1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 
      
Пряди ее длинных волос, волнуемые ветром, слегка подымались и вновь падали на плечи. Это было очаровательно!
      
С глубокой грустью глядя на картину опустошения, она произнесла один стих из старой песни: «О, этот горный ветер! 
      [298]»
      
Да, она умела глубоко чувствовать!
      
Тем временем на веранду к ней вышла девушка лет семнадцати-восемнадцати, по виду еще не вполне взрослая, но уже не ребенок. Ее выцветшее синее платье из тонкого шелка во многих местах распустилось по швам и было влажно от дождя. Поверх него она накинула ночную одежду бледно-лилового цвета…
      
Блестящие, заботливо причесанные волосы девушки были подрезаны на концах, словно ровные метелки полевого мисканта, и падали до самых пят, закрывая подол… Лишь кое-где алыми пятнами сквозили шаровары.
      
Служанки, юные прислужницы собирали в саду растения, вырванные с корнем, и старались выпрямить и подвязать цветы, прибитые к земле.
      
Было забавно смотреть из глубины покоев, как несколько придворных дам, млея от зависти, прильнуло к бамбуковым шторам. Как видно, им не терпелось присоединиться к женщинам, хлопотавшим в саду.
    
    
      
        
194. То, что полно очарования
      
      
Сквозь перегородку можно услышать, как в соседнем покое знатная дама (вряд ли это одна из фрейлин) несколько раз тихо хлопает в ладоши. Молодой голос откликается: прислужница, шурша одеждой, спешит на зов госпожи. Как видно, настало время подать поднос с кушаньем. Доносится стук палочек и ложки. Слышно даже, как брякнула ручка металлического горшочка для риса.
      
Густые пряди волос льются с плеч на одежду из блестящего шелка и рассыпаются свободными волнами, не оскорбляя глаз своим беспорядком… Легко представить себе их длину!
      
В великолепно убранные покои еще не внесен масляный светильник, но огонь ярко горит в длинной жаровне, бросая вокруг блики света… Поблескивают кисти церемониального занавеса, пестреет узорная кайма бамбуковой шторы, и в ночной темноте заметно блестят крюки, на которых подвешивается бамбуковая штора. Это праздник для глаз!
      
И очень красиво также, когда начинают ярко сверкать металлические палочки для помешивания углей, положенные крест-накрест на жаровню.
      
До чего же хорошо, когда разгребешь пепел в богато украшенной жаровне и огонь, разгораясь, вдруг осветит узорную кайму в ее глубине!
      
Поздней ночью, когда императрица уже изволила опочить и дамы ее свиты тоже уснули, слышно, как снаружи толкуют о чем-то старшие придворные, а в отдаленных покоях дворца то и дело стучат, падая в ящик, фишки игры «го».
      
В этом есть свое очарование.
      
Вдруг послышится, как тихонько, стараясь не нарушать тишины, помешивают щипцами огонь в жаровне. Кто-то, значит, еще не ложился, а, что ни говори, тот, кому не спится, всегда вызывает сочувственный интерес.
      
Посреди ночи вдруг очнешься… Что же тебя разбудило? А, проснулась дама за соседней перегородкой! Слышатся приглушенные голоса, но слов не разберешь. Вот тихо-тихо засмеялся мужчина… Хотелось бы мне узнать, о чем они беседуют между собой?
      
Вечером в покоях, где присутствует императрица, окруженная своей свитой, собрались с видом почтительного смущения придворные сановники и старшие дамы двора.
      
Государыню развлекают рассказами, а тем временем гаснет лампа, но угли, пылающие в длинной жаровне, бросают вокруг яркие пятна света…
      
Любопытство придворных возбуждено вновь поступившей на службу дамой. Она еще не смеет предстать перед очами госпожи при ярком свете дня и приходит, только когда начинает смеркаться. Шорох ее одежд чарует слух…
      
Дама на коленях вползает в покои госпожи. Императрица скажет ей два-три слова, но она, как смущенный ребенок, лепечет что-то в ответ так тихо — и не услышишь…
      
Во дворце все успокоилось.
      
Там и сям фрейлины, собравшись в небольшой кружок, болтают между собой…
      
Слышится шелест шелков. Какая-то дама приблизилась к императрице или удаляется от нее.
      
Угадаешь: «А, вот это кто!» — и дама покажется тебе удивительно милой.
      
Когда в покои для фрейлин приходит тайный посетитель, дама гасит огонь, но свет все равно пробивается из соседней комнаты в щель между потолком и ширмами. В сумраке все видно.
      
Дама придвигает к себе невысокий церемониальный занавес. Днем ей не часто приходилось встречаться с этим мужчиной, и она поневоле смущается… Теперь, когда она лежит в тени занавеса рядом со своим возлюбленным, волосы ее рассыпались в беспорядке, и от него уже не утаится, хороши они или плохи…
      
Кафтан и шаровары гостя висят на церемониальном занавесе. Пусть одежда его светло-зеленого цвета, какую носят куродо шестого ранга, это-то как раз и хорошо! Любой другой придворный, кроме куродо, бросит, пожалуй, свою одежду куда попало, а на рассвете подымет целую суматоху, потому что никак ее не найдет.
      
Нередко выглянешь из глубины дома — и вдруг увидишь, что возле дамы спит мужчина, повесив свою одежду на церемониальный занавес.
      
Зимой или летом, это всегда любопытное зрелище.
      
Аромат курений поистине пленяет чувства.
    
    
      
        
195. Во время долгих дождей пятой луны…
      
      
Во время долгих дождей пятой луны господин тюдзё Таданобу сидел, прислонясь к бамбуковой шторе, что висит перед малой дверью в покоях императрицы. Одежды его источали чудесный аромат, не знаю, как он зовется…
      
Но как умолчу я об этом? Кругом все намокло от дождя. Так редко радовало нас что-нибудь утонченно-прекрасное…
      
Даже на другой день занавеска все еще благоухала. Не мудрено, что молодые дамы изумлялись этому, как чуду.
    
    
      
        
196. Человек даже не особенно блестящего положения…
      
      
Человек даже не особенно блестящего положения и не самого высокого рода все равно не пойдет пешком в сопровождении многих слуг, а поедет в нарядном экипаже, правда, уже немного потрепанном в дороге.
      
Погонщик быка делает честь своему званию. Бык бежит так быстро, что погонщик, боясь отстать, натягивает повод.
      
Он — мужчина стройный. Шаровары его внизу более густо окрашены, а может быть, двух цветов: индиго и пурпура. Прическа… впрочем, это неважно. Одежды глянцевато-алые или ярко-желтого цвета керрии, башмаки так и блестят.
      
До чего же он хорош, когда быстро-быстро пробегает перед храмом!
    
    
      
        
197. Острова
      
      
Ясосѝма — «Восемь на десять островов», Укисѝма — «Плавучий остров», Таварэсѝма — «Остров забав», Эсѝма — «Остров-картина», Мацусѝма «Сосновый остров», Тоёраносѝма — «Берег изобилия», Магакиносѝма «Плетеная изгородь».
    
    
      
        
198. Побережья
      
      
Побережье Удо̀. Нагаха̀ма — «Длинное побережье». Берег «Налетающего ветра» — Фукиагэ̀. Побережье Утиидэ̀ — «Откуда отчаливают»… «Берег встреч после разлука» — Мороёсэ̀.
      
Побережье Тиса̀то — «Тысячи селений»… Подумать только, каким оно должно быть широким!
    
    
      
        
199. Заливы
      
      
Залив Оу. Залив Сиога̀ма — «Градирня». Залив Коридзума̀. Надака̀ «Прославленный залив».
    
    
      
        
200. Леса
      
      
Леса Уэкѝ, Ива̀та, Когара̀си — «Вихрь, обнажающий деревья», Утатанэ̀ «Дремота», Ивасэ̀, Оаракѝ…
      
Леса Тарэсо̀ — «Кто он?», Курубэ̀ки — «Мотовило».
      
Роща Ёкотатэ̀ — «Вдоль и поперек». Это странное имя невольно останавливает внимание. Но ведь то, что растет там, и рощей, кажется, не назовешь. Зачем так прозвали одинокое дерево?
    
    
      
        
201. Буддийские храмы
      
      
Храмы Цубосака̀ — «Гора плащ паломницы», Касагѝ — «Там, где снимают шляпу», Хо̀рин — «Колесо закона»…
      
Гора Рёдзэн 
      [299]. Душу наполняет благоговение, ведь так в индийской земле называлась гора, на которой пребывал сам Шакья-муни.
      
Храмы Исия̀ма, Кока̀ва, Сѝга…
    
    
      
        
202. Священные книги
      
      
«Лотос благого закона 
      [300]» — тут не надо лишних слов.
      
Затем «Десять обетов Фугэ̀на» 
      [301], «Сутра тысячерукой Ка̀ннон», «Сутра мольбы», «Сутра алмазной твердости и мудрости», «Сутра Будды-Целителя», последний свиток книги о «Благодетельных царях — Нио̀» 
      [302].
    
    
      
        
203. Будды и бодхисаттвы
      
      
Нёирѝн — богиня Каннон 
      [303]с колесом, исполняющим желания. Сэ̀ндзю тысячерукая Каннон. Все шесть образов богини Каннон.
      
Якусѝ 
      [304] — Будда-Целитель. Шакья-муни.
      
Бодхисаттвы Миро̀ку 
      [305], Дзидзо̀ 
      [306], Ма̀ндзю 
      [307].
      
«Неколебимый владыка 
      [308]» — Фудосон.
      
Бодхисаттва Фугэ̀н.
    
    
      
        
204. Китайские книги и сочинения
      
      
Сборник сочинений Бо Цзюй-и.
      
Изборник Вэньсюань 
      [309].
      
Синьфу 
      [310].
      
Шицзи — «Исторические записки» Сыма Цяня.
      
«Записки о пяти императорах 
      [311]».
      
Моления богам и буддам.
      
Прошения императору.
      
Сочинения на соискание ученой степени.
    
    
      
        
205. Романы
      
      
«Сумиё̀си 
      [312]», «Дуплистое дерево», «Смена дворца».
      
«Уступка земли» — плохой роман,
      
«Похороненное древо», «Женщина, ожидавшая луну», «Полководец Умэцубо̀», «Идущие путем Будды», «Ветка сосны»…
      
В повести «Комано̀» мне нравится место, где герой, отыскав веер «Летучая мышь», уходит с ним.
      
Герой романа «Завистливый тюдзё» прижил сына от придворной дамы сайсё и получает от нее на память одежду… Все это наводит скуку.
      
А вот «Младший военачальник Катано̀» — увлекательный роман.
    
    
      
        
206. Дхирани — магические заклинания…
      
      
Дхарани 
      [313] — магические заклинания лучше слушать на рассвете, а сутры в вечерних сумерках.
    
    
      
        
207. Музыку хорошо слушать…
      
      
Музыку хорошо слушать ночью. Когда не видны лица людей.
    
    
      
        
208. Игры
      
      
Стрельба из малого лука. Шашки «го».
      
Игра в ножной мяч с виду не очень красива, но увлекательна.
    
    
      
        
209. Пляски
      
      
Пляска страны Суру̀га 
      [314].
      
Пляска «Мотомэго̀» 
      [315] — «Бродящий в поисках ребенок» — прекрасное зрелище…
      
В «Пляске мира» 
      [316]танцоры машут длинными мечами, глядеть неприятно, но все же этот танец не лишен интереса. Я слышала, что некогда в Китае его исполнили, фехтуя друг с другом, заклятые враги.
      
Танец птиц 
      [317].
      
В пляске «Голова коня» 
      [318]волосы у танцора спутаны и вздыблены, взгляд устрашающе-грозный, но музыка прекрасна.
      
В «Пляске на согнутых ногах» 
      [319]двое танцоров ударяют коленями о пол.
      
Танец «Корейское копье».
    
    
      
        
210. Музыка на струнных инструментах
      
      
Лютня-бива.
      
Разные лады: «Аромат ветерка», «Желтый колокол»…
      
Заключительная часть мелодии «Оживленные ароматы» 
      [320].
      
Лад «Трель соловья».
      
Великолепно звучит тринадцатиструнная цитра — со-но кото.
      
Мелодия «Лотос первого министра» 
      [321].
    
    
      
        
211. Флейты
      
      
Как прекрасны звуки поперечной флейты 
      [322], когда они тихо-тихо послышатся где-то в отдаленье и начинают понемногу приближаться! Или когда уходят вдаль и медленно замирают…
      
Флейта удобна в пути. Едет ли ее владелец в экипаже или на коне, идет ли пешком, она всюду с ним за пазухой, невидимо для чужих глаз.
      
А как радостно на рассвете заметить у своего изголовья великолепную флейту, пусть даже в этот миг она беззвучна! Возлюбленный, уходя, забыл ее. Вскоре он присылает за ней слугу. Отдаешь флейту, обернув ее бумагой, с таким чувством, будто посылаешь любовное письмо, изящно скатанное в трубку.
      
Чудесно слушать, сидя в экипаже светлой, лунной ночью, звуки многоствольной флейты-сё 
      [323]!
      
Правда, она громоздкая и на ней трудно играть. А какое лицо строит флейтист! Впрочем, он забавно надувает щеки, даже играя на обычной флейте.
      
Бамбуковая флейта-хитирики 
      [324]утомляет слух. Она пронзительно верещит, словно кузнечик осенью.
      
Не слишком приятно, когда на ней играют вблизи от тебя, а уж если плохо играют, это невыносимо.
      
Помню, в день празднества Камо, еще до того, как танцоры появились пред лицом императора, флейты начали играть где-то позади помоста для танцоров… Ах, с каким восторгом я слушала!
      
Вдруг в самой середине напева вступили бамбуковые свирели и стали играть все громче и громче.
      
Тут уж даже дамы, у которых были самые красивые прически, почувствовали, что волосы у них встают дыбом!
      
Но наконец постепенно все струнные и духовые инструменты соединились вместе в полном согласии — и музыканты вышли на помост. До чего же это было хорошо!
    
    
      
        
212. Зрелища, достойные внимания
      
      
Празднество в храме Камо. Императорский кортеж.
      
Торжественное возвращение на другой день после праздника Камо Верховной жрицы — ѝцуки-но мико.
      
Паломничество канцлера в святилище Камо накануне праздника.
    
    
      
        
213. Помню, однажды во время празднества Камо 
        [325]…
      
      
Помню, однажды во время празднества Камо день выдался пасмурный и холодный. Снег редкими хлопьями падал на шапки танцоров, увенчанные цветами, на их одежды, белые с темно-синим узором.
      
Слова бессильны выразить, как это было прекрасно!
      
Черные, испещренные белыми пятнами ножны мечей выделялись с особенной яркостью… Шнуры безрукавок-хампи сверкали так, словно их только что отполировали. Поверх белых шаровар, украшенных синим рисунком, выбивались лощеные шелка нижних одежд. Казалось, они блистают, как лед…
      
Хоть бы еще немного поглядеть на это великолепное шествие танцоров! Но нет, появились императорские послы. Видно, они были набраны из провинциальных губернаторов. Какие-то мелкие сошки, не более того. Впрочем, и они выглядели сносно, если гроздья цветущих глициний, прицепленные к шапкам, закрывали их лица.
      
Мы долго провожали взглядом танцоров, а меж тем появились певцы и музыканты в одеждах цвета зеленой ивы, на шапках красуются горные розы керрии.
      
Люди низкого звания, ничем не примечательные, они все же восхитили меня, когда, отбивая такт веерами, запели:
      
        
          
В священном храме Камо 
          [326],
          
Там, где носят на рукавах
          
Завязки из белого хлопка 
          [327]…
        
      
    
    
      
        
214. Что может сравниться с императорским кортежем?
      
      
Что может сравниться с императорским кортежем?
      
Когда я вижу, как государь следует мимо в своем драгоценном паланкине, я забываю, что, служа во дворе, постоянно появляюсь пред его очами. Меня пронизывает священный, небывалый, неизъяснимый трепет..
      
Самые ничтожные чинуши, даже девушки-прислужницы, на которых в другое время я не брошу взгляда, необычайно преображаются и кажутся высшими существами, если они сопровождают государя в торжественном шествии.
      
А как хороши гвардейские начальники среднего и высшего звания в роли «держателей священных шнуров» 
      [328]императорского паланкина! Еще более великолепны тайсё — командующие гвардией. Но всех затмевают сановники военного ведомства, несущие на своих плечах паланкин императора.
      
Торжества в пятый день пятой луны были, я думаю, самыми прекрасными из всех. Но как жаль, что в наш век многие обычаи жсчезли…
      
Кое-что можно вообразить себе, слушая рассказы стариков о прошлом, но как все было на самом деле?
      
В этот день украшали аиром застрехи домов. Прекрасный обычай, он и теперь сохранился. А как выглядел дворец в старину? Галереи для зрителей повсюду устланы аиром, у всех людей на шапках стебли аира…
      
Красивейшие девушки раздавали придворным аир и целебные шары кусудама, а придворные, отдав благодарственный поклон, привешивали кусудама к своим поясам.
      
Наверно, это было замечательно! 
      [329]
      
… мне это кажется одновременно и смешным и прекрасным!
      
На возвратном пути во дворец перед паланкином императора передовые скороходы исполняли танец Льва 
      [330]и танец Корейского пса 
      [331].
      
О, сколько в этом было утонченной красоты!
      
Что в целом мире обладает такой силой очарования, как праздник пятого дня пятой луны? Ничто, даже крик пролетной кукушки!
      
Торжественное шествие — великолепное зрелище, но все же мне чего-то не хватает, если я не увижу переполненный до отказа экипаж с молодыми аристократами — ревнителями моды.
      
Когда погонщики гонят мимо такой экипаж и он мчится, словно расталкивая другие повозки, сердце так и бьется в груди от волнения.
    
    
      
        
215. Прекрасно торжественное шествие…
      
      
Прекрасно торжественное шествие, когда после празднества Камо Верховная жрица возвращается в свою обитель.
      
Накануне, в день праздника, все прошло превосходно, в самом строгом порядке.
      
На просторном и чисто убранном Первом проспекте жарко сияло солнце, лучи его пробивались сквозь плетеные шторы экипажа и слепили глаза.
      
Мы прикрывались веером, пересаживались с места на место. Как мучительно долго тянулось ожидание, пот так и лил ручьями…
      
Но нынче утром мы поторопились и выехали как можно раньше.
      
Возле храмов Уринъин и Тисокуин стояли экипажи. Ветки мальвы, которыми они были вчера украшены, заметно увяли.
      
Солнце уже взошло, но небо все еще было подернуто туманом… Всю ночь я не могла сомкнуть глаз, ожидая, когда же вдали послышится голос кукушки. А здесь всюду вокруг пело великое множество кукушек. Я слушала с упоением, как вдруг к их хору примешался старчески-хриплый голос летнего соловья, словно он хотел подражать кукушке… Это было и неприятно и прекрасно.
      
Мы с нетерпением ожидали начала шествия. Но вот на дороге, ведущей от главного святилища, показалась толпа носильщиков паланкина в одеждах тускло-красного цвета.
      
— Ну что там? Скоро ли начнется шествие? — спросили мы.
      
— Обождите! Сами не знаем, — ответили они и понесли дальше пустые паланкины. В одном из них только что изволила восседать сама Верховная жрица Камо. При этой мысли я исполнилась благоговением.
      
«Но как мужланы-носильщики смеют к ней приближаться?» — ужаснулась я.
      
Нас пугали, что придется еще долго ждать, но шествие началось очень скоро. Сначала вдали показались раскрытые веера, потом стали видны желто-зеленые одежды служителей императорского двора… До чего же прекрасная картина!
      
Поверх своих цветных одежд люди эти небрежно, только для вида, набросили белые. Словно перед нами появилась живая изгородь, усыпанная белыми цветами унохана. Казалось, в ее сени должна притаиться кукушка.
      
Накануне я заметила экипаж. Он был битком набит знатными молодыми людьми в кафтанах и шароварах одного и того же лилового цвета или в «охотничьих одеждах»… Одеты небрежно, занавески в экипаже откинуты, право, у них был сумасбродный вид!
      
Но сегодня Верховная жрица пригласила этих молодых людей к себе на пир — и все переменилось! Каждый из них в полном церемониальном костюме ехал один в экипаже, а позади сидел прелестный маленький паж.
      
Не успело шествие пройти мимо, как среди зрителей поднялось волнение. Все они стремились уехать поскорее, экипажи теснили друг друга. Это становилось опасным. Я подала знак веером из окна экипажа и крикнула своим слугам:
      
— Потише, не так быстро!
      
Но они и слушать не стали. Что поделаешь, я приказала им остановить экипаж в том месте, где дорога пошире. Слуги были сильно раздосадованы, им не терпелось вернуться домой.
      
Любопытно было глядеть, как мимо спешили экипажи. Каждый погонщик старался обогнать другого… Наконец мы тронулись в путь.
      
Позади меня ехал в экипаже какой-то мужчина, — не знаю, кто он был. Невольно я обратила на него больше внимания, чем это случилось бы в обычное время.
      
Когда мы достигли развилины дороги, он выглянул из экипажа и сказал мне один стих из старой песни:
      
Расстанутся на вершине 
      [332]…
      
Еще я не устала от пестрой смены дорожных впечатлений, как мы достигли священных ворот-тории перед обителью Верховной жрицы Камо.
      
Экипаж старшей фрейлины был для нас большой помехой, и мы свернули на боковую дорогу. Она была полна очарования, словно уводила нас в горы, к дальнему селенью. По обе ее стороны ощетинились живые изгороди. Длинные ветки выбегали нам навстречу, но белые цветы на них еще только начали распускаться.
      
Я велела слугам наломать веток и украсить ими экипаж вместо увядших листьев мальвы.
    
    
      
        
216. Хорошо поехать в горное селенье…
      
      
Хорошо поехать в горное селенье в пору пятой луны! Вокруг, куда ни кинешь взор, все зелено: и луговые травы, и вода на рисовых полях.
      
Густая трава на вид так безмятежна, словно ничего не таит в себе, но поезжай все прямо-прямо — и из самых ее глубин брызнет вода невыразимой чистоты. Она неглубока, но погонщик, бегущий впереди, поднимает тучя брызг…
      
Справа и слева тянутся живые изгороди. Вдруг ветка, дерева вбежит в окно экипажа, хочешь сорвать ее, поспешно схватишь, но увы! Она уже вырвалась из рук и осталась позади.
      
Впереди тропа казалась такой узкой, что думалось, экипаж никак не пройдет сквозь гущину ветвей, но вот что любопытно, едешь дальше — и дорога словно раздвигается перед тобой.
      
Иногда колесо экипажа подомнет, захватит и унесет с собой стебли чернобыльника. С каждым поворотом колеса чернобыльник взлетает вверх, и ты вдыхаешь его чудесный запах.
    
    
      
        
217. В знойную пору так приятно дышать вечерней прохладой…
      
      
В знойную пору так приятно дышать вечерней прохладой, глядя, как очертания холмов и деревьев становятся все более неясными.
      
Когда перед экипажем важного сановника бегут, расчищая дорогу, передовые скороходы, это рождает особое ощущение прохлады. Но даже если мимо едут простолюдины, по одному, по два в повозке, — тростниковая занавеска позади отдернута, — все равно от этой картины веет прохладой.
      
Но чудесней всего, когда в экипаже зазвенят струны лютни-бива или запоет флейта. И так становится грустно, что звуки пролетели мимо и затихли вдали!
      
Иногда донесется странный, непривычный запах кожаного подхвостника на быке. Пусть я говорю сумасшедшую нелепицу, но, право, есть в этом запахе особая прелесть.
      
А как хорошо, когда во мраке безлунной ночи сосновые факелы, горящие впереди экипажа, наполняют его своим крепким ароматом.
    
    
      
        
218. Вечером накануне пятого дня пятой луны…
      
      
Вечером накануне пятого дня пятой луны идет слуга в красном платье, неся на каждом плече по большой охапка ровно срезанного свежего чернобыльника… Радостно чувствуешь приближение праздника.
    
    
      
        
219. Когда однажды я ехала к святилищу Комо…
      
      
Когда однажды я ехала к святилищу Камо, на полях шла посадка риса. Множество женщин, надев себе на голову 
      [333]вместо шляп что-то вроде широких подносов, не смолкая распевали песни. Они зачем-то пригибались к земле, вновь распрямлялись, медленно пятились назад, Что они делали? Мне было непонятно.
      
Я с любопытством глядела на них, как вдруг к своему огорчению поняла, что они в песне бранят кукушку;
      
        
          
О кукушка, постыдись.
          
Ты — негодница!
          
Знай поешь себе в кустах,
          
А я на поле тружусь.
        
      
      
Какой-то поэт в старину, помнится, заботливо сказал кукушке: «Ты не плачь с такой тоской!» 
      [334]
      
О, мне равно ненавистны и презренны люди, которые умаляют достоинства Накатады из-за его трудного детства или ставят кукушку ниже соловья!
    
    
      
        
220. В конце восьмой луны…
      
      
В конце восьмой луны я отправилась на поклонение в Удзума̀са. На полях, покрытых спелыми колосьями, с шумом и говором двигалось множество людей. Они жали рис.
      
        
          
Да, верно сказал поэт 
          [335]:
          
Кажется, только вчера
          
Сажали ростки молодые…
        
      
      
Я видела посадку риса, когда ехала в святилище Камо, а теперь уже настала пора убирать колосья.
      
Эту работу выполняли мужчины. Одной рукой они хватали стебли там, где они еще были зелены, у самых корней, а другой срезали покрасневшие верхушки каким-то неизвестным мне орудием, да так ловко, с такой видимой легкостью, что мне самой захотелось попробовать!
      
Но зачем они это делают — расстилают срезанные колосья ровными рядами?.. Непривычно-странное зрелище!
      
Шалаши полевых сторожей тоже чудно̀ выглядят.
    
    
      
        
221. В начале двадцатых чисел девятой луны…
      
      
В начале двадцатых чисел девятой луны я отправилась в храмы Хасэ, и мне случилось заночевать в каком-то убогом домике. Разбитая усталостью, я мгновенно уснула.
      
Очнулась я в середине ночи. Лунный свет лился сквозь окошко и бросал белые блики на ночные одежды спящих людей… Я была глубоко взволнована!
      
В такие минуты поэты сочиняют стихи.
    
    
      
        
222. Однажды по дороге в храм Киёмидзу…
      
      
Однажды по дороге в храм Киёмидзу я находилась у самого подножия горы, на которую должна была подняться.
      
Вдруг потянуло запахом хвороста, горящего в очаге… и душа моя наполнилась особой грустью поздней осени.
    
    
      
        
223. Стебли аира остались от праздника пятой луны
      
      
Стебли аира остались от праздника пятой луны. Прошла осень, наступила зима. Аир побелел, увял, стал уродлив, но отломишь лист, поднесешь к лицу, и — о радость! — он хранит еще былой аромат.
    
    
      
        
224. Воскурив ароматы, старательно надушишь одежду
      
      
Воскурив ароматы, старательно надушишь одежду. Но ты не вспоминаешь о ней день, другой, третий… Наконец, вынешь ее из плетеной укладки, и вдруг повеет легким дымком благовоний. Насколько же он приятнее свежего густого аромата!
    
    
      
        
225. Когда в ясную ночь
      
      
Когда в ясную ночь, при ярком лунном свете, переправляешься в экипаже через реку, бык на каждой шагу рассыпает брызги, словно разбивает в осколки кристалл.
    
    
      
        
226. То, что должно быть большим
      
      
Дом. Мешок для съестных припасов. Бонза. Фрукты. Бык. Сосна. Палочка туши.
      
Глаза мужчины: узкие глаза придают ему женственный вид. Правда, если они величиной с чашку, это выглядит очень страшно.
      
Круглая жаровня. Полевые вишни. Горные розы — керрии. Лепестки сакуры.
    
    
      
        
227. То, что должно быть коротким
      
      
Нитка для спешного шитья.
      
Волосы простой служанки.
      
Речь молодой девушки.
      
Подставка для светильника.
    
    
      
        
228. То, что приличествует дому
      
      
Галерея с крутыми поворотами.
      
Круглая соломенная подушка для сидения.
      
Передвижной церемониальный занавес на невысокой подставке.
      
Рослые девочки-служанки. Слуги с приглядной внешностью.
      
Помещение для телохранителей.
      
Небольшие подносы. Столики. Подносы средней величины.
      
Метлы.
      
Раздвижные перегородки на подставках.
      
Доска для кройки.
      
Красиво украшенный мешок для съестных припасов.
      
Зонтик.
      
Шкафчик с полками.
      
Подвесной металлический кувшинчик для нагревания вина. Сосуд, чтобы наливать вино в чарки.
    
    
      
        
229. Однажды по дороге я увидела…
      
      
Однажды по дороге я увидела, как слуга, приятный собой и стройный, торопливо шел с письмом, скатанным в трубку. Куда, хотелось бы мне узнать?
      
Другой раз я заметила, как мимо самых моих ворот спешат хорошенькие девочки-служанки. На них были старые платья, выцветшие и помятые, блестящие лакированные сандалии на высоких подставках, залепленных грязью.
      
Они несли какие-то вещи, завернутые в белую бумагу, и стопки тетрадей на подносах.
      
Что б это могло быть? Мне очень захотелось поглядеть. Но когда я окликнула девочек, они самым невежливым образом прошли мимо, не отвечая. Можно было легко вообразить себе, у какого хозяина они служили.
    
    
      
        
230. Самое возмутительное в моих глазах…
      
      
Самое возмутительное в моих глазах — явиться на праздник в обшарпанном, плохо убранном экипаже. Другое дело, если человек едет послушать святую проповедь с целью очиститься от грехов, — это похвальная скромность. Но даже и тогда слишком безобразный на вид экипаж производит дурное впечатление. А на празднике Камо это совсем непростительно. Невольно думается, нечего было и ездить, сидели бы дома.
      
И все же находятся люди, которые приезжают в экипаже без занавесок. Вместо них повешены рукава белых исподних одежд…
      
Бывало, сменишь к празднику занавески на новые, чтобы быть не хуже других. И вдруг видишь рядом великолепный экипаж! Становится так досадно!.. В самом деле, стоило ли приезжать?
      
Но гораздо более скверно на душе у того, кто явился в жалкой повозке.
      
Помню, однажды я выехала рано. Слуги мои очень торопились, чтобы захватить лучшее место. Пришлось долго ожидать в палящую жару. Я то садилась, то вставала, так мне было тяжело.
      
Вдруг вижу — по дороге от дворца Верховной жрицы 
      [336]скачут семь-восемь всадников: высшие придворные, чиновники службы двора, секретари разных ведомств… Значит, пир закончился, сейчас начнется шествие. Я взволновалась и обрадовалась.
      
Лучше всего поставить свой экипаж перед галереей знатных зрителей. Какой-нибудь сановник передаст приветствие через слугу. Зрители пошлют всадникам, едущим во главе шествия, рис, смоченный водой, а всадники остановят своих коней возле лестницы, ведущей на галерею. К сынкам влиятельных отцов поспешно сбегут вниз служители и возьмут коней под уздцы. И мне очень жаль других, менее знатных всадников, на кого никто не обращает внимания.
      
Когда мимо понесли священный паланкин с Верховной жрицей, слуги опустили на землю оглобли повозок, установленные на подставки, а когда паланкин проследовал дальше, оглобли снова подняли вверх.
      
Вдруг вижу, чьи-то слуги собираются поставить экипаж своего хозяина впереди моего. Весь вид был бы загорожен. Я строго запретила им делать это, но они только ответили:
      
— Почему это нельзя? — и наперекор мне продвинули экипаж вперед. Я устала спорить с ними и обратилась с жалобой прямо к их хозяину.
      
Тем временем экипажи сгрудились так, что свободного места не оставалось, но все время прибывали новые. Позади знатных господ ехали вереницей повозки с их свитой. Я недоумевала, куда же станут все эти экипажи, как вдруг скакавшие впереди верховые быстро спешились и начали отодвигать назад чужие повозки, расчищая место для своих господ и даже для их овиты. Это было внушительное зрелище, но я от души пожалела тех людей, которых так бесцеремонно прогнали! Они принуждены были впрячь быков в свои убогие повозки и с грохотом трогаться дальше в поисках пристанища. Разумеется, с хозяевами блистающих роскошью экипажей не посмели бы поступать так жестоко.
      
Заметила я и повозки грубого деревенского пошиба. Люди, сидевшие в них, непрерывно подзывали к себе слуг самого простецкого вида и сыпали приказаниями.
    
    
      
        
231. «В женских покоях нынче ночью…»
      
      
«В женских покоях нынче ночью побывал кто-то чужой. Он ушел на рассвете под большим зонтом», прошел слух во дворце.
      
Прислушавшись, я поняла, что говорят о моем госте.
      
Он, правда, был человек низкого ранга, но вполне благопристойный, не из тех, кто вызывает лишние толки.
      
«Что за сплетня?» — удивилась я.
      
Вдруг мне принесли письмо от государыни.
      
«Отвечай незамедлительно», — передали мне ее приказ. Я развернула письмо. На листке бумаги был нарисован большой зонтик, человека под ним не видно, только изображена рука, придерживающая зонт.
      
А внизу приписано:
      
        
          
С той ранней зари,
          
Когда осветилась вершина
          
На Горе 
          [337]…
        
      
      
Императрица неизменно проявляла большое внимание ко всему, что до нас касалось. Вот почему мне не хотелось, чтобы некрасивая сплетня дошла до ее слуха. Все это и позабавило меня, и огорчило.
      
Я нарисовала на другом листке бумаги струи сильного дождя, а внизу добавила заключительную строфу к стихотворению, начатому императрицей:
      
        
          
«Забрызгано имя мое,
          
Хоть ни капли дождя не упало…
          
А вся причина в том, что сплетня сильно подмочена».
        
      
      
Государыня с веселым смехом рассказала всю эту историю старшей фрейлине Укон.
    
    
      
        
232. Однажды, когда императрица временно поселилась 
        [338]во дворце на Третьем проспекте…
      
      
Однажды, когда императрица временно поселилась во дворце на Третьем проспекте, служба двора прислала паланкин с охапками аира для праздника пятой луны и целебными шарами — кусудама.
      
Молодые фрейлины и госпожа Микусигэдоно тоже приготовили целебные шары и прикрепили их к одеждам императорских детей — принцессы и принца.
      
Очень нарядные кусудама были присланы из других дворцов.
      
Кто-то принес аодза̀си — лепешку, приготовленную из зеленой пшеницы. Я расстелила листок зеленой бумаги на красивой крышке от тушечницы и, положив лепешку на этот поднос, поднесла ее императрице со словами:
      
— Вот, подаю «через плетень» 
      [339].
      
Императрица оторвала уголок листка и написала на нем прекрасное стихотворение:
      
        
          
Вижу, люди кругом
          
Ловят бабочек, собирают цветы
          
В этот праздничный день.
          
Лишь тебе одной дано угадать,
          
Что таится глубоко в сердце моем.
        
      
    
    
      
        
233. Кормилица императрицы, госпожа Таю̀-но мёбу 
        [340]…
      
      
Кормилица императрицы, госпожа Таю-но мёбу, собиралась уехать в страну Хю̀га, что значит «Обращенная к солнцу». Государыня подарила ей веер. На одной стороне веера было нарисовано много домов сельской знати, озаренных ярким сиянием солнца. На другой — столичные дворцы в дождливый день.
      
Императрица собственной рукой начертала на веере:
      
        
          
В той далекой стране,
          
Где багрянцем пылает солнце,
          
Обо мне не забудь.
          
Здесь в столице, где нет тебя,
          
Льется долгий дождь, не стихая…
        
      
      
Стихотворение полно глубокого чувства. Не понимаю, как можно покинуть такую добрую госпожу! Уехать от нее так далеко!
    
    
      
        
234. Когда я затворилась для поста и молитвы в храме Киёмидзу…
      
      
Когда я затворилась для поста и молитвы в храме Киёмидзу, государыня послала ко мне особого гонца с письмом.
      
На китайской бумаге китайскими знаками была написана японская песня:
      
        
          
Возле дальних гор
          
Колокол вечерний звонит.
          
Слушай каждый удар.
          
Ты поймешь, как сильна любовь:
          
Это сердце бьется мое.
        
      
      
Внизу было написано: «Какое долгое отсутствие!»
      
Я забыла взять с собой в дорогу подходящую к случаю бумагу и написала ответ на пурпурном лепестке самодельного лотоса.
    
    
      
        
235. Почтовые станции 
        [341]
      
      
Почтовые станции: Насива̀ра — «Роща диких груш», Мотидзукѝ — «Полная луна».
      
Я слышала, что в стародавние времена на «Горной станции» Яма̀-но мумая̀ 
      [342]происходило много необычайных событий. Необычайное случалось и после. И если собрать все воедино, получится совсем необычайно!
    
    
      
        
236. Святилища богов 
        [343]
      
      
Святилища Фу̀ру, Икута̀, «Храм на пути странствия». Святилище Хана̀фути — «Цветочная заводь». В Храме криптомерии 
      [344]древо это служит знамением того, что молитвы там возымеют силу.
      
Бог Кот̀о-но мама̀ 
      [345](«Сбудется по твоему слову») исполняет в точности все, о чем его просят. Но ведь говорит старая песня:
      
        
          
О, этот храм святой,
          
Где я молился так неосторожно,
          
На пагубу себе…
          
Грустно, как подумаешь.
        
      
    
    
      
        
237. Светлый бог Аридо̀си 
        [346]
      
      
Светлый бог Аридоси. Это мимо храма бога Аридоси ехал верхом поэт Цура̀юки 
      [347], когда его конь вдруг заболел. Люди сказали, что разгневанный бог поразил коня недугом. Тогда Цураюки посвятил богу стихотворение, и он, умилостивленный, даровал коню исцеление. Замечательное событие!
      
Существует рассказ о том, как возникло имя Аридоси — «Муравьиный ход». Хотела бы я знать, все ли вправду так случилось?
      
Говорят, в старину жил один микадо, который любил лишь молодых людей и приказал предавать смерти всех, кому исполнится сорок лет. А потому престарелые люди бежали и скрылись в глубине страны. В столице нельзя было увидеть ни одного старого лица. Но жил там один военачальник в чине тюдзё, человек умный и в большой милости у государя. Оба его родителя уже почти достигли семидесятилетия. Ведь даже сорокалетние подверглись преследованию, что же грозит таким старцам, как они? Они были в тревоге и страхе. Но велика была сыновняя любовь в сердце тюдзё! Он не решился отправить родителей в такую даль, где не смог бы видеться с ними каждый день, но втайне вырыл большой погреб под домом, устроил в нем удобные покои и спрятал там стариков. Теперь тюдзё мог навещать их как угодно часто. Властям же и всем прочим он сообщил, что родители его куда-то бесследно скрылись.
      
Но зачем, спрашивается, микадо был так суров? Он ведь мог оставить в покое людей, которые сидели дома и не показывались ему на глаза. То был жестокий век!
      
Надо полагать, отец юноши был очень знатной персоной, раз сын его носил звание тюдзё. Старик этот был человеком мудрым и сведущим во всех делах. Он дал сыну прекрасное воспитание. Несмотря на свои молодые годы, тюдзё высоко стоял в общем мнении, и государь любил его.
      
В то время китайский император собирался захватить нашу страну, победив микадо хитрым обманом, а для этого он строил всяческие уловки. К примеру, задавал трудные задачи, испытуя мудрость японского государя.
      
Однажды он прислал блестящий, прекрасно отполированный брусок дерева в два сяку длиной и задал вопрос: «Где у него верхушка, а где основание?» Казалось бы, невозможно ответить на это.
      
Микадо был в таком горе и смятении, что тюдзё пожалел его и пошел к отцу рассказать о случившейся беде.
      
— О, это дело немудреное! — сказал старик. — Ступайте к быстрому потоку и, держа брусок отвесно, бросьте его поперек течения. Он повернется сам собой. Тогда выньте его и на переднем его конце напишите: «Вершина».
      
Тюдзё пошел во дворец и сказал: «Попробуем то-то и то-то», — с таким видом, будто сам все придумал.
      
Потом он отправился с толпой людей к реке, кинул брусок в воду и, вытащив его, сделал пометку. В самом деле, оказалось, что помета сделана верно.
      
Много времени не прошло, китайский император прислал двух змей одной и той же длины и во всем похожих друг на друга.
      
«У кого из них мужское естество, а у кого женское?» — повелел он спросить у японского государя. И опять никто не мог догадаться. Тюдзё вновь пошел за советом к своему отцу.
      
— Положите обе змеи рядом, — сказал отец, и поднесите к их хвостам тонкий прямой прутик. И вы тогда сможете отличить женскую особь, она не шевельнет хвостом.
      
Так и поступили. В самом деле, одна змея шевельнула хвостом, а другая осталась неподвижной.
      
Тюдзё пометил змей и отослал их китайскому императору.
      
Спустя некоторое время китайский император прислал драгоценный камень с семью витками, сквозь которые спиралью кружил узкий ход. И вели в него два крохотных отверстия, просверленные на разных сторонах камня.
      
«Проденьте нить сквозь камень, — написал китайский император. — В моей стране это умеет сделать любой».
      
Многие люди, во главе с самыми знатными, пытались решить задачу и так и этак, но напрасно!
      
«Нет, тут бессилен самый искусный мастер!» решили они.
      
Тюдзё снова поспешил к своему отцу и попросил у него совета.
      
— Поймайте двух крупных муравьев, — сказал старик, — Обвяжите каждого муравья тонкой нитью там, где у него перехват, а к этой нитке прикрепите другую, чуть потолще. Смажьте камень медом вокруг одного отверстия и дайте муравьям вползти в другое.
      
Тюдзё сообщил государю, что надлежит делать.
      
Как только муравьи почуяли запах меда, они устремились в глубину камня и быстро вышли с другой стороны.
      
Нанизанный на нити камень был отослан обратно.
      
— Японцы опять показали, что они умный народ! — воскликнул китайский император и больше не беспокоил микадо трудными задачами.
      
Микадо изумился мудрости молодого тюдзё и сказал ему:
      
— Проси у меня любой награды. В какой сан тебя возвести, какую должность дать тебе?
      
— Не нужно мне почетной должности, не надо высокого сана, — ответил тюдзё. — Но взамен дозволь отыскать моих старых родителей, скрывшихся неизвестно где, и разреши им отныне проживать в столице.
      
— Дело нетрудное! — ответил микадо и отменил свой указ.
      
Все старики возрадовались при этой желанной вести. Тюдзё получил высокий придворный сан и должность министра. И даже, слышала я, впоследствии стал божеством.
      
Говорят, бог этот появился однажды у изголовья одного паломника, посетившего его храм, и прочел следующее стихотворение:
      
        
          
Камень в семь витков
          
Муравьи нанизали на нить…
          
Кто не слышал о том?
          
«Муравьиный ход» — Аридоси
          
С той поры именуют меня.
        
      
      
Так мне люди рассказывали.
    
    
      
        
238. Малый дворец на Первом проспекте 
        [348]…
      
      
Малый дворец на Первом проспекте ныне стал императорской резиденцией. Государь изволит пребывать в главном здании, а государыня — в Северном павильоне.
      
С запада и востока к Северному павильону ведут галереи. По ним государь изволит проходить в покои супруги, а государыня навещает императора в его апартаментах.
      
Перед главным зданием находится внутренний двор, очень красивый на вид. Он засажен деревьями и обнесен плетеной оградой.
      
В двадцатый день второй луны, когда ясно и спокойно светило весеннее солнце, государь стал играть на флейте в открытых покоях, что примыкают к западной галерее. Военный министр Такато̀ 
      [349]был его учителем в этом искусстве. Две флейты, согласно сливая свои голоса, исполняли мелодию из священной мистерии «Сосны Такаса̀го» 
      [350]. Словами не выразить, до чего хорошо!
      
Такато делал государю разные наставления насчет того, как должно играть на флейте, и это тоже было замечательно.
      
Придворные дамы собрались позади бамбуковой шторы поглядеть на них и совсем не досадовали, что поучительные речи мешают слушать музыку.
      
Сукэта̀да — младший секретарь службы столярных работ — получил должность куродо.
      
Человек он грубоватый и бесцеремонный. Придворные сановники и дамы дали ему прозвище «Господин Режу-напрямик» и сложили песеику: