1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 
   
— Да не хочу я, сам не знаю почему. Ты мне ее так покажи!
   
— Ну, изволь! Так даже лучше будет.
   
И вот, в три часа пополудни, идут они по улице. "Вывески и указатели. Срочное исполнение", "Эмалированная посуда", "Ковры, половики, дорожки. Настоящие персидские ковры с рассрочкой платежа на двенадцать месяцев", "Скатерти, салфетки, стеганые одеяла, портьеры и шторы — торговый дом Лайзнер и К0", "Читайте журнал "Мода для всех"; не хотите покупать — выписывайте, требуйте бесплатной доставки на дом", "Высокое напряжение! Опасно для жизни!" Франц ведет Рейнхольда к себе на квартиру.
   
Вот теперь ты идешь ко мне, посмотришь, как я живу, хорошо живу! Меня голыми руками не возьмешь, посмотришь, что за человек Франц Биберкопф!
   
— А теперь тише, я сейчас открою, взгляну, дома ли она. Нет, не пришла еще. Вот здесь я и живу; она скоро придет. Такого ты, брат, и в театре не увидишь, только смотри, не пикни!
   
— Будь спокоен.
   
— Самое лучшее — ляг на кровать, Рейнхольд, все равно мы ею днем не пользуемся, а я уж постараюсь, чтоб Мицци к ней не подходила; полог кисейный, сквозь него все увидишь. Ну-ка, ляг. Что, видно?
   
— Ничего, сойдет. Но только, пожалуй, сапоги надо снять.
   
— Верно. Я выставлю их в коридор; будешь уходить, там и возьмешь их.
   
— Только смотри, Франц, как бы не вышло неприятностей.
   
— Ты уж испугался? А я и не боюсь, даже если она что заметит, знал бы ты ее!
   
— Но я не хочу, чтоб она меня заметила.
   
— Ложись, ложись, не разговаривай. Она вот-вот придет.
   
"Вывески", "Эмалированная посуда", "Ковры — фабричные, отечественного производства и настоящие хоросанские ковры ручной работы", "Требуйте бесплатной доставки на дом".
   * * *
   
А в Штеттине комиссар уголовной полиции Блум спрашивает у девчонки:
   
— Откуда вы знаете этого человека? По каким приметам вы его узнали? Должны же у него быть какие-то приметы!
   
— Да он же мой отчим.
   
— Хорошо, поедем с вами в Горке. И если дело обстоит так, как вы говорите, — мы его сразу и задержим…
   * * *
   
Щелкнул замок входной двери. Франц выскочил в коридор.
   
— Что, испугалась, Мицци? Не ожидала? Это я, моя крошка. Ну, входи, входи. Только ничего не клади на кровать. У меня там приготовлен для тебя маленький сюрприз.
   
— Ой, покажи скорей!..
   
— Погоди, сперва ты дашь мне клятву. Подними руку, как для присяги, Мицци, клянись, повторяй за мной: "Клянусь…"
   
— Клянусь…
   
— Что я не подойду к кровати…
   
— Что я не подойду к кровати…
   
— Пока я не скажу…
   
— Пока сама не подбегу к ней…
   
— Стой, стой. Еще раз, сначала: "Клянусь…"
   
— Клянусь, что я не подойду к кровати…
   
— Пока я сам тебя не уложу спать.
   
Тогда Мицци вдруг притихла, потом бросилась к нему на шею, да так и застыла. Чует Франц, что-то здесь неладно; нет, сегодня ничего не выйдет. Хотел он тут выйти с ней в коридор, подтолкнул ее к двери. Но она остановилась:
   
— Да не подойду я к кровати, не бойся.
   
— Что с тобой, Муллекен? Что случилось с кисанькой?
   
Она подвела его к дивану, уселись они рядышком, обнялись. Помолчала Мицци, потом пробормотала что-то, потянула Франца за галстук, и тут у нее прорвалось:
   
— Францекен, я тебе должна сказать кое-что, ты не рассердишься?
   
— Конечно нет, Мицекен, говори!
   
— У меня неприятность со стариком вышла.
   
— Да что ты, Муллекен?
   
— Угу.
   
— В чем же дело?
   
А она все теребит его галстук; что это с ней такое. И, как на грех, дернула меня нелегкая Рейнхольда притащить!
   * * *
   
…Тогда комиссар уголовной полиции спрашивает:
   
— На каком основании вы именуете себя Финке? У вас есть документы?
   
— Потрудитесь справиться в отделе записей актов гражданского состояния, там все записано.
   
— Это нас не касается.
   
— У меня есть документы.
   
— Вот и отлично, мы их у вас на время заберем. Кстати, за дверью стоит один надзиратель из тюрьмы в Нойгарде, у него в отделении содержался когда-то некий Борнеман. Вот мы его сейчас попросим сюда…
   * * *
   
— Знаешь, Францекен, к моему старику в последнее время его племянник зачастил, понимаешь, его никто и не приглашал — он сам все ходит и ходит.
   
— Понятно, — пробормотал Франц и весь похолодел. Она прижалась лицом к его щеке.
   
— Ты его знаешь, Франц?
   
— Откуда ж мне его знать?
   
— Я думала, знаешь. Ну так вот, ходил он туда, ходил, а потом он пошел как-то меня провожать.
   
А Франц уже весь дрожит. В глазах у него потемнело.
   
— Почему же ты мне ничего не говорила?
   
— Я думала, сама от него отделаюсь. Да и что за беда, он ведь так просто болтался — сбоку припека.
   
— Ну, и что же теперь…
   
Мицци прижалась к Францу, спрятала лицо и молчит, но вот губы ее у его шеи судорожно задергались, все сильней, сильней. Потом — мокро там стало. Заревела! Чего ревет? Такая уж она, упрется и делай что хочешь! Сам черт ее не разберет. А тут еще Реинхольд лежит на кровати, хватить бы его дубиной, чтоб больше уж и не встал! И она-то, она, дрянь такая, как меня перед ним осрамила!
   
Думает, а сам весь дрожит…
   
— А теперь что? — спрашиваете.
   
— Ничего, Францекен, ничего, не волнуйся, только не бей меня, ведь ничего же не было… А потом он еще раз был со мной, все утро поджидал меня внизу, пока я уйду от старика, и уж так он меня просил — поезжай с ним да поезжай!
   
— А ты и согласилась?
   
— А что же мне было делать, Франц, коли он так пристал. Молоденький такой. Ну, а потом…
   
— Где же вы с ним были?
   
— Сперва просто катались по Берлину, потом поехали в Грюневальд и еще куда-то, я не помню. Я все время прошу его, чтоб он оставил меня, чтоб ушел, а он плачет, клянчит, как ребенок, на колени даже встал, и такой еще молоденький… слесарь он.
   
— Лучше бы работал, лодырь, чем шлендать.
   
— Не знаю. Не сердись, Франц.
   
— Да я все никак не пойму, в чем дело. Чего ты плачешь?
   
А она снова умолкла, жмется к нему и теребит его галстук.
   
— Только не сердись, Франц.
   
— Влюбилась в него, что ли?
   
Мицци молчит. Страшно ему вдруг стало, мороз побежал по коже, даже пальцы на ногах похолодели. И, забыв о Рейнхольде, он прошептал ей в затылок:
   
— Влюбилась? Говори!
   
Она прильнула к нему всем телом, — он ощущает ее всю с головы до ног, и с уст ее слетает чуть слышное:
   
— Да.
   
Вот оно! Сказала! Он хочет ее оттолкнуть, ударить, а в голове — Ида, бреславлец. Вот оно, начинается! Рука его повисла как плеть, он парализован, а Мицци крепко вцепилась в него, как звереныш. Что ей надо? Молчит, держит его, спрятала лицо у него на груди, а он словно окаменел, глядит поверх нее в окно.
   
Наконец встряхнул он ее за плечи, заорал:
   
— Что тебе надо? Пусти меня, слышишь? "На что она мне, эта сука?"
   
— Да ведь я же с тобой, Францекен. Я же от тебя не ушла.
   
— Нужна ты мне!
   
— Не кричи так, ах, боже мой, что же я такое сделала?
   
— Ступай, ступай к нему, раз ты его любишь, паскуда.
   
— Я не паскуда, ну, Францекен милый, не кричи, я ведь ему уж сказала, что это невозможно, и я от тебя не уйду.
   
— А на что ты мне, такая, нужна?
   
— Я ему сказала, что я тебя не покину, и убежала к тебе. Думала, хоть ты меня утешишь.
   
— Да ты совсем с ума спятила! Пусти! Совсем рехнулась! Ты влюблена в него, да я же тебя и утешай.
   
— А кто же меня утешит — если не ты, Францекен, ведь я же твоя Мицци, и ты меня любишь, ах, а тот-то, бедненький, ходит теперь один и…
   
— Ну, кончай, Мицци! Ступай к нему, возьми его себе.
   
Тут Мицци как завизжит и еще крепче в него вцепилась.
   
— Ступай, ступай, пусти меня, слышишь?
   
— Нет, не пущу. Значит, ты меня не любишь, значит, я тебе надоела, чем я виновата, что я сделала?
   
Наконец Францу удалось вырвать руку; он пошел к двери, Мицци метнулась за ним, но в ту же минуту Франц обернулся и с размаху ударил ее по лицу, так, что она отлетела в сторону; потом толкнул ее в плечо, она упала, а он бросился к ней и давай бить ее своей единственной рукой куда попало. Мицци скулит, корчится от боли, а он бьет и бьет, она перевернулась, легла на живот, закрыла лицо руками. Остановился Франц дух перевести, а комната вокруг него ходуном ходит; Мицци приподнялась:
   
— Только палкой не бей, Францекен, довольно, не надо палкой!
   
Сидит она на полу — блузка растерзана, глаз заплыл, из носа кровь течет — левая щека и подбородок в крови.
   
А Франц Биберкопф — какой он Биберкопф, у него теперь даже имени нет — стоит, ухватился за кровать, все вертится вокруг него… Ах, да ведь там лежит этот Рейнхольд, лежит, свинья, в сапогах на чужой кровати. Что ему тут надо? Что, у него своей комнаты нет? А вот мы вытряхнем его оттуда да с лестницы спустим, с нашим удовольствием. И вот Франц Биберкопф, так ведь его зовут, кажется, подскочил к кровати, схватил Рейнхольда за голову, потянул вместе с одеялом; тот брыкается, одеяло в сторону, и Рейнхольд сел на кровати.
   
— А ну-ка вытряхивайся, Рейнхольд, живо, взгляни на эту красавицу— и вон отсюда!
   
Широко раскрытый рот Мицци перекосился от ужаса… Землетрясение, молния, гром! Железнодорожный путь взорван, рельсы изогнулись, стоят торчком, вокзал, будка стрелочника — в щепы, треск, грохот, дым, смрад, ничего не видать, все вдребезги сметено, стерто с лица земли…
   
— Ну, чего ты, что стряслось?
   
А изо рта Мицци рвется крик, вопль ужаса. Словно хочет она криком отгородиться от того, кто смутно, как в дыму, виднеется там, на кровати… пронзить его криком насквозь; громче, еще громче… захлестнуть его криком!
   
— Заткни глотку, ну, что стряслось? Перестань, я тебе говорю, весь дом сбежится.
   
Вопль нарастает, вздымается волной, ширится. Время словно остановилось — нет больше ни дня, ни ночи, один лишь неумолчный крик.
   
И вот уже Франца захлестнула эта волна криков. Бей, бей, бей — круши! Схватил он стул и грохнул им об пол, — стул вдребезги! Рванулся к Мицци, — та все сидит на полу и визжит на одной ноте не умолкая. Зажал ей рот, опрокинул на спину, навалился грудью ей на лицо… Гадина!.. Убью!
   
Визг оборвался, Мицци дрыгает ногами, пытается вырваться, Рейнхольд подскочил, хочет оттащить Франца.
   
— Ты ж ее задушишь!
   
— Убирайся… к черту…
   
— Вставай. Вставай, тебе говорят.
   
Оттащил Франца в сторону. Мицци лежит ничком на полу, откинула голову, стонет, хрипит, все еще судорожно отбивается руками и ногами. А Франц снова рвется к ней, кричит захлебываясь:
   
— Сволочь ты, сволочь! Ты кого бить хочешь?
   
— Пойди-ка, Франц, пройдись малость. Надень куртку и очухайся, успокоишься — тогда вернешься!
   
Мицци слабо застонала, приоткрыла глаза. Правое веко побагровело, вспухло.
   
— Ну, проваливай, брат, проваливай, а то еще прибьешь ее, чего доброго. Возьми куртку-то. На! — Сопя и отдуваясь, Франц дал надеть на себя куртку.
   
Тут Мицци приподнялась на локте, отхаркивает кровь, силится что-то сказать, потом выпрямилась, села на полу и прохрипела:
   
— Франц, Франц!
   
Тот уже в куртке. Рейнхольд подал ему шляпу.
   
— Франц… погоди! Я с тобой! — Мицци отдышалась, к ней вернулся голос.
   
— Нет, оставайтесь-ка дома, фрейлейн, я вам помогу.
   
— Францекен, я с тобой!
   
Тот постоял, поправил шляпу на голове, чмокнул губами, сплюнул и пошел прочь… Тррах! Дверь захлопнулась.
   
Мицци со стоном поднялась на ноги, оттолкнула Рейнхольда и заковыляла к двери из комнаты. Но в коридоре силы покинули ее. Франц ушел, уже спустился с лестницы. Рейнхольд перенес Мицци в комнату, стал ее на кровать укладывать, а она, задыхаясь, выпрямилась, села, харкая кровью, прохрипела:
   
— Вон, вон отсюда!
   
Один глаз у нее заплыл, а другой в упор глядит на него. Сидит, свесила ноги, не может встать. Ишь слюни распустила. Кровавая слюна еще течет у нее изо рта. Рейнхольда передернуло, пора и в самом деле сматываться, а то люди сбегутся, подумают, что это я ее так обработал, в чужом пиру похмелье… Нет уж, спасибо! Привет, фрейлейн! Шапку набекрень, и — за дверь.
   
Внизу остановился, стер с левой руки кровь — тьфу, гадость! Потом рассмеялся.
   
— Для этого Франц и затащил меня к себе? Хорош театр! Ну и дурак! Да еще уложил меня в сапогах на свою кровать. Лопнет он, олух, теперь от злости. Что, схлопотал, брат, по харе? Где-то тебя теперь нелегкая носит?
   
"Вывески, указатели", "Эмалированная посуда" …Эх, и занятно было там наверху, просто загляденье. Нет, какой идиот! Отлично, сын мой, большое тебе спасибо, продолжай в том же духе. Ох, умрешь со смеху!
   
А Борнемана-то в Штеттине снова в кутузку засадили… Вызвали туда его жену, первую, настоящую. Ах, господин комиссар, оставьте ее в покое, она под присягой по-честному показывала, — думала, что так оно и есть. Ну и мне годика два еще накинут, — подумаешь годом больше, годом меньше…
   * * *
   
А вечером у Франца с Мицци в комнате сплошное умиление. Смеются они, обнимаются, целуются, друг на друга не наглядятся.
   
— Ведь я тебя чуть не убил, Мицци. Здорово я тебя отделал.
   
— Пустяки. Главное, ты вернулся.
   
— Ну, а тот, Рейнхольд, сразу ушел?
   
— Да.
   
— Что ж ты меня не спросишь, Мицци, зачем он приходил?
   
— А зачем спрашивать?
   
— Разве тебе не интересно?
   
— Ни капельки.
   
— Нет, ты послушай, Мицци…
   
— Да нет же, и слушать не хочу, все это — чепуха.
   
— Ты о чем?
   
— Да о том, что ты будто хочешь меня ему продать.
   
— Ах, Мицекен…
   
— Теперь я знаю, что это вздор.
   
— Он хоть мне и друг, Мицекен, но он с женщинами свинья свиньей. Вот я ему и хотел хоть один раз показать, что такое порядочная девушка. Пускай, думаю, посмотрит.
   
— Ну и бог с ним.
   
— А ты меня еще любишь? Или только того молодчика?
   
— Я твоя, Франц!
   СРЕДА, 29 АВГУСТА
   
И вот уже два дня подряд Мицци не видится со своим покровителем. Она не отходит от своего ненаглядного Франца, обхаживает его, ездит с ним за город. Побывали они в эти дни в Эркнере и в Потсдаме. Но кое-что она, бесенок этакий, и теперь от него скрывает, и даже больше, чем прежде. Зато она уже не беспокоится за своего ненаглядного Франца: пусть себе ходит с Пумсовой компанией, она тоже не будет сидеть сложа руки! Она решила сама познакомиться с этой публикой — где-нибудь на танцах или в кегельбане. Франц почему-то никогда ее не берет туда. Вот Герберт бывает с Евой в таких местах, а Франц говорит: "Нечего тебе туда ходить, не хочу, чтоб ты водила знакомство со всякой сволочью".
   
Но наша Соня, она же Мицекен, хочет услужить своему Францу, наша маленькая кисанька хочет ему помочь — так ведь лучше, чем просто зарабатывать деньги. Она уж все там разузнает и сумеет его защитить.
   
И вот, на очередной танцульке в Рансдорфе, куда Пумсовы ребята прибыли в полном составе, появилась новенькая. Никто ее не знал. Пришла она с жестянщиком, но весь вечер не снимала маски с лица. Танцевала она со всеми, один раз даже с Францем, но только один раз, а то еще узнает ее по запаху духов. Это было в парке на берегу Мюггеля; как стемнело — вспыхнула иллюминация. Но вот отвалил от берега последний пароходик, битком набитый народом, оркестр сыграл прощальный туш, а наша компания и не думала уходить. Веселились и бражничали до самого утра.
   
А наша Мицекен порхает с жестянщиком. Тот важничает — вот, мол, какая у него шикарная подружка. Всех видела Мицци — и Пумса с его благоверной, и Рейнхольда, уныло сидевшего в уголке, — опять он все хандрит да хандрит, — и элегантного купчика. В два часа жестянщик увез ее в такси. Дорогой целовались взасос. А что? Подумаешь, большое дело, она как-никак недаром вечер провела, многое узнала, а от поцелуев ее ведь не убудет. Что же она узнала, наша Мицекен? Как что? Теперь она их всех в лицо знает, Пумсов этих! Мало вам? А жестянщик-то ее тискает. Ну и пусть, — она Францу все равно не изменит. Машина мчится в ночной темноте… Вот в такую же ночь эти негодяи выбросили ее Франца из автомобиля. Ну, теперь-то он с ними рассчитается; он-то уж знает, кто из них это сделал. Недаром они его боятся — вон даже Рейнхольда, нахала этого, к ней подсылали. Франц, Франц, милый, золотой мой, до чего же я тебя люблю, — и Мицци от избытка чувств к Францу так бы, кажется, и зацеловала до смерти жестянщика. А тот рад стараться. Ничего, целуй, голубчик, целуй, я тебе еще язык откушу! Ух, как подбросило! Лихач шофер, — он нас в канаву вывалит! Чудно как вечер провели!.. Куда ехать-то, направо или налево? Поезжайте куда хотите! Какая ты прелесть, Мицци! Раз я тебе, Карл, по вкусу пришлась, так и бери меня с собой почаще! Гоп-ля! Гонит как бешеный. Пьяный, что ли? Того и гляди в Шпрее нас утопит!
   
Нет, упаси бог, мне никак нельзя тонуть; мне так много еще надо сделать, на кого же я Франца оставлю? Что он собирается сделать — не знаю, а я чего хочу — ах, тоже не знаю… Но ни слова об этом. Чего он хочет — того и я хочу. Так хочу — прямо дух захватывает! Целуй же меня еще, еще! Обними крепче! Ох, душа с телом расстается…
   
Вдоль шоссе мелькают черные дубы… Карлуша, ты мне всех милей, дарю тебе сто двадцать дней! а дни-то не простые — с утром, с полднем и вечером!
   
…Пришли на кладбище два шупо, сели на могильную плиту и спрашивают всех, кто ни пройдет мимо, не знают ли они некоего Казимира Бродовича. Нет? Жаль! Этот Бродович лет тридцать тому назад что-то отмочил, а что — в точности неизвестно. Вот и теперь жди беды — больно уж народ пошел ненадежный. Так что надо бы снять у него отпечатки с пальцев и прочие приметы установить, а еще лучше сразу его задержать! Вы только скажите, где он, — мы уж его! Тюли люли!
   
Рейнхольд ходит по своей конуре, волоча ноги и ежеминутно подтягивая штаны. Нет, не впрок ему отдых и деньги, не впрок. Свою последнюю кралю он послал к чертям, и та, шикарная, ему тоже надоела.
   
Надо придумать что-нибудь новенькое. За Франца надо бы взяться. Опять этот осел сияет, ходит и хвастает своей подружкой — нашел чем хвастать! Пожалуй, стоит все же ее отбить у него! В прошлый-то раз как слюни распустила — смотреть было тошно!
   
Жестянщик, Маттер (в полиции он, впрочем, известен как Оскар Фишер) глаза выпучил, когда Рейнхольд спросил его о Соне. Откуда он узнал? Но коли знаешь, так чего уж там, и Маттер без дальнейших отговорок рассказал ему все. Рейнхольд доверительно обнял Маттера за талию и спросил, не согласится ли тот уступить ее на денек — он за город съездить с ней хочет. При этом выяснилось, что Соня-то вовсе не Маттера подружка, а Франца. Ну, да все равно — ты бы ведь мог уговорить ее прокатиться со мной, на машине, за город, в Фрейенвальде.
   
— Это ты уж у Франца спрашивай.
   
— С Францем я не могу об этом говорить, с ним у меня старые счеты, да к тому же ей я, видно, не нравлюсь. Это я уж заметил.
   
— Ну, тут я тебе не товарищ. Может, я сам хочу с ней крутить!
   
— Кто же тебе мешает?.. А мне бы ее только на одну поездку.
   
— По мне, Рейнхольд, пусть хоть все бабы на свете твои будут и эта тоже. Но только как к ней подступиться? Не украдешь — не возьмешь!
   
— Да ведь с тобой же она гуляет. Послушай, Карл, а если я тебе за это дело тысчонку отвалю?
   
— Что же, деньги на бочку!
   
…Двое шупо сели на камень и спрашивают всех, кто ни пройдет мимо, и все машины останавливают: не видел ли кто человека с желтым цветом лица и черными волосами? Его-то они и разыскивают. Что он там натворил или еще собирается натворить — им неизвестно. Хотите узнать, — прочитайте в газете, в уголовной хронике. Никто такого человека не видел, а может, кто и видел, да говорить не хочет. И пошли оба шупо в глубь по аллеям кладбища, а за ними — два агента идут в гражданском.
   
В среду, 29 августа, — после того как двести сорок два дня текущего, 1928, года канули в вечность и до конца его остается не так уж много… двести сорок два дня! Ушли эти дни на поездку в Магдебург, на операцию и на выздоровление, и Рейнхольда к водке в те же дни приучали, и Мицци появилась, и Пумсовы ребята первый раз в сезоне на дело ходили, и Франц снова обрел безмятежный покой; и все в эти дни; а вот теперь прошли они и больше не вернутся… Так вот, в среду, 29 августа 1928 года, жестянщик отправился с крошкой Мицци за город. Францу она сказала, что едет со своим покровителем. Почему она согласилась на эту прогулку, она и сама понять не могла. Она хотела Францу помочь, только как это сделать — не знала. Ночью ей приснился сон, будто ее и Франца кровати стоят в гостиной у хозяйки, прямо под лампой, — и вдруг штора на двери зашевелилась, и из-за нее медленно выползло что-то серое, какой-то призрак. Мицци вскрикнула и — проснулась. Смотрит — Франц крепко спит рядом с нею. Я уж помогу ему, ничего с ним не случится! Она снова легла… Приснится же такое: наши кровати и вдруг в хозяйской комнате…
   
Долго ли, коротко ли, и вот она с жестянщиком уже в Фрейенвальде! Хорошо здесь! Фрейенвальде — курортный городок с красивым парком; дорожки парка усыпаны желтым гравием, и много по ним ходит всякого народу. И как вы думаете, кого наша парочка встретила там, выйдя из летнего ресторана при кургаузе?
   
Землетрясение, молния, гром! взрыв на железнодорожных путях, рельсы стоят торчком, вокзал в щепы, грохот, пар, дым застилает глаза, душераздирающий вопль… я твоя, я ведь твоя…
   
Вот он подходит, садится рядом. Ну и пусть — не боюсь я его, — могу спокойно смотреть ему в лицо.
   
— Это фрейлейн Мицци, Рейнхольд. Вы уже как будто знакомы?
   
— Немного знакомы. Очень рад, фрейлейн.
   
И вот они сидят в летнем ресторане, в кургаузе, кто-то недурно играет на рояле. Сидит Мицци за столиком, в Фрейенвальде, а напротив нее — Рейнхольд.
   
Землетрясение, молния, гром, клубы дыма… Смерть! Смерть кругом.
   
Нет, это все же хорошо, что мы встретились, уж я его обо всем выспрошу, обо всем, и что там у Пумса, и чем у них Франц занимается; с этим человеком всего можно добиться, стоит его только как следует раздразнить, разжечь. Тогда он будет в моих руках. Замечталась Мицци: вот счастье, везет же ей. А из зала доносится пение: "Скажи "oui", дитя, мне по-французски, скажи мне "да" хоть по-китайски, хоть по-русски. Скажи, как хочешь — пусть это банально, но ведь любовь интернациональна. Скажи обиняком в туманной фразе, скажи тайком — или скажи в экстазе, скажи "oui", скажи мне "yes", скажи мне "да", и все, что хочешь, дам тебе тогда!"
   
А тут — и коньячок принесли, выпили они рюмочку-другую. Мицци призналась, что была на том вечере в Мюггельском парке, и завязалась оживленная беседа. Маэстро за роялем, по общему требованию публики, сыграл "В горах Швейцарии, в горах Тироля: ах, в Швейцарию, в Тироль, ты поехать мне позволь. До Тироля ведь совсем недалеко. Пьют в Тироле все парное молоко. И в Швейцарии красиво — горы справа-слева, выше всех — одна гора, под названьем Дева. А у нас, скажу вам прямо, уж в пеленках дева — дама. Вот поэтому в Тироль ты поехать мне позволь. Юхей! Холоройди!" Слова Фрица Роллера и Отто Странского, музыка Антона Професа — требуйте во всех нотных магазинах! Мицци хохочет — подпевает: "Юхей! Холоройди!" Сейчас мой милый Францекен думает, что я у старика, а я — с ним, с моим милым Францекеном, только он меня не видит!
   
А не прокатиться ли нам на машине по здешним местам? Все согласились — и Карл, и Рейнхольд, и Мицци, или в обратном порядке — и Мицци, и Рейнхольд, и Карл. А можно еще и так: и Рейнхольд, и Карл, и Мицци. Словом, все согласны! И надо же случиться, что в этот момент кельнер вызвал господина Маттера к телефону; так вот ты насчет чего все подмигивал, Рейнхольд, хитер же ты, брат! Ну, да ладно, так и быть, не выдам тебя! Мицци тоже улыбается; как видно, и она ничего не имеет против приятной послеобеденной прогулки вдвоем. И вот Карлхен уже возвращается от телефона. Карлхен мой, Карлхен, ты всех мне милей. Что случилось? Заболел кто-нибудь? Нет, срочно вызывают в Берлин. Ты, Мицци, оставайся, если хочешь, а мне придется съездить; сами знаете — дела, дела… Поцеловал он Мицци на прощанье… Смотри, Карл, не проболтайся! Да нет же, мышонок, будь спокойна! Случай, брат, большое дело, подвернется — действуй смело. Будь здоров, Рейнхольд, с праздничком тебя, Христос воскрес.
   
Взял Карл шляпу с вешалки и отчалил.
   
Ну, вот мы и вдвоем.
   
— Что скажете?
   
— Посудите сами, фрейлейн, стоило ли вам так кричать из-за пустяков в тот раз?
   
— Я очень испугалась.
   
— Что же, я такой страшный?
   
— Ах, в конце концов к любому человеку привыкаешь.
   
— Вы очень любезны.
   
Как она глазками стреляет, бесенок этакий, с кем хочешь поспорю, что она сегодня же моя будет. — Ой, не дождешься, миляга, помучаю я тебя, и ты расскажешь мне все, что знаешь. Ишь глаза пялит.
   
Наконец маэстро за роялем исчерпал весь свой репертуар, да и роялю пора отдохнуть, тоже устал ведь, баиньки хочет, Рейнхольд и Мицци пошли гулять, побродили по холмам, заглянули в лес. Идут под руку, болтают о том о сем. А он вовсе уж не так плох — этот Рейнхольд. В шесть часов пришли они назад в кургауз, а Карл уже прикатил из Берлина на машине и поджидает их. Не домой же возвращаться! Вечер-то какой! Сегодня полнолуние, пойдем в лес, будет чудесно. Сказано — сделано. В восемь часов они отправляются в лес — погуляли втроем, а потом Карла отослали в гостиницу, заказать комнаты и распорядиться насчет автомобиля. Встретиться условились позже, на террасе у кургауза.
   
Много в том лесу деревьев, много там бродит парочек под ручку, есть там и глухие тропинки. Рейнхольд и Мицци идут рядом и молчат. Замечтались оба. Мицци все хочется что-то спросить, только никак она не вспомнит что, ах, да бог с ним, еще успеется. Хорошо как с ним идти под руку, и вечер сегодня такой чудесный! Но, боже мой, что подумал бы Франц, если бы узнал! Хоть и хорошо здесь, а надо уходить поскорей. Рейнхольд держит ее под руку, идет он слева — ведь у него две руки, а у Франца одна только левая, вот он и идет всегда справа. Непривычно так идти. Какая у него рука! Вот это мужчина! Идут они меж деревьев, по мягкой земле… Да, у Франца губа не дура. Отобью я у него эту девчонку, поживу с ней месяц, а он пусть как хочет. А начнет бузить — получит при первом же случае по башке, так что не поднимется. Хороша баба! С огнем, и верна ему!
   
Идут, болтают. Стемнело. Лучше разговаривать, чем молчать. Мицци вздыхает, опасно, очень опасно идти молча, ощущая лишь близость друг друга. Она все по сторонам глядит, дорогу запоминает. Что же мне от него надо было, ах, господи, что же, в самом деле? Они почти все время кружат на одном месте. Но вот Мицци незаметно свернула в сторону шоссе. Вот те на, приехали.
   
Часы показывают восемь. Рейнхольд достал карманный фонарик, посветил, и они двинулись к гостинице, лес остался позади, птичий гомон, шум ветвей — хорошо… Что-то дрогнуло в Рейнхольде. Притих — сам на себя не похож, даже глаза посветлели. Мирно идет рядом с ней.
   
Жестянщик одиноко поджидает их на террасе.
   
— Заказал комнаты?
   
Оглянулся Рейнхольд, а Мицци уже нет, исчезла.
   
— Где ж она?
   
— Ушла к себе.
   
Постучался к ней в дверь. Подошел коридорный.
   
— Велели сказать, что уже легли.
   
В нем все дрожит. Ах, как было хорошо. Темный лес, птички… Что мне, в сущности, нужно от этой девчонки?
   
Эх, и хороша у Франца девочка, мне бы ее… Потом вернулся к Карлу на террасу; сели, закурили сигары, улыбаются друг другу.
   
— Что нам здесь делать? Спать и дома можно!
   
Рейнхольд все еще дышал медленно и глубоко, изредка попыхивал сигарой, а перед глазами — все темный лес; кружились они там на одном месте, а потом она вывела его обратно на шоссе…
   
— Езжай, если хочешь, Карл. Я здесь переночую.
   
Прошли они вдвоем к опушке леса, сели там у дороги и молча глядели вслед мчавшимся автомобилям. Много в том лесу деревьев, нога ступает как по мягкому ковру, много там ходит парочек… Эх, подлец я, подлец!
   СУББОТА, 1 СЕНТЯБРЯ
   
Вот что было в среду, 29 августа 1928 года.
   
А три дня спустя все повторилось — точь-в-точь как в первый раз. Жестянщик подкатил на машине; спрашивает он Мицци, не хочет ли она снова наведаться в Фрейенвальде? Кстати и Рейнхольд опять с ними просится. Мицци сразу согласилась. "На этот раз я не поддамся, — подумала она, садясь в машину, — и в лес с ним не пойду". Согласилась она так быстро потому, что Франц последнее время чем-то расстроен, но не говорит, что случилось. Надо же ей узнать, в чем дело. Ведь она и деньги ему дает, все у него есть; ни в чем ему нет отказа. Какие же у него заботы?
   
Рейнхольд уселся в машине с ней рядом и тут же обнял ее за талию.
   
Все решено: больше ты не увидишь своего разлюбезного Франца, сегодня ты останешься у меня столько, сколько я захочу! Ты у меня пятисотая, а может быть и тысячная, до сих пор всегда все шло гладко, авось и на этот раз сойдет. Сидит голубушка и не знает, что ее ждет, а я-то знаю, и хорошо.
   
Машину они оставили в Фрейенвальде перед гостиницей, и Карл пошел с Мицци гулять по Фрейенвальде. В субботу это было — 1 сентября, в четыре часа пополудни. Рейнхольд решил соснуть часок у себя в номере.
   
В шесть он вылез на свет божий, повозился у машины, потом опрокинул для храбрости рюмочку и пошел.
   
Хорошо было Мицци в лесу. Карл такой милый, и о чем он ей только не рассказывал, и про свое изобретение. Фирма, где он работал, выторговала у него патент буквально за гроши, а сама нажила на этом миллионы; вот так и облапошивают служащих да еще расписку требуют, что, мол, на вое согласен; с Пумсом Карл только между прочим работает; он конструирует новую модель своей машины — прежняя ей в подметки не годится — и фирма останется на бобах. Новая модель, разумеется, стоит больших денег; нет, он не может пока сказать, что это за штука. Это секрет! Ведь если модель ему удастся, все на свете изменится, и трамваи, и пожарное дело, и ассенизация, словом — все: его изобретение везде пригодится. Везде и всюду!
   
Потом стали они вспоминать свою поездку на автомобиле после маскарада…
   
По сторонам шоссе мелькают дубы… Дарю тебе сто двадцать дней, а дни не простые — каждый с утром, с полднем и с вечером!..
   
— Ay, ay! — это Рейнхольд кричит. Ну да, конечно, это он. Они отвечают: "Ay, ay!" Карл тут же испарился, и на его месте появился Рейнхольд. Мицци перестала смеяться.
   
…Тут оба шупо поднялись с камня и пошли восвояси. Наблюдение, говорят, не дало никаких результатов, ничего не поделаешь; здесь одни только незначительные происшествия, о чем мы и представим рапорт по начальству. Ну, а если что-нибудь и случится посерьезней, то там видно будет. Следите за нашими объявлениями.
   
А по лесу идут Рейнхольд и Мицци. Кругом — ни души, только птички тихонько щебечут да где-то высоко деревья завели свою песню.
   
Вот запело одно дерево, потом другое, потом запели вместе, снова примолкли и, наконец, запели прямо над головой.
   
Есть жнец, Смертью зовется он, властью от бога большой наделен. Сегодня свой серп он точит, приготовить для жатвы хочет.
   
— Ах, как я рада, Рейнхольд, что я опять в Фрейенвальде. В прошлый раз тоже было ведь очень мило, не правда ли?
   
— Только уж очень скоро все кончилось, фрейлейн. Вы, наверно, устали, я к вам постучал, но вы не открыли.
   
— Да, это от свежего воздуха, и потом меня еще в машине укачало…
   
— Ну, разве это не чудесно?
   
— Да, то есть про что это вы?
   
— Я хочу сказать, хорошо вот так гулять по лесу. Да еще с такой красивой девушкой.
   
— Красивой девушкой? Что это вы вздумали! Ведь я же не говорю: с красивым кавалером!
   
— Хорошо, что вы здесь со мной.
   
— Что ж тут такого?
   
— Я иду и думаю, — куда я гожусь, и посмотреть-то не на что, а вы вот пошли со мной! И так я рад, честное слово!
   
Ах, какой же он душка!
   
— А разве у вас нет подруги?
   
— Подруги? Какие уж нынче подруги!
   
— Ого!
   
— Да, да! Всяко, знаете, бывает. Об этом вы, фрейлейн, даже не можете судить. Вот у вас есть друг, человек надежный, старается для вас. А ведь девушкам только бы развлекаться, души у них нет.
   
— Не везет вам, как видно.
   
— Вот, фрейлейн, так вот это и пошло… ну помните, про обмен женщинами… Но ведь вы об этом ничего и слышать не хотите.
   
— Нет, расскажите. Как же это у вас было?
   
— Это я могу вам в точности сказать, и теперь вы меня поймете. Ну, поставьте себя на мое место. Разве вы стали бы жить несколько месяцев или хотя бы неделю-другую с женщиной, которая и доброго слова не стоит? С женщиной, которая путается с кем попало, или ничего делать не умеет, и во все суется, а то еще и пьет горькую?
   
— Да, это противно.
   
Вот видите, Мицци, так и со мной было. Это со всяким может случиться. Все это шушера, дрянь, подонки. Будто прямо с помойки. На таких разве женятся? Ни боже мой! Ну и вот, потерпишь ее с месяц, а потом видишь, что дальше так не годится. Выставишь такую "подругу", а сам опять ни с чем! Хорошего мало. А зато здесь с вами — хорошо!
   
— Ну не только же поэтому! Ведь иногда и на новенькое потянет!
   
Рассмеялся Рейнхольд.
   
— Что вы хотите этим сказать, Мицци?
   
— Да все то же — одна надоест, к другой потянет, да?
   
— Почему бы нет? Мы ведь тоже люди.
   
Идут под ручку, смеются. Сегодня — суббота, 1 сентября. А деревья все шепчут свою песню, словно молитву, без конца, без начала…
   
Всему свое время, и всякому начинанию на земле свой час, и всякому свой год, чтоб родиться и умереть, посадить и истребить то, что посажено, всему свое время, чтоб погубить и исцелить, разрушить и построить, потерять и найти, свое время, чтоб сохранить и бросить, свое время, чтоб разорвать и зашить, говорить и молчать. Всему свое время. Вот я и понял, что нет на свете ничего лучше радости. Возрадуемся, возликуем. Нет под луною ничего лучше веселья и смеха.
   
Рейнхольд идет слева, ведет Мицци под руку. Какая у него сильная рука.
   
— Знаете, Мицци, я все не решался пригласить вас после того случая — помните?
   
Потом они шли молча. За полчаса и нескольких слов не сказали. Опасно так долго молчать. И все время Мицци чувствует слева его руку.
   
Где бы мне присесть с ней? Хороша пташка, первый сорт, пожалуй я приберегу эту девчонку на потом, такую надо с чувством… или затащу ее, пожалуй, в гостиницу… в эту ночь, в эту ночь, когда месяц не спит…
   
— У вас рука в рубцах и татуировке, и грудь, верно, тоже?
   
— Конечно. Хотите посмотреть?
   
— Для чего вам татуировка?
   
— Смотря по тому, в каком месте, фрейлейн. Мицци хихикает, повисла на его руке.
   
Уж могу себе представить, у меня был один, еще до Франца, и так он себя разукрасил, что стыдно сказать.
   
— Оно хоть и больно, но зато красиво. Так хотите взглянуть, фрейлейн?
   
Он отпустил ее руку и быстро расстегнул рубашку на груди.
   
— Вот, гляди — у меня здесь наковальня в лавровом венке.
   
— Ну, хорошо, застегнитесь, Рейнхольд.
   
— Да ты погляди, не бойся.
   
Рейнхольд уж весь как в огне. Слепое, яростное желание охватило его, прижал он ее голову к своей обнаженной груди.
   
— Целуй, слышишь, целуй!
   
Но она не целует. Он еще крепче прижимает ее голову к своей груди.
   
— Пустите меня! Он отпустил ее.
   
— Чего ломаешься?
   
— Я ухожу.
   
Вот стерва, погоди, я тебя еще возьму за горло, ах ты паскуда! Так со мной разговаривать! Рейнхольд застегнул рубашку. Погоди, я до тебя еще доберусь, ишь фасон давит! Только не спешить!
   
— Я же тебе ничего не сделал, видишь, застегнулся уже. Ты что, мужчин не видела?
   
Чего я связалась с этим типом, вон всю прическу мне растрепал, это же хулиган! Уйду, будет с меня! Всему свое время. Всему свой час!
   
— Ну, не сердитесь, фрейлейн! С каждым случается. Бывают, знаете, в жизни моменты…
   
— И все-таки нечего вам меня за голову хватать.
   
— Не злись, Мицци!
   
Погоди, я тебя и не так еще схвачу! И опять его словно огнем обожгло. Только бы прикоснуться к ней!
   
— Мицци, давайте мириться.
   
— Ладно, но ведите себя прилично.
   
— Есть такое дело.
   
Они снова идут под руку. Он улыбается ей, а она смотрит себе под ноги, в траву — и тоже улыбается.
   
— Не так уж все страшно, Мицци, а? Полаял только, не укусил!
   
— Я все думаю, почему у вас на груди наковальня? Другие на груди женщину накалывают, или сердце, или что-нибудь в таком роде, а у вас наковальня…
   
— Ну, а как вы думаете, что это означает, Мицци?
   
— Не знаю. Не могу понять.
   
— Это мой герб.
   
— Наковальня?
   
— Да, — усмехнулся Рейнхольд. — На нее всегда положить кого-нибудь можно.
   
— Ну и свинство. В таком случае уж лучше бы накололи на груди кровать.
   
— Нет, наковальня лучше. Куда лучше!
   
— Разве вы кузнец?
   
— Пожалуй и кузнец. Я на все руки мастер. Только вы меня не так поняли — с наковальней-то. Это значит, что ко мне никто не подступайся, обожжешься!.. Но, пожалуйста, не думайте, что я вас тут же съем. Я вас пальцем не трону. Зачем прогулку портить? Вот только устал я, посидеть бы где-нибудь в ложбинке.
   
— А что, у Пумса все такие ребята?
   
— Да уж палец нам в рот не клади!
   
— А чем вы у него занимаетесь?
   
Эх, как бы затянуть ее в овражек? Кругом ведь — ни души!
   
— Это ты, Мицци, у своего Франца спроси, он все это знает не хуже меня.
   
— Он ничего не говорит.
   
— Правильно делает. Умница он. Не стоит об этом говорить!
   
— Ну, мне-то можно?
   
— Что же тебе хочется знать?
   
— Да все, что вы там делаете!
   
— А поцелуешь меня, если скажу?
   
— Так и быть!
   
И вот она уже в его объятиях. Две руки у парня — не одна. И силища в них какая! Как он меня сжал! Всему свое время — посеешь и пожнешь, найдешь и потеряешь…
   
Ой, дышать нечем, жарко. Пусти же!
   
Если он еще несколько раз прижмет меня так к себе, — я не выдержу. Ну пусть хоть сперва расскажет, что с Францем творится, чего он добивается, что у них было с ним и чего они сейчас хотят.
   
— Ну, теперь довольно, пусти, Рейнхольд.
   
— То-то же.
   
Отпустил он ее и вдруг упал на колени к ее ногам, туфельки целует, чулки, платье, все выше, выше — целует руки, — всему свое время, — еще выше, вот уже стал целовать шею. Смеется Мицци, отбивается.
   
— Отстань, уйди, сумасшедший!
   
Ишь как распалился, под душ бы его поставить. Тяжело дыша, он уткнулся лицом в ее шею, бормочет — не поймешь что. Потом вдруг поднял голову. Экий бык! Обнял он ее за талию, и они пошли дальше, а деревья все поют и поют.
   
— Гляди, Мицци, какой овражек — словно специально для нас. Да тут уж кто-то хозяйничал, костер разводил. Это мы сейчас уберем. А то еще брюки вымажешь.
   
Пожалуй, присяду. Может быть, он тогда скорее разговорится?
   
— Ну, хорошо — посидим. Только бы вот постелить что-нибудь.
   
— Постой, я пиджак расстелю.
   
— Вот спасибо!
   
Лежат они в неглубокой ложбинке, на склоне, поросшем травой. Мицци отшвырнула ногой жестянку из-под консервов, легла, повернулась на живот и как ни в чем не бывало положила руку Рейнхольду на грудь… Давно бы так! Она улыбается ему и не отворачивается больше, когда он расстегивает рубашку и из-под нее снова показывается наковальня.
   
— Ну, теперь рассказывай, Рейнхольд.
   
Он прижимает ее к груди. Давно бы так! Вот она, девчонка-то, вся тут, все идет как по маслу, шикарная девчонка, эту я придержу подольше, и пусть себе Франц бузит сколько влезет — все равно обратно ее не получит, пока я сам не отдам.
   
Рейнхольд сполз немного ниже по склону, лег на спину — притянул Мицци к себе, сжал в объятиях, впился в ее губы. Ни о чем не думает больше. Страсть, слепое, яростное желание — теперь уже каждое движение наперед известно, Попробуй кто помешать!
   
В щепы все разнесет, разобьет вдребезги — ни буря, ни обвал его теперь не остановят. Словно снаряд, выпущенный из пушки, — все, что ни попадется на пути, пробьет, проломит, отбросит в сторону — понесется дальше.
   
— Ой, больно, Рейнхольд.
   
Не выдержу я, если не возьму себя в руки, — одолеет он меня.
   
А он все не отпускает, смотрит на нее прищурившись:
   
— Ну, Мицци?!
   
— Что, Рейнхольд?
   
— Что ты на меня так смотришь, будто не видела?
   
— Послушай, нехорошо ты со мной поступаешь. Ты с Францем давно знаком?
   
— С Францем твоим?
   
— Да.
   
— С твоим Францем, говоришь, да разве он еще твой?
   
— А то чей же?
   
— Ну, а я как же?
   
— Что — ты?
   
Она попыталась спрятать лицо у него на груди, но он с силой приподнял ей голову.
   
— А я как же, спрашиваю?
   
Прижалась она к нему, пытается зажать ему рот ладонью.
   
Вот снова он распалился. Видно, приглянулась я ему… Так и льнет ко мне, огнем горит…
   
Пожар в доме! Пламя гудит, рвется наружу. Не загасить его пожарным, не помогут им брандспойты, не хватит воды!
   
— Ну, пусти же!
   
— Что же ты хочешь, детка?
   
— Ничего. Мне с тобой хорошо.
   
— Вот видишь. Значит, я тоже твой! А что, ты с Францем поругалась?
   
— Нет.
   
— Да уж признайся, что поругалась.
   
— Нет, говорю тебе. Расскажи мне лучше про него. Ты ведь его давно знаешь.
   
— Да о нем и рассказывать нечего.
   
— Так уж и нечего!
   
— Ничего я тебе не расскажу, Мицци.
   
Он грубо хватает ее, опрокидывает на спину, она вырывается…
   
— Не хочу, не надо.
   
— Ну, не упрямься, детка.
   
— Пусти, я встану, здесь еще выпачкаешься.
   
— Ну, а если я тебе расскажу кое-что?
   
— Тогда — другое дело!
   
— Что я за это получу, Мицци?
   
— Что хочешь. — Все?
   
— Там видно будет.
   
— Все или нет?
   
Лежат — щека к щеке. Как в огне оба. Мицци не отвечает… Молчит и Рейнхольд, чем это кончится, не знаю. Только мелькнула в голове эта мысль и тут же погасла, и снова нет мыслей, выключено сознание.
   
Он поднялся с земли, лицо бы вымыть — фу, что это за лес, в самом деле весь выпачкался.
   
— Так и быть, расскажу я тебе кое-что про твоего Франца. Я его уж давно знаю. Ну и тип! Познакомился я с ним в пивной на Пренцлауераллее. Прошлой зимой. Он газетами торговал, все с дружком своим ходил, как его звали? — да, с Мекком. Вот тогда я с ним и познакомился. Потом мы с ним часто бывали вместе, а про девчонок я тебе уж рассказывал.
   
— Значит, это правда?
   
А то нет! Только дурак он, этот Биберкопф, редкостный дурак. Хвастаться ему тут нечем, все это шло от меня. А ты что же думала, — он мне своих баб сплавлял? Господи, какие там у него бабы! Куда уж! Послушать его, — так надо бы прямым ходом топать в Армию Спасения, чтобы там исправиться.
   
— Ну, а ты и не думаешь исправляться, Рейнхольд?
   
— Нет, как видишь. Со мной ничего не поделаешь. Какой есть, такой и останусь. Это уж как бог свят. А вот твоего-то, Мицци, стоило бы исправить. Подумать только, что он — твой кот, ведь ты, же лакомый кусочек, детка. И где ты только его откопала, однорукого? Ты же красотка — только свистни, за тобой табуном будут бегать.
   
— Полно тебе чепуху молоть.
   
— Конечно, любовь зла — полюбишь и козла. Но такого… Знаешь, чего он у нас околачивается, кот твой? Барина разыгрывает! И это у нас-то! Сперва гнал меня каяться в Армию Спасения, да не тут-то было. А теперь…
   
— Не смей его ругать. Не хочу я этого слушать.
   
— Ну, не плачь, агу-агусеньки. Знаю, твой Франц милый, Францекен ненаглядный, — не надоел он тебе еще?
   
— Да что он тебе сделал, Рейнхольд?
   
Всему свое время, всему свой час… Страшный человек, этот Рейнхольд, что он меня держит! Отпустил бы меня — ничего не хочу я больше знать и слушать его больше не хочу.
   
— Это верно, он нам ничего не сделал. Попробуй нам что-нибудь сделать, Мицци. Ну и тип же тебе попался, Мицци. Он рассказывал, например, тебе про свою руку? Что? Нет? Ведь ты его невеста или была ею по крайней мере! Ну, иди сюда, Мицекен, иди, милая, сокровище мое, не ломайся!
   
Что мне делать, не хочу я его. Всему свое время, посеешь и пожнешь, сошьешь и разорвешь, заплачешь и возликуешь. Всему свое время…
   
— Ну, иди же, Мицци, на что он тебе сдался, этот шут гороховый? Иди, моя хорошая. Да не кобенься! Невелик барин твой Франц, да и ты не графиня. Радуйся, что ты от него отделалась.
   
Радуйся? Чему ж тут радоваться?
   
— А он пусть себе скулит, была у него Мицци да сплыла.
   
— Ну, будет тебе, и не тискай ты меня так, я ведь не железная.
   
— Вижу, что не железная, ты мягонькая, теплая. Мицекен, дай мне сюда свою мордашку.
   
— Да что это такое в самом деле? Говорят тебе, не тискай. С каких это пор я твоя Мицци? И не надейся!
   
Вскочила она на ноги — и вверх по откосу. Шляпка осталась на земле. Изобьет еще, надо ноги уносить. И не успел он подняться, как Мицци в голос закричала: "Франц, Франц!" И еще быстрей побежала. Но туг Рейнхольд выбрался наверх, он в одной рубашке, без пиджака, в два прыжка догнал ее, схватил, и оба рухнули на землю у дерева. Мицци судорожно забилась, но он навалился на нее, зажал ей рот.
   
— Ах, ты кричать? Кричать, стерва? Чего кричишь, что я тебе сделал? Замолчи, слышишь? Думаешь, если он тебе кости не переломал, то и со мной обойдется?
   
Отнял он руку от ее рта.
   
— Я не буду кричать.
   
— То-то же. А теперь вставай-ка и пойди возьми свою шляпу. Я женщин не насилую. За всю свою жизнь такого не делал. Но смотри — не доводи меня. Ну, живо!
   
Пошла она назад — он следом за ней.
   
— Уж больно ты воображаешь. Подумаешь, Францева потаскуха!
   
— Ну, я пойду.
   
— То есть, как это "пойду"? Рехнулась ты, что ли? Не видишь, с кем дело имеешь? Так ты можешь со своим олухом разговаривать, а не со мной! Понятно?
   
— Что тебе от меня надо?
   
— Иди вниз и будь паинькой!
   
…Приведут теленочка на бойню, накинут ему на шею петлю, положат на скамью и прикрутят к ней веревкой…
   
Снова спустились в ложбинку.
   
— Ложись! — приказал Рейнхольд.
   
— Что?
   
— Только пикни! Очень ты мне нравишься, девушка, иначе я бы не приехал сюда! Говорю тебе: плевать я хотел на то, что ты его маруха! Подумаешь, какая графиня! И смотри, не шуметь у меня! Я этого никому не спускал! Будь то мужчина, или женщина, или ребенок. Можешь при случае справиться у своего кота. Он тебе кое-что расскажет, если не постесняется. Ну, да я и сам тебе расскажу, чтобы ты знала, какой он человек, и помнила бы, что со мной шутки плохи. Он тоже попробовал как-то, дубина стоеросовая! Как знать, может он и хотел нас засыпать. Понимаешь, поставили мы его как-то на стреме. А он говорит "не буду", я, дескать, человек порядочный и на такие штуки не согласен. А я ему говорю — нет, брат, поедешь! Пришлось ему тут лезть в машину, а я сижу — думаю, что мне с ним делать. Он ведь и раньше нос задирал. Тоже порядочный выискался! Смотрю — за нами гонится другая машина; ну, думаю, погоди ты у меня, порядочный. И вытряхнул его из машины на ходу. Поняла теперь, где он руку свою оставил?
   
У нее вмиг руки и ноги похолодели — так вот, значит, кто…
   
— А теперь ложись и будь ласкова, как полагается.
   
Да ведь это же убийца! — Подлец, негодяй, подлец! А он сияет:
   
— Ага! Поняла теперь? Ну, покричи! Отведи душу… Кричи, кричи, голубушка, все равно деваться тебе некуда.
   
Она плачет, в голос кричит:
   
— Подлец, мерзавец, я тебе в рожу плюну! Зажал он ей рот.
   
— Ну-ка, попробуй!
   
Она посинела вся, рвется из его рук.
   
— Помогите, убивают! Франц, Францекен, помоги!
   
Всему свое время, всему! Придет время — погубишь и исцелишь, построишь и разрушишь, разорвешь и зашьешь, всему свое время… Она бросилась на землю, поползла вверх по откосу… Схватил он ее, стянул вниз. Она вырывается, бьется. Франц, помоги… Франц!
   
Погоди, голубушка, не таких еще ломали, мы твоему Францу устроим такой сюрприз — ему на целую неделю хватит.
   
— Пусти меня! Дай мне уйти, я домой хочу!
   
— Хоти на здоровье!.. Мало ли кто чего хочет! Уперся коленом ей в спину. Сжал ей руками горло, скрестив большие пальцы у нее на затылке, ее тело свело судорогой… Время родиться, и время умереть. Всему свое время.
   
…Убийца, говоришь, а сама заманила меня сюда и думаешь водить за нос? Плохо ты знаешь Рейнхольда…
   
…Жнец. Смертью зовется он, властью от бога большой наделен. От самого бога власть ему дана…
   
— Пусти, пусти…
   
Она еще бьется, дергается, сучит ногами… Ничего, мы ее успокоим, а падаль пусть хоть собаки жрут!
   
Судорога снова сводит ее тело, тело маленькой Мицци. Убийца, говоришь? Ладно, убийца так убийца! Вот и получай! Это тебя, верно, твой милый Франц подучил…
   
…Затем животному наносят деревянной дубиной удар по затылку и ножом вскрывают с обеих сторон шейные артерии. Кровь выпускают в металлический чан…
   
Уже восемь часов. В лесу смеркается. Деревья гнутся, шумят… Тяжелая была работа! Ну что, молчишь? Не пикнешь больше, стерва? Вот и езди за город с такой сволочью!
   
Теперь забросать ее скорей валежником и носовой платок поблизости на сучок подцепить, чтоб место сразу найти. Ну, готово дело! Где же Карл, надо притащить его сюда.
   
Битый час он искал Карла, нашел, привел его в лес. Тот слюни распустил, весь трясется, на ногах не стоит. Работай-ка с такими желторотыми!
   
Стемнело. Они зажгли карманные фонарики и долго искали; ага, вот и носовой платок. Лопаты они прихватили с собой. Труп зарыли, засыпали яму песком, завалили хворостом. Теперь еще надо следы заровнять, а то натоптали мы тут. Так! Возьми себя в руки, Карл, а то похоже, будто ты и сам помирать собрался.
   
— На, держи мой паспорт, Карл, паспорт надежный, вот тебе деньги, смывайся и не высовывай нос, пока не стихнет все. Деньги будешь получать аккуратно, не беспокойся. Пиши на адрес Пумса. Обратно я поеду один. Меня здесь не видели, а к тебе никто не придерется — у тебя полное алиби! Ну, все. Давай жми!
   
Гнутся деревья, шумят… Всему свое время, всему…
   * * *
   
Темно — ни зги не видно. Она убита, мертва — вся мертва: лицо ее, зубы ее, глаза ее, ее губы, язык, ее шея, ее ноги, ее лоно — все неживое…
   
Я — твоя, кто же меня утешит, кроме тебя… Полицейский участок у Штеттинского вокзала… на улице у Ашингера: мне дурно, пойдем скорей домой… я твоя, вся твоя…
   
Деревья зашумели сильней, ветер крепчает… У-у-у-у-у! Ночь идет своим чередом.
   
Она мертва — тело ее, глаза, язык, ее губы — все неживое… пойдем скорей домой, я — твоя…
   
Накренилось дерево на краю откоса, гнется, трещит. У-у-у-у, летит буря, стучат барабаны, свистят флейты… буря… Вот раскинула она над лесом черные крылья и с ревом рванулась вниз. Стон и треск пошел по лесу. А кусты гнутся к земле, жалобно стонут. И кажется, будто царапает дверь оставленный взаперти пес, и визжит, и скулит… слышите? Но вот затих — верно, кто-нибудь пнул его ногой, каблуком, чтоб больнее было.
   
У-у-у-у-у! Буря снова над лесом. Темная ночь. Лес не дрогнет. Деревья стоят ствол к стволу. Выросли они в тиши, стройные, могучие. Знают, буре не так-то легко добраться до них: они стоят дружно, тесно, словно стадо. Только крайним приходится плохо да слабым. Насмерть стоим, все за одного — один за всех. Темная ночь, глухая. Солнца будто и не было. У-у-у-у-у! Снова заревела буря, громче, громче и вот снова рванулась вниз и уже несется по лесу. Теперь она и на земле и в небе — всюду. Желто-красная вспышка охватила небо, и тут же снова сомкнулась ночная тьма, снова вспышка — и снова тьма. Вой нарастает. Деревья, что стоят с краю, знают свою судьбу, вот и стонут. Хорошо траве: былинки гнутся, стелятся по ветру, а каково им, лесным великанам? И вдруг стих ветер. Надоело ему, что ли? А деревья не верят, все еще стонут и скрипят. От ветра добра не жди!
   
…Дом голыми руками не снесешь — тут без копра не обойдешься, иной раз приходится и динамитом рвать! А ветру — что! Ему стоит лишь расправить могучую грудь. Вот он втянул в себя воздух и с шумом выдохнул его — у-у-у-у-у! Снова вдохнул и снова выдохнул, у-у-у-у-у. Выдохнул — и словно гора покатилась на лес; вдохнул — и потянул назад гору. Так и ходят ходуном воздушные горы… Дыхание ветра тяжелой гирей, тараном бьет по лесу, крушит его. И пусть деревья сбились на холме, как стадо, ветер разметет их и проложит себе дорогу.
   
Началось, пошло, и пошло: вумм-вумм, не стучат больше барабаны, не свистят флейты. Только глухие удары — вумм, вумм… Раскачиваются деревья вправо и влево. Вумм, вумм. Но не подладиться им к ветру, сила не та. Вот склонились они влево — и ветер рванулся туда же, гнет их, крушит, ломает, скрип, гул, стон, треск, грохот! А ветер все бьет деревья как тараном. Клонит их влево. Свалю-у-у-у! Но вот отпрянул, стих. Хочешь уцелеть — не зевай, следи за ним! И снова вумм, вумм… Снова налетел ветер. Берегись! Берегись, вумм, вумм, вумм… Словно бомбы бросает на лес, хочет вырвать его с корнем, расколоть в щепы.
   
Воют и гнутся деревья; гул, треск стоит в лесу. Вумм, вумм! Борьба идет не на жизнь, а на смерть, вумм, вумм… темная ночь, солнца будто и не было. Тяжко бухает таран ветра — вумм, вумм…
   
Я — твоя, пойдем же, вот мы и дома, я вся твоя… Вумм, вумм…
  
  
   
    
Книга восьмая
   
   
Не помогло! Нисколько не помогло! Опустился молот на голову Франца, и понял он, что конец, ему. А почему и за что — так до сих пор и не понял…
   ФРАНЦ НИЧЕГО НЕ ЗАМЕЧАЕТ, И ВСЕ ИДЕТ СВОИМ ЧЕРЕДОМ
   
Второго сентября Франц, как обычно, побродил по городу, потом съездил с элегантным купчиком на пляж в Ваннзее. Третьего числа, в понедельник, он с удивлением обнаружил, что Мицци все еще нет. Куда это она уехала, не предупредив его? Хозяйке тоже ничего не сказала и даже по телефону не позвонила.
   
Уехала куда-нибудь за город со своим почтенным покровителем. Тот, конечно, вскоре доставит ее домой. Подождем до вечера.
   
Франц сидит дома после обеда — вдруг звонок: письмо для Мицци от ее старика. Что такое, в чем дело, разве Мицци не у него? А ну-ка, что там в письме? Вскрыл конверт — читает: "…Очень удивлен, Соня, что ты даже не позвонила мне. Вчера и третьего дня я, как было условлено, ждал тебя на службе…" Это еще что? Куда же она девалась?
   
Вскочил Франц, схватил шляпу, выбежал на улицу. Черт знает что! Надо ехать к нему! Эй, такси!
   
— Как, она у вас не была? Когда же она была здесь в последний раз? В пятницу? Так, так. — Тут они обменялись взглядами. — У вас ведь племянник есть, может быть она с ним?
   
Покровитель пришел в ярость.
   
— Что-о-о? Подать сюда этого разбойника. А вы посидите пока у меня. Выпьем.
   
Сидят — тянут красное вино, явился племянник.
   
— Это Сонин жених; тебе известно, где она?
   
— Мне? Что случилось?
   
— Когда ты ее в последний раз видел?
   
— Опять наговорили на меня! Я ее уже недели две не видел.
   
— Верно. Так и она мне рассказывала. А с тех пор больше не встречался с ней?
   
— Нет.
   
— И ничего о ней не слыхал?
   
— Абсолютно. Но в чем дело? Что случилось?
   
— Вот этот господин сам тебе расскажет.
   
— Ее нет с субботы, ушла, ни слова никому не сказала, вещи все оставила и никому — ни слова.
   
— Может быть, она новое знакомство завела? — предположил покровитель.
   
— Не думаю.
   
Они снова принимаются за красное вино, теперь уже втроем. Притих Франц, сидит удрученный. Только и сказал:
   
— Пожалуй, придется еще немного подождать.
   
Мертва она, убили ее — лицо ее, зубы ее, глаза ее, губы ее, язык ее, шея, тело ее, ее ноги, лоно ее — все неживое.
   
И на следующий день ее нет. Нет и нет. Дома все так, как она оставила. А ее нет и нет. Может быть, Ева что-нибудь знает?
   
— Ты с ней не поругался, Франц?
   
— Нет. Правда, две недели тому назад было дело, но мы помирились.
   
— Какое-нибудь новое знакомство?
   
— Тоже нет, она мне рассказывала про племянника своего старика, но это не то, я с ним говорил.
   
— А что, если последить за ним, может быть она все-таки у него?
   
— Ты думаешь?
   
— Надо бы проверить. С Мицци все может статься. Она с норовом.
   
А ее все нет и нет. Франц два дня ничего не предпринимал. Не буду, думает, за ней бегать. Но о ней — ни слуху ни духу. Тогда он все же выследил племянника, целый день за ним ходил, и на следующее утро, как только племянникова хозяйка ушла из дому, Франц с элегантным купчиком прошмыгнули в его квартиру, дверь в два счета отмычкой отперли. В квартире — ни души, в комнате племянника — одни книги, никаких следов пребывания женщины; на стенах красивые картины, повсюду книги. Нет, ее здесь и не было, я же ее пудру по запаху знаю!
   
Пошли, пошли, не надо ничего трогать, оставь! Хозяйка — бедная женщина, сдает комнаты, тем только и живет.
   
В чем же дело? Сидит Франц у себя дома. День-деньской сидит. Где Мицци? Ушла и весточки не подает. Ну, что ты скажешь? Все в комнате вверх дном перевернул, даже постель разбросал, да потом снова застлал. Бросила меня? Быть этого не может! Не может быть! Бросила! Что я ей сделал, обидел я ее чем? Нет, не обижал! А то, что было тогда из-за племянника, она мне простила.
   * * *
   
Стучат. Кто там? Ева.
   
— Что ты в темноте сидишь, Франц, хоть бы свет зажег.
   
— Мицци меня бросила! Как же это так?
   
— Оставь, пожалуйста. Вернется твоя Мицци. Она ведь тебя любит, не сбежит от тебя, я ее хорошо знаю.
   
— Верно, верно! Я и не горюю. Конечно, вернется!
   
— Ну вот, видишь. Просто взбрела девчонке блажь в голову — встретила кого-нибудь из прежних знакомых и решила с ним прокатиться… Я-то ее давно знаю — она и раньше, до тебя, еще номера в этом роде выкидывала. С причудами девка.
   
— А все же странно как-то! Не знаю, что и думать!
   
— Да ведь она же тебя любит, чудак человек. Посмотри лучше сюда, потрогай-ка мой живот.
   
— А что такое?
   
— Это от тебя. Помнишь? От тебя ребеночек. Это она, Мицци, так хотела.
   
— Что?
   
— Ну да.
   
Франц прижался головой к животу Евы.
   
— Мицци, говоришь, хотела? Быть не может! Ох, дай сяду!
   
— Вот увидишь, Франц, как она будет рада, когда вернется.
   
Тут Ева и сама разревелась.
   
— Ну, Ева, ты, я вижу, еще больше моего волнуешься!
   
— Ах, не говори, все это мне так на нервы действует! Никак я ее не пойму, эту девчонку!
   
— Кто же кого утешать будет?
   
— Ничего, это нервы, может быть все оттого, что я в положении.
   
— Смотри, как бы Мицци тебе за это самое не закатила сцену, когда вернется!
   
А Ева плачет, в три ручья разливается.
   
— Что же нам теперь делать, Франц, это так на нее не похоже!
   
— Здравствуйте! Сперва ты говоришь, что это с ней и раньше бывало, что, мол, она просто укатила с кем-нибудь, а теперь на тебе: "Совсем на нее не похоже!"
   
— Ах, я и сама не знаю, Франц.
   
Ева обхватила голову Франца, смотрит на него, вспоминает, как в клинике он лежал в Магдебурге, как руку ему отняли. Иду он убил, господи, что за человек непутевый! Прямо горе с ним. А Мицци-то, наверно, уж больше нет в живых. Злая судьба у Франца. С Мицци что-то стряслось. Это ясно. Опустилась Ева на стул, в отчаянье заломила руки. Франца жуть взяла. Ева плачет навзрыд. Такая уж злая судьба у Франца. С Мицци случилась беда!
   
Он пристает к ней с расспросами, а она молчит. Потом наконец взяла себя в руки.
   
— Аборта я ни за что не сделаю. Пусть Герберт хоть на голове ходит!
   
— А разве он знает?
   
Мысли Франца мгновенно перескакивают за тридевять земель.
   
— Нет. Он думает, что это от него. Но как бы то ни было, а ребенка я сохраню.
   
— Хорошо, Ева, я крестным буду.
   
— Ну вот ты и развеселился, Франц!
   
— А что же мне горевать! Меня голыми руками не возьмешь! И ты успокойся, Ева! Мне ли уж Мицци не знать? Ничего с ней не случится, под автобус не попадет. Все образуется!
   
— В добрый час будь сказано! Ну, до свиданья, Францекен.