1 2 3 4 5 6 7 8 
Сердце у  Николь екнуло и сжалось; она слишком хорошо знала, чем она обязана Дику.    

– Мне  кажется, у меня…    

– У  вас слишком много денег, – нетерпеливо перебил Томми. – В этом вся  загвоздка. Дик этого не может переварить.    

Она  молча раздумывала, пока лакей убирал остатки дыни.    

– Что  же мне теперь, по-вашему, делать?    

Впервые  за десять лет она чувствовала над собой чужую волю, которая не была волей мужа.  Теперь каждому слову Томми предстояло войти в ее плоть и кровь.    

Они пили  вино, а над ними ветерок шелестел в сосновых ветвях и солнце в полуденной истоме  осыпало слепящими веснушками клетчатую скатерть на столе. Томми, зайдя сзади,  положил ей руки на плечи, потом, скользнув ладонями от плеча вниз, крепко сжал  ее пальцы. Их щеки соприкоснулись, губы встретились, и она глубоко вздохнула то  ли от страсти, то ли от изумления, что эта страсть так сильна…    

– Нельзя  ли услать гувернантку с детьми куда-нибудь?    

– У  детей урок музыки. И все равно – я не хочу оставаться здесь.    

– Поцелуй  меня еще.    

Чуть  позже, в машине, мчавшей их по направлению к Ницце, Николь думала:    

«Так у  меня жуликоватый взгляд, да? Ну что ж, лучше здоровый жулик, чем добропорядочная  психопатка».    

И как  будто эта сентенция сняла с нее всякую вину или ответственность, она вдруг  возликовала, по-новому взглянув на себя. Перед ней раскрывались новые  горизонты, множество мужчин спешило навстречу, и ни одного ей не нужно было  слушаться или даже любить. Она перевела дух, резко передернула плечами и  повернулась к Томми.    

– Неужели  нам непременно нужно ехать до самого Монте-Карло?    

Он так  резко затормозил, что завизжали шины.    

– Нет! –  воскликнул он. – И – черт побери, я так счастлив сейчас, как никогда в  жизни.    

Ницца  уже была позади, и голубая дорога, повторяя изгибы берега, постепенно  поднималась к Корнишу. Но Томми теперь круто свернул вправо, выехал на тупой  мысок и вскоре остановился у боковых ворот маленького приморского отеля.    

На миг  Николь стало страшно от будничной реальности происходящего. У конторки какой-то  американец долго и нудно препирался с портье из-за валютного курса. Вся  сжавшись внутренне, но невозмутимая внешне, Николь ждала, пока Томми заполнял  регистрационные бланки – для себя на свое настоящее имя, для нее на  вымышленное. Номер, в который они вошли, был как любой номер в курортной  гостинице средней руки – почти опрятный, почти аскетически обставленный, с  темными шторами на окнах в защиту от сверкания моря. Незатейливый приют для  незатейливых наслаждений. Официант принес заказанный Томми коньяк и вышел,  притворив за собой дверь. Томми сидел в единственном кресле, загорелый, прямой,  красивый, бровь дугой, на щеке рубец – Пэк-воитель, замечтавшийся Сатана.    

Коньяк  еще не был допит, когда внезапный порыв поднял их и бросил друг к другу. Потом,  усадив ее на кровать, он целовал жестковатые смуглые колени. Ее короткое  сопротивление похоже было на судороги обезглавленного животного – она уже  забыла и Дика, и свои изменившиеся глаза, и самого Томми, и только все дальше  уходила в глубь времени – минут – мгновенья.    

…Когда  он встал и, подойдя к окну, приподнял штору, чтобы посмотреть, что за шум там  внизу, он показался ей смуглей и крепче Дика; тугие клубки мускулов перекатывались  под солнечными бликами на коже. Была минута в их близости, когда и он позабыл  ее; почти в ту самую секунду, когда его плоть оторвалась от ее плоти, ее вдруг  охватило предчувствие, что все будет не так, как она ожидала. То был безымянный  страх, предшествующий любому потрясению, радостному или скорбному, с той  неизбежностью, с которой раскат грома предшествует грозе.    

Томми  осторожно высунулся наружу и затем доложил:    

– Ничего  не видно – только на балконе, что под нашим балконом, сидят две женщины в качалках  и беседуют о погоде.    

– И  это от них столько шуму?    

– Нет,  шум идет откуда-то еще ниже. Вот послушай.    

Ах, на  юге, где сеют хлопок,    

Отели  пустуют, дела идут плохо,    

Глядеть  неохота…    

– Это  американцы.    

Николь  широко раскинула руки на постели и уставилась в потолок; ее тело взмокло под пудрой  и словно подернулось молочной пленкой. Ей нравилась эта голая комната с  одинокой мухой, которая, жужжа, летала под потолком. Томми пододвинул к кровати  кресло и сбросил лежавшие на нем вещи, чтобы сесть; ей нравилось, что вещей так  мало: невесомое платье и сандалеты да его полотняные брюки – маленькая кучка на  полу.    

Он  рассматривал ее удлиненный белый торс, резко отделявшийся от почти коричневых конечностей,  и наконец сказал полушутя, полусерьезно:    

– Ты  точно новорожденный младенец.    

– С  невинно-жуликоватыми глазами.    

– Это  мы исправим.    

– Глаза  исправить трудно – особенно если они сделаны в Чикаго.    

– Ничего,  я знаю лангедокские народные средства.    

– Поцелуй  меня, Томми. В губы.    

– Как  это по-американски, – сказал он, однако исполнил ее просьбу. – Когда  я последний раз был в Америке, я там встречал таких любительниц целоваться;  вопьются в губы до того, что кровь брызнет, – но дальше ни-ни.    

Николь  приподнялась, облокотясь на подушку.    

– Мне  нравится эта комната, – сказала она.    

– На  мой взгляд, бедновата немножко. Радость моя, как чудно, что ты не захотела  ждать до Монте-Карло.    

– Почему  бедновата? По-моему, комната замечательная – она как непокрытые столы у Пикассо  и Сезанна.    

– Ну,  не знаю. – Он даже не пытался понять ее. – Вот, опять этот шум.    

Господи,  да что там, убивают кого-то?    

Он  вернулся к окну и снова стал докладывать:    

– Это  американские матросы, – двое дерутся, а другие подзадоривают.    

Должно  быть, с вашего крейсера, который стоит на рейде. – Он обернул полотенце  вокруг бедер и вышел на балкон. – И их poules[97] тоже с ними. Теперь так  водится – эти женщины следуют за кораблем из порта в порт. Но какие женщины!  При их жалованьи могли бы найти себе что-нибудь получше! Помню, например, в  корниловской армии – что ни женщина, то по меньшей мере балерина!    

Видно  было, что само слово «женщина» не вызывает в нем никаких эмоций – слишком уж  многих он знал на своем веку, и Николь была довольна этим, считая, что ей  нетрудно будет удержать его, пока он находит в ней нечто большее, чем обыкновенную  женскую прелесть.    

– Давай,  давай!    

– В  подвздох норови, там больнее!    

– Дава-а-ай!    

– А  ты его правой, правой!    

– Так  его, так его!    

– Ты  что же, Дулшмит, сукин ты сын!    

– Дава-а-ай!    

Томми  вернулся в комнату.    

– Здесь  больше не стоит оставаться, согласна?    

Она была  согласна, но, прежде чем одеться, они снова припали друг к другу, я на какое-то  время убогий отель показался им не хуже любого дворца…    

Наконец  Томми оделся и, выглянув в окно, воскликнул:    

– Господи  боже, эти две мумии в качалках даже не повернулись! Сидят себе и разговаривают  как ни в чем не бывало. Они приехали сюда, чтобы экономно провести отпуск у  моря, и весь американский военный флот вкупе со всеми шлюхами Европы им в этом  не помешает.    

Нежно  обвившись вокруг Николь, он стал зубами поправлять соскользнувшую с ее плеча  бретельку, но тут что-то оглушительно бухнуло за окном – это крейсер сзывал  своих матросов на борт.    

И сразу  же внизу началась невообразимая кутерьма – никто ведь не знал, куда, к каким  берегам держит курс отплывающий корабль. Бесстрастные голоса официантов,  требующих расчета, смешивались с бранью и возмущенными выкриками; шелестела  бумага слишком крупных счетов, и звенели моменты слишком мелкой сдачи; кого-то,  кто уже не держался на ногах, волокли к шлюпкам товарищи – и весь шум  перекрывали отрывистые команды чинов военно-морской полиции. Наконец, под крик,  плач, просьбы и обещания, отчалила от берега первая шлюпка, и вслед ей  понеслись прощальные вопли столпившихся на пристани женщин.    

Вдруг  какая-то девушка ворвалась на нижний балкон и, подскочив к перилам, яростно замахала  белой ресторанной салфеткой. Томми даже не успел разобрать, нарушило ли это  вторжение невозмутимую безмятежность англичанок в качалках – почти в ту же  минуту кто-то застучал в их собственную дверь.    

Взволнованные  женские голоса умоляли отворить; Николь кивнула, и Томми повернул ключ в замке.  За дверью стояли две девушки, два растрепанных заморыша в нелепых кричащих  платьях. Одна из них плакала навзрыд.    

– Пустите  нас помахать с вашего балкона! – взмолилась вторая с сильным американским  акцентом. – Пожалуйста, пустите! Помахать дружкам на прощанье! Пустите,  пожалуйста! Другие комнаты все заперты!    

– Сделайте  одолжение, – любезно сказал Томми.    

Девушки  метнулись к балкону и сейчас же на фоне общего гула зазвенели два пронзительных  дисканта:    

– Чарли,  Чарли! Оглянись, Чарли!    

– Пиши  в Ниццу до востребования!    

– Чарли!  Не видит он меня!    

Одна из  девиц вдруг задрала юбку, стащила с себя розовые трусики и, рванув их по шву, отчаянно  замахала этим импровизированным флагом, крича:    

«Бен!  Бен!» Когда Николь и Томми выходили из комнаты, он все еще трепыхался в синеве  неба, нежно-розовый лоскут, точно кусочек живого тела, – а на корме  крейсера торжествующим соперником всползал на мачту государственный флаг  Соединенных Штатов.    

Обедали  в Монте-Карло, в новом приморском казино… а поздно вечером, остановившись в  Болье, купались в воронке белого лунного света, образованной полукольцом скал  над чашей фосфоресцирующей воды, напротив Монако и маячащей в дымке Ментоны.  Николь нравилось, что Томми привез ее в это обращенное к востоку местечко; все  здесь, начиная с игры ветра и волн, было непривычным и новым, как сами они друг  для друга. Она чувствовала себя пленницей из средневекового Дамаска, которую  похититель взвалил поперек седла и умчал в далекую пустыню. Все, чему ее в  жизни научил Дик, в короткое время оказалось забытым; она почти возвратилась в  первобытное состояние – Женщина, за которую в мире скрещиваются мечи, – и,  расслабленная любовью и луной, радовалась, необузданности своего любовника.    

Они  пробудились в одну и ту же минуту. Луна уже зашла, и было прохладно. С усилием  поднявшись на ноги, Николь спросила, который час.    

Томми  сказал, что около трех.    

– Мне  пора домой.    

– Я  думал, мы заночуем в Монте-Карло.    

– Нет.  Дома гувернантка и дети. Я должна вернуться до рассвета.    

– Как  хочешь.    

На  прощанье решили еще разок окунуться. Увидев, что Николь, выйдя из воды, вся  дрожит, Томми крепко растер ее полотенцем. Они уселись в машину с еще мокрыми  волосами, с разгоревшейся после купанья кожей. Им очень не хотелось уезжать.  Было совсем светло, и, когда Томми целовал ее, она чувствовала, что для него  сейчас не существует ничего, кроме ее бледных щек, и белых зубов, и прохладного  лба, и ее пальцев, тихонько скользивших по его лицу. Она ждала какого-то разговора,  каких-то словесных дополнений или толкований, как это бывало с Диком, но он  молчал. И, поняв, сонно и радостно, что разговора не будет, она поудобней  устроилась на сиденье и мирно продремала до тех пор, пока изменившийся тембр  урчанья мотора не сказал ей, что они уже поднимаются к вилле «Диана». Прощаясь  с Томми у ворот, она поцеловала его почти машинально. По-новому зашуршал гравий  дорожки под ногами, чем-то давно ушедшим в прошлое показались звуки ночного  сада – и все же она была рада вновь оказаться дома. Стремительное стаккато, в  котором прошел этот день, потребовало хоть и приятного, но непривычного для нее  напряжения сил.    

 9    

     

На  следующий день, ровно в четыре часа, у ворот виллы остановилось такси, и из  него вышел Дик. Николь сбежала с террасы ему навстречу, силясь вернуть себе  внезапно утраченное равновесие.    

– А  где же машина? – спросила она.    

– Оставил  в Арле. Надоело сидеть за рулем.    

– Из  твоей записки я поняла, что ты уезжаешь на несколько дней.    

– Я  попал в полосу мистраля и дождя.    

– Но  ты доволен поездкой?    

– Как  всякий, кто едет, чтобы от чего-то убежать. Я отвез Розмэри в Авиньон и там  посадил на поезд. – Взойдя вместе с Николь на террасу, он поставил свой  чемодан. – Я не упомянул об этом в записке, чтобы ты не нафантазировала  себе бог весть чего.    

– Благодарю  за заботу. – Николь уже вновь обрела почву под ногами.    

– Мне  хотелось узнать, можно ли от нее ждать чего-то, – а для этого нужно было  побыть с ней наедине.    

– Ну  и как – можно или нельзя?    

– Розмэри  так и не стала взрослой, – ответил он. – Вероятно, это к лучшему. А  ты что делала?    

Она  почувствовала, что у нее по-кроличьи задергался кончик носа.    

– Вчера  вечером ездила потанцевать – с Томми Барбаном. Мы отправились…    

Поморщившись,  он перебил ее:    

– Пожалуйста,  не рассказывай. Ты вольна делать, что тебе угодно, только я не хочу знать об  этом.    

– А  тут и знать не о чем.    

– Хорошо,  хорошо. – И он спросил так, как будто отсутствовал неделю:    

– Что  дети, здоровы?    

В доме  зазвонил телефон.    

– Если  меня, скажи, что меня нет дома. – Дик торопливо повернулся к  выходу. – Мне нужно кой-чем заняться у себя.    

Николь  подождала, пока он не скрылся за поворотом аллеи, ведущей к флигельку, потом  вошла в дом и сняла телефонную трубку.    

– Николь,  comment vas-tu?[98]  – Дик вернулся.    

В трубке  послышался не то стон, не то рычание.    

– Давай  встретимся в Канне. Нам нужно поговорить.    

– Не  могу.    

– Скажи,  что ты меня любишь. – Она молча кивнула в телефон. Томми повторил:    

– Скажи,  что ты меня любишь.    

– Да,  да. Но сейчас это невозможно.    

– Почему  невозможно? – нетерпеливо возразил он. – Дик ведь знает, что все  между вами кончено, – он сам отступился, это ясно. Чего же он еще может  требовать от тебя?    

– Не  знаю. Ничего не знаю, пока… – Она чуть не сказала: «пока не спрошу Дика», но  вовремя спохватилась и оставила фразу незаконченной:    

– Я  тебе завтра напишу или позвоню.    

Она  бродила вокруг дома, довольная собой, почти гордясь тем, что сделала. Ее тешило  сознание своей вины; куда лучше, чем охотиться на дичь, запертую в загоне.  Вчерашний день оживал перед ней в десятках мелких подробностей, и эти  подробности вытесняли из памяти другие, относившиеся к ранней, лучшей поре ее  любви к Дику. Уже она чуть пренебрежительно оглядывалась на ушедшее чувство;  уже ей казалось, что с самого начала это была больше сентиментальная  привязанность, чем любовь. Неверная женская память быстро растеряла счастье тех  недель перед свадьбой, когда они с Диком тайно принадлежали друг другу то в  одном, то в другом закоулке мира.    

Вчера  она без надобности лгала Томми, клянясь, что никогда не испытывала такого  полного, такого безоглядного, такого совершенного…    

…потом  миг раскаяния в этом предательстве, услужливо зачеркнувшем десять прожитых лет,  заставил ее повернуть к домику Дика.    

Он сидел  в шезлонге под нависшей скалой позади домика и не слышал ее шагов. С минуту она  молча наблюдала за ним издали. Он глубоко ушел в свои думы, в свой отгороженный  от всего мир, и по легким переменам в его лице, по тому, как он приподнимал или  нахмуривал брови, округлял или щурил глаза, сжимал или распускал губы, по  беспокойным движениям его рук она угадывала, что он шаг за шагом пересматривает  всю свою жизнь – свою, отдельную от ее жизни. Раз он, стиснув кулаки, с угрозой  подался вперед; в другой раз его лицо исказила гримаса муки – тень ее так и  осталась в застывшем взгляде. Едва ли не впервые в жизни Николь сделалось жаль  его; тем, кто пережил душевный недуг, нелегко испытывать жалость к здоровым  людям, и хотя на словах Николь высоко ценила тот труд, которого ему стоило  вернуть ее в ускользнувший от нее мир, она привыкла считать, что его энергия  неистощима и усталости для него не существует. О том, что он из-за нее вынес,  она позабыла, как только смогла забыть о том, что вынесла сама.    

Знал ли  он, что власть его над ней кончилась? Хотел ли он этого? Она о том не думала,  она просто жалела его, как когда-то жалела Эйба в его недостойной судьбе, как  жалеют беспомощных стариков и детей.    

Подойдя  ближе, она обняла его за плечи, прижалась виском к его виску и сказала:    

– Не  надо грустить.    

Он  холодно глянул на нее.    

– Не  трогай меня!    

Растерявшись  от неожиданности, она отступила назад.    

– Извини, –  сказал он рассеянно. – Я как раз думал о тебе – о том, что я о тебе думаю…    

– Можешь  пополнить этими размышлениями свою книгу.    

– Пожалуй,  стоит… «Помимо всех перечисленных психозов и неврозов…»    

– Дик,  я пришла сюда не для того, чтобы ссориться.    

– А  для чего ты сюда пришла? Я больше ничего не могу тебе дать. Я теперь стараюсь  только спасти самого себя.    

– Боишься  от меня заразиться?    

– Моя  профессия часто не оставляет мне возможности выбора.    

Она  заплакала от обиды и гнева.    

– Ты  трус! Ты сам виноват, что твоя жизнь не удалась, а хочешь свалить вину на меня.    

Он не  ответил, но она уже почуяла знакомое гипнотическое воздействие его разума,  подчас невольное, но всегда опиравшееся на сложный субстрат истины, который она  не в силах была пробить или хотя бы расколоть. И она вступала в борьбу; она  боролась с ним взглядом своих небольших, но прекрасных глаз и своей  непревзойденной надменностью существа высшей касты, боролась новизной своей  близости с другим и обидой, накопившейся за долгие годы; боролась своими  деньгами и своею уверенностью в поддержке сестры, недолюбливавшей его с самого  начала, и сознанием того, как много врагов нажила ему появившаяся в нем  непримиримость к людям, и вероломной издевкой над его былым хлебосольством; она  противопоставляла свою красоту и здоровье упадку его физических сил и свою  беспринципность его нравственным принципам – даже собственные слабости служили  ей оружием в этой борьбе, – она храбро дралась, пуская в ход пустые банки  и склянки, ненужные уже хранилища ныне искупленных грехов, проступков и заблуждений.    

За  каких– нибудь две минуты она одержала победу, сумела оправдать себя перед  собой, не прибегая ни ко лжи, ни к уверткам. И тогда она повернулась и  нетвердым шагом, еще вздрагивая от иссякающих слез, пошла назад, к дому,  наконец ставшему ее домом.    

А Дик  подождал, когда она скроется из виду, и, наклонясь вперед, положил голову на  парапет. Больная выздоровела. Доктор Дайвер получил свободу.    

 10    

     

Около  двух часов ночи Николь разбудил телефонный звонок, и она услышала, как Дик ответил  с дивана в соседней комнате, звавшегося у них «ложем пыток».    

– Oui,  oui… mais a qui est-ce que je parle?… Oui…[99]  – У него сразу сон прошел от удивления. – А нельзя ли мне поговорить с  одной из этих дам, господин офицер? Имейте в виду, обе они – весьма  высокопоставленные особы, так что могут возникнуть серьезные политические  осложнения… Да, да, уверяю вас… Что ж, будете пенять на себя…    

Он  встал, стараясь разобраться в услышанном, но уже внутренне понимал, что возьмет  на себя все уладить, – былое обаяние, злосчастная способность  привораживать людей вновь всколыхнулись в нем, взывая: «Используй меня!» И  сейчас он отправится распутывать недоразумение, до которого ему нет никакого  дела, только в силу привычной потребности быть любимым, возникшей  давным-давно, – быть может, с той самой минуты, когда он почувствовал себя  последней надеждой вырождающегося клана. При сходных обстоятельствах, в клинике  Домлера на Цюрихском озере, осознав свою силу, он сделал выбор – выбрал Офелию,  выбрал сладкий яд и выпил его. Всегда желавший прежде всего быть смелым и  добрым, он еще больше захотел быть любимым. Так оно было. И так будет всегда,  подумал он, давая отбой – телефон был старомодного образца.    

После  долгого молчания Николь окликнула:    

– Что  случилось? Кто это звонил?    

Дик уже  одевался.    

– Начальник  полиции из Антиба – там арестовали Мэри Норт и эту Сибли-Бирс. Что-то они  натворили серьезное, а что именно, он не сказал, только твердил: «Pas de mortes  – pas d’automobiles»[100]  – зато, кроме этого, видимо, все, что только возможно.    

– Но  с какой стати звонить тебе? Ничего не понимаю.    

– Они  требуют, чтобы их отпустили на поруки, а поручителем может быть только лицо,  имеющее собственность в Приморских Альпах.    

– Просто  нахальство!    

– Ничего,  я поеду. На всякий случай прихвачу еще Госса…    

После  его ухода Николь долго ворочалась на постели, гадая, что такое могли выкинуть  эти две дамы. В конце концов она все же уснула; но когда Дик вернулся – уже в  четвертом часу, – сразу вскочила как встрепанная и крикнула, словно  обращаясь к кому-то, виденному во сне:    

– Ну  что там?    

– Бредовая  история… – Дик присел в ногах кровати и стал рассказывать все по порядку: как  он с трудом растолкал Госса, спавшего молодецким эльзасским сном, велел ему  выгрести всю наличность из кассы и вместе с ним покатил в полицейский участок.    

– Не  желаю я ничего делать для этой англичанки, – ворчал по дороге Госс.    

Мэри  Норт и леди Керолайн, обе в форме французских матросов, томились на скамейке у  входа в грязную тесную камеру. На лице у леди Керолайн читалось оскорбленное  достоинство дочери Альбиона, ожидавшей, что весь средиземноморский британский  флот немедленно поспешит к ней на выручку.    

Мэри  Мингетти была в полной панике и растерянности – завидев Дика, она бросилась к  нему на грудь или, точней на живот, словно это было самое надежное место в  данную минуту, и стала умолять его как-нибудь все устроить. В это время  начальник полиции излагал Госсу обстоятельства дела, а тот неохотно слушал,  колеблясь между необходимостью должным образом оценить повествовательный дар  рассказчика и желанием показать, что его, бывалого служаку, ничем не удивишь.    

– Это  была обыкновенная шутка, – презрительно поджимая губы, сказала леди  Керолайн. – Мы решили разыграть роль матросов, получивших увольнительную  на берег, и две дуры девчонки поверили и пошли с нами в меблированные комнаты.  А потом испугались и подняли целый скандал.    

Дик  слушал, не поднимая глаз, и только важно кивал, как священник в полутьме исповедальни.  Он едва удерживал смех, но в то же время боролся с желанием всыпать обеим  шутницам по полсотни горячих и посадить их недельки на две на хлеб и воду. Он  просто терялся перед написанной на лице леди Керолайн безмятежной уверенностью,  что ничего особенного не произошло, а если и произошло, то лишь из-за трусости глупых  провансальских девчонок и тупости полиции; впрочем, Дик давно уже пришел к  мысли, что известная категория англичан вспоена столь насыщенным экстрактом  антисоциальности, что все уродства Нью-Йорка по сравнению с этим кажутся  нездоровьем ребенка, объевшегося мороженым.    

– Я  должна отсюда выбраться, пока Гуссейн ничего не узнал, – плакалась  Мэри. – Дик, ради бога, уладьте это как-нибудь – вы же всегда все умели  улаживать. Скажите им, что мы сейчас же уедем отсюда, скажите, что мы готовы  заплатить любые деньги.    

– Я  ничего платить не буду, – надменно возразила леди Керолайн. – Ни  шиллинга. И позабочусь как можно скорей довести эту историю до сведения  консульства в Канне.    

– Нет,  нет! – воскликнула Мэри. – Главное – это выбраться отсюда!    

Ладно,  попробую с ними договориться, – сказал Дик и тут же добавил:    

– Но,  конечно, без денег ничего не выйдет. – Глядя так, словно перед ним и в  самом деле были две наивные шалуньи, чего он вовсе не думал, он покачал  головой. – Взбредет же в голову этакое сумасбродство!    

Леди Керолайн  благодушно улыбнулась.    

– Ваша  специальность – лечить сумасшедших, не так ли? Значит, вы можете нам  помочь, – а Госс, тот просто обязан.    

Дик  отошел с Госсом в сторону, узнать, что ему говорил полицейский чиновник. Дело выглядело  серьезнее, чем казалось вначале. Одна из замешанных девушек была из  добропорядочной семьи. Родители негодовали или делали вид, что негодуют; с ними  нужно было достигнуть какого-то соглашения. Вторая была обыкновенная портовая  девка, тут все обстояло проще. Но так или иначе, если бы дошло до суда, то, по  французским законам, леди Керолайн и Мэри грозило тюремное заключение или в  лучшем случае высылка за пределы страны. Положение еще осложнялось тем, что  местные жители по-разному относились к приезжим иностранцам; одни наживались на  них и потому были настроены снисходительно, другие роптали, видя в них  виновников растущей дороговизны. Госс изложил Дику все эти соображения. Дик  выслушал и приступил к дипломатическим переговорам с начальником полиции.    

– Вам  должно быть известно, что французское правительство заинтересовано в притоке туристов  из Америки – настолько, что этим летом издан даже специальный указ, запрещающий  арестовывать американцев, кроме как в особо серьезных случаях.    

– Ну  знаете ли, тут случай достаточно серьезный.    

– Но  позвольте – вы видели их документы?    

– Не  было у них документов. Ничего у них не было, кроме двух сотен франков да  нескольких колец. Не было даже шнурков для обуви, на которых они могли бы  повеситься!    

Успокоенный  тем, что никакие документы в деле не фигурируют, Дик продолжал:    

– Итальянская  графиня сохранила американское подданство. Она родная внучка, – он с важным  видом нанизывал ложь на ложь, – Джона Д. Рокфеллера Меллона. Надеюсь, вы  слышали это имя?    

– Ну  еще бы, господи боже мой. За кого вы меня принимаете?    

– Кроме  того, она племянница лорда Генри Форда и через него связана с компаниями Рено и  Ситроена… – Он было решил, что пора остановиться, но, видя эффект,  произведенный его апломбом, не утерпел и добавил:    

– Арестовать  ее – все равно, что в Англии арестовать особу, принадлежащую к королевской  фамилии. Тут возможны самые серьезные последствия, – вплоть до войны!    

– Хорошо,  но все это не касается англичанки.    

– Сейчас  и до нее дойду. Эта англичанка помолвлена с братом принца Уэльского – герцогом  Букенгемом.    

– От  души поздравляю его с такой невестой.    

– Словом,  вот что. Мы готовы уплатить… – Дик быстро подсчитал в уме, – по тысяче франков  каждой из девушек, и одну тысячу отцу «добропорядочной». Кроме того, еще две  тысячи – на ваше личное усмотрение.    

– Дик  выразительно пожал плечами. – Ну, там для полицейских, производивших  арест, для содержателя меблированных комнат и так далее. Итак, я сейчас вручу  вам пять тысяч франков и попрошу распорядиться ими, как сказано.    

После  этого, я полагаю, обе дамы могут быть отпущены на поруки, а завтра, как только  будет определена сумма причитающегося с них штрафа, скажем, за нарушение  порядка, мы через посланного внесем эту сумму мировому судье.    

По  выражению лица чиновника ясно было, что можно считать дело выигранным. Слегка помявшись,  он сказал Дику:    

– Поскольку  они без документов, я их не регистрировал. Давайте деньги, я посмотрю, что тут  можно сделать.    

Час  спустя Дик и monsieur Госс подвезли виновниц происшествия к отелю «Мажестик». У  подъезда стоял автомобиль леди Керолайн; шофер спал на сиденье.    

– Не  забудьте, что вы должны monsieur Госсу по сто долларов каждая, – сказал  Дик.    

– Да,  да, конечно, – подхватила Мэри. – Я завтра же пришлю чек на эту сумму  и еще кое-что добавлю.    

– А  я и не подумаю! – к общему изумлению, объявила леди Керолайн. Она уже  оправилась от недолгой растерянности и кипела праведным гневом. – Все это  просто возмутительно. Я не уполномочивала вас давать этим людям сто долларов.    

Толстячок  Госс, стоявший у дверцы автомобиля, вдруг свирепо засверкал глазами.    

– Вы  не хотите мне платить?    

– Она  заплатит, заплатит, – сказал Дик.    

Но в  Госсе вдруг взыграла память о тех обидах, которых он натерпелся в юности, когда  мыл посуду в лондонских ресторанах, и он грозно надвинулся на леди Керолайн.    

Для  начала он дал по ней залп обличительных эпитетов, но она с ледяным смешком повернулась  к нему спиной. И тогда, проворно шагнув вперед, он всадил свою ножку в  прелестнейшую из всех мишеней, доступных человеческому воображению. От  неожиданности леди Керолайн вскинула руки, точно подстреленная, качнулась  вперед – и стройное тело в матросской одежде распласталось на тротуаре.    

– Мэри! –  перекрывая ее яростный визг, крикнул Дик. – Уймите ее, не то вы обе через  десять минут очутитесь в каталажке.    

На  обратном пути старый Госс упорно хранил молчание; и только когда они миновали  казино в Жуан-ле-Пен, еще захлебывавшееся кашлем и рыданьями джаза, он перевел  дух и сказал:    

– Я  никогда не встречал таких женщин, как эти женщины. Я знавал самых знаменитых куртизанок  и ко многим из них относился с уважением – но таких женщин, как эти женщины, я  не встречал никогда.    

 11    

     

У Дика и  Николь была привычка вместе ездить в парикмахерскую и совершать куаферский  ритуал в смежных помещениях. Николь нравилось слушать, как в мужском зале рядом  лязгают ножницы, звенит отсчитываемая сдача и раздаются бесконечные «Voila» и  «Pardon!». На следующий день после возвращения Дика они тоже отправились в  Канн, чтобы подстричься, вымыть волосы и высушить их под душистым ветерком  фена.    

Перед  окнами отеля «Карлтон», не желавшими замечать лета, точно это были не окна, а  ряд ведущих в погреб дверей, проехала машина. В машине сидел Томми Барбан. Он  казался озабоченным и мрачным, но, увидев Николь, встрепенулся, и глаза у него  заблестели. Эта мгновенная перемена не укрылась от Николь и растревожила ее. Ей  захотелось быть с ним вместе в этой машине, ехать туда, куда ехал он. Час в  парикмахерском кресле показался ей одной из тех томительных пауз, которые  составляли ее жизнь, тюремным заключением в миниатюре. Парикмахерша в белом  халате, пахнущая одеколоном и подтаявшей губной помадой, вызвала в памяти  бесконечную череду медицинских сестер.    

В  соседнем зале Дик дремал, укутанный пеньюаром, с мыльной пеной на подбородке и  щеках. Глядя в зеркало, в которое видна была часть прохода между мужским залом  и женским, Николь неожиданно вздрогнула; в проходе появился Томми и  стремительно нырнул в мужской зал. Она порозовела от радостного волнения,  предвидя крутой разговор.    

Должно  быть, разговор этот завязался сразу ж, обрывки стали долетать до нее.    

– Мне  нужно поговорить с вами.    

–…серьезное?    

–…серьезное.    

–…лучше  всего.    

Через  минуту Дик подошел к Николь, недовольно вытирая полотенцем наспех сполоснутое  лицо.    

– Твой  приятель что-то в большом запале. Желает срочно поговорить с нами обоими, и я согласился,  чтобы поскорей отвязаться от него. Идем!    

– Но  я не кончила стричься.    

– Потом  дострижешься. Идем!    

Не без  досады Николь попросила удивленную парикмахершу снять с нее пеньюар и, чувствуя  себя лохматой и неприбранной, пошла за Диком к выходу из отеля. Томми, ждавший  на улице, склонился к ее руке.    

– Пойдем  в «Cafe des Allies», – сказал Дик.    

– В  любое место, где никто нам не помешает, – ответил Томми.    

Когда  они сели под сводом деревьев – лучшее убежище летом, – Дик спросил:    

– Будешь  что-нибудь пить, Николь?    

– Только  citron presse[101].    

– Мне  – un demi,[102]  – сказал Томми.    

– «Блек-энд-Уайт»  и сифон с водой, – сказал Дик.    

– Il  n’y a pas de «Blackenwite». Nous n’avons que «Johnny Walkeir».[103]    

– Ca  va.[104]    

     

Пусть патефон    

Не заведен,    

Но как сквозь сон    

Играет он.    

     

– Ваша  жена вас не любит, – сказал вдруг Томми. – Она любит меня.    

Они  посмотрели друг на друга с поразительным отсутствием всякого выражения. В такой  ситуации общение двух мужчин почти невозможно, потому что между ними существует  лишь косвенная связь, определяющаяся тем, в какой мере принадлежит каждому из  них замешанная в этой ситуации женщина; все их чувства проходят через ее  раздвоившееся существо, как через неисправный коммутатор.    

– Одну  минуту, – сказал Дик. – Donnez-moi du gin et du siphon.[105]    

– Bien,  mosieur.[106]    

– Продолжайте,  Томми, я слушаю.    

– Совершенно  ясно, что ваш брак с Николь исчерпал себя. Вы больше не нужны ей. Я пять лет  ждал, когда это случится.    

– А  что скажет Николь?    

Оба  повернулись к ней.    

– Я  очень привязалась к Томми, Дик.    

Он молча  кивнул.    

– Ты  больше не любишь меня, – продолжала она. – Осталась только привычка.  После Розмэри уже никогда не было так, как раньше.    

Такой  поворот не устраивал Томми, и он поспешил вмешаться.    

– Вы  не понимаете Николь. Оттого что она когда-то болела, вы обращаетесь с ней всю  жизнь как с больной.    

Тут их  разговор был прерван каким-то потрепанным американцем, назойливо предлагавшим  свежие номера «Геральд» и «Нью-Йорк таймс».    

– Берите,  братцы, не пожалеете. Вы что, давно здесь?    

– Cessez  cela! Allez-vous-en![107]  – прикрикнул на него Томми и, повернувшись к Дику, продолжал:    

– Ни  одна женщина не потерпела бы такого…    

– Братцы! –  перебил опять американец с газетами. – Ну пусть я, по-вашему, зря теряю  время – зато другие не теряют. – Он вытащил из кошелька пожелтевшую  газетную вырезку, которая Дику показалась знакомой.    

Это была  карикатура, изображавшая нескончаемый поток американцев, сходящих на французский  берег с мешками золота в руках. – Думаете, я тут не урву свой кусочек? А  вот посмотрим. Я специально приехал из Ниццы ради велогонки Tour de France.    

Только  когда Томми свирепым «allez-vous-en» отогнал этого человека от их столика, Дик  вспомнил, где он его видел.    

Это был  тот самый, что однажды, пять лет тому назад, пристал к нему на Rue de Saints  Anges в Париже.    

– А  когда Tour de France ожидается здесь? – крикнул Дик ему вслед.    

– С  минуты на минуту, братец.    

Он  наконец исчез, весело помахав им на прощанье, а Томми возобновил прерванный  разговор.    

– Elle  doit avoir plus avec moi qu’avec vous.[108]    

– Говорите  по-английски! Что это означает – doit avoir?    

– Doit  avoir – она будет со мной счастливее, чем с вами.    

– Еще  бы – прелесть новизны. Но мы с Николь бывали очень счастливы, Томми.    

– L’amour  de famille,[109]  – презрительно усмехнулся Томми.    

– А  если Николь станет вашей женой, разве это не будет тоже семейное  счастье? – Шум на улице не дал Дику продолжать. Этот шум, нарастая,  заполнил всю набережную, вдоль которой густела толпа неизвестно откуда  вынырнувших зевак.    

Неслись  мимо мальчишки на велосипедах, ехали автомобили, битком набитые разукрашенными  спортсменами, трубили трубы, возвещая приближение велогонки, в дверях  ресторанов теснились непохожие на себя без фартуков повара – и вот наконец  из-за поворота показался первый гонщик в красной фуфайке. Он катил один,  деловито и уверенно работая педалями под нестройный гам приветственных  выкриков. За ним из закатного зарева выехало еще трое – три линялых арлекина с  ногами, покрытыми желтой коркой пыли и пота, с отупевшими лицами и тяжелым  взглядом бесконечно усталых глаз.    

Томми,  встав перед Диком, говорил:    

– Николь,  вероятно, захочет получить развод, – надеюсь, вы не вздумаете чинить препятствия?    

После  первых гонщиков появилось целых полсотни, растянувшиеся на двести ярдов; одни  застенчиво улыбались, другие явно напрягали последние силы, у большинства же  были написаны на лице усталость и равнодушие. Арьергард составляла группа  мальчуганов, потом проехало несколько безнадежно отставших одиночек и, наконец,  грузовик с жертвами аварий или малодушия.    

Они  вернулись к своему столику. Николь ждала, что Дик теперь перехватит инициативу,  но он спокойно сидел, обратив к ним недобритое лицо, гармонировавшее с ее  недостриженными волосами.    

– Ведь  ты и в самом деле давно уже не счастлив со мной, – заговорила  Николь. – Без меня ты сможешь вернуться к своей работе – и тебе гораздо легче  будет работать, когда ты не должен будешь беспокоиться обо мне.    

Томми  сделал нетерпеливое движение.    

– К  чему лишние разговоры? Мы с Николь любим друг друга, этим все сказано.    

– Ну  что ж, – сказал доктор Дайвер, – раз мы уже выяснили все, не пойти ли  нам обратно в парикмахерскую?    

Но Томми  хотел ссоры.    

– Есть  некоторые подробности…    

– О  подробностях мы с Николь договоримся, – сказал Дик. – Не тревожьтесь  – в принципе я согласен, и нам с Николь нетрудно будет найти общий язык. Будет  меньше неприятных ощущений, если мы не станем все обсуждать треугольником.    

Томми не  мог не согласиться, что Дик прав, но его природа требовала, чтобы последнее слово  осталось за ним.    

– Прошу  вас помнить, – сказал он, – что с этой минуты и впредь до  окончательного урегулирования вопроса Николь находится под моей защитой. И вы  мне ответите за любую попытку злоупотребить тем, что вы с ней пока живете под  одним кровом.    

– Я  никогда не был охотником до любви всухую, – сказал Дик.    

Он  слегка поклонился и пошел в сторону отеля «Карлтон». Николь задумчиво смотрела  ему вслед.    

– Он,  в общем, держался прилично, – снисходительно признал Томми. –  Дорогая, мы вечером встретимся?    

– Вероятно.    

Итак,  свершилось – и без особых трагедий. У Николь было чувство, будто ее немного перехитрили:  она поняла, что Дик с самого эпизода с камфорной мазью ждал того, что  произошло. И в то же время это приятно волновало ее, и нелепая мыслишка, что  вот хорошо бы все рассказать Дику, быстро исчезла.    

Но она  неотрывно следила за ним глазами, пока он не превратился в точку и не затерялся  среди других точек в курортной толпе.    

 12    

     

Весь  последний день перед отъездом с Ривьеры доктор Дайвер провел со своими детьми.  Ему хотелось запомнить их получше, потому что он уже был не в том возрасте,  когда можно на многое надеяться и о многом мечтать. Детям сказали, что зиму они  будут жить в Лондоне у тетки, а потом поедут в Америку к отцу. Fraulein  оставалась при них и по условию могла быть отпущена только с согласия Дика.    

Его  радовало, что ему удалось так много дать своей дочке, – насчет сына у него  такой уверенности не было; да он никогда и не знал хорошенько, что могут взять  от него эти непоседливые, неотвязчивые, ласковые сосунки. Но когда настало  время прощания, ему захотелось снять с плеч эти две хорошенькие головки и,  прижав их к себе, просидеть так долгие часы.    

Он  обнялся с садовником, разбивавшим когда-то первые цветники на вилле «Диана». Он  расцеловал провансалку, ходившую за детьми. Она прожила у них почти целое  десятилетие и, упав на колени, плакала навзрыд до тех пор, пока Дик не поднял  ее силой и не подарил ей триста франков. Николь еще спала – так было условлено;  он оставил ей записку и другую записку для Бэби Уоррен, которая гостила у них  проездом из Сардинии. Потом он налил себе полный стакан бренди из  десятиквартовой бутылки высотой в три фута, которую кто-то привез им в подарок.    

Уже сидя  в машине, он решил, что сдаст чемоданы в Канне на хранение и приедет взглянуть  напоследок на старый пляж.    

     

Когда  Николь с сестрой появились на берегу, они застали там только авангард ребятишек.  Белое солнце, размытое по краям белым небом, калило неподвижный воздух. В баре  официанты подкладывали льду в холодильники; фотограф-американец возился со  своим оборудованием на клочке тени, всякий раз вскидывая голову, когда на  каменной лестнице слышались шаги. Его будущие клиенты еще спали за темными  шторами, лишь недавно усыпленные зарей.    

Выйдя из  кабинки, Николь вдруг увидела Дика; одетый не по-пляжному, он сидел на большом  камне и смотрел на пляж. Она поспешно отступила в тень за кабинкой. Минуту спустя  Бэби присоединилась к ней.    

– Дик  все еще здесь.    

– Да,  я его видела.    

– Я  думала, у него хватит такта уехать пораньше.    

– Он  здесь хозяин – ведь, в сущности, он открыл это место. Госс всегда говорит, что  обязан Дику решительно всем.    

Бэби  невозмутимо посмотрела на сестру.    

– Не  надо было нам его отрывать от его велосипедных экскурсий, – сказала  она. – Когда людей из низов вытаскиваешь наверх, они теряют голову, какими  бы красивыми фразами это ни прикрывалось.    

– Шесть  лет Дик был мне хорошим мужем, – сказала Николь. – За все то время он  ни разу не сделал мне больно и всегда старался оградить меня от любых  огорчений.    

У Бэби  слегка выдвинулась вперед нижняя челюсть.    

– Для  этого он и учился.    

Сестры  надолго умолкли. Николь устало размышляла о том о сем; Бэби прикидывала, стоит  или нет выходить за очередного претендента на ее руку и деньги, чистопородного  Габсбурга. Не то чтобы она об этом думала по-настоящему. Все ее романы  отличались поразительным единообразием, и по мере того, как она увядала,  приобретали значение больше умозрительное, чем реальное. Ее чувства  существовали главным образом как повод для разговоров о них.    

– Ушел  он? – спросила Николь немного погодя. – Кажется, его поезд отходит  ровно в двенадцать.    

Бэби  выглянула из-за кабинки.    

– Нет.  Поднялся на террасу и разговаривает с какими-то женщинами. Но кругом уже так  много народу, что он все равно не заметит нас в толпе.    

Она  ошибалась. Он их заметил, как только они вышли из своего укрытия, и взглядом  следил за ними, пока они не исчезли снова. Он сидел за столиком с Мэри Мингетти  и пил анисовый ликер.    

– В  тот вечер, когда вы пришли к нам на выручку, вы были совсем прежним  Диком, – говорила Мэри. – Вот только под конец безобразно обошлись с  Керолайн. Почему вы не хотите всегда быть таким милым и славным? Ведь могли бы.    

Дик  вдруг осознал всю нелепость этого положения – Мэри Мингетти поучает его, как  жить!    

– Ваши  друзья и сейчас вас любят, Дик. Но вы, когда выпьете, говорите людям просто немыслимые  вещи. Я все лето только и делаю, что заступаюсь за вас.    

– Классическая  формула доктора Эллиота.    

– Нет,  серьезно. Никому ведь нет дела до того, пьяны вы или трезвы… – Она  замялась. – Вот Эйб, сколько бы ни выпил, никогда не оскорблял людей, как  это делаете вы.    

– До  чего же со всеми вами скучно, – сказал Дик.    

– Но  ведь, кроме нас, никого и нет! – воскликнула Мэри. – Если вам скучно  в порядочном обществе, ступайте к тем, кто к нему не принадлежит, –  посмотрим, понравится ли вам с ними! Люди хотят одного – получать удовольствие  от жизни, а если вы им это удовольствие портите, вы сами себя лишаете соков,  которые вас питали.    

– А  были такие соки? – спросил он.    

Мэри  сейчас получала удовольствие, сама того не сознавая; ведь села она с ним за  столик больше со страху. Решительно отказавшись от вторичного приглашения  выпить, она продолжала:    

– Привычка  потакать своим слабостям – вот где корень зла. Могу ли я равнодушно относиться  к таким вещам после Эйба – после того, как на моих глазах алкоголь сгубил  хорошего человека…    

По  ступенькам с театральной живостью сбежала леди Керолайн Сибли-Бирс.    

Дику  сделалось весело – он обогнал время и достиг уже того состояния, какое обычно  достигается к концу хорошего обеда, но это пока выражалось лишь в мягком,  подчеркнуто сдержанном интересе к Мэри. Его взгляд, ясный, как у ребенка,  напрашивался на ее сочувствие, и в нем уже шевелилась давно забытая потребность  внушать собеседнице, что он – последний живой мужчина на свете, а она –  последняя женщина.    

…Тогда,  главное, ему нужно будет смотреть на тех, других мужчину и женщину, чьи фигуры  с графической четкостью вырезались на фоне неба…    

– Правда,  ведь вы когда-то неплохо ко мне относились? – спросил он.    

– Неплохо!  Я была влюблена в вас. Все были в вас влюблены. Любая женщина пошла бы за вами,  стоило только поманить…    

– Мы  с вами всегда были близки друг другу.    

Она  мгновенно клюнула.    

– Неужели,  Дик?    

– Всегда.  Я знал все ваши горести и видел, как мужественно вы с ними справлялись. –  Его вдруг начал разбирать предательский внутренний смех, и он понял, что долго  не выдержит.    

– Я  всегда догадывалась, что вы много знаете обо мне, – восторженно сказала  Мэри. – Больше, чем кто-либо когда-либо знал. Может быть, потому я и стала  бояться вас, после того как наши отношения испортились.    

Его  глаза улыбались ей тепло и ласково, словно говоря о невысказанном чувстве. Два  взгляда встретились, слились, проникли друг в друга. Но этот смех у него внутри  зазвучал так громко, что казалось, Мэри вот-вот услышит – и он выключил свет, и  они снова вернулись под солнце Ривьеры.    

– Мне  пора, – сказал он, вставая. Его слегка пошатывало; в голове мутилось, ток  крови стал медленным и тяжелым. Он поднял правую руку и с высоты террасы  широким крестным знамением осенил весь пляж. Из-под нескольких зонтиков  выглянули удивленные лица.    

– Я  пойду к нему. – Николь приподнялась на колени.    

– Никуда  ты не пойдешь. – Томми с силой потянул ее назад. – Довольно уже, все.    

 13    

     

Николь  переписывалась с Диком после своего нового замужества – о делах, о детях. Часто  она говорила: «Я любила Дика и никогда его не забуду», на что Томми отвечал:  «Ну, разумеется, – зачем же его забывать».    

Дик  попробовал было практиковать в Буффало, но дело, видимо, не пошло. Отчего –  Николь так и не удалось выяснить, но полгода спустя она узнала, что он  перебрался в Батавию, маленький городок в штате Нью-Йорк, и открыл там прием по  всем болезням, а немного позже – что он уехал в Локпорт. По чистой случайности  о его жизни в Локпорте до нее доходили более подробные вести: что он много  разъезжает на велосипеде, что пользуется успехом у дам и что на столе у него  лежит объемистая кипа исписанной бумаги, по слухам – солидный медицинский  трактат, который уже близок к завершению. Его считали образцом изящных манер, и  однажды на собрании, посвященном вопросам здравоохранения, он произнес отличную  речь о наркотиках. Но потом у него вышли неприятности с девушкой, продавщицей  из бакалейной лавки, а тут еще на него подал в суд один из его пациентов, и ему  пришлось покинуть Локпорт.    

После  этого он уже не просил, чтобы дети приехали к нему в Америку, и ничего не  ответил на письмо Николь, в котором она спрашивала, не нужно ли ему денег. В  последнем своем письме он сообщал, что теперь живет и практикует в Женеве, штат  Нью-Йорк, и почему-то у Николь создалось впечатление, что живет он там не один,  а с кем-то, кто ведет его хозяйство. Она отыскала Женеву в географическом  справочнике и узнала, что это живописный городок, расположенный в сердце  Пятиозерья. Может быть, уговаривала она себя, его слава еще впереди, как было у  Гранта в Галене. Уже после того пришла от него открытка с почтовым штемпелем  Хорнелла, совсем крошечного городишка недалеко от Женевы; во всяком случае,  ясно, что он и сейчас где-то в тех краях.