1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 
— Да у него же и всегда эти перемены скоро происходят.      

— А вы не знаете, кто его новая?      

— Какая-то крестьяночка, сельская учительница.      

— Да что вы говорите!      

— Уверяю вас. Да и отчего же нет! Была же у него эта,   как ее, что статуи лепит.      

— Художница? Да, он любит разнообразие.      

— Да с этою художницею, кажется, связь еще не совсем   порвана.      

— О, он неутомим, этот милый принц!      

— И щедр по-королевски.      

— Как жаль, что он только принц.      

— Но Ортруда — воплощенный ангел.      

— О, да, она бесконечно мила.      

— И ничего не знает, можете себе представить!      

— Бедная!      

— Да, наш удел — страдать.      

Сплетничая о принце Танкреде, теперь всегда упоминали имя   Маргариты. Это была его последняя, до Альдонсы Жорис, любовница, жена графа   Роберта Камаи, молодая красавица из Италии. Было пикантно и радовало сплетниц   то, что граф Роберт Камаи не скрывал своей радости по поводу этой связи.      

Граф Роберт Камаи был тонко-расчетливый, цинично-бесстыдный   карьерист. Из соображений о карьере он примкнул к заговору против королевы   Ортруды, но в любое время готов был бы, чуть только изменись обстоятельства,   изменить и принцу Танкреду и выдать с легкой совестью всех своих товарищей по   заговору. Он, не стесняясь ничем, льнул к принцу Танкреду, льстил ему   неумеренно, оказывал всевозможные услуги, сумел убедить его в своей беззаветной   преданности и с его помощью быстро шел в гору. Человек еще молодой, отставной   гвардейский капитан, он был уже гофмейстером, а на днях получил должность   управляющего личными делами и имуществами принца-супруга.      

Было пикантно и то, что с графинею Маргаритою Камаи свела   принца Танкреда его прежняя любовница, еще и доныне не утратившая своего   влияния на принца вдова маркиза Аринас, Элеонора, дама зрелая очень, но весьма   искусно эмалирующая свое все еще прекрасное, белое лицо. Светским сплетницам   было уже известно, что маркиза Элеонора начала бояться, как бы связь Танкреда с   Маргаритою не окрепла слишком. Элеонора решилась расторгнуть эту связь. Для   этого надо было влюбить Танкреда в другую.      

И вот милых дам интересовал вопрос: кого выдвинет хитрая   вдова на смену слишком страстной Маргариты. Когда в дворцовых залах сегодня в   первый раз появилась юная графиня Имогена Мелладо, у многих дам мелькнула   мысль:      

«Не эта ли наивная простушка?»      

Маркиза Элеонора Аринас была женщина с богатым прошлым,   очень опытная в делах и утешениях любви. Она хорошо знала все тайны любовных   отношений, неистощимо разнообразила их и этим до сих пор крепко держала принца   Танкреда, несмотря на все его увлечения, которым она же сама, из хитрого   расчета, помогала. Она никогда не ревновала, не надоедала Танкреду. Когда он   получал от нее пригласительную записочку, то всегда был уверен, что его ждет   интересная новость, и никогда не обманывался в своих ожиданиях.      

Королеве Ортруде доложили наконец, что все готово к   высочайшему выходу. Скользнув глазами по недлинному списку лиц, которые будут   сегодня впервые представлены ей, Ортруда подала руку принцу Танкреду.      

Она шла как во сне. Дверь за дверью распахивались перед нею,   напоминая те двери в милый и страшный подземный чертог. И вот стук о пол жезлом   гофмаршала, паденье вдруг шумов и гулов, последняя дверь, — тишина   многолюдства и блеска, торжественные звуки музыки.      

Как видение многокрасочно блестящее и совершенно ненужное,   прошла перед Ортрудою широкая, звучная, церемониально веселая панорама бала. И   сквозь нее просвечивали глубинные, отрадные сумраки.      

Ортруда говорила по привычке любезные слова, разговаривала с   посланниками о том, что может быть приятно каждому из них. С благосклонною   ласковостью приняла она первый раз представленную ко двору молоденькую Имогену,   дочь маркиза Альфонса Мелладо. Сказала ее отцу ласковые, милостивые слова о   том, что Имогена очаровательна. Потом, вспомнив, что дряхлый старик плохо   слышит, милостиво подошла к нему близко и у самого его уха повторила:      

— Очаровательное дитя! Ее милые черты живо напомнили   мне милую маркизу.      

Милую покойную маркизу, имя которой вдруг выскочило из   памяти Ортруды.      

Старый маркиз был очарован и тронут. Молоденькая, нежно   красивая и застенчивая Имогена рдела от смущения, радости и девической кроткой   гордости. После милостивого приема королевы Имогену заметили. Ей стало весело.   Ее легкая грусть об отъезде жениха таяла в блесках, звонах и увлекательных   реяниях танца.      

У Имогены уже был жених. Но свадьбу отложили на год. Ее   жених уехал на днях в Париж. Он был секретарем миссии во Франции. Дни милой   Имогены были закутаны белою фатою сладкой опечаленности, пронизанною розовыми   улыбками ожиданий, еще более сладких.      

— Имогена, — сказала ей маркиза Элеонора, —   вы имеете сегодня большой успех. Принц Танкред очарован вами.      

— Я боюсь принца Танкреда, — с простодушной   откровенностью сказала Имогена.      

Ласково-улыбаясь, Элеонора возразила:      

— О, милое мое дитя, он вовсе не страшен. Он   очаровательно любезен. А как он рассказывает! Как много он видел и испытал! Где   только он не побывал!      

В наивное сердце мечтательной Имогены упали палящие искры   любопытства, нетерпеливою отравою приникли к ее легко опечаленной душе. Ничего   не сумела сказать, но подняла глаза на хитрую очаровательницу с таким ожидающим   выражением, что Элеонора уже обрадовалась первому успеху.      

Потом Элеонора подошла к принцу Танкреду. Сказала ему тихо:      

— Ваше высочество одержали новую победу. Но это так   привычно для вас, что я даже не смею поздравить вас с этим.      

— Вы мне очень льстите, милая госпожа Элеонора, —   ответил Танкред.      

— Графиня Имогена Мелладо уже влюблена, —   продолжала Элеонора.      

— О, это вам кажется, — у нее жених, — сказал   Танкред.      

Элеонора засмеялась лукаво.      

— Жених далеко! — воскликнула она.      

— Я едва заметил эту девочку, — сказал Танкред с   равнодушием, почти непритворным. — Бог с нею.      

Но в глазах его зажегся мгновенный огонек. Элеонора   говорила:      

— Она влюблена и потому очаровательна. Ей кажется, что   она влюблена в жениха. Ах, эти девчонки еще верят родным, которые их сватают по   своим расчетам. Они влюбляются в того, кого им подставят. Но это так непрочно!   Притом же он уехал на целый год. Глупый молодой человек!      

— Он делает карьеру, — сказал Танкред.      

— О, карьеру! — возразила Элеонора. — От   человека с его связями карьера не уйдет. Целый год! Да это для нее вечность!   Нет, ваше высочество, она не станет дожидаться так долго господина Мануеля   Парладе-и-Ередиа. Мы, южанки, созреваем для любви скоро. Не судите о нас по   вашим хладнокровным немкам.      

— Скоро, хорошо и надолго, — сказал   Танкред. — Мне ли этого не знать!      

Элеонора засмеялась. Так осторожно, очень весело и очень   легко, чтобы не потревожить своей эмали.      

Танкред подошел к Имогене, поговорил немного. Первые,   скользящие впечатления, — у нее жуткое любопытство; он легко полюбовался   ею. Подумал, что было бы приятно опять увлечь, опять влюбить. Отошел, почти   равнодушный, но не раз взглядывал в ту сторону, где была она.      

А для Ортруды, как смутный сон, длился блестящий бал.      

 Глава сорок пятая      

       

На другой день королева Ортруда велела позвать к себе   Астольфа. Нетерпеливо ожидала его. Когда он пришел, радостно взволнованный,   Ортруда сказала ему:      

— Милый Астольф, я хочу повторить с тобою наш вчерашний   урок. Пройдем опять потайной ход вместе. Проверим, сумеем ли мы сами справиться   с этим важным делом.      

Астольф радостно покраснел. Ортруда, улыбаясь, сказала:      

— Надеюсь, что там мы с тобою не встретим белого   короля.      

Еще багрянее покраснел Астольф, жестоко смущенный словами и   веселою улыбкою Ортруды. Он прошептал, стыдливо склоняя голову:      

— Вашему величеству не страшен белый король. Тени ваших   предков к вам благосклонны.      

— А тебе он не страшен? — спросила Ортруда.      

— В нашем роду не было трусов, — с застенчивою   гордостью отвечал Астольф.      

— Так открой же мою потайную дверь, — приказала   Ортруда.      

Астольф сложил опять ее тайное имя, как вчера складывал его   гофмаршал, — и снова открылась никому не ведомая дверь.      

И вот опять, преодолев мгновенный страх зазиявшей перед ними   черной тьмы, они шли темным подземным ходом по той же дороге, как вчера. Тот же   легкий огонек, теперь в руке Астольфа колебавший свой белый, немигающий взор,   освещал их путь. Как вчера, было душно, и влажный воздух был неподвижен и   оранжерейно тепел. Зыбкая тьма трусливо убегала в углы переходов и там   вздрагивала, и смеялась беззвучно и тупо, и дразнила. Как вчера.      

Но сегодня Ортруда и Астольф были одни. Докучной старости не   было с ними. Их обоих равно волновало таинственное, темное сладострастие этого   уединения. Казалось, что здесь все возможно, все дозволено. Мечтания зажигались   в них, и хотелось сделать что-то невозможное для земли, неслыханное на земле.      

Но что же ты, бессильная мечта! Боишься ли ты камней, тепло   и влажно жестких под их смутно в полутьме белеющими ногами? Или еще не настал   твой час ликовать и радоваться?      

Наконец Ортруда и Астольф подошли к высокой бронзовой двери,   последней перед гротом. Звонкая радость охватила их обоих. Они смеялись,   кричали от восторга забавные и простодушные слова, как дети, возились у двери и   кричали, звонко смеясь:      

— Я открою, я!      

— Нет, я!      

— Пусти меня, ты не знаешь.      

— Знаю, помню.      

Наконец Астольф первый нашел и нажал пружину, скрытую в   стене между двух больших камней. Со скрипом медленно приоткрылась тяжелая   дверь. Открылся грот, и узкая дорожка у самой воды. Пробирались осторожно по   этой дорожке, Астольф впереди, и за ним Ортруда.      

Было сыро, и еще более душно, и тяжело было дышать. И все   здесь было странно и необыкновенно, как в сказке. Небывалым на земле казалось   даже освещение, — смешивался слабый свет ручного электрического фонаря с   мутною полумглою грота. Электрический фонарь бросал беглые отсветы на стены   грота, и они казались темно-красными. И на ногах Ортруды и Астольфа ложился тот   же темно-красный отблеск, и казалось, что по темно-огненной они идут дороге и   багрово пламенеют оба. Капли воды, которые со звучным в тишине плеском медленно   и мерно падали со сводов в воду, казались темно-красными, — точно это   капала тяжелая кровь какого-то каменного чудовища. Причудливою, зловещею тенью   темнела яхта среди неподвижной воды бассейна.      

Ортруда скоро заметила, что вода у дорожки была мелкая.   Придерживая платье руками, она вошла в воду. Астольф весело засмеялся и тоже   пошел по воде. Жутко-веселый плеск ударился по их коленям. Стало вдруг   прохладно, и грудь вздохнула легче.      

Плеск воды гулко отдавался в вышине темного свода, вдруг   повеселевшего от этих детских шаловливых звуков.      

А вот и вторая дверь, громадная, сложенная из двух каменных   глыб, полунависших над водою, дверь уже на волю. Она двигалась посредством   громоздкого механизма, который требовал малой затраты сил, но зато отнимал   очень много времени.      

Ортруда и Астольф взялись разом за выточенные из красного   дерева ручки громадного вала и быстро вращали его, прислушиваясь к хриплому   шелесту влажных песчинок под движущимися тяжело глыбами. Они только немного   приоткрыли дверь, — слегка раздвинулись две скалы.      

Ортруда и Астольф, по колено в воде, прошли в расщелину этих   скал. Они очутились на воле, на узкой полосе берега у подножия гор, облитых   пышным багрянцем вечерней зари. Был каменист и пустынен берег, и шумные   недалеко плескались волны. Вечереющий, алый свет широкого простора буйно   разлился перед Ортрудою и Астольфом, лелея голубеющую в розовых тенях даль   морскую. Бодро и свежо пахло морскою солью. Далек и тонок был легкий дымок   парохода на резкой алости горизонта, и два-три паруса розово вздували по ветру   свои далекие, вольные груди.      

Какая радость выйти из тьмы подземной в вольный мир! Какая   радость к вольному ветру морскому обратить лицо! И говорить с волною, и   смеяться с ветром перелетным!      

В небе, безмерно высоком и ясном, как первозданный храм,   пылала багряная вечерняя заря, торопясь ликовать и радоваться. И от нее   восторгом пустынной свободы зажглась душа Ортруды, пламенея и ликуя. Как   опьяневшая вдруг от света и воли, Ортруда далеко вышла к волнам, кипящим белыми   брызгами пены, и говорила:      

— О, светлая тень! Призрак, всегда утешающий! Наконец,   я вижу тебя! Я вижу тебя, Светозарный!      

В тлеющих лучах с неба ее белое платье было, как пламень, и   алы были ее ноги в пламенеющих плесках волн.      

Возникший от пламенеющего запада, великий Дух, в свете   которого тают, как легкий, призрачный дым, свирепые драконы мировых солнц, Дух   отрадный, имя которому — Светозарный, явился тогда, утешая, королеве Ортруде.   Его широкие крылья, осенившие полнеба, пламенели, и ризами его были струящиеся   заревые огни, и благостный взор его был безмерно-высокою лазурью. Ортруда, стоя   в воде и отдав на произвол играющим волнам край своего легкого платья,   простерла руки к Светозарному, и прославляла его, и восклицала восторженно:      

— Прекрасный, лучезарный Дух, слава тебе! О, как я   счастлива ныне, я, которая тебя жаждала видеть и которая увидела тебя! К   свободе и познанию неустанно зовешь ты человека. Ты не ужасаешь его   демоническими голосами слепо разъяренных бурь и гневом испепеляющим. Ты,   великий, не требуешь ни поклонения себе, ни жертв. Ты не делаешь человека своим   рабом, освобождающий всегда, и не топчешь ногами его склоненной головы. Ты не   поучаешь его истинам, которые хотят быть вечными, но ветшают с каждым   тысячелетием. Ты расширяешь беспредельно и непрерывно горизонты мысли, ты не   устанавливаешь догмы и кодекса правил, ты разрушаешь костяные, всегда мертвые   оковы вероучений, ты освобождаешь совесть, ты зовешь к неутомимому религиозному   творчеству. Каждого, кто к тебе приходит, ты озаряешь светом неслыханной   радости и открываешь ему путь беспредельный, путь радостный, путь к тем   высотам, где созидаются боги, и еще выше, выше, в эфирные области чистой мысли.      

Астольф стоял за нею, пораженный и испуганный. Едва понимал,   что она говорит. «Кому же она молится? — подумал он. — Кто же она   сама и во что же она верует?»      

— Ты — язычница! — воскликнул он.      

И душа его томилась печалью и страхом.      

Ортруда не слышала его. Продолжала свои молитвы и   славословия. Тогда Астольф, объятый ужасом, упал на землю и стал кричать и   плакать. И казалось ему, что крылья жестокого, хитрого врага шелестят над ними.      

Ортруда услышала наконец его вопли. С кроткою ласкою   склонилась она к нему и спросила:      

— Что ты, Астольф? О чем ты плачешь?      

Недалеко от этого места пастухи пасли коз на узкой лужайке   над скалами. Мимо грота проходила лодка с пятью контрабандистами. Все это   Ортруда заметила только сейчас. Сказала Астольфу:      

— Не кричи, милый Астольф. Эти добрые люди могут нас   заметить. А это нехорошо.      

Но они уже заметили.      

Пастухи увидели, как раздвинулись две скалы, как из   расщелины вышли по воде женщина в белом платье и отрок в короткой белой одежде.   Страшное явление испугало их. Оцепенев от ужаса, они смотрели, как женщина,   колдуя, повелевала волнам и как отрок громкими криками заклинал землю. Когда же   чародейка, свершив над водою свои кудеса, повернулась к земле, и пошла по   кипящим вкруг ее белых ног волнам, и посмотрела на пастухов, и   очаровательно-прекрасною, обнаженною рукою показала на них заклявшему землю   отроку, они бросились бежать, спасаясь от дивных жителей подземной глубины.   Долго были слышны их нестройные крики в долине за острыми ребрами скал. Потом,   вернувшись к ночи в свою деревню, они вспоминали старое предание о лазурном   гроте, который открывается только перед народным восстанием.      

Пошли с того дня в суеверном народе Соединенных Островов   слухи, что близ королевского замка скала над морем раскололась и раскрылась, и   белая фея лазурного грота вывела оттуда белого короля, и они заклинали море и   землю, грозными голосами повелевая стихиям. И море целовало их ноги, и земля гулким   шумом покорно отвечала им. И гул земли пророчил восстание, и ропот волн   предвещал смерть королевы Ортруды, любимой в народе.      

Так же и контрабандисты со своей лодки увидели Ортруду и   Астольфа. Четверо из них были те самые, которых встретила Ортруда в горах.   Суеверные люди узнали ее и испугались. Лансеоль воскликнул:      

— Смотрите, дева с гор!      

Старый контрабандист посмотрел на него сердито. Проворчал:      

— Ну, ты, помолчать не можешь. Видишь, она колдует над   морем.      

Но был с ними один, которому как-то раз привелось близко   видеть царствующую королеву. Он зорко всмотрелся в чародейку и тихо сказал:      

— Помилуй нас Бог, да это — сама королева Ортруда или   ее двойник. Да будет милость Господня над Островами!      

Но суеверная мечта уже не могла расстаться с создавшимся   представлением о том, что контрабандисты встретили в горах волшебницу, фею   очарованного лазурного грота. И быстро новая сложилась легенда, легенда о том,   что над Соединенными Островами царствует чародейница-фея.      

Когда Ортруда наклонилась над Астольфом и заговорила с ним,   мальчику стало стыдно, что он испугался и плакал. Он поспешно вытер слезы и   встал на береговой песок, улыбаясь смущенно.      

— Пора идти, — сказала Ортруда.      

Они вернулись в грот и опять сомкнули за собою тяжелые   створы скал.      

Нашли у берега бассейна челнок с веслами и на нем добрались   до яхты. Оказалось, что на ней никого нет, как они и ожидали. Но яхта была в   полной исправности, и только обильная пыль лежала на меди и на дереве.      

Ортруда и Астольф прошли в королевскую каюту. Зажгли   огни, — и стало светло и весело, как в домашнем уюте. Яхта была обставлена   с тою роскошью, с которою во всех странах содержатся королевские яхты.      

Нашли вино, консервы, стаканы. Пили и ели. Ортруда   внимательно посмотрела на Астольфа и спросила:      

— Скажи мне откровенно, милый Астольф, правда ли, что   тайна подземного хода сохраняется?      

— Да, ваше величество, это — правда, — сказал   Астольф.      

— Неужели никто никогда не проговорился? — опять   спросила Ортруда.      

Астольф улыбнулся, гордый своею близостью к Ортруде и   знанием королевской тайны, и говорил:      

— Был один только случай. В начале восемнадцатого   столетия у одного из моих предков, тоже гофмаршала, был сын Роберт. Ему открыли   тайну еще раньше, чем мне, — как только ему исполнилось четырнадцать лет.   С радости, что ли, или с чего другого, уж не знаю, он проболтался об этом   своему сверстнику, приставленному к нему для услуг и для игр, сыну придворного   садовника. Ну, конечно, от этой черни добра не ждать! Проклятый мальчишка   сказал о подземном ходе своему отцу, а тот испугался и сдуру побежал к   гофмаршалу. Дурак, задавил бы сам сына, если боялся, что тот не сумеет молчать.   Гофмаршалу что же оставалось делать! Он застрелил Роберта, даже и королю не   сказал, чтобы его не расстраивать. А садовника и его сына сейчас же повесили.   Никто не знал, за что. Иначе, конечно, нельзя было.      

— А тайна? — спросила королева Ортруда.      

Она побледнела, слушая этот простодушно-спокойный рассказ.      

— Тайна умерла с ними, — спокойно отвечал Астольф.      

И так детски безмятежен был его взор.      

— И тебе не страшно? — спросила Ортруда дрогнувшим   голосом.      

— Я не проболтаюсь, — гордо ответил Астольф.      

Опечалилась Ортруда, склонила взоры, задумалась. Астольф   стал перед нею на колени. Говорил убеждая:      

— Дорогая моя королева, не бойтесь и не сомневайтесь во   мне. Я буду всегда вам верен, я свято сохраню вашу тайну, и эту, и всякую,   которую вы захотите мне доверить.      

Холодно и нежно ласкала Ортруда щеки Астольфа и кудрявую его   голову. Астольф дрожал и весь пламенел, и глаза его блистали.      

— О, милая, милая королева Ортруда! — восклицал он,   целуя Ортрудины руки.      

Вдруг глаза Ортруды зажглись знойными желаниями и вдруг   потускнели. Она с легким стоном схватила Астольфа за горло и сжала его. Он   затрепетал, — и вдруг порывисто обнял Ортруду. Ортруда оттолкнула его, но   без гнева. Прикрикнула:      

— Мальчишка, как ты смеешь!      

Ударила легонько по щеке. Астольф стоял перед нею жалкий и   красный. Она засмеялась. Сказала:      

— Знающему тайну прощается многое. Но знающий тайну   должен быть скромен.      

 Глава сорок шестая      

       

Маркиза Элеонора Аринас решилась еще раз свести принца   Танкреда и Имогену. Кстати, было полезно познакомить Танкреда с банкиром   Эдуардом Лилиенфельдом, очень богатым человеком с очень темною репутациею. Про   него говорили, что прошлое его преступно. Имя его связывали с какими-то   скандальными приключениями в Конго. Уверяли, что он разжился на торговле   черными рабами. Но все это не мешало ему прочно обосноваться в здешнем обществе   и завязать более или менее тесные связи со многими в парламентски-деляческих   кругах. Теперь он жаждал связей в высшем свете и мечтал о баронском титуле.   Элеонора не постеснялась взять с него крупный куртаж за содействие.      

И вот на ближайший свой вечер она пригласила, кроме многих,   принца Танкреда, маркиза Мелладо с его дочерью и Лилиенфельда. Были приглашены   собственно для Танкреда еще некоторые лица: английский посланник, с которым   Танкред был дружен, и знаменитейший в том государстве поэт, который недавно   написал поэму о викингах и желал поднести Танкреду экземпляр этой книги, только   что вышедшей из печати.      

Принц Танкред отправился к Элеоноре охотно.      

Салон маркизы Аринас пользовался в столице своеобразною   славою, и блистательною, и в то же время несколько подозрительною. Попасть в   него первый раз считалось интересно и лестно. Бывать у нее считалось прилично   очень, но только чтобы не часто. Вопрос — Неужели вы не бываете у маркизы   Аринас? — был обиден для самолюбия. Слова — Ее всегда встретишь у маркизы   Аринас, — бросали тень на репутацию светской женщины.      

На вторники маркизы Аринас собиралось всегда очень блестящее   общество и настолько разнообразное, насколько это возможно было для того, чтобы   оно все же оставалось аристократическим. Преобладали носители древних фамилий,   и с ними смешивались министры и влиятельные парламентарии, владельцы очень   крупных состояний и знаменитые своими талантами люди. Выбор этих всех, чуждых   старой знати лиц делался всегда очень строго и всегда с определенным расчетом.   Нигде так удобно и прилично не устраивались деловые встречи, как у маркизы   Элеоноры.      

На обеды и вечера маркизы Аринас принимались приглашения и   королевами, — один обед и один бал в течение каждого сезона. В салоне же   Элеоноры уже не раз устраивались встречи принца Танкреда с его любовницами. И   каждый раз на вечере маркизы Элеоноры бывала какая-нибудь приманка, — пел   знаменитый итальянец, декламировала великая актриса, гипнотизер показывал свои   удивительные фокусы.      

Танкред спросил:      

— Чем же вы нас порадуете сегодня, дорогая маркиза?      

Она улыбнулась загадочно и отвечала:      

— Только танцем. А пока гадание, — гадалка с   Востока, из ваших любимых стран.      

— Чувствую, что сегодня у вас интересная   программа, — сказал принц Танкред.      

— Так вот, ваше высочество, не хотите ли погадать?      

— Очень охотно.      

— Я вас провожу, но только до двери.      

— Почему так мало?      

— Она требует строгой тайны.      

Через анфилады многолюдных и шумных зал подошли к двери,   завешенной тяжелою темною портьерою. Принц Танкред вошел один в полуосвещенную   комнату.      

На полу лежали темные, пестрые ковры. В глубине комнаты   несколько ступенек вели на небольшое возвышение, заставленное цветами, так что   едва оставалось место для двоих. На узком высоком стуле — что-то вроде   треножника — сидела черномазая красавица цыганка, помахивая не достающими до   полу тонкими, темными ногами, на щиколотках которых, лениво скрещенных,   позвякивали один о другой два золотых обруча. Ее слишком красные губы улыбались   равнодушно и мудро, и равнодушно смотрели, полусонно и жутко, ее глаза, странно   большие, с неподвижно страстным черным блеском. На ней была белая тонкая   сорочка, красная короткая юбка и черный платок.      

Танкред взошел на ступеньки.      

— Здравствуй, милая.      

— Здравствуй, — тихим, низким голосом отвечала   цыганка.      

— Что же ты мне предскажешь?      

— А мне что ж! Что с тобою будет, то и скажу.      

— Хорошо или худо?      

Цыганка пожала плечами, вздохнула и сказала тихо:      

— Кто что ищет, тот то и находит. Дай руку. Левую.      

Долго смотрела. Засмеялась гудящим тихо смехом. Заговорила   нараспев:      

— О, ты будешь великий и знаменитый человек. Воевать   будешь, — победишь. Многие мирно тебе покорятся. В большом городе, в   древнем, в громадном соборе, седой первосвященник возложит на тебя корону, и   она будет золотая и железная, и блеск ее алмазов нестерпим будет для взоров.   Кто же ты, дивный человек, которого так возлюбила суровая ко многим судьба? На   тебе простая черная одежда, но ты не банкир, хотя и будешь богат, и не   министр, — хотя и подаешь людям мудрые советы. Скажи же мне свое имя,   чтобы я знала, как будут звать императора; увенчанного в вечном городе.      

Танкред отвечал шарлатанке:      

— Меня зовут Танкред. И это правда, что я — не банкир и   не министр. Я — генерал.      

На лице цыганки ничто не изменилось, и ярко-красные губы ее   двигались, как во сне, когда она говорила:      

— Танкред — красивое имя. В нем тебе счастие. Мудры   были твои родители, когда назвали тебя так.      

Танкред вынул кошелек, достал несколько золотых монет и   протянул их цыганке. Но она отстранила их медленным движением голой руки и тихо   сказала:      

— Подержи у себя мое золото. Оно счастливое. И пусть   оно растет в твоих счастливых руках. Когда слова мои сбудутся, я приду за ним,   и ты дашь мне семь миллионов золотых лир. И не пожалеешь. До свидания, мудрый   воин Танкред, — до дня твоего воцарения в вечном городе.      

Принц Танкред вышел, слегка взволнованный и смущенный.   Слишком яркий после полумрака у гадалки свет бальной залы заставил его щурить   глаза. Элеонора пытливо посмотрела в его лицо.      

— Ну, что она вам сказала, ваше высочество? —   спросила она с оттенком фамильярности, простительной старому другу.      

Танкред засмеялся:      

— Не решусь сказать, что именно. Поверить ей, так очень   хорошо.      

Элеонора сказала с обещающею улыбкою:      

— Сейчас будет танец, один из тех, которые принято   называть танцами будущего.      

— А кто танцует? — спросил Танкред.      

— К сожалению, не могу сказать даже вашему высочеству.   Это большой секрет. Да, сказать по правде, я и сама не знаю.      

— Почему? Ведь мы же увидим плясунью!      

— Вы не увидите ее лица.      

В большой белой зале была воздвигнута эстрада, затянутая   серовато-зеленым сукном. С трех сторон эстрада была задрапирована сукнами того   же цвета. Оркестр был скрыт за эстрадою, на хорах. Звуки музыки были томны.   Догорание душного дня чувствовалось в них. И первые, далекие звуки   приближающейся грозы.      

Хозяйка провела Танкреда к одному из средних кресел в первом   ряду и сама села рядом. Справа от Танкреда оказалась Имогена Мелладо.      

Было жуткое ожидание и шелест слухов о том, кто и что будет   танцевать. Знали наверное, из слов Элеоноры, что это не профессиональная   танцовщица, а дама или девица из общества.      

Принц Танкред слегка склонился к Имогене и спросил очень   тихо:      

— Что вы больше всего любите?      

— Ночь, звезды, — отвечала Имогена, — темноту   и в ней огни.      

Шевельнулись складки сукна в заднем углу эстрады. Чья-то   белая рука раздвинула их, — и мелькнуло вдруг на однообразно ровном фоне   сукна смугло-белое с легкими переливами розовато-темных перламутров тело.   Девушка в черной маске, очаровательно стройная и нежная, приблизилась к рампе.   Начался странный, из мечты и воспоминаний творимый, танец.      

Танкред спросил:      

— Вам нравится, Имогена?      

— Какая прекрасная! — тихо ответила она.      

Смотрела с удивлением. Танец неизвестной плясуньи оживил в   ее душе мечты и страхи ее, когда она засыпала, сладко и горько мечтая о женихе.   Мечты о далеком, о милом выражали задумчивые позы и грациозные, медленные   движения неведомой плясуньи.      

Остановилась, голову на руку склонив… Вдруг страшный удар   грома разбудил ее… Несколько тревожных поз, стремительный танец смятения и   ужаса…      

Развились волосы неведомой плясуньи, и бились в быстром беге   по ее нагим плечам светлые волны волос.      

Ветер стремительным холодом обвивал ее горячее тело. Ее   глаза горели, как огни изумрудов. Ноги ее дрожали от внезапного холода.      

Наконец она опомнилась. Осмотрелась. Пошла куда-то, дрожа от   холода и от медленного страха. Долго блуждала и все не могла найти своей двери.   Все скорее шла. Побежала.      

Много дверей было вдоль ее бега. Но ни одной она не могла   отворить, — все были заперты крепко. Наконец одна из них уступила   отчаянным усилиям.      

Остановилась. Робко прислушивалась. Тихо пошла по коврам.      

Что-то опять испугало ее, и она бросилась бежать. Упала.      

Лежит… Рукоплескания… Вдруг вскочила. В легком беге скрылась   за стремительно распахнутою складкою драпировки.      

Гости делали всевозможные предположения. Кого не называли!   Спрашивали Элеонору. Но она сама не знала. Говорила:      

— Я никогда не видела ее иначе как в черной маске.      

Или, может быть, только притворялась, что не знает? Тонкая   улыбка скользила по ее губам.      

       

Как-то незаметно для них обоих, Танкред и Имогена очутились   в полутемной, очень удаленной гостиной. Танкред первый раз остался наедине с   Имогеною. Оба они были взволнованы откровенною красотою плясуньи.      

Танкред спросил:      

— Расскажите мне о вашем детстве.      

Имогена послушно говорила. Потом Танкред заговорил с нею об   ее женихе.      

— Господин Парладе-и-Ередиа очень милый молодой   человек, достойный любви.      

— О, да! — с восторгом сказала Имогена.      

— Скромный, храбрый, красивый, умный.      

Имогена молча улыбалась и благодарными глазами смотрела на   Танкреда.      

— Он должен вас очень любить.      

— Он очень любит меня.      

— Однако уехал.      

Блеснули слезинки на глазах Имогены. А Танкред говорил:      

— Не огорчайтесь. Вернется. А вам не досадно, зачем он   уехал?      

Имогена смотрела как жалкий, беспомощный ребенок. Конечно,   ей было досадно. Разве он не мог отказаться от этой должности? Любим только раз   в жизни. Она шепнула:      

— Что ж делать!      

— Он вам часто пишет?      

— Почти каждый день.      

— Почти! И вы?      

— Да, ваше высочество.      

Слезы в голосе. Танкред любовался ее смущением. Спросил   опять:      

— Вы очень скучаете?      

— Да, немножко.      

Старалась казаться храброю. Танкред продолжал:      

— Я уверен, что соблазны парижской жизни его не   коснутся. Он будет думать только о вас. А вы о нем. Быть верною — так   трогательно. Цепи любви неразрывны. Кто любит, тот невольник. Хоть и не любит   человек цепей, но эти носит сравнительно охотно.      

Сердце Имогены дрогнуло от легкого страха. Говорят, что   француженки так очаровательны и так умеют увлечь.      

Танкред продолжал дразнить ее. Хвалил ее верность, его   достоинства. Яд его иронии вливался в ее сердце, и оно горело и болело. Ирония   принимает до конца и вскрывает противоречия. Сладостная верность жениху   претворялась в рабство. Его достоинства претворялись в смешное и мелкое.      

Имогена заплакала. Танкред утешал. И утешил чем-то,   какими-то словами, по-видимому ничтожными, но ей вдруг сладкими. И сердце ее   уже влеклось к Танкреду, уже в нее влюбленному нежно. Странно и больно спорили   в ней противочувствия, и это дульцинировало ее внезапное влечение к празднично   прекрасному принцу Танкреду, и альдонсировало ее обыкновенную, дозволенную,   будничную любовь к жениху, секретарю миссии в Париже господину Мануелю   Парладе-и-Ередиа.      

А Танкред, вечно изменчивый Танкред! Он уже чувствовал в   себе кипение новой страстности, влюбленность в Имогену, девушку с фиалковыми,   невинно-страстными глазками, с легким звонким голосом.      

Нельзя было слишком длить это свидание. Танкред вышел из   гостиной один. Были танцы, но он сегодня не танцевал. Ему представили   Лилиенфельда. Танкреду понравилась уверенная и почтительная манера банкира.      

Потом устроилась карточная игра, очень крупная. Лилиенфельд   сумел проиграть Танкреду солидный куш и оставил игру, ссылаясь на жестокую   мигрень, вывезенную, по его словам, из Африки. Откланиваясь принцу, он   пригласил его к себе на охоту, и Танкред любезно принял приглашение.      

       

После ужина, за которым пили много, в кабинете покойного   маркиза собрался тесный кружок близких к Танкреду. Дам не было. Разговоры стали   вольны. Заговорили о ревности. И вдруг стало как-то неловко. Ломая неловкость   развязностью, заговорил граф Роберт Камаи:      

— В наше время дико и несовременно ревновать жену. Я не   против ревности, но ревновать жен — это уж слишком наивно.      

— Порядочные люди ревнуют любовниц, — сказал   гофмаршал Нерита.      

— Да, — продолжал Камаи, — всякий имеет   любовницу для себя, жену для других, — для дома, для семьи, для общества,   для имени, для друзей и для ее любовников.      

Танкред засмеялся.      

— Это остроумно! — воскликнул он.      

Смеялись и другие. Вдруг Танкред нахмурился.      

Спросил:      

— Вы не делаете исключений?      

— Увы, нет, — спокойно ответил Камаи.      

— И для моей жены? — спросил Танкред   притворно-спокойным голосом.      

Граф Камаи усмехнулся тонко и сказал:      

— Наша августейшая повелительница живет не для вашего   высочества, а для государства. Дела правления заботят государыню гораздо   больше, чем любовь супруга и его зыбкая верность. И для вашего высочества это   хорошо.      

— Почему? — принужденно улыбаясь, спросил Танкред.      

За графа Камаи отвечал герцог Кабрера.      

— Потому, — сказал он, — что женщины на наших   островах несдержанны в гневе и очень ревнивы. И притом они ловко действуют   навахою или нашею древнею дагою.      

Танкред сегодня пил больше обыкновенного и потому стал слишком   откровенным. Он говорил:      

— Быть мужем королевы! О, это — слишком большая   роскошь. Муж королевы, но не король.      

— Почет высокого положения без его тягостей и   ответственности, — сказал герцог Кабрера.      

— Почет! Быть только производителем династии!      

— Разве этого мало? — спросил Кабрера.      

Танкред продолжал:      

— Положение королевской жены гораздо лучше. Она делит с   королем его титул и его почести. Она коронована. Не понимаю, где был мой ум,   когда я согласился на эту блестящую комбинацию.      

Граф Камаи с любезною улыбкою царедворца сказал:      

— Как бы то ни было, решимость вашего королевского   высочества дала нам редкое счастье видеть порою в нашей среде и пользоваться   высоким обществом столь обаятельного джентльмена.      

Танкред возразил:      

— Мой милый граф! Если бы я не знал хорошо, что вы ко   мне всегда одинаково добры, я назвал бы вас льстецом.      

— Ваше высочество, поверьте…      

Танкред с живостью перебил его:      

— Нет, не хвалите меня. Теперь это лишнее. Мне совсем   не это надо. Я очень расстроен.      

— Имейте терпение, ваше высочество, — сказал   Кабрера, — вы окружены верными друзьями. Все устроится.      

Танкред пожал его руку. Сказал:      

— Мне надо денег. Я не могу жить на эти гроши.   Государство напрасно скупится.      

— Конечно, — сказал герцог, — если   государство последует мудрым советам вашего высочества, то оно сторицею вернет   свое, хотя бы и дало вашему высочеству возможность вести самый блистательный   образ жизни.      

— И меня утомило мое двусмысленное положение, —   сказал Танкред.      

— Его можно изменить, — значительно сказал   Кабрера. — Стоит захотеть.      

Герцог Кабрера сидел, откинувшись на спинку кресла, и ронял   серый пепел толстой сигары на зеленый ковер. Его острые, серые глаза смотрели   вдаль с пророческим, вдохновенным выражением. Тонкий, стройный, решительный, от   опьянения румяный и смелый, он и в самом деле казался умелым делателем королей.   Танкред смотрел на него с доверчивым уважением. Сказал:      

— Мне не нравится, сказать по правде, что Ортруда   заигрывает с радикальною сволочью.      

Граф Камаи сказал с легкою ирониею:      

— Это — мудрая политика.      

— Это может кончиться худо, — сказал   Кабрера, — и мы возлагаем все наши надежды на бдительность, патриотизм и   мудрость вашего высочества.      

Все они, спасающие отечество, были пьяны, и языки их   ворочались не совсем свободно.      

 Глава сорок седьмая      

       

Афра пришла в редакцию журнала «Вперед». Она знала, что   найдет там Филиппо Меччио.      

В редакции шла обычная будничная работа. Афра прошла   полутемным коридором мимо редакционных комнат к кабинету главного редактора.      

Юркий смуглый мальчишка, похожий на цыганенка, улыбаясь   широко, отчего его большой рот казался еще больше, сказал ей:      

— Доктор Меччио занят и никого не принимает, но уж об   вас, милая барышня, я ему скажу.      

Постучался в дверь, приоткрыл ее и крикнул:      

— Госпожа Монигетти!      

— Очень рад, войдите, — раздался из-за двери   звучный голос, в точных акцентах которого ясно отражался решительный,   деятельный характер.      

Афра вошла в кабинет. Дверь за нею захлопнулась твердо и   точно, словно решительным характером главного редактора было загипнотизировано   все здесь.      

Филиппо Меччио сидел в кабинете один, — человек,   которого любила Афра и который любил ее с тою, несколько суровою, неловкою   застенчивостью, с которою относятся к женщинам очень чистые и очень увлеченные   работою люди. Они встречались часто, но поцелуи их были невинны и любовь их была   чиста.      

Некрасив, смугл, быстр в движениях, более ловок, чем силен,   с неприятным подстерегающим выражением слишком умных глаз, с неприятно резким   очерком губ, с излишне отчетливыми морщинами на красивой крутизне лба, с   голосом, отлично звучащим на площади и в парламенте, но неприятно сильным в   комнате, сверкающим, как лезвиями остро отточенных кинжалов, резкими, точными   ударениями, — таков был человек, которого любила Афра, человек, у которого   было много фанатически преданных ему друзей, поклонников и поклонниц, человек,   в которого влюблялись страстно и безнадежно прекрасные девушки, очарованные   блеском его неожиданных взоров и пламенною страстностью его речей.      

Доктор медицины Филиппо Меччио, признанный глава своей   партии, был рожден быть трибуном. Прирожденный демагог, он лучше всего   чувствовал себя перед толпою, слушающею его речь, хотя бы то была враждебная   ему компания самодовольных, сытых мещан. Речи его покоряли рабочую толпу; они   зажигали в трудящемся люде живую веру, — и немного стоили в печати. Его   жест, его взгляд, его внезапный сарказм — вот от чего дрожали и бледнели его   политические враги, вот от чего горели восторгом сердца его единомышленников.   Говоря парламенту или толпе, он не вдавался в изысканные утонченности. То, что   он говорил, в устах другого могло бы показаться избитым, банальным. Но когда   Филиппо Меччио в тысячный раз повторял, что частная собственность на орудия   производства должна быть уничтожена, казалось, что в громе и в молнии рождается   новый закон, изведенный из трепетно-пламенеющей души человека, который   страданиями непостыдной, славной жизни и тяжкими усилиями мысли стяжал познание   непреложной истины.      

Филиппо Меччио отличался железным самообладанием. Сегодня   утром он говорил на митинге телефонисток и имел бурный успех. С цветами, с   восторженными криками провожали его девушки до редакции. Теперь цветы   благоухали в стеклянных и глиняных вазах, на столах, на полках, на   подоконниках, а Филиппо Меччио был невозмутимо спокоен, точно овация милых   девушек нисколько не взволновала его.      

Перед Филиппом Меччио лежала груда писем. Он поздоровался с   Афрою и продолжал читать письма. Сказал Афре:      

— Хорошие вести с механических заводов. Рабочие   организованы и готовы к действиям.      

— Как вы любите мучить! — сказала Афра.      

— Чем? — с удивлением спросил Меччио.      

— Филиппо, когда я ни приду, вы все заняты, —   сказала Афра. — Вы совсем не обращаете на меня внимания!      

— Милая Афра, я так занят! — сказал Меччио. —   Но я очень люблю, когда вы приходите. В моей конуре становится светлее.      

— Но вы так мало со мною разговариваете, —   жаловалась Афра. — И никогда не зовете меня сами. Хоть бы в часы отдыха   звали меня.      

— Когда же мне отдыхать, милая Афра! Готовятся важные   события. Настала пора для организованного выступления пролетариата.      

Но он быстро сложил письма, непрочитанные в одну пачку,   прочитанные в другую, спрятал их, отдельно каждую, и сел рядом с Афрою на   диване, в спокойной позе отдыхающего человека. Он казался усталым, лицо у него   было рассеянное, и видно было, что он все еще думает о своей работе.      

Афра вздохнула. Он посмотрел на нее, и выражение сдержанной   страстности мгновенно мелькнуло в его внезапно оживившихся глазах. Он взял ее   руку и долго целовал ее. Спросил:      

— Которые же цветы — ваши?      

— О, Филиппо, вы их даже не заметили!      

Она взяла лежавший на диване рядом с нею букет и сказала:      

— У вас сегодня такое множество цветов. Если вы   позволите, я соединю розы из этих двух ваз в одну вазу, а мои поставлю в   другую.      

— Отлично! — весело сказал Меччио. — Меня   влечет к вам обаяние вашей девственности. Я удивляюсь, как вы сохранились среди   всех соблазнов высокой среды.      

Афра, с заботливою осторожностью перемещая цветы, спросила:      

— Неужели вы считаете необходимым вооруженное   восстание?      

— Нет, — сказал Меччио, — мы его не хотим.      

— Зачем же вы к нему готовитесь?      

— Зачем? Оно не то что необходимо, — оно, к   сожалению, неизбежно.      

— Вы в этом уверены?      

— Да. Рабочие достаточно сорганизованы в своих   синдикатах. Как ни борется правительство против того, чтобы чиновники   соединялись в синдикаты, но кое-где оно должно было уступить. Синдикаты   учителей и учительниц существуют беспрепятственно. Недавно мы добились   регистрации синдиката почтово-телеграфных служащих и телефонисток. Но   организация еще не все. Настало время добиться экспроприации орудий   производства. Пора действовать.      

— Если бы на сцене были только капиталисты да   рабочие, — говорил Меччио, — вопрос разрешился бы просто победою тех   или других или компромиссом. Но к услугам западноевропейского капитала есть   организованное в его интересах буржуазное государство — сила большая и нам   враждебная. Капитал не уступит без отчаянной борьбы, и государство поможет ему   всеми своими силами. Оно будет защищать то, что называют порядком, против того,   что оно назовет бунтом. Оно двинет к фабрикам и шахтам полицию и войска.   Полицейские будут разгонять наши собрания и не постесняются пустить в ход   кулаки и палки и даже оружие. Если наши окажут где-нибудь сопротивление этому   насилию, то правительство объявит ту местность в состоянии восстания, назначит   военного губернатора, и тогда на место наших собраний явятся войска. Если мы не   разойдемся, войска начнут стрелять, и нам останется на выбор или покорность,   или гражданская война.      

— А если забастовка будет течь мирно, — спросила   Афра, — и рабочие не станут оказывать сопротивления полиции и войскам?      

— Техника дела известная, — продолжал   Меччио. — Правительство во что бы то ни стало попытается сорвать   забастовку и вызвать вооруженное восстание в надежде залить страну кровью и   ужаснуть рабочих. Для этого ему достаточно подослать несколько провокаторов. Они   сделают два-три выстрела в войска, и солдаты поверят, что перед ними — враги.      

— Вы забываете, Меччио, что королева Ортруда не   согласится на то, чтобы ввести военное положение, — сказала Афра.      

Меччио спокойно ответил:      

— Воля доброй королевы не устоит перед яростью   трусливого буржуазного парламента. В крайнем случае ее убьют или свергнут. Нет,   Афра, мы должны быть готовы ко всем случайностям. Всеобщая забастовка,   вооруженное восстание, захват пролетариатом власти — вот этапы нашего пути.      

— А желтые синдикаты вас не беспокоят?      

— Пустяки! Наш центральный комитет решил набирать   боевые дружины. И это исполняется в большой тайне.      

Афра сказала улыбаясь:      

— Филиппо, вы так откровенны со мною! Вы знаете, что я   близка к Ортруде.      

— От наших организаций, — возразил Меччио, —   Ортруде лично и ее семье не угрожает ни малейшей опасности. В этом я вам   ручаюсь. Пусть она занимается своею живописью безбоязненно, — мы ничего не   имеем против того, чтобы ее милые пейзажи, в которых так много настроения, и ее   изображения нагих дев, которые она пишет с настоящим искусством, приобретались   и впредь для национальной галереи.      

Афра улыбаясь сказала:      

— Я вспомнила сейчас забавную встречу с одною   простушкою. Она при всей своей болтливости все же не могла выболтать тайны   только потому, что и сама не была в нее посвящена.      

Рассказала об Альдонсе Жорис.      

— Это, конечно, Танкред, — с негодованием сказал   Меччио. — Этот авантюрист никому не дает спуску. Но скоро он сломит себе   голову.      

— А моей болтливости вы, Филиппо, не боитесь? —   спросила Афра.      

— Болтайте, Афра, сколько хотите, — отвечал   Меччио, — я уверен, что, предупреждая ваших друзей, вы не скажете им того,   чего говорить им не надо. Но о том, что народ готов восстать, говорите им. Мы и   в парламенте громко говорим большинству: если вы не совершите немедленно   крупных социальных реформ, то неизбежно вооруженное восстание. Об этом же   говорят те тысячи книжек, которые мы бросаем в народ. Народ доведен до   отчаяния, — повторяйте своей высокой подруге почаще эти простые и страшные   слова.      

— Ортруда их запомнила, — сказала Афра. — Но   что же она может сделать!      

— Так и мы, — сказал Меччио, — ничего не   можем. Ход событий неотвратим. Мы только облегчаем течение событий. Доставка   оружия, Афра, это — большая тайна, — идет успешно. Кроме того, мы устроили   в горах свой завод для выделки холодного оружия. Славные оттуда выходят клинки!   Нам удалось устроить склад оружия под боком у королевского замка.      

— Зачем так?      

— Нашлось безопасное место. Один раз наши, правда,   оплошали. Солдаты совсем было окружили их, но, если поверить их спутанному   рассказу, их спасла какая-то горная фея, черноокая царица лазурного грота.      

Афра отвернулась к окну. Делала вид, что увидела на улице   что-то интересное. На лице ее отражалось колебание. Меччио продолжал:      

— Эти люди очень суеверны. Не знаю, что им там   показалось. Опасный промысел! Понятно, что контрабандисту трудно сохранить   душевное равновесие. На что вы там смотрите, Афра?      

Подошел к окну. Сказал:      

— Вот один из отрядов нашей армии.      

Открыл окно. С улицы доносилось пение: женские голоса пели   международный гимн. По улице шли босые девушки и женщины в простонародной   одинаковой одежде. Лица у них были праздничные, на одежде и в волосах у них   было много цветов, и в руках у некоторых были флаги с какими-то изображениями и   буквами.      

— Женщины, которых вы видите, — объяснял   Меччио, — члены двух синдикатов, телефонисток и сельских учительниц. Они   празднуют регистрацию синдиката телефонисток.      

Афра спросила:      

— Почему у них одежды одинаковы и ленты одного цвета?      

Меччио засмеялся. Сказал:      

— К стыду моему должен сознаться, что нашим агитаторам   помогают народные суеверия. Слухи о гроте, который открылся, о белом короле —   все это нам на руку. Люди, о которых я вам сейчас рассказывал, очень подробно   описали наряд своей горной покровительницы. Это им было не трудно сделать,   работа фантазии была не велика, любая крестьяночка могла послужить им моделью.   Но так как они вообразили, что горная фея стоит за рабочий люд, то вот   точь-в-точь по их рассказу стали одеваться девушки и женщины, сорганизовавшиеся   в синдикаты: зеленая с красным вышивка — листья и цветы гвоздики, —   зеленая лента вместо пояса, белая матовая пряжка, на голове повязка белая с   красными бусами и сандалии, как у горной феи, подвешены к пряжке пояса.      

— Одежда, которую любит носить Ортруда, — нерешительно   сказала Афра.      

Посмотрела на Меччио спрашивающим взглядом.      

Меччио сказал:      

— Я догадываюсь, что вы хотите сказать, милая Афра. Но   пусть это останется секретом капризной королевы. У нее нет детей, и она   забавляет себя, как может. А для нас приятнее волшебная царица лазурного грота.   Эта невинная сказка ничему не повредит. Сельские учительницы нам очень полезны.   Они так близки к народу.      

— Но ведь они мало образованы, — сказала   Афра, — и, мне кажется, по большей части очень недалекие люди.      

— Это — не беда, — возразил Меччио. — Есть   слишком тупые, тех мы не трогаем. А она, ваша Ортруда, все еще влюблена в   своего Танкреда?      

— Влюблена, как прежде, но уже начинает его   понимать, — тихо сказала Афра.      

— А знает что-нибудь об его похождениях, об его мечте   быть королем?      

— Нет.      

— Отчего вы не откроете ей глаза?      

— Пусть узнает не от меня. Женщины ненавидят тех, кто   приносит им такие новости. А мне будет больно, если она меня невзлюбит. Его   заговор, — кто это может доказать!      

— Этого господина я бы с удовольствием повесил, —   сказал Меччио. — Честолюбивый авантюрист, игрок не очень честный и   похотливый немец. Но надо сознаться, что Танкред для нас в некотором смысле   человек полезный. Его политика и его донжуанство очень роняют династию в глазах   буржуазии и в глазах рабочих. Теперь мы решились выступить опять против этого   господина. Вот я прочту вам статью.      

Меччио достал из письменного стола несколько узких,   пронумерованных листков. Афра спросила:      

— Надеюсь, не об его любовных делах?      

— И об этом.      

— Филиппо, зачем!      

— Афра, моя милая, я долго повиновался вам в том, что   касалось этих его отношений. Но есть пределы для всего. Пока он побеждал в   своем кругу, нам до этого не было никакого дела. Мы хорошо знаем, чего стоит   показная добродетель блестящих семейств. Но он добрался наконец до работниц.   Это уж нельзя стерпеть.      

Меччио прочел Афре свою статью против Танкреда. Она была   пропитана ядом убийственно-метких сарказмов. Глаза у Афры зажглись безумною   ненавистью. Она сказала, молитвенно складывая руки:      

— Вставьте еще вот это, милый Филиппо!      

И подсказала Меччио несколько язвительных фраз. Меччио,   засмеялся. Сказал:      

— Вы беспощадны, Афра. Ваши слова я с наслаждением   вставлю. Вам я могу сказать без ложной скромности, без хвастовства и без лести:   я умею поражать врага отравленными стрелами, но ваши сарказмы и в моей гневной   статье не покажутся тусклыми.      

Афра покраснела от удовольствия и гордости и, быстро   наклонившись, поцеловала руку Меччио.      

 Глава сорок восьмая      

       

Связь банкира Лилиенфельда с принцем Танкредом быстро и   успешно прогрессировала. Лилиенфельд сделался членом Общества африканской   колонизации — верный путь к благосклонности Танкреда — и внес в кассу Общества   крупную сумму. Сделал большое пожертвование Дому Любви Христовой, чтобы   заслужить благосклонность и покровительство королевы Клары.      

Лилиенфельд спешил воспользоваться временем, пока   африканские планы Танкреда еще не получили большой известности в финансовых   кругах Европы. Он рассчитывал составить на этих аферах колоссальное состояние.      

Очень большие деньги он дал на подкуп газет и влиятельных   членов парламентского большинства. Многие газеты стали агитировать за флот,   колонии и союз с великою державою. В финансовой комиссии парламента создалось   такое настроение, что казалось возможным крупное ассигнование на флот.      

При встречах с Танкредом Лилиенфельд втягивал принца в игру   и проигрывал ему большие деньги. Принц Танкред уже заговаривал с Виктором   Лорена о пожаловании Лилиенфельду баронского титула за его   благотворительность, — Лилиенфельд сумел довести до сведения Танкреда свои   заветные мечты быть бароном. Лорена отвечал принцу, что надо подождать, когда   Лилиенфельд сделает еще более крупное пожертвование на общеполезное и не   возбуждающее споров дело. Лорена говорил:      

— Ему ничего не стоит дать несколько миллионов на   основание института для воспитания мальчиков в духе идей вашего высочества, для   создания касты воинов. Мы назовем этот институт спартанского воспитания   Лакониумом Ортруды Первой и принца Танкреда.      

Танкреду понравилась эта мысль.      

— Да, — сказал он весело, — хорошо, если он   догадается.      

Лорена улыбнулся.      

— Я позабочусь, чтобы он догадался.      

В газете «Вперед» появился ряд очень дерзких статей против   принца-супруга. Никогда еще в печати не было таких резких, открытых обвинений   против Танкреда. Говорилось прямо об его авантюризме, угрожающем интересам   государства, и об его безнравственном поведении.      

Буржуазная печать, подкупленная на деньги банкира   Лилиенфельда, сперва замалчивала эти статьи, потом начала выражать резкое   негодование на то, что осмелились оклеветать принца-супруга. Но в обществе эти   разоблачения произвели впечатление большого скандала. Они дошли до королевы   Ортруды, хотя довольно случайно. Случилось это так:      

В Северной башне Ортруда стояла перед начатым полотном,   выписывая нежно-смуглое тело стоящей на возвышении молодой девушки, одной из   обитательниц Дома, управляемого женою гофмаршала. Вероника Нерита стояла рядом   с Ортрудою и разговаривала с нею вполголоса.      

Непонятно из каких побуждений, — может быть, просто в   порыве психопатической злости, — Вероника Нерита рассказала Ортруде об   этих статьях, да заодно и о том, что художница Сабина Фанелли была любовницею   Танкреда.      

— У меня есть с собою эти номера, — говорила   она, — я захватила их на случай, если вашему величеству угодно будет   ознакомиться с новою презренною выходкою этих разбойников, не останавливающихся   ни перед чем.      

Ортруда сказала с некоторою принужденностью:      

— Благодарю вас, милая Вероника. Вы очень любезны.   Пожалуйста, оставьте эти листки у меня. Я их посмотрю потом.      

Оставшись одна, Ортруда прочла статьи Филиппа Меччио. Каждое   слово было, как удар бича. Ортруда была возмущена, испугана. И плакала, и   смеялась, как в истерике. Она не очень верила намекам на любовные похождения   Танкреда. Да и что для любви всепрощающей и всему до конца верящей случайные,   легкомысленные измены! Но то, что сказано об его замыслах, было ужасно.   Сомнения томили ее.      

Или это — правда? Или это — клевета? Кто скажет! Как узнать!   Но лучше знать наихудшее, чем томиться неизвестностью. Ортруда вспомнила имя   художницы, о которой говорила Вероника. Зажглась любопытством ее видеть. Хотя   не верила и словам Вероники. Думала, что это, если и было, только минутная   прихоть Танкреда. Почти готова была покровительственно улыбнуться этой шалости.      

То, что эта женщина была скульптором, навеяло Ортруду на   мысль заказать ей свое изваяние и подарить его Танкреду. Решила послать к ней   своего секретаря, Карла Реймерса. Но почему-то медлила долго.      

Ко дню рождения королевы Ортруды набралось, как всегда,   очень много писем и прошений о пособиях, стипендиях, зависящих лично от нее, и   о разных других милостях. Все эти бумаги проходили через руки Карла Реймерса.   Пришлось Ортруде работать с ним более обыкновенного. Трудолюбие и отличные   способности этого человека, которого раньше она почему-то почти не замечала,   теперь были приятны ей. Это был высокий, стройный, белокурый молодой человек,   один из немногих, вывезенных Танкредом.      

Ортруде нравилась та тихая, нежная почтительность, с которою   обращался к ней Реймерс. В его глазах она прочла восторженное обожание и поняла   наконец, что он влюблен в нее. Ей было жаль молодого человека, — конечно,   он знает и сам, что любовь его безнадежна, — и она обращалась с ним с   грустною ласковостью. И не торопилась отнять руку, когда он, приходя или уходя,   приникал к ней долгим под шелковисто-мягкими усами поцелуем.      

       

Виктор Лорена посетил принца Танкреда перед докладом у   королевы и сообщил принцу, что министерство решило привлечь к судебной   ответственности редактора газеты «Вперед» за клевету на принца-супруга и что   сегодня он испросит на это высочайшее разрешение. Танкред решительно   воспротивился этому. Он говорил:      

— Дорогой господин Лорена, дело касается лично меня, и   я имею в нем право голоса. Я решительно против этого во всех отношениях   неудобного процесса.      

— Простите, ваше высочество, — сказал   Лорена, — министерство тщательно обсудило этот вопрос и не видит иного   выхода.      

— Это будет только горший скандал, — говорил   Танкред, волнуясь.      

— Но что же делать! Республиканцы пользуются этими   слухами во вред и династии и правительству.      

— На такие выходки лучший ответ — презрение.      

— Но здесь замешан интерес всего государства.      

— Да, — с досадою говорил Танкред, — если бы   у вас в руках были средства заткнуть глотку этому бандиту! Он наговорит на суде   Бог весть чего, и все это разойдется по всей стране.      

Лорена сказал со своею обычною уверенностью:      

— На суде мы сумеем доказать, что это все — клевета. У   нас, слава Богу, есть средства влиять на судей.      

— Тюрьма увеличит его популярность и не прибавит моей.      

— Я передал ее величеству мнение вашего   высочества, — сказал Лорена. — Но я очень боюсь, что указываемый вами   путь может повести к падению кабинета.      

В конце своей аудиенции Лорена сообщил королеве о статьях   Меччио и о решении министерства.      

— Но, ваше величество, — сказал он, — его   высочество принц Танкред не желает суда.      

— Почему? — тихо и печально спросила Ортруда.      

Лорена передал все, что сказал Танкред. Ортруда помолчала.   Спросила:      

— Что же вы думаете, дорогой господин Лорена?      

Лорена слегка пожал плечами. Сказал:      

— Не могу скрыть от вашего величества, что исполнение   желания его высочества поставит министерство в затруднительное положение.      

— Я согласна с министерством, — сказала   Ортруда. — Нельзя оставлять без опровержения такие возмутительные клеветы.   Они тем более опасны, что Меччио так популярен. А с принцем Танкредом я сама   поговорю.      

И, отдаваясь течению своей мысли, забывая, что перед нею   чужой ее печали, равнодушный человек, сказала тихо, тихо, как про себя:      

— Пусть выяснится истина.      

       

Имогена не выходила из мыслей Танкреда. Влюбить ее в себя   стало его мечтою. Он неотступно следил за нею. Вокруг него уже давно   сорганизовалась сеть шпионства. Его агенты говорили ему о каждом шаге Имогены.   Он узнал, что сегодня она будет у королевы, и прошел к Ортруде после приема   первого министра. Кстати же ему хотелось поскорее выяснить отношение Ортруды к   делу о клевете.      

Ортруда сказала ему:      

— Милый Танкред, я так огорчена за вас. Я понимаю ваши   благородные побуждения, но я хочу заступиться за вас, хотя бы и против вашей   воли.      

— Милая моя Ортруда, взвесьте последствия.      

Был долгий спор. И он был так горяч, что казался ссорою.   Первою в их жизни ссорою.      

Ортруда видела, что Танкреду неприятна ее настойчивость, но   непобедимое упрямство владело ею. И было в ней чувство, страшное ей самой,   похожее на злорадство.      

       

Танкред вышел из кабинета королевы Ортруды. У него был   деланный, рассеянно скучающий вид. Он умел носить маску.      

Увидел Имогену. Молодая девушка ожидала приема у королевы.   На днях ей пожаловано было придворное звание, и она приехала благодарить   королеву.      

Танкред стал говорить ей любезности. Она краснела. Тихо   подошел гофмаршал Нерита. Шепнул:      

— Простите, ваше высочество. Ее величество ждет графиню   Мелладо.      

Танкред улыбнулся:      

— Простите, Имогена, я вас задержал.      

Пожал ее руку. Отошел. Имогена прошла к Ортруде. Астольф   мрачно смотрел вслед уходящему Танкреду. Афра подошла к нему. Спросила:      

— Ты не любишь его, Астольф? Этого прекрасного принца?      

Астольф пылко воскликнул:      

— Прекрасный принц! Ну, я не нахожу прекрасным этого   немецкого верзилу.      

— Неужели? — с легкою улыбкою спросила Афра.      

Астольф гневно говорил:      

— Пусть бы он ушел к своим возлюбленным. У него их так   много. С Ортрудою ему скучно. Старый королевский замок ему противен. Он чужой   здесь.      

Афра слушала его и хмурила брови. Улыбнулась. Спросила:      

— Да ты ревнуешь, милый Астольф? Правда, ревнуешь Ты   влюблен в нее? Признавайся, маленький ревнивец.      

Смеялась тихо, плещущим, как струйки, смехом. Астольф ярко   покраснел. Он весь дрожал, как тоненькая пальмочка на прибрежье, колеблемая   знойным сирокко. Крикнул:      

— Я, я! Вы смеетесь надо мною, жестокая Афра! О, я   ревную! Я — только мальчишка, смешной и жалкий!      

Он заплакал от стыда. Крупные слезы забавны были на его   смуглых щеках. Они щекотали его губы. Он отвернулся. Афра пожала его руку   крепким товарищеским пожатием. Привлекла его к себе. Он упрямо отбивался.      

— Я тоже ревную, — тихо, сказала она.      

Покраснела. Опустила глаза. Принужденно засмеялась.      

— К кому? — с удивлением спросил Астольф.      

Молчала. Краснела. Улыбалась.      

— Ты влюблена в него! — воскликнул Астольф. —   В того иностранца!      

— Нет! — воскликнула Афра. — Конечно, нет.   Что ты придумал, Астольф!      

— Так что же это?      

— Мне больно, что она его любит, и я ревную.      

— И ты ее любишь? — удивленно спросил Астольф.      

Афра молчала.      

— Слушай, Афра! — сказал Астольф. — Я ему   отомщу. Я познакомился с мальчишкою Лансеолем и с Альдонсою Жорис. Я выпросил у   королевы ее ленты и показал их Лансеолю. Он поверил, что я — посланец горной   феи, и слушается меня. Когда Танкред поедет к своей возлюбленной, Лансеоль его   выследит и даст мне знать, и я наведу на него королеву.      

— Безумный мальчишка, не делай этого! — вскрикнула   Афра.      

Астольф взглянул на нее сердито и убежал.      

 Глава сорок девятая      

       

Танкред испытывал все более нетерпеливую влюбленность,   страстное желание обладать невинною душою и прелестным телом Имогены. Решился   ехать к ней, застать ее наедине. Придумал хитрость. Как-то после обеда,   раскуривая сигару, он сказал герцогу Кабрера:      

— Дорогой герцог, отчего я уже так давно не встречал у   вас маркиза Мелладо? Неужели он всегда сидит дома?      

Сквозь фиолетовый дымок сигары он бросил на герцога быстрый   взгляд и слегка усмехнулся. Герцог понял Танкреда с полслова. Сказал:      

— Да, маркиз давно у меня не был. Но я надеюсь, что он   приедет ко мне пообедать во вторник на той неделе.      

И вот во вторник на следующей неделе Танкред собрался ехать   к вечеру в замок Мелладо, лежавший в нескольких километрах от столицы, если   ехать берегом, и еще ближе, если сесть на лодку и переправиться через залив   близ королевского замка. Но утром во вторник Танкред вспомнил, что в этот день   его ждет графиня Маргарита Камаи. Танкреду стало досадно. Вдруг эта говорливая   и страстная женщина, звонко лепечущая и пиявочно целующая, стала ему противна.   Но какое-то странное любопытство, не то жестокое, не то страстное, влекло его к   Маргарите. И Танкред заехал к ней.      

Маргарита бросилась ему навстречу с преувеличенною   ласковостью. Она, как всегда при нем, была радостно оживлена. Танкред был очень   рассеян. Он досадовал на самого себя, зачем заехал. Не хотелось ласкать ее, не   хотелось отвечать на ее ласки, глядеть на ее улыбки, слушать ее щебетание. И не   знал, о чем и говорить с нею. Только светские привычки удерживали от слишком   холодных ответов. И вдруг ему захотелось уйти поскорее. Сказал:      

— Прости, моя милая птичка, дорогая моя Маргарита, я   тороплюсь на заседание Комитета Лиги ревнителей обновления флота. Я рад был бы   просидеть с тобою долго-долго. Но я должен уехать от тебя.      

— Так скоро! — воскликнула Маргарита. —   Танкред, вы шутите!      

— Правда, милая моя золотая рыбка.      

— Нет, это невозможно! — сказала Маргарита.      

И голосом избалованного ребенка:      

— Я вас не пущу. Извольте остаться и приласкать меня.      

Танкред с унылою упрямостью повторял:      

— Увы, ненаглядный мой цветик, алая моя роза, мне очень   надо ехать, — это — очень важное дело, государственный интерес.      

Маргарита не пускала его, и хваталась за его руки, и   просящими жадно глазами заглядывала в его лицо. Вдруг она догадалась, что у   Танкреда есть другая возлюбленная, и закричала, становясь вдруг грубою и   вульгарною:      

— А, вы отправляетесь на свидание!      

— Милая Маргарита, какие мысли приходят в вашу   причудливую головку!      

Маргарита кричала запальчиво:      

— Не думайте, что вам удасться меня обмануть. Я все   знаю!      

— Что вы знаете? — досадливо спросил Танкред.      

И, смягчая тон:      

— Милая Маргарита, я не знаю, что вы хотите сказать.      

Она заплакала.      

— О, вы смеетесь надо мною! Я вам надоела. Но я все,   все узнаю, вот вы увидите.      

Противна была Танкреду унизительная сцена ревности — косые   взгляды, шипящие речи, некрасивые слезы. И эти угрозы, такие глупые! Точно она   имеет какие-то права!      

Со всеми одно и то же! Одна Элеонора не делает сцен.      

Пришлось изворачиваться, лукавить, ласкать нехотя. И вдруг   разгорелся понемногу сам…      

Но все-таки скоро ушел.      

Едва закрылась за ним дверь, радостное возбуждение от его   ласк вдруг оставило Маргариту.      

— Ушел! — мрачно шептала она.      

Подошла к окну. Опершись рукою на раскрытую раму окна,   смотрела, как он сел в коляску.      

Кинул взгляд в ее окно. Улыбнулся, поклонился. Веселые   огоньки сверкали в его глазах. Она смеялась, казалась веселою. И думала:      

«Я выслежу его, я не отдам его никому».      

Она подошла к легкому, белому на золоченых ножках столику,   где лежала в футляре на розовом бархате подаренная сегодня Танкредом   брошь, — золотой изогнутый треугольник, осыпанный бриллиантами, отягченный   подвесками из яхонтов и жемчугов. В порыве злости Маргарита схватила красивую   вещицу. Захотелось бросить ее на пол, наступить каблуками, топтать, топтать.   Вся дрожа, Маргарита осторожно вынула брошь из футляра, положила ее бережно на   стол, футляр бросила на ковер и, громко визжа от ярости, принялась топтать его.      

       

Плавный бег слегка покачивающейся на рессорах коляски и   фиолетово-синий дым сигары убаюкивали Танкреда. Он погрузился в приятную   задумчивость. Явь отошла, все стало как сон. Рощи пальм, померанцевых и   апельсинных деревьев показались вдруг необычными, сказочными. Серою дымкою   далеких воспоминаний подернулась яркая лазурь небес. Вспомнились бесконечные   равнины Восточной Европы.      

Танкред дремотно думал:      

«Может быть, я сплю, утомленный скудною скукою скованной   жизни, — грежу, бледный мечтатель, над задумчивым берегом тихой русской   реки, где смолою пахнут сосны, и моя Ортруда — только мой сон, приятный и   недолгий. Проснусь утром, в хмурую осень, и увижу в окна бледное северное небо,   и улыбнусь моим мечтам о короне вечного Рима».      

И вдруг открыл глаза. Ласково-синее небо, благоухание   лимонных цветов, внизу полукруг радостно-лазурного моря, дорога ровна и широка   над многоцветными, многотонными, оранжевыми, палевыми, фиолетовыми камнями   крутого склона и песками морского берега. Паруса розовеют солнцем, гордые   ветром, и, точно углем на голубое брошенные легкие штрихи, тонкие дымки далеких   пароходов.      

Цыганка-гадалка стоит у дороги и ярко смеется, белыми   сверкая зубами, сама темная, вся загорелая, в лохмотьях красной юбки, босая, с   растрепавшеюся по ветру косою.      

Танкред остановил кучера. Узнал цыганку. Та самая, что   гадала ему о короне вечного Рима.      

Он подошел к цыганке.      

— Здравствуй, милая. Погадай мне опять, удачен ли будет   для меня этот день.      

Цыганка смеялась. Говорила гортанным, картавым, красивым   звуком:      

— По твоей дороге назад не ходить. Чего тебе бояться!   Пусть она узнает.      

— Кто узнает? — спросил Танкред.      

Смеялась цыганка.      

— Горная фея, царица лазурного грота, узнает, кого ты   любишь.      

И вдруг скользнула, как ящерица, и исчезла в расщелине зеленовато-белых   скал, — точно упала по крутизне обрыва.      

Танкред поехал дальше. Думал:      

«У Имогены глаза, как фиалки в горах. Она чистая, как царица   лазурного грота».      

Вот и замок, и вокруг него парк за железною оградою с   медными шифрами на решетке и с медными остриями наверху. У ворот на скамейке   сидел седой привратник в очках. Читал газету. На шум колес и стук копыт встал.   Всмотрелся. Снял шляпу.      

— Маркиз дома? — крикнул Танкред.      

Привратник с низким поклоном сказал:      

— Его сиятельство изволили выехать и вернутся к ночи.      

— Досадно. А графиня Имогена?