1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 
– Вы  видели, монсеньор, молодой человек обернулся, словно его ужалили. Так, значит,  эта фраза волшебная?    

– Да,  волшебная, старый друг: она открыла мне то, что я хотел узнать.    

Родольфу  не оставалось ничего иного, как пожалеть г-жу д’Арвиль из-за совершенной ею  ошибки, тем более что соучастницей и наперсницей ее в этом деле (он это  прекрасно понял) была графиня Сара Мак-Грегор. При этом открытии Родольф  почувствовал, как болезненно сжалось его сердце; он перестал сомневаться в  причине огорчения г-на д’Арвиля, которого нежно любил; виной всему была,  несомненно, ревность; его жена, наделенная красотой и прекрасными душевными  качествами, готова была принести себя в жертву недостойному ее человеку.  Овладев чужой тайной, Родольф не мог воспользоваться ею, чтобы открыть глаза  г-же д’Арвиль на ее избранника, и был осужден оставаться бесстрастным  свидетелем гибели молодой женщины, оказавшейся жертвой слепой страсти.    

Из  задумчивости его вывел барон фон Граун.    

– Если  вы, ваше высочество, соизволите уделить мне немного времени для беседы в маленькой  уединенной гостиной, я сообщу вам те сведения, которые вы приказали мне  собрать.    

Родольф  последовал за бароном.    

– Единственная  герцогиня, к которой могут относиться инициалы Н и Л, это герцогиня де Люсене,  урожденная де Нуармон, – сказал фон Граун, – сегодня ее здесь нет Я  только что встретил ее мужа, пять месяцев назад отправившегося в годичное  путешествие по Востоку, – он неожиданно вернулся в Париж не то два, не то  три дня тому назад.    

Читатель,  наверное, помнит, что при посещении дома на улице Тампль, Родольф поднял на  лестничной площадке против квартиры шарлатана Сезара Брадаманти мокрый от слез  носовой платок, обшитый прекрасными кружевами, в уголке которого он заметил  инициалы Н и Л, увенчанные герцогской короной. По его приказанию барон фон  Граун, ничего не знавший об обстоятельствах этого дела, навел справки о  герцогинях, в настоящее время находящихся в Париже, и добыл те сведения, о  которых мы только что упомянули.    

Родольф  все понял.    

У него  не было ни малейшей причины интересоваться г-жой де Люсене, но он поневоле  содрогнулся при мысли, что она та самая женщина, которая побывала у шарлатана,  и теперь этот негодяй, иначе говоря, аббат Полидори, знает ее имя, ибо приказал  Хромуле выследить ее, и что он может злоупотребить связавшей их страшной  тайной, дабы шантажировать герцогиню.    

– Странные  бывают совпадения, монсеньор, – продолжал барон фон Граун.    

– О  чем это вы?    

– В  ту минуту, когда господин де Гранжнев сообщал мне сведения о супругах де  Люсене, присовокупив к ним не без ехидства, что неожиданное возвращение  господина да Люсене, вероятно, очень расстроило герцогиню и виконта де  Сен-Реми, красивого молодого человека и одного из самых знаменитых парижских  щеголей, господин посол попросил меня узнать, не разрешите ли вы, ваше  высочество, представить вам виконта: он как раз присутствует на этом  празднестве; дело в том, что господин де Сен-Реми причислен к французской  миссии в Герольштейне и был бы счастлив засвидетельствовать вам свое почтение.    

Родольф  досадливо поморщился.    

– До  чего же мне это неприятно, – сказал он, – но отказать невозможно… Что  ж, попросите графа *** представить мне господина де Сен-Реми.    

Несмотря  на свое дурное настроение, Родольф слишком хорошо умел, играть роль монарха,  чтобы не встретить г-на де Сен-Реми с подобающей случаю улыбкой. Кроме того,  молодой человек слыл любовником герцогини де Люсене, что возбудило любопытство  Родольфа.    

Граф ***  подвел к нему виконта.    

Это был  очаровательный молодой человек лет двадцати пяти, тонкий, стройный, с прекрасными  манерами и приветливым смуглым лицом того мягкого золотистого оттенка, который  встречается на портретах Мурильо; его иссиня-черные волосы были разделены на  пробор; гладко зачесанные надо лбом, они кудрявились на висках, почти закрывая  бледные мочки ушей; его бархатисто-черные глаза ярко блестели, белки глаз были  того голубоватого оттенка, который придает пленительное выражение взгляду  индийцев. По прихоти природы густые шелковистые усы контрастировали с  безбородым юношеским лицом, нежным, как у девушки; из-за свойственного ему  желания нравиться он повязывал очень низко черный атласный галстук, открывая  шею, достойную античного флейтиста.    

Одна-единственная  жемчужина скрепляла длинные концы его галстука, жемчужина, бесценная по  величине, форме, переливчатому сиянию, более яркому, нежели у опала.  Безупречный костюм г-на де Сен-Реми прекрасно гармонировал с этой  изысканно-простой драгоценностью.    

Увидев  хоть раз г-на де Сен-Реми, невозможно было забыть его, – так не походил он  на обычного щеголя.    

Великолепие  его лошадей и экипажей не поддается описанию; он удачливо и смело играл на  скачках, и сумма его выигрышей достигала в год двух-трех тысяч луидоров. Его  особняк на улице Шайо считался образцом изящества и роскоши. Стол у него был  отменный, а по вечерам шла азартнейшая игра в карты, во время которой он  проигрывал иной раз огромные суммы с беззаботностью гостеприимного хозяина; и  однако, в городе было известно, что виконт уже давно пустил по ветру отцовское  наследство.    

Чтобы  как-то объяснить его непонятную расточительность, завистники или сплетники говорили,  как и Сара, об огромном состоянии герцогини де Люсене; они забывали при этом не  только о гнусности такого предположения, но и о том, что г-н де Люсене  распоряжался, как оно и подобает, состоянием своей жены, а виконт тратил не  менее пятидесяти тысяч экю, или, иными словами, двухсот тысяч франков в год.  Другие говорили о неосторожных заимодавцах, ибо г-ну де Сен-Реми уже не от кого  было ждать наследства; наконец, третьи утверждали, будто ему везет на скачках,  а шепотом упоминали о тренерах и жокеях, которых он подкупал, чтобы выигрывали  те лошади, на которые он ставил большие деньги… но в большинстве своем светские  люди не слишком беспокоились о том, к каким средствам прибегает г-н де  Сен-Реми, чтобы вести столь роскошный образ жизни.    

По  рождению он принадлежал к высшей знати, был весел, отважен, остроумен и обладал  легким, уживчивым характером; он давал превосходные холостые обеды, а во время  игры соглашался на любые ставки. Чего еще оставалось желать?    

Женщины  обожали виконта; его победам не было числа; он был молод и красив, галантен и  великодушен во всех случаях, когда мужчина может проявить эти качества по  отношению к даме, словом, всеобщее увлечение им было таково, что покров тайны,  которым он окружал речку Пактол, пригоршнями черпая из нее золото, и тот  придавал его жизни некую загадочную прелесть. «Должно быть, этот дьявол  Сен-Реми нашел философский камень», – говорили светские люди с беззаботной  улыбкой.    

При  известии, что виконт вошел в состав французской миссии при Герольштейнском дворе,  многие подумали, что г-н де Сен-Реми решил с честью удрать из Парижа.    

– Ваше  высочество, – сказал граф ***, – имею честь представить вам господина  виконта де Сен-Реми, причисленного к французской миссии в Герольштейне.    

Виконт  отвесил глубокий поклон.    

– Соблаговолите  извинить меня, ваше высочество, если я слишком поторопился засвидетельствовать  вам свое почтение, но мне не терпелось воспользоваться честью, которой я придаю  огромное значение, – сказал он.    

– Буду  весьма рад, сударь, увидеться с вами в Герольштейне. Как скоро вы рассчитываете  отправиться туда?    

– Поскольку  вы, ваше высочество, пребываете в Париже я не слишком тороплюсь уехать отсюда.    

– Спокойствие  и тишина наших немецких дворов удивит вас, сударь, ведь вы привыкли жить в  Париже.    

– Смею  вас заверить, ваше высочество, что благосклонность, с которой вы встретили меня  и которую, надеюсь, соблаговолите оказывать мне и дальше, не даст мне пожалеть  о Париже.    

– Не  от меня будет зависеть, сударь, чтобы вы продолжали так думать в течение всего  вашего пребывания в Герольштейне.    

И  Родольф слегка наклонил голову, давая этим понять, что аудиенция окончена.    

С  глубоким поклоном виконт удалился.    

Родольф  был прекрасным физиономистом, а потому его внезапные симпатии или антипатии  почти неизменно оправдывались. Обменявшись несколькими словами с г-ном де  Сен-Реми, он почувствовал, сам не зная почему, невольную холодность к виконту.  Он подметил в его взгляде нечто хитрое, коварное и нашел, что внешность  молодого человека не сулит ничего хорошего.    

     

Мы снова  встретимся с г-ном де Сен-Реми при обстоятельствах, ничем не напоминающих то  блестящее положение, которое он занимал, когда граф *** представил его  Родольфу, и читатель убедится в верности предчувствий последнего.    

     

После  окончания аудиенции Родольф спустился в зимний сад, размышляя о странных  встречах, посланных ему случаем. Настало время ужина, и салоны почти опустели;  наиболее укромное место зимнего сада находилось в углу между двумя стенами и  было скрыто от посторонних глаз огромным банановым деревом, оплетенным  вьющимися растениями; за этим развесистым гигантом он заметил маленькую  приоткрытую дверцу, замаскированную трельяжем; она вела в длинный коридор, а  оттуда в буфетную.    

Приютившись  за этой завесой, Родольф погрузился в раздумье, когда его имя, произнесенное  знакомым голосом, заставило его вздрогнуть.    

Сара  сидела по другую сторону зеленого массива, скрывавшего Родольфа, и беседовала  по-английски со своим братом Томом.    

Том был,  по обыкновению, во всем черном. И несмотря на небольшую разницу в летах с  Сарой, волосы его почти совсем побелели, лицо выражало холодную, упрямую волю;  голос звучал отрывисто, резко, глухо. По-видимому, этого человека снедало  большое горе или большая ненависть.    

Родольф  прислушался к их разговору…    

– Маркиза  только что отправилась на бал к барону де Нервалю; к счастью, она не успела  поговорить с Родольфом, который разыскивал ее; я все еще опасаюсь его влияния  на госпожу д’Арвиль, хотя влияние это мне с таким трудом удалось побороть, а  возможно, и уничтожить. Наконец соперница, которой я всегда опасалась, ибо  сердце подсказывало мне, что она может стать мне поперек дороги… эта соперница  завтра будет устранена. Выслушай меня, Том, дело серьезное…    

– Ты  ошибаешься, Родольф никогда не помышлял о маркизе.    

– Настало  время кое-что рассказать тебе по этому поводу. Многое изменилось со времени  твоего последнего путешествия… И действовать надо скорее, чем я думала… сегодня  вечером после бала. Вот почему нам необходимо поговорить… К счастью, мы здесь  одни.    

– Говори,  я слушаю.    

– До  своей встречи с Родольфом эта женщина, я убеждена в этом, никого не любила… Не  знаю, по какой причине она испытывает непреодолимую антипатию к своему мужу,  который обожает ее… Здесь кроется какая-то тайна, которую я напрасно пыталась  разгадать. Присутствие Родольфа вызвало в сердце Клеманс еще не изведанное ею  чувство. Я задушила в зародыше эту пробуждающуюся любовь, выставив герцога в  самом дурном свете. Но жажда любви уже пробудилась у маркизы; встретив как-то у  меня Шарля Робера, она была поражена его красотой, как бываешь поражен видом  прекрасной картины; к сожалению, этот человек столь же глуп, сколь и красив, но  во взгляде у него есть что-то трогательное. Я стала восхвалять величие его  души, благородство характера. Зная, как добра от природы госпожа д’Арвиль, я  наделила Робера самыми романтическими чертами! Я посоветовала ему неизменно  пребывать в безнадежно грустном настроении, воздействовать на маркизу лишь  вздохами и возгласами «увы!». А главное, поменьше говорить. Он последовал моим  советам. Благодаря своему таланту певца, своему красивому лицу и в особенности  выражению неизлечимой грусти он мало-помалу привлек к себе сердце госпожи  д’Арвиль, которая таким образом нашла замену потребности в любви, разбуженной в  ней Родольфом. Понимаешь?    

– Прекрасно  понимаю, продолжай.    

– Робер  и госпожа д’Арвиль встречались в домашней обстановке лишь у меня, и дважды в  неделю мы все трое музицировали по утрам. Меланхоличный поклонник вздыхал,  произносил шепотом несколько нежных слов, а два или три раза вручил своей даме  любовные записки. Писем его я опасалась еще больше, чем разговоров; но женщина  всегда снисходительна к первым объяснениям в любви; объяснения моего протеже не  повредили ему; главное для него было добиться свидания. У молоденькой маркизы принципы  перевешивали любовь, или, точнее, она недостаточно любила, чтобы позабыть их…  Сама того не сознавая, она все еще хранила в сердце образ Родольфа, который,  так сказать, оберегал ее, помогая бороться со склонностью к Шарлю Роберу…  склонностью скорее надуманной, чем реальной… которая подогревалась ее неподдельным  сочувствием к воображаемым бедам этого безмозглого Аполлона и моими чрезмерными  похвалами ему. Наконец Клеманс, побежденная глубоко несчастным видом своего  незадачливого поклонника, согласилась прийти на назначенное им свидание.    

– Неужели  ты стала поверенной ее тайн?    

– Она  созналась мне лишь в своей привязанности к Шарлю Роберу. Я не стала расспрашивать  ее; это было бы неудобно… Зато он, упоенный счастьем или, точнее, самолюбивой  гордостью, поделился со мной своей победой, по умолчал о дне и месте свидания.    

– Как  же ты узнала об этом?    

– По  моему приказанию Чарльз два дня подряд дежурил с утра у двери господина Робера.  На второй день, около полудня, наш влюбленный отправился на извозчике в отдаленный  квартал, на улицу Тампль… Он сошел у дома жалкого вида, пробыл там около  полутора часов и ушел. Чарльз оставался весьма долго на своем посту, чтобы  посмотреть, не выйдет ли кто-нибудь вслед за Робером. Никто не вышел: маркиза  не сдержала своего обещания. Я узнала об этом на следующий день от самого  разочарованного и разгневанного влюбленного. Я посоветовала ему разыграть  глубокое отчаяние. Клеманс опять разжалобилась; назначено было новое свидание,  столь же тщетное, как и первое. В последний раз она все же доехала до двери  дома: это уже был шаг вперед. Видишь, как борется эта женщина… А почему? Потому  что, уверена в этом, сама того не ведая, она еще любит Родольфа, который как бы  охраняет ее, что вызывает мою ненависть к маркизе. Наконец сегодня вечером она  назначила Роберу свидание на завтра; не сомневаюсь, что она придет на него.  Герцог де Люсене так грубо высмеял этого молодого человека, что госпожа  д’Арвиль, расстроенная унижением своего поклонника, согласилась из жалости  увидеться с ним наедине, иначе она, по всей вероятности, отказала бы ему. Но  теперь она сдержит слово.    

– Что  же ты думаешь обо всем этом?    

– Маркизой  владеет не любовь, а нечто вроде доведенного до восторженности сострадания;  Шарль Робер так плохо разбирается в тонкости ее чувства, что поспешит  воспользоваться предоставившейся ему возможностью и погубит себя во мнении  Клеманс; повторяю, она принуждает себя к этому опасному для ее репутации  поступку не в порыве увлечения или страсти, а только из жалости. Словом, я не  сомневаюсь, что она смело отправится на свидание, желая показать своему  поклоннику, как глубока ее обида за него, но вполне спокойная и уверенная в  том, что ни на минуту не забудет супружеского долга. Шарль Робер не поймет  этого, и маркиза возненавидит его; а когда ее иллюзии развеются, она вновь  обратится душой к Родольфу, образ которого все еще живет в глубине ее сердца.    

– И  что же?    

– А  то, что она будет навсегда потеряна для Родольфа. Не сомневаюсь, что иначе он  рано или поздно изменил бы своей дружбе с господином д’Арвилем и ответил бы на  любовь Клеманс; но Родольф возненавидит ее, узнав, что не он был предметом ее  любви, а для мужчин это непростительное преступление. Наконец, под предлогом  своей давней привязанности к господину д’Арвилю, он никогда больше не  встретится с этой женщиной, которая недостойно обманула его близкого друга.    

– Так,  значит, ты хочешь предупредить мужа?    

– Да,  и сегодня же вечером, конечно, если ты не против. По словам Клеманс, у ее мужа  имеются смутные подозрения, но точно он ничего не знает. Скоро полночь, мы  уедем с бала, зайдем в первое попавшееся кафе, и ты напишешь господину  д’Арвилю, что завтра в час дня его жена отправляется на любовное свидание на  улицу Тампль, семнадцать. Он ревнив: он застанет Клеманс на месте преступления.  Нетрудно догадаться, что последует за этим.    

– Но  это же подло, Сара, – холодно заметил джентльмен.    

– И  все же ты согласен со мной?    

– Да…  сегодня вечером господин д’Арвиль узнает обо всем… Но… кто-то прячется там, за  этим деревом! – неожиданно заметил Том, понизив голос. – Мне  почудился какой-то шорох.    

– Надо  взглянуть, – сказала Сара с беспокойством.    

Том  встал, обошел зеленый массив и никого не увидел.    

Родольф  только чго вышел в маленькую дверку, о кото мы говорили.    

– Я  ошибся, – проговорил Том, возвращаясь, – там никого нет.    

– Я  так и думала…    

– Послушай,  Сара, я считаю, что эта женщина не так опасна для твоих планов; Родольф человек  принципиальный и от своих принципов не отступится. Девушка, которую он отвез на  ферму полтора месяца тому назад, переодевшись рабочим, гораздо больше беспокоит  меня; он окружил ее заботами, нанял ей учителей и несколько раз навещал ее. Мне  известно, кто она, но, по-моему, эта девка принадлежит к низшим слоям общества.  Редкая красота, которой она, видимо, наделена, то, что Родольф сам отвез ее и принимает  в ней живейшее участие, – все доказывает, что этой привязанностью нельзя  пренебрегать. Вот почему я пошел навстречу твоим желаниям. Дабы устранить это  второе препятствие, на мой взгляд, более существенное, чем первое, пришлось  действовать крайне осторожно, собрать точные сведения об обитателях фермы, о привычках  девушки. Настало время действовать, судьба вновь свела меня с омерзительной  старухой, которая предусмотрительно сохранила мой адрес. Ее связи людьми вроде  того разбойника, который напал на нас в Сите будут нам весьма полезны. Все  предусмотрено, ни малейших улик против нас не будет… К тому же если эта девка  принадлежит, как мне кажется, к рабочему люду, она не станет колебаться между  нашими предложениями и уделом, пусть даже заманчивым, о котором она, вероятно,  мечтает, ибо герцог сохранил строжайшее инкогнито. Итак, завтра этот вопрос  будет решен… В противном случае… посмотрим…    

– После  того, как будут устранены эти два препятствия… Том, а наш великий проект…    

– Он  сопряжен с большими трудностями, но может удаться.    

– Признайся,  что одним шансом у нас будет больше, если мы приведем его в исполнение в тот  момент, когда Родольф будет вдвойне удручен скандалом с госпожой д’Арвиль и  исчезновением этой девки, к которой он так привязан.    

– Конечно…  Но если эта последняя надежда нас обманет… я буду свободен?.. – спросил  Том, мрачно смотря на Сару.    

– Да,  вполне свободен!    

– И  ты не возобновишь своих уговоров, из-за которых я помимо воли дважды не смог отомстить?    

Затем,  указав взглядом на свою повязанную крепом шляпу и черные перчатки, Том зловеще  улыбнулся.    

– Я  жду, я все еще жду… Ты знаешь, что я уже шестнадцать лет хожу в трауре… и сниму  его только…    

На лице  Сары невольно появилось выражение страха, и она поспешно прервала брата.    

– Да,  я обещала тебе это, ты будешь свободен… Том… – проговорила она с невольной  тревогой, – ведь тогда меня покинет глубокая уверенность, служившая мне  опорой в самые трудные минуты и оправданная к тому же божественным  предначертанием… А теперь, когда я близка к цели, надо убрать с дороги даже  самые ничтожные препятствия… Они, возможно, и не столь серьезны, но я сокрушу  их, чтобы развязать себе руки. Мои средства бесчестны, согласна!.. А разве меня  кто-нибудь пожалел? – воскликнула Сара, невольно повысив голос.    

– Тише!  Гости возвращаются с ужина, – сказал Том. – Ты полагаешь, что следует  предупредить маркиза д’Арвиля о завтрашнем свидании? Хорошо, идем… уже поздно.    

– Ночной  час, в который будет вручена наша записка, придаст ей еще больше значения.    

И Том с  Сарой покинули здание посольства.    

 Глава XIX

  СВИДАНИЯ    

     

Желая во  чго бы то ни стало предупредить г-жу д’Арвиль о грозящей ей опасности, Родольф  ушел с приема до окончания беседы Тома с Сарой, поэтому он так и не узнал о  заговоре, замышляемом против Лилии-Марии, и неминуемой опасности, которой та  подвергалась.    

Несмотря  на все свои старания, Родольфу не удалось, как он надеялся, предупредить маркизу.    

После  бала в посольстве маркизе д’Арвиль надлежало приличия ради появиться хотя бы на  мгновение у г-жи де Нерваль; но маркиза была сломлена обуревавшими ее  волнениями, у нее не хватило духа поехать на второе празднество, и она  вернулась домой.    

Эта  помеха все погубила.    

Барон  фон Граун, как и все гости посланника***, был приглашен к г-же де Нерваль. Родольф  немедля отвез его туда с просьбой отыскать на балу г-жу д’Арвиль и передать ей,  что герцог желает в тот же вечер сообщить ей нечто очень важное; он будет  стоять возле особняка д’Арвилей, подойдет к карете и скажет ей несколько слов,  пока ее люди будут ждать, когда им откроют ворота.    

Потеряв много  времени на балу, где он так и не нашел маркизы, барон приехал к Родольфу…    

Родольф  был в отчаянии; он правильно рассудил, что следовало прежде всего предупредить  маркизу о заговоре, направленном против нее; в этом случае предательство Сары,  которому он не мог помешать, сошло бы за недостойную клевету. Было слишком  поздно: постыдная записка была вручена маркизу в час ночи.    

     

На  следующее утро г-н д’Арвиль медленно расхаживал по своей спальне, обставленной  с изящной простотой, где невольно привлекали внимание коллекция современного  оружия и этажерка с книгами.    

Постель  осталась нетронутой, однако с нее свисало разорванное в клочья шелковое стеганое  одеяло; стул и столик из черного дерева с витыми ножками валялись возле камина;  на ковре виднелись осколки хрустального стакана, раздавленные свечи, а большой  канделябр отлетел в угол спальни.    

Казалось,  весь это беспорядок был вызван чьей-то неистовой борьбой.    

Господину  д’Арвилю было под тридцать; его мужественное характерное лицо, обычно приятное,  доброе, было в то утро искажено и мертвенно бледно, губы посинели; маркиз так и  остался во вчерашнем костюме, он был без галстука, в расстегнутом жилете,  разорванная рубашка запятнана кровью; темные, обычно вьющиеся волосы падали  прямыми спутанными прядями на его словно восковой лоб.    

     

«Завтра,  в час дня, ваша жена отправится на улицу Тампль, 17, где у нее назначено  любовное свидание. Последуйте за ней, счастливый муж! И вы все узнаете…»    

     

По мере  того как он пробегал эти читаные и перечитанные строки, губы его судорожно дергались.    

Тут  дверь отворилась, и вошел камердинер. У этого пожилого человека были седеющие  волосы и честное, доброе лицо.    

Маркиз  резко повернул голову, не меняя положения и все еще держа письмо в руках.    

– Зачем  пришел? – резко спросил он.    

Ничего  не отвечая, тот смотрел с горестным изумлением на беспорядок в комнате; затем,  внимательно взглянув на своего барина, он воскликнул:    

– Рубашка  у вас в крови… Боже мой! Боже мой, ваше сиятельство, вы, верно, поранили себя!.  Ведь вы были одни, почему не позвали меня, как обычно, когда чувствуете, что  начнется…    

– Убирайся!    

– Но,  ваше сиятельство….. Огонь в камине погас, холод в комнате собачий, и после вашего…    

– Замолчи!  Оставь меня в покое.    

– Но,  ваше сиятельство, – продолжал камердинер, дрожа, – вы приказали  господину Дубле прийти к вам сегодня утром в Половине одиннадцатого; сейчас как  раз половина одиннадцатого, и он уже здесь с нотариусом.    

– Ты  прав, – сказал маркиз, овладев собой. – Когда человек богат, надо  думать о делах. Иметь большое состояние так приятно!    

Наступила  пауза.    

– Проводи  господина Дубле в мой кабинет, – добавил он.    

– Господин  Дубле, ваше сиятельство, уже там.    

– Дай  мне какой-нибудь костюм. Мне скоро придется отлучиться.    

– Но,  ваше сиятельство…    

– Делай,  что тебе приказано, Жозеф, – проговорил г-н д’Арвиль более мягким тоном.    

Помолчав,  он спросил:    

– Моя  жена уже проснулась?    

– Не  думаю, барыня еще не звонила.    

– Пусть  меня предупредят, когда она позвонит.    

– Хорошо,  ваше сиятельство…    

– Позови  Филиппа, чтобы он помог тебе: ты вечно так копаешься!    

– Погодите,  барин, сперва я приберу комнату, – грустно ответил Жозеф. –  Кто-нибудь другой заметит этот беспорядок и поймет, что случилось сегодня ночью  с вашим сиятельством.    

– А  если поймут, то все выйдет наружу, да? – язвительно заметил г-н д’Арвиль.    

– Полно,  ваше сиятельство, – воскликнул Жозеф, – никто ни о чем не  подозревает.    

– Никто?..  Да, никто! – горько ответил маркиз.    

Пока  Жозеф наводил порядок, его хозяин подошел к коллекции оружия, о которой мы уже  упоминали, несколько минут внимательно осматривал ее и с мрачным  удовлетворением кивнул головой.    

– Уверен,  ты забыл почистить ружья, вон те, наверху, что лежат в охотничьем футляре.    

– Вы  ничего не говорили мне об этом, ваше сиятельство… – удивленно проговорил  Жозеф.    

– Говорил,  но ты запамятовал..    

– Осмелюсь  возразить, ваше сиятельство…    

– Воображаю,  в каком они должны быть состоянии!    

– Не  прошло и месяца, как я принес их от оружейника.    

– Не  важно, как только я буду одет, ты снимешь футляр, я хочу осмотреть эти ружья:  быть может, завтра или послезавтра я отправлюсь на охоту.    

– Немного  погодя я достану их.    

Когда  спальня была приведена в порядок, на помощь Жозефу пришел второй камердинер.    

Переодевшись,  маркиз вошел в свой кабинет, где находились управляющий г-н Дубле, а также  клерк и нотариус.    

– Вот  купчая, которая уже была зачитана вашему сиятельству, – сказал  управляющий. – Остается только подписать ее.    

– А  вы сами читали ее, господин Дубле?    

– Да,  ваше сиятельство.    

– Этого  достаточно… дайте сюда бумагу, я поставлю на ней свою подпись.    

Маркиз  подписал бумагу, клерк вышел из кабинета.    

– Благодаря  этой покупке, ваше сиятельство, – торжествующе проговорил г-н Дубле, –  ваша земельная рента составит не менее ста двадцати шести тысяч франков. Как  прекрасно, ваше сиятельство, получать со своих земельных владений сто двадцать  шесть тысяч!    

– Я  счастливец, не правда ли, господин Дубле? Иметь сто двадцать шесть тысяч  земельной ренты! Где найдешь другого такого удачника?    

– И  это не считая основного капитала, ваше сиятельство.    

– И  не считая других преимуществ!    

– Слава  богу, у вашего сиятельства есть все, что может пожелать человек: молодость, богатство,  здоровье – решительно все, и главное, – проговорил г-н Дубле, приятно  улыбаясь, – красавица жена и прелестная дочка, похожая на херувима.    

Господин  д’Арвиль бросил зловещий взгляд на г-на Дубле.    

Мы  отказываемся описать выражение дикой иронии, с которой он обратился к г-ну  Дубле, фамильярно похлопав его по плечу.    

– Вы  правы, – сказал он, – со ста двадцатью шестью тысячами франков  земельной ренты, с такой женой, как моя… и с дочкой, похожей на херувима… мне  больше нечего желать, не так ли?    

– Хе-хе,  ваше сиятельство, – наивно ответил управляющий, – остается дожить до  преклонных лет, чтобы выдать замуж вашу дочку и стать дедушкой… Вот чего я вам  желаю, ваше сиятельство, а вашей супруге желаю стать бабушкой и даже  прабабушкой.    

– Милый  господин Дубле, вы весьма кстати вспомнили о Филемоне и Бавкиде. Вы всегда  попадаете в точку.    

– Вы  очень любезны, ваше сиятельство. Что еще прикажете?    

– Ничего…  Да, скажите, сколько у вас наличных денег?    

– Девятнадцать  тысяч триста франков с небольшим на текущие расходы, ваше сиятельство, не  считая денег, лежащих в банке.    

– Вы  принесете мне сегодня утром десять тысяч франков золотом и вручите их Жозефу,  если меня не будет дома.    

– Сегодня  утром?    

– Да.    

– Я  принесу их через час. Больше не будет приказаний, ваше сиятельство?    

– Нет,  господин Дубле.    

– Сто  двадцать шесть тысяч франков чистоганом! – повторил управляющий,  направляясь к двери. – Сегодня удачный день: я боялся, как бы эта ферма,  которая так нам подходит, не ускользнула от нас… Ваш покорный слуга.    

– До  свиданья, господин Дубле.    

Едва  управляющий вышел из комнаты, г-н д’Арвиль упал, подавленный, в кресло, положил  локти на письменный стол и закрыл лицо руками.    

Впервые  после получения роковой записки Сары он дал волю слезам.    

«Что за  жестокая насмешка судьбы, сделавшей меня богачом! Кому нужна отныне эта золотая  рамка? Кого в нее вставить? Она лишь подчеркнет мой позор и низость Клеманс!  Этот позор ляжет, быть может, и на мою дочь! Да, позор… должен ли я сделать  решительный шаг или же пожалеть…»    

Тут он  вскочил, глаза его сверкали, зубы были судорожно сжаты.    

– Нет!  Нет! – проговорил он глухо. – Я отомщу. Пролитая кровь помешает мне  стать посмешищем! Понимаю теперь ее отвращение… мерзавка!    

Тут он  неожиданно умолк, словно сраженный внезапной мыслью.    

– Отвращение  Клеманс… – продолжал он. – О, я прекрасно понимаю его причину: я внушаю  ей страх, ужас!..    

Наступила  длительная пауза.    

– Но  разве это моя вина? И обманывать меня из-за этого? Не ненависти я заслуживаю, а  жалости, – продолжал он, все более волнуясь. – Нет, нет!.. Мщение,  мщение!.. Я убью их обоих!.. Ведь она, наверно, все сказала тому, другому.    

Эта  мысль привела в полную ярость маркиза.    

Он  поднял к небу судорожно сжатые кулаки; затем, при жав горячую руку к глазам,  почувствовал, что необходим взять себя в руки перед слугами, и вернулся в  спальню с спокойным лицом; там он увидел Жозефа.    

– Где  мои ружья?    

– Я  принес их, ваше сиятельство, они в полном порядке.    

– Я  сам их осмотрю. А что, барыня звонила?    

– Не  знаю, ваше сиятельство.    

– Сходи,  узнай.    

Камердинер  вышел.    

Господин  д’Арвиль поспешно взял из оружейного ящика мешочек с порохом, несколько пуль и  пистонов; запер ящик и положил ключ в карман. Затем он подошел к коллекции  оружия, выбрал два пистолета средней величины, зарядил их и тоже спрятал в  карман своего длинного утреннего редингота.    

В эту  минуту вошел Жозеф.    

– Ее  светлость велели сказать, что они уже встали, барин.    

– А  не знаешь, приказала ли она заложить карету?    

– Нет,  ваше сиятельство, горничная Жюльетта сказала при мне кучеру, пришедшему за  распоряжениями, что сегодня прохладно и сухо и что барыня погуляет пешком… если  ей захочется.    

– Прекрасно.  Ах, совсем забыл: завтра или послезавтра я, вероятно, отправлюсь на охоту.  Скажи Вильяму, чтобы он сегодня же утром осмотрел небольшую зеленую карету,  слышишь?    

– Да,  ваше сиятельство. Подать вам тросточку?    

– Нет,  не надо. Нет ли тут поблизости извозчичьей стоянки?    

– А  как же, в двух шагах отсюда, на улице Лилль.    

– Пусть  Жюльетта спросит у барыни, может ли она принять меня, – молвил маркиз  после минутного колебания.    

Жозеф  вышел.    

«Да…  между нами разыграется комедия, не хуже всякой другой. И все же я хочу видеть  эту вероломную женщину, понаблюдать за слащавой, обманчивой маской, под которой  она скрывает свои мысли о скором свидании с любовником; я выслушаю ложь из ее  уст и прочту правду в ее развращенном сердце. Это будет прелюбопытно… Видеть,  как на тебя смотрит, с тобой говорит и тебе отвечает жена, которая вскоре  покроет твое имя тем нелепым и гнусным позором, что отмывается лишь кровью… Ну  и болван же я! Она посмотит на меня, как обычно, тем же ясным взглядом; каким  смотрит на свою дочь, когда целует ее в лоб, прося прочесть молитву. Взгляд…  зеркало души? – Он презрительно пожал плечами. – Чем нежнее и  стыдливее взгляд, тем больше в нем порочности. Ее пример подтверждает это… А я,  дурак, попался на удочку. Горе мне! С каким холодным и наглым пренебрежением  она, вероятно, взирала на меня до сих пор сквозь свою лживую маску, мечтая в то  же время о свидании с другим… А я относился к ней с уважением, с нежностью… как  к молодой матери, целомудренной и серьезной, я вложил в нее всю свою любовь,  всю надежду на счастье».    

– Нет,  нет! – воскликнул г-н д’Арвиль, чувствуя, что гнев душит его. – Нет,  я не зайду к ней, я не хочу ее видеть… не хочу видеть и дочь… я выдам себя,  откажусь от мщения.    

Выйдя из  спальни, г-н д’Арвиль, вместо того чтобы пройти к жене, сказал ее камеристке:    

– Передайте  барыне, что я собирался поговорить с ней сегодня утром, но вынужден отлучиться  по делу; если ей угодно позавтракать со мной, скажите, что я вернусь к полудню;  в противном случае, пусть не беспокоится обо мне.    

«Полагая,  что я скоро вернусь, она почувствует себя свободнее», – подумал г-н  д’Арвиль.    

И он  отправился на извозчичью стоянку поблизости от его особняка.    

– Извозчик,  оплата почасовая.    

– Ладно,  барин, сейчас половина двенадцатого. Куда поедем?    

– По  улице Доброй Охоты, завернешь за угол улицы Святого Доминика и затем поедешь  вдоль каменной ограды сада… и там подождешь.    

– Ладно,  барин.    

Господин  д’Арвиль опустил шторы. Извозчик тронул и почти тотчас же остановился против  дома маркиза: отсюда легко было заметить любого человека, выходящего из  особняка.    

Свидание  его жены должно было состояться в час дня; такая буря бушевала в душе маркиза,  что время для него летело с невероятной быстротой.    

Двенадцать  ударов пробили на колокольне Святого Фомы Аквинского, когда дверь особняка  медленно отворилась и маркиза вышла на улицу.    

«Уже!..  Какая аккуратность! Она, видимо, боится опоздать на свидание!» – с иронией сказал  себе маркиз.    

Стояла  холодная и сухая погода.    

На  Клеманс была черная шляпа с вуалью того же цвета, теплое красновато-лиловое  пальто; огромная темно-синяя кашемировая шаль ниспадала до оборок ее платья,  которое она слегка приподняла жестом, исполненным изящества, чтобы перейти  через дорогу, приоткрыв до щиколотки маленькую, узкую, стройную ножку, обутую в  атласные ботинки.    

Странная  вещь: несмотря на потрясение, на обуревавшие его мучительные мысли, г-н  д’Арвиль заметил эту ножку, которая показалась ему изящнее и кокетливее, чем  когда-либо, что еще усилило его гнев, его жгучую ревность. Ему представился  коленопреклоненный соперник, в упоении целующий эту прелестную ножку. В одно  мгновение все безумства любви, любви горячей, страстной, – предстали перед  умственным взором маркиза и опалили его душу.    

И  впервые в жизни он почувствовал в сердце мучительную физическую боль, боль  резкую, глубокую, которая вырвала у него глухой стон. До сих пор он страдал  нравственно, так как думал лишь о своей поруганной чести.    

Его  страдание было так сильно, что ему едва удалось произнести несколько слов.    

– Видишь  ту даму в синей шали и черной шляпе, – сказал он кучеру, приподняв  штору, – ту, что идет вдоль каменной ограды?    

– Вижу,  барин…    

– Поезжай  шагом за ней… Если она выйдет на извозчичью стоянку, остановись и следуй за  каретой, в которую она сядет.    

– Да,  барин… Ну и забавная же история!    

Госпожа  д’Арвиль подошла к стоянке, взяла извозчика.    

Господин  д’Арвиль последовал за ней.    

Вскоре,  к великому удивлению маркиза, его возница свернул к церкви Святого Фомы Аквинского  и остановился возле нее.    

– В  чем дело? Почему ты стоишь?    

– Барин,  дама только что вошла в церковь… Черт подери!.. Ну и хорошенькая у нее ножка…  До чего забавно!    

Множество  мыслей пронеслось в голове г-на д’Арвиля; сперва он решил, что его жена, заметив,  что за ней следят, пожелала сбить с толку преследователя. Потом он подумал,  что, быть может, полученная записка была недостойной клеветой… Если Клеманс  виновна, к чему такое показное благочестие? Не было ли это глумлением над верой?    

Но его  успокоительная иллюзия быстро рассеялась.    

Кучер  обернулся к нему со словами:    

– Барин,  дамочка опять села на извозчика.    

– Следуй  за ней.    

– Да,  барин! Забавно, до чего забавно!    

Извозчик  выехал на набережную, миновал ратушу, проехал по улице Сент-Авуа и добрался  наконец до улицы Тампль.    

– Барин, –  сказал кучер, оборачиваясь к г-ну д’Арвилю, – первый извозчик остановился  у семнадцатого номера, а мы находимся у тринадцатого. Прикажете тоже  остановиться?    

– Да!..    

– Барин,  дамочка только что вошла в дом номер семнадцать.    

– Открой  дверцу.    

– Да,  барин.    

Минуту  спустя г-н д’Арвиль вошел в проход дома вслед за своей женой.    

 Глава XX

  АНГЕЛ    

     

Привлеченные  любопытством, у порога дома № 17 стояли г-жа Пипле, Альфред и торговка  устрицами.    

На  лестнице было так темно, что вошедшему с улицы трудно было что-нибудь  разглядеть. Маркизе пришлось обратиться к г-же Пипле.    

– Как  пройти к господину Шарлю, сударыня? – спросила она тихим, прерывающимся  голосом.    

– К  кому? – переспросила старуха, притворившись, будто не расслышала имени,  чтобы муж и торговка устрицами могли разглядеть сквозь вуаль черты несчастной  женщины.    

– Я  спрашиваю… господина Шарля… сударыня, – повторила Клеманс дрожащим голосом  и потупилась, чтобы скрыть свое лицо от взглядов, рассматривавших ее с  нахальным любопытством.    

– А,  к господину Шарлю, вот оно что… Вы говорите так тихо, что я ничего не могла понять…  Так вот, дамочка, если вы идете к господину Шарлю – красивый молодой человек,  ничего не скажешь, – поднимитесь прямо по лестнице и увидите перед собой  его дверь.    

Маркиза  в полном замешательстве поднялась на первую ступеньку.    

– Хе!  Хе! Хе! – проговорила старуха с ухмылкой. – Видно, сегодня все будет  без обмана. Да здравствует гулянка! Ух ты!    

– Что  ни говори, а у офицера губа не дура: его любезная премиленькая, – заметила  торговка устрицами.    

Если бы  г-же д’Арвиль, сникшей от стыда и страха, не пришлось бы снова пройти мимо  привратницкой, она тут же вернулась бы обратно. Но, взяв себя в руки, она дошла  до лестничной площадки.    

Каково  же было ее изумление!.. Она столкнулась лицом к лицу с Родольфом, который,  вложив ей в руку кошелек, поспешно сказал:    

– Вашему  мужу все известно, он следует за вами по пятам…    

В эту  минуту раздался резкий голос привратницы:    

– Вам  куда, сударь?    

– Это  он! – прошептал Родольф.    

И,  подтолкнув, так сказать, г-жу д’Арвиль к лестнице на третий этаж, он молвил  скороговоркой:    

– Поднимитесь  на шестой этаж; вы пришли, чтобы оказать помощь одной несчастной семье; их  фамилия Морель.    

– Сударь! –  воскликнула г-жа Пипле, преграждая дорогу г-ну д’Арвилю. – Если вы не скажете,  к кому идете, вам придется переступить через мое тело.    

– Я  пришел с дамой… которая только что вошла, – ответил маркиз, задержавшийся  у входа, пока его жена разговаривала с привратницей.    

– Другое  дело, проходите.    

Услышав  необычный шум в привратницкой, г-н Шарль Робер приоткрыл дверь: Родольф вбежал  к офицеру и запер изнутри его дверь как раз в ту минуту, когда г-н д’Арвиль  подходил к лестничной площадке. Родольф боялся, как бы друг не узнал его,  несмотря на темноту, и воспользовался представившимся случаем, чтобы избежать с  ним встречи.    

Господин  Шарль Робер в своем великолепном халате с разводами и в бархатном греческом  колпаке, расшитом золотом, был поражен появлением Родольфа, которого он не  заметил накануне в посольстве ***, а если бы и заметил, то вряд ли узнал в этом  скромно одетом человеке.    

– Что  это значит, сударь?    

– Т-с-с! –  прошептал Родольф с таким выражением тревоги, что г-н Шарль Робер замолчал.    

На  лестнице раздался грохот, словно кто-то упал и покатился вниз.    

– Несчастный,  он убил ее! – воскликнул Родольф.    

– Убил!..  Кто? Кого? Что здесь происходит? – тихо спросил г-н Шарль Робер и  побледнел.    

Не  отвечая ему, Родольф приоткрыл дверь.    

Он  увидел Хромулю, который, спеша и припадая на одну ногу, сбегал с лестницы,  держа в руке красный шелковый кошелек, только что врученный Родольфом г-же  д’Арвиль.    

Хромуля  скрылся.    

Слышался  лишь легкий шаг г-жи д’Арвиль и более тяжелая поступь маркиза, следовавшего до  пятам за женой.    

У  Родольфа немного отлегло от сердца, хотя появление Хромули с кошельком в руке  напомнило ему много тяжких переживаний.    

– Не  выходите отсюда, вы чуть не наделали беды, – сказал он Шарлю Роберу.    

– Да  объясните же наконец, что все это значит? – спросил нетерпеливым,  раздраженным тоном офицер. – Кто вы такой и по какому праву?..    

– Это  значит, сударь, что господину д’Арвилю все известно, что он дошел вслед за  своей женой до вашей двери и идет за ней вверх по лестнице.    

– Боже  мой, боже мой! – воскликнул Шарль Робер, в ужасе всплеснув руками. –  Но что же она будет делать там, наверху?    

– Не  все ли вам равно? Оставайтесь у себя и не выходите до тех пор, пока привратница  не предупредит вас.    

И,  покинув г-на Робера, столь же напуганного, сколь и изумленного, Родольф  спустился в привратницкую.    

– Что  вы на это скажете? – воскликнула сияющая г-жа Пипле. – Погодите,  скоро небу станет жарко! Господин преследует дамочку. Это, верно, ее муж! Я  мигом все смекнула и пропустила его. Он схватится с офицером, это наделает шума  в квартале. Люди будут толпами ходить, чтобы взглянуть на наш дом, как они  ходили к дому тридцать шесть, где было совершено убийство.    

– Дорогая  госпожа Пипле, хотите оказать мне большую услугу? – И Родольф вложил пять  луидоров в руку привратницы. – Когда эта дама спустится… спросите ее, как  поживают несчастные Морели; скажите ей, что она делает доброе дело, помогая им,  как обещала, когда расспрашивала вас об этих бедолагах.    

Госпожа  Пипле с недоумением смотрела на деньги и на Родольфа.    

– Как,  сударь… все это золото… для меня?.. Значит, дамочка не у офицера?    

– Господин,  который идет следом за дамой, ее муж. Бедная женщина была заранее предупреждена  и успела направиться к Морелям якобы для того, чтобы помочь им в беде,  понимаете?    

– Чего  же тут не понять?.. А я должна пособить, чтобы обвести вокруг пальца ее мужа…  Такое дело как раз по мне!.. Ха-ха-ха! Можно подумать, что я только этим и  занималась всю жизнь… Ей-богу!    

В эту  минуту в полумраке привратницкой возник высокий цилиндр г-на Пипле.    

– Анастази, –  серьезно проговорил Альфред, – право, для тебя нет ничего святого, как и  для Сезара Брадаманти; к некоторым вещам нельзя относиться легкомысленно, даже  с глазу на глаз с любимьм…    

– Полно,  полно, старый дорогуша, не придуривайся и не таращи на меня глаза… ты же видишь,  я пошутила. Разве ты не знаешь, что нет никого на свете, кто мог бы  похвалиться… Словом, понятно… Если я хочу услужить этой молодой парочке, то  делаю это ради нашего нового жильца, он так добр к нам.    

Обратившись  затем к Родольфу, она сказала:    

– Погодите,  увидите, как я обтяпаю это дельце!.. Хотите остаться здесь, в углу, за занавеской?..  Они как раз спускаются, слышите?..    

Родольф  поспешно спрятался.    

Господин  и госпожа д’Арвиль шли по лестнице, маркиз вел жену под руку.    

Когда  они поравнялись с привратницей, на лице г-на д’Арвиля лежало выражение глубокого  счастья, смешанного с удивлением и замешательством.    

Клеманс  была спокойна и бледна.    

– Видели  вы этих несчастных Морелей, милая дамочка? – воскликнула г-жа Пипле,  выходя из привратницкой. – Сердце разрывается, смотря на них! Боже мой, вы  делаете хорошее, доброе дело… Я уже говорила вам, что они достойны жалости,  когда вы заходили сюда, чтобы навести справки о них! Можете быть спокойны,  таким славным людям не жаль помогать… правда, Альфред?    

Альфред,  показная добродетель и врожденная прямота которого восставали против необходимости  присоединиться к этому антиматримониальному заговору, издал нечто вроде отрицательного  хмыканья.    

– У  Альфреда опять спазмы в желудке, вот почему его не слыхать, а то он сказал бы  вам, как и я, что эти несчастные люди будут от всего сердца молить бога за вас,  сударыня!    

Господин  д’Арвиль смотрел на жену с восхищением.    

– Она  ангел! Сущий ангел! О клевета! – повторял он.    

– Ангел?  Вы правы, сударь, и вдобавок ангел, посланный господом богом!    

– Друг  мой, едем домой, – проговорила г-жа д’Арвиль, измученная напряжением, в  котором жила с тех пор, как переступила порог этого дома; она чувствовала, что  силы изменяют ей.    

– Едем, –  ответил маркиз.    

– Клеманс,  я нуждаюсь в прощении и жалости!.. – проговорил он, выходя на улицу.    

– Кто  из нас не нуждается в том же? – ответила молодая женщина со вздохом.    

Родольф  вышел, глубоко взволнованный этой трагической сценой, к которой примешалось  немало грубого и смешного, этой странной развязкой таинственной драмы,  породившей столько различных страстей.    

– Ну  как? – спросила г-жа Пипле. – Надеюсь, я неплохо обдурила этого  молокососа? Теперь он будет держать жену под стеклянным колпаком… Бедняга… А  как же ваша мебель, господин Родольф? Ее так и не привезли.    

– Я  еще займусь этим делом… Предупредите офицера, что он может спуститься…    

– И  то правда… Какую он промашку дал! Выходит, зазря квартиру нанял… Так ему и  надо… С его паршивыми двенадцатью франками за уборку…    

Родольф  распростился с привратницей.    

– Теперь,  Альфред, настал черед офицера. Ну и посмеюсь же я!    

И она  поднялась к г-ну Шарлю Роберу и позвонила; он отворил дверь.    

– Ваше  благородие, – проговорила Анастази и отдала ему честь, приложив руку к  своему парику, – я пришла, чтобы освободить вас… Муж с женой ушли под  ручку перед вашим носом. Не важно, зато вы дешево отделались… благодаря  господину Родольфу; вы должны поставить за него большую свечку!    

– За  господина Родольфа? Это тот тонкий господин с усами?    

– Он  самый.    

– Что  представляет собой этот субъект?    

– Субъект! –  негодующе вскричала г-жа Пипле. – Он стоит многих других! Он коммивояжер,  живет в нашем доме, у него всего одна комната, и он не сквалыжничает, как иные…  Он дал мне шесть франков за уборку, шесть франков с первого слова… шесть  франков не торгуясь!    

– Ладно…  ладно… Вот ваш ключ.    

– Надо  ли завтра протопить у вас, ваше благородие?    

– Нет!    

– А  послезавтра?    

– Нет!  Нет!    

– Помните,  ваше благородие? Я сразу вас предупредила, что вы не возместите своих расходов.    

Уходя,  господин Шарль Робер бросил презрительный взгляд на привратницу; он никак не  мог понять, каким образом какой-то коммивояжер по имени Родольф узнал о его  свидании с маркизой д’Арвиль.    

В конце  крытого прохода он встретил Хромулю, который шел, припадая на одну ногу.    

– А,  вот и ты, негодник, – сказала г-жа Пипле.    

– Одноглазая  не приходила за мной? – спросил мальчик, не ответив на обращение привратницы.    

– Сычиха-то?  Нет, выродок. Зачем бы она пришла за тобой?    

– Как  зачем? Чтобы отвезти меня в деревню! – ответил Хромуля, переступая с ноги  на ногу у порога привратницкой.    

– А  твой хозяин?    

– Отец  попросил господина Брадаманти отпустить меня на сегодняшний день… Мы поедем в  деревню… в деревню… в деревню… – прогнусавил сын Краснорукого и принялся  что-то напевать, барабаня по застекленной двери привратницкой.    

– Перестань,  бездельник… не то разобьешь стекло! А вот и извозчик!    

– Это  Сычиха, – сказал мальчик, – какое счастье прокатиться в экипаже!    

В самом  деле, за стеклом кареты на фоне красной шторы выделялся носатый землистый  профиль одноглазой.    

Старуха  знаком подозвала Хромулю, и тот подбежал к ней.    

Извозчик  открыл дверцу, и мальчишка влез к Сычихе.    

Она была  в экипаже не одна.    

В  дальнем углу сидел какой-то человек в старом пальто с меховым воротником, часть  его лица была скрыта под черным шелковым колпаком, надвинутым до самых бровей…  это был не кто иной, как Грамотей.    

За его  красными веками виднелись неподвижные, без радужной оболочки, словно покрытые  белилами глаза, из-за которых еще страшнее казалось лицо, стянутое лиловыми и  мертвенно бледными шрамами.    

– Ну  же, ложись на ходули моего муженька, будешь греть его, – сказала  одноглазая мальчишке, который присел, как пес, между ней и Грамотеем.    

– А  теперь в Букеваль, на херму![84]  Правильно я сказал, Сычиха? – спросил извозчик. – Вот увидишь, что я  умею править квымагой.[85]    

– А  главное, припандорь свою шкапу,[86]  – сказал Грамотей.    

– Будь  спокоен, чертяка без гляделочек,[87]  он запросто ухандорит[88]  до проселицы.[89]    

– Хочешь,  я дам тебе лекарство?[90]  – спросил Грамотей.    

– Какое?    

– Дуй  шибче мимо шмырников.[91]  Тебя вполне могут узнать, ты ведь долго был бродягой.    

– Буду  смотреть в оба, – ответил тот, влезая на козлы.    

Мы  привели здесь этот отвратительный жаргон в доказательство того, что мнимый извозчик  был злодеем, достойным сообщником Грамотея.    

Карета с  Грамотеем, Сычихой и Хромулей покинула улицу Тампль.    

Два часа  спустя, когда уже смеркалось, возница остановился у развилки, возле деревянного  креста; отсюда букевальская дорога вела между крутыми склонами на ферму, где  под покровительством г-жи Жорж нашла приют Лилия-Мария.    

 Глава XXI

  ИДИЛЛИЯ    

     

Пять  часов пробило в церкви небольшого сельца Букеваль; стояла холодная погода, небо  было безоблачно; солнце, медленно опускаясь за оголенными деревьями холмов  Экуена, окрашивало в пурпур горизонт и бросало косые бледные лучи на обширные,  скованные морозом поля.    

В каждое  время года природа предстает перед нами в новом и чаще всего чарующем обличии.    

Первозданной  белизны снег превращает порой окрестности в череду словно вылепленных из  алебастра пейзажей, искристые контуры которых выступают на фоне розовато-серого  неба.    

В  наступающих сумерках встречается иной раз запоздалый крестьянин, который спешит  домой, либо поднимаясь на холм, либо спускаясь в долину: лошадь его, пальто,  шляпа – все покрыто инеем; стоит жестокий мороз, дует ледяной ветер,  приближается темная ночь; но там, между голых стволов, приветливо светятся  оконца фермы; высокая кирпичная труба выбрасывает в небо густой столб дыма,  говорящий путнику о том, что его ожидает огонь, весело потрескивающий в камине,  а на столе – незатейливый ужин; затем, после беседы в домашнем кругу, наступает  спокойная ночь в теплой постели, тогда как снаружи свищет ветер, а на  разбросанных по долине фермах лают, перекликаясь, собаки.    

Иногда  по утрам иней развешивает на деревьях свои хрустальные гирлянды, сверкающие,  как бриллианты, под зимними лучами солнца; влажная, тучная земля изрыта длинными  бороздами, в которых находят приют рыжеватые зайцы или бодро семенящие серые  куропатки.    

То тут,  то там слышится печальное позвякивание колокольчика барана – вожака большого  стада, разбредшегося по травянистым склонам дорог, в то время как пастух в сером  полосатом плаще сидит у подножья дерева и, напевая, плетет тростниковую  корзинку.    

Порой  все вокруг оживает: эхо множит далекие звуки охотничьего рога и лай своры  собак; испуганная лань выскакивает на опушку, в ужасе мчится по долине и  скрывается в противоположной лесной чаще.    

Конский  топот и лай приближаются; белые с желтоватыми подпалинами собаки в свою очередь  выбегают из леса, несутся по пашне и земле под паром, принюхиваясь к следам  лани. За ними скачут во весь опор наездники в красных охотничьих костюмах,  криками подбадривая свору. Этот яркий вихрь проносится с быстротою молнии; шум  постепенно замирает; собаки, лошади, охотники пропадают вдали, в том лесу, где  исчезла лань.    

Снова  наступает тишина, и снова безмолвие широких просторов нарушается лишь однообразной  песней пастуха.    

     

Таких  пейзажей, таких сельских уголков немало в окрестностях селения Букеваль, расположенного,  несмотря на свою близость к Парижу, в уединенном месте, куда ведут лишь проселочные  дороги.    

Скрытая  летом за деревьями, как гнездо среди ветвей, ферма, где нашла пристанище Певунья,  была теперь видна как на ладони.    

Русло  маленькой, скованной льдом речки походило на серебряную ленту, небрежно брошенную  среди еще зеленеющих лугов, где лениво паслись тучные коровы, искоса поглядывая  на хлев. Привлеченные наступлением вечера, стаи голубей поочередно опускались  на островерхую крышу голубятни. Сквозь ореховые деревья, которые летом  отбрасывают тень на двор и здания фермы, проглядывали теперь черепичные и  соломенные крыши, покрытые бархатистым изумрудным мхом.    

Тяжело  груженная повозка, запряженная тремя приземистыми сытыми лошадьми с пышной  гривой, синие хомуты которых были украшены бубенцами и красными шерстяными  кисточками, везла на ферму снопы со скирды, стоящей в долине. Эта громоздкая повозка  въехала через главные ворота во двор, тогда как многочисленное овечье стадо  теснилось у одного из боковых входов.    

Люди и  животные, казалось, спешили укрыться от вечернего холода и вкусить сладость отдыха;  лошади весело ржали при виде конюшни, овцы блеяли, беспорядочно устремляясь к  двери овчарни, пахари бросали голодные взоры на окна кухни, где готовился ужин,  достойный Пантагрюэля.    

На ферме  царил редкий порядок и поразительная, ласкающая глаз чистота.    

По  окончании трудового дня плуги, бороны и прочие сельскохозяйственные орудия не были  оставлены где попало, с присохшей к ним грязью; чистые, недавно покрашенные или  же новейшего образца, они стояли в обширном сарае, в нем же возчики аккуратно  складывали лошадиную сбрую. – Двор был опрятный, посыпанный песком и  обсаженный деревьями; вы не увидели бы здесь ни куч навоза, ни луж гниющей  воды, которые портят вид лучших ферм в старинных областях Бос и Бри. Птичий  двор, обнесенный зеленым трельяжем, вмещал всех пернатых обитателей фермы,  которые возвращались в него по вечерам через дверцу, выходящую в поля.    

Не желая  обременять читателя новыми подробностями, скажем только, что ферма эта по праву  считалась лучшей в округе, благодаря установленному в ней порядку,  превосходному ведению хозяйства, высоким урожаям, а также благополучию и  трудолюбию ее многочисленных работников.    

Мы  объясним ниже причину этого явления, теперь же подойдем с читателем к  решетчатой двери птичьего двора, который ни в чем не уступал остальным  помещениям фермы по сельскому изяществу насестов, курятников и выложенному  камнями руслу журчащего прозрачного ручья, тщательно освобождаемого от льдинок,  которые могли бы загромоздить его русло.    

Внезапно  нечто вроде переполоха произошло среди пернатых обитателей птичника: куры,  кудахтая, слетели с насестов, индюки принялись гоготать, цесарки пронзительно  закричали, голуби покинули крышу голубятни и опустились, воркуя, на посыпанную  песком землю.    

Все это  оживление было вызвано приходом Лилии-Марии.    

Грез и  Ватто могли лишь мечтать о такой прелестной натурщице, если бы щеки бедной Певуньи  были покруглее и не так бледны; но хотя личико ее и осунулось, его выражение,  вся фигурка девушки и изящество позы по-прежнему были достойны кисти этих двух  великих художников.    

Маленький  круглый чепчик обрамлял лоб Лилия-Марии и разделенные на прямой пробор  белокурые волосы; по примеру крестьянок парижских окрестностей, она повязывала  поверх этого чепчика красную ситцевую косынку, скрепленную двумя булавками на  затылке, концы которой падали на ее плечи; то был живописный, изящный головной  убор, которому могли бы позавидовать швейцарки и итальянки.    

Шейный  платок из белого батиста скрещивался на ее груди под холщовым фартуком; синий  суконный жакет с узкими рукавами облегал ее тонкую талию, прекрасно гармонируя  с серой бумазейной юбкой в коричневую полоску; белые чулки, маленькие туфельки  на толстой подошве и черные сабо вместо галош, украшенные спереди кожаным  квадратом, дополняли этот по-деревенски простой наряд, которому врожденное  изящество Лилии-Марии придавало особую прелесть.    

Приподняв  фартук, она пригоршнями черпала из него зерна и кормила слетевшихся к ней  пернатых.    

Хорошенький  серебристо-белый голубь с пурпурным клювом и такими же лапками, более ручной и  смелый, чем его сородичи, покружив вокруг Лилии-Марии, сел к ней на плечо.    

Девушка,  видимо привыкшая к его бесцеремонности, продолжала разбрасывать зерна; затем,  слегка повернув прелестное личико и откинув голову, она с улыбкой приблизила  розовые губки к клюву своего любимца.    

Последние  лучи заходящего, солнца бросали золотистый отблеск на эту идиллическую картину.    

 Глава XXII

  ТРЕВОГИ    

     

В то  время как Певунья занималась хозяйственными делами, г-жа Жорж и аббат Лапорт,  настоятель церкви села Букеваль, сидели в маленькой гостиной фермы и беседовали  о Лилии-Марии: тема эта неизменно интересовала их обоих.    

Престарелый  священник задумчиво, сосредоточенно опустил голову на грудь и, опершись локтями  на колени, машинально протянул свои дрожащие руки к огню камина.    

Госпожа  Жорж что-то шила и время от времени поглядывала на аббата, словно ожидая от  него ответа.    

– Да,  сударыня, надо предупредить господина Родольфа; если он расспросит Марию, она,  вероятно, откроет ему то, что скрывает от нас… ведь она так признательна своему  благодетелю.    

– В  таком случае, чаше преподобие, я сегодня же отправлю письмо на аллею Вдов по  адресу, который он дал мне…    

– Бедная  девочка! – продолжал аббат. – Какое горе подтачивает ее? Чего ей не  хватает для счастья в Букевале?    

– Ничто  не может развеять ее грусть, ваше преподобие… даже то усердие, с каким она  учится…    

– Она  и в самом деле сделала поразительные успехи с тех пор, как мы занимаемся ее воспитанием.    

– Не  правда ли? Она научилась свободно читать и писать и настолько усвоила  арифметику, что ведет вместе со мной приходо-расходные книги! И милая девочка  так старательно помогает мне по хозяйству, что это глубоко трогает меня. Не  переутомляется ли бедняжка вопреки моим просьбам? Ее здоровье беспокоит меня.    

– К  счастью, врач-негр успокоил нас по поводу небольшого кашля, которым она  страдала. От него не осталось и следа.    

– Какой  чудесный человек этот доктор! Он так хорошо относится к ней; впрочем, у нас все  любят, уважают ее. И это неудивительно! Благодаря своему возвышенному и  широкому взгляду на жизнь господин Родольф подобрал для этой фермы лучших  местных работников. Но даже самые грубые и равнодушные из них подпали под  обаяние ангельской кротости Марии, той милой и робкой манеры держать себя, с  которой она словно молит о милосердии. Несчастная девочка! Можно подумать, что  она одна во всем виновата!    

После  недолгого раздумья аббат спросил г-жу Жорж:    

– Не  вы ли говорили мне, что Мария погрузилась в печаль после дня всех святых, когда  здесь побывала госпожа Дюбрей из Арнувиля, фермы его высочества герцога де  Люсене?    

– Да,  мне так показалось, ваше преподобие, и, однако, госпожа Дюбрей, и в особенности  ее дочь Клара, образец невинности и доброты, не остались равнодушны к обаянию  Марии; обе они проявили к ней самое сердечное внимание; вы знаете, что по  воскресеньям наши друзья из Арнувиля приезжают к нам или мы едем к ним. Так  вот, можно подумать, что каждое такое посещение увеличивает грусть нашей милой  девочки, хотя Клара успела полюбить ее как сестру.    

– Право,  госпожа Жорж, тут кроется какая-то тайна. Какова причина затаенного горя Марии?  Она должна бы чувствовать себя вполне счастливой! Между ее теперешней и прежней  жизнью лежит такая же пропасть, как между раем и адом. И вместе с тем ее нельзя  упрекнуть в неблагодарности.    

– Неблагодарности?  Великий боже!.. Она так искренне благодарна нам за наши заботы! В ней столько деликатности!  Бедная крошка делает все возможное, чтобы отплатить за наши заботы о ней! Разве  она не возмещает своими услугами получаемое у нас гостеприимство? И это еще не  все: за исключением воскресных дней, когда, по моему настоянию, Мария одевается  понаряднее, чтобы сопровождать меня в церковь, она носит такое же грубое  платье, как деревенские девушки, и, несмотря на это, в ней столько врожденного  благородства, изящества, что она прелестна даже в этом наряде, не правда ли,  ваше преподобие?    

– Ах,  сколько в вас материнской гордости! – заметил с улыбкой престарелый  священник.    

При этих  словах глаза г-жи Жорж наполнились слезами: она подумала о своем сыне.    

Аббат  догадался о причине ее волнения.    

– Мужайтесь! –  сказал он. – Господь послал вам эту бедную девочку, чтобы помочь дождаться  свидания с сыном. Кроме того, священные узы свяжут вас скоро с Марией: если  крестная мать правильно понимает свою миссию, она становится как бы родной  матерью. Что до господина Родольфа, то он вдохнул в нее душу, вытащив ее из  всей этой грязи… И заранее выполнил свою обязанность крестного отца.    

– Считаете  ли вы ее достаточно подготовленной, чтобы приобщиться святых тайн, ведь эта  обездоленная девочка, наверное, никогда не причащалась.    

– Вскоре  она проводит меня домой, и я сообщу ей, что это таинство, вероятно, состоится  недели через две.    

– Быть  может, ваше преподобие, вы вскоре совершите и другое таинство, таинство, внушающее  надежду на счастье?..    

– Что  вы имеете в виду?    

– Если  Марию полюбят так, как она того заслуживает, и она сама отличит какого-нибудь  хорошего доброго человека, почему бы ей не выйти замуж?    

Аббат  печально покачал головой.    

– Выдать  ее замуж! Подумайте, госпожа Жорж, во имя истины, чести придется все сказать  суженому Марии… И несмотря на ваше и мое ручательство, какой мужчина  пренебрежет прошедшим, запятнавшим юность этой бедной девочки! Никто не захочет  взять ее в жены.    

– Но  господин Родольф – человек щедрый! Он сделает для своей протеже еще больше  того, что уже сделал… Приданое…    

– Увы! –  сказал священник, прерывая г-жу Жорж. – Горе Марии, если на ней женятся из  соображений корысти! Она будет обречена на самую тяжкую долю; жестокие упреки  вскоре последуют за таким браком.    

– Вы  правы, ее ожидает тяжкая доля! Боже мой, какое несчастное будущее уготовано ей!    

– Ей  придется искупить тягчайшие грехи, – серьезно проговорил аббат.    

– Подумайте,  ваше преподобие, ведь она была брошена в детстве без средств к существованию,  без поддержки, без понятия о добре и зле… Затем ее насильно увлекли на путь  порока. Какая девушка не сбилась бы с пути на ее месте?    

– Заложенное  в человеке нравственное чувство должно было поддержать, просветить ее; впрочем,  она и не пыталась избежать этой страшной участи. Разве в Париже нет сострадательных  людей?    

– Конечно,  их можно найти, но как и где их искать? Прежде чем вы отыщете доброго человека,  сколько придется встретить равнодушия, отказов! А ведь Мария нуждалась не в милостыне,  а в постоянной поддержке, которая помогла бы ей честно зарабатывать себе на  жизнь… Многие матери, вероятно, сжалились бы над ней, но не так-то легко  обрести такую женщину. Уж поверьте мне: я знаю, что такое нищета… Счастливый  случай вроде того, который, увы, свел слишком поздно Марию с господином  Родольфом, редко встречается; горемыки почти всегда наталкиваются на грубый  отказ; они думают, что жалости нет на белом свете, и, мучимые голодом…  неумолимым голодом, часто ищут в пороке те средства существования, в которых им  отказывают люди.    

Тут в  гостиную вошла Певунья.    

– Откуда  вы, детка? – ласково спросила г-жа Жорж.    

– Сперва  я закрыла двери птичьего двора, а потом осмотрела фруктовый сад. Все плоды  прекрасно сохранились, за немногим исключением, попорченные я сняла.    

– Почему  вы не попросили Клодину сделать это вместо вас, Мария? Вы, наверно, переутомились.    

– Нет,  нет, сударыня, мне очень нравится в моем саду: там хорошо пахнет спелыми плодами.    

– Вы  непременно должны осмотреть фруктовый сад Марии, ваше преподобие! Трудно себе  представить, как хорошо, с каким вкусом она ухаживает за ним. Гирлянды  вьющегося винограда свисают между плодовыми деревьями, которые украшены внизу  бордюрами изумрудного мха.    

– О,  ваше преподобие, я уверена, что сад вам понравится, – наивно сказала  Певунья. – Вы увидите, как живописно выглядит мох рядом с ярко-красными  яблоками и золотистыми грушами. А особенно хороши мелкие яблоки! То розовые, то  белые, они походят среди зелени на головки херувимов, – прибавила девушка  с восторгом художника, довольного своим произведением.    

Священник  с улыбкой взглянул на г-жу Жорж и, обратясь к Марии, проговорил:    

– Я  уже любовался молочным хозяйством, которым вы руководите, дитя мое; самая требовательная  фермерша позавидовала бы его образцовому порядку. А на днях зайду полюбоваться  вашим фруктовым садом, красными яблоками и золотистыми грушами и, главное,  хорошенькими яблочками-херувимами. Но солнце только что село, вы едва успеете  проводить меня до дому и вернуться до наступления темноты. Возьмите свою  накидку, и идемте скорее, дитя мое… Но как же я не подумал об этом: на дворе  очень холодно; оставайтесь лучше дома, кто-нибудь из работников проводит меня.    

– Что  вы, ваше преподобие, вы очень огорчите ее, – сказала г-жа Жорж. – Она  так любит провожать вас по вечерам.    

– Ваше  преподобие, – присовокупила Певунья, робко поднимая на священника свои большие  голубые глаза, – я подумаю, что вы недовольны мной, если не разрешите  проводить вас, как обычно.    

– Я?  Мое милое дитя! В таком случае поскорей одевайтесь, да как можно теплее.    

Мария  тут же надела накидку с капюшоном из толстой кремовой шерсти, отороченную  черной бархатной лентой, и предложила священнику опереться на ее руку.    

– К  счастью, – молвил последний, – от фермы до моего дома недалеко, да и  место здесь безопасное.    

– Его  преподобие немного задержался у нас сегодня, – сказала г-жа Жорж. –  Не хотите ли, Мария, чтобы кто-нибудь из работников проводил вас?    

– Меня  сочтут трусихой, – ответила Мария, улыбаясь. – Спасибо, сударыня, но  никого не стоит тревожить из-за меня. Отсюда до дома его преподобия четверть  часа пути, и я вернусь до наступления ночи.    

– Я  не стану уговаривать вас: слава богу, мы никогда не слышали здесь о бродягах.    

– В  противном случае я не согласился бы, чтобы эта милая девушка провожала меня до  дому.    

И аббат  покинул ферму, оперевшись на руку Лилии-Марии, которая старалась приноровить  свой легкий шаг к медленной и тяжелой поступи старца.    

     

Вскоре  священник и Мария дошли до той впадины, где притаились Грамотей, Сычиха и  Хромуля.    

     

 ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ    

     

Глава I

  ЗАСАДА    

     

Церковь  и дом священника Букеваля стояли в каштановой роще на склоне холма, откуда была  видна вся деревня. Лилия-Мария и аббат шли по извилистой тропинке, которая вела  к приходскому дому, пересекая глубокую овражную дорогу, прорезавшую холм по  диагонали.    

Сычиха,  Грамотей и колченогий Хромуля затаились за поворотом дороги и оттуда увидели,  как священник и Лилия-Мария спустились в дорожную впадину и выбрались на  противоположной стороне по крутому откосу. Капюшон плаща скрывал лицо юной  девушки, и кривая Сычиха не узнала свою бывшую жертву.    

– Тихо,  приятель, – сказала старуха Грамотею. – Девчонка и боров в сутане  перелезли через ров. Это наверняка она, если верить приметам, которые нам дал  высокий человек в трауре: одежда деревенская, рост средний, юбка в коричневую  полоску, плащ шерстяной с черной оторочкой. В таком наряде она провожает борова  каждый день до его конуры, а возвращается одна. Когда она сейчас пойдет назад,  надо напасть на нее там, в конце тропинки, схватить и отнести в карету.    

– А  если она закричит, позовет на помощь? – возразил Грамотей. – Ее  услышат на ферме, потому что вы сказали, что отсюда видны дома. Вы-то их  видите… не то что я, – добавил он своим гнусавым голосом.    

– Конечно,  отсюда видна вся ферма, она совсем близко, – подтвердил Хромуля. – Я  только что взобрался на откос, полз на животе. И слышал, как возчик  разговаривал со своими лошадьми там внизу, на дворе…    

– Тогда  надо сделать вот что, – подумав минуту, снова заговорил Грамотей. –  Ты, Хромуля, пойдешь сторожить к началу тропинки. Когда увидишь издали эту  малышку, ковыляй ей навстречу и кричи, что ты сын бедной старухи, что она  свалилась в придорожный ров и не может встать и просит о помощи.    

– Поняла  тебя, хитрец… Бедной старухой будет твоя Сычиха. Здорово придумано! Мой  красавчик всегда был королем взломщиков. Ну а что Мне делать потом?    

– Ты  заляжешь в придорожном рву, как можно ближе к тому месту, где ждет Крючок с фиакром.  Я спрячусь поблизости. Когда Хромуля доведет малышку до середины дороги,  перестань хныкать и бросайся на нее: одной рукой за горлышко, а другой – зажми  рот, чтобы не вопила.    

– Понятно,  хитрец. Как с той дамочкой на канале Сен-Мартен, у которой мы взяли «чернушку»[92] из-под  мышки, а потом отправили купаться. Тот же фокус, не так ли?    

– Да,  тот самый… Ты будешь держать девчонку, чтобы не вырвалась, а Хромуля сбегает за  мной. Втроем мы запакуем ее в тот плащ, донесем до фиакра Крючка, а потом –  вперед, на Сен-Дени, где нас ждет человек в трауре.    

– Здорово  задумано, не придерешься! Послушай, хитрец, да тебе нет равных! Если бы я  могла, я бы устроила в честь твоей башки фейерверк, разукрасила бы ее  разноцветным стеклярусом и отправила в дар святому Шарло, покровителю всех  висельников.[93]  Ты слышишь меня, сопляк? – обратилась она к Хромуле. – Если хочешь  стать настоящим ловкачом, бери пример с моего башковитого муженька. Вот это  человек! – добавила Сычиха с гордостью. – Кстати, – продолжала  она, обращаясь к Грамотею. – Ты должен знать: Крючок трясется от страха за  свою дурацкую голову.    

– Это  еще почему?    

– Он  недавно в драке пришил мужа одной молодицы, который каждое утро приезжал на  маленькой тележке, запряженной осликом, и продавал молоко на углу Старосуконной  рядом с этой обжираловкой, «Белым кроликом».    

Сын  Краснорукого не понимал воровского жаргона и прислушивался к словам Сычихи с  любопытством и недоумением.    

– Тебе,  я вижу, хочется знать, о чем мы говорим, сопляк, не так ли?    

– Черт  возьми, конечно!    

– Если  будешь умницей, я научу тебя жаргону. Ты уже не маленький, и это может тебе  пригодиться. Ну как, доволен, миленочек?    

– Еще  бы не доволен! Ведь я хочу остаться с вами, а не возвращаться к старому тупице  толочь его снадобья и чистить его клячу. Если бы я только знал, где он прячет  «крысомор для людей», я бы подсыпал ему в суп, чтобы он не заставлял меня  таскаться с ним по всем дорогам.    

Сычиха  расхохоталась и проговорила, привлекая к себе Хромулю:    

– Иди  ко мне, поцелуй скорей мамочку, прелесть моя! Какой же ты забавник… Но откуда  ты знаешь, что у твоего хозяина есть «крысомор для людей»?    

– Откуда?  Да я сам слышал однажды, как он говорил об этом. Меня он не видел, потому что я  спрятался в темном чулане, где он держит свои бутылки, всякие железные штуковины  и толчет свои снадобья в маленьких ступках…    

– О  чем же он говорил? Что ты слышал? – настаивала Сычиха.    

– Он  отдал порошок в пакетике одному господину и сказал: «Кто примет три дозы этого  порошка, уснет вечным сном под землей, и никто не узнает отчего и почему,  потому что не останется никаких следов…»    

– А  кто был этот господин? – спросил Грамотей.    

– Молодой,  красивый, с черными усами и нежным лицом, как у девушки… Он пришел еще раз, но  на этот раз, когда он ушел, я отправился следом за ним по приказу моего хозяина  Брадаманти, чтобы узнать, где его «гнездо». Этот красивый господин вошел в  богатый дом на улице Шайо. Мой хозяин приказал мне: «Куда бы он ни пошел,  следуй за ним и жди у дверей. Если он выйдет снова, следуй за ним и так до тех  пор, пока он не останется в последнем доме. Это будет означать, что там он и  живет. Так вот, почтенный мой Хромуля, пошевели своими кривулями и узнай его  имя, а не то я тебе так выкручу уши, что они станут похожи на твои кривули!»    

– А  что дальше?    

– А  дальше я пошевелил своими кривулями и узнал имя молодого господина.    

– Как  же ты его узнал? – спросил Грамотей.    

– Очень  просто, я ведь не дурак! Вошел в подъезд того дома на улице Шайо, откуда господин  все не выходил, и справился у швейцара, эдакого напудренного, в коричневой ливрее  с желтым воротником и серебряными галунами. «Добрый господин, – говорю я  ему, – я пришел получить сто су, которые ваш хозяин обещал мне, за то что  я нашел и вернул ему его потерявшуюся собачку, такую маленькую, черную, по  кличке Тявкалка, ведь это он вошел сюда, такой темноволосый, с черными усами, в  сером рединготе и светлосиних брюках, он мне сам сказал, что живет на улице  Шайо в доме одиннадцать и зовут его Дюпон». – «Господин, о котором ты говоришь, –  отвечает мне лакей, – мой хозяин, и зовут его виконт де Сен-Реми, и здесь  нет никакой другой собачонки, кроме тебя, дрянной мальчишка, так что убирайся  отсюда, пока я тебя не вздул за то, что ты пытался выманить у меня сто су!» И  тут он меня так пнул, что я вылетел на улицу. Но это уж не важно, – продолжал  философски Хромуля. – Главное, я узнал имя красивого господина с черными  усами, который приходил к моему хозяину за «крысомором для людей». Его звали  виконт де Сен-Реми, да, да, Сен-Реми, Сен-Реми, – пропел, по своему  обыкновению, сын Краснорукого.    

– Ох,  да я его просто съесть готова, этого маленького певуна! – воскликнула  Сычиха, обнимая Хромулю. – Каков хитрец, а? Послушай, хочешь, я буду твоей  мамашей, ты это заслужил!    

Эти  слова произвели на колченогого уродца странное впечатление: его хитрая, злая и  недоверчивая рожица вдруг сделалась грустной; похоже, он принял всерьез эти  материнские нежности Сычихи.    

– И  я вас тоже очень люблю, – ответил он. – Потому что вы поцеловали меня  в тот первый день, когда пришли за мной в «Кровоточащее сердце», к моему отцу…  После смерти матери только вы приласкали меня, а все остальные бьют меня и  гонят, как паршивую собачонку, все на свете, даже привратница, матушка Пипле.    

– Старая  ведьма! – воскликнула Сычиха с видом деланного возмущения, которое Хромуля  принял за чистую монету. – Подумать только, она еще нос воротит!  Оттолкнуть любовь такого ребенка…    

И кривая  Сычиха еще раз поцеловала Хромулю с преувеличенной нежностью.    

Сын  Краснорукого, глубоко тронутый этим новым проявлением добрых чувств, ответил на  них с горячей признательностью.    

– Только  прикажите! – вскричал он. – Прикажите, и вы увидите, я исполню все,  увидите, как верно я буду вам служить!..    

– Правда?  Ну хорошо, ты об этом не пожалеешь…    

– О,  я так рад остаться с вами!    

– Ладно,  посмотрим, если будешь умником. А пока пойдешь с нами.    

– Да, –  согласился Грамотей, – ты поведешь меня, несчастного слепца, и будешь  говорить, что ты мой сын. Мы будем проникать в дома, и тысяча смертей, –  вскричал в ярости убийца, – с помощью Сычихи мы еще не раз поживимся! Я  еще покажу этому дьяволу Родольфу, который меня ослепил, что со мной далеко не  все кончено!.. Он отнял у меня зрение, но не отнял стремления творить зло. Я  буду головой, ты, Хромуля, моими глазами, ты, Сычиха, моей рукой. Ты ведь мне  поможешь.    

– Ты  же знаешь, душегубчик, я с тобой до досочки, до веревочки с петлей. Когда я  вышла из госпиталя и узнала, что ты спрашивал меня у кабатчицы Людоедки ради  этого простофили из Сен-Манде, я все бросила и помчалась в твою деревню к этим  местным ведьмам и всем говорила, что я твоя жена! Ты разве не помнишь?    

Но эти  слова кривой Сычихи вызвали у Грамотея неприятные воспоминания. Внезапно тон и  обращение его к Сычи-хе изменились, и он злобно закричал:    

– Да  я подыхал там от скуки с этими честными людьми; через месяц я уже больше не  мог, мне было страшно. И тогда я придумал позвать тебя. Себе на беду! –  добавил он еще более яростно. – На другой же день после твоего появления  меня ограбили, утащили остатки денег, которые мне дал этот демон из аллеи Вдов.  Да, сняли пояс с золотыми, пока я спал… Только ты могла это сделать, и теперь я  в твоей власти… Всякий раз, как вспомню, все время удивляюсь, почему я тебя не  убил на месте, старая воровка!    

Он  шагнул в сторону кривой Сычихи, но его остановил возглас Хромули:    

– Берегись,  если тронешь Сычиху, худо будет!    

– Да  я раздавлю вас обоих, злобные гадюки! – в ярости закричал бандит. И,  услышав рядом с собой голос сына Крас-норукого, он нанес наугад в его сторону  такой страшный удар кулаком, что наверняка уложил бы его наповал, попади он в  цель.    

Хромуля,  чтобы отомстить за себя и за Сычиху, подобрал с дороги камень, прицелился и  попал Грамотею прямо в лоб.    

Удар был  не опасен, но весьма болезнен.    

Разъяренный  бандит вскочил на ноги, страшный, как раненый бык, сделал несколько шагов  вперед, но споткнулся.    

– Не  сломай себе шею! – воскликнула Сычиха, хохоча до слез.    

Несмотря  на кровавые узы, связавшие ее с убийцей, она по многим причинам с жестокой  радостью наблюдала за унижением этого некогда ужасного зверя, непомерно гордого  своей чудовищной силой.    

Так  одноглазая на свой манер подтверждала правоту безжалостной мысли Ларошфуко о  том, что «мы всегда находим нечто утешительное в несчастьях наших лучших  друзей».    

Уродливый  мальчишка с желтыми волосами и крысиной мордочкой всецело разделял буйное  веселье одноглазой. Грамотей снова споткнулся, и Хромуля закричал ему:    

– Да  открой же глаза, старина, открой глаза! Ты идешь не в ту сторону, ты петляешь…  Неужели ты сам не видишь?.. Протри получше стекла своих очков!    

Понимая,  что ему не удастся поймать мальчишку, силач яростно затопал на месте, двумя  огромными волосатыми кулаками протер глазницы и глухо зарычал, – как тигр  в петле намордника.    

– Ты  вроде кашляешь, старина? – осведомился сын Краснорукого. – Послушай,  вот прекрасное лекарство, его дал мне один жандарм, надеюсь, и тебе оно  понравится!    

Он  подобрал горсть щебня и швырнул в лицо убийцы.    

Этот  дождь мелких острых камешков, оцарапавших лицо, это новое оскорбление причинили  Грамотею еще более жестокие страдания, чем удар камня в лоб; мертвенно  побледнев под сетью сине-багровых шрамов, ой внезапно раскинул крестом руки  жестом невыразимого отчаяния, воздел к небесам свое ужасное лицо и взмолился из  глубины души:    

– О  господи, господи боже мой!    

Странно  было слышать из уст этого человека, запятнавшего себя самыми жестокими преступлениями,  перед кем дрожали самые отчаянные мерзавцы, внезапный призыв к божьему милосердию,  но так было угодно провидению.    

– Ах,  ах, ах, чертушка раскидывает руки крестом, – захихикала Сычиха. – Ты  не того позвал, мой милый, тебе надо звать рогатого на помощь!