаполе за охладителем для питьевой воды и он сбился с курса.
   
— Ладно, Мило, — неприязненно покраснев, сказал полковник Кошкарт, сразу же решивший, что разговор слишком затянулся. — Если это так для тебя важно, я прикажу майору Майору позаботиться о пополнении твоего боевого багажа, и, когда ты совершишь еще шестьдесят четыре боевых вылета, у тебя тоже будет их семьдесят.
   
— Благодарю вас, полковник, благодарю вас, сэр! Вы не представляете себе, что это для меня значит!
   
— Пустяки, Мило, я прекрасно представляю себе, что это для тебя — да и не только для тебя — значит.
   
— Нет, полковник, едва ли вы это себе представляете, — многозначительно возразил Мило Миндербиндер. — Это значит, в частности, что кто-то должен взять на себя заботу о синдикате, причем безотлагательно. Управлять синдикатом очень непросто, а я теперь могу погибнуть в любую минуту.
   
Полковник Кошкарт алчно возрадовался и невольно потер руки.
   
— Что ж, Мило, думается, мы с подполковником Корном сумеем освободить тебя от этого бремени. — Он старался говорить небрежно и подавил желание облизнуться. — Наши операции на черном рынке — я имею в виду помидоры — обогатили нас кое-каким полезным опытом. С чего надо начать?
   
— Благодарю вас, сэр, вы очень добры. — Мило Миндербиндер бесхитростно, благодарно и благосклонно смотрел на полковника Кошкарта. — Начните с бессолевой диеты для генерала Долбинга и безуглеводной для генерала Дридла.
   
— Минуточку, Мило, я возьму карандаш. Стало быть, две диеты. Что еще?
   
— Кедры, сэр.
   
— Кедры?
   
— Ливанские, сэр.
   
— Ливанские?
   
— Кедры из Ливана надо доставить на лесопильную фабрику в Осло, чтобы отправить кедровый гонт подрядчику на Кемп-Коде. ОПД. И горошек.
   
— ОПД и горошек?
   
— ОПД — это оплата при доставке. А горошек сейчас в море, на пути из Атланты в Голландию, мы поставляем его туда за тюльпаны, которые отправлены в Женеву, чтобы оплатить сыр, предназначенный для Вены. По ПО.
   
— Папэо?
   
— По предварительной оплате, полковник. У Габсбургов положение шаткое.
   
— Мило!..
   
— И не забудьте про электролитический цинк на складах Флинта. Четыре вагона электролитического цинка следует отправить из Флинта франко-бортом через Калькутту в Дамаск — прибытие восемнадцатого, суточная просрочка два процента, ПКМ.
   
— ПКМ?
   
— Платеж в конце месяца. За «мессершмитт», груженный коноплей, надо дать полтора бомбардировщика фиников из Хартума, которые мы уже всучили немцам по ПД. ПД — это предварительная договоренность. Используйте деньги, вырученные от продажи португальских анчоусов — мы торгуем ими в Лисабоне, — для оплаты египетского хлопка, когда его возвратят нам из Мамаронека, и для покупки максимального количества испанских апельсинов. За наранхи всегда платите наличными.
   
— За наранхи?
   
— Так у испанцев называются апельсины, а мы покупаем их в Испании. И не забудьте про палеолитика…
   
— Кого-кого?
   
— Палеолитика из Пилтдауна, его полное имя Пилтдаунский Человек. Наша цена за второго Пилтдаунского Человека пока что не по карману Смитсонианскому институту, но они там с надеждой ждут смерти одного богатого жертвователя…
   
— Мило!..
   
— А Франция охотно скупает у нас оптом всю петрушку, и это, безусловно, в наших интересах, поскольку нам нужны франки, чтобы обменивать полученные за них лиры на марки для покупки фиников, когда их пришлют нам обратно. Кроме того, я заказал в Перу огромную партию бальзового дерева, которое надо разместить на паях среди всех столовых синдиката.
   
— Да зачем столовым бальзовое дерево?
   
— Хорошее бальзовое дерево, полковник, не так-то легко достать в наши дни, и упустить подобную возможность было бы неразумно.
   
— Понятно, Мило, я думаю, это весьма разумная покупка… — облик полковника Кошкарта наводил на мысль о морской болезни, — особенно если по сходной цене.
   
— Цену они заломили непомерную. Чудовищную, я сказал бы, цену. Но поскольку древесину мы купили у подконтрольной нам компании, то деньги от нас не уйдут. Что же касается шкур…
   
— А разве у бальзовых деревьев шкуры вместо коры?
   
— Да нет, шкуры у торговцев из Буэнос-Айреса.
   
— Из Буэнос-Айреса?
   
— Из Буэнос-Айреса. Только не бойтесь агентов Сикайреса. Их надо отдубить.
   
— Отдубить агентов?
   
— Да нет, агентов надо подкупить. А шкуры — отдубить. На Ньюфаундленде. И отправить в Хельсинки БПО до наступления весны. Все, что складируется в Финляндии до наступления весны, идет БПО.
   
— То есть без предварительной оплаты?
   
— Совершенно верно, полковник. У вас врожденный дар финансиста. И норка…
   
— Это ты про мою ферму?
   
— Да нет, норка с аукционов Нью-Йорка запродана по ПО в магазины Лондона для скупки губки на рынках Алжира, чтобы обменять ее на сало из Йоркшира для поставщиков швейцарского сыра, который пойдет в уплату за масло, посланное из Дании шахтерам Ньюкасла…
   
— Мило!..
   
— Ничего не поделаешь, сэр, у нас есть шахты в Ньюкасле.
   
— Хватит, Мило, — взмолился, подняв руки, полковник Кошкарт. — Ты, как и я, абсолютно незаменим! — Он взволнованно отбросил карандаш и вскочил на ноги. — Мило, тебе решительно противопоказаны боевые вылеты, причем не только шестьдесят четыре, но даже хотя бы один-единственный. Если с тобой что-нибудь случится, вся система неминуемо рухнет.
   
— Так вы запрещаете мне участвовать в боевых вылетах, сэр? — лучась почтительным самодовольством, спокойно спросил Мило Миндербиндер.
   
— Я категорически запрещаю тебе участвовать в боевых вылетах, Мило! — с непреклонной твердостью отрубил полковник Кошкарт.
   
— Но это несправедливо, сэр, — печально запротестовал Мило Миндербиндер. — Ведь мой послужной список останется пустым. Другие, значит, будут завоевывать себе и медали, и славу, а меня за добросовестное отношение к своему долгу ждет только полная безвестность и каторжный труд?
   
— Да, Мило, это в самом деле несправедливо. Но я не вижу, что тут можно изменить.
   
— А почему нельзя, чтобы кто-нибудь совершал мои боевые вылеты вместо меня?
   
— А и правда, почему нельзя, чтобы кто-нибудь совершал твои боевые вылеты вместо тебя? — удивился полковник Кошкарт. — Ведь можно затребовать, к примеру, забастовщиков с шахт Пенсильвании и Западной Виргинии.
   
— Их слишком долго пришлось бы обучать летному делу, сэр, — сказал Мило Миндербиндер, отрицательно покачав головой. — Но ведь можно и у нас в полку найти нужных людей. Разве я стараюсь не для них? Так почему бы им не отплатить мне тем же?
   
— А и правда, ведь у нас в полку действительно можно найти нужных людей! — воскликнул полковник Кошкарт. — Разве ты стараешься не для них? Они вполне могли бы отплатить тебе тем же.
   
— Что справедливо, то справедливо, сэр.
   
— Что справедливо, то справедливо, Мило.
   
— Они могли бы летать по очереди, сэр.
   
— В том-то и дело, что они могли бы летать за тебя по очереди, Мило.
   
— А кому слава и честь?
   
— Кто числится в полете, тому, естественно, слава и честь. За выдающиеся заслуги при бомбардировке медаль, безусловно, дадут тебе.
   
— А кому раны и смерть?
   
— Тот, кто летает, всегда, естественно, рискует быть раненым или убитым. Что справедливо, Мило, то справедливо. Только вот…
   
— Вам придется увеличить норму боевых вылетов, сэр.
   
— Я, конечно, мог бы ее увеличить, Мило, но не уверен, что мой приказ заставит их летать. Они еще и сейчас ярятся на меня за увеличение нормы до семидесяти. Правда, если хотя бы один из кадровых офицеров подчинится моему приказу, остальные, я думаю, последуют его примеру.
   
— Лейтенант Нетли наверняка не будет возражать против повышения нормы, сэр, — сказал Мило Миндербиндер. — Мне недавно сообщили строго по секрету, что он хочет остаться здесь из-за девицы, с которой у него любовь, и ради этого готов на все.
   
— Лейтенант Нетли наверняка не будет возражать против повышения нормы! — с радостью объявил полковник Кошкарт и победно хлопнул в ладоши. — Да, лейтенант Нетли возражать не будет. И на этот раз я увеличу норму сразу до восьмидесяти вылетов, чтобы наше патриотическое достижение прочно заткнуло глотку генералу Дридлу. Да и этот вонючий Йоссариан снова начнет летать на боевые задания, а там, глядишь, и угробится.
   
— Йоссариан? — Бегучая рябь глубокого беспокойства мимолетно исказила бесхитростное, сикось-накось вырубленное лицо Мило Миндербиндера, и он задумчиво поскреб буроватый ус.
   
— Вот-вот, Йоссариан. Он, как я слышал, везде похваляется, что раз норма вылетов у него выполнена, то воевать ему, дескать, больше не придется. Свою-то норму он, может, и выполнил. Да зато не выполнил твою, верно я говорю? Ха-ха! Его ждет великолепный сюрприз!
   
— Йоссариан — мой друг, сэр, — хмуро сказал Мило Миндербиндер. — Мне бы очень не хотелось, чтоб из-за меня его снова заставили летать на боевые задания. Я ему многим обязан. Вы не могли бы сделать для него исключение, сэр?
   
— Нельзя, ни в коем случае нельзя! — напыщенно закудахтал полковник Кошкарт, гневно ужаснувшись предложению Мило. — Мы не можем заводить себе любимчиков среди подчиненных. Объективность по отношению к людям — наш святой долг!
   
— Я бы с радостью отдал Йоссариану все, что должен, — самоотверженно решил Мило. — Но я ведь не должен ему все, а поэтому не могу и отдать, верно? Значит, придется ему рисковать наравне с другими, иного выхода нет, — покоряясь обстоятельствам, заключил Мило Миндербиндер.
   
— Что справедливо, Мило, то справедливо.
   
— Да, сэр, что справедливо, то справедливо, — согласился Мило Миндербиндер. — Йоссариан ничуть не лучше своих однополчан, и у него нет права требовать для себя особых привилегий.
   
— Ты, безусловно, прав. Мило. Что справедливо, то справедливо.
   
У Йоссариана не было времени, чтобы сбежать в госпиталь, или еще раз попытаться убедить Нетли больше не летать, или хотя бы сговориться с Доббзом насчет убийства полковника Кошкарта, поскольку тот объявил свой приказ об увеличении нормы боевых вылетов под вечер в тот же день, а на другое утро, с первыми лучами зари, полк подняли по тревоге, летчиков кое-как накормили сухим пайком, загнали в грузовики, привезли на бешеной скорости в инструктажный барак для молниеносного, инструктажа и сразу же отправили на аэродром, где громыхающие бензовозы еще перекачивали в самолетные баки горючее, а мечущиеся вокруг оружейники торопливо загружали на глазах у летчиков тысячефунтовые фугасные бомбы в бомбовые отсеки. Спешка была чудовищная, и, едва перекачка топлива закончилась, механики начали прогревать моторы.
   
По данным армейской разведки, немцы решили вывести из дока ремонтирующийся там итальянский крейсер, чтобы затопить его на рассвете у берегов Специи в узкой горловине залива, лишив таким образом союзнические войска глубоководного порта, где могли бы швартоваться их крупные суда, когда город будет взят. Вопреки обыкновению данные армейской разведки оказались на этот раз верными. Крейсер действительно уже вывели из дока, когда они с моря вышли на цель, и его накрыли — прямыми попаданиями — бомбы всех до единого звеньев, так что он был разбит и разметан, а летчиков наполняла коллективная гордость, пока они не попали, всем коллективом, под ожесточенный обстрел заградительных батарей, спрятанных по ущельям меж скалистых холмов, обступивших полукольцом подкову залива. Тут уж даже невозмутимейший Хавермейер, увидев, как долго ему предстоит выбираться из-под гибельного огня прибрежных зениток, судорожно пустился во все тяжкие трюки защитных маневров по уходу от цели, и Доббз, шедший пилотом в его шестерке, повернул вправо при команде «Влево!», наткнулся на внешний ведомый самолет и снес ему крылом хвостовое оперенье. Крыло, разрубившее хвост, отломилось, машина сразу же сорвалась в штопор и почти мгновенно провалилась вниз. Не было ни огня, ни дыма, ни взрыва. А целое крыло, сверкая на солнце, неистово дергалось, тряслось и крутилось, как лопасть взбесившейся бетономешалки, пока самолет, на бешеной скорости, не ткнулся носом в лазурную воду, которая побелела, наподобие лилии с раскинутыми на синих волнах лепестками, а потом, бесшумно проглотив свою жертву, взметнулась к небу зеленоватым гейзером. Все завершилось в две-три секунды. Над морем не появилось ни одного парашюта. А в бесхвостом самолете угробился Нетли.
  
  
   
    
Глава тридцать шестая
    
Каземат
   
   
Смерть Нетли едва не убила капеллана. Сидя в очках над отчетной писаниной у себя в палатке, он услышал телефонный звонок, поднял трубку, и ему сообщили из диспетчерского пункта на аэродроме о столкновении самолетов. Все его внутренности мгновенно усохли в мертвенный прах. Когда он клал трубку, рука у него дрожала. Потом задрожала вторая рука. Несчастье было слишком страшным, чтоб о нем думать. Двенадцать жертв — это казалось ему сатанинским наваждением, сумасшедшим кошмаром. Его страх быстро набрал силу. Он привычно вознес богу молитву об избавлении своих друзей от смерти, но сразу же покаянно осудил себя, сообразив, что желает им остаться в живых за счет других, совершенно незнакомых ему молодых людей. Да и поздно было молиться, однако ничего иного он делать не умел. Стук собственного сердца слышался ему как оглушительный грохот откуда-то снаружи, и он понимал, что отныне самая обычная автомобильная авария или даже вид хирургических инструментов, неожиданный крик в ночи или даже зуд бормашины всегда будут вызывать у него такое же отчаянное сердцебиение, как сейчас, напоминая ему о неминуемой смерти. Он знал, что не сможет отныне смотреть на кулачную потасовку без боязни упасть в обморок и разбить себе голову об асфальт, а то и умереть от инфаркта или кровоизлияния в мозг. Он опасался, что никогда больше не увидит жену и троих детишек. При этом он не мог решить, хочет ли теперь ее увидеть, потому что, наслушавшись разговоров капитана Гнуса, глубоко сомневался в женской порядочности и не понимал, способен ли верить жене. На свете существовало столько мужчин, с которыми ей могло быть гораздо лучше, чем с ним! Думая о смерти, он теперь всегда вспоминал жену, а вспоминая жену, думал, что потеряет ее.
   
Через несколько минут капеллан заставил себя встать и зайти в палатку к сержанту Уиткуму. Сержант Уиткум сел за руль своего джипа, и они поехали на аэродром. Руки у капеллана дрожали; он сжал кулаки, плотно стиснул челюсти и старался не слушать радостное стрекотание сержанта Уиткума, для которого трагическое событие — гибель двенадцати человек — означало двенадцать новых писем соболезнования родственникам погибших за подписью полковника Кошкарта, что могло, как он полагал, подвигнуть издателей «Сатэрдэй ивнинг пост» на публикацию статьи о полковнике Кошкарте в пасхальном номере журнала.
   
Над аэродромом застыла тяжелая тишина, лишившая, подобно зловещему заклятью, все живое возможности шелохнуться. Почти двести летчиков — усталых, удрученных, угрюмых — неподвижно стояли с парашютными сумками в руках возле инструктажного барака, и каждый из них старался не встречаться взглядом с остальными. Они словно бы не хотели никуда идти, не могли заставить себя пошевелиться. Приближаясь к ним, капеллан отчетливо слышал шорох собственных шагов. Его взгляд лихорадочно обшаривал молчаливую массу пасмурных и понурых фигур. Увидев Йоссариана, он ощутил в первое мгновение жаркую радость, но, всмотревшись внимательней, почувствовал, что челюсть у него безвольно отвисла, а душа навеки заледенела от ужаса — такое безумное, неистовое отчаяние застыло на осунувшемся, омертвелом и словно бы осененном изнутри черной тоской лице его друга. Капеллан мгновенно догадался — стараясь тем не менее отринуть, отогнать от себя эту чудовищную догадку, он даже отрицательно затряс головой, — что Нетли погиб. Страдальческие спазмы сдавили ему горло. Он зашелся в безмолвном рыдании, ноги у него онемели, и он подумал, что сейчас упадет. Нетли погиб. Надежда на ошибку сразу же заглохла в нечленораздельном гомоне, клубящемся, как темный туман, над угрюмой толпой, — капеллан только сейчас услышал этот негромкий гомон, — и как яркие зарницы предвещают в тусклом тумане ночную грозу, так имя Нетли, явственно рассекавшее невнятный гомон, оповестило капеллана, что надежды нет. Мальчик погиб, умер, его безжалостно убили. У капеллана задрожала челюсть, из глаз потекли слезы, он судорожно всхлипнул и заплакал. А потом шагнул к Йоссариану, чтобы разделить, стоя с ним рядом, его немую тоску. Но в этот момент кто-то грубо схватил капеллана за руку и требовательно рыкнул:
   
— Капеллан Тапмэн?
   
Оглянувшись, капеллан увидел начальственно бесцеремонного, плотно сбитого и слегка обрюзгшего крупноголового полковника с густыми длинными усами на испещренном красными прожилками холеном лице. Он никогда его раньше не встречал.
   
— Да, — удивленно сказал он, — я капеллан Тапмэн. А в чем дело? — Пальцы полковника больно защемили кожу на его руке, и он попытался вырваться, но не смог.
   
— Пройдемте-ка со мной, — приказал полковник.
   
— Куда пройти? Зачем? Кто вы, собственно, такой? — боязливо и недоуменно пробормотал капеллан.
   
— Советую вам подчиниться, отец, — сказал ему худой майор с хищным, как у ястреба, лицом, который, оказывается, стоял возле него с другой стороны. — Мы представители закона. Нам надо задать вам кое-какие вопросы. — В голосе майора капеллану послышалось почтительное сочувствие.
   
— Вопросы? — переспросил капеллан. — А в чем дело?
   
— Вы капеллан Тапмэн или нет? — рявкнул обрюзгший полковник.
   
— Да он это, он, — ответил полковнику сержант Уиткум.
   
— Выполняйте приказ, капеллан, — глумливо и злорадно ухмыляясь, каркнул капитан Гнус. — Садитесь в машину и поезжайте с ними, чтоб не было хуже.
   
Капеллана ухватили под обе руки и повели к машине. Он хотел было позвать на помощь Йоссариана, но тот стоял слишком далеко и едва ли услышал бы его зов. А летчики, теснившиеся поблизости, уже с любопытством косились в их сторону. Пристыженно покраснев и пряча глаза, капеллан покорно подошел к штабной машине и без возражений притулился на заднем сиденье — между обрюзгшим усастым полковником и худым, елейно вкрадчивым майором. Он протянул своим конвоирам руки и не удивился бы в эту секунду даже наручникам. На переднем сиденье их ждал в машине третий офицер. За рулем сидел высокий капрал из военной полиции; на голове у него был белый шлем, а на запястье — цепочка со свистком. Капеллан не решался поднять взгляд, пока закрытая машина, отъехав от аэродрома, не выбралась на ухабистое черное шоссе.
   
— Куда вы меня везете? — робко и чуть слышно из-за смутного ощущения какой-то неопределенной вины спросил капеллан, по-прежнему не глядя на своих конвоиров. Ему вдруг почудилось, что его собираются обвинить в столкновении самолетов и смерти Нетли. — Что я такого сделал?
   
— Ты вот чего, парень, ты пока заткни свое хайло, — предложил ему полковник, — и обожди наших вопросов, идет?
   
— Не надо с ним так разговаривать, — сказал майор. — Зачем нам его унижать?
   
— А тогда пусть заткнет свое хайло и молчит, пока ему не начали задавать вопросы.
   
— Вы пока заткните ваше хайло, отец, — благожелательно посоветовал капеллану майор. — Так будет лучше.
   
— Меня не надо называть «отец», — сказал капеллан. — Я не католик.
   
— Я тоже, отец, — сообщил ему майор. — У меня просто такая привычка — называть всех божьих служителей титулом «отец», потому что я набожный.
   
— Он небось даже не верит, что у нас в окопах есть атеисты, — насмешливо глянув на капеллана, сказал полковник и по-приятельски ткнул его кулаком в бок. — Ну-ка просвети их насчет атеистов, отец. Есть они у нас в окопах?
   
— Не знаю, сэр, — отозвался капеллан. — Я никогда не бывал в окопах.
   
— Вы и на небесах не бывали, — брюзгливо сказал ему, оглянувшись с переднего сиденья, третий офицер. — Так вам ведь не приходит в голову, что небес нет?
   
— Или приходит? — спросил полковник.
   
— Вы совершили очень серьезное преступление, отец, — объявил капеллану майор.
   
— Какое преступление?
   
— Этого мы пока не знаем, — сказал полковник. — Но обязательно узнаем. А вот что оно серьезное — это мы уже знаем.
   
Они съехали с шоссе у здания штаба полка и, почти не снижая скорости — шины при повороте пронзительно заскрипели, — обогнули автостоянку перед главным входом, потом само здание и остановились перед небольшой дверью. Три офицера вылезли из машины и поманили за собой капеллана. Затем отомкнули дверь, спустились гуськом по узкой деревянной лестнице с шаткими ступенями и ввели капеллана в сырую сумрачную подвальную комнату с низким бетонным потолком и неоштукатуренными каменными стенами. Все углы комнаты были затянуты паутиной. Большая мокрица быстро уползла при их появлении за влажную водопроводную трубу. Конвоиры посадили капеллана на жесткий деревянный стул с прямой спинкой, который стоял перед небольшим голым столом.
   
— Располагайся как дома, парень, — предложил капеллану полковник, включив яркую лампу и направляя ее слепящий отражатель ему в лицо. Он положил на стол коробку спичек и кастет. — Нам надо, чтобы ты расслабился.
   
Не совсем веря, что все это творится с ним наяву, капеллан в ужасе таращил слезящиеся глаза. Зубы у него дробно постукивали, а руки и ноги как бы отнялись. Эти люди могли сделать с ним все, что захотят; они могли избить его до смерти, и никто не пришел бы ему на помощь — никто, кроме, быть может, набожного доброжелательного майора с хищным лицом, который подошел к раковине и открыл кран, так что подвальная тишина наполнилась шумным плеском разбивающейся об раковину струи, а потом вернулся к столу и положил на него рядом с кастетом массивный резиновый шланг длиной примерно с человеческую руку.
   
— Все будет в порядке, капеллан, — ободрительно сказал он. — Вам нечего бояться, если вы невиновны. Почему у вас такой испуганный вид? Вы ведь, наверно, невиновны?
   
— Это он-то невиновен? — удивился полковник. — Еще как виновен, сучье отродье!
   
— В чем я виновен? — спросил капеллан, решительно не представляя себе, как тут с ним поступят и к кому из них взывать о милосердии. У третьего офицера не было знаков различия, и он стоял где-то в отдаленье. — Что я такого сделал?
   
— Это вот нам и предстоит выяснить, — ответил полковник, пододвигая капеллану бумагу и ручку. — Напиши-ка свою фамилию, парень. Собственным почерком.
   
— Собственным почерком?
   
— Во-во, собственным. Бумаги, надеюсь, тебе хватит? Пиши в любом месте. — Когда капеллан написал свою фамилию, полковник вынул из папки еще один лист и показал оба листка майору, который подошел к нему и с озабоченным видом склонился над столом.
   
— Почерки на первый взгляд разные, — сказал он.
   
— Его работа, как я и говорил.
   
— Какая работа? Что я такого сделал? — спросил капеллан.
   
— Этого я от вас не ожидал, — с мрачной горечью упрекнул его майор.
   
— Чего не ожидали?
   
— Таких преступных фокусов, отец.
   
— Каких фокусов? — с нарастающей тревогой вскричал капеллан. — Что я такого сделал?
   
— А вот что, — ответил майор и, словно бы преодолевая омерзение, пододвинул к нему по столу листок бумаги с его фамилией. — Это же не ваш почерк, отец.
   
— Как так не мой? — Капеллан изумленно сморгнул несколько раз подряд.
   
— Так вот и не ваш, отец. Вы опять лжете.
   
— Да ведь я только что это написал! — гневно вскрикнул капеллан. — У вас на глазах!
   
— В том-то и дело, — ядовито подтвердил майор. — Вы писали у меня на глазах. И теперь не сможете отрицать, что писали собственной рукой. Человек, способный солгать насчет собственного почерка, способен лгать бесконечно.
   
— Да как я солгал насчет своего почерка? — со злобой выкрикнул капеллан, забывший от возмущения даже про страх. — Может, у вас парный психоз? О чем вы оба толкуете?
   
— Мы предложили вам написать вашу фамилию собственным почерком. А вы этого не сделали.
   
— Как так не сделал? Чьим же я почерком, по-вашему, писал?
   
— Чьим-то чужим.
   
— Чьим-то чужим?
   
— А вот это мы вскорости выясним, — с угрозой сказал полковник.
   
— Выкладывайте все начистоту, капеллан.
   
— Это мой почерк! — горячо, даже почти горячечно выкрикнул капеллан, в недоумении глядя то на одного своего мучителя, то на другого. — Где тогда, по-вашему, мой почерк, если это не мой?
   
— А вот он, — с видом глубокого превосходства отозвался полковник и пододвинул капеллану фотокопию солдатского письма, из которого было вымарано все, кроме обращения «Дорогая Мэри», а внизу кто-то приписал: «Тоскую по тебе безумно. Э. Т. Тапмэн, капеллан ВВС США». Капеллан покраснел, и полковник, презрительно глядя на него, спросил: — Ну так что, парень? Ты знаешь, чей это почерк?
   
— Нет, — после мучительной паузы ответил капеллан, узнавший почерк Йоссариана.
   
— Ты ведь грамотный парень, верно я говорю? — едко осведомился полковник. — А потому должен понимать, что выдал себя с головой, указав свою фамилию и должность…
   
— Фамилия-то здесь моя…
   
— …которую никто, кроме тебя, написать не мог. Что и требовалось доказать.
   
— Я ее не писал. И почерк здесь не мой.
   
— То есть ты его подделал, — холодно заключил полковник, пожав плечами. — И здесь тоже подделал.
   
— Это, наконец, невыносимо! — теряя от злости голову, заорал капеллан. Он вскочил на ноги и сжал кулаки. — Я этого не потерплю! Слышите? Не потерплю! Только что погибло двенадцать человек, а я вынужден тратить время на ваши дурацкие вопросы! У вас нет никакого права держать меня здесь, и я этого не потерплю!
   
Полковник молча ткнул капеллана в грудь, и тот рухнул на стул, обессиленный и перепуганный больше прежнего. Майор взял со стола резиновый шланг и принялся многозначительно похлопывать им себя по ладони. Полковник ухватил спичечный коробок, вынул оттуда спичку и, приготовившись чиркнуть ею, посмотрел на капеллана в предвкушении новых признаков бунта. Бледный от страха капеллан оцепенел. Слепящая лампа заставила его преодолеть оцепенение, и он отвернулся; плеск воды в гулкой раковине раздирал ему барабанные перепонки. Он хотел теперь одного — узнать, что им надо от него услышать, и во всем признаться. Он с тревогой смотрел на третьего офицера, который, по знаку полковника, отделился от стены, неторопливо подошел к нему и небрежно сел в нескольких дюймах от него на угол стола — лицо бесстрастное, а взгляд пронзительный и холодный.
   
— Выключите лампу, — негромко сказал он, глядя капеллану в глаза. — Она мешает.
   
— Благодарю вас, сэр, — улыбнувшись ему бледной улыбкой, пролепетал капеллан. — И воду, пожалуйста.
   
— Пусть течет, — сказал третий офицер. — Она мне не мешает. — Он поддернул на коленях брюки, как бы опасаясь помять остро отглаженные складки. — Назовите мне ваше вероисповедание, капеллан, — безучастно предложил он.
   
— Я анабаптист, сэр.
   
— Очень подозрительная религия, верно?
   
— Подозрительная? — простодушно удивился капеллан. — Почему, сэр?
   
— Потому что мне о ней ничего не известно. Против этого трудно возразить, правильно я говорю? А разве это не делает ее чрезвычайно подозрительной?
   
— Н-н-не знаю, сэр, — дипломатично пробормотал капеллан. Отсутствие знаков различия сбивало его с толку, он даже не был уверен, что должен говорить «сэр». Какой у него чин? И кто дал ему право вести допрос?
   
— Капеллан, когда-то я изучал латынь. Мне кажется, было бы несправедливо по отношению к вам умолчать об этом перед моим следующим вопросом. Скажите откровенно, разве слово «анабаптист» не значит просто-напросто, что вы не баптист?
   
— О нет, сэр. Оно значит гораздо больше…
   
— Вы баптист?
   
— Нет, сэр.
   
— Стало быть, если выразить вашу мысль во всей ее полноте и простоте, вы не баптист, верно?
   
— Простите, сэр?
   
— Не пытайтесь уйти от ясного ответа, капеллан. Вы ведь, по существу, уже ответили, хотя и не пожелали полностью назвать вещи своими именами. Однако отрицание некоего факта еще не определяет вашу сущность. Будучи не баптистом, вы можете быть кем угодно, кроме баптиста, так? — Офицер слегка принагнулся, показывая всем своим видом, что переходит к главному. — Вы, например, вполне можете быть, — многозначительно и проницательно сказал он, — Вашингтоном Ирвингом, верно?
   
— Вашингтоном Ирвингом? — с удивлением переспросил капеллан.
   
— Не виляй, Вашингтон! — раздраженно вклинился обрюзгший усастый полковник. — Пора бы уже сделать чистосердечное признание. Нам точно известно, что ты украл этот помидор.
   
Капеллан на мгновение замер, а потом нервозно, но с облегчением хихикнул.
   
— Ах вот вы о чем! — воскликнул он. — Теперь я начинаю понимать. Мне дал этот помидор полковник Кошкарт, сэр. Я его не крал. А если мои слова вызывают у вас недоверие, спросите полковника Кошкарта.
   
Дверь в противоположной стороне отворилась, и оттуда, словно из стенного шкафа, вышел полковник Кошкарт.
   
— Привет, полковник. Полковник, он утверждает, что вы дали ему помидор. Это так?
   
— А почему я должен давать ему помидор? — спросил полковник Кошкарт.
   
— Благодарю, полковник. У меня все.
   
— Не стоит благодарности, полковник, — отозвался полковник Кошкарт и вышел за дверь, в которую вошел.
   
— Ну, парень? Что ты скажешь теперь?
   
— Он сам мне его всучил! — яростно, как испуганный кот, прошипел капеллан. — Он сам мне его всучил!
   
— Надеюсь, вы не хотите назвать своего командира лгуном, капеллан?
   
— Почему ваш командир должен давать вам помидор, капеллан?
   
— Ну а зачем ты пытался навязать помидор сержанту Уиткуму? Хотел замести следы?
   
— Да нет же! Да нет! Неужели вы не понимаете? — жалобно затараторил капеллан. — Я предложил его сержанту Уиткуму, потому что мне он был не нужен.
   
— А для чего вы украли его у полковника Кошкарта, если он был вам не нужен?
   
— Да не крал я его у полковника Кошкарта!
   
— А почему у вас такой испуганный вид, если вы его не крали? Почему вы чувствуете себя виновным?
   
— Я невиновен!
   
— А с какой, интересно, стати мы стали бы тебя допрашивать, если ты невиновен?
   
— Откуда же я знаю? — прижимая костяшки пальцев к коленям и качая опущенной исстрадавшейся головой, откликнулся капеллан. — Откуда я знаю?
   
— Он думает, у нас есть время на пустую болтовню, — возмутился майор.
   
— Капеллан, — неторопливо и как бы подводя итог, проговорил офицер без знаков различия, — у нас имеется письменное свидетельство полковника Кошкарта, в котором он утверждает, что вы украли у него помидор. — Офицер вынул из папки желтоватый листок бумаги с машинописным текстом, показал его капеллану и положил текстом вниз на правую сторону открытой папки. Потом поднял второй листок, лежавший раньше под первым. — А это, — продолжал он, — официальное показание сержанта Уиткума, где сообщается, что помидор, насколько ему известно, был краденый, так как в противном случае вы не стали бы навязывать ему этот помидор.
   
— Не крал я помидор, клянусь вам, сэр, — едва сдерживая слезы, измученно пролепетал капеллан. — Богом клянусь, не крал!
   
— Вы веруете в бога, капеллан?
   
— Конечно, сэр. Конечно, верую.
   
— Это очень странно, капеллан, — сказал офицер, вынимая из папки еще один желтоватый листок с машинописным текстом, — потому что у нас есть заявление полковника Кошкарта, в котором он сообщает о вашем отказе совершать в инструктажной молебны для личного состава перед вылетом на очередное боевое задание.
   
— Да ведь он сам отказался от этой идеи, сэр, — немного помолчав, чтобы точнее припомнить, оживленно начал объяснять капеллан. — Он отказался от этой идеи, когда узнал, что нижние чины и офицеры молятся одному богу.
   
— Он… что? — недоверчиво вскричал офицер без знаков различия.
   
— Ну и бредовина! — проворчал краснолицый полковник откинувшись на спинку стула с оскорбленным достоинством и непритворным отвращением.
   
— Он что — думает, мы поверим в эту чушь? — изумленно вскричал майор.
   
— Не слишком ли вы заврались, капеллан? — едко хмыкнув поинтересовался офицер без знаков различия и со снисходитель ной, но суровой усмешкой воззрился на капеллана.
   
— Но я же говорю правду, сэр! Клянусь вам, сэр!
   
— Это, впрочем, неважно, — равнодушно сказал офицер без знаков различия, — поскольку у меня имеется еще одно письменное свидетельство полковника Кошкарта, в котором он утверждает, что вы однажды объявили атеизм вполне законным явлением. Припомните, капеллан, делали вы при ком-нибудь подобное заявление?
   
Капеллан без всяких колебаний утвердительно кивнул головой, считая, что выбрался наконец на твердую почву.
   
— Да, сэр, — уверенно сказал он. — Я сделал такое заявление. Я сделал его, потому что это правда. Атеизм не противозаконен.
   
— Что едва ли может аттестовать вас как правоверного священнослужителя, когда вы делаете подобные заявления, — едко проговорил офицер и, нахмурившись, вынул из папки еще один листок с машинописным текстом. — А вот здесь у меня заверенное должным образом свидетельство сержанта Уиткума, где он клянется под присягой, что вы всячески противились его попыткам ввести в обиход письма соболезнования родственникам убитых и раненых при исполнении ими воинского долга. Это правда?
   
— Да, сэр, я противился его попыткам, — ответил капеллан — И горжусь этим, сэр. Сержант Уиткум собирался писать лицемерные и безнравственные письма. Он поставил перед собой цель прославить полковника Кошкарта, ничего другого ему было не нужно.
   
— Ну и что? — удивился офицер. — Так или иначе, а эти письма служили бы утешением и поддержкой родственникам пострадавших. Разве нет? Мне, признаться, непонятен ход ваших мыслей, капеллан.
   
Капеллан почувствовал, что загнан в тупик и возразить не сможет. Он понурил голову, ощущая себя безъязыким простаком.
   
Обрюзгшего полковника осенила тем временем вдохновенная идея.
   
— А почему бы нам не повыбить ему мозги? — с воодушевлением предложил он остальным.
   
— Да-да, мы вполне можем повыбить ему мозги, — поддержал полковника хищнолицый майор. — Он ведь всего-навсего анабаптист.
   
— Нет-нет, сначала мы должны признать его виновным. — Офицер без знаков различия вяло взмахнул рукой, словно отстраняя идею коллег. Потом легко соскочил на пол и обошел стол, чтобы встать с другой стороны, прямо напротив капеллана, — немного сгорбившись и плотно прижав ладони к столешнице. Взгляд у него был угрюмый и суровый, а лицо властное и решительное. — Капеллан, — грозно объявил он, — мы обвиняем вас как Вашингтона Ирвинга в своевольном присвоении себе звания военного цензора и противозаконном досмотре писем личного состава. Признаете ли вы себя виновным?
   
— Я невиновен, сэр! — Капеллан облизал сухим языком сухие губы и встревоженно съехал на краешек стула.
   
— Виновен, — определил полковник.
   
— Виновен, — поддержал его майор.
   
— Значит, виновен, — подытожил офицер без знаков различия и написал какое-то слово на листе бумаги в своей папке. Снова посмотрев на капеллана, он сказал: — Мы также обвиняем вас в преступлениях и проступках, которых еще не сумели выявить. Признаете ли вы себя виновным?
   
— Простите, сэр, — промямлил капеллан, — но как я могу признать себя виновным, если вы не предъявляете мне конкретных обвинений?
   
— А как мы можем вам их предъявить, если вы их скрываете?
   
— Виновен, — решил полковник.
   
— Безусловно, виновен, — поддержал полковника майор. — Раз у него есть преступления и проступки, значит, он наверняка их совершил.
   
— Итак, виновен, — заключил офицер без знаков различия и отошел в сторону. — Он ваш, полковник.
   
— Благодарю, — сказал полковник. — Прекрасная работа. — Он повернулся к капеллану. — Ну, капеллан, все кончено. Иди.
   
— Куда? — с испугом спросил капеллан.
   
— К чертовой матери! — прорычал полковник, показывая через плечо большим пальцем на дверь. — Катись отсюда, ублюдок!
   
Капеллана потрясли откровенная грубость полковника и собственная досада при радостном известии о свободе, обретать которую ему, по каким-то внутренним таинственным импульсам, явно не хотелось.
   
— Вы не собираетесь меня карать? — со сварливым удивлением спросил он.
   
— Собираемся, будь уверен, дьяволово отродье! Да только тебе незачем знать, как и когда. А поэтому катись отсюда. Живо!
   
— Вы отпускаете меня? — неуверенно поднявшись и сделав несколько шагов к двери, спросил капеллан.
   
— На сегодня ты свободен. Только не вздумай удирать с острова. Мы тебя под землей найдем, ясно? Помни, ты у нас под наблюдением двадцать четыре часа в сутки.
   
Капеллан не надеялся добраться до двери. Он робко шел вперед, ожидая каждую секунду приказа вернуться или смертельного удара по голове. Но его выпустили. Поблуждав по сырым, затхлым, тускло освещенным коридорам, он отыскал какую-то лестницу и поднялся, к своему удивлению, в ротонду штабного вестибюля. Его пошатывало, и дышал он с трудом. Однако, оказавшись на свежем воздухе, ощутив свободу, он почувствовал тяжкое и праведное негодование. Никогда еще жизненные невзгоды не опаляли его так жестоко, как сегодняшние унижения. Он размашисто шагал по громадной гулкой ротонде, и каждый шаг отдавался у него в душе жгучей, жаждущей мщения обидой. Нет, больше терпеть нельзя, говорил он себе, ему надоело беспрекословно сносить издевательства, и отныне его никто не заставит их сносить. Дойдя до парадной двери, он с едкой радостью увидел подполковника Корна, который подымался по широкой лестнице на второй этаж. Глубоко для храбрости вздохнув, капеллан ускорил шаги, чтобы его перехватить.
   
— Подполковник, я больше не намерен это терпеть! — мужественно воскликнул он, и сердце у него ушло в пятки, потому что подполковник Корн продолжал неспешно трусить вверх, не обращая на него ни малейшего внимания. — Подполковник! — упавшим голосом выкрикнул капеллан.
   
— В чем дело, капеллан? — молча повернув и спустившись вниз, поинтересовался подполковник Корн; рубаха у него, как всегда, топорщилась на животе пузырем, и коротконогое туловище казалось пузатой бочкой.
   
— Подполковник, я хочу поговорить с вами об утреннем столкновении самолетов. Это страшное происшествие, воистину страшное, сэр!
   
— Да, капеллан, это страшное происшествие, — немного помолчав, сказал с циничной усмешкой подполковник Корн. — Мы до сих пор не решили, как написать о нем рапорт, чтобы не повредить своей репутации в глазах начальства.
   
— Я говорю вовсе не об этом! — без всякого страха и срываясь на скандальный крик, выпалил капеллан. — Кое-кто из погибших уже отлетал положенное и был освобожден от боевых вылетов.
   
— А что, — ядовито спросил его подполковник Корн, — по-вашему, это происшествие оказалось бы не таким страшным, если б в нем участвовали только новички?
   
Капеллан опять наткнулся на неодолимый барьер. Безнравственная логика непрерывно загоняла его в безысходные тупики. Дрогнувшим голосом и уже без прежнего напора он сказал:
   
— Вы творите несправедливость, сэр, заставляя наших летчиков совершать по восемьдесят боевых вылетов, когда в других полках людей отпускают домой после пятидесяти или пятидесяти пяти бомбардировок.
   
— Мы учтем ваше мнение, — равнодушно пообещал подполковник Корн и сделал шаг вверх.
   
— Как мне вас понимать, сэр? — с визгливыми нотками в голосе выкрикнул капеллан.
   
— А так, падре, что мы подумаем об этом, — презрительно откликнулся подполковник Корн. Он снова остановился и добавил: — Вы, надеюсь, не потребуете от нас, чтоб мы действовали не подумав?
   
— Н-н-нет, сэр. Но разве вы не думали об этом?
   
— Думали, падре, думали. И все-таки, чтоб доставить вам удовольствие, подумаем еще, а когда до чего-нибудь додумаемся, сразу же поставим вас в известность — вы первый узнаете, если мы придумаем что-нибудь новенькое. Adios, Padre.[36] — С этими словами подполковник Корн затрусил по лестнице вверх.
   
— Подполковник Корн! — выкликнул капеллан. Подполковник Корн опять остановился. Но теперь он повернул только голову — неприязненно и нарочито замедленно, но явно не собираясь задерживаться надолго. Капеллан нервически, на одном дыхании протараторил: — Я прошу вашего разрешения, сэр, обратиться к генералу Дридлу! Мне необходимо, чтоб мой протест рассмотрели в штабе бригады!
   
— У меня нет возражений, падре, — злорадно ухмыльнувшись, отозвался после небольшой паузы подполковник Корн. Он ответил не сразу, чтобы подавить ехидный смешок — челюсти у него напряглись, и взгляд остался бесстрастным, но губы все же искривились в ухмылке. — Я разрешаю вам обратиться к генералу Дридлу, капеллан.
   
— Благодарю вас, подполковник. И я считаю своим долгом сказать вам, сэр, что имею, как мне кажется, некоторое влияние на генерала Дридла.
   
— Спасибо за предупреждение, падре. А я со своей стороны считаю своим долгом сказать вам, капеллан, что вы не обнаружите генерала Дридла в штабе бригады. — Злорадную ухмылку сменил издевательский хохот. — Генерала Дридла убрали. Его заменил генерал Долбинг. У нас теперь новый командир бригады.
   
— Генерал Долбинг? — потерянно переспросил капеллан.
   
— Совершенно верно, падре. Вы имеете влияние на генерала Долбинга?
   
— Так я с ним даже незнаком, — жалко промямлил капеллан.
   
— Весьма прискорбно, падре! — снова хохотнув, гаркнул подполковник Корн. — Потому что полковник Кошкарт знаком с ним очень хорошо. — Глумливо похохатывая, он сверлил капеллана садистским взглядом, но вскоре резко оборвал хохот и сказал: — Кстати, учтите, капеллан, — его голос озвучился нотками холодного предостережения, и он даже ткнул капеллана пальцем в грудь, — ваша сделка с доктором Стаббзом провалилась. Мы прекрасно знаем, что это он послал вас сюда сегодня жаловаться.
   
— Меня послал сюда доктор Стаббз? — тупо повторил капеллан. — Да я даже не видел сегодня доктора Стаббза. А привезли меня сюда три совершенно незнакомых мне офицера, и они загнали меня в подвал и без всяких оснований допрашивали и всячески оскорбляли.
   
— Вы чертовски хорошо знаете, — сказал подполковник Корн и еще раз ткнул капеллана пальцем в грудь, — что доктор Стаббз безответственно трепался у себя в эскадрилье про какое-то липовое право летчиков не летать на бомбардировки больше семидесяти раз. Ну так вот, падре, — подполковник Корн опять скрипуче хохотнул, — им придется летать больше семидесяти раз, поскольку мы переводим доктора Стаббза на Тихий океан. А теперь adios, Padre. Adios!
  
  
   
    
Глава тридцать седьмая
    
Генерал Шайскопф
   
   
Дридла убрали. Его заменил генерал Долбинг, и генерал Долбинг обнаружил, что его доблестная победа обернулась позорным поражением, как только переместился в кабинет генерала Дридла.
   
— Генерал Шайскопф? — ничего не подозревая, переспросил он сержанта, когда тот передал ему полученный утром приказ. — Вы, наверное, хотели сказать — полковник Шайскопф?
   
— Нет, сэр, генерал Шайскопф. Ему присвоили звание генерала сегодня утром, сэр.
   
— Стало быть, Шайскопф теперь генерал? Занятно, очень занятно. А какого ранга?
   
— Генерал-лейтенант, сэр, и он…
   
— Генерал-лейтенант?
   
— Так точно, сэр, и он передал вам, сэр, чтоб вы представляли ему на одобрение все ваши приказы.
   
— Это ж можно очертенеть! — огорошенно пробормотал генерал Долбинг, выругавшись вслух, быть может, первый раз в жизни. — Каргил, ты слышал? Шайскопфу дали сразу генерал-лейтенанта, перескочив через генерал-майора. Я уверен, что это звание предназначалось мне и его присвоили Шайскопфу по ошибке.
   
— А почему, интересно, он шлет нам приказы? — почесывая свой массивный подбородок, спросил полковник Каргил.
   
— В самом деле, сержант, — проговорил, удивленно нахмурившись, генерал Долбинг, и его холеное аристократическое лицо напряженно застыло, — почему он шлет приказы из своего тылового спецуправления в боевую бригаду?
   
— Это еще одна новость, которую объявили нам сегодня утром, сэр. Теперь все боевые подразделения подчинены спецуправлению. Генерал Шайскопф — наш новый командующий, сэр.
   
— Господи боже мой! — хрипло проблеял генерал Долбинг, мигом утратив свою всегдашнюю нарочито подчеркнутую сдержанность. — Шайскопф? — Он испуганно прижал к глазам кулаки. — Каргил, соедини меня с Уинтергрином! Шайскопф? Нет-нет, только не он!
   
Неожиданно начали звонить все телефоны. В кабинет вбежал капрал.
   
— Сэр, вас хочет видеть какой-то капеллан с докладом о несправедливости полковника Кошкарта, — вскинув руку в официальном приветствии, доложил он.
   
— Отошлите его! Отошлите его! У нас тут несправедливость похлеще! Где Уинтергрин?
   
— Сэр, вас вызывает по телефону генерал Шайскопф. Он хочет поговорить с вами немедленно.
   
— Скажите ему, что меня еще нет! Господи! — воскликнул генерал Долбинг, изнемогая под тяжестью свалившихся на него в первый же день бедствий. — Шайскопф? Да ведь он слабоумный! Я распекал этого болвана по нескольку раз на дню, и теперь он мой командир! О боже! Каргил! Каргил, не бросай меня! Где Уинтергрин?
   
— Сэр, вас вызывает по телефону экс-сержант Уинтергрин. Он пытался дозвониться вам все утро.
   
— Генерал, я не могу прорваться к Уинтергрину! — заорал полковник Каргил. — У него все утро занят телефон.
   
Мокрый от испарины, генерал Долбинг схватил телефонную трубку.
   
— Уинтергрин?
   
— Долбинг, так вас и не так…
   
— Уинтергрин, вы слышали, что они устроили?
   
— …вы понимаете, идиот, что вы устроили…
   
— Они назначили Шайскопфа главнокомандующим боевыми подразделениями.
   
— …рассылая везде свои треклятые реляции? Из-за них Шайскопфа назначили главнокомандующим боевыми подразделениями!
   
— Ох, нет, только не это! — громко простонал генерал Долбинг. — Из-за моих реляций? Из-за моих реляций Шайскопфа назначили главнокомандующим? А почему не меня?
   
— Потому что вас перевели на должность командира бригады, а Шайскопфа назначили командиром АСОРа. И знаете, что этот выродок собирается сделать?..
   
— Сэр, вы бы поговорили с генералом Шайскопфом, — нервозно обратился к генералу Долбингу сержант. — Он требует, чтоб ему кто-нибудь ответил.
   
— Каргил, поговори за меня с Шайскопфом! Я не в состоянии. Спроси, что ему от нас нужно.
   
Полковник Каргил взял телефонную трубку и, слушая генерала Шайскопфа, медленно побледнел.
   
— Господи Иисусе Христе! — проблеял он и выронил трубку. — Знаете, что он собирается сделать? Он собирается ввести повсеместно марш-парады с обязательным участием всего личного состава боевых подразделений!
  
  
   
    
Глава тридцать восьмая
    
Младшая сестра
   
   
Йоссариан ходил задом наперед и отказывался летать. Он пристегнул к поясу кобуру с пистолетом и ходил задом наперед, потому что почти все время пятился, высматривая, не подкрадывается ли к нему сзади враг, и постоянно оглядывался в ожидании опасности со спины. Любой шорох позади был зловещим, каждый встречный мог оказаться убийцей. Он постоянно держал руку на рукояти пистолета и никому, кроме Обжоры Джо, не улыбался. Он сказал капитану Птичкарду с капитаном Краббсом, что летать больше не будет. Капитан Птичкард с капитаном Краббсом исключили его из списков очередного вылета и доложили о создавшемся положении в штаб полка.
   
— Как это, дьявольщина, не будет летать? — спокойно усмехнувшись, осведомился у капитана Птичкарда и капитана Краббса подполковник Корн, а полковник Кошкарт молча отступил в угол, чтобы разрешить наконец зловещую загадку фамилии Йоссариан, чреватой для него бесконечными бедами. — Почему это не будет?
   
— Его приятель Нетли гробанулся при столкновении самолетов над Специей. Так, может, поэтому.
   
— Он думает, он кто — Ахиллес? — поинтересовался подполковник Корн и, весьма довольный своим определением, мысленно отметил, что надо повторить его при генерале Долбинге. — Ему все равно придется летать. Выбора у него нет. Сообщите ему, что, если он будет упорствовать, вы доложите о его отказе нам.
   
— Мы уже сказали ему, что доложим, сэр. Это на него не подействовало.
   
— А что говорит майор Майор?
   
— Мы никогда не видим майора Майора, сэр. Он как бы исчез.
   
— Нам бы самим его исчезнуть! — сварливо проворчал из своего угла полковник Кошкарт. — Как исчезли в госпитале Дэнбара.
   
— У нас есть немало способов управиться с ним, полковник, — самоуверенно сказал подполковник Корн. А потом, обратившись к капитану Птичкарду и капитану Краббсу, продолжил: — Для начала пойдите ему навстречу. Пошлите в Рим, чтоб он пару дней отдохнул. Возможно, смерть друга действительно немного его расстроила.
   
Смерть Нетли едва не отправила Йоссариана на тот свет, потому что, когда он сказал, оказавшись в Риме, его возлюбленной, что Нетли убит, та горестно вскрикнула и попыталась пырнуть Йоссариана ножом для чистки картошки.
   
— Bruto![37] — озлобленно взвыла, задыхаясь от ярости, возлюбленная Нетли, когда Йоссариан заломил ей руку за спину и выкручивал ее, пока нож не упал на пол. — Bruto! — Она молниеносно разодрала ему щеку свободной рукой с длинными и острыми, как у кошки, ногтями, а потом злобно плюнула в лицо.
   
— Да ты что? — скривившись от боли, ошеломленно выкрикнул он и отшвырнул ее. — Я-то тут при чем?
   
Она снова метнулась вперед, неистово молотя по воздуху кулаками, и разбила ему губу, прежде чем он изловчился схватить ее за руки и остановить. Волосы у нее превратились в дико растрепанные патлы, по щекам двумя ручьями текли слезы, глаза ненавистно сверкали, и она бешено, с неодолимой, словно у сумасшедшего, силой вырывалась, визгливо проклиная его и злобно выкрикивая «Bruto! Bruto!» всякий раз, как он пытался ей что-нибудь сказать. Ее поразительная для женщины сила проявилась так неожиданно, что он едва не упал. Она была почти одного с ним роста, и несколько секунд, страшных, как в кошмарном сне, он боялся, что она сумеет его свалить, долбанет головой об пол и беспощадно раздерет на куски в безумной решимости отомстить за гнусное преступление, которого он не совершал. Ему до отчаяния хотелось позвать кого-нибудь на помощь, потому что их одышливая, с хриплым хаканьем, лютая — рука в руке — борьба могла длиться, как он опасался, вечно. Однако силы у нее наконец иссякли, и, отступив на шаг, он попытался объяснить ей, клятвенно уверить ее, что не имеет к смерти Нетли ни малейшего отношения, что тот погиб вовсе не по его вине. Она снова плюнула ему в лицо, и он отшвырнул ее, ощутив гнев и беспомощную горечь от бесполезности человеческих слов. Отброшенная назад, она мгновенно нагнулась за картофельным ножом. Он прыгнул на нее сверху, и они несколько раз перекатились по полу друг через друга, прежде чем ему удалось вырвать у нее нож. Когда он вставал, она остервенело дернула его за ногу, выдрав клок брюк и до крови располосовав ногтями кожу. Он доковылял, прихрамывая от боли, до окна и выбросил нож на улицу. Ему ничто больше не угрожало, и он с облегчением вздохнул.
   
— А теперь успокойся наконец, и я тебе все объясню, — умоляюще сказал он, думая, что говорит умудренно, уравновешенно и убедительно.
   
Она пнула его в пах. Ххух! — выдохнул он воздух, одрябнув, как лопнувший мяч, и упал с утробным воем на бок, а потом несколько раз нелепо перекувырнулся с прижатыми к животу коленями, не в силах умолкнуть и перевести дыхание от жгучей, нестерпимой, выворачивающей внутренности муки. Шлюха Нетли выбежала из комнаты. Йоссариан, пошатываясь, встал — и вовремя, потому что она уже прибежала обратно с длинным хлебным ножом. Издав испуганный стон, прижав обе ладони к раздираемой болью, страдальчески пульсирующей, словно полураздавленное живое существо, мошонке, Йоссариан всей своей тяжестью обрушился вниз на ее голени, так что она упала рядом с ним, громко стукнувшись локтями об пол. Нож отлетел в сторону, и он загнал его ударом ладони под кровать. Она нырнула вслед за ножом, но Йоссариан, вставая, резко дернул ее вверх. Тогда она опять попыталась пнуть его в пах, и он, грязно выругавшись, яростно отбросил ее к противоположной стене. Она шмякнулась об стену, свалив при этом стул, который задел туалетный столик, так что расчески и щетки для волос, баночки с кремом и разноцветные флакончики посыпались на пол. Картина в рамочке под стеклом, висевшая на дальней стене, тоже упала, и стекло зигзагообразно треснуло.
   
— Чего тебе от меня надо? — жалобно злобясь, выкрикнул Йоссариан. — Ведь не я же его убил!
   
Она запустила ему в голову тяжелую стеклянную пепельницу. Он сжал кулак и решил было садануть ее, когда она набросится на него снова, в солнечное сплетение, но побоялся искалечить. Аккуратный удар в челюсть, и она отключится, подумал он, однако сразу сообразил, что по челюсти не попадет — слишком резко металась перед ним цель, — и лишь отступил на шаг в сторону, когда, бросившись вперед, она уже не могла изменить направление, пропустил ее мимо себя, мощно подтолкнул в спину, и она грохнулась об стену. Зато стояла она теперь у двери, и выскочить из комнаты он не мог. Она швырнула в него большую вазу. А потом, прежде чем он успел опомниться, подскочила к нему с полной бутылкой вина и трахнула его точнехонько в висок, так что он, полуоглушенный, рухнул на одно колено. В ушах у него дребезжал надтреснутый звон, а лицо онемело. И все же он был больше ошарашен, чем испуган и разозлен. Почему она хочет его убить? Он решительно не понимал, в чем дело и что ему делать. А впрочем, надо было спасать жизнь, и, когда она снова подняла бутылку, он, резко оттолкнувшись коленом от пола, двинул ее с маху головой в живот, так что она не успела его ударить, и он по инерции таранил ее, а она отступала, пока не наткнулась на кровать, — все это произошло за секунду или две, — и ноги у нее подогнулись, и она свалилась на спину, а он, съехав по ней вперед, упал, голова к голове, на нее. Она вцепилась ему в шею ногтями, но он, не обращая на это внимания, тянулся и тянулся, придавив ее всей своей тяжестью к кровати, за бутылкой, которую она по-прежнему держала в правой руке, и наконец дотянулся, крепко сжал ее и вырвал. Обезоруженная, плотно придавленная к кровати, она все же пыталась ударить его коленом, бешено проклиная и свирепо царапаясь. Потом хотела укусить, и ее белые зубы обнажились под полными, чувственными пересохшими губами, как у голодного плотоядного зверя. Сейчас, лежа под Йоссарианом, она ничего не могла ему сделать, но он тревожно думал, что едва ли сумеет вскочить, не попав под ее пинок. В нем вдруг проснулось желание, и ему стало стыдно. Ее молодое, плотное, упругое тело билось под ним, словно волнуемое шквалистым ветром море, и он ощущал неодолимое искушение, тем более что и она уже не старалась высвободиться из-под него, а крепко обняла за шею левой рукой, и по ее телу пробежала дрожь, глаза затуманились, губы привычно приоткрылись… а правой рукой она предательски шарила у кровати по полу, стараясь нащупать нож, и в конце концов нащупала его. Йоссариан едва успел среагировать. Она все еще жаждала убийства! Его ошарашила ее порочная, двойственная жажда, но руку с ножом он сумел перехватить и, вырвав нож, вскочил на ноги. Лицо у него горело от изумления и разочарования. Он не понимал, чего ему хочется — удрать к чертовой матери, пока у него есть такая возможность, или опять свалиться рядом с ней на кровать, отдавшись в жалкой покорности на ее милость. Однако она избавила его от этого мучительного выбора, неожиданно разрыдавшись. Он остолбенел.
   
На этот раз она плакала горько, тоскливо и безутешно, полностью забыв о его присутствии. В ее скорбной позе — она машинально села на кровати — чувствовалась неподдельная печаль, ее буйная, но всегда горделиво безучастная, а сейчас дико распатланная и все же красивая голова была безнадежно опущена, плечи ссутулились, она казалась обессиленной и беззащитной. Ее душили и сотрясали страдальческие рыдания. Она больше не думала об Йоссариане, он для нее просто не существовал. Ему сейчас ничего не стоило уйти. Но он решил остаться, чтобы хоть как-то скрасить ей горе, хоть как-нибудь утешить ее.
   
— Ну пожалуйста, — невнятно пробормотал он, положив руку ей на плечи и опечаленно, горестно вспоминая, как столь же невнятно и беспомощно бормотал он в самолете «Ничего, ничего», когда после бомбардировки Авиньона Снегги жаловался, что ему холодно, холодно, а он ничем не мог ему помочь или хотя бы утешить и только растерянно повторял в ответ на его жалобы «Ничего, ничего». — Ну пожалуйста, — утешительно повторил он. — Ну пожалуйста.
   
Она припала к его груди и плакала, плакала, пока не обессилела до того, что не могла уже и плакать, а потом, не глядя на него, взяла предложенный ей носовой платок. Она вытерла платком щеки и с едва заметной улыбкой благодарности возвратила его, вежливо прошептав «Grazie, grazie»,[38] как благонравная невинная девочка, а когда он клал платок в карман и руки у него были заняты, она, как кошка, попыталась выдрать ему глаза, и это ей почти удалось.
   
— Вот тебе! Assassino![39] — яростно прошипела она и ринулась за ножом.