1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 
– А я-то! – задумчиво говорила она. – Я уж и  забыла, как живут иначе. Когда ты на той неделе надулся и не был два дня –  помнишь, рассердился! – я вдруг переменилась, стала злая. Бранюсь с Катей,  как ты с Захаром; вижу, как она потихоньку плачет, и мне вовсе не жаль ее. Не  отвечаю ma tante, не слышу, что она говорит, ничего не делаю, никуда не хочу. А  только ты пришел, вдруг совсем другая стала. Кате подарила лиловое платье.    

– Это любовь! – патетически произнес он.    

– Что? Лиловое платье?    

– Все! я узнаю из твоих слов себя: и мне без тебя нет  дня и жизни, ночью снятся все какие-то цветущие долины. Увижу тебя – я добр,  деятелен; нет – скучно; лень, хочется лечь и ни о чем не думать… Люби, не  стыдись своей любви…    

Вдруг он замолчал. «Что это я говорю? ведь я не за тем  пришел!» – подумал он и стал откашливаться; нахмурил было брови.    

– А если я вдруг умру? – спросила она.    

– Какая мысль! – небрежно сказал он.    

– Да, – говорила она, – я простужусь,  сделается горячка; ты придешь сюда – меня нет, пойдешь к нам – скажут: больна;  завтра то же; ставни у меня закрыты; доктор качает головой; Катя выйдет к тебе  в слезах, на цыпочках и шепчет: больна, умирает…    

– Ах!.. – вдруг сказал Обломов.    

Она засмеялась.    

– Что с тобой будет тогда? – спросила она, глядя  ему в лицо.    

– Что? С ума сойду или застрелюсь, а ты вдруг  выздоровеешь!    

– Нет, нет, перестань! – говорила она  боязливо. – До чего мы договорились! Только ты не приходи ко мне мертвый:  я боюсь покойников…    

Он засмеялся, и она тоже.    

– Боже мой, какие мы дети! – сказала она,  отрезвляясь от этой болтовни.    

Он опять откашлянулся.    

– Послушай… я хотел сказать.    

– Что? – спросила она, живо обернувшись к нему.    

Он боязливо молчал.    

– Ну, говори же, – спрашивала она, слегка дергая  его за рукав.    

– Ничего, так… – проговорил он оробев.    

– Нет, у тебя что-то есть на уме?    

Он молчал.    

– Если что-нибудь страшное, так лучше не говори, –  сказала она. – Нет, скажи! – вдруг прибавила опять.    

– Да ничего нет, вздор.    

– Нет, нет, что-то есть, говори! – приставала она,  крепко держа за оба борта сюртука, и держала так близко, что ему надо было  ворочать лицо то вправо, то влево, чтоб не поцеловать ее.    

Он бы не ворочал, но у него в ушах гремело ее грозное «никогда».    

– Скажи же!.. – приставала она.    

– Не могу, не нужно… – отговаривался он.    

– Как же ты проповедовал, что «доверенность есть основа  взаимного счастья», что «не должно быть ни одного изгиба в сердце, где бы не  читал глаз друга». Чьи это слова?    

– Я хотел только сказать, – начал он  медленно, – что я так люблю тебя, так люблю, что если б…    

Он медлил.    

– Ну? – нетерпеливо спросила она.    

– Что, если б ты полюбила теперь другого и он был бы  способнее сделать тебя счастливой, я бы… молча проглотил свое горе и уступил  ему место.    

Она вдруг выпустила из рук его сюртук.    

– Зачем? – с удивлением спросила она. – Я не  понимаю этого. Я не уступила бы тебя никому; я не хочу, чтоб ты был счастлив с  другой. Это что-то мудрено, я не понимаю.    

Взгляд ее задумчиво блуждал по деревьям.    

– Значит, ты не любишь меня? – спросила она потом.    

– Напротив, я люблю тебя до самоотвержения, если готов  жертвовать собой.    

– Да зачем? Кто тебя просит?    

– Я говорю в таком случае, если б ты полюбила другого.    

– Другого! Ты с ума сошел? Зачем, если люблю тебя?  Разве ты полюбишь другую?    

– Что ты слушаешь меня? Я бог знает что говорю, а ты  веришь! Я не то и сказать-то хотел совсем.    

– Что ж ты хотел сказать?    

– Я хотел сказать, что виноват перед тобой, давно  виноват.    

– В чем? Как? – спрашивала она. – Не любишь?  Пошутил, может быть? Говори скорей!    

– Нет, нет, все не то! – говорил он с  тоской. – Вот видишь ли что… – нерешительно начал он, – мы видимся с  тобой… тихонько.    

– Тихонько? Отчего тихонько? Я почти всякий раз говорю  ma tante, что видела тебя.    

– Ужель всякий раз? – с беспокойством спросил он.    

– Что ж тут дурного?    

– Я виноват: мне давно бы следовало сказать тебе, что  это… не делается.    

– Ты говорил, – сказала она.    

– Говорил? А! Ведь в самом деле я… намекал. Так,  значит, я сделал свое дело.    

Он ободрился и рад был, что Ольга так легко снимала с него  бремя ответственности.    

– Еще что? – спросила она.    

– Еще… – да только, – ответил он.    

– Неправда, – положительно заметила Ольга, –  есть что-то; ты не все сказал.    

– Да я думал… – начал он, желая дать небрежный тон  словам, – что…    

Он остановился; она ждала.    

– Что нам надо видеться реже… – Он робко взглянул на  нее.    

Она молчала.    

– Почему? – спросила она потом, подумав.    

– Меня грызет змея: это – совесть… Мы так долго  остаемся наедине: я волнуюсь, сердце замирает у меня; ты тоже непокойна… я  боюсь… – с трудом договорил он.    

– Чего?    

– Ты молода и не знаешь всех опасностей, Ольга. Иногда  человек не властен в себе; в него вселяется какая-то адская сила, на сердце  падает мрак, а в глазах блещут молнии. Ясность ума меркнет: уважение к чистоте,  к невинности – все уносит вихрь; человек не помнит себя; на него дышит страсть;  он перестает владеть собой – и тогда под ногами открывается бездна.    

Он даже вздрогнул.    

– Ну, что ж? Пусть открывается! – сказала она,  глядя на него во все глаза.    

Он молчал; дальше или нечего, или не нужно было говорить.    

Она глядела на него долго, как будто читала в складках на  лбу, как в писаных строках, и сама вспоминала каждое его слово, взгляд,  мысленно пробегала всю историю своей любви, дошла до темного вечера в саду и  вдруг покраснела.    

– Ты все глупости говоришь! – скороговоркой  заметила она, глядя в сторону. – Никаких я молний не видела у тебя в  глазах… ты смотришь на меня большею частью, как… моя няня Кузьминична! –  прибавила она и засмеялась.    

– Ты шутишь, Ольга, а я не шутя говорю… и не все еще  сказал.    

– Что еще? – спросила она. – Какая там  бездна?    

Он вздохнул.    

– А то, что не надо нам видеться… наедине…    

– Почему?    

– Нехорошо…    

Она задумалась.    

– Да, говорят, это нехорошо, – сказала она в  раздумье, – да почему?    

– Что скажут, когда узнают, когда разнесется…    

– Кто ж скажет? У меня нет матери: она одна могла бы  спросить меня, зачем я вижусь с тобой, и перед ней одной я заплакала бы в ответ  и сказала бы, что я дурного ничего не делаю и ты тоже. Она бы поверила. Кто ж  другой? – спросила она.    

– Тетка, – сказал Обломов.    

– Тетка?    

Ольга печально и отрицательно покачала головой:    

– Она никогда не спросит. Если б я ушла совсем, она бы  не пошла искать и спрашивать меня, а я не пришла бы больше сказать ей, где была  и что делала. Кто ж еще?    

– Другие, все… Намедни Сонечка смотрела на тебя и на  меня, улыбалась, и эти все господа и госпожи, что были с ней, тоже.    

Он рассказал ей всю тревогу, в какой он жил с тех пор.    

– Пока она смотрела только на меня, – прибавил  он, – я ничего; но когда этот же взгляд упал на тебя, у меня руки и ноги  похолодели…    

– Ну? – спросила она холодно.    

– Ну, вот я и мучусь с тех пор день и ночь, ломаю  голову, как предупредить огласку; заботился, чтоб не напугать тебя… Я давно  хотел поговорить с тобой…    

– Напрасная забота! – возразила она. – Я  знала и без тебя.    

– Как знала? – спросил он с удивлением.    

– Так. Сонечка говорила со мной, выпытывала из меня,  язвила, даже учила, как мне вести себя с тобой.    

– И ты мне ни слова, Ольга! – упрекнул он.    

– Ты мне тоже до сих пор не сказал ничего о своей  заботе!    

– Что ж ты отвечала ей? – спросил он.    

– Ничего! Что было отвечать на это? Покраснела только.    

– Боже мой! До чего дошло: ты краснеешь! – с  ужасом сказал он. – Как мы неосторожны! Что выйдет из этого?    

Он вопросительно глядел на нее.    

– Не знаю, – кратко сказала она.    

Обломов думал успокоиться, разделив заботу с Ольгой,  почерпнуть в ее глазах и ясной речи силу воли и вдруг, не найдя живого и  решительного ответа, упал духом.    

Лицо у него подернулось нерешительностью, взгляд уныло  блуждал вокруг. Внутри его уже разыгрывалась легкая лихорадка. Он почти забыл  про Ольгу; перед ним толпились: Сонечка с мужем, гости; слышались их толки,  смех.    

Ольга вместо обыкновенной своей находчивости молчит, холодно  смотрит на него и еще холоднее говорит свое «не знаю». А он не потрудился или  не умел вникнуть в сокровенный смысл этого «не знаю».    

И он молчал: без чужой помощи мысль или намерение у него не  созрело бы и, как спелое яблоко, не упало бы никогда само собою: надо его  сорвать.    

Ольга поглядела несколько минут на него, потом надела  мантилью, достала с ветки косынку, не торопясь надела на голову и взяла зонтик.    

– Куда? Так рано! – вдруг, очнувшись, спросил он.    

– Нет, поздно. Ты правду сказал, – с задумчивым  унынием говорила она, – мы зашли далеко, а выхода нет: надо скорей расстаться  и замести след прошлого. Прощай! – сухо, с горечью, прибавила она и,  склонив голову, пошла было по дорожке.    

– Ольга, помилуй, бог с тобой! Как не видаться! Да я…  Ольга!    

Она не слушала и пошла скорее; песок сухо трещал под ее  ботинками.    

– Ольга Сергеевна! – крикнул он.    

Не слышит, идет.    

– Ради бога, воротись! – не голосом, а слезами  кричал он. – Ведь и преступника надо выслушать… Боже мой! Есть ли сердце у  ней?.. Вот женщины!    

Он сел и закрыл обеими руками глаза. Шагов не стало слышно.    

– Ушла! – сказал он почти в ужасе и поднял голову.    

Ольга перед ним.    

Он радостно схватил ее руку.    

– Ты не ушла, не уйдешь?.. – говорил он. – Не  уходи: помни, что если ты уйдешь – я мертвый человек!    

– А если не уйду, я преступница и ты тоже: помни это,  Илья.    

– Ах, нет…    

– Как нет? Если Сонечка с мужем застанет нас еще раз  вместе, – я погибла.    

Он вздрогнул.    

– Послушай, – торопливо и запинаясь, начал  он, – я не все сказал… – и остановился.    

То, что дома казалось ему так просто, естественно,  необходимо, так улыбалось ему, что было его счастьем, вдруг стало какой-то  бездной. У него захватывало дух перешагнуть через нее. Шаг предстоял  решительный, смелый.    

– Кто-то идет! – сказала Ольга.    

В боковой дорожке послышались шаги.    

– Уж не Сонечка ли? – спросил Обломов, с  неподвижными от ужаса глазами.    

Прошло двое мужчин с дамой, незнакомые. У Обломова отлегло  от сердца.    

– Ольга, – торопливо начал он и взял ее за  руку, – пойдем отсюда вон туда, где никого нет. Сядем здесь.    

Он посадил ее на скамью, а сам сел на траве, подле нее.    

– Ты вспыхнула, ушла, а я не все сказал, Ольга, –  проговорил он.    

– И опять уйду и не ворочусь более, если ты будешь  играть мной, – заговорила она. – Тебе понравились однажды мои слезы,  теперь, может быть, ты захотел бы видеть меня у ног своих и так, мало-помалу,  сделать своей рабой, капризничать, читать мораль, потом плакать, пугаться,  пугать меня, а после спрашивать, что нам делать? Помните, Илья Ильич, –  вдруг гордо прибавила она, встав со скамьи, – что я много выросла с тех  пор, как узнала вас, и знаю, как называется игра, в которую вы играете… но слез  моих вы больше не увидите…    

– Ах, ей-богу, я не играю! – сказал он  убедительно.    

– Тем хуже для вас, – сухо заметила она. – На  все ваши опасения, предостережения и загадки я скажу одно: до нынешнего  свидания я вас любила и не знала, что мне делать; теперь знаю, –  решительно заключила она, готовясь уйти, – и с вами советоваться не стану.    

– И я знаю, – сказал он, удерживая ее за руку и  усаживая на скамью, и на минуту замолчал, собираясь с духом.    

– Представь, – начал он, – сердце у меня  переполнено одним желанием, голова – одной мыслью, но воля, язык не повинуются  мне: хочу говорить, и слова нейдут с языка. А ведь как просто, как… Помоги мне,  Ольга.    

– Я не знаю, что у вас на уме…    

– О, ради бога, без этого вы: твой гордый взгляд  убивает меня, каждое слово, как мороз, леденит…    

Она засмеялась.    

– Ты сумасшедший! – сказала она, положив ему руку  на голову.    

– Вот так, вот я получил дар мысли и слова!  Ольга, – сказал он, став перед ней на колени, – будь моей женой!    

Она молчала и отвернулась от него в противоположную сторону.    

– Ольга, дай мне руку! – продолжал он.    

Она не давала. Он взял сам и приложил к губам. Она не  отнимала. Рука была тепла, мягка и чуть-чуть влажна. Он старался заглянуть ей в  лицо – она отворачивалась все больше.    

– Молчание? – сказал он тревожно и вопросительно,  целуя ей руку.    

– Знак согласия! – договорила она тихо, все еще не  глядя на него.    

– Что ты теперь чувствуешь? Что думаешь? – спросил  он, вспоминая мечту свою о стыдливом согласии, о слезах.    

– То же, что ты, – отвечала она, продолжая глядеть  куда-то в лес; только волнение груди показывало, что она сдерживает себя.    

«Есть ли у ней слезы на глазах?» – думал Обломов, но она  упорно смотрела вниз.    

– Ты равнодушна, ты покойна? – говорил он,  стараясь притянуть ее за руку к себе.    

– Не равнодушна, но покойна.    

– Отчего ж?    

– Оттого, что давно предвидела это и привыкла к мысли.    

– Давно! – с изумлением повторил он.    

– Да, с той минуты, как дала тебе ветку сирени… я  мысленно назвала тебя…    

Она не договорила.    

– С той минуты!    

Он распахнул было широко объятия и хотел заключить ее в них.    

– Бездна разверзается, молнии блещут…  осторожнее! – лукаво сказала она, ловко ускользая от объятий и устраняя  руки его зонтиком.    

Он вспомнил грозное «никогда» и присмирел.    

– Но ты никогда не говорила, даже ничем не выразила… –  говорил он.    

– Мы не выходим замуж, нас выдают или берут.    

– С той минуты… ужели?.. – задумчиво повторил он.    

– Ты думал, что я, не поняв тебя, была бы здесь с тобою  одна, сидела бы по вечерам в беседке, слушала и доверялась тебе? – гордо  сказала она.    

– Так это… – начал он, меняясь в лице и выпуская ее  руку.    

У него шевельнулась странная мысль. Она смотрела на него с  спокойной гордостью и твердо ждала; а ему хотелось бы в эту минуту не гордости  и твердости, а слез, страсти, охмеляющего счастья, хоть на одну минуту, а потом  уже пусть потекла бы жизнь невозмутимого покоя!    

И вдруг ни порывистых слез от неожиданного счастья, ни стыдливого  согласия! Как это понять!    

В сердце у него проснулась и завозилась змея сомнения… Любит  она или только выходит замуж?    

– Но есть другой путь к счастью, – сказал он.    

– Какой? – спросила она.    

– Иногда любовь не ждет, не терпит, не рассчитывает…  Женщина вся в огне, в трепете, испытывает разом муку и такие радости, каких…    

– Я не знаю, какой это путь.    

– Путь, где женщина жертвует всем: спокойствием,  молвой, уважением и находит награду в любви… она заменяет ей все.    

– Разве нам нужен этот путь?    

– Нет.    

– Ты хотел бы этим путем искать счастья на счет моего  спокойствия, потери уважения?    

– О нет, нет! Клянусь богом, ни за что, – горячо  сказал он.    

– Зачем же ты заговорил о нем?    

– Право, и сам не знаю…    

– А я знаю: тебе хотелось бы узнать, пожертвовала ли бы  я тебе своим спокойствием, пошла ли бы я с тобой по этому пути? Не правда ли?    

– Да, кажется, ты угадала… Что ж?    

– Никогда, ни за что! – твердо сказала она.    

Он задумался, потом вздохнул.    

– Да, то ужасный путь, и много надо любви, чтоб женщине  пойти по нем вслед за мужчиной, гибнуть – и все любить.    

Он вопросительно взглянул ей в лицо: она ничего; только  складка над бровью шевельнулась, а лицо покойно.    

– Представь, – говорил он, – что Сонечка,  которая не стоит твоего мизинца, вдруг не узнала бы тебя при встрече!    

Ольга улыбнулась, и взгляд ее был так же ясен. А Обломов  увлекался потребностью самолюбия допроситься жертв у сердца Ольги и упиться  этим.    

– Представь, что мужчины, подходя к тебе, не опускали  бы с робким уважением глаз, а смотрели бы на тебя с смелой лукавой улыбкой…    

Он поглядел на нее: она прилежно двигает зонтиком камешек по  песку.    

– Ты вошла бы в залу, и несколько чепцов пошевелилось  бы от негодования; какой-нибудь один из них пересел бы от тебя… а гордость бы у  тебя была все та же, а ты бы сознавала ясно, что ты выше и лучше их.    

– К чему ты говоришь мне эти ужасы? – сказала она  покойно. – Я не пойду никогда этим путем.    

– Никогда? – уныло спросил Обломов.    

– Никогда! – повторила она.    

– Да, – говорил он задумчиво, – у тебя  недостало бы силы взглянуть стыду в глаза. Может быть, ты не испугалась бы  смерти: не казнь страшна, но приготовления к ней, ежечасные пытки, ты бы не  выдержала и зачахла – да?    

Он все заглядывал ей в глаза, что она.    

Она смотрит весело; картина ужаса не смутила ее; на губах ее  играла легкая улыбка.    

– Я не хочу ни чахнуть, ни умирать! Все не то, –  сказала она, – можно нейти тем путем и любить еще сильнее.    

– Отчего же бы ты не пошла по этому пути, –  спросил он настойчиво, почти с досадой, – если тебе не страшно?..    

– Оттого, что на нем… впоследствии всегда…  расстаются, – сказала она, – а я… расстаться с тобой!..    

Она остановилась, положила ему руку на плечо, долго глядела  на него и вдруг, отбросив зонтик в сторону, быстро и жарко обвила его шею  руками, поцеловала, потом вся вспыхнула, прижала лицо к его груди и прибавила  тихо:    

– Никогда!    

Он испустил радостный вопль и упал на траву к ее ногам. 1857  года    

     

     

 ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ    

     

I    

     

Обломов сиял, идучи домой. У него кипела кровь, глаза  блистали. Ему казалось, что у него горят даже волосы. Так он и вошел к себе в  комнату – и вдруг сияние исчезло и глаза в неприятном изумлении остановились  неподвижно на одном месте: в его кресле сидел Тарантьев.    

– Что это тебя не дождешься? Где ты шатаешься? –  строго спросил Тарантьев, подавая ему свою мохнатую руку. – И твой старый  чорт совсем от рук отбился: спрашиваю закусить – нету, водки – и той не дал.    

– Я гулял здесь в роще, – небрежно сказал Обломов,  еще не опомнясь от обиды, нанесенной появлением земляка, и в какую минуту!    

Он забыл ту мрачную сферу, где долго жил, и отвык от ее  удушливого воздуха. Тарантьев в одно мгновенье сдернул его будто с неба опять в  болото. Обломов мучительно спрашивал себя: зачем пришел Тарантьев? надолго  ли? – терзался предположением, что, пожалуй, он останется обедать и тогда  нельзя будет отправиться к Ильинским. Как бы спровадить его, хоть бы это стоило  некоторых издержек, – вот единственная мысль, которая занимала Обломова.  Он молча и угрюмо ждал, что скажет Тарантьев.    

– Что ж ты, земляк, не подумаешь взглянуть на  квартиру? – спросил Тарантьев.    

– Теперь это не нужно, – сказал Обломов, стараясь  не глядеть на Тарантьева. – Я… не перееду туда.    

– Что-о? Как не переедешь? – грозно возразил  Тарантьев. – Нанял, да не переедешь? А контракт?    

– Какой контракт?    

– Ты уж и забыл? Ты на год контракт подписал. Подай  восемьсот рублей ассигнациями, да и ступай куда хочешь. Четыре жильца смотрели,  хотели нанять: всем отказали. Один нанимал на три года.    

Обломов теперь только вспомнил, что в самый день переезда на  дачу Тарантьев привез ему бумагу, а он второпях подписал, не читая.    

«Ах, боже мой, что я наделал!» – думал он.    

– Да мне не нужна квартира, – говорил  Обломов, – я еду за границу…    

– За границу! – перебил Тарантьев. – Это с  этим немцем? Да где тебе, не поедешь!    

– Отчего не поеду? У меня и паспорт есть: вот я покажу.  И чемодан куплен.    

– Не поедешь! – равнодушно повторил  Тарантьев. – А ты вот лучше деньги-то за полгода вперед отдай.    

– У меня нет денег.    

– Где хочешь достань; брат кумы, Иван Матвеич, шутить  не любит. Сейчас в управу подаст: не разделаешься. Да я свои заплатил, отдай  мне.    

– Ты где взял столько денег? – спросил Обломов.    

– А тебе что за дело? Старый долг получил. Давай  деньги! Я за тем приехал.    

– Хорошо, я на днях приеду и передам квартиру другому,  а теперь я тороплюсь…    

Он начал застегивать сюртук.    

– А какую тебе квартиру нужно? Лучше этой во всем  городе не найдешь. Ведь ты ее видал? – сказал Тарантьев.    

– И видеть не хочу, – отвечал Обломов, –  зачем я туда перееду? Мне далеко…    

– От чего? – грубо спросил Тарантьев.    

Но Обломов не сказал, от чего.    

– От центра, – прибавил он потом.    

– От какого это центра? Зачем он тебе нужен? Лежать-то?    

– Нет, уж я теперь не лежу.    

– Что так?    

– Так. Я… сегодня… – начал Обломов.    

– Что? – перебил Тарантьев.    

– Обедаю не дома…    

– Ты деньги-то подай, да и черт с тобой!    

– Какие деньги? – с нетерпением повторил  Обломов. – Я на днях заеду на квартиру, переговорю с хозяйкой.    

– Какая хозяйка? Кума-то? Что она знает? Баба! Нет, ты  поговори с ее братом – вот увидишь!    

– Ну хорошо; я заеду и переговорю.    

– Да, жди тебя! Ты отдай деньги, да и ступай.    

– У меня нет; надо занять.    

– Ну так заплати же мне теперь, по крайней мере, за  извозчика, – приставал Тарантьев, – три целковых.    

– Где же твой извозчик? И за что три целковых?    

– Я отпустил его. Как за что? И то не хотел везти: «по  песку-то?», говорит. Да отсюда три целковых – вот двадцать два рубля!    

– Отсюда дилижанс ходит за полтинник, – сказал  Обломов, – на вот!    

Он достал ему четыре целковых. Тарантьев спрятал их в  карман.    

– Семь рублей ассигнациями за тобой, – прибавил  он. – Да дай на обед!    

– На какой обед?    

– Я теперь в город не поспею: на дороге в трактире  придется; тут все дорого: рублей пять сдерут.    

Обломов молча вынул целковый и бросил ему. Он не садился от  нетерпения, чтоб Тарантьев ушел скорей; но тот не уходил.    

– Вели же мне дать чего-нибудь закусить, – сказал  он.    

– Ведь ты хотел в трактире обедать? – заметил  Обломов.    

– Это обедать! А теперь всего второй час.    

Обломов велел Захару дать чего-нибудь.    

– Ничего нету, не готовили, – сухо отозвался  Захар, глядя мрачно на Тарантьева. – А что, Михей Андреич, когда принесете  барскую рубашку да жилет?..    

– Какой тебе рубашки да жилета? – отговаривался  Тарантьев. – Давно отдал.    

– Когда это? – спросил Захар.    

– Да не тебе ли в руки отдал, как вы переезжали? А ты  куда-то сунул в узел да спрашиваешь еще…    

Захар остолбенел.    

– Ах ты, господи! Что это, Илья Ильич, за срам  такой! – возразил он, обратясь к Обломову.    

– Пой, пой эту песню! – возразил Тарантьев. –  Чай, пропил, да и спрашиваешь…    

– Нет, я еще отроду барского не пропивал! –  захрипел Захар. – Вот вы…    

– Перестань, Захар! – строго перебил Обломов.    

– Вы, что ли, увезли одну половую щетку да две чашки у  нас? – спросил опять Захар.    

– Какие щетки? – загремел Тарантьев. – Ах ты,  старая шельма! Давай-ка лучше закуску!    

– Слышите, Илья Ильич, как лается? – сказал  Захар. – Нет закуски, даже хлеба нет дома, и Анисья со двора ушла, –  договорил он и ушел.    

– Где ж ты обедаешь? – спросил Тарантьев. –  Диво, право: Обломов гуляет в роще, не обедает дома… Когда ж ты на квартиру-то?  Ведь осень на дворе. Приезжай посмотреть.    

– Хорошо, хорошо, на днях…    

– Да деньги не забудь привезти!    

– Да, да, да… – нетерпеливо говорил Обломов.    

– Ну, не нужно ли чего на квартире? Там, брат, для тебя  выкрасили полы и потолки, окна, двери – все: больше ста рублей стоит.    

– Да, да, хорошо… Ах, вот что я хотел тебе  сказать, – вдруг вспомнил Обломов:– сходим, пожалуйста, в палату, нужно  доверенность засвидетельствовать…    

– Что я тебе за ходатай достался? – отозвался  Тарантьев.    

– Я тебе прибавлю на обед, – сказал Обломов.    

– Туда сапог больше изобьешь, чем ты прибавишь.    

– Ты поезжай, заплачу.    

– Нельзя мне в палату идти, – мрачно проговорил  Тарантьев.    

– Отчего?    

– Враги есть, злобствуют на меня, ковы строят, как бы  погубить.    

– Ну хорошо, я сам съезжу, – сказал Обломов и  взялся за фуражку.    

– Вот, как приедешь на квартиру, Иван Матвеич тебе все  сделает. Это, брат, золотой человек, не чета какому-нибудь выскочке-немцу!  Коренной, русский служака, тридцать лет на одном стуле сидит, всем присутствием  вертит, и деньжонки есть, а извозчика не наймет; фрак не лучше моего; сам тише  воды, ниже травы, говорит чуть слышно, по чужим краям не шатается, как твой  этот…    

– Тарантьев! – крикнул Обломов, стукнув по столу  кулаком. – Молчи, чего не понимаешь!    

Тарантьев выпучил глаза на эту никогда не бывалую выходку  Обломова и даже забыл обидеться тем, что его поставили ниже Штольца.    

– Вот как ты нынче, брат… – бормотал он, взяв  шляпу, – какая прыть!    

Он погладил свою шляпу рукавом, потом поглядел на нее и на  шляпу Обломова, стоявшую на этажерке.    

– Ты не носишь шляпу, вот у тебя фуражка, – сказал  он, взяв шляпу Обломова и примеривая ее. – Дай-ка, брат, на лето…    

Обломов молча снял с его головы свою шляпу и поставил на  прежнее место, потом скрестил на груди руки и ждал, чтоб Тарантьев ушел.    

– Ну, чорт с тобой! – говорил Тарантьев, неловко  пролезая в дверь. – Ты, брат, нынче что-то… того… Вот поговори-ка с Иваном  Матвеичем да попробуй денег не привезти.    

     

 II    

     

Он ушел, а Обломов сел в неприятном расположении духа в  кресло и долго, долго освобождался от грубого впечатления. Наконец он вспомнил  нынешнее утро, и безобразное явление Тарантьева вылетело из головы: на лице  опять появилась улыбка.    

Он стал перед зеркалом, долго поправлял галстук, долго  улыбался, глядел на щеку, нет ли там следа горячего поцелуя Ольги.    

– Два «никогда», – сказал он, тихо, радостно  волнуясь, – и какая разница между ними: одно уже поблекло, а другое так  пышно расцвело…    

Потом он задумывался, задумывался все глубже. Он чувствовал,  что светлый, безоблачный праздник любви отошел, что любовь в самом деле  становилась долгом, что она мешалась со всею жизнью, входила в состав ее  обычных отправлений и начинала линять, терять радужные краски.    

Может быть, сегодня утром мелькнул последний розовый ее луч,  а там она будет уже – не блистать ярко, а согревать невидимо жизнь; жизнь  поглотит ее, и она будет ее сильною, конечно, но скрытою пружиной. И отныне  проявления ее будут так просты, обыкновенны.    

Поэма минует, и начнется строгая история: палата, потом  поездка в Обломовку, постройка дома, заклад в совет, проведение дороги,  нескончаемый разбор дел с мужиками, порядок работ, жнитво, умолот, щелканье  счетов, заботливое лицо приказчика, дворянские выборы, заседание в суде.    

Кое-где только, изредка, блеснет взгляд Ольги, прозвучит  Casta diva, раздастся торопливый поцелуй, а там опять на работы ехать, в город  ехать, там опять приказчик, опять щелканье счетов.    

Гости приехали – и то не отрада: заговорят, сколько кто вина  выкуривает на заводе, сколько кто аршин сукна ставит в казну… Что ж это? Ужели  то сулил он себе? Разве это жизнь?.. А между тем живут так, как будто в этом  вся жизнь. И Андрею она нравится!    

Но женитьба, свадьба – все-таки это поэзия жизни, это  готовый, распустившийся цветок. Он представил себе, как он ведет Ольгу к  алтарю: она – с померанцевой веткой на голове, с длинным покрывалом. В толпе  шепот удивления. Она стыдливо, с тихо волнующейся грудью, с своей горделиво и  грациозно наклоненной головой, подает ему руку и не знает, как ей глядеть на  всех. То улыбка блеснет у ней, то слезы явятся, то складка над бровью заиграет  какою-то мыслью.    

Дома, когда гости уедут, она, еще в пышном наряде, бросается  ему на грудь, как сегодня…    

«Нет, побегу к Ольге, не могу думать и чувствовать  один, – мечтал он. – Расскажу всем, целому свету… нет, сначала тетке,  потом барону, напишу к Штольцу – вот изумится-то! Потом скажу Захару: он  поклонится в ноги и завопит от радости, дам ему двадцать пять рублей. Придет  Анисья, будет руку ловить целовать: ей дам десять рублей; потом… потом, от  радости, закричу на весь мир, так закричу, что мир скажет: „Обломов счастлив.  Обломов женится!“ Теперь побегу к Ольге: там ждет меня продолжительный шепот,  таинственный уговор слить две жизни в одну!..»    

Он побежал к Ольге. Она с улыбкой выслушала его мечты; но  только он вскочил, чтоб бежать объявить тетке, у ней так сжались брови, что он  струсил.    

– Никому ни слова! – сказала она, приложив палец к  губам и грозя ему, чтоб он тише говорил, чтоб тетка не услыхала из другой  комнаты. – Еще не пора!    

– Когда же пора, если между нами все решено? –  нетерпеливо спросил он. – Что ж теперь делать? С чего начать? –  спрашивал он. – Не сидеть же сложа руки. Начинается обязанность, серьезная  жизнь…    

– Да, начинается, – повторила она, глядя на него  пристально.    

– Ну, вот я и хотел сделать первый шаг, идти к тетке…    

– Это последний шаг.    

– Какой же первый?    

– Первый… идти в палату: ведь надо какую-то бумагу  писать?    

– Да… я завтра…    

– Отчего ж не сегодня?    

– Сегодня… сегодня такой день, и уйти от тебя, Ольга!    

– Ну хорошо, завтра. А потом?    

– Потом – сказать тетке, написать к Штольцу.    

– Нет, потом ехать в Обломовку… Ведь Андрей Иванович  писал, что надо делать в деревне: я не знаю, какие там у вас дела, постройка,  что ли? – спросила она, глядя ему в лицо.    

– Боже мой! – говорил Обломов. – Да если  слушать Штольца, так ведь до тетки век дело не дойдет! Он говорит, что надо  начать строить дом, потом дорогу, школы заводить… Этого всего в целый век не  переделаешь. Мы, Ольга, вместе поедем, и тогда…    

– А куда мы приедем? Есть там дом?    

– Нет: старый плох; крыльцо совсем, я думаю,  расшаталось.    

– Куда ж мы приедем? – спросила она.    

– Надо здесь квартиру приискать.    

– Для этого тоже надо ехать в город, – заметила  она, – это второй шаг…    

– Потом… – начал он.    

– Да ты прежде шагни два раза, а там…    

«Что ж это такое? – печально думал Обломов. – Ни  продолжительного шепота, ни таинственного уговора слить обе жизни в одну! Все  как-то иначе, по-другому. Какая странная эта Ольга! Она не останавливается на  одном месте, не задумывается сладко над поэтической минутой, как будто у ней  вовсе нет мечты, нет потребности утонуть в раздумье! Сейчас и поезжай в палату,  на квартиру – точно Андрей! Что это все они как будто сговорились торопиться  жить!»    

На другой день он, с листом гербовой бумаги, отправился в  город, сначала в палату, и ехал нехотя, зевая и глядя по сторонам. Он не знал  хорошенько, где палата, и заехал к Ивану Герасимычу спросить, в каком  департаменте нужно засвидетельствовать.    

Тот обрадовался Обломову и без завтрака не хотел отпустить.  Потом послал еще за приятелем, чтоб допроситься от него, как это делается,  потому что сам давно отстал от дел.    

Завтрак и совещание кончились в три часа, в палату идти было  поздно, а завтра оказалась суббота – присутствия нет, пришлось отложить до  понедельника.    

Обломов отправился на Выборгскую сторону, на новую свою  квартиру. Долго он ездил между длинными заборами по переулкам. Наконец отыскал  будочника; тот сказал, что это в другом квартале, рядом, вот по этой улице – и  он показал еще улицу без домов, с заборами, с травой и с засохшими колеями из  грязи.    

Опять поехал Обломов, любуясь на крапиву у заборов и на  выглядывавшую из-за заборов рябину. Наконец будочник указал на старый домик на  дворе, прибавив: «Вот этот самый».    

«Дом вдовы коллежского секретаря Пшеницына», – прочитал  Обломов на воротах и велел въехать на двор.    

Двор величиной был с комнату, так что коляска стукнула  дышлом в угол и распугала кучу кур, которые с кудахтаньем бросились  стремительно, иные даже в л°т, в разные стороны; да большая черная собака  начала рваться на цепи направо и налево, с отчаянным лаем, стараясь достать за  морды лошадей.    

Обломов сидел в коляске наравне с окнами и затруднялся  выйти. В окнах, уставленных резедой, бархатцами и ноготками, засуетились  головы. Обломов кое-как вылез из коляски; собака пуще заливалась лаем.    

Он вошел на крыльцо и столкнулся с сморщенной старухой, в  сарафане, с заткнутым за пояс подолом:    

– Вам кого? – спросила она.    

– Хозяйку дома, госпожу Пшеницыну.    

Старуха потупила с недоумением голову.    

– Не Ивана ли Матвеича вам надо? – спросила  она. – Его нет дома; он еще из должности не приходил.    

– Мне нужно хозяйку, – сказал Обломов.    

Между тем в доме суматоха продолжалась. То из одного, то из  другого окна выглянет голова; сзади старухи дверь отворялась немного и  затворялась; оттуда выглядывали разные лица.    

Обломов обернулся: на дворе двое детей, мальчик и девочка,  смотрят на него с любопытством.    

Откуда-то появился сонный мужик в тулупе и, загораживая  рукой глаза от солнца, лениво смотрел на Обломова и на коляску.    

Собака все лаяла густо и отрывисто, и, только Обломов  пошевелится или лошадь стукнет копытом, начиналось скаканье на цепи и  непрерывный лай.    

Через забор, направо, Обломов видел бесконечный огород с  капустой, налево, через забор, видно было несколько деревьев и зеленая деревянная  беседка.    

– Вам Агафью Матвеевну надо? – спросила  старуха. – Зачем?    

– Скажи хозяйке дома, – говорил Обломов, –  что я хочу с ней видеться: я нанял здесь квартиру…    

– Вы, стало быть, новый жилец, знакомый Михея Андреича?  Вот погодите, я скажу.    

Она отворила дверь, и от двери отскочило несколько голов и  бросилось бегом в комнаты. Он успел увидеть какую-то женщину, с голой шеей и  локтями, без чепца, белую, довольно полную, которая усмехнулась, что ее увидел  посторонний, и тоже бросилась от дверей прочь.    

– Пожалуйте в комнату, – сказала старуха воротясь,  ввела Обломова чрез маленькую переднюю в довольно просторную комнату и  попросила подождать. – Хозяйка сейчас выйдет, – прибавила она.    

«А собака-то все еще лает», – подумал Обломов,  оглядывая комнату.    

Вдруг глаза его остановились на знакомых предметах: вся  комната завалена была его добром. Столы в пыли; стулья, грудой наваленные на  кровать; тюфяки, посуда в беспорядке, шкафы.    

– Что ж это? И не расставлено, не прибрано? –  сказал он. – Какая гадость!    

Вдруг сзади его скрипнула дверь, и в комнату вошла та самая  женщина, которую он видел с голой шеей и локтями.    

Ей было лет тридцать. Она была очень бела и полна в лице,  так что румянец, кажется, не мог пробиться сквозь щеки. Бровей у нее почти  совсем не было, а были на их местах две немного будто припухлые, лоснящиеся  полосы, с редкими светлыми волосами. Глаза серовато-простодушные, как и все  выражение лица; руки белые, но жесткие, с выступившими наружу крупными узлами  синих жил.    

Платье сидело на ней в обтяжку: видно, что она не прибегала  ни к какому искусству, даже к лишней юбке, чтоб увеличить объем бедр и  уменьшить талию. От этого даже и закрытый бюст ее, когда она была без платка,  мог бы послужить живописцу или скульптору моделью крепкой, здоровой груди, не нарушая  ее скромности. Платье ее, в отношении к нарядной шали и парадному чепцу,  казалось старо и поношено.    

Она не ожидала гостей, и когда Обломов пожелал ее видеть,  она на домашнее будничное платье накинула воскресную свою шаль, а голову  прикрыла чепцом. Она вошла робко и остановилась, глядя застенчиво на Обломова.    

Он привстал и поклонился.    

– Я имею удовольствие видеть госпожу Пшеницыну? –  спросил он.    

– Да-с, – отвечала она. – Вам, может быть,  нужно с братцем поговорить? – нерешительно спросила она. – Они в  должности, раньше пяти часов не приходят.    

– Нет, я с вами хотел видеться, – начал Обломов,  когда она села на диван, как можно дальше от него, и смотрела на концы своей  шали, которая, как попона, покрывала ее до полу. Руки она прятала тоже под  шаль.    

– Я нанял квартиру; теперь, по обстоятельствам, мне  надо искать квартиру в другой части города, так я пришел поговорить с вами…    

Она тупо выслушала и тупо задумалась.    

– Теперь братца нет, – сказала она потом.    

– Да ведь этот дом ваш? – спросил Обломов.    

– Мой, – коротко отвечала она.    

– Так я и думал, что вы сами можете решить…    

– Да вот братца-то нет; они у нас всем  заведовают, – сказала она монотонно, взглянув в первый раз на Обломова  прямо и опустив опять глаза на шаль.    

«У ней простое, но приятное лицо, – снисходительно  решил Обломов, – должно быть, добрая женщина!» В это время голова девочки  высунулась из двери. Агафья Матвеевна с угрозой, украдкой кивнула ей головой, и  она скрылась.    

– А где ваш братец служит?    

– В канцелярии.    

– В какой?    

– Где мужиков записывают… я не знаю, как она  называется.    

Она простодушно усмехнулась, и в ту же минуту опять лицо ее  приняло свое обыкновенное выражение.    

– Вы не одни живете здесь с братцем? – спросил  Обломов.    

– Нет, двое детей со мной, от покойного мужа: мальчик  по восьмому году да девочка по шестому, – довольно словоохотливо начала  хозяйка, и лицо у ней стало поживее, – еще бабушка наша, больная, еле  ходит, и то в церковь только; прежде на рынок ходила с Акулиной, а теперь с  Николы перестала: ноги стали отекать. И в церкви-то все больше сидит на  ступеньке. Вот и только. Иной раз золовка приходит погостить да Михей Андреич.    

– А Михей Андреич часто бывает у вас? – спросил  Обломов.    

– Иногда по месяцу гостит; они с братцем приятели, вс°  вместе…    

И замолчала, истощив весь запас мыслей и слов.    

– Какая тишина у вас здесь! – сказал  Обломов. – Если б не лаяла собака, так можно бы подумать, что нет ни одной  живой души.    

Она усмехнулась в ответ.    

– Вы часто выходите со двора? – спросил Обломов.    

– Летом случается. Вот намедни, в Ильинскую пятницу, на  Пороховые Заводы ходили.    

– Что ж, там много бывает? – спросил Обломов,  глядя, чрез распахнувшийся платок, на высокую, крепкую, как подушка дивана,  никогда не волнующуюся грудь.    

– Нет, нынешний год немного было; с утра дождь шел, а  после разгулялось. А то много бывает.    

– Еще где же бываете вы?    

– Мы мало где бываем. Братец с Михеем Андреичем на тоню  ходят, уху там варят, а мы вс° дома.    

– Ужели вс° дома?    

– Ей-богу, правда. В прошлом году были в Колпине, да  вот тут в рощу иногда ходим. Двадцать четвертого июня братец именинники, так  обед бывает, все чиновники из канцелярии обедают.    

– А в гости ездите?    

– Братец бывают, а я с детьми только у мужниной родни в  светлое воскресенье да в рождество обедаем.    

Говорить уж было больше не о чем.    

– У вас цветы: вы любите их? – спросил он.    

Она усмехнулась.    

– Нет, – сказала она, – нам некогда цветами  заниматься. Это дети с Акулиной ходили в графский сад, так садовник дал, а  ерани да алоэ давно тут, еще при муже были.    

В это время вдруг в комнату ворвалась Акулина; в руках у ней  бился крыльями и кудахтал, в отчаянии, большой петух.    

– Этого, что ли, петуха, Агафья Матвевна, лавочнику  отдать? – опросила она.    

– Что ты, что ты! Поди! – сказала хозяйка  стыдливо. – Ты видишь, гости!    

– Я только спросить, – говорила Акулина, взяв  петуха за ноги, головой вниз, – семьдесят копеек даст.    

– Подь, поди в кухню! – говорила Агафья  Матвеевна. – Серого с крапинками, а не этого, – торопливо прибавила  она, и сама застыдилась, спрятала руки под шаль и стала смотреть вниз.    

– Хозяйство! – сказал Обломов.    

– Да, у нас много кур; мы продаем яйца и цыплят. Здесь,  по этой улице, с дач и из графского дома вс° у нас берут, – отвечала она,  поглядев гораздо смелее на Обломова.    

И лицо ее принимало дельное и заботливое выражение; даже  тупость пропадала, когда она заговаривала о знакомом ей предмете. На всякий же  вопрос, не касавшийся какой-нибудь положительной, известной ей цели, она  отвечала усмешкой и молчанием.    

– Надо бы было это разобрать, – заметил Обломов,  указывая на кучу своего добра…    

– Мы было хотели, да братец не велят, – живо  перебила она и уж совсем смело взглянула на Обломова. «Бог знает, что у него  там в столах да в шкафах… – сказали они, – после пропадет – к нам  привяжутся…» – Она остановилась и усмехнулась.    

– Какой осторожный ваш братец! – прибавил Обломов.    

Она слегка опять усмехнулась и опять приняла свое обычное  выражение.    

Усмешка у ней была больше принятая форма, которою  прикрывалось незнание, что в том или другом случае надо сказать или сделать.    

– Мне долго ждать его прихода, – сказал  Обломов, – может быть, вы передадите ему, что, по обстоятельствам, я в  квартире надобности не имею и потому прошу передать ее другому жильцу, а я, с  своей стороны, тоже поищу охотника.    

Она тупо слушала, ровно мигая глазами.    

– Насчет контракта потрудитесь сказать…    

– Да нет их дома-то теперь, – твердила она, –  вы лучше завтра опять пожалуйте: завтра суббота, они в присутствие не ходят…    

– Я ужасно занят, ни минуты свободной нет, –  отговаривался Обломов. – Вы потрудитесь только сказать, что так как  задаток остается в вашу пользу, а жильца я найду, то…    

– Нету братца-то, – монотонно говорила она, –  нейдут они что-то… – И поглядела на улицу. – Вот они тут проходят, мимо  окон: видно, когда идут, да вот нету!    

– Ну, я отправляюсь… – сказал Обломов.    

– А как братец-то придут, что сказать им: когда вы  переедете? – спросила она, встав с дивана.    

– Вы им передайте, что я просил, – говорил  Обломов, – что, по обстоятельствам…    

– Вы бы завтра сами пожаловали да поговорили с ними… –  повторила она.    

– Завтра мне нельзя.    

– Ну, послезавтра, в воскресенье: после обедни у нас  водка и закуска бывает. И Михей Андреич приходит.    

– Ужели и Михей Андреич приходит? – спросил  Обломов.    

– Ей-богу, правда, – прибавила она.    

– И послезавтра мне нельзя, – отговаривался с  нетерпением Обломов.    

– Так уж на той неделе… – заметила она. – А когда  переезжать-то станете? Я бы полы велела вымыть и пыль стереть, – спросила  она.    

– Я не перееду, – сказал он.    

– Как же? А вещи-то куда же мы денем?    

– Вы потрудитесь сказать братцу, – начал говорить  Обломов расстановисто, упирая глаза ей прямо в грудь, – что, по  обстоятельствам…    

– Да вот долго нейдут что-то, не видать, – сказала  она монотонно, глядя на забор, отделявший улицу от двора. – Я знаю и шаги  их; по деревянной мостовой слышно, как кто идет. Здесь мало ходят…    

– Так вы передадите ему, что я вас просил? –  кланяясь и уходя, говорил Обломов.    

– Вот через полчаса они сами будут… – с несвойственным  ей беспокойством говорила хозяйка, стараясь как будто голосом удержать  Обломова.    

– Я больше не могу ждать, – решил он, отворяя  дверь.    

Собака, увидя его на крыльце, залилась лаем и начала опять  рваться с цепи. Кучер, спавший опершись на локоть, начал пятить лошадей; куры  опять, в тревоге, побежали в разные стороны; в окно выглянуло несколько голов.    

– Так я скажу братцу, что вы были, – в  беспокойстве прибавила хозяйка, когда Обломов уселся в коляску.    

– Да, и скажите, что я, по обстоятельствам, не могу  оставить квартиры за собой и что передам ее другому или чтоб он… поискал…    

– Об эту пору они всегда приходят… – говорила она,  слушая его рассеянно. – Я скажу им, что вы хотели побывать.    

– Да, на днях я заеду, – сказал Обломов.    

При отчаянном лае собаки коляска выехала со двора и пошла  колыхаться по засохшим кочкам немощеного переулка.    

В конце его показался какой-то одетый в поношенное пальто  человек средних лет, с большим бумажным пакетом под мышкой, с толстой палкой и  в резиновых калошах, несмотря на сухой и жаркий день.    

Он шел скоро, смотрел по сторонам и ступал так, как будто  хотел продавить деревянный тротуар. Обломов оглянулся ему вслед и видел, что он  завернул в ворота к Пшеницыной.    

«Вон, должно быть, и братец пришли! – заключил  он. – Да чорт с ним! Еще протолкуешь с час, а мне и есть хочется и жарко!  Да и Ольга ждет меня… До другого раза!»    

– Ступай скорей! – сказал он кучеру.    

«А квартиру другую посмотреть? – вдруг вспомнил он,  глядя по сторонам, на заборы. – Надо опять назад, в Морскую или в  Конюшенную… До другого раза!» – решил он.    

– Пошел скорей!    

     

 III    

     

В конце августа пошли дожди, и на дачах задымились трубы,  где были печи, а где их не было, там жители ходили с подвязанными щеками, и  наконец, мало-помалу, дачи опустели.    

Обломов не казал глаз в город, и в одно утро мимо его окон  повезли и понесли мебель Ильинских. Хотя уж ему не казалось теперь подвигом  переехать с квартиры, пообедать где-нибудь мимоходом и не прилечь целый день,  но он не знал, где и на ночь приклонить голову.    

Оставаться на даче одному, когда опустел парк и роща, когда  закрылись ставни окон Ольги, казалось ему решительно невозможно.    

Он прошелся по ее пустым комнатам, обошел парк, сошел с  горы, и сердце теснила ему грусть.    

Он велел Захару и Анисье ехать на Выборгскую сторону, где  решился оставаться до приискания новой квартиры, а сам уехал в город, отобедал  наскоро в трактире и вечер просидел у Ольги.    

Но осенние вечера в городе не походили на длинные, светлые  дни и вечера в парке и роще. Здесь он уж не мог видеть ее по три раза в день;  здесь уж не прибежит к нему Катя и не пошлет он Захара с запиской за пять  верст. И вся эта летняя, цветущая поэма любви как будто остановилась, пошла  ленивее, как будто не хватило в ней содержания.    

Они иногда молчали по получасу. Ольга углубится в работу,  считает про себя иглой клетки узора, а он углубится в хаос мыслей и живет  впереди, гораздо дальше настоящего момента.    

Только иногда, вглядываясь пристально в нее, он вздрогнет  страстно, или она взглянет на него мимоходом и улыбнется, уловив луч нежной  покорности, безмолвного счастья в его глазах.    

Три дня сряду ездил он в город к Ольге и обедал у них, под  предлогом, что у него там еще не устроено, что на этой неделе он съедет и  оттого не располагается на новой квартире, как дома.    

Но на четвертый день ему уж казалось неловко прийти, и он,  побродив около дома Ильинских, со вздохом поехал домой.    

На пятый день они не обедали дома.    

На шестой Ольга сказала ему, чтоб он пришел в такой-то  магазин, что она будет там, а потом он может проводить ее до дома пешком, а  экипаж будет ехать сзади.    

Все это было неловко; попадались ему и ей знакомые, кланялись,  некоторые останавливались поговорить.    

– Ах ты, боже мой, какая мука! – говорил он весь в  поту от страха и неловкого положения.    

Тетка тоже глядит на него своими томными большими глазами и  задумчиво нюхает свой спирт, будто у нее от него болит голова. А ездить ему  какая даль! Едешь, едешь с Выборгской стороны да вечером назад – три часа!    

– Скажем тетке, – настаивал Обломов, – тогда  я могу оставаться у вас с утра, и никто не будет говорить…    

– А ты в палате был? – спросила Ольга.    

Обломова так и подмывало сказать: «был и все сделал», да он  знает, что Ольга взглянет на него так пристально, что прочтет сейчас ложь на  лице. Он вздохнул в ответ.    

– Ах, если б ты знала, как это трудно! – говорил  он.    

– А говорил с братом хозяйки? Приискал квартиру? –  спросила она потом, не поднимая глаз.    

– Его никогда утром дома нет, а вечером я все  здесь, – сказал Обломов, обрадовавшись, что есть достаточная отговорка.    

Теперь Ольга вздохнула, но не сказала ничего.    

– Завтра непременно поговорю с хозяйским братом, –  успокаивал ее Обломов, – завтра воскресенье, он в присутствие не пойдет.    

– Пока это все не устроится, – сказала задумчиво  Ольга, – говорить ma tante нельзя и видеться надо реже…    

– Да, да… правда, – струсив, прибавил Обломов.    

– Ты обедай у нас в воскресенье, в наш день, а потом  хоть в среду, один, – решила она. – А потом мы можем видеться в  театре: ты будешь знать, когда мы едем, и тоже поезжай.    

– Да, это правда, – говорил он, обрадованный, что  она попечение о порядке свиданий взяла на себя.    

– Если ж выдастся хороший день, – заключила  она, – я поеду в Летний сад гулять, и ты можешь прийти туда; это напомнит  нам парк… парк! – повторила она с чувством.    

Он молча поцеловал у ней руку и простился с ней до  воскресенья. Она уныло проводила его глазами, потом села за фортепьяно и вся  погрузилась в звуки. Сердце у ней о чем-то плакало, плакали и звуки. Хотела  петь – не поется!    

На другой день Обломов встал и надел свой дикий сюртучок,  что носил на даче. С халатом он простился давно и велел его спрятать в шкаф.    

Захар, по обыкновению, колебля подносом, неловко подходил к  столу с кофе и кренделями. Сзади Захара, по обыкновению, высовывалась до  половины из двери Анисья, приглядывая, донесет ли Захар чашки до стола, и  тотчас, без шума, пряталась, если Захар ставил поднос благополучно на стол, или  стремительно подскакивала к нему, если с подноса падала одна вещь, чтоб  удержать остальные. Причем Захар разразится бранью сначала на вещи, потом на  жену и замахнется локтем ей в грудь.    

– Какой славный кофе! Кто это варит? – спросил  Обломов.    

– Сама хозяйка, – сказал Захар, – шестой день  все она. «Вы, говорит, много цикорию кладете да не довариваете. Дайте-ко я!»    

– Славный, – повторил Обломов, наливая другую  чашку. – Поблагодари ее.    

– Вон она сама, – говорил Захар, указывая на полуотворенную  дверь боковой комнаты. – Это у них буфет, что ли; она тут и работает, тут  у них чай, сахар, кофе лежит и посуда.    

Обломову видна была только спина хозяйки, затылок и часть  белой шеи да голые локти.    

– Что это она там локтями-то так живо ворочает? –  спросил Обломов.    

– Кто ее знает! Кружева, что ли, гладит.    

Обломов следил, как ворочались локти, как спина нагибалась и  выпрямлялась опять.    

Внизу, когда она нагибалась, видны были чистая юбка, чистые  чулки и круглые, полные ноги.    

«Чиновница, а локти хоть бы графине какой-нибудь; еще с  ямочками!» – подумал Обломов.    

В полдень Захар пришел спросить, не угодно ли попробовать их  пирога: хозяйка велела предложить.    

– Сегодня воскресенье, у них пирог пекут!    

– Ну, уж, я думаю, хорош пирог! – небрежно сказал  Обломов. – С луком да с морковью…    

– Пирог не хуже наших обломовских, – заметил  Захар, – с цыплятами и с свежими грибами.    

– Ах, это хорошо должно быть: принеси! Кто ж у них  печет? Это грязная баба-то?    

– Куда ей! – с презрением сказал Захар. –  Кабы не хозяйка, так она и опары поставить не умеет. Хозяйка сама все на кухне.  Пирог-то они с Анисьей вдвоем испекли.    

Чрез пять минут из боковой комнаты высунулась к Обломову  голая рука, едва прикрытая виденною уже им шалью, с тарелкой, на которой  дымился, испуская горячий пар, огромный кусок пирога.    

– Покорно благодарю, – ласково отозвался Обломов,  принимая пирог, и, заглянув в дверь, уперся взглядом в высокую грудь и голые  плечи. Дверь торопливо затворилась.    

– Водки не угодно ли? – спросил голос.    

– Я не пью; покорно благодарю, – еще ласковее  сказал Обломов. – У вас какая?    

– Своя, домашняя: сами настаиваем на смородинном  листу, – говорил голос.