1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 
   
Когда Парсел переступил порог хижины Маклеода, его поразило воцарившееся вдруг молчание. В полутемной комнате он в первое мгновение с трудом разглядел лишь какие-то неясные фигуры и торчащие вверх дула. Он сделал шаг вперед и застыл от неожиданности. При галстуке и в ботинках, застегнутый на все пуговицы, столь же величественный, как если бы он восседал в кают-компании «Блоссома», в центре стола сидел Мэсон собственной персоной, имея по правую руку Маклеода.
   
На мгновение Парсел лишился голоса. Маклеод тоже молчал. Он улыбался.
   
— Добрый день, капитан, — проговорил наконец Парсел.
   
— Хм! — хмыкнул в ответ Мэсон, выпрямившись, и его серо-голубые глаза неодобрительно уставились на акулий зуб, свисавший с уха Парсела.
   
Маклеод улыбнулся во весь рот. И сразу же на его худом лице проступили под кожей мускулы — четко и ясно, как на рисунке в анатомическом атласе.
   
— Садитесь, Парсел, — предложил он, и голос его дрогнул от ядовитой насмешки. — А то, не дай бог, в землю врастете.
   
Для представителей «меньшинства» были оставлены три свободные табуретки, как раз напротив Маклеода. Парсел, усевшись, вдруг с удивлением ощутил себя голым среди этих вооруженных людей. Огромным усилием воли он постарался скрыть свое изумление, но понимал, что его с головой выдает растерянный взгляд и самое его молчание. Мэсон согласился заседать вместе с матросами! Бок о бок с людьми, которые сожгли его судно, отвергли его авторитет, чуть было не повесили его самого!..
   
— Капитан, — начал Маклеод. — Бэкер сейчас ловит в бухте рыбу. Возможно, он вернется только к полудню. И поскольку, кроме него, собрались все, я предлагаю начинать, а вы расскажите ребятам, о чем идет речь.
   
И он тоже умерил свой пыл! Величает Мэсона «капитаном», тушуется перед ним!
   
— Матросы, — проговорил Мэсон, — прошлое есть прошлое, и я не буду к нему возвращаться. Если начинается буря, поздно допытываться, кто плохо закрепил парус. Сейчас, когда в джунглях бродят четверо чернокожих, замышляющих человекоубийство, не время спорить или бранить рулевого за то, что он взял не тот курс. Матросы, мы попали в скверный переплет, и, если судно разобьется о прибрежные рифы, мы все, все до единого, пойдем ко дну.
   
Он выдержал паузу и обвел экипаж блекло-серыми глазами. Правой рукой он поддерживал ружье, которое, садясь, поставил между колен. Но прежде чем снова заговорить, он перехватил ружье левой рукой, а правую положил себе на колено, как бы желая придать своим словам больше веса.
   
— Маклеод мне сообщил, что у вас уже вошло в обычай решать спорные вопросы голосованием и что вы желаете придерживаться этого порядка. Ну что ж, по-моему, все эти голосования до сих пор не очень шли вам на пользу, но, как я уже сказал, прошлое есть прошлое, и я пришел сюда не критиковать ваши действия, а решить вместе с вами, что нам следует делать дальше.
   
— Хорошо сказано! Очень хорошо, — подхватил Маклеод любезным тоном, словно одобрял оратора в палате общин.
   
— Черные, — твердо продолжал Мэсон, — могут причинить нам вред, лишь застигнув нас врасплох и нападая вдвоем или втроем на одного. Следовательно, нам необходимо носить с собой оружие и держаться, если возможно, группами. Возьмем, к примеру, рыбную ловлю. Предположим, что из соображений безопасности мы отведем для этой цели Роп Бич. Трое или четверо человек спускаются на берег, а другие тем временем стоят на страже у веревки. То же самое и при походах за водой. Всякий раз будем выделять несколько вооруженных мужчин для охраны женщин. И плантации, разумеется, придется обрабатывать всем сообща.
   
— Только временно, — уточнил Маклеод.
   
— Это само собой очевидно. Но пока нужно создать две команды. Первая работает, вторая с оружием в руках охраняет первую.
   
— Если я вас правильно понял, — заметил Парсел, — мы возвращаемся к первоначальным методам. Я имею в виду совместную обработку полей и рыбную ловлю.
   
— Точно, — сердито буркнул Маклеод.
   
— В таком случае весьма печально, что для этого потребовалась война. Ибо, если бы мы придерживались этих методов, никакой войны вообще не было бы.
   
— Я уже сказал, мистер Парсел, что прошлое — это прошлое, — нетерпеливо оборвал его Мэсон. — И теперь не время его вспоминать. Возможно, я лично, более чем кто-либо другой, имею право предъявлять претензии, однако я молчу, — добавил он, покачав головой. — У меня хватает выдержки молчать. И я считаю, что в данных обстоятельствах каждый обязан забыть свои личные обиды.
   
— К тому же, когда война кончится, мы снова поделим земли, ведь верно я говорю, капитан? — поспешил заметить Маклеод.
   
— Кончится! — иронически протянул Парсел. И добавил: — Я хотел бы знать, как вы рассчитываете кончить эту «войну»?
   
Маклеод и Мэсон переглянулись, и Парсел, перехватив их взгляд, насторожился. Как ни трудно было в это поверить, но эти двое заключили союз. Должно быть, сразу же после убийства двух таитян Маклеод отправился к Мэсону и убедил его оказать помощь «большинству». Тут было пущено в ход все: и священный союз, и борьба белых против черных, британцев против дикарей и т. д. и т. п. В конце концов, если хорошенько вдуматься, то альянс этот не так уж неожидан. Правда, Маклеод и Мэсон чуть было не убили друг друга, но зато у них более чем достаточно точек соприкосновения.
   
— Я сейчас об этом скажу, мистер Парсел, — продолжал Мэсон, — и, не бойтесь, мы у каждого спросим его мнение. И даже проголосуем, — добавил он, обращаясь к матросам, и в словах его прозвучала целая гамма противоречивых чувств — от покорности до презрительного сожаления. — Проголосуем, поскольку это уже вошло в обычай, — заключил он, слегка приподняв руку, лежавшую на колене.
   
Парсел не мог не восхищаться ловкостью Маклеода. Итак, шотландцу удалось уговорить Мэсона, изобразив ему голосование не как юридически обоснованный акт, а как некий, пусть даже диковатый, но уже укоренившийся обычай. Чисто макиавеллиевский ход. Мэсону наплевать на правовые принципы, зато как стопроцентный англичанин он не может не уважать обычаев.
   
— Капитан, — все так же вежливо напомнил Маклеод, — вы говорили о том, какие меры предосторожности следует принять…
   
— Да, да, именно об этом я и говорил, пока меня не прервали — подхватил Мэсон, даже не взглянув в сторону Парсела… — Дневные нападения меня не особенно тревожат, но вот ночные… — сказал оно видом испытанного вояки. — Черные могут бесшумно приблизиться к любой хижине, поджечь ее, и когда вы выскочите на улицу, полуслепой от дыма, тут же на вас нападут. Вот почему я предлагаю, чтобы на ночь все британцы собирались в хижине таитян. Она стоит не в лесу, а на площадке, и если дополнительно срубить несколько деревьев, мы еще расширим свободное пространство. На некотором расстоянии от дома следует развести костры и осветить опушку; в каждой из четырех стен хижины надо проделать бойницы и выставить часовых, которые будут сменяться через два часа.
   
— Будем нести караул! — вдруг возбужденно воскликнул Джонс, и Парсел с удивлением взглянул на него. Глаза юноши блестели, щеки разрумянились… Джонс уже представлял себе, как темной ночью он стоит, припав к бойнице, сжимая в руках ружье… Его уже втянули в игру. «И он тоже, — печально подумал Парсел. — А ведь еще вчера он оплакивал Кори, Меоро…»
   
— А что мы будем делать с женщинами? — спросил Джон.
   
— Я подумал и об этом, — ответил Мэсон с приветливой улыбкой, словно его порадовал этот вопрос. — Женщинам можно будет отвести нижний этаж. Таким образом они будут в безопасности и не помешают нашим операциям. Очень удачно для нас, что таитяне построили себе двухэтажный дом, — добавил он с таким видом, будто это было его личной заслугой.
   
Парсел взглянул на Мэсона и был поражен происшедшей в нем переменой. Сейчас Мэсон был счастлив. По-настоящему счастлив. Витал в мире нелепых фантазий. Капитан снова стал капитаном. Снова обрел свое место на капитанском мостике. Снова намечает курс корабля. Снова стоит у руля. И сумеет прибрать к рукам экипаж. Сначала кротостью. Тактично. На первых порах согласится даже на голосование… «Идиот несчастный! — злобно подумал Парсел. — Когда Маклеод использует его до конца, достаточно будет одного голосования, и Мэсона снова загонят в его хижину».
   
— Капитан, — произнес он, — я не собираюсь оспаривать ваши предложения. Меня удивляет другое: мы говорим так, будто война уже идет. Словно кругом засады и мы готовимся к длительному осадному положению. По-моему, было бы куда разумнее попытаться покончить с этим немедленно.
   
— Я понял вашу мысль, мистер Парсел, — сказал Мэсон. — Но успокойтесь. Мы не позволим черным опередить нас. Мы нападем первыми.
   
Он негромко хлопнул себя ладонью по колену и с силой продолжал:
   
— Да, нападем первыми. Мы не согласны быть дичью. Мы сами будем охотниками.
   
— Если я вас правильно понял, — растерянно пробормотал Парсел, — вы намерены истребить таитян?
   
Мэсон взглянул на Парсела, и в его широко открытых серо-голубых глазках тоже мелькнуло удивление.
   
— Безусловно, мистер Парсел. Вы меня поняли совершенно правильно. К сожалению, иного выхода нет. Я считаю, что если черные не будут уничтожены, то британцы при сложившихся обстоятельствах не смогут чувствовать себя на острове в безопасности.
   
— Но это же чудовищно! — крикнул Парсел, вскакивая с места и глядя на Мэсона заблестевшими негодованием глазами. — Ведь таитяне ничего дурного нам не сделали. Ничего, ровно ничего! Их ограбили, унизили. Да еще двоих убили. В ответ на убийство они не сделали ничего, просто ушли в джунгли. А теперь вы хотите их истребить!
   
— Сядьте, мистер Парсел, — спокойно проговорил Мэсон. — Мы здесь белые, и среди нас нет места ссорам. Я считаю, что Маклеод действовал в состоянии законной самообороны, он защищал свою жизнь, и черные…
   
— Он сам их вынудил!
   
— Отнюдь нет. Ему угрожали смертью, и он действовал соответственно. Сядьте, пожалуйста, мистер Парсел.
   
— Всем известно, — крикнул Парсел, — почему Маклеоду угрожали! Он отстранил таитян от раздела земли.
   
— Если вы хотите знать мое мнение, я считаю, что он вполне прав, чернокожие нерадивы…
   
— Ну, конечно! — яростно выкрикнул Парсел. — Таитяне всегда неправы, и даже когда их убивают-то по их собственной вине!
   
— Сядьте, пожал…
   
— Я требую голосования, — не слушая, продолжал Парсел. — Я не надеюсь вас убедить, не надеюсь, что голосование даст желаемые результаты, но я хочу, чтобы каждый взял на себя свою долю ответственности! Уайт! Смэдж! Джонс! Хант! Джонсон! — он обвел глазами матросов, и голос его дрогнул. — Сейчас вы будете голосовать. Мистер Мэсон считает, что надо продолжать войну до тех пор, пока на острове не останется ни одного чернокожего! Я против! А теперь решайте!
   
— Здесь нет Бэкера, — заметил Джонс.
   
— Пусть за него голосует Парсел, — протянул Маклеод. — Он всегда голосует с вами, и если бы он сейчас был здесь, вряд ли бы он ни с того ни с сего стал голосовать со мной. Если, конечно, капитан согласен, — добавил он, поворачиваясь к Мэсону. — Ставлю на голосование ваше предложение. Как вы полагаете, капитан?
   
— Что ж, действуйте, — вздохнул Мэсон.
   
Парсел опустился на табуретку.
   
— Приступаем к голосованию, — проговорил Маклеод, и губы его растянул беззвучный смех.
   
Вместе с Мэсоном он мог рассчитывать на шесть голосов против трех.
   
— Кто за? — проговорил он небрежным тоном.
   
— Я воздерживаюсь, — тотчас же крикнул Джонсон.
   
Наступило молчание, потом Смэдж яростно завопил:
   
— Что ты сказал?
   
— Сказал, что воздерживаюсь, — ответил Джонсон, даже не взглянув на него.
   
Положив на колени ружье и повернув дуло в сторону Смэджа, он добавил:
   
— Не советую никому меня трогать.
   
Незабываемое зрелище! Свершилось чудо: испугавшись, что ему после смерти отрежут голову, Джонсон не на шутку расхрабрился.
   
Маклеод пожал плечами. Он мог позволить себе роскошь лишиться одного голоса.
   
— Кто за? — протянул он, делая вид, что ничего не произошло. — Капитан, не угодно ли вам проголосовать!
   
Мэсон неторопливо поднял руку. Чувствовалось, что делает он это скрепя сердце, хотя голосовалось его собственное предложение.
   
— Смэдж? — спросил Маклеод.
   
Масон опустил руку и уставился в потолок, как бы потеряв интерес к дальнейшей процедуре голосования.
   
— Хант?
   
Хант поднял руку.
   
— Уайт?
   
Уайт не пошевелился. Он сидел, опустив глаза, сжимая желтые пухлые руки на стволе ружья.
   
— Уайт? — повторил Маклеод.
   
— Я против, — произнес наконец Уайт своим нежным голосом.
   
Маклеод побледнел, и лицо его застыло. С тех пор как Уайт впервые воздержался при голосовании, Маклеод уже не так доверял ему, как прежде. А теперь это был открытый разрыв. Уайт перешел в неприятельский лагерь.
   
— Ты хорошенько подумал? — укоризненно спросил он с искусно разыгранной грустью. Хорошо изучив характер Уайта, он понимал, что его не запугаешь.
   
— Подумал, — отозвался Уайт, не подымая глаз.
   
— Я против! — радостно выкрикнул Джонс. — Парсел тоже против. Бэкер тоже. Уайт тоже. Джонсон воздержался. Четыре голоса против четырех. Большинства нет! Предложение Масона отклонено!
   
Он захохотал, откинул голову и подбоченился, широко расставив локти. Когда он наконец успокоился, все молчали.
   
— Хм! — хмыкнул Мэсон, вдруг вскинув голову. — Что здесь происходит? Что здесь происходит, Маклеод? — хмурясь повернулся он к шотландцу.
   
— Ваше предложение, капитан, не собрало большинства голосов.
   
— Как? Как? — негодующе и нетерпеливо переспросил Мэсон. — Что это значит?
   
— Значит, что оно отвергнуто, капитан.
   
— Отвергнуто! — Мэсон побагровел. — Да это же срам, дерзость!
   
Казалось, сейчас последует взрыв, но капитан сдержался и продолжал более спокойным тоном:
   
— Ну и что ж из этого? Черные по-прежнему в джунглях, а мы по-прежнему здесь. Прошло ли мое предложение, нет ли — ничего не изменилось.
   
— Нет, изменилось, — ядовито заметил Парсел. — Если вам угодно пойти поохотиться за «дичью», то придется вам взять себе в спутники Маклеода, Смэджа да Ханта. Впрочем, насчет Ханта это еще тоже не наверняка, — довожу до вашего сведения, что он не собирается заряжать ружье.
   
— Что это еще за новость? — буркнул Маклеод. — Правда, Хант, что у тебя ружье не заряжено?
   
— Сам увидишь, — отозвался Хант.
   
Нацелившись на Маклеода, он нажал курок. Маклеод упал ничком на пол.
   
— Черт бы тебя побрал! — прогремел он, подымаясь и потирая ушибленное плечо. — Никогда не смей так шутить, слышишь!
   
— Действительно, что за глупые шутки! — с притворным сочувствием проговорил Джонс.
   
Это уже походило на настоящую комедию. Маклеод побледнел от ярости. Но он не осмелился расспрашивать Ханта публично. Боялся, что его ответ будет равносилен переходу Ханта в лагерь противника. «Я победил по всей линии, — подумал Парсел, чувствуя непреодолимую грусть. — Но уже слишком поздно».
   
— Ну и что же? — сказал вдруг Маклеод, словно подслушав мысли Парсела, — что, в сущности, изменило ваше голосование, Парсел? Черные в джунглях. Любят они нас примерно, как мангуст змею, и, голосуй не голосуй, все равно не бросятся в наши объятия. По-моему, черные сейчас придерживаются одинакового мнения с капитаном и считают, что мир на острове может воцариться лишь тогда, когда наши головы будут водружены на копья, а копья для красоты пейзажа воткнуты вокруг их жилья.
   
— Пока ваша голова не будет водружена на копье, — холодно возразил Парсел. — Кто в конце концов обманул таитян во время раздела женщин? Кто не пожелал разделить с ними землю? Кто убил Кори и Меоро?
   
— Не будем ссориться перед лицом общего врага, — торжественно провозгласил Мэсон, взглянув с упреком на Парсела. — Не забывайте, что мы британцы и что любой ценой мы обязаны сохранять единство.
   
«Единство», «общий враг» — ничего не забыто!
   
— Позвольте мне договорить, я хочу ответить Маклеоду, — раздраженно выкрикнул Парсел. — Он уверяет, что таитяне обрекли нас на смерть. А я этому не верю.
   
— Никто вас и не заставляет верить, — протянул Маклеод. — Если не верите, не так уж трудно узнать, что они на самом деле думают: пойдите да спросите их.
   
Опустив глаза, Парсел задумался. Не кроется ли за предложением Маклеода ловушка и не поставят ли ему потом в вину, что он общался с «мятежниками»?
   
— В конце концов, вам не так уж трудно их отыскать, — добавил Маклеод. — Вы ведь в дружбе с ними… и с их женами.
   
Смэдж хохотнул, и все стихло. Парсел понял, что выходки Итии известны всем островитянам.
   
Он поднял голову.
   
— Хорошо, попытаюсь повидаться с таитянами, — медленно проговорил он, — но говорить с ними я буду не от своего имени, а на основании полномочия, которое мне выдаст ассамблея.
   
— Полномочие? Какое полномочие? — вдруг взорвался Масон. — Для того чтобы идти и болтать с неприятелем?
   
Он обернулся к Маклеоду, как бы ожидая его одобрения, но шотландец промолчал. Он считал, что его дружки и так недостаточно воодушевлены и не собираются идти в бой, чего доброго, они еще бросят его в критическую минуту; все свои надежды Маклеод возлагал на то, что Парсел, вступив в переговоры с неприятелем, ценой своей жизни докажет остальным, что все без исключения перитани ненавистны чернокожим.
   
— Если идти к ним для того, чтобы болтать и тереться об их щеки, — ядовито проговорил он, — тут капитан прав, не особенно это прилично, хоть десяток серег нацепи. Но если идти для того, чтобы выведать их намерения, то, по-моему, всегда полезно во время войны узнать, какого курса держится неприятель. Если Парселу лестно рискнуть своей драгоценной шейкой ради того, чтобы пойти поболтать с этими сукиными детьми, то нам это только на пользу, и с вашего разрешения, капитан, я лично за, — добавил он с великолепно разыгранным почтением.
   
Маклеод небрежно поднял правую руку и тут же опустил ее. Движение это было столь быстрым и столь неопределенным, что вряд ли Мэсон даже счел его за официальную подачу голоса, но, опустив руку, Маклеод тут же повернулся к Смэджу и подмигнул ему.
   
— Я — за, — поспешно отозвался Смэдж.
   
— Я тоже, — как эхо повторил Уайт.
   
В свою очередь поднял руку Хант, а за ним Парсел, Джонсон и Джонс.
   
— Ну что ж, раз все согласны, — заявил Маклеод, словно не замечая, что Мэсон не голосовал, и даже не считая нужным завершить обряд голосования обычным подсчетом голосов, — Парсел может отправиться в джунгли, чтобы рискнуть своей жизнью, когда ему заблагорассудится, и притом с нашего благословения. Если вы не против, капитан, — поспешно добавил он, — можно перейти к следующему вопросу. Сегодня после полудня водоносы отправляются за водой, и, ввиду сложившихся обстоятельств, следует, по-моему, кинуть жребий, кому из матросов их сопровождать. Смэдж у нас грамотный, вот он и напишет наши имена на бумажках… Смэдж, дай Джонсу треуголку.
   
— Надеюсь, мое имя тоже будет вписано? — с достоинством осведомился Мэсон.
   
— Я полагал, капитан…
   
— Внесите и мое имя! — сказал Мэсон.
   
— Как это благородно с вашей стороны, капитан! — с наигранным благоговением пробормотал Маклеод.
   
Он поднялся, взял с одной из многочисленных полок чернильницу покойного лейтенанта Симона и поставил ее на стол. Смэдж пододвинулся к столу вместе с табуреткой, кашлянул, выставил вперед свою крысиную мордочку и, с наслаждением обмакнув гусиное перо в чернила, начал выводить буквы. Экипаж глядел на него молча, не без уважения.
   
— Нет никаких причин делать мне поблажки, — заявил Мэсон, обратив суровый взор к Парселу. — Каждый из нас обязан подвергать себя опасности, раз она угрожает всем…
   
«Вот как! — подумал Парсел. — Что-то я никогда не видел, чтобы Мэсон в шторм карабкался по реям!..» Он поймал взгляд Маклеода и понял, что у шотландца мелькнула та же мысль. Маклеод стоял за спиной Мэсона, и хотя держался он с подчеркнутым уважением, его худое лицо вдруг выразило такое глубочайшее презрение, что Парсел вчуже оскорбился. Бесспорно, Мэсон непереносим во многих отношениях. Но разве не омерзительно видеть, как Маклеод превратил его в ярмарочного петрушку и вертит им как хочет.
   
— Сколько имен нужно вытащить? — спросил Джонс, пристроив треуголку Барта у себя на коленях.
   
Маклеод сел и вежливо обернулся к Мэсону. Во всем, что касалось мелочей, он предоставлял главную роль и инициативу капитану.
   
— Четыре, — глубокомысленно изрек Мэсон. — Четырех человек более чем достаточно.
   
Джонс запустил руку в треуголку и, вытащив сразу четыре бумажки, положил треуголку на стол.
   
— Хант.
   
Хант что-то буркнул.
   
— Пойдешь после обеда за водой, — сказал Маклеод.
   
Он хотел было добавить «с заряженным ружьем», но решил отложить объяснения.
   
— Уайт, — крикнул Джонс.
   
Уайт молча наклонил голову.
   
— Джонсон.
   
— Я? Я? — испуганно пробормотал Джонсон, поднося ладонь к губам.
   
— А ты вообразил, что тебя не включат? — хихикнул Смэдж. — Ты, небось, не хуже других стреляешь.
   
— Я! Я! — повторил Джонсон слабым голосом, шаркая подошвами по полу. Он чем-то напоминал сейчас курицу, суетливо копающуюся в песке.
   
— Следующий, — скомандовал Маклеод, даже не взглянув на старика.
   
— Джонс, — крикнул Джонс и расхохотался.
   
— Хант, Уайт, Джонсон и Джонс. Согласны? Думаю, это все, капитан, — сказал Маклеод.
   
Мэсон поднялся и прочно встал на ноги, словно опасаясь качки.
   
— Матросы, — громко проговорил он, — напоминаю вам, что нынче вечером мы соберемся в доме таитян и проведем там ночь.
   
И величественно взмахнул рукой. Собрание закончилось. Парсел вместе с Джонсом вышли первые.
   
— Ропати, — обратился к юноше Парсел, свернув на Уэст-авеню, — я хочу дать вам один совет. Когда будете сопровождать водоносов, не берите ружья.
   
— Почему это? — с досадой спросил Джонс.
   
Ведь речь шла о простой игре. Об увлекательнейшей из игр. Легкой поступью он пойдет с ружьем во главе водоносов, прислушиваясь к шорохам, вглядываясь в придорожные кусты…
   
— Если таитяне увидят у вас ружье, они решат, что вы примкнули к лагерю Маклеода.
   
— Да нет же! — Джонс повернулся к Парселу. — Они меня любят. Я никогда с ними не ссорился.
   
— Перестанут любить, увидев вас с ружьем.
   
— Почему? — по-мальчишески задорно улыбнулся Джонс. — Они просто подумают, что я пошел охотиться на диких свиней.
   
— Какие глупости! — сердито оборвал его Парсел.
   
— Ну, я иду, — обиженно проговорил Джонс, расправляя плечи. — Сверну на улицу Пассатов. Там мне ближе.
   
— Прошу вас, подумайте над моими словами, — настаивал Парсел.
   
— Подумаю, — бросил Джонс через плечо.
   
«Зачем я сказал „глупости“, — упрекнул себя Парсел. — Джонс способен на любое безумство, лишь бы доказать нам, что он уже не младенец».
   
— Мистер Парсел, — послышалось вдруг за его спиной.
   
Парсел обернулся. Это был Мэсон.
   
— Мистер Парсел, — повторил Мэсон, — мне нужно сказать вам два слова.
   
— К вашим услугам, капитан, — холодно отозвался Парсел.
   
— В таком случае пройдемся. Все равно вам идти мимо моего дома… Мистер Парсел, — добавил он с легким оттенком недовольства, — вы идете со мной не в ногу.
   
Парсел поглядел на капитана. «Мэсону даже в голову не приходит, — подумалось ему, — что он мог бы и сам подладиться под мой шаг».
   
— Мистер Парсел, — продолжал Мэсон, — у нас с вами бывали разногласия. Раньше я не одобрял ваше поведение. Не одобряю его и сейчас. Но, учитывая серьезность положения, я решил все забыть.
   
Просто великолепно! Мэсон, видите ли, прощает ему, Парселу, что он не всегда с ним соглашался.
   
— Мистер Парсел, — добавил Мэсон, словно не замечая упорного молчания своего собеседника, — я узнал, что миссис Парсел ждет ребенка в июне. Разрешите вас поздравить.
   
— Благода…
   
— Как вам известно, — перебил Мэсон, — миссис Мэсон находится в таком же положении.
   
Он выпрямился, и на скулах его проступил легкий румянец.
   
— Миссис Мэсон разрешится от бремени в сентябре.
   
— Капитан, — произнес Парсел, — разрешите мне в свою очередь вас…
   
— Надеюсь, — прервал его Мэсон, — родится мальчик.
   
Он остановился и посмотрел на своего собеседника.
   
— Мистер Парсел, нужно, чтобы это был мальчик, — он подчеркнул слово «нужно» и взглянул Парселу прямо в глаза, как бы возлагая всю ответственность за возможную неудачу на него. — Лично я не знаю, на что нужны девчонки. Не буду от вас скрывать, я не любитель слабого пола. Слабый — этим все сказано. Заметьте, мистер Парсел, я ничего не имею против миссис Мэсон. Как я уже имел честь вам говорить, я сделал хороший выбор. Миссис Мэсон принадлежит к числу тех женщин, которые обладают врожденным чувством собственного достоинства. И в этом отношении она напоминает мою родную сестру. Короче, миссис Мэсон — леди. Надо полагать, — заключил он, важно покачав головой, — что она происходит из знатной таитянской семьи.
   
Он снова двинулся вперед.
   
— Идите в ногу, мистер Парсел.
   
Парсел переменил ногу.
   
— Мистер Парсел, — продолжал Масон, — я человек не набожный, но с тех пор как узнал, что миссис Мэсон ждет ребенка, я два раза в день молюсь всемогущему создателю, чтобы он послал мне сына. И попрошу вас молиться о том же, — заключил он тоном приказания.
   
Парсел прищурил глаза. По-видимому, Мэсон полагает, что молитвы «эксперта» более действенны, нежели его собственные.
   
— Сделаю все, что в моих силах, капитан, — ответил он самым серьезным тоном. — Но не думаете ли вы, что отсутствие родственных связей у меня с вами и с миссис Мэсон…
   
— Я сам думал об этом, мистер Парсел. Создатель, пожалуй, и впрямь решит, что вы вмешиваетесь не в свое дело. Поэтому-то я и хочу просить вас быть крестным отцом. Согласитесь, что это меняет все.
   
— Действительно, — ответил Парсел с важностью.
   
— К тому же, — продолжал Мэсон, — на мой взгляд, вы будете вполне приличным крестным отцом. И вдобавок у меня нет выбора: на всем острове, не считая меня, вы единственный человек, которого можно назвать джентльменом.
   
— Благодарю вас, капитан, — сказал Парсел без тени улыбки.
   
— Как я уже говорил, — не унимался Мэсон, — это все меняет. По-моему, в качестве крестного вы имеете полное право просить создателя повлиять на пол вашего будущего крестника. И обратите внимание, что сейчас уже есть один шанс из двух, что это окажется мальчик. Но я хочу, чтобы было два шанса на два. Видите, не такая уж обременительная просьба, — добавил он, как будто создатель не вправе отказать в столь умеренном требовании.
   
Они подошли к хижине Мэсона. Капитан стал у калитки, ведущей на «ют», и повернулся к Парселу. Даже крестного отца своего будущего сына он не желал приглашать к себе.
   
Он вскинул серо-голубые глаза на вершину горы, и лицо его вдруг побагровело.
   
— Мистер Парсел, — проговорил он с внезапным волнением, — я не забыл вашего поведения, когда погиб Джимми.
   
Второй раз после высадки на остров он вспомнил об этом событии.
   
— Капитан…
   
— Вы вели себя очень смело, мистер Парсел. Вы рисковали жизнью. Этот зверь никогда бы вам не простил. Он сгноил бы вас в оковах.
   
Глаза его затуманились, он отвернулся и сказал прерывающимся голосом, видимо не совладав со своими чувствами:
   
— Если будет мальчик, мы назовем его Джимми…
   
Парсел опустил глаза и тоже покраснел. В эту минуту все было забыто. Он почувствовал даже какую-то нежность к Мэсону.
   
— Никогда, — продолжал Мэсон глухо, — никогда я не посмел бы появиться на глаза моей сестре без Джимми. У сестры была не очень-то веселая жизнь. Да и моя собственная жизнь… Короче говоря, мистер Парсел, Джимми был для нас… солнечным лучом.
   
Мэсон пробормотал последние слова сконфуженно, будто метафора показалась ему слишком смелой. Он подтянул ремень ружья, наклонил голову, открыл калитку и молча пересек «ют». Парсел смотрел ему вслед.
   
Подойдя к двери, Мэсон обернулся. Лицо его было залито слезами. Он улыбнулся, поднял правую руку и громко крикнул:
   
— Будет мальчик, мистер Парсел!
   
— Надеюсь, капитан, — горячо отозвался Парсел.
   
После полдника Парсел огляделся, ища свое кресло, и с досадой вспомнил, что оно до сих пор у Омааты. Он вышел в сад и уже через несколько шагов добрался до густых зарослей ибиска, ограничивавших место его обычных прогулок.
   
— Я иду к Омаате! — крикнула Ивоа, появившись на залитом солнцем пороге раздвижной двери, и махнула ему рукой.
   
Парсел с улыбкой помахал ей в ответ. Теперь он тоже научился разговаривать с помощью жестов. Как только Ивоа пересекла границу солнечных лучей, тень хижины сразу поглотила ее, словно за ней захлопнулась черная крышка.
   
Что-то легкое упало Парселу на голую ступню. Он взглянул на землю — ничего. Обернулся к чаще, и снова что-то легонько стукнуло его по ноге. Камешек!
   
Он остановился, пристально вглядываясь в гигантские папоротники, окружавшие сад.
   
— Кто тут? — спросил он сдавленным голосом, напрягшись всем телом.
   
Ответа не последовало; тишина длилась так долго, что он уже начал сомневаться, метился ли кто-нибудь в него. Но когда он снова тронулся вперед, третий камешек угодил ему в грудь. Его вдруг осенило: первый день на острове, Меани, растянувшийся во весь рост под баньяном…
   
— Итиа? — тихонько спросил он.
   
Послышался смех. Парсел вглядывался в папоротники, но ничего не видел. Ни один листок не шелохнулся. Позади чащи ибиска тянулась густая полоса, вернее, рощица гигантских папоротников, а за ними вздымались деревья верхнего плато. Шириной шагов в десять, не больше, была эта полоса. Но рощица казалась такой непроходимой, что Парсел никогда не пытался ее пересечь. Он обходил ее по Баньян-Лейн.
   
— О девушка, кидающая камешки! — начал Парсел.
   
Так говорил Меани, лежа под баньяном в тот день, когда они отправились осматривать остров. Послышался приглушенный воркующий смешок.
   
— Выходи же, — сказал Парсел.
   
— Не могу, — ответил голос Итии. — Я не смею показываться. — И добавила: — Ты сам иди сюда.
   
Парсел раздумывал. Одна лишь Итиа могла отвести его в убежище таитян. Маклеод был прав. Парсел медленно обошел заросли ибиска.
   
— Где ты? — спросил он, глядя на широкие листья папоротника.
   
— Здесь.
   
Но она все еще не показывалась. Парсел раздвинул толстые гибкие стебли и, согнувшись, вошел в чащу. Там стояла густая тень. Воздух был сырой и свежий.
   
— Где же ты? — спросил он нетерпеливо.
   
Спутанные стебли мешали ему выпрямиться. Он стал на одно колено. Все кругом было напоено влагой, все молчало, погруженное в зеленый полумрак. Земля заросла мхом.
   
Глаза его еще не успели ничего разглядеть. Итиа сразу упала ему на грудь, свежая, благоухающая. Ее влажные губы обшаривали его лицо с неловкой резвостью ласкового щенка. Он взял ее за руки и отстранил от себя. Но это не помогло. Как только она отодвинулась от него, ее аромат ударил ему в лицо. Цветы ибиска в волосах, тиаре, ожерелье из шишек пандануса… Под широкими листьями папоротника, в сыром спертом воздухе ее аромат приобретал какую-то неслыханную силу. «Если кожа хороша…» — сказала Омаата. Под крепко сжатыми пальцами Парсела плечи Итии казались нежными, податливыми, как плечи ребенка. Едва различая ее лицо, он вдыхал ее аромат и держал в руках как спелый плод.
   
— Мне надо с тобой поговорить, Итиа.
   
И тут же овладел собой. Не без труда он оторвал руки от ее плеч.
   
— Поговорить!.. — протянула Итиа.
   
Глаза Парсела освоились с темнотой, и понемногу он различил силуэт девушки. Она опустилась на колени и присела на пятки; в этой позе четко выступали ее округлые, сильные бедра, а полосы из белой коры, заменявшие юбку, свешивались с двух сторон до самой земля. Она повела плечами, наклонившись вперед, и ее маленькие груди сблизились; она опустила руки вдоль стройного тела, и, следуя линии бедер, они грациозно и плавно изгибались. Итиа надула губки, но глаза ее смеялись, противореча выражению лица.
   
— Поговорить! — повторила она презрительным тоном, волнообразно вращая бедрами, хотя тонкий стан ее был неподвижен.
   
— Итиа, послушай. Началась война!
   
— Эауэ! — сказала Итиа, и ее круглое личико омрачилось, — Эауэ! Пришла война, и много женщин станут вдовами.
   
— Да, это верно. Но я хочу остановить войну.
   
— Остановить войну, — с сомнением повторила Итиа.
   
— Да, так я хочу. Ты отведешь меня к таитянам?
   
— Когда?
   
— Сейчас.
   
— Сейчас?! — спросила Итиа с возмущенным видом.
   
— А почему не сейчас?
   
— Маамаа. Сейчас не время ходить по солнцу. Сейчас время отдыхать и играть…
   
Наступило молчание, Итиа снова принялась покачивать бедрами, потом сказала тихим нежным голосом, поблескивая в темноте карими глазами:
   
— Поиграй со мной, Адамо!
   
Он посмотрел на нее. Это слово играть — настоящая находка! Одно это слово раскрывает сущность целого народа, целой цивилизации! Как оно невинно звучит! Сначала они поиграют с Итией в прятки под гигантскими папоротниками, а когда он ее поймает, начнут играть. Адамо и Итиа, нагие и невинные, на зеленом мху, как два младенца на ковре… Играть! Играть! Вся их жизнь — только игра. Утром, по прохладе, они играют в рыбную ловлю. После полудня взбираются на кокосовые пальмы и играют в сбор орехов. Вечером, когда снова становится свежо, они играют в охоту за дикими свиньями. Но в середине дня, под раскаленным чревом солнца, они прячутся в тени и играют… Глагол не нуждается в дополнении. Это просто игра. Игра как таковая. Самая невинная из всех игр.
   
— Нет, — ответил Парсел.
   
— Почему?
   
— Я уже говорил: это табу.
   
Эти слова он пробормотал чуть ли не сконфуженным тоном. Утверждать, что игра-табу, как глупо это звучит по-таитянски!
   
Итиа рассмеялась.
   
— Чье табу?
   
— Эатуа.
   
— Человек! — возмущенно воскликнула Итиа. — Ты говоришь то, чего не может быть. Только вождь или колдун может наложить табу. А не Эатуа! Эатуа — это Эатуа и больше ничего.
   
Вот она самая настоящая ересь: выходит, что богу нет дела до людей.
   
— На Большом острове дождей, — пояснил Парсел, — Эатуа распоряжается всеми табу…
   
Если поразмыслить хорошенько, то и это тоже ересь. Но как втолковать ей, что бог вездесущ?
   
— Ну что ж, — ответила Итиа, — здесь мы не на Большом острове. Твое табу здесь ничего не стоит. Зачем переносить табу с одного острова на другой?
   
Но они уже обсуждали этот вопрос. И в спорах Парселу никогда не удавалось одержать над ней верх.
   
— Я сказал нет, — проговорил он решительно.
   
Итиа выпрямилась, и глаза ее засверкали.
   
— Человек! — вскричала она гневно. — За что ты оскорбляешь меня? Разве я такая злючка, как Ороа? Разве я скучна, как Ваа? Разве я безобразна, как Тайата? Посмотри на мои груди, — и она с нежностью приподняла их маленькими пухлыми руками. — Посмотри на мой живот? Посмотри на мои бедра! — продолжала она, плавно покачивая бедрами и поднимая руки. — Смотри, человек, как они широки!
   
И выпрямив стан, подняв к плечам открытые ладони, она смотрела на свои покачивающиеся бедра с восхищенной улыбкой словно ее опьяняла собственная красота.
   
— Смотри, человек! — говорила она глухим, чуть хриплым голосом. — Смотри! У меня достаточно широкие бедра, чтобы принять тебя и носить твоего ребенка.
   
— Я тебе уже ответил, — сказал Парсел. — А теперь прошу тебя: отведи меня к Тетаити.
   
Она замерла. Круглое личико замкнулось, глаза метнули молнии.
   
— Человек, — сказала она резким от гнева голосом, — либо ты играешь со мной, и я отвожу тебя в лагерь таитян, либо ты не играешь со мной, и я ухожу.
   
Парсел, опешив, посмотрел на нее. День шантажей! Сначала Джонсон, теперь Итиа!
   
— Я рассердился, Итиа, — сказал Парсел сурово. — Я очень рассердился.
   
И не подумав о том, что сейчас не время доставлять ей удовольствие, он повторил по-английски:
   
— I am very angry![20]
   
— Why? — тотчас спросила она, старательно шевеля губками. Она произносила «уайе», прибавляя в конце букву «е», но выговаривала слово так четко и выразительно, что, казалось, от вылетает у нее изо рта круглое и удивленное. — Почему? — повторила она по-таитянски, с невинным видом протягивая вперед ладони, как бы стараясь его убедить.
   
— Ты добрый — я тоже добрая. Ты плохой — я тоже плохая.
   
Она наклонилась, обвив руками колени, свернувшись клубочком, напоминая свежий плод на блюде из листьев: круглый, мясистый, благоухающий. «А я, — подумал Парсел, — в ее глазах плохой мальчик, потому что не хочу играть».
   
— Итиа, — сказал он твердо. — Ты отведешь меня к своим — и все. Я не принимаю никаких условий.
   
— Ты добрый — я добрая…
   
— До свиданья, Итиа…
   
— Ты добрый — я…
   
— До свиданья, Итиа…
   
— Я вернусь завтра, — сказала Итиа спокойным голосом, и в ее хитрых, смеющихся глазах, смотревших ему прямо в лицо, светилась непоколебимая уверенность, что в конце концов он ей уступит.
   
— До свиданья! — гневно бросил Парсел.
   
Продираясь в сердцах сквозь папоротники, он был так неосторожен, что стукнулся лбом и защемил себе правую руку между стеблями.
   
Возвращаясь в хижину, он почувствовал тяжесть солнца на затылке и на плечах. Это был даже не ожог. Скорее увесистый удар дубиной. Он ускорил шаг, с облегчением вошел в тень навеса и бросился на кровать. Тут только он вспомнил, что Ивоа отправилась к Омаате. Что у них за страсть вечно бегать друг к другу! Он чувствовал себя одиноким, покинутым. В глубине души он был не так уж уверен, что таитяне не считают всех перитани своими врагами, хотя сам старался убедить Маклеода в обратном. Он вспомнил традицию таитянских воинов: если какое-нибудь племя убивает вашего соплеменника, вы вправе уничтожить поголовно все племя. Однако здесь иной случай. Перитани в глазах таитян — не вражеское племя, нанавистное им после многих войн, предательств и жестокостей. Большинство его соотечественников даже связаны с таитянами узами дружбы, и, быть может, таитяне, решив мстить, будут делать различия между ними. Например, они будут считать врагами лишь тех, кто вооружился против них. «Но в таком случае, — подумал Парсел, чувствуя угрызения совести, — мне бы следовало уступить Итии и пойти к ним. Я убедил бы их не придавать значения внешним признакам; сказал бы, что Джонс взял ружье просто из ребяческого бахвальства; что Хант даже не зарядил своего ружья; что Джонсон твердо решил не стрелять; что Уайт голосовал против Маклеода…»
   
Он вспомнил, как полчаса назад Джонс расстался с ним на углу улицы Пассата и ушел, гневно морща свой короткий нос. Джонс, конечно, возьмет ружье, когда пойдет с водоносами, и если даже в этот раз ничего не случится, за ним из чащи будут следить враждебные глаза. Ропати идет с ружьем — значит Ропати тоже против нас. «Я обязан сейчас же пойти к нему, — подумал Парсел, — и сказать, что я его заменю». Но было так жарко, так не хотелось двигаться… К тому же это бесполезно. Джонс все равно откажет: он сам знает, что ему делать, он уже не ребенок… и так далее и тому подобное.
   
Раздвижные двери были широко открыты, и жаркие лучи солнца заливали хижину; и хотя Парсел лежал почти совсем нагой, он обливался потом. Следовало бы встать и затворить двери, но не хватало духа подняться с места, и Парсел лишь повернулся спиной к солнцу. Он испытывал странное ощущение: он был уверен, что с каждым днем битва между островитянами приближается, а в то же время не мог этому поверить. И остальные тоже не верили. Бэкер отправился удить рыбу — один! — и вернется лишь к вечеру. Мэсон дважды в день молит создателя послать ему сына. Ивоа побежала поболтать к соседке. Итиа думает только о том, как бы поиграть. А сам он, как обычно, предается послеполуденному отдыху. Война уже пришла, она у всех перед глазами, и никто не хочет ее видеть.
   
Как всегда в этот час, он почувствовал, что его одолевает сон. Глаза его закрылись, а тело, лежавшее на набитом листьями матрасе, отяжелело. Он начал забываться, погружался куда-то все глубже и глубже… Вдруг он подскочил. Ему стало стыдно, что он засыпает, как будто жизнь соотечественников зависела от его бдительности. «Что за глупости, — произнес он вслух. — Что я могу сделать?» Голова у него отяжелела, затылок ломило. Под папоротниками возле Итии было так свежо, а когда он вышел на открытое место, на него неожиданно обрушилось солнце.
   
Он снова закрыл глаза и погрузился в сон. Но его тотчас же охватило тягостное чувство. Точно его мучила нечистая совесть, как в детстве, когда он засыпал, не выучив уроков. Сердце его сжалось. Надо что-то делать, но он не знает что. Валяется на кровати, а время уходит, уходит безвозвратно; где-то что-то непоправимо упущено — и по его вине. Парсел не знал, спит ли он или бодрствует, он словно погружался в кошмар, мысль его, не в силах остановиться, кружилась по заколдованному кругу, и чей-то голос твердил ему в ухо: «Адамо, ты должен, ты должен, ты должен…» Что он должен сделать? В чем его вина? Но тут голос смолк, и он, подхваченный круговоротом, погрузился в бездну.
   
Хоть бы мысль его перестала кружиться, хоть бы избавиться от невыносимой усталости… Хоть бы вырваться из мрака, посмотреть вокруг! Перед ним блеснул зеленый свет, и он очутился под баньяном, затерянный среди его зеленых лабиринтов: он отыскивал Меани и без конца кружил вокруг дерева. Перед ним мелькала какая-то тень, чья-то темная могучая спина, легко сгибаясь, скользила меж ветвей. Меани! Но тот даже не оборачивается. Парсел идет за ним, идет уже несколько часов. И вдруг — вот он! Вот высоко над ним голова Меани, одна лишь голова, там, наверху, среди листьев; безжизненное серое лицо, склоненное набок, как у распятого Христа. Парсел кричит: «Меани!» Глаза приоткрываются с трудом. Они уже остекленели. «Меани! Меани!» — Парсел, не переставая, зовет его. Если он перестанет кричать, Меани тотчас умрет. И тут бескровные толстые губы дрогнули, затуманенные печальные глаза пристально посмотрели на него. «Адамо, — медленно говорит Меани, — ты не должен был…» «Но что? Что? — в отчаянии кричит Парсел. — Что я не должен был делать?»
   
Он почти проснулся, пот струился у него под мышками и вдоль спины. Но тело его было словно связано, и он не мог шевельнуться. И вдруг все снова окутал мрак. Меани исчез, и Парсел увидел возле баньяна крошечную фигурку бегущего Джонса с ружьем в руке. Но это был не настоящий Джонс, а маленький мальчик, очень похожий на Джонса. Он повернул к Парселу свое смеющееся, веснушчатое лицо, весело размахивая деревянным ружьецом. «Никогда мне его не поймать», — подумал Парсел со страхом. Он хотел бежать, но колени у него не гнулись. Он с трудом волочил ноги, тяжелые, непослушные. Вдруг Джонс упал. Парсел чуть не наскочил на него. Он остановился. Но это не Джонс, а Джимми. Кулак Барта раздробил ему нос, изо рта течет кровь. Боже мой, Джимми! Джимми! «Надеюсь, мистер Парсел, — произносит у него над ухом громкий голос Мэсона, что это будет мальчик». Мэсон хватает его за плечо. «Мистер Парсел, это должен быть мальчик».
   
Тут он окончательно проснулся. Сильные темные руки обхватили его и крепко трясли за плечи. Парсела даже затошнило от этой тряски. Он прищурил глаза. Громадные руки, темная гора, склонившаяся над ним, — Омаата. Он широко раскрыл глаза и провел рукой по губам. Рядом с Омаатой стояла Ивоа, а за ней Итиа.
   
— Что случилось? — спросил он, приподымаясь на локте.
   
Солнце стояло уже довольно низко. Должно быть, он долго спал. Привстав, он глядел на женщин, неподвижно стоявших у его изголовья. Лица их посерели от страха.
   
— Что случилось?
   
— Говори, Итиа, — произнесла Омаата еле слышным голосом.
   
Итиа смотрела на Парсела, губы у нее дрожали.
   
— Говори, Итиа, — сказал он, и сердце у него сжалось.
   
— Адамо!
   
— Говори!
   
— Они нашли ружья.
   
Он выпрямился.
   
— Что ты рассказываешь? — воскликнул он в недоумении. — Какие ружья?
   
— Ружья, которые вождь спрятал в пещере.
   
— Какие ружья? — вскричал Парсел, зажимая уши руками, как будто не желая больше слушать. — В какой пещере? — И вдруг его осенило. — Ружья Мэсона? Те, что он спрятал в пещере? На вершине горы?
   
— Да.
   
— Сумасшедший! — закричал Парсел, вскакивая с кровати и бросаясь к двери. Но тут же растерянно остановился. Куда он пойдет? Что он может сделать? Он взглянул на Итию.
   
— И они посмели войти в пещеру? А как же тупапау?
   
— Вошел один Меани.
   
Единственный таитянин, который не верил в привидения! И надо же было, чтобы это оказался именно он!
   
— Когда?
   
— Когда мы с Авапуи убежали после раздела женщин, Меани заставил нас войти в пещеру. Мы не хотели. Но шел такой дождь! Такой дождь! И мы вошли.
   
Он посмотрел на нее и спросил пересохшими губами:
   
— Сколько ружей нашел Меани?
   
— Восемь.
   
— А пуль?
   
— Целый ящик.
   
Этот полоумный Мэсон! Перетащил весь их арсенал на гору вместе с Ваа! Чтобы «дорого продать свою шкуру», если вернется фрегат… В голове Парсела промелькнула страшная мысль.
   
— Омаата! А водоносы?
   
Он взглянул на нее. Омаата дрожала всем телом, глядя на него безумными глазами. Она была не в силах отвечать.
   
— Где водоносы? — закричал он, поворачиваясь к Ивоа.
   
— Они ушли.
   
— Когда?
   
— Прошла минута.
   
— Какая минута?
   
— Большая минута.
   
— Какая большая? — закричал Парсел вне себя.
   
— Такая, чтобы дойти до бухты Блоссом и вернуться назад.
   
Значит, целый час. Они уже подходят к цели. Теперь их уже не догнать. И сколько ни кричи, они не услышат.
   
В миле от баньяна, примерно на половине горного склона, скалы преградили путь потоку и образовали небольшой водоем, окруженный густым кустарником. Там водоносы и набирали воду. Наполнив все сосуды, они обычно купались. Свежая вода среди темных скал вознаграждала их за долгий переход по солнцу. Парсел посмотрел на Итию, сердце его мучительно сжалось.
   
— Они знают, что сегодня водоносы пойдут за водой?
   
— Знают, — ответила Итиа, опуская глаза.
   
Это она сказала им. Не думая причинить зла. Раха, Фаина, Итиа с утра бродили вокруг поселка, болтали с женами перитани, а те все знали от мужей. Тут не было злой воли. Просто таковы их привычки… На таитянских островах всем всегда все известно! «Мятежники» следили за жизнью деревни, следили час за часом.
   
А теперь они ждут прихода водоносов. Притаились в чаще по ту сторону водоема, положив дула ружей на ветки. Перитани дадут женщинам спуститься за водой, а сами останутся на гребне, держа ружья в руках, четко вырисовываясь на светлом небе.
   
— Боже мой, — простонал Парсел, — таитяне будут стрелять по ним, как по мишеням в тире! Джонс! — закричал он, как будто тот мог его услышать. Парсела охватило отчаянное желание бежать, догнать его. Бежать! Какая глупость! Теперь Джонс всего в нескольких десятках метров от потока. Он радуется, предвкушая минуту, когда женщины наполнят сосуды, а он положит на землю это надоевшее ему ружье, размотает парео и первым бросится в воду — загорелый, мускулистый, веселый.
   
— Они приближаются к ручью, — тихо сказал Парсел.
   
Три женщины пристально вглядывались в гору. Но не гору видели они перед собой. Они видели ту же картину, что и Парсел: четверо перитани медленно шагают между камней, а там, впереди, их ждет смерть.
   
— Жоно! — произнесла Омаата сдавленным голосом.
   
Ведь правда! Он подумал только о Джонсе. Но и Ханту суждено умереть. И все остальные не избегнут смерти: Джонсон, который всю жизнь дрожал от страха, Уайт, такой щепетильный и старательный, Хант, никогда ничего не понимавший, и Джонс! Джонс!..
   
Он посмотрел на Омаату. Ее взгляд был пугающе пуст. Парсел подошел к ней и взял ее за руку. Она не шевельнулась. Лишь покачивала своей громадной головой, и крупные слезы катились из ее неподвижных глаз. Ивоа взяла ее за другую руку, и Омаата сказала слабым, как у старухи, голосом: «Я хочу сесть». И тотчас ее огромное тело рухнуло на пол, словно ноги отказывались ее держать. Ивоа и Парсел опустились на пол с нею рядом и прижались к ней. Минуту спустя подошла Итиа, села подле Ивоа и прислонилась головой к ее плечу. Они молчали и смотрели на гору.
   
Вот перитани идут под жарким солнцем. Водоносы столько раз ходили этим путем, что протоптали среди камней тропинку, и теперь они идут молча гуськом, друг за другом, бесшумно ступая босыми ногами. В такую жару не хочется разговаривать. Джонсон со страхом озирается вокруг. Уайт щурит глаза, печальный и спокойный. Хант ни о чем не думает. Джонс чуточку побаивается. Самую чуточку. Таитяне ведь его любят. К тому же у них только копья. А копье далеко не бросишь. Солнце жжет ему правое плечо. Пот струится по спине между лопатками, тело с вожделением ожидает ласкового прикосновения воды.
   
Тишина в комнате становилась нестерпимой. Парсел все крепче стискивал руки. Дышать было все труднее.
   
— Итиа, — сказал он беззвучно.
   
— Да.
   
— Почему ты не сказала мне тогда, что они нашли ружья?
   
— Когда «тогда»?
   
— Перед часом отдыха.
   
— Я сама не знала. Я узнала об этом, когда вернулась к своим. И сразу побежала обратно.
   
Они говорили шепотом, как будто в доме был покойник.
   
— Ты должна была перехватить водоносов.
   
— Я не шла по тропинке мимо баньяна. Я пробиралась в чаще, это долгий путь.
   
Говорить было бесполезно. Все было бесполезно. Но хотелось говорить, говорить… Иначе можно задохнуться. Напрасно Парсел закрывал глаза. Он видел, как перитани приближаются к ручью, все четверо живые и здоровые. Им хочется пить, им жарко, они устали, и каждый строит в уме нехитрые планы: хижина, сад, рыбная ловля… Они считают себя живыми, но они уже мертвые. Мертвые, как если бы лежали на камнях с пулей в сердце или с отрезанной головой.
   
Солнце садилось, и над пышной листвой баньяна гора, освещенная лишь с одной стороны, выступала с необыкновенной четкостью, казалась такой близкой, такой грозной. Сердце Парсела как бешеное забилось в груди… Он склонил голову, закрыл глаза и начал молиться. Но тут же перестал. Ему не удавалось сосредоточиться. Вдруг вдали прокатилось два выстрела, один за другим, затем вскоре еще два, и все смолкло.
   
— Жоно, — сказала Омаата.
   
И не наклонив головы, глядя на гору, она приоткрыла губы и принялась кричать.
  
  
   
    
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
   
   
Женщины вернулись с водой только к ночи. Они поставили полные сосуды на базарной площади, и тут же начались похоронные обряды. Обряды эти состоят из песен и плясок, отнюдь не печальных: их содержание сводится к одной теме — игре.
   
Парсел, ошеломленный, наблюдал за женщинами. Видимо, нет никакого различия в поведении таитян, когда они празднуют рождение человека и когда оплакивают его смерть. В обоих случаях они прославляют самое ценное, что дает, по их мнению, человеку жизнь. На Блоссом-сквере, на десятке квадратных футов, при свете множества доэ-доэ, укрепленных на пнях, под звуки сладострастных песен до поздней ночи плясали те самые женщины, на глазах у которых несколько часов назад были убиты их танэ. Парсел не сводил с них глаз. Что все это значит? Пытаются ли они обуздать боль, выражая телодвижениями радость жизни? Воздают ли последние почести своим танэ, посвящая им то, чем те уже не могут обладать? Или под этим опьянением скрывается наивная вера в то, что для оставшихся в живых жизнь, вопреки всему, всегда желанна?
   
Парсел сидел на пне, а Ивоа, пристроившись между его коленями, прислонилась к нему. Таитяне не позволили женщинам вернуться за телами убитых, и их изображали стволы деревьев, на которые плясуньи накинули покрывала из плетеной коры. Амурея не участвовала в церемонии. После нападения Оху потребовал ее себе как пленницу и против ее воли оставил у себя в джунглях. Все женщины плясали, кроме Ваа и Ивоа, которым это запрещалось ввиду их состояния. Песни вдовиц с каждой минутой становились все неистовее, и Парсел вглядывался в лица, мелькавшие перед ним.
   
Всем были известны нелады между Таиатой и Джонсоном, но Итиота и Уайт жили дружно, а Омаата обожала своего танэ. И, однако, Омаата отплясывала так же, как и во время большого дождя на палубе «Блоссома», когда соблазняла Жоно. Всего два часа назад она выла, как животное, с остановившимися глазами, полумертвая от горя, а теперь улыбалась, ноздри ее трепетали, а огромные глаза сияли, как две луны. На лице Итиоты, захваченной чувственной пляской, было то же выражение, и даже Таиата казалась не такой замкнутой и недовольной, как обычно. Они были различны по росту, сложению и красоте, но сейчас застывшая на лицах маска экстаза делала их всех похожими друг на друга. Они пели по очереди, с простодушным бесстыдством, которое совершенно обезоруживало, свои непереводимые песни, где игра описывалась в мельчайших подробностях, напрямик. И голоса их тоже приобрели странное сходство, они звучали пронзительно и в то же время хрипло. На миг глаза Парсела встретились с глазами Омааты, и в ее ни к кому необращенном взгляде он заметил призывный огонек. Он ощутил этот взгляд, как удар. Да, несомненно, она его не «узнала». В эту минуту он не был для нее «сыночком», а мужчиной, танэ, таким же, как и все прочие танэ. Томная чувственность ее взора говорила, что Омаата, Жоно, ее прошлое — все сметено. Осталась лишь женщина, которая пляшет, ибо она полна жизни, а жизнь — не что иное, как игра.
   
Авапуи вдруг вскрикнула, отделилась от группы плясуний и подошла, прихрамывая, к Парселу. Высоко подняв правый локоть и вытянув руку, она грациозно помахивала кистью перед своим нежным лицом, кокетливым жестом давая понять, как сильна ее боль.
   
— Айэ! Айэ, Адамо! — простонала она. Лицо ее улыбалось, а губы кривились от боли.
   
— Покажи, что случилось, — сказал Парсел.
   
Он осторожно поднялся, чтобы не побеспокоить Ивоа, посадил Авапуи на пень и, положив ее правую ступню себе на колено, принялся тихонько растирать ей щиколотку. Ивоа даже не шевельнулась. Прислонившись головкой к бедру Авапуи, она продолжала петь вполголоса, не сводя глаз с танцующих.
   
— Где Уилли? — спросил Парсел. Ему приходилось напрягать голос, чтобы пение не заглушало его слов.
   
— Дома.
   
— Я пойду к нему.
   
— Не ходи.
   
— Почему?
   
Авапуи медленно опустила глаза и посмотрела на свою щиколотку.
   
— Айэ, айэ, Адамо!
   
— Почему?
   
— Не три так сильно, прошу тебя.
   
— Почему я не должен к нему идти?
   
— Он тебя не впустит. Он заперся.
   
— Что он делает?
   
— Ничего.
   
— Как ничего?
   
— Сидит. Потом встает. Опять садится. Сжимает голову руками. А когда я к нему подхожу…
   
— Когда ты подходишь?
   
— Кричит: «Иди прочь!» А потом колотит кулаком по двери. Колотит! Колотит! И глаза у него горят огнем.
   
Наступило молчание. Ивоа перестала петь, провела кончиками пальцев по бедру Авапуи и, откинув голову назад, чтобы лучше ее видеть, проговорила:
   
— У тебя кожа нежная, как шелк, Авапуи. И улыбка у тебя нежная. И глаза тоже.
   
Парсел взглянул на Ивоа. Хотела ли она переменить тему беседы или просто не слушала их?
   
— Твои слова приятно слушать, — медленно произнесла Авапуи. Она погладила волосы Ивоа и сказала: — Пусть Эатуа наградит тебя сыном. Пусть даст ему крикливый голос, чтоб он звал тебя, когда ты заснешь, и крепкие губы, чтобы он сосал твою грудь.
   
Она замолчала. Ивоа обхватила руками грудь и закрыла глаза, рассеянно улыбаясь. Ей чудилось, что ребенок уже здесь, он прижимается к ней, голенький и теплый, а губы у него даже вспухли, так жадно он тянет молоко. Авапуи замолчала. Она тоже видела маленького сына Ивоа, но он не лежал на руках у матери, он уже стоял на ножках. Теперь он принадлежал всем и переходил с рук на руки — он стал радостью их острова. Он бродил повсюду, этот малыш. Вот он появляется, голенький, удивленно тараща глазенки, из-за поворота тропинки, а сам чуть повыше ростом, чем трава в подлеске. Ах, ребенок! Ребенок! Как сладко касаться его!
   
— А теперь, — с сияющим от счастья лицом сказала Авапуи, — я пойду плясать.
   
— Ты не сможешь, — заметил Парсел.
   
— Смогу, — ответила она, вставая.
   
Парсел снова уселся на пень. Авапуи сделала несколько шагов и вскрикнула. Она повернулась к Адамо с легкой гримаской.
   
— Пойди ляг, — проговорил он.
   
— Нет, — ответила она, и лицо ее вдруг стало печальным. — Нет, я не хочу.
   
Она вернулась к нему, села у его правой ноги и прижалась спиной к колену.
   
Между Парселом и танцующими вдруг легла тень. Он поднял глаза. Перед ним стоял Мэсон с ружьем под мышкой. Он подошел, встал и прислонился к кокосовой пальме в двух шагах от Парсела. Мэсон не смотрел на него. И даже когда начал говорить, глаза его тревожно бегали по сторонам. Позади него в тени другой пальмы еле заметно вырисовывались неподвижные фигуры Маклеода и Смэджа. Оба тоже были вооружены. Парсел не слышал, как они подошли.
   
— Мистер Парсел, — сказал Мэсон отрывисто, — не возьметесь ли вы образумить Бэкера? Этот сумасшедший заперся у себя и прогнал нас. Однако после убийства Джонса он мог бы понять, что его место с нами.
   
— Он не впустит и меня, — ответил Парсел, покачав головой. — Дайте ему время прийти в себя.
   
— Время! Время! — буркнул Мэсон. — Этой ночью у нас будет три человека под ружьем против четырех. И все из-за этого безумца! — И прибавил сухо: — Полагаю, вы не возьметесь за оружие?..
   
— Нет, капитан.
   
— Вы нас покидаете, — сказал Мэсон презрительным тоном. — Если черные нападут этой ночью, нас будет всего трое.
   
— Успокойтесь, сегодня ночью они не нападут.
   
— Откуда вы знаете? — подозрительно спросил Мэсон.
   
— Они не нападают в те ночи, когда женщины оплакивают мертвых.
   
— Оплакивают! — возмущенно воскликнул Мэсон. — Вы называете это «оплакивать»! Никогда в жизни я не видел ничего более отвратительного! У этих дикарей нет ни одного благородного чувства! У них нет ничего здесь! — он хлопнул себя по груди. — Ровно ничего, вот в чем дело. Эти их песни — еще куда ни шло; слов я не понимаю, но думаю, что они поручают своих покойников милости спасителя. Но пляски! Скажите на милость, мистер Парсел, как можно плясать, потеряв мужа?
   
— Эти пляски, вероятно, имеют значение, которого мы…
   
— Они отвратительны! — отрезал Мэсон, отчеканивая каждый слог. — Они отвратительны, вот и все. И я счастлив, что миссис Мэсон не принимает в этих плясках участия. Миссис Мэсон — настоящая леди. Она поет, но, как видите, не пляшет.
   
— Согласен, с первого взгляда все это производит довольно странное впечатление, но у каждого народа свои…
   
— Нет, мистер Парсел, я тоже немало поездил по свету. И я нигде не видел, чтобы женщина крутила нижней частью тела, оплакивая мужа. Я шокирован, мистер Парсел, — закончил Мэсон яростно. — Шокирован свыше всякой меры!
   
Он выпрямился и замолк с суровым и оскорбленным видом.
   
— Ну, вы идете? — спросил он резко.
   
— Нет, капитан.
   
— Вы хотите сказать, что собираетесь провести ночь у себя дома?
   
Парсел утвердительно кивнул головой. Мэсон искоса взглянул на него.
   
— Вы, очевидно, уверены, что черные не причинят вам зла? — спросил он, и в голосе его прозвучало подозрение.
   
— Совсем не уверен, — спокойно ответил Парсел.
   
Последовало молчание, затем Мэсон сказал:
   
— Вы могли бы стать на стражу у одной из бойниц. Надо караулить с четырех сторон. А нас только трое. Даже безоружный вы могли бы нам помочь.
   
— Нет, — твердо ответил Парсел. — На меня не рассчитывайте. Я не стану вам помогать.
   
— Как! — в бешенстве вскричал Мэсон. — Вы хотите оставаться нейтральным? Даже после всех этих убийств!
   
— Вот именно. Когда британцы убивают таитян, это только устрашающий пример. Но когда таитяне убивают британцев, это уже убийство.
   
— Даже теперь! — повторил Мэсон яростно.
   
Парсел поглядел на него. Угрозы, шантаж, игра на благородных чувствах — все было пущено в ход.
   
— Даже теперь! — ответил Парсел решительно.
   
Мэсон высокомерно выпрямился.
   
— Это бесчестно с вашей стороны, мистер Парсел, — прогремел он. Но сразу же умолк. Все равно этот вой не перекричишь, сколько ни возмущайся.
   
— Мы еще вернемся к этому вопросу! — проговорил он со скрытой угрозой.
   
Неуклюже повернувшись кругом, он зашагал по улице Норд-оста. Маклеод и Смэдж последовали за ним. Прошло несколько минут. Парсел положил руки на голову Ивоа.
   
— Я пойду спать.
   
— Я тоже.
   
— А я нет, — печально отозвалась Авапуи.
   
Когда Адамо и Ивоа отошли, она села на пень и посмотрела им вслед. Как она завидовала Ивоа! Она ждет ребенка, а ее танэ обладает самым лучшим из всех мужских качеств: он добр. Авапуи подпевала, глядела на пляшущих женщин, но вскоре почувствовала себя одинокой. Она запела громче, хлопая в ладоши в такт песне. Но все равно одиночество было с ней. Она встала, подошла к Ваа и села возле нее. Авапуи недолюбливала Ваа, но, к ее удивлению, та повернула голову и улыбнулась. Быть может, Ваа тоже чувствует себя одинокой с тех пор, как ее танэ заперся в доме таитян? Ваа сидела, прислонившись спиной к кокосовой пальме. Она подпевала, не раскрывая рта, и глаза ее были печальны. Быть может, ее танэ будет убит. Быть может, мой! Ауэ! Какие мы, женщины, несчастные! Авапуи просунула руку под локоть Ваа и, увидев, что та не противится, опустила голову к ней на плечо.
   
Парсел не сделал и десяти шагов по улице Пассатов, когда Ивоа сказала чуть слышно:
   
— Свернем в рощу.
   
Парсел остановился и, напрягая слух, прошептал:
   
— Ты что-нибудь слышишь?
   
— Нет. — И добавила: — Я боюсь, что они в тебя выстрелят.
   
— Не выстрелят.
   
Но им тоже овладел страх. Он прислушался, вглядываясь в темноту. Ничто не шевелилось, только высоко над головой колыхались верхушки кокосовых пальм, а позади на базарной площади, мерцали огоньки доэ-доэ. Вероятно, сейчас он представляет собой отличную мишень, вырисовываясь черным силуэтом на светлом фоне. И он вошел за Ивоа в рощицу.
   
— Кто «они»? — спросил он, понизив голос. — Мои соотечественники?
   
— И наши тоже.
   
Ивоа сжала ему руку, чтобы он замолчал, и уверенно повела его в темноте.
   
Когда они легли на кровать в хижине, затворив дверь и кое-как закрепив веревками раздвижные стены, Ивоа сказала, не поворачивая головы:
   
— Меани тебя не убьет. Тетаити, пожалуй, тоже. Но Тими и Оху — да.
   
— Почему?
   
— Один из них застрелил Ропати. Либо Оху, чтобы получить Амурею, либо Тими, чтобы Амурея досталась Оху.
   
— А меня зачем им убивать?
   
— Они знают, как ты любил Ропати, и боятся, что ты будешь мстить за него. Но прежде они убьют Уилли.
   
— Почему Уилли?
   
— Потому что Уилли они боятся еще больше.
   
Она замолчала. Теперь было уже не так темно, как когда они шли с Блоссом-сквера. Через щели раздвижной стенки в комнату просачивалось слабое сияние. Повернув голову, Парсел смутно различал лицо Ивоа. Весь свет, казалось, сосредоточился на ее животе. Большой, круглый, блестящий, он выступал из мрака, словно купол.
   
— Не могу я поверить, что Ропати умер, — сказал Парсел.
   
Ивоа долго молчала, и он подумал, что она уже спит. Но тут он увидел, что ее рука легко скользит по раздавшимся бедрам.
   
— И я тоже, — наконец сказала она, и рука ее остановилась. — Но я мало думаю о нем.
   
— Почему?
   
— Потому что я думаю о моем ребенке.
   
Парсел не ответил, и она спросила:
   
— Это плохо?
   
— Нет, не плохо.
   
Через минуту она заметила:
   
— Смотри, он толкает меня ножками.
   
— Я ничего не вижу.
   
— Дай мне руку.
   
И она прижала его ладонь к своему животу.
   
— Вот! Ты чувствуешь?
   
Он был испуган силой толчка.
   
— Он не делает тебе больно?
   
— Да, немножко, — ответила она, смеясь счастливым смехом.
   
Ивоа перестала смеяться, и снова наступило молчание. Вдруг она сказала изменившимся голосом:
   
— Много мужчин умрет, прежде чем он родится.
   
Парсел похолодел, услышав эти слова, звучавшие как предсказание. С пересохшим ртом и сильно бьющимся сердцем он по-прежнему молчал. Он старался побороть свой страх. Прошло несколько минут, потом он прижался лбом к плечу Ивоа и глубоко вздохнул. Ему стало немного легче. Но когда он заговорил, голос его был еще беззвучен и прерывался от волнения.
   
— Быть может, и я.
   
Что это — бравада? Вызов судьбе? Он почувствовал презрение к себе, как только произнес эти слова.
   
— Нет! — ответила Ивоа с необыкновенной твердостью, как будто это зависело только от нее. — Нет. Не ты!
   
— Почему не я?
   
— Потому что я тебя защищу, — ответила она убежденно.
   
Он засмеялся, но, как это ни казалось нелепо, слова Ивоа успокоили его. А между тем что могла она сделать?
   
Опять наступило долгое молчание. Страх понемногу отхлынул, как море во время отлива, и Парселом вновь овладели мысли, занимавшие его весь этот вечер.
   
— Ивоа, — спросил он, — почему эти пляски?
   
— Почему у тебя так много «почему», о мой танэ перитани?
   
Она нежно улыбнулась ему в темноте. О Адамо! Адамо! Никогда он не бывает доволен, что живет как таитянин. Никогда не знает покоя. Вечно тревожится. Вечно чего-то ищет. Вечно хочет все знать.
   
— Почему эти пляски, Ивоа?
   
Она пожала своими красивыми плечами.
   
— А что можно сделать? — ответила она, вздохнув. — Они уходят, с ними прощаются.
   
— Но почему… именно эти пляски?
   
Он оперся на локоть, стараясь в темноте разглядеть ее лицо.
   
— У нас других нет, — ответила Ивоа.
   
Он был обескуражен. Объяснение ровно ничего не объясняло. Голова его снова опустилась на подушку.
   
Прошла минута, потом он нащупал в темноте ее руку и, сжав в своей, уснул. Повернувшись, Ивоа вглядывалась в лицо мужа. Адамо всегда засыпал сразу, будто захлопывалась дверь.
   
Когда дыхание его стало медленным и мерным, Ивоа бесшумно поднялась с кровати и, выйдя из дому, отправилась в пристройку за ружьем, данным ей Ваа. Это было одно из тех ружей, которые вождь перитани хранил у себя, и Ваа показала Ивоа, как его заряжать. Ваа знала, как обращаться с оружием. Она даже стрелять умела. Ее научил вождь.
   
Ивоа не вернулась в хижину. Она отошла всего шага на три от пристройки, проскользнула под громадные папоротники, села, прислонившись к толстому стволу, и, положив ружье поперек колен, стала караулить. Если они явятся, то непременно пройдут через сад. Тими будет нести в руке факел. Он вставит его в дощатую стену пристройки. Затем спрячется в чаще и будет ждать, нацелив ружье на раздвижную дверь, а Оху будет караулить перед второй дверью. «Нет, — подумала она с надеждой, — Оху сегодня не придет. Сегодня ночью у него Амурея». Если Тими придет один, Ивоа сумеет его убить. Даст ему подойти совсем близко, и прежде чем он успеет воткнуть факел, она упрется дулом ему в спину…
   
Сжав пальцами ружье, лежавшее у нее на коленях, выпрямив стан, опершись головой о ствол папоротника, она ждала. Ей не хотелось спать. Сон навалится на нее лишь под утро, и тогда ей придется бороться с ним изо всех сил. Ей предстоит ждать много долгих часов. И она будет ждать. Она ведь не одна. С ней ребенок, он шевелится у нее под сердцем. И Адамо рядом, он спит в хижине. Ее Адамо спит себе, как будто не началась война. У него даже нет ружья! Он никого не хочет убивать. Она сурово улыбнулась в темноте. «Спи, Адамо, — шепнула она, не разжимая губ. — Спи, мой танэ. Спи, мой красивый танэ маамаа…»
   
Когда Парсел проснулся, еще только рассветало. Ивоа стояла, наклонившись над ним.
   
— Все готово, — с улыбкой сказала она.
   
Обычно Парсел умывался в пристройке. Он встал, открыл дверь, вышел на крыльцо и, повернувшись, затворил за собой дверь. В тот же миг хлопнул выстрел, и пуля просвистела у него над ухом.
   
Это произошло так внезапно, что он секунду стоял ошеломленный, глядя на рощу, так и не поняв, что стреляли в него, и даже не думал вернуться в дом.
   
Дверь позади него распахнулась, рука Ивоа схватила его, и он опомнился, уже стоя в хижине за запертой дверью, прислонившись спиной к косяку. Он был совершенно спокоен.
   
Ивоа смотрела на него с посеревшим от страха лицом, губы ее дрожали. Вдруг она покачнулась, вытянув вперед руки. Он подхватил ее, поднял и отнес на кровать. Когда он положил ее и выпрямился, у него перехватило дыхание. Он смотрел на нее, и глаза его улыбались. Оба не проронили ни слова.
   
Он снова направился к двери.
   
— Не отворяй! — закричала Ивоа.
   
Он сделал отрицательный жест рукой и подошел к двери. Пуля не пробила толстой дубовой доски, и кончик ее торчал в косяке на высоте груди. Парсел взял ножик и попробовал ее извлечь. Все произошло как раз в ту секунду, когда он обернулся, чтобы затворить за собой дверь. Он повернулся боком, и пуля прошла в нескольких сантиметрах от него. Вытаскивая пулю из дерева, он сам удивился, что ничего не чувствует. Накануне, когда Ивоа сказала: «Много мужчин умрет, прежде чем он родится», Парсел пережил минуту панического страха. А теперь смерть почти коснулась его, а он ничего не испытал.
   
Тут послышался еще выстрел. Он сделал шаг назад.
   
— Адамо! — вскрикнула Ивоа.
   
Но нет, стреляли не по хижине. Парсел подбежал к окошечку и отважился бросить взгляд наружу. На Вест-авеню стоял Бэкер с ружьем в руках и вглядывался в рощу. Из дула его ружья шел дым.
   
Минуту спустя кто-то постучал. Парсел отворил дверь. В комнату ворвался Бэкер, таща за руку Амурею, растрепанную, задыхающуюся. Ивоа вскочила с постели, подбежала к ней и крепко обняла.
   
— Я привел ее сюда, чтоб вы перевели мне, что она говорит! — сказал Бэкер резким повелительным тоном.
   
Лицо его осунулось, глаза горели диким огнем, говорил он отрывисто, сжав зубы, едва сдерживая ярость.
   
— Полагаю, что эти мерзавцы метили в вас.
   
— Я тоже так думаю, — подтвердил Парсел.
   
Он повернулся к двери и снова взялся за дело. Ему не понравился тон Бэкера. В словах «метили в вас» прозвучала неприязнь.
   
— Я шел по тропинке с Амуреей, — продолжал Бэкер возбужденно, — и услышал выстрел. Увидев, что кто-то шевелится в рощице, я выстрелил.
   
Он уселся на табуретку и, разговаривая, стал перезаряжать свое ружье. Амурея и Ивоа сидели на кровати и переводили глаза с одного мужчины на другого. Парсел по-прежнему трудился над застрявшей в косяке пулей. Старая дубовая доска, которая пошла на изготовление двери, стада твердой как железо. Он работал ножом, время от времени точно и крепко ударяя ладонью по рукоятке.
   
— Она убежала сегодня утром из их лагеря, — заговорил Бэкер, указывая подбородком на Амурею, — пока Оху спал. И пришла прямо ко мне.
   
Немного успокоившись, он прибавил:
   
— Я бы хотел, чтобы вы мне перевели…
   
— Сейчас кончу, — сказал Парсел.
   
Ему удалось просунуть кончик ножа в щель, которую он постепенно расширил. При вторичной попытке вытащить пулю она немного подалась и вылезла почти наполовину. Парсел снова принялся расщеплять ножом дерево, и вдруг пуля выскочила так неожиданно, что упала и откатилась. Парсел подобрал ее и стал вертеть в руках, потом поднес к глазам.
   
— Вас что-то удивляет? — спросил Бэкер.
   
— Нет, ничего, — ответил Парсел, спрятав пулю в карман. Он пододвинул табуретку и сел напротив Амуреи. Она тотчас заговорила глухим гневным голосом: