1 2 3 4 5 6 7 8 
     
В ее глазах больной завелся демон, 
     
Ей голоса слышны с недавних пор.
    
    
     
По имени зовут ее, но странно — 
     
ее впервые называют так. 
     
И голоса взывают непрестанно.
     
Не зал ли Мимы подает ей знак?
    
    
     
И голоса взывают по ночам. 
     
И вот она пошла, когда все спит, 
     
к могиле хладной и немой, а там 
     
приднорный вестник вечности сидит.
    
    
     
Я сделал вид, что верю Изагели. 
     
Но я ли Изагель мою не знал? 
     
Когда-то леониды нас задели — 
     
осколок прямо в сердце ей попал.
    
    
     
И, значит, не один пустынный космос 
     
с пустыней духа вкупе мучат нас. 
     
Куда сильнее стойкость разъедают 
     
событья, незаметные на глаз.
    
    
     
Проговорилась Изагель потом, 
     
что Смертью самое себя зовет, 
     
когда вселенской ночью за столом 
     
ведет событьям скудной жизни счет.
    
    
     
Ну что ж, такие шутки допустимы, 
     
когда тебя пустыни истерзали. 
     
Но понял я, куда она уходит, 
     
и звал ее как мог в другие дали.
     
***
     
Духовный светоч наш, царица мысли,
     
в чудесные края сбиралась ныне. 
     
Я видел правду — подсказало сердце, 
     
поскольку знало не одни пустыни. 
     
В края Великого Закона Чисел 
     
она подготовляла свой уход, 
     
где вечные возможности хранятся, 
     
покуда случай их не призовет. 
    
   
  
  
   
    
89
   
   
    
     
Любимая достигла смертных врат,
     
и космос стал бездушней во сто крат.
    
    
     
Он мертвой хваткой держит нас за горло. 
     
Нас раздавило, наши души стерло 
     
его жестокой мощью в порошок.
     
В Хранителе видений я сберег
     
гостинцы Мимы — маленький кусок. 
     
И снова в зале табунится люд,
     
и снова аниарцам выдают 
     
охваченный закатом небоскат 
     
и всадников, летящих на закат. 
    
   
  
  
   
    
90
   
   
    
     
Вдруг у Шефорка я в немилость впал. 
     
И вот я поселен в нижайшем зале — 
     
по правде говоря, то был подвал, 
     
куда лишь уголовников ссылали.
    
    
     
Сижу и сам с собой так рассуждаю: 
     
меня освободят, пусть без охоты, — 
     
ведь я один законы гупты знаю, 
     
а без нее разладятся Расчеты.
    
    
     
И тут голдондер затрясло. Я понял: 
     
царица скрытых царствий, Изагель, 
     
считала, что я прав, и в подтвержденье 
     
наслала дрожь на нашу цитадель.
    
    
     
И в первую же ночь мою в тюрьме 
     
явилась Изагель ко мне во сне 
     
как запредельный свет, неизъяснимым 
     
сиянием пронзивший сердце мне.
    
    
     
А так как я прочитывать умею
     
в любом явленье значащую суть,
     
рассматривая каждую идею,
     
как способ тайну Мимы разомкнуть,
     
то понял я, смотря на этот свет,
     
кем Изагель была и почему
     
держала это в тайне столько лет.
     
Пришла нужда — с нуждой пришел ответ.
    
    
     
О дивная моя невеста мысли!
     
Когда,от бога жизни прочь гонимы,
     
мы здесь, в пространстве мировом,повисли,
     
ты стала, Изагель,
     
душою Мимы.
    
    
     
Твоя тревога вызвала помехи, 
     
затрясся аниарский гупта-свод. 
     
Шефорк — и тот все понял. Поневоле 
     
Шефорк опять меня наверх берет.
    
    
     
Вернемся к языку долины Дорис. 
     
Помехи эти — просто нарушенья 
     
в искусственной системе тяготенья. 
     
Я был допущен в залы Мимы, чтобы 
     
установить причину поврежденья. 
    
   
  
  
   
    
91
   
   
    
     
Мы побывали в бездне. Эта небылица
     
у всех в глазах, как дикий страх, читалась.
     
Зато какая общность ощущалась!
     
В психозе страха удалось нам слиться.
     
Какой-то сдвиг в системе тяготенья —
     
и пассажирам начал вдруг казаться
     
безудержным падением полет,
     
направленным паденьем сквозь пространство,
     
и купол свой, и своды потерявшее
     
и, как колодец, вниз нас увлекавшее.
    
    
     
И гупта пригодилась наконец. 
     
Нечасто люди так бывают рады: 
     
я на основе пятой гупта-тады 
     
груз страха изымал из их сердец, 
     
из их мозгов изъял паденья бремя. 
     
О где ты, Изагель? Настало время
     
всезездной славы, кончилась опала, 
     
ученье гупта восторжествовало.  
    
   
  
  
   
    
92
   
   
    
     
Превращала только Мима
     
наш огонь в тепло души и свет.
    
    
     
Это все ушло невозвратимо. 
     
Это все ушло за Мимой вслед.
    
    
     
Уберечь истрепанную веру 
     
в нашей пустоте невмоготу. 
     
Платим мы налог за пустоту.
    
    
     
Упражнялись в возгласах печали
     
в залах Мимы заклинатели.
     
Рты, распухнув, божью кровь сосали.
    
    
     
В жертву приносились даже люди. 
     
Только клятвы нарушались всячески. 
     
Святость жертв потоком словоблудий
     
смыло начисто.
    
    
     
В результате жертвоприношенья
     
быстро оказались не в чести.
     
Жертвенную кровь мутит сомненье,
     
ею никого нельзя спасти.
     
И Ксиномбры жертвенное пламя,
     
и фотонотурбовый костер
     
у людей пылают пред глазами.
     
Наши жертвы рядом с этим — вздор.
    
    
     
Вспоминая об эпохе Мимы, 
     
со стыда сгорали мы подчас: 
     
ведь, молясь как будто одержимо, 
     
только имитируем экстаз.
    
    
     
Жертвенная кровь текла с прохладцем; 
     
от жрецов бежала благодать. 
     
Не священникам, а святотатцам 
     
на сравненье с Мимой уповать.
    
    
     
И тогда отвергли патриархи 
     
культ, который учредил Шефорк, 
     
и у дрессировщика-монарха 
     
этот жест восторга не исторг.
    
   
  
  
   
    
93
   
   
    
     
И вот Шефорк натешился досыта, 
     
сполна воздав отказчикам-жрецам; 
     
четыре высшей мощности магнита 
     
распяли их за склонность к мятежам.
    
    
     
С тех пор мы больше не ходили в залы, 
     
где Мима спит, где жертвенник потух 
     
и где надежда в муках умирала. 
     
Шефорк и тот почувствовал испуг.
    
    
     
Он словно позабыл о диктатуре, 
     
старался скрасить наше угасанье, 
     
а палачей в самаритянской шкуре 
     
послал он обелять свои деянья.
    
    
     
Как будто бы по воле чародея,
     
он помягчел, он не жалел елея,
     
он даже помогал больным и хворым
     
и грел замерзших теплым разговором. 
    
   
  
  
   
    
94
   
   Свидетельство о смерти
   
    
     
Враг всякой жизни, в раже самоедства 
     
сочащий пену бешенства дракон,
     
сел в залах Мимы солдафон,
     
который стер с лица земли народ Иголы,
     
затем взошел на аниарский трон.
    
    
     
Пожрал он сам себя,
     
оставив только
     
то, что само себя не стало жрать. 
     
Исчез он.
     
Пол, под ним дрожавший, счастлив, 
     
Шефорк из Ксаксакаля звался он. 
    
   
  
  
   
    
95
   
   
    
     
Уже давно я царствовать не мог
     
в зиянье между явью и химерой.
     
Все поняли, где пол, где потолок,
     
Иллюзий все хлебнули полной мерой.
    
    
     
Корабль — огромный гроб из хрусталя. 
     
Всем видно направление движенья. 
     
Зал ужасов — снаружи корабля.
     
Кого здесь тронет слово утешенья?
     
А звезды из мильонномильной тьмы
     
глядят на гроб, в котором мчимся мы — 
     
долины Дорис гордые сыны.
     
И бьют от страха била наших душ 
     
в колпак прозрачно-ясного стекла — 
     
то скорбные звонят колокола.
    
    
     
Мы к мертвой Миме жмемся все тесней.
     
Долину Дорис затопило страхом.
     
И я уже не сторонюсь людей.
     
Стена меж нами пала в час страстей. 
    
   
  
  
   
    
96
   
   
    
     
Теперь и Руководство не скрывало, 
     
что гибель близко, но, касаясь темы, 
     
укутывало факты в покрывало 
     
из формул пятой тензорной системы.
    
    
     
Меня с Расчетов и Прогнозов сняли, 
     
и сведений при том лишив, и дела.
     
Но мне часы и маятник сказали, 
     
что на дворе давно завечерело.
    
    
     
В холодном зале у могилы Мимы 
     
молился я неведомому богу,
     
у мертвой вещи клянчил одержимо 
     
чудесного чего-то на подмогу.
    
    
     
И вещь без всяких внешних проявлений 
     
в молчании мне тайну возвестила, 
     
и в подкрепленье этих откровений 
     
сиянье полыхнуло из могилы. 
    
   
  
  
   
    
97
   
   
    
     
Мы странствуем двадцать четвертый год. 
     
Воображенье сякнет, мысли снут. 
     
Мечтанья уничтожил неизменный, 
     
недостижимый звездный абсолют. 
     
Мечты признали всю свою ничтожность 
     
в чудовищном пространстве Газильнут.
    
    
     
Затмение находит на людей.
     
Реальности не видя пред собой,
     
они бредут и спрашивают встречных
     
одно и то же: как пройти домой.
     
И к лампам льнут, толкутся перед светом,
     
как мошки в долах Дорис поздним летом. 
    
   
  
  
   
    
98
   
   
    
     
И вот я в залах Мимы заклинаю 
     
того, кому подвластны холода, 
     
и серафимов я зову сюда, 
     
и призраков сюда я призываю.
    
    
     
И стыну, и взываю к Изагели,
     
покинув урну, снова стать собой.
     
 — Восстань из пепла, — я шепчу с мольбой,
     
и будь моей опорой, как доселе. 
    
   
  
  
   
    
99
   
   
    
     
Брожу по залам. Наступает ночь. 
     
Брожу и замерзаю в залах Мимы. 
     
О долах Дорис вспоминать невмочь. 
     
Их зовы стали еле различимы.
    
    
     
Клыком достало время все углы, 
     
где кое-что мечты еще хранили,
     
и засыпало время все полы,
     
и все столы — песком ли, слоем пыли.
    
    
     
Двадцать четвертый год голдондер шел 
     
к изображенью Лиры тем же ходом, 
     
и солнце Дорис не найдешь теперь 
     
средь сонма солнц, роящихся, как будто
     
они не прочь сдружиться, но de facto 
     
разбросаны так редко, что любое 
     
из этих солнц есть жертва пустоты.
    
    
     
Все тише, все мертвей корабль день ото дня. 
     
Гордец-голдондер встарь, а ныне саркофаг, 
     
он падал в пустоте, но, и лишившись сил, 
     
свой локсодромный ход 
     
голдондер сохранил.
    
    
     
Безлюден много лет отсек, где прежде наш
     
в святилище штукарств работал экипаж. 
     
При Дейзи экипаж расположился в ряд: 
     
царица йурга спит, 
     
и подданные спят.
    
    
     
И в залах тихо. Шум еще звучит 
     
лишь в тайниках огромной скорлупы. 
     
Идя на шум, порядком поблуждав, 
     
идущий в залы Мимы забредал, 
     
где домерзали группки эмигрантов.
    
    
     
Мусолили они проблему смерти 
     
и в шашки смерти с вечностью играли. 
     
А тот, кто потихоньку впал в безумье,
     
витийствовал о жажде дальних странствий, 
     
присущей человеческому роду. 
     
Мелькали Тир[17], Да Гама[18], Винланд[19], Пунт[20].
    
    
     
Но вдруг оратор, замерев от страха,
     
витийственные речи прекращал,
     
оглядывал заледеневший зал.
     
Тому, кто рвался вдаль от долов Тахо,
     
никто не предвещал такой финал.
     
Лишь смерть порой откликнется впопад
     
на это обращенье к полумертвым,
     
а те, застыв, никак не отведут
     
от Лиры свой стеклянно-ясный взгляд. 
    
   
  
  
   
    
100
   
   
    
     
Последний светоч, наконец, угас. 
     
Лишь у могилы Мимы свет звездится. 
     
Спиною к морю смерти обратись, 
     
последыши в огонь вперяют лица.
    
    
     
Век человека вышел. Смотрят в пламя 
     
последки жизни, но ответа нет. 
     
Так в тюрьмах заключенные ночами 
     
глядят на лампу, на последний свет, 
     
прислушиваясь, как выводят взвод 
     
туда, где скоро дула заблестят 
     
и камни стен блистанье отразят.
    
    
     
Жесточествует космос, как и люди. 
     
Нет, человек классически жесток. 
     
Как души заключенных в одиночках, 
     
гнетет пространства каменный мешок! 
     
И отвечает каменная мара:
     
 — Здесь человек царит. Здесь — Аниара. 
    
   
  
  
   
    
101
   
   
    
     
Последней нашей ночью в зале Мимы 
     
распались и исчезли целиком 
     
все «я», но наша воля наконец 
     
окрепла и осмысленным рывком 
     
освободила время от пространства. 
     
Сынам долины Дорис послан сон. 
    
   
  
  
   
    
102
   
   
    
     
Когда-то я придумал рай для них.
     
Мы разорили рай и потеряли.
     
Нам домом стала ночь пространств пустых.
     
Из бездны тщетно к богу мы взывали.
    
    
     
Закон, который правит ход светил 
     
и дивное устройство мирозданья, 
     
евангелия нам не заменил. 
     
Живая жизнь — источник состраданья.
    
    
     
К паденью нас приговорил Закон. 
     
Пустую смерть нашли мы в залах Мимы. 
     
Бог нас не слышал: муку принял он 
     
в долине Дорис, с ней неразлучимый. 
    
   
  
  
   
    
103
   
   
    
     
Я свет гашу. Настало время сна. 
     
Конец игре печальной подошел. 
     
Судьбу, что в море звезд отражена, 
     
поведал я — грядущего посол.
    
    
     
Летел на Лиру много тысяч лет 
     
голдондер, превратившийся в музей 
     
сухих растений из земных лесов, 
     
пожитков человечьих и костей.
    
    
     
Вот он плывет, огромный саркофаг
     
по морю пустоты, где свет ослеп
     
в безмолвной тьме и где прозрачный мрак
     
накрыл стеклянным колпаком наш склеп.
    
    
     
Вкруг Мимы мы лежим, заполнив зал, 
     
преображаясь в чистый перегной, 
     
который не боится звездных жал. 
     
Сквозь мир Нирвана движется волной. 
    
   
  
  
   
    
Послесловие
   
   
Вышедший в 1953 году сборник Мартинсона «Цикада» завершался циклом под названием «Песня о Дорис и Миме», который не походил ни на что появлявшееся до тех пор из-под пера поэта. Спустя три года была опубликована большая поэма «Аниара», в которой этот цикл составлял первые 29 песен. Новое произведение было воспринято как значительнейшее событие не только в литературной, но и в культурной и общественной жизни страны. Чем же так захватила современников поэма? Что в ней никого не оставило равнодушным? Прежде всего поразил уникальный замысел — создать стихотворное произведение с научно-фантастическим сюжетом, гибридный жанр поэмы-антиутопии. 50-е годы были периодом расцвета научной фантастики. Побудительный толчок к созданию первых песен поэмы тоже был связан с научными увлечениями писателя: ясной августовской ночью 1953 года он неожиданно четко разглядел в подзорную трубу туманность Андромеды. Как уже отмечалось, Мартинсон, при своем настороженном отношении к технике, с восхищением и энтузиазмом изучал естественные науки. Особенно его интересовали вопросы строения материи и Вселенной; в области астрономии он был далеко не дилетантом; он был лично знаком с одним из корифеев физики XX века датчанином Нильсом Бором. Без обширных научных познаний поэта была бы немыслима ни «Аниара», ни стихи последних лет.
   
Но сама по себе жанровая уникальность поэмы не объясняет ее огромного общественного резонанса. Было в ней нечто неизмеримо более важное. Мартинсон в своем последнем крупном произведении сумел по-новому обобщить свои прежние мотивы и размышления о человеке и мире, о судьбах современной цивилизации и самой жизни на Земле. Если внешним толчком к созданию «Аниары» явилось астрономическое впечатление, то глубинный замысел созревал задолго до того под влиянием целого ряда объективных факторов, важнейший из которых — судьба Хиросимы. Старая мысль, неоднократно поднимавшаяся многими писателями, начиная еще с Г. Уэллса, о фатальном несоответствии уровня научно-технических знаний и морального сознания в современном мире приобрела в век атома неизмеримо большую остроту. Речь теперь шла о ядерной катастрофе, угрожающей самому существованию человечества и жизни на планете. Но Мартинсон, задолго до многих своих современников, разглядел и другую, быть может, не меньшую опасность: постепенное загрязнение и в конечном счете уничтожение природной среды в результате бесконтрольной экспансии техники.
   
Именно такую, отравленную и опустошенную Землю повидают в поэме «Аниара» беженцы в гигантских космических кораблях — «голдондерах», чтобы искать спасения в марсианских тундрах или венерианских болотах. Голдондеру Аниаре выпала иная судьба. Едва не столкнувшись с астероидом Хондо (Хондо, или Хонсю — остров, на котором расположена Хиросима), Аниара сбивается с курса. Из-за технической неисправности вернуться к прежнему курсу невозможно, и голдондер обречен тысячелетия лететь через Космос в направлении созвездия Лиры. Восемь тысяч пассажиров и членов экипажа отныне навсегда оторвались от остального человечества и предоставлены самим себе. Их попытки выжить и устроить свое существование, их испытания, надежды и отчаяние составляют содержание поэмы. Аниара и ее обитатели становятся как бы олицетворением самой Земли и человечества.
   
Чувство одиночества, отъединенности от Земли усугубляется гнетущим ощущением пустоты, холода и безграничности космического пространства, готового поглотить их. Но пустота Космоса так страшит еще и потому, что как бы отражает собственную внутреннюю, духовную пустоту, отчужденность людей, не сумевших найти путь к единству и спасти Землю. Путешествие Аниары на таком символическом уровне можно воспринимать как своего рода «внутреннее», духовное странствие.
   
Заполнить пустоту каким-то содержанием — таковы помыслы мятущихся пассажиров. На сцену выступает одно из самых интересных и загадочных созданий мартинсоновской фантазии — Мима. Совершеннейшее творение гения и рук человеческих, Мима — прибор, способный улавливать и воспроизводить сведения и картины из близких и отдаленных уголков Вселенной, из прошлого и настоящего. Ее интеллектуальные возможности в тысячи раз превосходят человеческие. Но, при ее сходстве с телевидением и с кибернетическим мозгом, сущность ее далеко не исчерпывается техническими функциями. Она призвана приносить утешение пассажирам, поднимать их дух. Неподкупная и правдивая, Мима не способна утешать ложью, а истина ее вестей нередко безотрадна. Подлинная природа Мимы до конца не ясна даже ее создателям, значительная сфера ее функционирования создана ею самой. Особенно важно, что она способна чувствовать, обладает духовным и этическим чутьем. Тем самым она выступает не столько воплощением науки, сколько символом творческого начала, искусства. Будучи органом познания, Мима имеете с тем воспроизводит бытие в чувственных образах. На обреченной Аниаре Мима становится объектом культа, почти религиозного поклонения. Гибель Мимы, не выдержавшей вести об уничтожении земной родины — Дорисбурга, воспринимается как трагическая смерть живого существа. Основной повествователь в Аниаре — «мимароб», техник, обслуживающий Миму, и посредник между нею и пассажирами.
   
После гибели Мимы и безуспешных стараний воскресить ее обитатели Аниары предпринимают самые разнообразные и изощренные попытки чем-то возместить утрату и спастись от надвинувшейся вплотную пустоты. Возникают разноречивые религиозные секты, появляются и бесследно исчезают пророки и кумиры, люди исповедуют безудержный и утонченный культ секса, прислушиваются к философским доктринам и научным гипотезам, наконец, погружаются в воспоминания. Воспоминания эти двух родов. С одной стороны, звучит элегическое сожаление об утраченном земном рае, особенно проникновенно выраженное в «Песне о Карелии». С другой стороны, например, в песне слепой поэтессы из Ринда, встают страшные видения войн, пожаров и опустошений. Голоса жертв из погибшего под слоем пепла города Ксиномбра (напоминающего о Хиросиме) взывают о мщении. Так возникает мысль о неизбежном возмездии человечеству, допустившему превращение своего земного рая в мертвую пустыню.
   
Между тем и на Аниаре не перевелись люди, готовые на преступления ради корыстных целей борьбы за власть. Таков Шефорк, типичный диктатор фашистского толка. Пользуясь как предлогом гибелью Мимы, он устраивает жестокие преследования всех стоящих на его пути к господству над Аниарой.
   
При всем трагизме ситуации Аниары Мартинсон не мог не оставить в поэме места надежде. Мысль о надежде, спасении связывается у него с женским, жизнетворным началом. Еще перед отлетом с Земли в космопорту Дорисбурга мимароб встречает девушку Дорис, образ которой остался в его памяти в ореоле света и затем неразрывно ассоциируется с самой Землей («долы Дорис»). Позже на голдондере мимароб в тяжелые минуты ищет утешения в обществе танцовщицы Дейзи Дуди, олицетворяющей женскую чувственность и тепло, ласку и беззаботность. Но при всей своей привлекательности Дейзи полностью отрешена от насущных человеческих забот, от духовных и интеллектуальных запросов, что выразительно передано в ее полной бездумных повторений воркующе-убаюкивающей речи.
   
Если в Дейзи есть подкупающая естественность и непосредственность, то рафинированная атмосфера вокруг «либидниц», жриц культа секса, лишена подлинного человеческого чувства. Само их название и имя главной жрицы Либидель не случайно восходит к фрейдистскому термину «либидо» — влечение. Неполноценность их проявляется в отказе иметь детей.
   
Роль героинь в поэме отведена другим двум персонажам. Образ женщины-пилота Изагель, один из самых сложных и привлекательных, связан в первую очередь с человеческой мыслью в поисках знания и истины. Изагель — математик. Сделанное ею великое открытие на Аниаре обречено на бесплодность.
   
Весь трагический облик Изагели, «светлого гения», овеян высокой духовностью. В сложной образной системе поэмы между Изагель, Дорис и Мимой возникает символическая тождественная связь.
   
Второй персонаж, Нобия, непосредственно на Аниаре не присутствует. Она появляется в рассказе космического матроса как олицетворение человеческой совести, доброты и самопожертвования, как человек, «который не был никогда ленив на состраданье людям и на жертву». Именно Нобия, находящая в себе силы стирать и шить изгоям марсианских тундр, должна была стать главной героиней продолжения «Аниары» (поэт успел написать лишь отдельные его фрагменты — «Дориды»).
   
Образы Изагели и Нобии воплощают в себе те два человеческих начала — интеллект и гуманность,— с которыми поэт связынаст надежду на будущее для людей.
   
Исход поэмы глубоко трагичен: 24 года полета (по числу часов в сутках) завершаются вечным сном. Сам поэт говорит о «конце трагедии». Но означает ли трагический финал, что концепция Мартинсона была пессимистична? Известно, что у поэта был иной вариант финала: спасение людей с Аниары на «райской планете». Намек на это сохранился в 102-й песне: «Когда-то я придумал рай для них». Но такое завершение содержало для Мартинсона мотив примирения, компромисс, а «Аниара» же мыслилась им как бескомпромиссное предупреждение человечеству, как грозная картина ожидающего его возмездия, если совершится непоправимое. Законы природы, говорил поэт в одном интервью, «не прощают насилия над ними и использования их в целях уничтожения». За трагическим чувстном одиночества, покинутости в космической бездне, пережинаемым людьми с Аниары, оторванными от своих корней, от Земли и человечества, угадывается страстная мечта писателя о единении всех людей.
   
С мыслью об обреченности не вяжется и удивительное поэтическое богатство, художественный универсализм поэмы, этого «эпоса атомной эры». Мартинсон использует в ней не только все многообразие современного языка от высокой поэтической речи до разговорной, но органично вводит в нее научно-техническую терминологию, обращается к словотворчеству на основе законов и ассоциаций живого языка, изобретая фантастические термины или причудливый жаргон Дорисбурга, на котором изъясняется Дейзи. Основной стихотворный размер поэмы — ямб, но в целом ряде песен звучат разнообразные ритмы от гекзаметра и напевов рун «Калевалы» до модного шлягера. Текст поэмы содержит многочисленные ассоциации и аллюзии исторического, культурного, мифологического характера, не только в виде заимствований и цитат, но и в форме скрытых намеков, мотивов, метафор, ритмических фигур и т. п. Тем самым необычайно расширяется перспектива поэмы, она включается в контекст многовековой культурной гуманистической традиции.
   
В критике не случайно высказывалось мнение (с учетом неизбежных потерь при поэтическом переводе), что, будь «Аниара» написана на каком-либо из «мировых» языков, она почиталась бы одним из самых выдающихся поэтических памятников нашего времени.
   
В 1959 году в Стокгольме была поставлена опера композитора К. Б. Блумдаля «Аниара». Либретто по поэме Мартинсона создал крупный шведский поэт Эрик Линдегрен, а сам Мартинсон написал для оперы несколько новых песен. Опера вызвала сенсацию в музыкальном мире и позже звучала в ряде других европейских стран. Первым переводчиком «Аниары» на иностранный язык был датский поэт-коммунист Отто Гельстед, затем последовали переводы на немецкий, английский, финский языки.
   
А. Мацевич