1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 
   
Парень повиновался.
   
Никитич собрал патроны, поклал в карманы полушубка.
   
— Кидай мне ружье, а сам не двигайся.
   
Парень снял ружье, бросил старику.
   
— Теперь садись, где стоишь, покурим. Кисет мне тоже кинь. И кисет спер…
   
— Курить-то охота мне.
   
— Ты вот все — мне да мне. А про меня, черт полосатый, не подумал! А чего мне-то курить?
   
Парень закурил.
   
— Можно я себе малость отсыплю?
   
— Отсыпь. Спички-то есть?
   
— Есть.
   
Парень отсыпал себе листовухи, бросил кисет старику. Тот закурил тоже. Сидели шагах в пяти друг от друга.
   
— Ушли эти?.. Ночные-то.
   
— Спят. Они спать здоровы. Не охотничают, а дурочку валяют. Погулять охота, а в районе у себя не шибко разгуляешься — на виду. Вот они и идут с глаз долой.
   
— А кто они?
   
— Начальство… Заряды зря переводют.
   
— М-да…
   
— Ты чо же думал: не догоню я тебя?
   
— Ничего я не думал. А одного-то ты знаешь. Кто это? По фамилии называл… Протокин, что ли.
   
— В собесе работает. Пенсию старухе хлопотал, видел его там…
   
Парень пытливо посмотрел на старика:
   
— Это там, где путевки на курорт выписывают?
   
— Ага.
   
— Темнишь, старичок. Неужели посадить хочешь? Из-за ружья…
   
— На кой ты мне хрен нужен — сажать? — искренне сказал Никитич.
   
— Продай ружье? У меня деньги есть.
   
— Нет, — твердо сказал Никитич. — Спросил бы с вечера — подобру, может, продал бы. А раз ты так по-свински сделал, не продам.
   
— Не мог же я ждать, когда они проснутся.
   
— На улицу бы меня ночью вызвал: так и так, мол, отец: мне шибко неохота с этими людьми разговаривать. Продай, мол, ружье — я уйду. А ты… украл. За воровство у нас руки отрубают.
   
Парень положил локти на колени, склонился головой на руки. Сказал глуховато:
   
— Спасибо, что не выдал вчера.
   
— Не дойдешь ты до своей воли все одно.
   
Парень вскинул голову:
   
— Почему?
   
— Через всю Сибирь идти — шутка в деле!
   
— Мне только до железной дороги, а там поезд. Документы есть. А вот здесь без ружья… здесь худо. Продай, а?
   
— Нет, даже не упрашивай.
   
— Я бы теперь новую жизнь начал… Выручил бы ты меня, отец…
   
— А документы-то где взял? Ухлопал, поди, кого-нибудь?
   
— Документы тоже люди делают.
   
— Фальшивые. Думаешь, не поймают с фальшивыми?
   
— Ты обо мне… прямо как родная мать заботишься. Заладил, как попугай: поймают, поймают. А я тебе говорю: не поймают.
   
— А шампанскую-то на какие шиши будешь распивать?.. Если честно-то робить пойдешь.
   
— Сдуру я вчера натрепался, не обращай внимания. Захмелел.
   
— Эх, вы… — Старик сплюнул желтую едкую слюну на снег. — Жить бы да жить вам, молодым… А вас… как этих… как угорелых по свету носит, места себе не можете найти. Голод тебя великий воровать толкнул? С жиру беситесь, окаянные. Петух жареный в зад не клевал…
   
— Как сказать, отец…
   
— Кто же тебе виноватый?
   
— Хватит об этом, — попросил парень. — Слушай… — Он встревоженно посмотрел на старика. — Они ж сейчас проснутся, а ружья — нет. И нас с тобой нет… Искать кинутся.
   
— Они до солнышка не проснутся.
   
— Откуда ты знаешь?
   
— Знаю. Они сами вчера с похмелья были. В избушке теплынь: разморит — до обеда проспят. Им торопиться некуда.
   
— М-да… — грустно сказал парень, — Дела-делишки.
   
Повалил вдруг снег большими густыми хлопьями — теплый, тяжелый.
   
— На руку тебе. — Никитич посмотрел вверх.
   
— Что? — Парень тоже посмотрел вверх.
   
— Снег-то… Заметет все следы.
   
Парень подставил снегу ладонь, долго держал. Снежинки таяли на ладони.
   
— Весна скоро… — вздохнул он.
   
Никитич посмотрел на него, точно хотел напоследок покрепче запомнить такого редкостного здесь человека.
   
Представил, как идет он один, ночью… без ружья.
   
— Как ночуешь-то?
   
— У огня покемарю… Какой сон.
   
— Хоть бы уж летом бегали-то. Все легше.
   
— Там заявок не принимают — когда бежать легче. Со жратвой плохо. Пока дойдешь от деревни до деревни, кишки к спине прирастают. Ну ладно. Спасибо за хлеб-соль. — Парень поднялся. — Иди, а то проснутся эти твои… Старик медлил.
   
— Знаешь… есть один выход из положения, — медленно заговорил он. Дам тебе ружье. Ты завтра часам к двум, к трем ночи дойдешь до деревни, где я живу…
   
— Ну?
   
— Не понужай. Дойдешь. Постучишь в какую-нибудь крайную избу: мол, ружье нашел… или… нет, как бы придумать?.. Чтоб ты ружье-то оставил. А там от нашей деревни прямая дорога на станцию — двадцать верст. Там уж не страшно. Машины ездют. К свету будешь на станции. Только там заимка одна попадется, от нее, от заимки-то, ишо одна дорога влево пойдет, ты не ходи по ей — это в район. Прямо иди.
   
— Отец…
   
— Погоди! Как с ружьем-то быть? Скажешь: нашел — перепужаются, искать пойдут. А совсем ружье отдавать жалко. Мне за него, хоть оно старенькое, три вот таких не надо, — Никитич показал на новую переломку.
   
Парень благодарно смотрел на старика и еще старался, наверно, чтобы благодарности в глазах было больше.
   
— Спасибо, отец.
   
— Чего спасибо? Как я ружье-то получу?
   
Парень встал, подошел к старику, присел рядом.
   
— Сейчас придумаем… Я его спрячу где-нибудь, а ты возьмешь потом.
   
— Где спрячешь?
   
— В стогу каком-нибудь, недалеко от деревни.
   
Никитич задумался.
   
— Чего ты там разглядишь ночью?.. Вот ишо: постучишь в крайную избу, спросишь, где Мазаев Ефим живет. Тебе покажут. Это кум мой, К Ефиму придешь и скажешь: стретил, мол, Никитича в тайге, он повел иологов в Змеиную согру. Патроны, мол, у него кончились, а чтоб с ружьем зря не таскаться, он упросил меня занести его тебе. И чтоб ждали меня к послезавтрему! А што я повел иологов, пусть он никому не говорит. Заработает, мол, придет — выпьете вместе, а то старуха все деньги отберет сразу. Запомнил? Щас мне давай на литровку — а то от Ефима потом не отвяжешься — и с богом. Патронов даю тебе… шесть штук. И два картечных — на всякий случай. Не истратишь — возле деревни закинь в снег подальше, Ефиму не отдавай — он хитрый, зачует неладное. Все запомнил?
   
— Запомнил. Век тебя не забуду, отец.
   
— Ладно… На деревню держись так: солнышко выйдет-ты его все одно увидишь — пусть оно сперва будет от тебя слева. Солнышко выше, а ты его все слева держи. А к закату поворачивай, чтоб оно у тебя за спиной очутилось, чуток с правого уха. А там — прямо. Ну, закурим на дорожку… Закурили.
   
— Сразу как-то не о чем стало говорить. Посидели немного, поднялись.
   
— До свиданья, отец, спасибо.
   
— Давай.
   
И уж пошли было в разные стороны, но Никитич остановился, крикнул парню:
   
— Слышь!.. А вить ты, парень, чуток не вляпался: Протокин-то этот — начальник милиции. Хорошо, не разбудил вчерась… А то бы не отвертеться тебе от него — дошлый, черт.
   
Парень ничего не говорил, смотрел на старика.
   
— Он бы щас: откуда? куда? Никакие бы документы не помогли.
   
Парень промолчал.
   
— Ну шагай. — Никитич подкинул на плече чужое ружье и пошел через просеку назад, к избушке. Он уже почти прошел ее всю, просеку… И услышал: как будто над самым ухом оглушительно треснул сук. И в то же мгновение сзади, в спину и в затылок, как в несколько кулаков, сильно толканули вперед. Он упал лицом в снег. И ничего больше не слышал и не чувствовал. Не слышал, как закидали снегом и сказали: «Так лучше, отец. Надежнее».
   
…Когда солнышко вышло, парень был уже далеко от просеки. Он не видел солнца, шел, не оглядываясь, спиной к нему. Он смотрел вперед.
   
Тихо шуршал в воздухе сырой снег.
   
Тайга просыпалась.
   
Весенний густой запах леса чуть дурманил и кружил голову.
  
  
   
    
Капроновая елочка
   
   
Двое стояли на тракте, ждали попутную машину. А машин не было. Час назад проехали две груженые — не остановились. И больше не было. А через восемь часов — Новый год.
   
Двое, отвернувшись от ветра, топтались на месте, хлопали рукавицами… Было морозно.
   
— Кхах!.. Не могу больше, — сказал один. — Айда греться, ну ее к черту все. Что теперь, подыхать, что ли?
   
Метрах в двухстах была чайная, туда они и направились.
   
Впереди, припадая на одну ногу, шагал тот, который предложил идти греться. При своей хромоте он шел как-то очень аккуратно, ловко, ладно. Следом, заложив руки за спину, вышагивал мужик метра в два с лишним. Шагавший впереди то и дело оглядывался на тракт; второй сосредоточенно смотрел себе под ноги. Оба были из одной деревни, из Буланова, оба утром приехали в город по своим делам и договорились вместе уехать. Тот, что пониже, работал кладовщиком в Булановской РТС, другой — кузнецом в той же РТС. Кладовщика звали Павлом. Большого мужика — Федором.
   
— Я думаю, их совсем седня не будет, — сказал Павел. — Под Новый год ни один дурак никуда не поедет.
   
Федор промолчал.
   
В чайной было тепло и пусто.
   
Павел прошел к стойке. Федор для приличия обмахнул рукавицей валенки и тоже прошел к стойке.
   
— Налей по сто пятьдесят, — сказал Павел.
   
— Все еще не уехали? — без всякого интереса спросила буфетчица. (Они уже разок приходили греться.)
   
— Не уехали. Новый год с тобой встречать будем. Согласная? — поинтересовался Павел.
   
Молодая толстая буфетчица налила два по сто пятьдесят, отрезала два куска хлеба и только после этого ответила:
   
— Много таких желающих найдется.
   
Павел сдвинул шапку на затылок, весело посмотрел на буфетчицу, сказал неопределенно:
   
— Да-а…
   
Выпили. Присели к столику, молча ели хлеб, макая его в солонку.
   
Вошел еще один посетитель, представительный мужчина в козлиной дохе, в новых негнущихся валенках, в папахе.
   
Сказал громко:
   
— С приближающимся! — У него, видно, было хорошее настроение.
   
Никто ему не ответил.
   
Мужчина подошел к стойке, расстегнул доху.
   
— Сто грамм, голубушка, и чего-нибудь… — вытянул шею, разглядывая полки. — Чего-нибудь на зубок.
   
Павел толкнул коленом Федора, показал глазами на представительного мужчину. Федор кивнул. Этого человека они знали. Жила в их деревне одинокая вдова Нюра Чалова, добрая, приветливая баба. И вот этот самый человек ездил к ней из города по праздникам и в выходные дни. В городе у него была семья, дети, двое, кажется. Нюра знала это, но почему-то отказать не могла — принимала. Все жалели Нюру, а этого гуся осуждали.
   
Мужчина выпил водку, смачно крякнул и подсел с бутербродом к столику.
   
— Тоже ехать?
   
— Мгм.
   
— Нету машин?
   
— Мгм, — односложно отвечал Павел, в упор разглядывая мужчину.
   
— А что делать?
   
— ???
   
— Черт… Мне надо срочно в Буланово добраться. Что же делать-то?
   
Павел, продолжая нескромно разглядывать ухажера, спросил:
   
— Что, живешь там?
   
— Да нет… — Мужчине стало жарко, он приспустил с плеч доху. Павел увидел у него во внутренних карманах две бутылки водки. — В гости еду.
   
— Понятно, — значительно сказал Павел.
   
— Как же добираться-то будем? — сокрушался мужчина. — А вам не в Буланово?
   
— Пешком, — решительно сказал Павел, отвлекаясь от ухажера. — Я думаю, надо идти, Федор. А то прокукуем тут… А?
   
Федор задумчиво жевал.
   
— Вы тоже в Буланово? — еще раз спросил мужчина. Опять ему не ответили.
   
— Пойдем бором, часа через четыре дома будем. Дорогу я знаю.
   
— Сколько километров? — все пытался влезть в разговор мужчина. И опять на него не обратили внимания.
   
— Как, Федор?
   
— Пошли. — Федор поднялся.
   
— Так вы тоже в Буланово? Или куда?
   
— В Буланово, — сердито ответил Павел.
   
— Черт возьми совсем! — Мужчина потрогал в раздумье гладко выбритый, круглый, как пятка, подбородок. — Что же делать-то? Совсем не идут машины?
   
— Попробуй подожди, может, тебе повезет.
   
Павел с Федором пошли из чайной. Мужчина смотрел им вслед тоскливым взглядом.
   
— К Нюрке опять собрался, — сказал Павел, когда вышли на улицу. — Водка в карманах… Гад.
   
Федор сплюнул на снег, надвинул поглубже шапку.
   
— Всыпать разок хорошенько — перестанет ходить, — сказал он. Помолчал и добавил: — Нюрку только жалко.
   
— Она тоже хороша!.. Знает же, что у него семья, дети!..
   
— Та-а… чо ты ее осуждаешь? Ихное дело… слабые они. А он, видно, приласкал.
   
Отошли от чайной далеко уже, когда услышали сзади возглас:
   
— Э-э!
   
Их догонял ухажер.
   
— Ты глянь! — изумился Павел. — Идти хочет.
   
Федор ничего не сказал и не сбавил шага.
   
— Пошли!.. Иду с вами! — объявил ухажер таким тоном, точно он кого-то очень обрадовал этим своим решением.
   
Пошли втроем.
   
Окраина городка точно вымерла. Злой ветер загнал все живое под крыши, к камелькам. Под ногами путников громко взыкала мерзлая дорога.
   
— Я седня на заводе разговор слыхал: в девятьсот восьмом году не метеор в тайгу упал, а люди какие-то к нам прилетали. С другой планеты, — заговорил Павел, обращаясь к Федору.
   
— Ерунда все это, — авторитетно заявил ухажер. — Фантазия.
   
— Что-то у них испортилось, и произошел взрыв — малость не долетели, — продолжал Павел, не обращая внимания на замечания ухажера. — Как считаешь, Федор?
   
— А я откуда знаю?
   
— По-моему, люди были, — сам с собой стал рассуждать Павел. — Что-нибудь не рассчитали… Могло горючего не хватить.
   
— Сказки, — уверенно сказал ухажер. — Народу лишь бы поболтать, выдумывают всякие теории.
   
Павел обернулся к нему.
   
— Есть поумнее нас с тобой. Понял?
   
Ухажер не понял.
   
— Ну и что?
   
— А то, что не надо зря вякать. «Сказки»…
   
Ухажер, глядя сверху на Павла, снисходительно усмехнулся.
   
— Верь, верь, мне-то что.
   
— Каждый из себя ученого корчит… — Павел сердито высморкался. — Расплодилось ученых: в собаку кинь — в ученого попадешь.
   
Ухажер опять усмехнулся и посмотрел на Федора. И ничего не сказал. Замолчали. Под ногами тонко пела дорога: взык-взык, взык-взык… Ветер маленько поослаб.
   
Вышли за город. Остановились закурить.
   
— Теперь так: этот лесок пройдем, спустимся в лог, пройдем логом — ферма Светлоозерская будет. От той фермы дорога повернет вправо, к реке… Там пасека попадется. А там километров шесть — и Буланово, — объяснил Павел.
   
Пошли.
   
— А ты чего в городе делаешь? — спросил вдруг Федор, оглянувшись на ухажера.
   
— Как?
   
— Где работаешь-то?
   
— А? По снабжению. — Ухажер расправил плечи, весело посмотрел вперед. Положительно у него были хороши дела. Он радовался предстоящей встрече.
   
— Воруешь? — поинтересовался Павел.
   
— Зачем? — Снабженец не обиделся. — Кто ворует, тот в тюрьме сидит. А я, как видишь, вольный человек.
   
— Значит, умеешь.
   
— А к кому в гости идешь? — опять спросил Федор.
   
Снабженец ответил не сразу и неохотно.
   
— Так… к знакомым.
   
— Сколько ты, интересно, получаешь в месяц? — Павла взволновал вопрос: ворует этот человек или нет?
   
— Девятьсот восемьдесят. По-старому конечно.
   
— А семья какая?
   
— Четверо со мной.
   
— Жена работает?
   
— Нет.
   
— Давай считать, — зловеще сказал Павел. — Двое ребятешек — обуть, одеть: пару сот уходит в месяц? Уходит. Жена… тоже небось принарядиться любит: клади две сотни, а то и три. Пятьсот? Себе одеться — двести. Семьсот?.. А то и все девятьсот: выпить тоже, как видно, не за ворот льешь. Так? На пропитанье клади пять-шесть сот — сколько выходит? А ты одет-то вон как — одна доха небось тыщи две с половиной…
   
— Две семьсот, — не без гордости поправил снабженец.
   
— Вот!
   
— Уметь надо жить, дорогой товарищ. А это последнее дело: увидел, что человек хорошо живет, — значит, ворует. Легче всего так рассуждать.
   
— А где же ты берешь-то?!
   
— Уметь надо, я говорю. И без воровства умные люди крепко живут. Голову надо иметь на плечах.
   
Павел махнул рукой. И замолчал.
   
   
Прошли лесок. Остановились еще закурить. — Половинку прошли, — сказал довольный Павел и похлопал себя руками по бокам. — Счас там пельмешки заворачивают!.. Водочка в сенцах стоит, зараза. С морозца-то так оно это дело пойдет! Люблю празднички, грешная душа.
   
— А чего ты без жены в гости поехал? — спросил Федор, глядя на снабженца спокойно и презрительно.
   
Тот нехорошо прищурился, окинул громадного Федора оценивающим взглядом, сказал резко:
   
— А твое-то какое дело? — Он, видно, стал догадываться, куда клонит Федор. — Что тебе до моей жены?
   
Федор и Павел удивленно посмотрели на своего попутчика: как-то он очень уж просто и глупо разозлился. Павел качнул головой.
   
— Не глянется.
   
— Мне до твоей жены нету, конечно, дела, — вяло согласился Федор. — Интересно просто.
   
Пошли дальше.
   
Прошли еще километра три-четыре, прошли лог, свернули вправо.
   
Стало быстро темнеть. И вместе с темнотой неожиданно потеплело. Небо заволоклось низкими тучами. Подозрительно тихо сделалось.
   
— Чувствуете, товарищи? — встревоженно сказал снабженец.
   
— Чувствуем! — насмешливо откликнулся Павел; они с Федором шли впереди.
   
Еще прошли немного.
   
Федор остановился, выплюнул на снег окурок, спокойно, ни к кому не обращаясь, сказал:
   
— Счас дунет.
   
— Твою мать-то, — заругался снабженец и оглянулся кругом — было совсем темно. И все та же зловещая давила тишина.
   
— Успеем, — сказал Павел. — Поднажмем малость.
   
Федор двинулся вперед. За ним — Павел и снабженец.
   
— А если не успеем? — спросил снабженец. — А?
   
— Отстань, ну тя! — обозлился Павел. — Трухнул уже?
   
Пошел снег. Поначалу сыпал сухой и мелкий, потом повалил густо, хлопьями. Все пространство от земли до неба наполнилось тихим шорохом.
   
Так продолжалось недолго. Стал дергать нехолодный ветер, и с каждым разом порывы его крепчали.
   
Через десять минут вверху загудело.
   
— Так, — сказал снабженец, останавливаясь. Но оба его спутника молча продолжали идти вперед. Снабженец догнал их.
   
Ветер сперва кружил: то в спину толкал, то с боков. Потом наладился встречный — в лоб. В ушах засвистело, в лицо полетели тысячи маленьких холодных пуль.
   
Дорогу перемело; ноги то и дело вязли в сугробе. Павел раза три отбегал в сторону, пропадая во тьме. Появлялся и кричал бодро:
   
— Верно идем!
   
А идти становилось все труднее. Ветер ревел, бил людей холодными мокрыми ладонями, пытался свалить с ног. Вверху нечто безобразно огромное, сорвавшееся с цепей, бесновалось, рыдало, выло…
   
Снабженец путался в длинной дохе, падал. Один раз упал и потерял рукавицу.
   
— Э-э! — заорал он, ползая в снегу — Подождите!
   
К нему подошел Федор. Долго вместе искали рукавицу. Нашли. Федор помог снабженцу подняться.
   
Павел топтался на снегу кругами — хотел понять: на дороге они или сбились.
   
— Где же пасека-то твоя?! — не скрывая раздражения, крикнул снабженец.
   
— Будет и пасека! Все будет… — ответил Павел. — Терпение! — Он надолго пропал в темноте.
   
Федор и снабженец стояли рядом, спинами к ветру.
   
— Трепач он, — сказал снабженец.
   
Федор повернул к нему голову.
   
— Я говорю, сбился он! — повторил снабженец.
   
Федор промолчал. Он знал это.
   
Неожиданно рядом появился Павел.
   
— Так, братики!.. — Он коротко и невесело хохотнул. — Маленько того… заблудились!
   
— Как? — спросил снабженец.
   
— Но я направление примерно знаю. Надо идти.
   
— Как заблудились?! — опять спросил снабженец.
   
— «Как! Как!» — озверел Павел. — Пасека должна быть, а ее нету, вот как! Заладил, блохастый!
   
— Ты что, смеешься, что ли?
   
— Пошли! — скомандовал Павел. — Главное, идти, не стоять. Я направление знаю: на ветер надо идти.
   
Федор послушно двинулся вперед — на ветер.
   
— Да куда идти?! Куда идти?! — перекрывая вой ветра, заорал снабженец. — Вы что, маленькие, что ли?!
   
Ему не ответили. Двое удалялись от него. Он догнал их, схватился за полушубок Федора, быстро заговорил:
   
— Надо счас в снег зарыться, переждать!.. Я слышал, так делают. Мы же пропадем иначе. Выбьемся из сил и пропадем! Он же не знает, куда идти!..
   
Федор, не оборачиваясь, крикнул:
   
— Ничо, шагай!
   
С полчаса медленно, с отчаянным злым упорством шли навстречу ветру, проваливаясь по колено в снег.
   
Ветер неистовствовал.
   
Павел остановился наконец, долго соображал, бессмысленно вглядываясь в ревущую тьму.
   
— Ну?! — крикнул Федор.
   
— Придется выходить на тракт. На деревню можем не попасть — ни черта не видно! Сворачиваем! — распорядился он.
   
— Сволочь! — громко сказал снабженец.
   
Это услышали; Павел повернулся и пошел было к нему, но Федор подтолкнул его вперед.
   
— Дерьмо собачье, — проворчал Павел.
   
Опять трое, перегнувшись пополам, медленно побрели по целику. Ветер теперь бил слева. Еще прошло какое-то время.
   
— Я больше не могу! — заявил снабженец. — Все!
   
Остановились.
   
— Как это не можешь? — спросил Павел.
   
— Не могу! Ясно?.. — Снабженец глотнул ветра, закашлялся. — Надо же… кха-кха-кха!.. Надо ж понимать, идиоты! Никуда нам не выйти! — Он сел на снег и согнулся в новом приступе кашля. — Я зароюсь в снег и пережду.
   
К нему подошел Павел. Склонился.
   
— Идти надо, чего ты слюни-то распустил! Куда зароешься, дура сырая?.. Замерзнешь тут, как кочерыжка, и все. Он на сутки зарядил, не меньше. Идти надо!
   
— Уйди от меня, трепач! — взвизгнул снабженец и заматерился.
   
Павел облапил его, стал поднимать.
   
— Пойде-ешь!.. Как Исусик пойдешь у меня, ухажер сучий. Я те зароюсь…
   
Снабженец отчаянно упирался, хрипло, всхлипами дышал… Плюнул в лицо Павлу.
   
— Гад! Завел!..
   
Павел развернулся и навесил снабженцу в челюсть. Тот упал в снег. Федор, стоявший до этого в сторонке, подошел к ним, оттолкнул Павла. Взяв снабженца за грудки, поднял.
   
— Кому сказано: идти! А то, если я разок вмажу, от тебя одна доха останется. Шагай!
   
Снабженец покорно пошел.
   
— Погоди, — сказал Федор. — Давай твою доху, а сам надевай мой полушубок — легче будет.
   
Снабженец молча снял доху, надел легкий, удобный в ходьбе полушубок.
   
Павел вышел вперед… И опять пошли.
   
Часа в четыре ночи Павел остановился, расстегнул полушубок, вытряхнул из-за пазухи снег, сказал без особой радости:
   
— Буланово — собак слышно. — Он устал смертельно.
   
Постучались в крайнюю избу.
   
Их спросили из-за двери, кто они, откуда… Павел назвал себя, Федора. Им сказали, что не знают таких. Павел заорал:
   
— Вы что, с ума там посходили?! Люди подыхают, а они допрос учинили!
   
— Вышибай дверь, — робко и устало посоветовал снабженец.
   
Их впустили.
   
В избе выяснилось: это не Буланово, а зверосовхоз «Маяк».
   
Павел аж присвистнул.
   
— Какого кругаля дали!
   
Снабженец осторожно отряхивался у порога. Федор снял доху, повесил на стену. Снабженец снял ее, вынес в сенцы и там долго отряхивал с нее снег.
   
— Водки теперь, конечно, не достать? — спросил Павел.
   
— Какая водка! — воскликнул хозяин, зевая и кутаясь в одеяло — в избе выстыло. Из-за его спины выглядывала недовольная заспанная жена. — Я б счас сам с удовольствием похмелился.
   
— Ну, нет так нет. На нет, говорят, и спроса нет, — грустно согласился Павел.
   
Снабженец долго устраивал доху на вешалку, потом присел на припечье.
   
— Давай спать, Федор, — сказал Павел. — Небось не простынем.
   
Они расстелили на полу полушубки, легли, не раздеваясь.
   
Хозяин дал им укрыться свой тулуп.
   
Снабженец залез на печку.
   
Погасили свет.
   
— Стретили Новый год, — вздохнул Павел. — Язви тя в душу.
   
Буран колотил по крыше дома. В печной трубе тоскливо завывало. Во дворе, под окнами, скулила собака. Громко хлопали ворота — когда входили, забыли их закрыть.
   
— Ворота-то… черти вы такие, — сказал хозяин. — Расхлещет теперь.
   
Пришельцы промолчали — никому не хотелось идти закрывать ворота.
   
Минут десять лежали тихо.
   
— Слышь, на печке! — строго сказал Павел. — У тебя есть водка. В карманах, в дохе. Я видел вчера. Мы же отдадим тебе…
   
— Была, — откликнулся негромко снабженец. — Потерял я ее. Выронил.
   
Павел повернулся на бок и затих.
   
С печки послышалось ровное посапывание. Павел неслышно поднялся, подошел к дохе снабженца и стал шарить по карманам — искал водку. Водки действительно не было. В одном кармане он наткнулся на какой-то странный колючий предмет. Павел вытащил его, зажег спичку — то была маленькая капроновая елочка, увешанная крошечными игрушечками. Елочка была мокрая и изрядно помятая у основания. У крестовинки прикреплена бумажка, и на ней написано печатными буковками: «Нюсе, моей голубушке. От Мити».
   
— Положь на место, — сказал вдруг снабженец с печки.
   
Павел положил елочку в карман дохи, лег.
   
— К Нюрке опять пошел? — спросил он.
   
— Не твое дело.
   
— «Митя», — передразнил Павел. — Какой же ты Митя? Ты уж, слава те Господи, целый Митька.
   
— Огурцов Укроп Помидорыч, — зачем-то сказал Федор. И хмыкнул.
   
— До чего ушлый народ! — возмутился Павел. — Залезет вот такой гад в душу с разными словами — и все, и полный хозяин там…
   
— Пошли вы к черту! — громко сказал снабженец. — Чего вы злитесь-то, как собаки?
   
— Да хватит вам, — заворчал хозяин. — Нашли время разговаривать. Дайте доспать нормально.
   
Замолчали.
   
Хозяин через три минуты захрапел.
   
— А то злятся все, как собаки, — сказал снабженец с печки. — Не глянется, что лучше вас живу?
   
Павел и Федор не сразу нашлись, что на это ответить.
   
— Закрой варежку, — сказал наконец Павел. — Ворюга.
   
— Ты меня поймал, чтоб так говорить? — повысил голос снабженец.
   
Чувствовалось, что он привстал.
   
— Я тебя по походке вижу.
   
— Нет, ты поймал меня?
   
— Сдался ты мне — ловить тебя. А от Нюрки тебя, поганца, отвадим, заранее говорю. Придешь седня, мы там поговорим.
   
— Да какое ваше дело?! — почти закричал снабженец.
   
Проснулся хозяин.
   
— Ну, ребята, — сердито заговорил он, — пустил вас как добрых людей, так вы теперь соснуть не даете. Чего вы орете-то? Что, дня не хватает для разговоров ваших дурацких?
   
Замолчали.
   
Долго лежали так.
   
— Как собаки накинутся… — шепотом сказал снабженец.
   
— Гад, — тоже шепотом сказал Павел. — «Милой голубушке…» Голубчик нашелся. Я тя седня в деревне приголублю.
   
Федор хохотнул в рукав.
   
— Мужики, у вас совесть есть или нету? — совсем зло сказала хозяйка. — Вы что?!
   
— Все, спим, — серьезно сказал Павел. — Давай спать, Федор.
   
Скоро все заснули.
   
   
К утру буран улегся.
   
Павел с Федором проспали; снабженца в избе уже не было.
   
— Ушел, — сказал хозяин.
   
Выпили с хозяином две бутылки водки и пошли навеселе в Буланово.
   
Двенадцать километров отшагали незаметно.
   
В Буланове завернули еще в чайную, еще подкрепились… Совсем хорошо стало на душе.
   
— Пошли к Нюрке зайдем? — предложил Павел. — Поглядим на их…
   
— Пошли, — согласился Федор.
   
— Мне все же охота поговорить с им, — не терпелось Павлу — Доху надел… Сука! А я полушубок не мог взять: по шестьдесят восемь рублей привозили, не мог занять ни у кого. А что я, хуже его работаю?! — Павел кричал и размахивал руками. — Что я, хуже его?!
   
Федор молчал.
   
   
Нюра ждала гостей… Только не этих. Сидела в прибранной избе — нарядная, хорошая. Стол был застелен камчатной скатертью; на нем стоял начищенный самовар — и все пока, больше ничего. В избе было празднично.
   
— А где он? — сразу спросил Павел.
   
— Кто?
   
— Этот гусь… В дохе-то?
   
Нюра покраснела.
   
— Никого здесь нету. Вы чего?
   
— Не пошел, — сказал Федор. — Он обратно в город уехал.
   
— А-а… струсил! — Павел был доволен. Стал рассказывать Нюре: — Шли ночью с твоим… ухажером. Елочку тебе нес, гад такой. И главное, написал: «От голубчика Мити». Я говорю: если, говорю, я тебя еще раз увижу у Нюрки, ноги повыдергаю. Ты, говорю, недостойный ее! Ты же так ездишь — лишь бы время провести, а ей мужа надо. Да не такого мозгляка, а хорошего мужика! — Не замечал Павел, как меняется в лице Нюра, слушая его. — А ты гони его, если он еще придет! Гони метлой поганой! Митя мне, понимаешь…
   
Федор смотрел на Нюру. Молчал.
   
— Спасибо, Павел, — сказала Нюра.
   
— Ты мне скажи, когда он придет…
   
— Спасибо тебе. Позаботился. А то сидишь одна — и никому-то до тебя нету дела. А ты вот пришел… позаботился… — Нюра отвернулась к окну, кашлянула.
   
— А чего? — не понял Павел.
   
— Ничего. Спасибо… — Голос Нюры задрожал. Она вытерла уголком платка слезы.
   
— Пошли, — сказал Федор.
   
— А ты чего, Нюр? — все хотел понять Павел.
   
— Пошли, — опять сказал Федор. И подтолкнул Павла к двери. Вышли.
   
— А чего она?
   
— Зря, — сказал Федор. — Не надо было.
   
— Чего она, обиделась, что ли?
   
Федор не ответил.
   
— Ей же, понимаешь, делаешь лучше, она — в слезы. Бабье!
   
— Трепесся много, — сказал Федор. — Как сорока на колу. У вас все в роду трепачи были. Балаболки.
   
— А ты-то чо? — Павел приостановился от неожиданности.
   
Федор как шагал, так продолжал шагать.
   
— Федор! — крикнул Павел. — Пошли, у меня пара бутылок дома есть. Пошли?
   
Федор свернул в свой переулок — не оглянулся.
   
Павел постоял еще немного в раздумье. Плюнул в сердцах и тоже пошел домой.
   
— Пошли вы все!.. Им же, понимаешь, лучше делаешь, а они… строют из себя. Я же виноват, понимаешь. Народ!
  
  
   
    
Вянет, пропадает
   
   
Идет! — крикнул Славка. — Гусь-Хрустальный идет!
   
— Чего орешь-то? — сердито сказала мать. — Не можешь никак потише-то?.. Отойди оттудова, не торчи.
   
Славка отошел от окна.
   
— Играть, что ли? — спросил он.
   
— Играй. Какую-нибудь… поновей.
   
— Какую? Может, марш?
   
— Вот какую-то недавно учил!..
   
— Я сене одолел еще. Давай «Вянет, пропадает»?
   
— Играй. Она грустная?
   
— Помоги-ка снять. Не особенно грустная, но за душу возьмет.
   
Мать сняла со шкафа тяжелый баян, поставила Славке на колени. Славка заиграл: «Вянет, пропадает».
   
Вошел дядя Володя, большой, носатый, отряхнул о колено фуражку и тогда только сказал:
   
— Здравствуйте.
   
— Здравствуйте, Владимир Николаич, — приветливо откликнулась мать.
   
Славка перестал было играть, чтоб поздороваться, но вспомнил материн наказ — играть без передыху, кивнул дяде Володе и продолжал играть.
   
— Дождь, Владимир Николаич?
   
— Сеет. Пора уж ему и сеять. — Дядя Володя говорил как-то очень аккуратно, обстоятельно, точно кубики складывал. Положит кубик, посмотрит, подумает — переставит. — Пора… Сегодня у нас… што? Двадцать седьмое? Через три дня октябрь месяц. Пойдет четвертый квартал.
   
— Да, — вздохнула мать.
   
Славку удивляло, что мать, обычно такая крикливая, острая на язык, с дядей Володей во всем тихо соглашалась. Вообще становилась какая-то сама не своя: краснела, суетилась, все хотела, например, чтоб дядя Володя выпил «последнюю» рюмку перцовки, а дядя Володя говорил, что «последнюю-то как раз и не надо пить — она-то и губит людей».
   
— Все играешь, Славка? — спросил дядя Володя.
   
— Играет — встряла мать. — Приходит из школы и начинает — надоело уж… В ушах звенит.
   
Это была несусветная ложь, Славка изумлялся про себя.
   
— Хорошее дело, — сказал дядя Володя. — В жизни пригодится. Вот пойдешь в армию: все будут строевой шаг отрабатывать, а ты в красном уголке на баяне тренироваться. Очень хорошее дело. Не всем только дается…
   
— Я говорила с ихним учителем-то: шибко, говорит, способный.
   
Когда говорила?! О боже милостивый!.. Что с ней?
   
— Талант, говорит.
   
— Надо, надо. Молодец, Славка.
   
— Садитесь, Владимир Николаич.
   
Дядя Володя ополоснул руки, тщательно вытер их полотенцем, сел к столу.
   
— С талантом люди крепко живут.
   
— Дал бы уж, господи…
   
— И учиться, конечно, надо — само собой.
   
— Вот учиться-то… — Мать строго посмотрела на Славку. — Лень-матушка! Вперед нас, видно, родилась. Чего уж только не делаю: сама иной раз с им сяду; «Учи! Тебе надото, не мне». Ну!.. В одно ухо влетело, в другое вылетело. Был бы мужчина в доме… Нас-то много они слушают!
   
— Отец-то не заходит, Славка?
   
— А чего ему тут делать? — отвечала мать. — Алименты свои плотит — и довольный. А тут рости, как знаешь…
   
— Алименты — это удовольствие ниже среднего, — заметил дядя Володя. Двадцать пять?
   
— Двадцать пять. А зарабатывает-то не шибко… И те пропивает.
   
— Стараться надо, Славка. Матери одной трудно.
   
— Понимал бы он…
   
— Ты пришел из школы; сразу — раз — за уроки. Уроки приготовил — поиграл на баяне. На баяне поиграл — пошел погулял. Мать вздохнула.
   
Славка играл «Вянет, пропадает».
   
Дядя Володя выпил перцовки.
   
— Стремиться надо, Славка.
   
— Уж и то говорю ему: «Стремись, Славка…»
   
— Говорить мало, — заметил дядя Володя и налил еще рюмочку перцовки.
   
— Как же воспитывать-то?
   
Дядя Володя опрокинул рюмочку в большой рот.
   
— Ху-у… Все: пропустили по поводу воскресенья, и будет. — Дядя Володя закурил. — Я ведь пил, крепко пил…
   
— Вы уж рассказывали. Счастливый человек — бросили… Взяли себя в руки.
   
— Бывало, утром: на работу идти, а от тебя, как от циклона, на версту разит. Зайдешь, бывало, в парикмахерскую — не бриться, ничего, — откроешь рот: он побрызгает, тогда уж идешь. Мучился, Хочешь на счетах три положить, кладешь — пять.
   
— Гляди-ко!
   
— В голове — дымовая завеса, — обстоятельно рассказывал дядя Володя. — А у меня еще стол наспроть окна стоял, в одиннадцать часов солнце начинает в лицо бить — пот градом!.. И мысли комичные возникают: в ведомости, допустим: «Такому-то на руки семьсот рублей». По-старому. А ты думаешь: «Это ж сколько поллитр выйдет?» Х-хе…
   
— Гляди-ко, до чего можно дойти!
   
— Дальше идут. У меня приятель был: тот по ночам все шанец искал.
   
— Какой шанец?
   
— Шанс. Он его называл — шанец. Один раз искал, искал — показалось, кто-то с улицы зовет, шагнул с балкона, и все, не вернулся.
   
— Разбился?!
   
— Ну. с девятого этажа — шутка в деле! Он же не голубь мира. Когда летел, успел, правда, крикнуть: «Эй!»
   
— Сердешный… — вздохнула мать.
   
Дядя Володя посмотрел на Славку…
   
— Отдохни, Славка. Давай в шахматы сыграем. Заполним вакум, как говорит наш главный бухгалтер. Тоже пить бросил и не знает, куда деваться. Не знаю, говорит, чем вакум заполнить.
   
Славка посмотрел на мать. Та улыбнулась:
   
— Ну отдохни, сынок.
   
Славка с великим удовольствием вылез из-под баяна… Мать опять взгромоздила баян на шкаф, накрыла салфеткой.
   
Дядя Володя расставлял на доске фигуры.
   
— В шахматы тоже учись, Славка. Попадешь в какую-нибудь компанию: кто за бутылку, кто разные фигли-мигли, а ты раз — за шахматы: «Желаете?» К тебе сразу другое отношение. У тебя по литературе как?
   
— По родной речи? Трояк.
   
— Плохо. Литературу надо назубок знать. Вот я хожу пешкой и говорю: «Е-два, Е-четыре», как сказал гроссмейстер. А ты не знаешь, где это написано. Надо знать. Ну давай.
   
Славка походил пешкой.
   
— А зачем говорят-то: «Е-два, Е-четыре»? — спросила мать, наблюдая за игрой.
   
— А шутят, — пояснил дядя Володя. — Шутят так. А люди уж понимают: «Этого голой рукой не возьмешь». У нас в типографии все шутят. Ходи, Славка.
   
Славка походил пешкой.
   
— У нас дядя Иван тоже шутит, — сказал он. — Нас вывели на физкультуру, а он говорит: «Вот вам лопаты — тренируйтесь». — Славка засмеялся.
   
— Кто это?
   
— Он завхозом у нас.
   
— А-а… Этим шутникам лишь бы на троих сообразить, — недовольно заметил дядя Володя.
   
Мать и Славка промолчали.
   
— Не перевариваю этих соображал, — продолжал дядя Володя. — Живут — небо коптят.
   
— А вот пили-то, — поинтересовалась мать, — жена-то как же?
   
— Жена-то? — Дядя Володя задумался над доской: Славка неожиданно сделал каверзный ход. — Реагировала-то?
   
— Да. Реагировала-то.
   
— Отрицательно, как еще. Из-за этого и разошлись, можно сказать. Вот так, Славка! — Дядя Володя вышел из трудного положения и был доволен. — Из-за этого и горшок об горшок у нас и получился.
   
— Как это? — не понял Славка.
   
— Горшок об горшок-то? — Дядя Володя снисходительно улыбнулся. — Горшок об горшок — и кто дальше.
   
Мать засмеялась.
   
— Еще рюмочку, Владимир Николаич?
   
— Нет, — твердо сказал дядя Володя. — Зачем? Мне и так хорошо. Выпил для настроения-и будет. Раньше не отказался ба… Ох, пил!.. Спомнить страшно.
   
— Не думаете сходиться-то? — спросила мать.
   
— Нет, — твердо сказал дядя Володя, — Дело прынципа: я первый на мировую не пойду.
   
Славка опять сделал удачный ход.
   
— Ну, Славка!.. — изумился дядя Володя.
   
Мать незаметно дернула Славку за штанину. Славка протестующе дрыгнул ногой: он тоже вошел в азарт.
   
— Так, Славка… — Дядя Володя думал, сморщившись. — Так… А мы вот так!
   
Теперь Славка задумался.
   
— Детей-то проведуете? — расспрашивала мать.
   
— Проведую, — Дядя Володя закурил. — Дети есть дети, Я детей люблю.
   
— Жалеет счас небось?
   
— Жена-то? Тайно, конешно, жалеет. У меня счас без вычетов на руки выходит сто двадцать. И все целенькие. Площадь — тридцать восемь метров, обстановка… Сервант недавно купил за девяносто шесть рублей — любо глядеть. Домой приходишь — сердце радуется. Включишь телевизор, постановку какую-нибудь посмотришь… Хочу еще софу купить.
   
— Ходите, — сказал Славка.
   
Дядя Володя долго смотрел на фигуры, нахмурился, потрогал в задумчивости свой большой, слегка заалевший нос.
   
— Так, Славка… Ты как? А мы-так! Шахович. Софы есть чешские… Раздвижные — превосходные. Отпускные получу, обязательно возьму. И шкуру медвежью закажу…
   
— Сколько же шкура станет?
   
— Шкура? Рублей двадцать пять. У меня племянник часто в командировку на восток ездит, закажу ему, привезет.
   
— А волчья хуже? — спросил Славка.
   
— Волчья небось твердая, — сказала мать.
   
— Волчья вообще не идет для этого дела. Из волчьих дохи шьют. Мат, Славка. Дождик перестал; за окном прояснилось. Воздух стал чистый и синий. Только далеко на горизонте громоздились темные тучи. Кое-где в домах зажглись огни.
   
Все трое некоторое время смотрели в окно, слушали глухие звуки улицы. Просторно и грустно было за окном.
   
— Завтра хороший день будет, — сказал дядя Володя. — Вот где солнышко село, небо зеленоватое: значит, хороший день будет.
   
— Зима скоро. — вздохнула мать.
   
— Это уж как положено, У вас батареи не затопили еще?
   
— Нет. Пора бы уж.
   
— С пятнадцатого затопят. Ну пошел. Пойду включу телевизор, постановку какую-нибудь посмотрю.
   
Мать смотрела на дядю Володю с таким выражением, как будто ждала, что он вот-вот возьмет и скажет что-то не про телевизор, не про софу, не про медвежью шкуру — что-то другое.
   
Дядя Володя надел фуражку, остановился у порога…
   
— Ну, до свиданья.
   
— До свиданья…
   
— Славка, а кубинский марш не умеешь?
   
— Нет, — сказал Славка. — Не проходили еще.
   
— Научись, сильная вещь. На вечера будут приглашать… Ну, до свиданья.