1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 
Quae fuit  tanta deorum iniquitas, ut placari populo Romano non possent, nisi tales viri  occidissent [1552].  Добавляю, что отнюдь не дело преступника определять меру и час своего  наказания; только судья засчитывает в наказание ту кару, которую он назначает,  но он не устанавливает наказание по выбору того, кто сам себя подвергает ему.  Божественная кара предполагает наше полное несогласие как с нашим осуждением,  так и с налагаемым на нас наказанием.    

Нелепым  было ухищрение Поликрата [1553],  тирана самосского, когда он, желая нарушить свое постоянное благоденствие и  искупить его, бросил в море самое дорогое и ценное сокровище, в надежде, что  этой искупительной жертвой ему удастся предотвратить непостоянство фортуны,  избежать ее превратностей; она же, насмехаясь над его глупостью, сделала так,  что брошенная в море драгоценность снова вернулась в его руки, будучи найдена в  желудке рыбы. А кому нужны были те мучения и терзания, которые причиняли себе  корибанты и менады [1554]?  Или те шрамы на лице, животе и конечностях, которые еще в наше время наносят  себе магометане, желая угодить своему пророку? Ведь оскорбление, наносимое  богу, коренится в нашей воле, а вовсе не в груди, не в глазах, не в половых  органах, не в плечах или гортани! Tantus est perturbatae mentis et sedibus suis  pulsae furor, ut sic dii placentur, quemadmodum ne homines quidem  saeviunt [1555].    

Наше  тело призвано служить не только нам, но также и богу и другим людям; поэтому  умышленно терзать его столь же недопустимо, как и лишать себя жизни под каким  бы то ни было предлогом. Уродовать и калечить бессознательные и непроизвольные  отправления нашего тела ради того, чтобы избавить душу от необходимости разумно  руководить ими, значит проявлять большую трусость и предательство.    

Ubi  iratos deos timent, que sic propitios habere merentur? In regiae libidinis  voluptatem castrati sunt quidam; sed nemo sibi, ne vir esset, iubente, domino,  manus intulit [1556].  Так, религия приводила людей ко многим дурным поступкам:    

     

saepius illa    

Religio peperit scelerosa atque impia  facta. [1557]    

     

Ничто,  присущее нам, ни в каком отношении не может быть приравнено к божественной  природе или отнесено к ней, ибо это накладывало бы на нее отпечаток  несовершенства. Как может эта бесконечная красота, бесконечное могущество и  бесконечная благость без ущерба для своего божественного величия допустить  какое-либо соответствие или сходство с таким существом, как человек?    

Infirmum  dei fortius est hominibus, et stultum dei sapientius est hominibus [1558].    

Когда  кто-то спросил философа Стильпона [1559],  радуют ли богов воздаваемые им почести и приносимые им жертвы, он ответил: «Ты  неразумен; давай уединимся, если ты хочешь поговорить об этом».    

И тем не  менее мы предписываем богу определенные пределы; мы ограничиваем его могущество  доводами нашего разума (я называю разумом наши домыслы и фантазии и исключаю  отсюда философию, которая утверждает, что даже безумный или злой вынуждены  действовать по разумным основаниям; но это разум особого рода), хотим подчинить  его, который создал нас и наше знание, пустым и ничтожным доводам нашего  рассудка. Мы говорим: «Бог не мог создать мир без материи, ибо из ничего нельзя  ничего создать». Как! Разве бог вручил нам ключи своего могущества и открыл нам  тайны его? Разве он обязался не выходить за пределы, поставленные нашей наукой?  Допустим, о человек, что ты сумел заметить здесь на земле некоторые следы его  действий, – думаешь ли ты, что он применил при этом все свои силы и  воплотил в этом творении все свои помыслы, что он исчерпал при этом все формы?  Ты видишь в лучшем случае только устройство и порядки того крохотного мирка, в  котором живешь; но божественное могущество простирается бесконечно дальше его  пределов; эта частица – ничто по сравнению с целым:    

     

omnia cum caelo terraque marique    

Nil sunt ad summam summai totius  omnem. [1560]    

     

Ты  ссылаешься на местный закон, но не знаешь, каков закон всеобщий. Ты можешь  связывать себя с тем, чему ты подчинен, но его ты не свяжешь; он тебе не  собрат, не земляк или товарищ. Если он как-то вступает в общение с тобой, то не  для того, чтобы сравняться с твоим ничтожеством или вручить тебе надзор над  своей властью. Тело человека не может витать в облаках – таков закон для  тебя. Солнце непрерывно движется по своему пути; моря и земли имеют свои  границы; вода текуча и жидка; сплошная стена непроницаема для твердого тела;  человек не может не сгореть в пламени; он не может физически одновременно  находиться на небе, на земле и в тысяче других мест. Все эти правила бог  установил для тебя; они связывают только тебя. Он показал христианам, что может  нарушать все эти законы, когда ему заблагорассудится. Действительно, для чего  ему, раз он всемогущ, ограничивать свои силы определенными пределами? В угоду  кому будет он отказываться от своих преимуществ? Твой разум с полным основанием  и величайшей вероятностью доказывает тебе, что существует множество миров:    

     

Terramque, et solem, lunam, mare,  cetera quae sunt,    

Non esse unica, sed numero magis  innumerali. [1561]    

     

В это  верили, побуждаемые доводами разума, самые выдающиеся умы прошлых веков и даже  некоторые наши современники; тем более что в нашем мироздании нет ни одного  предмета, который существовал бы в единственном числе:    

     

cum in summa res nulla sit una,    

Unica quae gignatur, et unica solaque  crescat, [1562]    

     

и все  вещи существуют во множественном числе; поэтому представляется невероятным,  чтобы бог сотворил только один этот мир, не создав подобных ему, и чтобы вся  материя была полностью истрачена на это единственное творение:    

     

Quare etiam atque etiam talis fateare  necesse est    

Esse alios alibi congressus material,    

Qualis hic est avido complexu quem  tenet aether, [1563]    

     

в  особенности, если существо это одушевленное, как можно предполагать по его  движениям и как уверяет Платон [1564];  некоторые наши ученые [1565]  подтверждают это мнение, другие же не осмеливаются опровергать его. А может  быть, правильно то старинное воззрение, согласно которому небо, звезды и другие  части вселенной представляют собой создания, состоящие из тела и души, которые  смертны по своему составу, но бессмертны по решению создателя. В случае же если  существует множество миров, как полагали Демокрит, Эпикур и почти все философы,  то откуда мы знаем, что принципы и законы нашего мира приложимы также и к  другим мирам? Эти миры, может быть, имеют другой вид и другое устройство [1566]?  Эпикур представлял их себе то сходными между собой, то несходными [1567].  Ведь даже в нашем мире мы наблюдаем бесконечное разнообразие и различия в  зависимости от отдаленности той или иной страны. Так, например, в том Новом  Свете, который открыт был нашими отцами, не известны ни хлеб, ни вино, ни одно  из наших животных; все там иное. А в скольких странах света в прежние времена  не имели представления ни о Вакхе, ни о Церере [1568]? Если верить Плинию и  Геродоту [1569],  то в некоторых странах есть люди, очень мало на нас похожие.    

Существуют  смешанные породы людей, представляющие собой нечто среднее между человеческой  природой и животной. Есть страны, где люди рождаются без головы, а глаза и рот  помещаются у них на груди; где все люди – двуполые существа; где люди  ходят на четвереньках; где у людей только один глаз во лбу, а голова более  похожа голову собаки, чем человека; где люди наполовину – в нижней части  тела – рыбы и живут в воде; где женщины рожают в пятилетнем возрасте и  живут только до восьми лет; где у людей лоб так тверд и кожа на нем так толста,  что железо не в состоянии пробить их и сгибается; где у мужчин не растет  борода; есть народы, которые не знают употребления огня; и другие, у которых  сперма черного цвета.    

Существуют  люди, которые с легкостью превращаются в волков или в кобыл, а затем снова  становятся людьми. И если верно утверждение Плутарха [1570], что в некоторых  частях Индии имеются люди без рта, питающиеся лишь запахами, то многие наши  описания неправильны; такие люди отнюдь не смешнее, чем мы, их разум, может  быть, нисколько не уступает нашему, и они в такой же мере, как мы, способны к  общественной жизни, и тогда может оказаться, что наше внутреннее устройство и  законы не применимы к большинству людей.    

Далее,  сколько мы знаем вещей, противоречащих тем прекрасным правилам, которые мы  установили для природы и предписали ей! А мы еще хотим связать ими самого бога!  Сколько явлений мы называем сверхъестественными и противоречащими природе!  Каждый человек и каждый народ называет так вещи, недоступные его пониманию. А  сколько мы наблюдаем таинственных свойств и квинтэссенций [1571]?  Ибо для нас «поступать согласно природе» значит «поступать согласно нашему  разуму», насколько он в состоянии следовать за ней и насколько мы в состоянии  распознать этот путь; все, что выходит за пределы разума, чудовищно и хаотично.  Но с этой точки зрения наиболее проницательным и изощренным людям все должно  представляться чудовищным, ибо человеческий разум убедил их, что нет никаких  серьезных оснований утверждать даже то, что снег бел (Анаксагор заявлял, что он  черен) [1572].  Все неясно: существует ли что-нибудь или ничего не существует? Знаем ли мы  что-либо или ничего не знаем? (Метродор Хиосский отрицал за человеком  возможность ответить на этот вопрос) [1573].  Живем ли мы или нет? Ибо Еврипид сомневался, «является ли наша жизнь жизнью или  же жизнь есть то, что мы называем смертью»:    

     

Τις δ οιδεν ει ζην τουθ ο κέκληται  θανειν,    

Το ζην δε θνέσκειν έστι. [1574]    

     

Еврипид  сомневался не без основания; действительно, почему называть жизнью тот миг,  который является только просветом в бесконечном течении вечной ночи и очень  кратким перерывом в нашем постоянном и естественном состоянии, ибо смерть  занимает все будущее и все прошлое этого момента, да еще и немалую часть его  самого? Другие уверяют, что нет никакого движения и что ничто не движется, как  утверждают последователи Мелисса [1575]  (ибо, если существует только единое, то оно не может ни обладать сферическим  движением, ни передвигаться с места на место, как это доказывает Платон [1576]), и  что в природе нет ни рождения, ни истлевания.    

Протагор  утверждал, что в природе нет ничего, кроме сомнения, и что обо всех вещах можно  спорить с одинаковым основанием и даже о том, можно ли спорить с одинаковым  основанием обо всех вещах; Навсифан [1577]  заявлял, что из тех вещей, которые нам кажутся, ни одна не существует с большей  вероятностью, чем другая, и что нет ничего достоверного, кроме недостоверности;  Парменид утверждал, что ничто из того, что нам кажется, не существует вообще и  что существует только единое [1578];  Зенон утверждал, что даже единое не существует и что не существует ничего.    

Если бы  существовало нечто, то оно находилось бы либо в другом, либо в самом себе; если  бы оно находилось в другом, в таком случае их было бы два, а если бы оно  находилось в самом себе, то и в этом случае их было бы два: содержащий и  содержимое. Природа вещей, согласно этим учениям, есть не что иное, как ложная  или пустая тень [1579].    

Мне  всегда казались безрассудными и непочтительными в устах христианина выражения  вроде следующих: бог не может умереть, бог не может себе противоречить, бог не  может делать того или этого. Я нахожу неправильным подчинять божественное  всемогущество законам нашей речи. То предположение, которое мы вкладываем в эти  слова, следовало бы выражать более почтительно и более благочестиво.    

Наша  речь, как и все другое, имеет свои слабости и свои недостатки. Поводами к большинству  смут на свете являлись споры грамматического характера. Наши судебные процессы  возникают только из споров об истолковании законов; большинство войн происходит  из-за неумения ясно формулировать мирные договоры и соглашения государей. А  сколько препирательств – и притом каких ожесточенных – было вызвано  сомнением в истолковании слога «hoc» [1580].  Возьмем формулу, которая со стороны логической представляется нам совершенно  ясной. Если вы говорите «стоит хорошая погода» и если при этом вы говорите  правду, значит погода действительно хорошая. Разве это не достоверное  утверждение? И тем не менее оно способно нас обмануть, как это видно из  следующего примера. Если вы говорите «я лгу» и то, что вы при этом утверждаете,  есть правда, значит вы лжете [1581].  Логическое построение, основательность и сила этого умозаключения совершенно не  схожи с предыдущими, и тем не менее мы запутались. Я убеждаюсь, что  философы-пирронисты не в состоянии выразить свою основную мысль никакими  средствами речи; им понадобился бы какой-то новый язык! Наш язык сплошь состоит  из совершенно неприемлемых для них утвердительных предложений, вследствие чего,  когда они говорят «я сомневаюсь», их сейчас же ловят на слове и заставляют  признать, что они по крайней мере уверены и знают, что сомневаются [1582].  Это побудило их искать спасения в следующем медицинском сравнении, без которого  их способ мышления был бы необъясним: когда они произносят «я не знаю» или «я  сомневаюсь», то они говорят, что это утверждение само себя уничтожает, подобно  тому как ревень, выводя из организма дурные соки, выводит вместе с ним и самого  себя [1583].    

Этот  образ мыслей более правильно передается вопросительной формой: «Что знаю я?»,  как гласит девиз, начертанный у меня на коромысле весов [1584].    

Посмотрите,  как злоупотребляют этой насквозь неблагочестивой манерой выражаться! Если в  происходящих у нас теперь религиозных спорах вы станете теснить своих  противников, то они прямо скажут вам, что не во власти бога сделать так, чтобы  его тело находилось одновременно и в раю, и на земле, и в нескольких разных  местах [1585].  А как ловко пользуется этим аргументом наш древний насмешник [1586]!  «Для человека, – говорит он, – немалое утешение видеть, что бог не  все может: так, он не может покончить с собой, когда ему захочется, что  является наибольшим благом в нашем положении; не может сделать смертных  бессмертными; не может воскресить мертвого; не может сделать жившего нежившим,  а того, кому воздавались почести, не получавшим их, – так как он не имеет  никакой иной власти над прошлым, кроме забвения». Наконец, – чтобы  довершить это сравнение человека с богом забавным примером – он добавляет,  что бог не может сделать, чтобы дважды десять не было двадцатью. Вот что он  говорит! Но всем этим не должен был бы осквернять свои уста христианин. А между  тем люди, наоборот, пользуются этой безумной дерзостью языка, с тем чтобы  низвести бога до своего уровня:    

     

cras vel atra    

Nube polum pater occupato,    

Vel sole puro; non tamen irritum    

Quodcumque retro est, efficiet, neque    

Diffinget infectumque reddet    

Quod fugiens semel hora vexit. [1587]    

     

Когда мы  говорим, что для бога бесчисленный ряд веков, как прошлых, так и будущих,  только одно мгновение, что его благость, мудрость, могущество – то же  самое, что и его сущность, то мы произносим слова, которых наш ум не понимает.  И тем не менее наше самомнение побуждает нас мерить божество своим аршином.  Отсюда проистекают все обманы и заблуждения, которыми охвачены люди, желающие  свести к своим размерам и взвесить на своих весах существо, столь их  превосходящее. Mirum quo procedat improbitas cordis humani, parvulo aliquo  invitata successu [1588].    

Стоики  сурово упрекали Эпикура за то, что он только бога считал истинно благим и  блаженным существом, а мудреца всего лишь тенью и подобием его [1589].  Как кощунственно связали они бога с судьбой (я бы хотел, чтобы ни один  христианин не последовал за ними в этом!) – а Фалес, Платон и Пифагор  подчинили его необходимости! Это нескромное желание узреть бога нашими глазами  побудило одного из наших великих христиан [1590] приписать божеству  телесную форму. По этой же причине мы постоянно приписываем божьей воле важные  события, имеющие для нас особое значение; поскольку эти события много значат  для нас, нам кажется, что они важны и для него и что он относится к ним  серьезнее и внимательнее, чем к событиям, для нас мало значащим или обычным.  Magna dii curant, parva negligunt [1591].  Послушайте, какой пример Цицерон приводит, – это разъяснит вам ход его  мыслей: Nec in regnis quidem reges omnia minima curant [1592].    

Как  будто для бога имеет большее значение сокрушить империю, чем шелохнуть листок  на дереве! Как будто его промысел осуществляется иначе, когда дело идет об  исходе сражения, чем когда дело идет о прыжке блохи! Его рука управляет всем с  одинаковой твердостью и постоянством. Наши интересы не имеют при этом никакого  значения; наши побуждения и наши оценки его не трогают.    

Deus ita  artifex magnus in magnis, ut minor non sit in parvis [1593]. Наше высокомерие  всегда склоняет нас кощунственно сравнивать себя с богом. Так как дела  обременяют людей, то Стратон освободил богов от всяких обязанностей, как  освобождены были от них и священнослужители [1594]. Он заставляет природу  творить и сохранять все вещи и из их масс и движений создает все части мира,  освобождая человека от страха перед божьим судом. Quod beatum aeternumque sit,  id nec habere negotii quicquam, nec exhibere Alteri [1595]. Природе угодно, чтобы  сходные вещи имели и сходные отношения; поэтому бесконечное число смертных  заставляет заключать о таком же числе бессмертных; бесконечное число вещей,  несущих смерть и разрушение, заставляет предполагать такое же число целебных и  полезных вещей. Подобно тому как души богов, не имея дара речи, глаз, ушей,  чувствуют все одинаково и знают о наших мыслях, так и души людей, когда они  свободны или оторваны от тела сном или состоянием экстаза, прорицают, предсказывают  и предвидят такие вещи, которых они не могли бы увидеть, будучи соединены с  телом [1596].    

Люди,  говорит апостол Павел, «называя себя мудрыми, обезумели, и славу нетленного  Бога изменили в образ, подобный тленному человеку… » [1597]    

Присмотритесь,  каким шарлатанством было обставлено обожествление у древних [1598].  После пышной и торжественной церемонии похорон, когда пламя касалось уже  верхушки сооружения и охватывало ложе умершего, они выпускали орла, полет  которого ввысь означал, что душа покойника отправилась в рай. У нас имеются  тысячи медалей – в том числе и выбитая в память благонравной супруги  Фаустины [1599], –  на которых изображен орел, возносящий к небу эти обожествленные души.    

Жалкое  зрелище! Мы сами себя обманываем нашими собственными измышлениями и притворством:    

     

Quod finxere, timent, [1600]    

     

словно  дети, вымазавшие сажей лицо одного из своей ватаги и потом сами пугающиеся его.  Quasi quicquam infelicius sit homine cui sua figmenta dominantur [1601].  Почитать того, кто создал нас, далеко не одно и то же, что почитать того, кого  создали мы сами. Августу было воздвигнуто более храмов, чем Юпитеру; ему  поклонялись с таким же рвением и верили в совершаемые им чудеса. Жители Тасоса,  желая отблагодарить Агесилая за оказанные им благодеяния, пришли однажды  объявить, что они причислили его к сонму богов. «Разве во власти народа, –  сказал он им, – делать богом кого вам заблагорассудится? В таком случае  сделайте это для примера с одним из вас; а потом, когда я увижу что с ним  приключится, я воздам вам великую благодарность за ваше предложение» [1602].    

Человек  крайне неразумен; он не в состоянии создать клеща, а между тем десятками  создает богов.    

Послушайте,  как восхваляет наши способности Трисмегист [1603]: из всех удивительных  вещей самая поразительная та, что человек сумел изобрести божественную природу  и создать ее. Послушайте рассуждения философов:    

     

Nosse cui divos et caeli numina soli,    

Aut soli nescire, datum. [1604]    

     

«Если  бог есть, то он живое существо; если он живое существо, то обладает чувствами;  если он обладает чувствами, то подвержен тлению. Если он не имеет тела, то не  имеет и души, а следовательно, неспособен действовать; если же он имеет тело,  то он тленен» [1605].  Разве это не убедительное умозаключение? Мы неспособны создать мир;  следовательно, существует более совершенная природа, которая создала его. Было  бы глупым высокомерием с нашей стороны считать себя самыми совершенными  существами во вселенной; следовательно, имеется некое существо, более  совершенное, чем мы: это бог. Когда вы видите богатое и роскошное здание, то  даже не зная, кто хозяин его, вы все же не скажете, что оно предназначено для  вас. Не должны ли мы в таком случае думать, что это божественное сооружение,  этот созерцаемый нами небесный дворец является жилищем существа более  возвышенного, чем мы? Разве все находящееся вверху не является всегда и более  достойным? А ведь мы помещены внизу. Ничто, лишенное души и разума, не может  породить что-либо одушевленное и обладающее разумом. Мир порождает нас;  следовательно, он имеет душу и разум. Любая наша часть меньше, чем мы, мы –  часть мира; следовательно, наделен мудростью и разумом в большей степени, чем  мы. Прекрасная вещь – быть великим правителем, следовательно, управление  миром принадлежит некоей блаженной природе. Светила не причиняют нам вреда;  следовательно, они полны благости. Мы нуждаемся в пище; следовательно, боги  тоже в ней нуждаются и питаются парами, поднимающимися ввысь. Мирские блага не  являются благами для бога; следовательно, они не являются благами и для нас.  Наносить оскорбление и быть оскорбленным в одинаковой мере свидетельствует о  слабости; следовательно, безумие – бояться бога. Бог благ по своей  природе; человек же благ в меру своих стараний, а это выше. Божественная  мудрость отличается от человеческой лишь тем, что она вечна; но длительность  ничего не прибавляет к мудрости, следовательно, мы сотоварищи. Мы обладаем  жизнью, разумом и свободой, почитаем благость, милосердие и справедливость,  следовательно, эти качества присущи богу. Словом, когда человек приписывает  божеству какие-либо свойства или отказывает ему в них, он делает это по  собственной мерке. Хорош пример! Хорош образец! Сколько бы мы ни усиливали, ни  возвеличивали, ни раздували человеческие качества, это бесполезно; жалкий  человек может пыжиться сколько ему угодно:    

     

Non, si te ruperis, inquit. [1606]    

     

Profecto  non Deum, quem cogitare non possunt, sed semet ipsos pro illo cogitantes, non  illum sed se ipsos, non illi sed sibi comparant [1607].    

Даже в  естественных случаях следствия лишь отчасти раскрывают причину; – что же  сказать о данной причине, когда речь идет о божестве? Она выше естественного  порядка вещей; она слишком возвышенна, слишком далека от нас и слишком  могущественна, чтобы наши заключения могли связывать и сковывать ее. К  пониманию божества можно прийти не через нас, это слишком низменный путь.  Находясь на Монсенисе [1608],  мы не ближе к небу, чем находясь на дне морском. Можете убедиться в этом с  помощью астролябии. Люди низводят бога до того, что приписывают ему – как  это делалось не раз – даже плотское соединение с женщинами: Паулина, жена  Сатурнина, матрона, славившаяся в Риме своей добродетелью, полагая, что  сочетается с богом Сераписом, очутилась в объятиях одного из ее поклонников,  что было подстроено жрецами этого храма [1609]. Варрон, самый  проницательный и самый ученый из латинских авторов, в своих книгах о божествах  сообщает [1610],  что служка храма Геркулеса играл в кости попеременно обеими руками – одной  рукой за самого себя, а другой – за Геркулеса, с условием, что если  выиграет он сам, то на доходы приготовит себе ужин и приведет любовницу, если  же проиграет, то предложит за свой счет и то и другое Геркулесу. Он проиграл и  расплатился своим ужином и молодой девушкой. Ее звали Лаурентиной; ночью она  увидела во сне, будто очутилась в объятиях Геркулеса, который, между прочим,  сказал ей, что первый же человек, которого она на следующий день встретит,  щедро с нею расплатится за него. Им оказался богатый юноша Тарунций, который  взял ее к себе и впоследствии сделал своей наследницей. Она же в свою очередь,  желая сделать угодное этому богу, завещала свое наследство римскому народу и за  это ее удостоили божеских почестей.    

Считалось,  что Платон был божественного происхождения как по отцовской, так и по  материнской линии, причем предком его в обоих случаях был Нептун, но мало того:  в Афинах считалась достоверной следующая версия его происхождения. Аристон не  знал, как овладеть прекрасной Периктионой; во сне бог Аполлон возвестил ему,  чтобы он не прикасался к ней, пока она не разрешится от бремени: это и были  отец и мать Платона [1611].    

Сколько  существует подобных побасенок о том, как боги наставляли рога бедным смертным,  и о мужьях, несправедливо оклеветанных ради детей [1612]?    

У  магометан народ верит, что есть много таких Мерлинов [1613], т. е. детей, не  имеющих отцов, зачатых духовно и рожденных божественным образом из чрева  девственниц; они носят имя, означающее это понятие на их языке [1614].    

Следует  помнить, что для всякого существа нет ничего прекраснее и лучше его самого  (лев, орел и дельфин выше его ценят себе подобных) [1615] и всякий сравнивает  качества всех других существ со своими собственными. Эти качества можем  усиливать или ослаблять, но мы не можем сделать ничего большего, ибо дальше  этого сопоставления и; этого принципа наше воображение не способно пойти; оно  не состоянии вообразить ничего иного, оно не может выйти за эти пределы и  переступить их! Так возникли следующие древние умозаключения: «Самый прекрасный  из всех обликов – это человеческий; следовательно, богу присущ этот облик.  Никто не может быть блаженным без добродетели; не может быть добродетели без  разума, а разум нигде, кроме человеческого тела, находиться не может;  следовательно, бог имеет человеческий облик» [1616].    

     

Ita est informatum anticipatum  mentibus nostris ut homini, cum de deo cogitet, forma occurrat humana. [1617]    

     

Ксенофан [1618],  шутя, заявлял, что если животные создают себе богов (а это вполне  правдоподобно!), то они, несомненно, создают их по своему подобию и так же  превозносят их, как и мы. Действительно, почему, например, гусенок не мог бы  утверждать о себе следующее [1619]:  «Внимание вселенной устремлено на меня; земля служит мне, чтобы я мог ходить по  ней; солнце – чтобы мне светить; звезды – чтобы оказывать на меня  свое влияние; ветры приносят мне одни блага, воды – другие; небосвод ни на  кого не взирает с большей благосклонностью, чем на меня; я любимец природы.  Разве человек не ухаживает за мной, не дает мне убежище и не служит мне? Для  меня сеет и мелет он зерно. Если он съедает меня, то ведь то же самое делает он  и со своими сотоварищами – людьми, а я поедаю червей, которые точат и  пожирают его». Сходным образом мог бы рассуждать о себе журавль и даже более  красноречиво, ибо он свободно летает в этой прекрасной небесной выси и владеет  ею: tam blanda conciliatrix et tam sui est lena ipsa natura [1620].    

Рассуждая  подобным же образом, мы утверждаем, что все предназначено для нас: для нас  существует вселенная, для нас – свет, для нас гремит гром, как творец, так  и все твари существуют для нас. Мы – цель всего, мы – центр, к  которому тяготеет все сущее. Посмотрите летопись небесных дел, отмеченных философами  на протяжении более двух тысячелетий; боги действовали и говорили, имея в виду  только человека; у них не было никаких других забот и занятий. То они воевали  против людей:    

     

domitosque Herculea manu    

Telluris iuvenes, unde periculum    

Fulgens contremuit domus    

Saturni veteris, [1621]    

     

то  участвовали в наших смутах, воздавая нам за то, что мы много раз бывали  участниками в их распрях:    

     

Neptunus muros magnoque emota  tridenti    

Fundamenta quatit, totamque a sedibus  urbem    

Eruit. Hic Iuno Scaeas saevissima  portas    

Prima tenet. [1622]    

     

Желая обеспечить  поклонение одним лишь богам своих отцов, все кавнии, вооружившись до зубов,  бегут по своей земле, ударяя мечами по воздуху, чтобы поразить и изгнать из  своих пределов чужеземных богов [1623].  Боги наделяются теми способностями, которые нужны человеку: один исцеляет  лошадей, другой – людей; один лечит чуму, другой – паршу,  третий – кашель; один лечит такой-то вид чесотки, другой – такой-то  (adeo minimis etiam rebus prava religio inserit deos [1624]). Один бог содействует  произрастанию винограда, другой – чеснока; один покровительствует  разврату, другой – торговле; у ремесленников всякого рода – свой  особенный бог; каждый бог имеет свою область: один чтится на востоке,  другой – на западе:    

     

hic illius arma    

Hic currus fuit. [1625]    

     

О sancte Apollo, qui umbilicum certum  terrarum obtines! [1626]    

     

Pallada Cecropidae, Minoia Creta  Dianam,    

Vulcanum tellus Hipsipylea colit,    

Iunonem Sparte, Pelopeiadesque  Mycenae,    

Pinigerum Fauni Moenalis ora caput;    

Mars Latio venerandus erat. [1627]    

     

Некоторые  боги имеют в своем распоряжении всего лишь какую-нибудь деревню или владеют  всего-навсего одним семейством; некоторые боги живут в одиночестве,  другие – в добровольном или вынужденном союзе друг с другом.    

     

Iunctaque sunt magno templa nepotis  avo. [1628]    

     

Есть  среди богов и столь захудалые (ибо число их было очень велико, достигая  тридцати шести тысяч [1629]),  что для произрастания одного колоса пшеницы требовалось не менее пяти или шести  богов, и все они имели разные имена. У каждой двери было три божества: один у  порога, другой у петель, третий у косяка; четыре божества были при колыбели  ребенка: один ведал его пеленками, другой – его питьем, третий –  пищей, четвертый – сосанием. Были божества известные, неизвестные и  сомнительные, а иные не допускались даже в рай:    

     

Quos quoniam caeli nondum dignamur  honore,    

Quas dedimus certe terras habitare  sinamus. [1630]    

     

Были  божества, введенные поэтами, физиками, гражданскими властями; некоторые  божества, обладая наполовину божественной, наполовину человеческой природой,  являлись посредниками между нами и богом, нашими заступниками перед ним. Им  поклонялись с меньшим почтением, как божествам второго ранга; иные божества  имели бесчисленное количество званий и обязанностей; иные почитались добрыми,  иные – злыми. Были божества старые и дряхлые, были и смертные. Хрисипп  полагал, что при последнем мировом пожаре все боги погибнут, кроме  Юпитера [1631].  Человек придумывает тысячу забавных связей между собой и богом: не бывает ли он  иной раз его земляком?    

     

Iovis incunabula Creten. [1632]    

     

Вот как  объясняли это дело великий понтифик Сцевола и великий теолог тех времен Варрон:  народ не должен знать многого из того, что есть истина, и должен верить во  многое такое, что есть ложь [1633]:  cum veritatem qua liberetur, inquirat; credatur ei expedire, quod  fallitur. [1634]    

Человеческий  глаз может воспринимать вещи лишь в меру его способностей. Вспомним, какой  прыжок совершил несчастный Фаэтон [1635],  когда захотел смертной рукой управлять конями своего отца. Наш разум рушится в  такую же бездну и терпит крушение из-за своего безрассудства. Если вы спросите  философов, из какого вещества состоят небо и солнце, то разве они не скажут  вам, что из железа или (вместе с Анаксагором) из камня [1636], или из какого-нибудь  другого знакомого нам вещества? Если спросить у Зенона [1637], что такое природа, он  ответит, что она – изумительный огонь, способный порождать и действующий  согласно твердым законам. Архимед [1638],  величайший знаток той науки, которая приписывала себе наибольшую истинность и  достоверность по сравнению с другими, утверждает: «Солнце – это бог,  состоящий из раскаленного железа». Неплохая выдумка, к которой приводит  уверенность в красоте и неизбежной принудительности геометрических  доказательств! Однако они не так уж неизбежны и полезны; недаром Сократ  считал [1639],  что достаточно знать из геометрии лишь столько, чтобы уметь правильно измерить  участок земли, который отдают или получают; а превосходный и знаменитый в этой  области ученый Полиэн стал пренебрежительно относиться к геометрическим  доказательствам, считая их ложными и призрачными, после того как он вкусил  сладких плодов из безмятежных садов Эпикура.    

Как  рассказывает Ксенофонт [1640],  Сократ утверждал по поводу вышеприведенного суждения Анаксагора о солнце и небе  (последний в древности ценился выше всех философов своим знанием небесных и  божественных явлений), что он помутился рассудком, как это случается со всеми  теми, кто слишком глубоко вдается в исследование недоступных им вещей.  Анаксагор, заявляя, что солнце есть раскаленный камень, не сообразил того, что  камень в огне не светит и – что еще хуже – разрушается в пламени; далее,  он считал, что солнце и огонь одно и то же, а между тем те, кто смотрит на  огонь, не чернеют, и люди могут пристально смотреть на огонь, но не могут  смотреть на солнце; не учел он и того, что растения и травы не могут расти без  солнечных лучей, но погибают от огня. Вместе с Сократом я держусь того мнения,  что самое мудрое суждение о небе – это отсутствие всякого суждения о нем.    

Платон  заявляет в «Тимее» по поводу природы демонов следующее [1641]: это дело превосходит  наше понимание. Тут надо верить тем древним, которые сами, по их словам,  произошли от богов. Неразумно не верить детям богов, хотя бы их рассказы и не  опирались на убедительные и правдоподобные доказательства, ибо они повествуют  нам о своих домашних и семейных делах.    

Посмотрим,  имеем ли мы более ясное представление о человеческих делах и делах, касающихся  природы.    

Разве не  смешно приписывать вещам, которых наша наука, по нашему собственному признанию,  не в состоянии постигнуть, другое тело и наделять их ложной, вымышленной нами  формой. Так, поскольку наш ум не может представить себе движение небесных  светил и их естественное поведение, мы наделяем их нашими материальными,  грубыми и физическими двигателями:    

     

temo aureus, aurea summae    

Curvatura rotae, radiorum argenteus  ordo. [1642]    

     

Похоже  на то, как если бы у нас были возчики, плотники и маляры, которых мы отправили  на небо, чтобы они там соорудили машины с различными движениями и наладили  кругообращение небесных тел, отливающих разными цветами и вращающихся вокруг  веретена необходимости, о коем писал Платон [1643].    

     

Mundus domus est maxima rerum,    

Quam quinque altitonae fragmine zonae    

Cingunt, per quam limbus pictus bis  sex signis    

Stellimicantibus, altus in obliquo  aethere, lunae    

Bigas acceptat. [1644]    

     

Все  это – грезы и безумные фантазии. Если бы в один прекрасный день природа  захотела раскрыть нам свои тайны и мы увидели бы воочию, каковы те средства,  которыми она пользуется для своих движений, то, боже правый, какие ошибки,  какие заблуждения мы обнаружили бы в нашей жалкой науке! Берусь утверждать, что  ни в одном из своих заявлений она не оказалась бы права. Поистине,  единственное, что я сколько-нибудь знаю, – это то, что я полнейший невежда  во всем.    

Разве не  Платону принадлежит божественное изречение, что природа есть не что иное, как  загадочная поэзия [1645]!  Она подобна прикрытой и затуманенной картине, просвечивающей бесконечным  множеством обманчивых красок, над которой мы изощряемся в догадках.    

Latent  ista omnia crassis occultata et circumfusa tenebris, ut nulla acies humani  ingenii tanta sit, quae penetrare in caelum, terram intrare possit [1646].    

Поистине,  философия есть не что иное, как софистическая поэзия. Разве все авторитеты  древних авторов не были поэтами? Да и сами древние философы были лишь поэтами,  излагавшими философию поэтически. Платон – всегда лишь расплывчатый поэт.  Тимон, насмехаясь над ним, называет его великим кудесником [1647].    

Подобно  тому как женщины, потеряв зубы, вставляют себе зубы из слоновой кости и вместо  естественного цвета лица придают себе с помощью красок искусственный, делают  себе накладные груди и бедра из сукна, войлока или ваты и на глазах у всех  создают себе поддельную и мнимую красоту, не пытаясь никого ввести в  заблуждение, – совершенно так же поступает наука (включая даже  правоведение, ибо оно пользуется юридическими функциями, на которых зиждется  истинность его правосудия); она выдает нам за истины и вероятные гипотезы вещи,  которые она сама признает вымышленными. Действительно, все эти концентрические  и эксцентрические эпициклы, которыми астрономия пользуется для объяснения  движения светил, она выдает нам за лучшее, что она могла по этому поводу  придумать; и точно так же философы рисуют нам не то, что есть, и не то, что они  думают, а то, что они измышляют как наиболее правдоподобное и привлекательное.  Так, Платон, объясняя строение тела у человека и у животных, говорит [1648]:  «Мы бы утверждали истинность того, что мы сейчас изложили, если бы получили на  этот счет подтверждение оракула; поэтому мы заявляем, что это лишь наиболее  правдоподобное из того, что мы могли сказать».    

Философы  не только наделяют небо своими канатами, колесами и двигателями. Послушаем, что  они говорят о нас самих и о строении нашего тела. У планет и небесных тел не  больше всяких отклонений, сближений, противостояний, скачков и затмений, чем  они приписывали жалкому крохотному человеческому телу. Они действительно с  полным основанием могли назвать человеческое тело микрокосмом, поскольку  употребили для создания его столько различных частей и форм. На сколько частей  разделили они нашу душу, чтобы объяснить движения человека, различные функции и  способности, которые мы ощущаем в себе, в скольких местах они поместили ее! А  помимо естественных и ощутимых нами движений, на сколько разрядов и этажей  разделили они несчастного человека! Сколько обязанностей и занятий придумали  для него! Они превращают его в якобы общественное достояние: это предмет,  которым они владеют и распоряжаются; им предоставляется полная свобода  расчленять его, соединять и вновь составлять по своему усмотрению; и тем не  менее они все еще не разобрались в нем. Они не в состоянии постигнуть его не  только на деле, но даже и своей фантазией; какой-то штрих, какая-то черта  всегда ускользает от них, как ни грандиозно придуманное ими сооружение,  составленное из тысячи фиктивных и вымышленных частей. Но это не основание к  тому, чтобы извинять их; в самом деле, если живописцы рисуют небо, землю, моря,  горы и отдаленные острова, то мы готовы удовлетвориться, чтобы они изображали  нам лишь нечто слегка им подобное; поскольку это вещи нам неизвестные, мы  довольствуемся неясными и обманчивыми очертаниями; но когда они берутся  рисовать нам с натуры какой-нибудь близкий и знакомый нам предмет, мы требуем  от них точного и правильного изображения линий и красок, и презираем их, если  они не в состоянии этого сделать [1649].    

Я  одобряю ту остроумную служанку-милетянку, которая, видя, что ее хозяин философ  Фалес постоянно занят созерцанием небесного свода и взор его всегда устремлен  ввысь, подбросила там, где он должен был проходить, какой-то предмет, чтобы он  споткнулся [1650];  она хотела дать ему понять, что он успеет насладиться заоблачными высями после  того, как обратит внимание на то, что лежит у его ног. Она таким образом  правильно посоветовала ему смотреть больше на себя, чем на небо, ибо, как  говорит Демокрит устами Цицерона,    

     

Quod est ante pedes, nemo spectat;  caeli scrutantur plagas. [1651]    

     

Но мы  устроены так, что даже познание того, что лежит у нас в руках, не менее удалено  от нас и не менее для нас недосягаемо, чем познание небесных светил. Как  говорит Сократ у Платона [1652],  всякого, кто занимается философствованием, можно упрекнуть в том же, в чем эта  женщина упрекнула Фалеса, а именно – что он не замечает того, что у него  под носом. Такой философ действительно не знает ни того, что представляет собой  его сосед, ни того, что он сам собой представляет; он не знает даже, являются  ли они оба людьми или животными.    

Не  приходилось ли тем людям, которые находят доводы Раймунда Сабундского слишком  слабыми [1653],  для которых нет ничего неизвестного, которые воображают, будто управляют миром  и все понимают:    

     

Quae mare compescant causae; quid  temperet annum;    

Stellae sponte sua iussaeve vagentur  et errent;    

Quid premat obscurum Lunae, qui  proferat orbem;    

Quid velit et possit rerum concordia  discors, [1654]    

     

сталкиваться  в своих книгах с трудностями, встающими перед всяким, кто хочет познать свое  собственное существо? Мы ясно видим, что палец двигается и что нога двигается;  что некоторые наши органы двигаются сами собой, без нашего ведома, другие же,  наоборот, приводятся в движение по нашему повелению; что одно представление  заставляет нас краснеть, другое – бледнеть; что одно впечатление действует  только на селезенку, другое – на мозг; что одно заставляет нас смеяться,  другое – плакать, а бывает и такое, которое поражает все наши чувства и  останавливает движение всех наших членов; что одно представление приводит в  движение наш желудок, а другое – орган, находящийся пониже. Но для  человека всегда оставалось неизвестным, каким образом умственное впечатление  вызывает такие изменения в телесном и материальном предмете, какова природа  этой связи и сочетания этих удивительных сил.    

Omnia  incerta ratione et in naturae maiestate abdita [1655], – говорит  Плиний. А блаженный Августин заявляет: Modus quo corporibus adhaerent spiritus,  omnino mirum est, nec comprehendi ab homine potest: et hoc ipse homo est [1656].    

И тем не  менее эта связь никем не ставится под сомнение, ибо суждения людей покоятся на  авторитете древних; их принимают на веру, как если бы это были религия или  закон. То, что общепризнано, воспринимается как некий условный язык, непонятный  непосвященным: такую истину принимают вместе со всей цепью ее доводов и  доказательств, как нечто прочное и нерушимое, не подлежащее дальнейшему  обсуждению. Всякий старается, наоборот, укрепить и приукрасить эту принятую  истину в меру сил своего разума, являющегося гибким и подвижным орудием,  прилаживающимся к любой вещи. Так мир переполняется нелепостью и ложью. Во  многих вещах не сомневаются потому, что общепринятых мнений никогда не  проверяют; никогда не добираются до основания, где коренится ошибка или слабое  место; спорят не о корешках, а о вершках; задаются не вопросом, правильно ли  что-нибудь, а лишь вопросом, понималось ли это таким или иным образом.  Спрашивают не о том, сказал ли Гален [1657]  нечто ценное, а сказал ли он так или иначе. Вполне естественно поэтому, что это  подавление свободы наших суждений, эта установившаяся по отношению к нашим  взглядам тирания широко распространилась, захватив наши философские школы и  науку. Аристотель – это бог схоластической науки [1658]; оспаривать его  законы – такое же кощунство, как нарушать законы Ликурга в Спарте. Его  учение является у нас незыблемым законом, а между тем оно, быть может, столь же  ошибочно, как и всякое другое. Я не вижу оснований, почему бы мне не принять с  такой же готовностью идеи Платона [1659],  атомы Эпикура, полное и пустое Левкиппа и Демокрита, воду Фалеса, бесконечную  природу Анаксимандра, воздух Диогена, числа и симметрию Пифагора, бесконечное  Парменида, единое Мусея, воду и огонь Аполлодора, сходные частицы Анаксагора,  раздор и любовь Эмпедокла, огонь Гераклита или любое другое воззрение из  бесконечного хаоса взглядов и суждений, порождаемых нашим хваленым человеческим  разумом, его проницательностью и уверенностью во всем, во что он вмешивается. Я  не вижу, почему я должен принимать учение Аристотеля об основах природных  вещей; эти принципы, по мысли Аристотеля, сводятся к материи, форме и  «лишенности» формы [1660].  Может ли быть что-нибудь более нелепое, чем считать само отсутствие формы,  «лишенность» ее, причиной происхождения вещей? Ведь «лишенность» есть нечто  отрицательное; по какой же прихоти ее можно считать причиной и началом вещей,  которые существуют? Но решиться оспаривать это можно только ради упражнения в  логике, ибо об этом спорят не для того, чтобы что-нибудь поставить под  сомнение, а лишь для того, чтобы защитить главу школы от возражений  противников: его авторитет – это та цель, которая выше всяких сомнений.    

Из  общепризнанных положений нетрудно построить все, что угодно, так как остальная  часть сооружения строится легко, без препятствий, по тому же закону, что и  основание. Действуя таким путем, мы находим, что наши соображения твердо  обоснованы, и рассуждаем уверенно; ибо наши учителя настолько завоевывают  наперед наше доверие, что могут потом выводить все, что им угодно, по примеру геометров,  исходящих из принятых ими постулатов. То, что мы согласны с нашими учителями и  одобряем их, дает им возможность склонять нас то вправо, то влево и заставляет  нас плясать под их дудку. Тот, чьим гипотезам верят, становится нашим учителем  и богом: он строит столь обширный и на вид ясный план своих сооружений, что по  ним он может, если захочет, легко поднять нас до облаков.    

Применяя  такой подход к науке, мы приняли за чистую монету изречение Пифагора, что  всякий знаток должен пользоваться доверием в своей науке. Диалектик обращается  к знатоку грамматики по вопросу о значении слов; знаток риторики заимствует у  диалектика его аргументы; поэт заимствует у музыканта его ритмы, геометр –  у знатока арифметики его пропорции; метафизик же принимает за основу гипотезы  физики. Всякая наука имеет свои признанные принципы, которыми человеческое  суждение связано со всех сторон. Если вы захотите разрушить этот барьер –  главную причину заблуждений, вы тотчас же услышите исходящее из их уст  поучение, что не следует спорить с теми, кто отрицает принципы.    

Но у  людей не может быть принципов, если божество не открыло им их. А все  остальное – начало, середина и конец – не что иное, как бесплодная  фантазия. Те, кто спорит против предвзятых положений, явно исходят из таких же  предвзятых положений, которые можно оспаривать. Ибо всякое положение,  высказываемое человеком, имеет такую же опору в авторитете, как и любое другое,  если только разум не сделает между ними различия. Поэтому необходимо все их  взвешивать и в первую очередь наиболее распространенные и властвующие над  нашими умами. Уверенность в несомненности есть вернейший показатель неразумия и  крайней недостоверности; и нет людей более легкомысленных и менее философских,  чем филодоксы [1661]  Платона. Надо исследовать все: горяч ли огонь, бел ли снег, можем ли мы  признать что-либо твердым или мягким. Что же касается вздорных ответов, какие  давались в древности, – вроде, например, того, что ставившему под сомнение  тепло предлагали броситься в огонь, а не верившему, что снег холоден,  советовали положить его себе на грудь, – то они совершенно недостойны  истинных философов. Если бы нас оставили в нашем естественном состоянии, при  котором мы воспринимали бы вещи так, как они представляются нашим чувствам, и  если бы нам предоставили возможность следовать нашим простым потребностям,  определяемым условиями нашего происхождения, то эти умники имели бы основание  рассуждать таким образом; но у них мы научились считать себя судьями мира; от  них мы восприняли представление, что человеческий разум является главным  смотрителем всего, что находится вне и внутри небесного свода, что он способен  все охватить, все может, что с помощью его все познается и постигается. Такой  ответ годился бы для каннибалов, которые наслаждаются долгой, спокойной и мирной  жизнью, не зная правил Аристотеля и даже самого названия физики. В этом случае  такой ответ был бы лучше и убедительнее всех почерпнутых ими из разума или  придуманных ими. Такой ответ могли бы дать вместе с нами все животные и все те,  кто живет еще под властью простого и безыскусственного естественного закона; но  философы отказались от этого. Мне не нужно, чтобы они говорили мне: «Это  истинно потому, что вы так видите и чувствуете»; мне нужно, чтобы они мне  сказали, чувствую ли я действительно то, что мне кажется; и если я  действительно это чувствую, пусть они объяснят мне название, происхождение, все  свойства и следствия тепла и холода, все качества действующего начала и начала,  на которое воздействуют. В противном случае пусть они откажутся от своего звания  философов, требующего принимать и одобрять только то, что доказано разумом; это  их пробный камень при всех испытаниях; но он, разумеется, приводит к ошибкам и  заблуждениям, ибо он слаб и недостаточен.    

Чем мы  можем лучше всего испытать разум как не посредством его же самого? Но если не  следует верить его показаниям о самом себе, то как можно верить его суждениям о  посторонних ему вещах? Если разум что-либо знает, то по крайней мере он знает,  какова его собственная сущность и где его местонахождение. Он находится в душе  и составляет часть ее или ее действие; ибо подлинный и главный разум, название  которого мы неправильно присваивали нашему, находится в лоне бога: там его  обиталище и убежище; оттуда он выходит, когда богу угодно дать нам узреть  какой-нибудь луч его, подобно Палладе, вышедшей из головы своего отца, чтобы  приобщиться к миру [1662].    

Посмотрим  же, чему человеческий разум учит нас о самом себе и о душе: не о душе вообще,  которою почти вся философия наделяет небесные тела и важнейшие элементы, и не о  той душе, которую Фалес, ссылаясь на действие магнита, приписывал даже  неодушевленным предметам; но о той душе, которая находится в нас и которую мы  поэтому должны лучше всего знать:    

     

Ignoratur enim quae sit natura  animai,    

Nata sit, an contra nascentibus insinuetur,    

Et simul intereat nobiscum morte  dirempta,    

An tenebras Orci visat, vastasque  lacunas,    

An pecudes alias divinitus insinuet  se. [1663]    

     

Опираясь  на соображения разума, Кратет и Дикеарх [1664] учили, что души вообще  не существует и что тело приводится в движение естественным движением,  Платон – что душа есть самодвижущаяся субстанция, Фалес – что она  представляет собой естество, лишенное покоя, Асклепиад – что она есть  упражнение чувств, Гесиод и Анаксимандр – что она есть вещество, состоящее  из земли и воды, Парменид – что она состоит из земли и огня,  Эмпедокл – что она из крови:    

     

Sanguineam vomit ille animam, [1665]    

     

Посидоний,  Клеант и Гален – что душа представляет собой тепло или теплородное тело:    

     

Igneus est ollis vigor, et caelestis  origo, [1666]    

     

Гиппократа  человеческий разум учил тому, что душа – это дух, разлитый в теле;  Варрона – что она воздух, вдыхаемый ртом, согревающийся в легких,  превращающийся в сердце в жидкость и распространяющийся по всему телу;  Зенона – что она есть сущность четырех стихий; Гераклита Понтийского –  что она есть свет; Ксенократа и египтян – что она переменное число;  халдеян – что она есть сила, лишенная определенной формы:    

     

habitum quendam vitalem corporis  esse,    

Harmoniam Graeci quam dicunt. [1667]    

     

Не  забудем и Аристотеля, согласно которому душа есть то, что естественно  заставляет тело двигаться и что он называет энтелехией [1668]; но это название  ничего не объясняет, ибо оно ничего не говорит ни о сущности, ни о  происхождении, ни о природе души, а лишь о ее действии. Лактанций, Сенека и  большинство догматиков признавали, что душа есть нечто для них непонятное.  Изложив все эти взгляды, Цицерон заявляет: Harum sententiarum quae vera sit,  deus aliquis viderit. [1669]  «Я знаю по себе, – говорит святой Бернард [1670], – насколько бог  непостижим, ибо я не в состоянии понять даже, что представляют собой части  моего собственного существа». Гераклит, полагавший, что все полно душ и  демонов, утверждал [1671],  однако, что, как бы далеко мы ни подвинулись в познании души, мы все же никогда  не узнаем ее до конца – так глубока ее сущность.    

Не  меньше разногласий и споров существует по вопросу о местопребывании души.  Гиппократ и Герофил [1672]  помещают ее в желудочке мозга, Демокрит и Аристотель – во всем теле:    

     

Ut bona saepe valetudo cum dicitur  esse    

Corporis, et non est tamen haec pars ulla  valentis, [1673]    

     

Эпикур  помещает ее в желудке:    

     

Hic exultat enim pavor ас metus, haec  loca circum    

Laetitiae mulcent. [1674]    

     

Стоики  помещают душу в сердце и вокруг него [1675],  Эрасистрат [1676] –  в черепной оболочке, Эмпедокл – в крови, так же как и Моисей, запретивший  поэтому употреблять в пищу кровь животных, с которою соединена их душа; Гален  полагал, что всякая часть тела имеет свою душу; Стратон помещал ее между  бровями! Qua facie quidem sit animus aut ubi habitet, ne quaerendum quidem  est [1677], –  говорит Цицерон. Я охотно привожу его собственные слова, не желая искажать его  манеру выражаться, тем более что мало смысла присваивать себе его мысли: они  встречаются нередко, довольно тонки и небезызвестны. Не следует также забывать  причину, по которой Хрисипп и другие его последователи помещают душу в области  сердца. Это потому, говорит он, что, когда мы хотим сказать нечто  утвердительное, мы кладем руку на сердце, а когда мы хотим произнести εγω, что  по-гречески означает «я», наша нижняя челюсть опускается к сердцу. Нельзя не  отметить нелепость этого рассуждения, хотя оно и принадлежит столь выдающемуся  философу: ибо, помимо того, что приведенные доводы чрезвычайно легковесны,  второй из них мог бы доказывать только, что у греков, а не у других народов,  душа находится в этом месте. Даже самая неутомимая человеческая мысль впадает  иногда в дремоту!    

Что  сказать обо всем этом? Мы видим, что даже стоики, эти родоначальники  человеческой мудрости, считают, что душа, подавленная разрушением тела, долгое  время томится и всячески старается вырваться из него, как мышь, попавшая в  мышеловку [1678].    

Некоторые  полагают, что мир был сотворен для того, чтобы в виде наказания наделить телами  падших ангелов, лишившихся по своей вине той чистоты, в которой они были  созданы, ибо первоначальные существа были бестелесными; и в зависимости от  того, насколько они отдалились от своей духовности, они обретают более легкие  или более грузные тела. Отсюда проистекает разнообразие созданной материи. Но  тот ангел, который в виде наказания облечен был в тело солнца, должен был  претерпеть чрезвычайно редкое и сильное изменение. Подобно тому, как это имеет  место, по словам Плутарха (в предисловии к его жизнеописаниям [1679]),  на картах мира, где крайние границы известных нам земель окружены болотами,  густыми лесами и пустынными и необитаемыми пространствами, – области,  находящиеся у пределов нашего исследования, покрыты глубоким мраком. Вот почему  самые грубые и вздорные выдумки возникают большей частью у тех, кто занимается  самыми возвышенными и трудными вопросами; любознательность и высокомерие  заставляют их погружаться в глубокие бездны. Но и у истоков науки, и у конечных  пределов ее мы одинаково встречаем глупость: вспомните, как устремляется ввысь  мысль Платона в его поэтических мечтаниях; послушайте, как он говорит на языке  богов. Однако о чем он думал, определяя человека как двуногое бесперое  животное [1680]!  Ведь этим он доставил великолепный случай желающим посмеяться над ним: ощипав  живого каплуна, они потом называли его «человеком Платона».    

А что  сказать об эпикурейцах? Сначала они наивно воображали, что мир создан из  атомов, которые они считали телами, обладающими известным весом и естественным  тяготением книзу. Но потом их противники указали им на то, что раз, согласно их  описанию, атомы падают вниз прямо и перпендикулярно, образуя при этом  параллельные линии, они не могут соединяться и связываться друг с другом. Чтобы  исправить свою ошибку, им пришлось прибавить еще боковое, случайное движение и  наделить, кроме того, свои атомы кривыми и изогнутыми концами, чтобы они могли  соединяться и цепляться друг за друга!    

Но после  этой поправки их противники высказали следующую мысль, которая ставит  эпикурейцев в весьма затруднительное положение [1681]. Если атомы могли  составить такое множество различных фигур, то почему они никогда не  расположились так, чтобы образовать дом или башмак? Почему точно так же нельзя  себе представить, что достаточно высыпать бесчисленное множество букв  греческого алфавита, чтобы получить текст Илиады? То, что имеет разум, говорит  Зенон, лучше, чем то, что не имеет его; но нет ничего лучше мира,  следовательно, он наделен разумом. Путем такого же рассуждения Котта делает мир  математиком; затем, опираясь на другой аргумент того же Зенона, гласящий:  «целое больше части; мы способны к мудрости и являемся частью мира,  следовательно, мир мудр», делает мир музыкантом и органистом.    

Можно  было бы привести бесчисленное множество подобного рода доводов – не только  ложных, но и нелепых, совершенно несостоятельных и говорящих не столько о  невежестве, сколько о вздорности тех философов, которые выдвигали эти доводы в  спорах между собой и представляемыми ими школами. Можно было бы сделать  поразительный подбор таких несуразностей, именующих себя человеческой  мудростью.    

Я охотно  собираю подобные образцы, изучать которые в некоторых отношениях не менее  полезно, чем рассматривать высказывания здравые и умеренные. По ним можно  судить, что мы должны думать о человеке, его чувствах и его разуме, если у  таких выдающихся людей, поднявших дарования человека на огромную высоту, встречаются  столь грубые ошибки. Что касается меня, то я склонен думать, что они занимались  наукой между прочим и пользовались ею, как игрушкой, годной для всех; они  забавлялись разумом как легким развлекательным инструментом, придумывая всякого  рода малозначащие или совсем пустые измышления и фантазии. Тот самый Платон,  который дал человеку определение, годящееся для каплуна, в другом месте [1682]  устами Сократа говорит, что он поистине не знает, что такое человек и что  человек – одна из наиболее труднопознаваемых вещей в мире. Обнаруживая  такое непостоянство и шаткость своих взглядов, они как бы за руку, невольно  приводят нас к выводу об отсутствии у них всяких прочных выводов. Они стараются  не высказывать своих взглядов открыто и ясно; они прикрывают их то баснословными  вымыслами поэзии, то какой-нибудь другой маской, ибо наша слабость проявляется  в том, что сырое мясо не всегда годится для нашего желудка; его надо сначала  прокоптить, просолить или как-то еще иначе приготовить. Именно так поступают и  они. По большей части они затемняют и искажают свои подлинные взгляды и  суждения, стремясь сделать их пригодными для общего пользования. Чтобы не  пугать детей, они не хотят открыто признать слабости и безумия нашего разума;  но они достаточно раскрывают нам это, показывая непостоянство и  противоречивость науки.    

Находясь  в Италии, я дал одному человеку, плохо изъяснявшемуся по-итальянски, следующий  совет: раз он хочет только, чтобы его понимали, а не стремится хорошо говорить  на этом языке, пусть употребляет первые попавшиеся слова – латинские,  французские, испанские или гасконские, – прибавляя к ним итальянские  окончания; в таком случае его речь непременно совпадет с каким-нибудь наречием  страны: тосканским, римским, венецианским, пьемонтским или неаполитанским, или  с какой-нибудь из их разновидностей. То же самое я мог сказать и о философии:  она выступает в столь разнообразных обличиях и содержит столько разных  положений, что в ней можно найти любые домыслы и бредни. Человеческое  воображение не в состоянии придумать ничего хорошего или плохого, чего в ней  уже не было бы кем-нибудь сказано. Nihil tam absurde dici potest quod non  dicatur ab aliquo philosophorum [1683].  Я с тем большей готовностью выпускаю в свет плоды моих причуд, что, хотя они  являются моим порождением и ни с кого не списаны, я все же убежден, что нечто  подобное найдется у какого-нибудь древнего автора, и тогда наверное кто-нибудь  скажет: «Вот откуда он почерпнул их!»    

Мои  правила жизни естественны, и для выработки их я никогда не прибегал к учению  какой-либо школы. Но, так как они были очень просты, то, когда у меня явилось  желание изложить их, я, стремясь выпустить их в свет в несколько более  приличном виде, вменил себе в обязанность подкрепить их рассуждениями и  примерами и сам был крайне удивлен, когда оказалось, что они случайно совпали  со столькими философскими примерами и рассуждениями. Каков был строй моей  жизни, я узнал только после того, как она была прожита и близка к завершению;  вот новая фигура непредвиденного и случайного философа! Но вернемся к вопросу о  нашей душе. Когда Платон помещал [1684]  разум в мозгу, гнев в сердце, а вожделение в печени, он, по-видимому, скорее  хотел дать истолкование наших душевных движений, нежели разгораживать и  разделять душу, подобно телу, на множество частей. Наиболее правдоподобным из  философских взглядов является тот, согласно которому существует только одна  душа, которая с помощью различных частей тела рассуждает, вспоминает, понимает,  судит, желает и совершает все другие свои действия, подобно тому, как кормчий  управляет кораблем, применяя на деле весь свой опыт, – то натягивая или  отпуская какой-нибудь канат, то ставя парус, то налегая на весло, причем все  эти различные действия исходят только от него одного. Мне представляется также  наиболее правдоподобным, что душа помещается в мозгу; это явствует из того, что  ранения и несчастные случаи, поражающие мозг, тотчас же отражаются на душевных  способностях; нет ничего невероятного в том, что из мозга душа проникает во все  остальные части тела:    

     

medium non deserit unquam    

Caeli Phoebus iter; radiis tamen  omnia lustrat, [1685]    

     

подобно  солнцу, которое излучает свой свет и тепло, наполняя им вселенную:    

     

Cetera pars aminae per totum dessita  corpus    

Paret, et ad numen mentis nomenque  movetur. [1686]    

     

Некоторые  утверждали, что первоначально существовала общая душа, подобная огромному телу,  от которой отделились затем все отдельные души и в которую они возвращаются,  постоянно смешиваясь с этой всеобщей материей:    

     

Deum namque ire per omnes    

Terrasque tractusque maris caelumque  profundum:    

Hinc pecudes, armenta, viros, genus  omne ferarum,    

Quemque sibi tenues nascentem  arcessere vitas;    

Scilicet huc reddi deinde ac resoluta  referri    

Omnia: nec morti esse locum. [1687]    

     

Одни  полагали, что души вновь возвращаются в эту общую душу и воссоединяются с ней;  другие утверждали, будто души были созданы из божественной субстанции;  третьи – что они созданы ангелами из огня и воздуха. Одни уверяли, что  души существуют от века, другие – что только с того момента, как они  воплотились в тело; третьи полагали, что души спускаются с луны и возвращаются  туда же. Большинство древних считало, что души переходят от отца к сыну и что  это совершается так же естественно, как и всякие другие явления в природе; они  доказывали это сходством детей с отцами:    

     

Instillata patris virtus tibi: [1688]    

     

Fortes creantur fortibus et  bonis [1689]    

     

ссылаясь  на то, что дети перенимают от отцов не только телесное сходство, но и  одинаковый нрав и одинаковые душевные склонности:    

     

Denique cur acris violentia triste  leonum    

Seminium sequitur; dolus vulpibus, et  fuga cervis    

A patribus datur, et patrius pavor  incitat artus;    

Si non certa, sua quia semina semina  seminioque    

Vis animi pariter crescit cum corpore  quoque? [1690]    

     

Они  указывали, что на этом покоится божественное правосудие, карающее детей за  грехи отцов [1691],  ибо отцовские пороки как-то заражают души детей и накладывают на них свой  отпечаток, вследствие чего испорченность воли отцов отражается на детях.  Некоторые утверждали, что если бы души возникали не естественным путем, а  как-то иначе и, находясь вне тела, были бы чем-то иным, то, обладая  естественными способностями: мыслить, рассуждать и вспоминать, они должны были  бы сохранить воспоминание о своем первоначальном существовании:    

     

si in corpus nascentibus insinuatur,    

Cur superante actam aetatem meminisse  nequimus,    

Nec vestigia gestarum rerum ulla  tenemus? [1692]    

     

Ведь для  того чтобы оценить способности наших душ столь высоко, как нам хотелось бы,  следует предположить, что, пребывая в своем естественном состоянии простоты и  невинности, они были всеведущими. И такими они должны были быть, пока пребывали  свободными от телесного плена, до того, как вошли в тело; и мы надеемся, что  они опять станут такими после того, как покинут его. Но и находясь в теле, они  должны были бы сохранять воспоминание об этом знании, как утверждал Платон, согласно  которому то, чему мы научаемся, есть лишь воспоминание о том, что мы уже знали  раньше. Однако всякий может по своему опыту доказать ложность этого положения;  во-первых, потому, что мы вспоминаем только то, чему нас научили; и если бы  сущность души сводилась только к памяти, то мы по крайней мере должны были бы  узнать кое-что сверх того, чему нас научили; а во-вторых, то, что душа знала,  пребывая в своей чистоте, было совершенным знанием, ибо благодаря своему  божественному пониманию душа познавала вещи такими, каковы они в  действительности, между тем как, обучая ее здесь, ей прививают ложь и порок!  Поэтому она не может воспользоваться своей способностью воспоминания, ибо эти  образы и представления никогда не находились в ней раньше. Утверждать, что пребывание  в теле до такой степени подавляет первоначальные способности души, что все они  глохнут, прежде всего противоречит тому другому убеждению, а именно, что силы  души столь велики и ее действия, которые люди испытывают в этой жизни, столь  удивительны, что отсюда можно сделать вывод о ее божественном происхождении и  существовании от века, а также о предстоящем ей бессмертии:    

     

Nam si tanto opere est animi mutata  potestas    

Omnis ut actarum ut exciderit  retinentia rerum,    

Non, ut opinor, ea ab letho iam longior  errat. [1693]    

     

Кроме  того, силы и действия души следует рассматривать здесь, у нас на земле, а не в  другом месте, ибо все прочие ее совершенства тщетны и бесполезны: ее бессмертие  должно признаваться на основании того, чем она является в настоящем, и на основании  того, что она значит в жизни человека. Было бы несправедливо отнять у души ее  силы и способности, обезоружить ее тем, чтобы на основании того срока, когда  она будет находиться в плену, будет заточена в теле, будет слаба и больна,  будет вынуждена терпеть насилие и принуждение, – чтобы на основании ее  действий за этот срок вынести приговор, обрекающий ее на вечные муки; было бы  несправедливо принять в расчет этот краткий срок, который – длится ли он  несколько часов или, самое большое, сотню лет – есть лишь один миг по  сравнению с бесконечностью, и на основании того, что сделано в этот промежуток  времени, вынести душе окончательное решение ее участи. Было бы большой  несправедливостью получить вечное воздаяние за столь краткую жизнь.    

Платон,  желая устранить это несоответствие, считал [1694], что посмертное  воздаяние должно ограничиваться сроком в сто лет, ибо таков примерно срок  человеческой жизни, и многие христианские авторы также ограничивали воздаяние  определенным временем.    

Вместе с  Эпикуром и Демокритом, чьи взгляды на природу души были наиболее приняты,  философы считали, что жизнь души разделяет общую судьбу вещей, в том числе и  жизни человека; они считали, что душа рождается так же, как и тело; что ее силы  прибывают одновременно с телесными; что в детстве она слаба, а затем наступает  период ее зрелости и силы, сменяющийся периодом упадка и старостью, и под конец  душа впадает в дряхлость:    

     

gigni pariter cum corpore, et una    

Crescere sentimus, pariterque  senescere mentem. [1695]    

     

Они  считали, что душа способна испытывать различные страсти и переживать разные  мучительные волнения, повергающие ее в усталость или причиняющие ей страдания;  она способна испытывать превращения и изменения, чувствовать радость, впадать в  дремоту и в апатию; она подвержена болезням и может быть поранена, подобно  желудку или ноге:    

     

mentem sanari, corpus ut aegrum    

Cernimus, et flecti medicina posse  videmus. [1696]    

     

Душа  бывает возбуждена и омрачена под влиянием вина, теряет равновесие под влиянием  лихорадки, засыпает под влиянием одних лекарств и пробуждается под влиянием  других:    

     

corpoream naturam animi esse necesse  est    

Corporeis quoniam telis ictuque  laborat. [1697]    

     

Достаточно  укуса бешеной собаки, чтобы потрясти душу до основания и привести все ее  способности в расстройство; от действия этих случайностей ее не может избавить  никакая сила разума, никакие способности, никакая добродетель, никакая  философская решимость или напряжение всех сил. Слюна паршивой дворняжки,  забрызгав руку Сократа, может погубить всю его мудрость, все его великие и  глубокомысленные идеи, уничтожить их дотла, не оставив и следа от всего его  былого знания:    

     

vis animai    

Conturbatur....... et divisa  seorsum    

Disiectatur, eodem illo distracta  veneno. [1698]    

     

Его душа  столь же бессильна перед этим ядом, как душа четырехлетнего ребенка; этот яд  способен превратить всю воплотившуюся в человека философию в бешеную и  безумную; он действует так, что Катон, который смело бросал вызов судьбе и  самой смерти, после того как он заразился от бешеной собаки и заболел тем, что  врачи называют водобоязнью, не мог смотреть без страха и ужаса на зеркало или  на воду:    

     

vis morbi distracta per artus    

Turbat agens animam, spumantes  aequore salso    

Ventorum validis fervescunt viribus  undae. [1699]    

     

Правда,  раз уж мы завели об этом речь, надо признать, что философия хорошо научила  человека переносить всякого рода несчастия, вооружив его либо терпением, либо  если уж очень трудно вытерпеть, то самым верным средством: полнейшим  бесчувствием. Однако все эти способы годятся лишь для души здоровой, которая  владеет своими силами, способна рассуждать и решать, но они совершенно  бессильны, когда душа – даже если это душа философа – впадает в  безумие, когда она потрясена, надломлена. Так бывает во многих случаях, когда  душа испытывает слишком бурное волнение, вызванное какой-нибудь сильной  страстью, либо ранением какой-нибудь части тела, либо вздутием желудка,  приводящим к помрачению сознания и головокружению:    

     

mordis in corporis, avius errat    

Saepe animus: dementit enim,  deliraque fatur;    

Interdumque gravi lethargo fertur in  altum    

Aeternumque soporem, oculis nutuque  cadenti. [1700]    

     

Философы,  как мне кажется, никогда не касались этой темы, а равным образом и другой,  имеющей не менее важное значение. Чтобы утешить нас перед лицом неминуемой  смерти, у них всегда на устах следующая дилемма: душа либо смертна, либо  бессмертна. Если она смертна, то избавлена от наказаний; если она бессмертна,  то будет все более и более совершенствоваться. Они никогда не ставят себе  вопроса: «А что, если она будет все время ухудшаться?», и предоставляют поэтам  расписывать загробные кары. Но они слишком облегчают себе этим дело. Я  постоянно замечаю в их рассуждениях два слабых пункта. Сначала скажу о первом.    

Такая  душа теряет влечение к высшему благу стоиков, столь, казалось бы, постоянное и  незыблемое. В этом случае нашей хваленой мудрости приходится сдаться и сложить  оружие. Впрочем, философы, увлекаемые суетным человеческим разумом, считали,  что нельзя представить себе смешения и сосуществования двух столь разных вещей,  как смертное тело и бессмертная душа:    

     

Quippe etenim mortale aeterno  iungere, et una    

Consentire putare, et fungi mutua  posse    

Desipere est. Quid enim diversius  esse putandum est,    

Aut magis inter se disiunctum  discrepitansque    

Quam mortale quod est, immortali  atque perenni    

Iunctum, in concilio saevas tolerare  procellas? [1701]    

     

Поэтому  они считали, что душа умирает подобно телу:    

     

simul aevo fessa fatiscit, [1702]    

     

что  достаточно убедительно доказывается сном, который, согласно Зенону, является  прообразом смерти, ибо Зенон полагал, что сон представляет собой изнеможение и  угасание души, равно как и тела. Contrahi animum et quasi labi putat atque  concidere [1703].  А то, что некоторые люди до конца своих дней сохраняют силу и бодрость души,  философы связывали с теми или иными болезнями, которыми страдают люди. Так, мы  замечаем, что у некоторых людей до конца жизни сохраняется без изменений одно  чувство, у других – другое, у одного – слух, у другого –  обоняние; но мы никогда не видим такого одновременного ослабления всех чувств,  чтобы у человека не оставалось каких-нибудь здоровых и не затронутых болезнью  органов:    

     

Non alio pacto quam si, pes cum dolet  aegri,    

In nullo caput interea sit forte  dolore. [1704]    

     

Как  говорит Аристотель [1705],  наш разум так же не способен созерцать истину, как глаз совы не выносит сияния  солнца. Наличие столь грубых заблуждений при таком ярком свете лучше убеждает  нас в этом.    

Противоположное  мнение о бессмертии души, которое, по словам Цицерона, было впервые введено, по  крайней мере по книжным свидетельствам, Ферекидом Сиросским в царствование  Тулла [1706]  (другие приписывают его Фалесу, а иные еще кому-то), является той проблемой, о  которой обычно высказываются с наибольшей осторожностью и сомнениями. Даже  самые закоренелые догматики вынуждены, рассматривая ее, укрываться под сенью  Академии, Никому не известно, как же, в сущности, решил этот вопрос Аристотель,  а равным образом и все древние авторы, рассуждавшие о бессмертии души с  оговорками и колебаниями: rem gratissimam promittentium magis quam  probantium [1707].  Аристотель укрылся за туманом слов и темных, непонятных намеков, предоставив  своим последователям спорить как относительно его мнения на этот счет, так и по  поводу самого бессмертия души. Они считали бессмертие души правдоподобным по  двум соображениям: во-первых, потому, что без бессмертия души утратила бы  всякую опору та суетная надежда на славу, которая имеет такую огромную власть  над людьми; во-вторых, потому, что это, как утверждает Платон [1708],  чрезвычайно полезное воззрение, ибо пороки, которые остаются скрытыми от  несовершенного человеческого правосудия, могут получить возмездие от  божественного правосудия, которое преследует виновных даже после их смерти.    

Человек  необычайно озабочен тем, чтобы продлить свое существование; он предусмотрел все  в этом отношении: для сохранения тела должны служить гробницы, для увековечения  имени – слава.    

Заботясь  о своей участи, он все свои помыслы направляет к тому, чтобы воссоздать себя, и  старается подбодрить себя своими выдумками. Душа, не будучи в состоянии из-за  своего смятения и своей слабости опереться на себя, ищет утешений, надежд и  поддержки во внешних обстоятельствах. Какими бы легковесными и фантастическими  ни были эти придуманные ею подспорья, она опирается на них увереннее и охотнее,  чем на себя.    

Но  поразительно, что даже люди, наиболее убежденные в бессмертии души, которое  кажется им столь справедливым и ясным, оказывались все же не в силах доказать  его своими человеческими доводами: Somnia sunt non docentis, sed optantis [1709],  как выразился один древний автор. Человек может убедиться на основании этого  свидетельства, что той истиной, которую он сам открывает, он обязан только  случаю; ибо, если даже она дается ему в руки, ему нечем схватить и удержать ее,  и его разум не в состоянии воспользоваться ею. Все созданное нашим собственным  умом и способностями, как истинное, так и ложное, недостоверно и спорно. Чтобы  наказать нашу гордыню и показать нам наши ничтожество и слабость, бог произвел  при постройке древней вавилонской башни столпотворение и смешение языков. Все,  что мы делаем без его помощи, все что мы видим без светоча его благодати, суетно  и безумно; даже когда счастливый случай помогает нам овладеть истиной, которая  едина и постоянна, мы, по своей слабости, искажаем и портим ее. Какой бы путь  человек ни избрал сам, бог всегда приводит его к тому самому смятению,  незабываемым примером которого является справедливое наказание, которому он  подверг дерзость Нимврода [1710],  расстроив все его попытки соорудить башню. Perdam sapientiam sapientium, et  prudentiam prudentium reprobabo [1711].    

Чем  пестрота языков и наречий, погубившая это предприятие, отличается от  нескончаемых споров и разногласий, которые сопровождают и запутывают сооружение  суетного здания человеческой науки? И хорошо, что запутывают его, ибо кто мог  бы нас сдержать, если бы мы обладали хоть каплей познания? Мне очень по душе  следующее изречение святого Августина: Ipsa utilitatis occultatio aut  humilitatis exercitatio est, aut elationis attritio [1712]. Нет пределов  высокомерию и заносчивости, до которых доводят нас наше ослепление и наша  глупость.    

Но  возвращаюсь к моему рассуждению. Было бы безусловно правильно, если бы мы всего  ожидали только от бога, от его благодати и истинности столь возвышенной веры,  ибо только его щедрость дает нам бессмертие, которое состоит в обладании вечным  блаженством.    

Признаем  чистосердечно, что бессмертие обещают нам только бог и религия; ни природа, ни  наш разум не говорят нам об этом. И тот, кто захочет испытать внутренние и  внешние способности человека без этой божественной помощи, кто посмотрит на  человека без лести, не найдет в нем ни одного качества, ни одного свойства,  которые не отдавали бы тленом и смертью. Чем больше мы принимаем от бога, чем  больше мы ему обязаны и чем больше воздаем ему, тем больше мы выказываем себя  христианами.    

Не лучше  ли было бы в вопросе о бессмертии души опираться на бога, чем, подобно  стоическому философу, опираться на случайное согласие человеческих мнений? Cum  de animarum aeternitate disserimus, non leve momentum apud nos habet consensus  hominum aut timentium inferos, aut colentium. Utor hac publica  persuasione [1713].    

Слабость  человеческих доводов в этом вопросе особенно ясно видна из тех фантастических  подробностей, которые они добавили в подкрепление своего мнения, желая  установить, какова природа этого нашего бессмертия. Оставим в стороне  стоиков – usuram nobis largiuntur tanquam cornicibus: diu mansuros aiunt  animos; semper negant [1714], –  утверждающих, что и после смерти человека душа его продолжает жить, но лишь  определенное время. Наиболее распространенным и общепринятым мнением,  существующим во многих местах до наших дней, является то, создателем которого  считался Пифагор, – не потому, что оно было впервые им высказано, а  потому, что оно приобрело вес и популярность, получив его авторитетное  одобрение; оно сводится к тому, что души, покинув нас, переселяются из одного  тела в другое, из льва в лошадь, из лошади в царя, непрерывно кочуя таким  образом из одного обиталища в другое.    

О самом  себе Пифагор говорил [1715],  будто он помнит, что раньше был Эталидом, потом Эвфорбом, потом Гермотимом и,  наконец, от Пирра перешел в Пифагора, сохраняя таким образом память о себе на  протяжении двухсот шести лет. Некоторые добавляли, что иногда души возносятся  на небо, а затем снова спускаются на землю:    

     

О pater, anne aliquas ad caelum hinc  ire putandum est    

Sublimes animas iterumque ad tarda  reverti Corpora?    

Quae lucis miseris tam dira  cupido? [1716]    

     

Согласно  Оригену [1717],  души непрерывно переходят из лучшего состояния в худшее. Варрон высказал  мнение [1718],  что души по истечении четырехсот сорока лет возвращаются в то же тело, с  которым первоначально были соединены. Хрисипп считал, что это возвращение  совершается по истечении какого-то неопределенного времени. Платон  говорит [1719],  что он заимствовал у Пиндара и у древних поэтов представление о бесконечных  превращениях, предстоящих душе, поскольку наказания и награды, получаемые ею в  другом мире, только временные, как и сама жизнь ее на земле была временной.  Отсюда Платон делает вывод, что душа обладает превосходным знанием того, что  совершается на небе, в аду и на земле, где она множество раз переселялась из  одного тела в другое; на этом и основано его учение о воспоминаниях.    

Вот как  в другом месте он развивает свое учение [1720]. Кто жил  добродетельно, соединяется с предназначенной ему звездой, а кто жил во зле,  превращается в женщину; но если он и после этого не исправляется, то затем он  превращается в такое животное, характер которого наиболее соответствует его  порочным наклонностям. Конец его карам наступает лишь тогда, когда он  возвращается в свое первоначальное состояние, избавившись, благодаря разуму, от  своих грубых и низменных земных свойств.    

Но я не  могу умолчать о возражении, выдвигаемом эпикурейцами против учения о  переселении душ из одного тела в другое. Оно очень забавно. Они спрашивают:  каков будет порядок перехода душ, если число умирающих окажется больше, чем число  новорожденных? Ведь души, покинувшие свои обиталища, начнут скопляться и  теснить друг друга, ибо каждая захочет первой войти в новую оболочку.  Эпикурейцы спрашивают далее: как будут души проводить то время, пока им  придется ждать, чтобы для них приготовлено было новое обиталище? Или наоборот,  если число рождающихся превысит число умерших, то, по их словам, тела окажутся  в тяжелом положении, ибо они должны будут ждать, пока в них вселятся души, и  может случиться, что некоторые из них умрут еще до того, как могли бы начать  жить:    

     

Denique connubia ad Veneris partusque  ferarum    

Esse animas praesto deridiculum esse  videtur,    

Et spectare immortalis mortalia  membra    

Innumero numero, certareque  praeproperanter    

Inter se, quae prima potissimaque  insinuetur [1721]    

     

Иные полагали,  что души задерживаются в телах умерших и вселяются потом в змей, червей и  других животных, зарождающихся, как говорят, в нашем разлагающемся теле или  даже возникающих из нашего пепла. Некоторые различают в душе смертную и  бессмертную части. Другие считают, что она телесна и тем не менее бессмертна.  Иные думают, что она бессмертна, но не обладает ни знанием, ни пониманием. Есть  и такие писатели, которые полагают, что души осужденных превращаются в бесов  (это мнение разделяют и некоторые из новейших писателей [1722]), – вроде того,  как Плутарх считает, что души праведников превращаются в богов. Этот последний  автор лишь об очень немногих вещах говорит столь решительным тоном, как об  этой, и во всех других случаях придерживается иной манеры выражаться – двусмысленной  и таящей в себе сомнение. Следует считать, говорит он [1723], и твердо верить, что  души людей добродетельных, согласно природе и божественному правосудию,  переходят в святых людей, затем из святых в полубогов, а из полубогов, после  того как они подвергнутся, путем очистительных жертв, полному очищению,  освободятся от всякой подверженности страданию и смерти, они делаются – не  по какому-нибудь судебному постановлению, а в действительности и на самых  правдоподобных основаниях – полными и совершенными богами и получат  преблаженный и преславный удел. Но Плутарх, который, как правило, является  одним из наиболее сдержанных и умеренных авторов, становится, когда дело  касается этого вопроса, необычайно решительным и неистощимым в сообщении  различных чудес на эту тему. Тому, кто захотел бы удостовериться в этом, я могу  указать на его рассуждения о луне или о демоне Сократа. На этих примерах легче  всего убедиться в том, что тайны философии имеют много общего с фантастическими  вымыслами поэзии. Человеческий разум, желающий до всего доискаться и все  решительно проверить, под конец теряется и вынужден сдаться, подобно тому как и  вообще человек, утомленный и измученный долгим жизненным путем, снова впадает в  детство. Таковы достоверные и прочные выводы, которые можно извлечь из  рассмотрения человеческой науки по вопросу о нашей душе!    

Не  меньше неразумия в том, чему она учит нас о нашем теле. Выберем один или два  примера, иначе мы рискуем потеряться в бурном и безбрежном море медицинских  заблуждений. Установим, согласны ли медики по крайней мере в том, каково то  вещество, из которого происходят люди, ибо что касается первого появления  человека на земле, то нет ничего удивительного, что человеческий ум теряется  перед таким возвышенным и исконным вопросом. Физик Архелай, учеником и любимцем  которого был Сократ, утверждал, согласно Аристоксену, что люди и животные  созданы из млечного сока, выступившего из земли под действием тепла [1724].  Пифагор утверждал, что наше семя есть пена из лучшей части нашей крови;  Платон – что оно представляет собой спинномозговую жидкость, в  подтверждение чего он ссылался на то, что именно в спине мы прежде всего  ощущаем усталость после полового акта; Алкмеон полагал, что семя является  частью мозгового вещества, и в доказательство ссылался на то, что у тех, кто  злоупотребляет этим делом, помрачается зрение; Демокрит считал семя веществом,  выделяемым всем телом; Эпикур полагал, что оно выделяется и душой, и телом;  Аристотель считал его выделением из вещества, питающего кровь, которая  распространяется по всем нашим членам; другие считали его кровью, изменившейся  под действием тепла половых органов; они доказывали это тем, что при крайних  усилиях выделяются капли чистой крови; последнее мнение представляется  несколько более вероятным, если можно вообще говорить о вероятности при такой  путанице. А сколько существует противоположных мнений по вопросу об  оплодотворении этим семенем! Аристотель и Демокрит полагали, что у женщин нет  семенной жидкости и что под влиянием тепла, вызываемого наслаждением и движениями,  у них выступает испарина, не играющая никакой роли при оплодотворении. Гален и  его последователи, напротив, полагали, что не может быть зачатия, если не  происходит встречи мужского и женского семени. А сколько споров ведут медики,  философы, юристы и теологи между собой и вперемешку с женщинами по вопросу о  сроках беременности женщин! Я же, основываясь на примере из моей жизни,  поддерживаю тех, кто считает, что беременность может продолжаться одиннадцать  месяцев. Мир полон подобного рода примерами; и нет такой глупой бабенки,  которая не готова была бы высказать свое твердое мнение по поводу всех этих  споров, а между тем мы никак не можем прийти к единомыслию.    

Приведенных  примеров достаточно, чтобы убедиться, что человек знает о своем теле не больше,  чем о душе. Мы намеренно предложили ему высказаться о самом себе; мы предложили  его разуму судить о самом себе, желая посмотреть, что он нам скажет по этому  поводу. Мне кажется, я показал достаточно, как мало он себя знает. А как может  понимать что-либо тот, кто не понимает самого себя? Quasi vero mensuram ullius  rei possit agere, qui sui nesciat [1725].  В хорошенькой небылице хотел уверить нас Протагор, утверждавший, будто мерой  всех вещей является тот самый человек, который никогда не мог познать даже  своей собственной меры. Если же не сам человек является этой мерой, то его  достоинство не позволяет ему наделить этим преимуществом какое-нибудь другое  создание. Но поскольку человек так противоречив и одно утверждение постоянно  опровергается у него другим, приходится признать, что лестное для человека  суждение Протагора является лишь насмешкой: оно неизбежно приводит нас к выводу  о негодности как предлагаемой меры, так и того, кто производит измерение.    

Когда  Фалес утверждает, что человеку очень трудно познать самого себя, он тем самым  учит его тому, что познание всякой другой вещи для человека невозможно [1726].    

Вы, для  которой я, вопреки своему обыкновению, взялся написать столь пространное  рассуждение [1727],  не должны отказываться защищать вашего Раймунда Сабундского с помощью обычных  доказательств, которыми вы пользуетесь повседневно; упражняйте на этом ваш ум и  ваши знания. Ибо тем приемом борьбы, к которому я прибегнул здесь, следует  пользоваться только как крайним средством. Это отчаянный прием, заключающийся в  том, что мы отказываемся от собственного оружия, лишь бы только выбить оружие  из рук противника; это тонкая уловка, которой следует пользоваться лишь изредка  и осторожно. Большая смелость – рисковать собой ради уничтожения другого.    

Не  следует идти на смерть, как сделал Гобрий, только для того, чтобы отомстить  врагу; ибо когда Гобрий бился с одним персидским вельможей, а Дарий,  устремившийся к нему на помощь с мечом в руках, стоял в нерешительности, боясь  ударить, чтобы не ранить Гобрия, тот крикнул ему: «Рази мечом хотя бы по  обоим» [1728].    

Мне  известны случаи, когда отвергались такие вызовы на единоборство, условия  которых почти не оставляли надежды, что хотя бы один из противников останется в  живых. Когда однажды португальцы в Индийском океане взяли в плен четырнадцать  турок, последние, не желая мириться со своей участью, решили взорвать корабль,  на котором они находились, и погубить таким образом и себя и захвативших их  португальцев, и сам корабль; с этой целью они принялись тереть один о другой  гвозди корабля, пока вылетевшая искра не попала в стоявшие рядом бочки с  порохом [1729].    

Прибегая  к таким средствам, мы преступаем границы знания, последние пределы его; а между  тем крайности в этом отношении так же вредны, как и в добродетели.  Придерживайтесь средней дороги; нехорошо быть столь утонченным и изысканным.  Помните тосканскую пословицу, которая гласит: Chi troppo s’assotiglia si  scavezza [1730].  Придерживайтесь, советую вам, в ваших взглядах и суждениях, а также в нравах и  во всем прочем умеренности и осмотрительности; избегайте новшеств и  экстравагантности. Всякие крайние пути меня раздражают. Пользуясь своим высоким  положением, а еще более теми преимуществами, которые дают вам ваши собственные  достоинства, вы можете одним взглядом приказывать кому угодно; вы должны были  бы поэтому поручить это дело какому-нибудь опытному литератору, который гораздо  лучше, чем я, развил бы и украсил бы эту мысль. Во всяком случае этого намека  достаточно, чтобы вы поняли, как вам надлежит поступить.    

Эпикур  утверждал, что людям необходимы даже самые дурные законы, ибо, не будь их, люди  пожрали бы друг друга [1731].  Платон подтверждает это почти теми же словами, говоря, что без законов мы жили  бы как дикие звери [1732].  Наш разум – это подвижный, опасный, своенравный инструмент; его нелегко  умерить и втиснуть в рамки. И в наше время мы замечаем, что те, кто выделяется  каким-нибудь особым превосходством по сравнению с другими или необычайным умом,  обнаруживают полнейшее своеволие как в своих мнениях, так и в поведении.  Встретить степенный и рассудительный ум – просто чудо. Правильно делают,  что ставят человеческому уму самые тесные пределы. Как в науке, так и во всем  остальном, следует учитывать и направлять каждый его шаг; нужно умело ставить  границы его исканиям. Его пытаются обуздать и связать предписаниями религии,  законами, обычаями, знанием, наставлениями, временными и вечными наказаниями и  наградами; и все же он благодаря своей изворотливости и распущенности  ускользает от всех этих пут. Разум – это такая скользкая вещь, что ее ни  за что не ухватишь и никак не удержишь, он столь многолик и изменчив, что  невозможно ни поймать его, ни связать. Поистине мало таких уравновешенных,  сильных и благородных душ, которым можно было бы предоставить поступать по их  собственному разумению и которые, благодаря своей умеренности и  осмотрительности, могли бы свободно руководствоваться своими суждениями, не  считаясь с общепринятыми мнениями. Но все же надежнее и их держать под опекой.  Разум – оружие, опасное для самого его владельца, если только он не умеет  пользоваться им благоразумно и осторожно. Нет такого животного, которому с  большим основанием, чем человеку, надлежало бы ходить в шорах, чтобы глаза его  вынуждены были смотреть только туда, куда он ступает, и чтобы он не уклонялся  ни в ту, ни в другую сторону и не выходил из колеи, указанной ему законами и  обычаем. Вот почему вам лучше держаться обычного пути, каков бы он ни был, чем  предаваться необузданному своеволию. Но если кто-нибудь из этих новых  учителей [1733]  в ущерб спасению своей души и вашей захочет умничать в вашем присутствии, то  это предохранительное средство в крайнем случае поможет вам избавиться от той  чумы, которая все шире распространяется при ваших дворах, и предотвратить  действие этого яда на вас и ваших приближенных.    

Свобода  мнений и вольность древних мыслителей привели к тому, что как в философии, так  и в науках о человеке образовалось несколько школ и всякий судил и выбирал  между ними. Но в настоящее время, когда люди идут одной дорогой – qui  certis quibusdam destinatisque sententiis addicti et consecrati sunt, ut etiam  quae non probant, cogantur defendere [1734] –  и когда изучение наук ведется по распоряжению властей, когда все школы сходны  между собой и придерживаются одинакового способа воспитания и обучения, –  уже не обращают внимания на вес и стоимость монеты, а всякий принимает их по  общепринятой цене, по установленному курсу. Спорят не о качестве монеты, а о  том, каков в отношении ее обычай; таким образом, у нас на все одна мерка.  Медицину принимают так же, как и геометрию; шарлатанство, колдовство, сношение с  духами умерших, предсказания, астрологические таблицы – все, вплоть до  нелепых поисков философского камня, принимается без возражений. Нужно только  знать, что Марс помещается посередине треугольника на ладони, Венера – у  большого пальца, а Меркурий – у мизинца и что когда поперечная линия  пересекает бугорок указательного пальца, то это признак жестокости, когда же  она проходит под средним пальцем, а средняя природная линия составляет угол с  линией жизни в том же месте, то это указывает на смерть от несчастного случая,  и, наконец, если у женщины природная линия видна и не образует угла с линией  жизни, то это указывает на то, что она не будет отличаться целомудрием. Всякий  подтвердит, что человек, обладающий подобными знаниями, пользуется уважением и  хорошо принят во всех кругах общества.    

Теофраст  утверждал, что человеческий разум, руководясь показаниями чувств, может до  известной степени судить о причинах вещей, но что когда дело доходит до самых  основ или первопричин, ему необходимо остановиться и отступить, либо из-за его  слабости, либо из-за трудности предмета. Мнение, что наш разум может привести  нас к познанию некоторых вещей, но что есть определенные рамки, за пределами  которых безрассудно пользоваться им, нельзя не признать умеренным и  осмотрительным. Это мнение вполне правдоподобно и выдвигалось выдающимися  людьми. Однако нелегко установить границы нашему разуму: он любознателен, жаден  и столь же мало склонен остановиться, пройдя тысячу шагов, как и пройдя  пятьдесят. Я убедился на опыте, что то, чего не удалось достичь одному, удается  другому, что то, что осталось неизвестным одному веку, разъясняется в  следующем; что науки и искусства не отливаются сразу в готовую форму, но  образуются и развиваются постепенно, путем повторной многократной обработки и отделки,  подобно тому как медведицы, неустанно облизывая своих детенышей, придают им  определенный облик. Так вот и я не перестаю исследовать и испытывать то, чего  не в состоянии открыть собственными силами; вновь и вновь возвращаясь все к  тому же предмету и поворачивая и испытывая его на все лады, я делаю этот  предмет более гибким и податливым, создавая таким образом для других, которые  последуют за мной, более благоприятные возможности овладеть им:    

     

ut Hymettia sole    

Cera remollescit, tractataque  pollice, multas    

Vertitur in facies, ipsoque fit  utilis usu. [1735]    

     

То же  самое сделает и мой преемник для того, кто последует за ним. Поэтому ни  трудность преследования, ни мое бессилие не должны приводить меня в отчаяние,  ибо это только мое бессилие. Человек столь же способен познать все, как и  отдельные вещи; и если он, как уверяет Теофраст, признается в незнании  первопричин и основ, то он должен решительно отказаться от всей остальной  науки; ибо если он не знает основ, то его разум влачится по праху; ведь целью  всех споров и всякого исследования является установление принципов, а если эта  цель не достигнута, то человеческий разум никогда не может ничего решить [1736].  Non potest aliud alio magis minusve comprehendi, quoniam omnium rerum una est  definitio comprehendendi [1737].    

Весьма  вероятно, что если бы душа что-нибудь знала, то она в первую очередь знала бы  самое себя; если же она знала бы что-либо помимо себя, то она прежде всего  знала бы свое тело и оболочку, в которую она заключена. Однако мы видим, что  светила медицины по сей день спорят по поводу нашей анатомии –    

     

Mulciber in Troiam, pro Troia stabat  Apollo, [1738]    

     

и  сколько нам придется ждать, пока они сговорятся? Вопрос о нас самих нам ближе,  чем вопрос о белизне снега или тяжести камня; но если человек не знает самого  себя, то как он может осознать свои силы и свое предназначение? Иногда нас  осеняют некоторые проблески истинного познания, но это бывает только случайно,  и так как наша душа тем же путем воспринимает заблуждения, то она не в  состоянии отличить их и отделить истину от лжи.    

Академики  считали возможным приходить к некоторым суждениям и находили слишком  решительным заявлять, будто утверждение, что снег бел, не более правдоподобно,  чем то, что он черен; или что мы не можем быть более уверены в движении камня,  брошенного нашей рукой, чем в движении восьмой сферы. Желая устранить эти  заблуждения и избежать подобных странных утверждений, не укладывающихся в нашей  голове, академики хотя и считали, что мы не способны к познанию и что истина  скрыта на дне глубокой пропасти [1739],  куда человеческий взор не в состоянии проникнуть, тем не менее признавали, что  одни вещи более вероятны, чем другие. Поэтому они допускали способность  человеческого разума склоняться скорее к одной видимости, чем к другой; они  разрешали ему эту склонность, но запрещали какие бы то ни было категорические  утверждения.    

Точка  зрения пирронистов более решительна и вместе с тем более правдоподобна.  Действительно, разве эта признаваемая академиками склонность, это влечение к  одному положению больше, чем к другому, не равносильны признанию, что в одном  утверждении больше видимой истины, чем в другом? Если бы наш разум способен был  воспринимать форму, очертания и облик истины, то он с таким же успехом способен  был бы воспринимать всю ее целиком, как и половину ее, растущую и  незавершенную. Увеличьте эту видимость правдоподобия, которая заставляет людей  склоняться скорее вправо, чем влево; умножьте во сто или в тысячу раз эту унцию  правдоподобия, которая заставляет весы склоняться в какую-либо сторону, и вы  увидите, что в конце концов весы полностью склонятся в одну сторону, выбор  будет произведен, и истина будет установлена полностью. Но как могут они судить  о подобии, если им неизвестна сущность? Одно из двух: либо мы способны судить о  вещах до конца, либо мы совершенно не способны судить о них. Если наши  умственные и чувственные способности лишены опоры и основы, если они так  неустойчивы, так колеблемы ветром из стороны в сторону, то ни к чему выносить  суждение о какой-нибудь части их действий, какую бы видимость правдоподобия она  ни представляла; в таком случае наиболее правильным и наилучшим для нашего  разума было бы держаться спокойно и недвижимо, не колеблясь и не склоняясь ни в  какую сторону: Inter visa vera aut falsa ad animi assensum nihil interest [1740].    

Всякому  должно быть ясно, что воспринимаемые нами вещи не сохраняют свою форму и  сущность их не входит в наше сознание сама, своей властью; ибо, если мы знали  вещи, как они есть, мы воспринимали бы их одинаково: вино имело бы такой же  вкус для больного, как и для здорового; тот, у кого пальцы потрескались и  окоченели от холода, должен был бы ощущать твердость дерева или куска железа,  который он держит в руках, так же как и всякий другой человек. Восприятие  сторонних предметов зависит от нашего усмотрения, мы воспринимаем их как нам  угодно. Ведь если бы мы воспринимали вещи, не изменяя их, если бы человек  способен был бы улавливать истину своими собственными средствами, то, поскольку  эти средства присущи всем людям, истина переходила бы из рук в руки, от одного  к другому. И нашлась бы по крайней мере хоть одна вещь на свете, которую все  люди воспринимали бы одинаково. Но тот факт, что нет ни одного положения,  которое не оспаривали бы или которого нельзя было бы оспаривать, как нельзя  лучше доказывает, что наш природный разум познает вещи недостаточно ясно; ибо  восприятие моего разума не обязательно для моего соседа – а это  доказывает, что я воспринял данный предмет не с помощью естественной  способности, которая присуща мне наравне со всеми прочими людьми, а каким-то  другим способом.    

Но  оставим в стороне этот нескончаемый хаос мнений, который царит даже у  философов, оставим этот нескончаемый всеобщий спор о познаваемости вещей. Ибо  совершенно справедливо признано, что нет такой вещи, относительно которой  люди – а я имею в виду даже самых крупных и самых выдающихся ученых –  были бы согласны между собой, даже относительно того, что небо находится над  нашей головой; ибо те, кто сомневается во всем, сомневаются и в этом; а те, кто  отрицает, что мы способны понять что бы то ни было, утверждают, что мы не знаем  и того, находится ли небо над нашей головой; эти две точки зрения несомненно  самые убедительные.    

Но,  кроме этих бесконечных расхождений и разногласий, нетрудно заметить по тому  смятению, которое наш разум вызывает в нас самих, и по той неуверенности,  которую каждый из нас в себе ощущает, что наш разум занимает далеко не прочную  позицию. Как разно мы судим в разное время о вещах! Как часто меняем наши  мнения! Я вкладываю всю свою веру в то, во что верю и чего придерживаюсь сегодня;  все мои средства и способности удерживают это воззрение и отвечают мне с его  помощью на все, что могут. Никакую другую истину я не в состоянии был бы  постигнуть лучше и удерживать с большей силой, чем эту; я весь целиком на ее  стороне. Но не случалось ли со мной – и не раз, а сотни, тысячи раз, чуть  ли не ежедневно, – что я принимал с помощью тех же средств и при тех же  условиях какую-нибудь другую истину, которую потом признавал ложной? Следует по  крайней мере учиться на своих ошибках. Если я неоднократно обманывался в этом  отношении, если показания моего пробного камня обычно оказывались неверными, а  мои весы неточными и неправильными, то как могу я быть в данном случае более  уверен, чем в предыдущих? Не глупо ли с моей стороны давать себя столько раз  обманывать одному и тому же руководителю? И, однако, сколько бы раз судьба ни  бросала нас из стороны в сторону, сколько бы раз она ни заставляла нас, подобно  непрерывно наполняемому и опустошаемому сосуду, менять наши мнения, вытесняя их  все новыми и новыми, тем не менее то последнее мнение, которого мы держимся в  данный момент, всегда представляется нам самым достоверным и безошибочным. Ради  него следует жертвовать своим имуществом, жизнью и спасением, одним словом,  всем:    

     

posterior… res illa reperta    

Perdit, et immutat sensus ad pristina  quaeque. [1741]    

     

Следует  всегда помнить – что бы нам ни проповедовали и чему бы нас ни  учили, – что тот, кто открывает нам что-либо, как и тот, кто воспринимает  это, всего лишь человек; рука, что дает нам истину, смертная, и смертная же  рука принимает ее. Между тем только то, что исходит от неба, имеет право и силу  быть убедительным; только оно отмечено печатью истины, хотя мы ее не видим наши  ми глазами и не воспринимаем нашими чувствами. Мы не могли бы вместить в нашем  бренном существе священный и великий образ этой истины, если бы бог не  подготовил нас к этой цели, если бы он не преобразовал и не укрепил нас своей  благодатью, своей особой и сверхъестественной милостью.    

Наше  несовершенное состояние должно было бы по крайней мере побудить нас быть  настороже, когда мы меняем наши взгляды. Нам следовало бы помнить, что мы часто  воспринимаем нашим умом ложные вещи, причем теми самыми средствами, которые  часто изменяют себе и обманывают нас.    

Впрочем,  нет ничего удивительного, что они изменяют себе, поскольку так легко уклоняются  и сворачивают с пути под действием самых ничтожных случайностей. Несомненно,  что наши суждения, наш разум и наши душевные способности всегда зависят от  телесных изменений, которые совершаются непрерывно. Разве мы не замечаем, что,  когда мы здоровы, наш ум работает быстрее, память проворнее, а речь живее, чем  когда мы больны? Разве, когда мы радостны и веселы, мы не воспринимаем вещи  совсем по-иному, чем когда мы печальны и удручены? Разве стихи Катулла или Сапфо [1742]  доставляют такое же удовольствие скупому и хмурому старцу, как бодрому и  пылкому юноше? Когда Клеомен [1743],  сын Анаксандрида, заболел, друзья стали упрекать его в том, что у него  появились совсем новые и необычные желания и мысли. «Это, конечно, верно, –  ответил он им, – но я и сам уже не тот, что прежде, когда был здоров; а  когда я стал другим, то изменились и мои мысли и желания». В наших судах в ходу  одно выражение, применяемое к преступнику, которому посчастливилось наткнуться  на судью в благодушном и кротком настроении; про него говорят: Gaudeat te bona  fortuna – «Пусть он радуется своей удаче»; ибо известно, что судьи в одних  случаях склонны к осуждению и более суровым приговорам, а в других – к  оправданию обвиняемого и более легким и мягким решениям. Судья, который, придя  из дому, принес с собой свои подагрические боли или свои муки ревности или душа  которого пышет гневом против обокравшего его слуги, несомненно более склонен  будет к вынесению сурового приговора. Почтенный афинский сенат – ареопаг –  судил обычно ночью, чтобы вид обвиняемых не повлиял на его правосудие. На нас  действуют даже солнце и ясное небо, как гласит известный греческий стих в  переводе Цицерона:    

     

Tales sunt hominum mentes, quali  pater ipse    

Iuppiter auctifera lustravit lampade  terras. [1744]    

     

Наши  суждения изменяются не только под влиянием лихорадки, крепких напитков или  каких-нибудь крупных нарушений в нашем организме – достаточно и самых  незначительных, чтобы перевернуть их. Если непрерывная лихорадка способна  сразить нашу душу, то нет сомнения, что и перемежающаяся производит на  нас – хотя бы мы этого и не чувствовали – соответствующее действие.  Если апоплексический удар вызывает полное помрачение или ослабление наших  умственных способностей, то на них действует и простой насморк; и,  следовательно, вряд ли можно найти хотя бы час в нашей жизни, когда бы наше  суждение не подвергалось тому или иному воздействию, поскольку наше тело  подвержено непрерывным изменениям и имеет столь сложное устройство, что я  согласен с врачами, утверждающими, будто трудно уловить мгновение, когда хоть  какой-нибудь из его винтиков не был неисправен.    

Впрочем,  эту болезнь не так-то легко обнаружить, если она не доведена до крайности и не  неизлечима; тем более что разум всегда идет нетвердой походкой, ковыляя и прихрамывая.  Он всегда перемешан как с ложью, так и с истиной, поэтому нелегко обнаружить  его неисправность, его расстройство. Разумом я всегда называю ту видимость  логического рассуждения, которую каждый из нас считает себе присущей; этот  разум, обладающий способностью иметь сто противоположных мнений об одном и том  же предмете, представляет собой инструмент из свинца и воска, который можно  удлинять, сгибать и приспособлять ко всем размерам: нужно только умение владеть  им [1745].  Какие бы благие намерения ни были у судьи, все же на него оказывают влияние  дружеские отношения, родственные связи, красота, мстительность; но даже и не  такие важные вещи, а просто случайное влечение побуждает нас иной раз отнестись  более благоприятно к одному делу, чем к другому, и, без ведома разума,  произвести выбор между двумя сходными вещами; бывает, что какое-нибудь совсем  незначительное обстоятельство может незаметно повлиять на наш приговор в  положительном или отрицательном смысле и склонить чашу весов в определенную  сторону.    

Я, следящий  за собой самым пристальным образом, неустанно всматривающийся в себя самого,  подобно тому, кто не имеет других забот,    

     

quis sub Arcto    

Rex gelidae metuatur orae,    

Quid Tyridaten terreat, unice    

Securus, [1746]    

     

едва ли  в состоянии буду сознаться во всех тех слабостях и изъянах, которые мне  присущи. Я столь нетверд на ногах и шаток и так плохо соображаю и разбираюсь в  вещах, что натощак я ни на что не годен и чувствую себя лучше только когда  поем; если у меня прекрасное самочувствие и надо мною ясное небо, то я  обходительный человек; если меня мучит мозоль на ноге, я становлюсь хмурым,  нелюбезным и необщительным. Один и тот же аллюр лошади иногда кажется мне  короче, другой раз длиннее; один и тот же вид кажется мне то более, то менее  привлекательным. То я готов сделать все, что угодно, то не хочу делать ничего;  вещь, которая в данный момент доставляет мне удовольствие, в другое время мне  тягостна. Я обуреваем тысячью безрассудных и случайных волнений; то я нахожусь  в подавленном состоянии, то в приподнятом; то печаль безраздельно владеет мной,  то веселье. Читая книги, я иногда наталкиваюсь в некоторых местах на красоты,  пленяющие мою душу; но в другие разы, когда я возвращаюсь к этим местам, они  остаются для меня ничего не говорящими, тусклыми словами, сколько бы я на все  лады ни читал и ни перечитывал их.    

Даже в  моих собственных писаниях я не всегда нахожу их первоначальный смысл: я не  знаю, что я хотел сказать, и часто принимаюсь с жаром править и вкладывать в  них новый смысл вместо первоначального, который я утратил и который был лучше.  Я топчусь на месте; мой разум не всегда устремляется вперед; он блуждает и  мечется,    

     

velut minuta magno    

Deprensa navis in mari vesaniente  vento. [1747]    

     

Желая  развлечь и поупражнять свой ум, я не раз (что мне случается делать с большой  охотой) принимался поддерживать мнение, противоположное моему; применяясь к  нему и рассматривая предмет с этой стороны, я так основательно проникался им,  что не видел больше оснований для своего прежнего мнения и отказывался от него.  Я как бы влекусь к тому, к чему склоняюсь, – что бы это ни было – и  несусь, увлекаемый собственной тяжестью.    

Всякий,  кто, как я, присмотрится к себе, сможет сказать о себе примерно то же самое.  Проповедники хорошо знают, что волнение, охватывающее их при произнесении проповеди,  усиливает их веру, а по себе мы хорошо знаем, что, объятые гневом, мы лучше  защищаем свои мнения, внушаем их себе и принимаем их горячее и с большим  одобрением, чем находясь в спокойном и уравновешенном состоянии. Когда вы  просто излагаете ваше дело адвокату и спрашиваете его совета, он отвечает вам,  колеблясь и сомневаясь: вы чувствуете, что ему все равно, поддержать ли вас или  противную сторону; но когда вы, желая подстрекнуть и расшевелить его, хорошо  ему заплатите, не заинтересуется ли он вашим делом, не подзадорит ли это его?  Его разум и его опытность примутся все более усердствовать – и вот уму уже  начнет представляться явная и несомненная истина; все дело представится ему в  совершенно новом свете, он добросовестно уверует в вашу правоту и убедит себя в  этом. Уж не знаю, происходит ли от строптивости и упорства, заставляющих  противиться насилию властей, или же от стремления к славе тот пыл, который  принуждает многих людей отстаивать вплоть до костра то мнение, за которое в  дружеском кругу и на свободе им бы и в голову не пришло чем-либо пожертвовать.    

На нашу  душу сильно действуют потрясения и переживания, вызываемые телесными  ощущениями, но еще больше действуют на нее ее собственные страсти, имеющие над  ней такую власть, что можно без преувеличения сказать, что ими определяются все  ее движения и что, не будь их, она оставалась бы недвижима, подобно кораблю в  открытом море, не подгоняемому ветром. Не будет большой ошибкой, следуя за  перипатетиками, защищать это утверждение; ибо известно, что многие самые  благородные душевные суждения обусловлены страстями и нуждаются в них. Так,  храбрость, по их словам, не может проявиться без содействия ярости:    

     

Semper Aiax fortis, fortissimus tamen  in furore. [1748]    

     

Человек  никогда не нападает на злодеев или на врагов с большей силой, чем когда он в  ярости; говорят, что даже адвокат должен разгорячить судей для того, чтобы они  судили по справедливости. Страсти определяли поступки Фемистокла [1749],  так же как и Демосфена; страсти заставляли философов трудиться, проводить бессонные  ночи и пускаться в странствия; они же толкают нас на достижение почестей,  знаний, здоровья, всего полезного. Та самая душевная робость, которая  заставляет нас терпеть тяготы и докуку, побуждая нашу совесть к раскаянию и  покаянию, заставляет нас воспринимать бичи божьи как ниспосылаемые нам  наказания, ведущие к исправлению нашего общественного устройства. Сострадание  пробуждает в нас милосердие, а страх обостряет наше чувство самосохранения и  самообладания. А сколько прекрасных поступков продиктовано честолюбием!  Сколько – высокомерием? Всякая выдающаяся и смелая добродетель не  обходится в конечном счете без какого-нибудь отрицательного возбудителя. Не это  ли одна из причин, заставившая эпикурейцев освободить бога от всякого  вмешательства в наши дела, поскольку сами проявления его благости по отношению  к нам не могут совершаться без нарушающих его покой страстей? Ведь страсти  являются как бы стрекалами для души, толкающими ее на добродетельные поступки.  Или, может быть, они смотрели иначе и считали их бурями, постыдно нарушающими  душевный покой? Ut maris tranquillitas intelligitur, nulla ne minima quidem  aura fluctus commovente; sic animi quietus et placatus status cernitur, cum  perturbatio nulla est qua moveri queat [1750].    

Какие  различные чувства и мысли вызывает в нас многообразие наших страстей! Каких  только ни порождает оно противоречивых представлений! Какую уверенность можем  мы почерпнуть в столь непостоянном и переменчивом явлении, как страсть, которая  по самой своей природе подвластна волнению и никогда не развивается свободно и  непринужденно? Какой достоверности можем мы ждать от нашего суждения, если оно  зависит от потрясения и болезненного состояния, если оно вынуждено получать  впечатления от вещей под влиянием исступления и безрассудства?    

Не  дерзость ли со стороны философии утверждать, будто самые великие деяния людей,  приближающие их к божеству, совершаются ими тогда, когда они выходят из себя и  находятся в состоянии исступления и безумия? Лишившись разума или усыпив его,  мы становимся лучше. Исступление и сон являются двумя естественными путями,  которые вводят нас в обитель богов и позволяют предвидеть судьбы грядущего.  Забавная вещь: из-за расстройства нашего разума, причиняемого страстями, мы  становимся добродетельными; и благодаря тому, что исступление или прообраз  смерти разрушают наш разум, мы становимся пророками и прорицателями! С  величайшей охотой готов этому поверить. Благодаря подлинному вдохновению,  которым святая истина осеняет философский ум, она заставляет его, вопреки его  собственным утверждениям, признать, что спокойное и уравновешенное состояние  нашей души, то есть самое здоровое состояние, предписываемое философией, не  является ее наилучшим состоянием. Наше бодрствование более слепо, чем сон. Наша  мудрость менее мудра, чем безумие. Наши фантазии стоят больше, чем наши  рассуждения. Самое худшее место, в котором мы можем находиться, это мы сами. Но  не полагает ли философия, что мы можем заметить по этому поводу следующее: ведь  голос, утверждающий, что разум безумного человека является ясновидящим,  совершенным и могучим, а разум здорового человека низменным, невежественным и  темным, есть голос, исходящий от разума, который является частью низменного,  невежественного и темного человека, и по этой причине есть голос, которому  нельзя доверять и на который нельзя полагаться.    

Будучи  от природы вялым и нескоропалительным, я не имею обширного опыта в тех бурных  увлечениях, большинство которых внезапно овладевает нашей душой, не давая ей  времени опомниться и разобраться. Но та страсть, которая, как говорят,  порождается в сердцах молодых людей праздностью и развивается размеренно и не  спеша, являет собой для тех, кто пытался противостоять ее натиску, поучительный  пример полного переворота в наших суждениях, коренной перемены в них. Желая  сдержать и покорить страсть (ибо я не принадлежу к тем, кто поощряет пороки, и  поддаюсь им только тогда, когда они увлекают меня), я когда-то пытался держать  себя в узде; но я чувствовал, как она зарождается, растет и ширится, несмотря  на мое сопротивление, и под конец, хотя я все видел и понимал, она захватила  меня и овладела мною до такой степени, что, точно под влиянием опьянения, вещи  стали представляться мне иными, чем обычно, и я ясно видел, как увеличиваются и  вырастают достоинства существа, к которому устремлялись мои желания; я  наблюдал, как раздувал их вихрь моего воображения, как уменьшались и  сглаживались мои затруднения в этом деле, как мой разум и мое сознание  отступали на задний план. Но лишь только погасло это любовное пламя, как в одно  мгновение душа моя, словно при вспышке молнии, увидела все в ином свете, пришла  в иное состояние и стала судить по-иному; трудности отступления стали казаться  мне огромными, непреодолимыми, и те же самые вещи приобрели совсем иной вкус,  иной вид, чем они имели под влиянием пыла моего желания. Какой из них более  истинный, этого Пиррон не знает. В нас всегда таится какая-нибудь болезнь. При  лихорадке жар перемежается с ознобом; после жара пламенной страсти нас кидает в  ледяной холод.    

Я с не  меньшей силой бросаюсь вперед, чем подаюсь потом назад:    

     

Qualis ubi alterno procurrens gurgite  pontus    

Nunc ruit ad terras, scopulisque  superiacit undam,    

Spumeus, extremamque sinu perfundit  arenam;    

Nunc rapidus retro atque aestu  revoluta resorbens    

Saxa fugit, litusque vado labente  relinquit. [1751]    

     

Познав  эту изменчивость, я как-то выработал в себе известную устойчивость взглядов и  старался не менять своих первых и безыскусственных мнений. Ибо, какую бы  видимость истины ни имело новое мнение, я нелегко меняю свои старые взгляды из  опасения, что потеряю на обмене; и так как я не умею сам выбирать, то принимаю  выбор другого и держусь того, что мне определено богом. В противном случае я не  мог бы остановиться и без конца менял бы свои взгляды. Благодаря этой  устойчивости, я, не вступая в борьбу со своей совестью, сохранил, божьей  милостью, верность старым формам нашей религии, вопреки множеству возникших в  наше время сект и религиозных учений. Творения древних авторов – я имею в  виду первоклассные и значительные произведения – всегда пленяют меня и как  бы влекут меня куда им вздумается; последний прочитанный мной автор всегда  кажется мне наиболее убедительным; я нахожу, что каждый из них по очереди прав,  хотя они и противоречат друг другу. Та легкость, с какой умные люди могут  сделать правдоподобным все, что захотят, благодаря чему нет ничего столь  необычного, чего они не сумели бы преобразить настолько, чтобы обмануть такого  простака, как я, – лучше всего доказывает слабость их доводов. В течение  трех тысячелетий небосвод со всеми светилами вращался вокруг нас; весь мир  верил в это, пока Клеанф Самосский [1752] –  или, согласно Теофрасту, Никет Сиракузский – не вздумал уверять, что в  действительности земля движется вокруг своей оси по эклиптике зодиака; а в наше  время Коперник так хорошо обосновал это учение, что весьма убедительно  объясняет с его помощью все астрономические явления. Какое иное заключение  можем мы сделать отсюда, как не то, что не нам устанавливать, какая из этих  двух точек зрения правильна? И кто знает, не появится ли через тысячу лет какая-нибудь  третья точка зрения, которая опровергнет обе предыдущие?    

     

Sic volvenda aetas commutat tempora  rerum:    

Quod fuit in pretio, fit nullo  denique honore;    

Porro aliud succedit, et e  contemptibus exit,    

Inque dies magis appetitur, floretque  repertum    

Laudibus, et miro est mortales inter  honore. [1753]    

     

Поэтому,  когда появляется какое-нибудь новое учение, у нас есть много оснований не  доверять ему, памятуя, что до его появления процветало противоположное учение;  и подобно тому, как оно было отвергнуто новой точкой зрения, точно так же в  будущем может возникнуть еще какое-нибудь третье учение, которое отвергнет это  второе. До того, как получили распространение принципы, введенные Аристотелем,  человеческий разум довольствовался другими учениями, так же как нас теперь удовлетворяют  его принципы. Почему мы обязаны больше им верить? Какой они обладают особой  привилегией, гарантирующей им, что ничего другого не может быть измышлено  человеческим умом и потому отныне мы будем доверять им до конца веков? Ведь они  могут быть вытеснены так же, как учения, им предшествовавшие. Когда мне  навязывают какую-нибудь новую мысль, против которой я не нахожу возражений, то  я считаю, что то, чего я не в состоянии опровергнуть, может быть опровергнуто  другим; ведь надо быть большим простаком, чтобы верить всякой видимости истины,  в которой мы не в состоянии разобраться. Иначе получится, что простые  люди – а мы все принадлежим к их числу – будут постоянно менять свои  взгляды, подобно флюгерам; ибо, будучи податливы и не способны к сопротивлению,  они вынуждены будут непрерывно усваивать все новые и новые воззрения, причем  последнее всегда будет уничтожать следы предшествовавшего. Кто сам слаб,  должен, как водится, ответить, что будет судить о новом взгляде в меру своего  понимания; либо же он должен обратиться к более знающим людям, у которых  учился. Медицина существует на свете немало лет. И вот, говорят, появился  некто, именуемый Парацельсом [1754],  который меняет и переворачивает вверх дном все установленные старые медицинские  представления и утверждает, что до сих пор медицина только и делала, что морила  людей. Я полагаю, что ему нетрудно будет доказать это; но считаю, что было бы  не слишком благоразумно, если бы я рискнул своей жизнью ради подтверждения его  новых опытов.    

Не  всякому верь, – говорит пословица, – ибо всякий может сказать все,  что ему вздумается.    

Один из  таких новаторов и реформаторов в области физики недавно рассказывал мне, что  все древние авторы явно ошибались в вопросе о природе ветров и их движения; он  брался неопровержимо доказать мне это, если я захочу его выслушать. Набравшись  немного терпения и выслушав его доводы, звучавшие очень правдоподобно, я сказал  ему: «А как же те, кто плавал по закону Феофраста? Неужели они двигались на  запад, когда направлялись на восток? Как они плыли – вперед или  назад?» – «Случай им помогал, – ответил он мне; – но они  безусловно ошибались». Я сказал ему, что в таком случае предпочитаю лучше  полагаться на наш опыт, чем на наш разум. Однако эти две вещи нередко  противоречат друг другу; мне говорили, что в геометрии (которая, по мнению  геометров, достигла более высокой степени достоверности по сравнению с другими  науками) имеются несомненные доказательства, опровергающие истинность опыта.  Так, будучи у меня, Жак Пелетье рассказывал мне, что он открыл две линии,  которые непрерывно приближаются друг к другу, но тем не менее никогда, до  бесконечности, не могут встретиться [1755].  Или взять пирронистов, которые пользуются своими аргументами и своим разумом  только для опровержения истинности опыта: поразительно, до какой логической  изворотливости они дошли в своем стремлении опровергнуть очевидные факты! Так,  с не меньшей убедительностью, чем мы доказываем самые несомненные вещи, они  доказывают, что мы не двигаемся, не говорим, что нет ни тяжелого, ни теплого.  Великий ученый Птолемей [1756]  установил границы нашего мира; все древние философы полагали, что знают размеры  его, если не считать нескольких отдельных островов, которые могли остаться им  неизвестными. Поставить под сомнение науку космографии и те взгляды, которые были  в ней общеприняты, значило бы тысячу лет тому назад записаться в пирронисты.  Считалось ересью признавать существование антиподов [1757]: а между тем в наше  время открыт огромный континент, не какой-нибудь остров или отдельная страна, а  часть света, почти равная по своим размерам той, что нам известна. Современные  географы не перестают уверять, будто в настоящее время все открыто и все  обследовано:    

     

Nam quod adest praesto, placet, et  pollere videtur. [1758]    

     

Если  Птолемей в свое время ошибся в расчетах, внушенных ему разумом, то не глупо ли  было бы с моей стороны в настоящее время верить тому, что утверждают нынешние  ученые? И не правдоподобнее ли, что то огромное тело, которое мы называем  миром, совсем не таково, каким мы его считаем?    

Платон  считал, что мир меняет свой облик во всех смыслах [1759], что небо, звезды и  солнце по временам меняют свой путь, видимый нами, и движутся не с востока на  запад, а наоборот. Египетские жрецы говорили Геродоту [1760], что за одиннадцать с  лишним тысяч лет, протекших со времени их первого царя (при этом они показали  ему статуи всех своих царей, высеченные с них при жизни), солнце меняло свой  путь четыре раза; они утверждали, что море и суша попеременно менялись местами  и что неизвестно, когда возник мир; так же думали Аристотель и Цицерон. Иные из  христианских авторов считают [1761],  что мир существует от века, что он погибал и возрождался через известные  промежутки времени; они ссылаются при этом на Соломона и Исайю, желая  опровергнуть доводы тех, кто доказывал, будто бог некоторое время был творцом  без творения и пребывал в праздности, но затем, отрекшись от своего  бездействия, приступил к творению и что он, следовательно, способен меняться.  Приверженцы самой знаменитой из греческих философских школ [1762]  считали, что мир – это бог, созданный другим, высшим богом и состоящий из  тела и души, которая расположена в центре этого тела и посредством  гармонических сочетаний распространяется на периферию; что он божественный,  всеблаженный, превеликий, премудрый и вечный. В мире существуют и другие боги –  суша, море, звезды, – которые общаются друг с другом путем гармонического  и непрерывного движения и божественного танца, то встречаясь, то удаляясь друг  от друга, то скрываясь, то показываясь, меняя строй, двигаясь то вперед, то  назад. Гераклит считал [1763],  что мир создан из огня и по воле судеб должен в какой-то момент воспламениться  и распасться, а потом возродиться. Апулей говорит о людях: Sigillatim mortales,  cunctim perpetui [1764].  Александр в письме к своей матери [1765]  передал рассказ одного египетского жреца, почерпнутый из египетских памятников;  рассказ этот свидетельствовал о глубочайшей древности египтян и содержал  правдивую историю возникновения и развития других стран. Цицерон и Диодор  сообщают, что в их времена халдеи имели летописи, охватывавшие свыше четырехсот  тысяч лет [1766];  Аристотель, Плиний и другие утверждают, что Зороастр [1767] жил за шесть тысяч лет  до Платона. Платон сообщает [1768],  что жрецы города Саиса хранили летописи, охватывающие восемь тысячелетий, и что  город Афины был основан на тысячу лет раньше названного города Саиса. Эпикур  утверждал, что вещи, какими мы их видим вокруг нас, существуют совершенно в  таком же виде и во множестве других миров. Он говорил бы это с еще большей  уверенностью, если бы ему суждено было увидеть на самых странных примерах, какое  сходство и какие совпадения существуют между недавно открытым миром Вест-Индии  и нашим миром в его прошлом и настоящем.    

Учитывая  успехи, достигнутые нашей наукой в течение веков, я часто поражался, видя, что  у народов, отделенных друг от друга огромными расстояниями и веками, существует  множество одинаковых и широко распространенных чудовищных воззрений, диких  нравов и верований, которые никак не вытекают из нашего природного разума.  Поистине человеческий ум – большой мастер творить чудеса, но в этом сходстве  есть нечто еще более поразительное; оно проявляется даже в совпадении имен,  отдельных событий и в тысяче других вещей. Действительно существовали  народы [1769],  ничего о нас, насколько нам известно, не знавшие, у которых широко  распространено было обрезание; существовали целые цивилизации и государства,  где управление находилось в руках женщин, а не мужчин; были народы, соблюдавшие  такие же, как у нас, посты и правила, ограничивавшие сношения с женщинами; были  и такие, которые различным образом поклонялись кресту; в одних местах кресты  ставили на могилах, в других – крестами пользовались (например, крестом  святого Андрея [1770])  для защиты от ночных призраков и при родах, чтобы охранить новорожденного от  колдовских чар; а еще в одном месте, в глубине материка, нашли высокий  деревянный крест, которому поклонялись как богу дождя. Встречались здесь также  точные подобия наших духовников, ношение жрецами митр и соблюдение ими  безбрачия, гадание по внутренностям жертвенных животных, воздержание от  употребления в пищу мяса и рыбы; обнаружены были народы, у которых во время  богослужения жрецы пользовались особым, а не народным языком, а также такие, у  которых распространено было странное верование, будто первый бог был изгнан  вторым, его младшим братом. Некоторые народы верили, что при своем сотворении  они были наделены всеми качествами, но потом, из-за своей греховности, были  лишены целого ряда своих первоначальных способностей, вынуждены были покинуть  прежнее местопребывание, и их природные свойства ухудшились. Были найдены  народы, полагавшие, что когда-то они были затоплены водами, хлынувшими из  хлябей небесных, что от этого потопа спаслось только немного людей, укрывшихся  в высоких горных ущельях, которые они загородили так, чтобы вода не могла  проникнуть туда, и взявших с собой в эти ущелья животных разных пород; когда  они заметили, что ливень прекратился, они выпустили собак, которые вернулись  обратно чистыми и мокрыми, на основании чего они сделали вывод, что уровень  воды еще недостаточно снизился; некоторое время спустя они выпустили других  животных, и когда те вернулись, покрытые грязью, то люди решили выйти из своих  укрытий и вновь населить мир, в котором они нашли одних только змей. В  некоторых местах народы верили в наступление Судного дня и были чрезвычайно возмущены,  когда испанцы, при раскопке могил в поисках сокровищ, разбрасывали кости  умерших; они убеждены были, что этим мертвым костям нелегко будет вновь  соединиться. Они знали только меновую торговлю; для этой цели устраивались  ярмарки и рынки. Карлики и уроды служили развлечением на княжеских пирах; у них  был принят обычай соколиной охоты, сообразуясь с природой этих птиц; с  покоренных племен деспотически взималась дань; они выращивали самые изысканные  плоды; распространены были танцы, прыжки плясунов, музыкальные инструменты;  приняты были гербы, игра в мяч, игра в кости и в метание жребия, причем они  часто приходили в такой азарт, что проигрывали себя и свою свободу; вся  врачебная наука сводилась к заклинаниям; писали не буквами, а изображениями;  верили в существование первого человека, являвшегося отцом всех народов;  поклонялись богу, который некогда был человеком и жил в совершенном целомудрии,  посте и покаянии, проповедуя закон природы и выполнение религиозных обрядов, а  потом исчез из мира, не умерши естественной смертью; верили в гигантов; любили  напиваться допьяна крепкими напитками, а иной раз пить в меру; в качестве  религиозных украшений им служили разрисованные кости и черепа покойников;  существовали духовные облачения, святая вода и кропила; жены охотно выражали  желание взойти на костер и быть похороненными вместе с умершими мужьями, а  равно и слуги со своим покойным господином; существовал закон, согласно  которому все имущество наследовал старший сын, а младшему не выделялось никакой  доли, причем он обязан был повиноваться старшему; был обычай, согласно которому  тот, кто назначался на какую-либо высокую должность, принимал новое имя и  отказывался от прежнего; существовал обычай посыпать колени новорожденного  известью, приговаривая при этом: «Из праха ты родился и в прах превратишься»;  существовало искусство гадания по полету птиц. Эти примеры слабого подражания  нашей религии свидетельствуют о ее достоинстве и божественности. Христианская  религия не только сумела вызвать подражания и распространиться среди язычников  Старого Света, но и по какому-то как бы сверхъестественному наитию передаться  варварам Нового Света. Действительно, у них можно было встретить веру в  чистилище, хотя и в другой форме; то, что мы приписываем огню, они приписывают  холоду и воображают, что души очищаются и наказываются действием сильного  холода. Этот пример расхождения во мнениях напоминает мне о другом, весьма  забавном случае такого происхождения: наряду с найденными в Новом Свете  народами, которые стремятся освободить кончик мужского детородного органа,  совершая, подобно евреям и магометанам, обрезание крайней плоти, были  обнаружены другие народы, которые, напротив, стараются всячески скрыть его и  для этой цели тщательно завязывают тонкими тесемочками крайнюю плоть, чтобы только  она как-нибудь не выглянула наружу. Различие обычаев различается еще в  следующем: в отличие от нашего обычая наряжаться на праздниках и при  чествованиях государей в самые лучшие одежды, в некоторых краях подданные,  желая показать владыке дистанцию, отделяющую их от него, и свою покорность,  предстают пред ним в самых скверных одеждах и, входя во дворец, надевают поверх  своего хорошего платья какое-нибудь другое, поношенное и изорванное, желая  подчеркнуть, что весь блеск и вся роскошь принадлежат только властелину.    

Но  вернемся к прерванной нити изложения.    

Если  природа в своем непрерывном движении ограничивает определенными сроками, как и  все другие вещи, также взгляды и суждения людей, если они также только  известное время бывают в ходу и имеют, подобно овощам, свой сезон, свои сроки  рождения и смерти, если на них влияют небесные светила, направляющие их по  своей воле, то какое постоянное и неизменное значение можем мы им приписывать?  Мы знаем по опыту, что на нас оказывает влияние воздух, климат, почва того  места, где мы родились; причем они влияют не только на цвет нашей кожи, на наш  рост, телосложение и осанку, но и наши душевные качества: et plaga caeli non  solum ad robur corporum, sed etiam animorum facit, – говорит Вегеций [1771]:  как рассказывали египетские жрецы Солону, богиня – основательница города  Афин выбрала для закладки его место с таким климатом, который делает людей  мудрыми: Athenis tenue caelum, ex quo etiam acutiores putantur Attici; crassum  Thebis, itaque pingues Thebani et valentes [1772]. Таким образом,  подобно тому как плоды и животные бывают неодинаковыми от рождения, точно так  же и люди, в зависимости от климата того места, где они живут, бывают либо  менее воинственными, либо более, либо менее справедливыми, либо более, либо  менее умеренными и послушными; в одном месте они склонны к вину, в  другом – к воровству и распутству; в одних краях – к свободе, в  других – к рабству; в одних местностях они бывают способны к наукам и  искусствам; бывают невежественны или изобретательны; покорны или мятежны; добры  или злы. Люди меняют свой нрав, если их переселить в другое место, совершенно  так же, как и деревья; вот почему Кир не хотел разрешить персам покинуть свою  суровую, гористую страну и переселиться в равнину с мягким климатом, ссылаясь  на то, что тучные нивы делают людей изнеженными, а плодородная земля делает умы  бесплодными [1773].  Если мы видим, что под влиянием какого-то действия небесных светил процветает  то одно искусство, то другое; или что каждый век порождает определенных людей и  наделяет их определенными склонностями; что люди бывают то способными, то  бесплодными, как бывают поля, – во что в таком случае превращаются все те  прекрасные преимущества, которыми мы якобы обладаем? Поскольку ошибаться может  и один умный человек, и сто умных людей, и целые народы, иначе говоря,  поскольку, по нашему мнению, человеческий род в течение многих веков ошибается  в том или ином вопросе, какая может быть у нас уверенность, что он когда-нибудь  перестанет ошибаться и что именно в этом веке он не ошибается?    

Мне  кажется, что среди показателей нашей слабости нельзя забывать и того, что даже  при всем желании человек не умеет определить, что ему нужно. Мы не в состоянии  прийти к соглашению, даже в нашем воображении и в наших пожеланиях,  относительно того, что нам необходимо для нашего удовлетворения. Если даже  предоставить нашему уму полную свободу выбирать, что ему угодно, он и тогда не  сможет пожелать того, что действительно нужно для его удовлетворения:    

     

quid enim ratione timemus    

Aut cupimus? quid tam dextro pede  concipis, ut te    

Conatus non poeniteat votique  peracti? [1774]    

     

Вот  почему Сократ просил богов дать ему только то, что они сами считают полезным  для него [1775].  И точно так же лакедемоняне в своих общественных и домашних молитвах просили  богов лишь о том, чтобы те даровали им все прекрасное и благое, а выбор и  определение того, что является для них действительно прекрасным и благим,  предоставляли самим богам [1776]:    

     

Coniugium petimus partumque uxoris;  at illi    

Notum qui pueri qualisque futura sit  uxor. [1777]    

     

И  христианин также молит бога: «да будет воля твоя», страшась того, как бы его не  постигла беда, в которую, по уверению поэтов, впал царь Мидас [1778]. Он  просил у богов, чтобы все, к чему бы он ни прикасался, превращалось в золото.  Его молитва была услышана: и вот его хлеб, его вино, его рубашка, его одежды,  все, вплоть до перьев в его подушке, превратилось в золото. Он был подавлен  исполнением своего желания, получив в дар несносное богатство, и ему пришлось  взять свои слова обратно:    

     

Attonitus novitate mali, divesque  miserque,    

Effugere optat opes, et quae modo  voverat, odit. [1779]    

     

Скажу о  себе самом: в молодости я молил судьбу больше всего о том, чтобы мне был  пожалован орден святого Михаила, ибо он считался тогда у французской знати  высшим и весьма редким знаком почета. Судьба забавно удовлетворила мою просьбу:  вместо того чтобы поднять и возвысить меня до него, она поступила со мной  необычайно милостиво, снизив его и опустив до уровня моих плеч и даже ниже.    

Клеобис  и Битон просили у своей богини, а Трофоний и Агамед у своего бога [1780],  достойной награды за их благочестие: боги послали им смерть; вот до чего мнения  небожителей о том, что нам нужно, отличны от наших!    

Когда  бог дарует нам богатство, почести, жизнь и даже здоровье, то это иной раз  бывает нам во вред; ибо не всегда то, что нам приятно, благотворно для нас.  Если вместо исполнения бог посылает нам смерть или усиление наших  страданий – Virga tua et baculus tuus ipsa me consolata sunt [1781], –  то в этом обнаруживается его премудрость, которая знает гораздо лучше нас, что  нам нужно; мы же должны принимать это за благое, ибо оно исходит от существа  всеведущего и весьма к нам благосклонного:    

     

si consilium vis,    

Permittes ipsis expendere numinibus,  quid    

Conveniat nobis, rebusque sit utile  nostris;    

Carior est illis homo quam  sibi. [1782]    

     

Действительно,  просить у богов почестей или высоких постов – значит молить их бросить  тебя в бой или заставить тебя ввязаться в игру в кости или в какое-нибудь  другое рискованное мероприятие, исход которого неизвестен и результаты  сомнительны.    

Философы  ни о чем не спорят так страстно и так ожесточенно, как по поводу того, в чем  состоит высшее благо человека; по подсчетам Варрона, существовало двести  восемьдесят восемь школ, занимавшихся этим вопросом [1783].    

Qul  autem de summo bono dissentit, de tota philosophiae ratione dissentit. [1784]    

     

Tres mihi convivae prope dissentire  videntur,    

Poscentes vario multum diversa  palato;    

Quid dem? quid non dem? Renius tu  quod iubet alter;    

Quod petis, id sane est invisum  acidumque duobus. [1785]    

     

Так  должна была бы ответить природа философам по поводу их споров.    

Одни  говорят, что наше высшее благо состоит в добродетели; другие – что в  наслаждении; третьи – в следовании природе; кто находит его в науке, кто в  отсутствии страданий, а кто в том, чтобы не поддаваться видимостям; к этому  последнему мнению как будто примыкает следующее правило древнего Пифагора:    

     

Nil admirari prope res una, Numici,    

Solaque quae possit facere et servare  beatum. [1786]    

     

являющееся  целью школы пирронистов. Аристотель считает проявлением величия души  способность ничему не удивляться [1787].  Аркесилай утверждал [1788],  что благом является стойкость и невозмутимость, объявляя уступчивость и  податливость злом и пороком. Правда, выдвигая это положение в качестве  бесспорной аксиомы, он отходил от пирронизма, ибо когда пирронисты заявляют,  что высшее благо – это атараксия, то есть невозмутимость духа, то они не  утверждают этого в положительном смысле; но та самая склонность, которая  заставляет их избегать опасностей и укрываться в надежное место, побуждает их  принять эту точку зрения и отвергнуть другие.    

Как бы я  хотел, чтобы кто-нибудь, например Юст Липсий – самый ученый человек нашего  времени, обладающий остро отточенным умом, поистине родственным моему  Турнебу [1789],  или кто-нибудь другой, еще при жизни моей обнаружил желание (имея при этом  достаточно сил и времени) свести воедино и со всей доступной нам тщательностью  составить перечень взглядов всех древних философов по вопросу о нашем благе и  нашем поведении, распределив этих авторов по школам и направлениям, к которым  они принадлежали; описал бы нам их споры, распространенность этих школ и судьбы  каждой из них; наконец, показал бы, как основатели школ и их последователи  применяли свои правила на практике, на примере наиболее замечательных, памятных  случаев из жизни! Какая это была бы прекрасная и полезная книга!    

А пока  что, поскольку мы сами устанавливаем правила – нашего поведения, мы  обречены на чудовищный хаос. Действительно, правило, которое наш разум  рекомендует нам, как наиболее в этом отношении надежное и правдоподобное,  состоит в том, что каждый должен повиноваться законам своей страны; таково было  воззрение Сократа, внушенное ему, по его словам, свыше. Но что это значит, как  не то, что мы должны руководствоваться случайным правилом? Истина должна быть  общепризнанной и повсюду одинаковой. Если бы человек способен был познать  подлинную сущность справедливости и правосудия, он не связывал бы их с обычаями  той или иной страны: истина не зависела бы от того, как представляют ее себе  персы или индийцы. Ничто так не подвержено постоянным изменениям, как законы.  На протяжении моей жизни наши соседи англичане три или четыре раза меняли не  только свою политику, которая считается наиболее неустойчивой областью, но и  свои убеждения в самом важном деле – в вопросе о религии [1790].  Мне это тем более досадно и стыдно, что англичане – народ, с которым мои  земляки некогда состояли в столь тесном родстве, что в моем доме еще и по сей  день имеется немало следов этого старого родства.    

И у нас  во Франции я замечал, что некоторые проступки, которые раньше карались смертью,  некоторое время спустя объявлялись законными; и мы, которые обвиняем в этом  других, можем сами, в зависимости от случайностей войны, оказаться в один  прекрасный день виновными в оскорблении человеческого и божеского величия,  поскольку наша справедливость по прошествии немногих лет превратится в свою  противоположность, оказавшись несправедливостью.    

Мог ли  древний бог [1791]  яснее обличить людей в незнании бога и лучше преподать им, что религия есть не  что иное, как их собственное измышление, необходимое для поддержания  человеческого общества, чем заявив – как он это сделал – тем, кто  искал наставления у его треножника, что истинной религией для каждого является  та, которая охраняется обычаем той страны, где он родился? О господи! Kaк мы  должны благодарить милостивого нашего создателя за то, что он освободил нашу  религию от случайных и произвольных верований и основал ее на нерушимом  фундаменте его святого слова [1792]!    

Действительно,  что может преподать нам в этом случае философия? Следовать законам своей  страны, иначе говоря – ввериться волнующемуся морю мнений каждого народа  или государя, которые будут рисовать мне справедливость каждый по-своему и  придавать ей разные обличил, в зависимости от того, как будут меняться их  страсти? Такая изменчивость суждений не по мне. Что это за благо, которое я  вчера видел в почете, но которое завтра уже не будет пользоваться им и которое  переезд через какую-нибудь речку превращает в преступление? Что это за истина,  которую ограничивают какие-нибудь горы и которая становится ложью для людей по  ту сторону этих гор [1793]?    

Но  смешно, когда философы, желая придать законам какую-то достоверность,  утверждают, что существуют некоторые незыблемые и постоянные, неизменные законы  нравственности, которые они именуют естественными и которые в силу самой их  сущности заложены в человеческом роде. Одни уверяют, что таких естественных  законов три, другие – что четыре; кто считает, что их больше, а кто –  меньше. Эти разногласия подтверждают только, что указанная разновидность  законов столь же сомнительна, как и все остальные. Эти жалкие законы (ибо как  назвать их иначе, если из бесконечного множества законов нет ни одного, который  по милости судьбы или по случайно выпавшему жребию был бы повсеместно принят с  общего согласия всех народов?) столь ничтожны, что даже из этих трех или  четырех избранных законов нет ни одного, которого не отвергли бы не то что один  какой-нибудь, а многие народы. Между тем всеобщее признание – это  единственный показатель достоверности, который можно было бы привести в  подтверждение некоторых естественных законов: ибо мы, несомненно, все  беспрекословно следовали бы тому, что действительно было бы установлено  природой. И не только целый народ, но и каждый отдельный человек воспринял бы  как насилие или принуждение, если бы кто-нибудь захотел толкнуть его на  действия, противоречащие этому закону. Но пусть мне покажут воочию какой-нибудь  закон, удовлетворяющий этому условию. Протагор и Аристон считали, что  справедливость законов покоится единственно на авторитете и мнении  законодателя, вследствие чего если отнять этот признак, то благое и почтенное  потеряют свои качества и станут пустыми названиями безразличных вещей.  Фрасимах [1794]  у Платона заявляет, что нет другого права, кроме интереса сильнейшего. Нет  большей пестроты и различий, чем в области обычаев и законов. Какая-нибудь  вещь, которая в одном месте считается гнусной и предосудительной, в другом  одобряется, например умение воровать в Лакедемоне. У нас под страхом смерти  запрещаются браки между близкими родственниками, в других же местах они,  наоборот, в почете:    

     

gentes esse feruntur    

In quibus et nato genitrix, et nata  parenti    

Iungitur, et pietas geminato crescit  amore. [1795]    

     

Убийство  детей, убийство родителей, общность жен, торговля краденым, всякого рода  распутство – нет такого чудовищного обычая, который не был бы принят у  какого-нибудь народа.    

Весьма  вероятно, что естественные законы существуют, как они имеются у некоторых  других созданий; однако у нас они утрачены по милости этого замечательного  человеческого разума, который во все вмешивается и повсюду хочет распоряжаться  и приказывать, но вследствие нашей суетности и непостоянства лишь затемняет  облик вещей: Nihil itaque amplius nostrum est: quod nostrum dico, artis  est [1796].    

Вещи  выглядят по-разному и могут восприниматься с различных точек зрения: отсюда  главным образом и проистекает различие в мнениях. Один народ смотрит на  какую-нибудь вещь с одной точки зрения и устанавливает себе о ней такое-то  мнение, другой смотрит на нее иначе.    

Нельзя  представить себе ничего более ужасного, чем пожирание трупа собственного отца;  и однако те народы, которые придерживались в древности этого обычая, видели в  нем свидетельство благочестия и сыновней любви, ибо они считали, что таким  путем обеспечивают своим родителям наиболее достойное и почетное погребение.  Ведь, пожирая останки своих отцов, они как бы хоронили их в самой сокровенной  глубине своего тела и до какой-то степени оживляли и воскрешали своих отцов,  превращая их путем пищеварения и питания в свою живую плоть. Нетрудно  представить себе, каким жестоким и отвратительным показался бы людям,  проникнутым этим суеверием, обычай предавать останки своих родителей земле, где  трупы гниют и служат пищей животным и червям.    

Ликург  считал [1797],  что для того, чтобы украсть какую-нибудь вещь у своего соседа, нужно проявить  сметливость, проворство, смелость и ловкость; с другой стороны, он полагал, что  для общества будет полезно, если каждый будет тщательно охранять свое добро;  поэтому он решил, что воспитание обоих этих качеств – умения нападать и  умения защищаться – принесет богатые плоды при обучении военному делу  (являвшемуся главной наукой и добродетелью, которые он хотел привить своему  народу) и что это возместит тот ущерб и ту несправедливость, которые вызываются  присвоением чужой вещи.    

Тиран  Дионисий [1798]  захотел подарить Платону сшитое по персидскому образцу, длинное, пестро  окрашенное одеяние, пропитанное благовониями, но Платон отказался принять его,  говоря, что, будучи мужчиной, он не хочет одеваться в женское платье. Аристипп  же принял этот подарок, заявив, что никакой наряд не в состоянии затмить  неподдельное мужество. Друзья Аристиппа упрекали его в трусости за то, что,  когда Дионисий плюнул ему в лицо, он очень легко отнесся к этому. «Ведь терпят  же рыбаки, – ответил он им, – и допускают, чтобы морские волны окатывали  их с головы до ног, ради того, чтобы выловить какого-нибудь пескаря». Однажды,  когда Диоген мыл для себя зелень к обеду, он увидел проходящего мимо Аристиппа  и сказал ему: «Если бы ты умел довольствоваться зеленью, то не пресмыкался бы  перед тираном», на что Аристипп ему ответил: «А если бы ты умел водиться с  людьми, тебе не приходилось бы мыть себе зелень» [1799]. Вот как разум  оправдывает самые различные действия! Это – котелок с двумя ручками,  который можно ухватить и с одной и с другой стороны:    

     

Bellum, о terra hospita, portas;    

Bello armantur equi, bellum haec  armenta minantur.    

Sed tamen iidem olim curru succedere  sueti    

Quadrupedes, et frena iugo concordia  ferre;    

Spes est pacis. [1800]    

     

Солона  уговаривали не проливать слез по поводу смерти его сына, ибо они бесполезны и  бессильны помочь горю; на что он ответил: «Потому-то я и проливаю их, что они  бесполезны и бессильны» [1801].  Жена Сократа растравляла свою скорбь, восклицая: «О, как несправедливо эти злые  судьи приговорили тебя к смерти!» – «А ты предпочла бы, чтобы они осудили  меня заслуженно?», – ответил ей на это Сократ [1802]. У нас прокалывают  себе ушные мочки; греки же считали это признаком рабства. Мы таимся во время  сношений с женщинами; индийцы же делают это открыто. Скифы приносили в жертву  чужестранцев в своих храмах; в других же местах, наоборот, храмы служили местом  убежища.    

     

Inde furor vulgi quod numina  vicinorum    

Odit uterque locus, cum solos credat  habendos    

Esse deos, quos ipse colit. [1803]    

     

Мне  рассказывали об одном судье, что когда он наталкивался на какой-нибудь вопрос,  являвшийся предметом ожесточенных споров между Бартоло и Бальдом [1804],  или на какой-нибудь вопрос, по которому существует несколько различных мнений,  то делал следующую пометку на полях своей книги: «по-приятельски». Это значило,  что истина так темна и спорна, что в подобном случае он мог решить дело в  пользу любой из спорящих сторон. Он считал, что только из-за недостатка  остроумия и учености он не во всех случаях мог сделать свою пометку:  «по-приятельски». Современные адвокаты и судьи во всех спорных случаях находят  достаточно уверток, чтобы решить дело как им заблагорассудится. В такой  запутанной науке, как юриспруденция, где сталкиваются столько авторитетов и  столько мнений и где самый предмет исследования столь произволен, разнобой в суждениях  совершенно неизбежен. Вот почему нет такого судебного дела, которое было бы  настолько ясно, что не вызывало бы разногласий. Одна судебная инстанция решает  дело в одном смысле, другая – в прямо противоположном, а бывает и так, что  одна и та же инстанция во второй раз принимает противоположное решение. Отсюда  наблюдаемые нами повседневно примеры того произвола, когда один за другим  выносятся разные приговоры и когда для решения одного и того же дела перебегают  от одного судьи к другому. Все это сильно подрывает авторитет нашего правосудия  и лишает его всякого блеска.    

Что  касается разброда философских мнений по вопросу о пороке и добродетели, то об  этом нет нужды распространяться, ибо есть среди них немало таких взглядов, что  лучше о них промолчать, чем делать их достоянием неискушенных умов. Аркесилай  утверждал, что в делах сладострастия неважно, что именно и как делается: Et  obscoenas voluptates, si natura requirit, non genere, aut loco, aut ordine, sed  forma, aetate, figura metiendas Epicurus putat [1805].    

Ne  amores quidem sanctos a sapiente alienos esse arbitrantur [1806]. –  Quaeramus ad quam usque aetatem iuvenes amandi sint [1807]. Приведенные два  положения стоиков и упрек, брошенный по этому поводу Дикеархом самому Платону,  показывают, сколько вольностей и излишеств, идущих вразрез с общепринятым  обычаем, допускает самая здравая философия.    

Законы  приобретают тем большую силу, чем они древнее и дольше применяются. Опасно их  ограничивать первоначальным их назначением. Они подобны рекам, которые  становятся более мощными и величественными по мере своего движения вперед; если  пройти вверх по течению до истоков, то можно убедиться, что вначале это едва  заметный ручеек, который по мере своего роста набирается сил и становится  полноводной рекой. Приглядитесь, каковы были первоначальные воззрения,  положившие начало этому могучему потоку мнений, которые ныне внушают почтение и  ужас; тогда вы убедитесь, что они были весьма шаткими и легковесными, и вы не  удивитесь тому, что люди, которые все взвешивают и оценивают разумом, ничего не  принимая на веру и не полагаясь на авторитет, придерживаются суждений, весьма  далеких от общепринятых. Неудивительно, что взгляды людей, которые берут себе  за образец природу, в большинстве случаев весьма уклоняются от общепризнанных;  так, например, лишь очень немногие из них одобрили бы строгость нашего брака, а  большинство из них разрешало общность жен и свободу от всяких ограничений. Они  отвергали также наши приличия: так, Хрисипп утверждал, что за десяток маслин  философ готов десять раз перекувырнуться перед зрителями, даже без штанов [1808]. Он  вряд ли посоветовал бы Клисфену отказаться выдать свою дочь, прекрасную  Агаристу, за Гиппоклида, увидев однажды, как тот, вскочив на стол, встал на  голову и растопырил в воздухе ноги [1809].