1 2 3 4 5 6 7 8 9 
Так говорил Заратустра и внезапно прервал речь свою: ибо им овладела тоска его, и он сомкнул глаза и уста, так велико было движение сердца его. И все гости его также молчали, неподвижные и смущённые: один только старый прорицатель делал знаки рукою и выражением лица своего.
   
   
    
     
Тайная вечеря
    
    
На этом месте прорицатель прервал приветствие Заратустры и гостей его: он протеснился вперёд, как тот, кому нельзя терять времени, схватил руку Заратустры и воскликнул: «Но, Заратустра!
    
Одно бывает необходимее другого, так говоришь ты сам: ну что ж, одно для меня теперь необходимее всего остального.
    
Кстати: разве не пригласил ты меня на трапезу? И здесь находятся многие совершившие длинный путь. Не речами же хочешь ты накормить нас?
    
Кроме того, все мы уже слишком много говорили о замерзании, утоплении, удушении и других телесных бедствиях: но никто не вспомнил о моей беде, о страхе умереть с голоду». —
    
(Так говорил прорицатель; но, когда звери Заратустры услыхали слова эти, они со страху убежали. Ибо они видели, что всего принесённого ими в течение дня будет недостаточно, чтобы накормить досыта одного только прорицателя.)
    
«Включая сюда и страх умереть от жажды, — продолжал прорицатель. — И хотя я слышу, что вода здесь журчит, подобно речам мудрости, в изобилии и неустанно: но я — хочу вина!
    
Не всякий, как Заратустра, пьёт от рожденья одну только воду. Вода не годится для усталых и поблекших: нам подобает вино — только оно даёт внезапное выздоровление и импровизированное здоровье!»
    
При этом удобном случае, пока прорицатель просил вина, удалось и королю слева, молчаливому, также промолвить слово. «О вине, — сказал он, — мы позаботились, я с моим братом, королём справа: у нас вина достаточно — осёл целиком нагружен им. Так что недостаёт только хлеба».
    
«Хлеба? — возразил Заратустра, смеясь. — Как раз хлеба и не бывает у отшельников. Но не хлебом единым жив человек, но и мясом хороших ягнят, а у меня их два:
    
— пусть скорее заколют их и приправят шалфеем: так люблю я. Также нет недостатка в кореньях и плодах, годных даже для лакомок и гурманов; есть также орехи и другие загадки, чтобы пощёлкать.
    
Мы скоро устроим знатный пир. Но кто хочет в нём участвовать, должен также приложить руку, даже короли. Ибо у Заратустры даже королю не зазорно быть поваром».
    
Это предложение пришлось всем по сердцу; только добровольный нищий был против мяса, вина и пряностей.
    
«Слушайте-ка этого чревоугодника Заратустру! — сказал он шутливо. — Для того ль идут в пещеры и на высокие горы, чтобы устраивать такие пиры?
    
Теперь понимаю я, чему он некогда нас учил, говоря: “Хвала малой бедности!”, почему и он хочет уничтожить нищих».
    
«Будь весел, как я, — отвечал Заратустра. — Оставайся при своих привычках, превосходный человек! жуй свои зёрна, пей свою воду, хвали свою кухню — если только она веселит тебя!
    
Я — закон только для моих, а не закон для всех. Но кто принадлежит мне, должен иметь крепкие кости и лёгкую поступь, —
    
— находить удовольствие в войнах и пиршествах, а не быть букой и Гансом-мечтателем, быть готовым ко всему самому трудному, как к празднику своему, быть здоровым и невредимым.
    
Лучшее принадлежит моим и мне; и если не дают нам его, мы сами его берём: лучшую пишу, самое чистое небо, самые мощные мысли, самых прекрасных женщин!» —
    
Так говорил Заратустра; но король справа заметил: «Странно! Слыханы ли когда-нибудь такие умные речи из уст мудреца?
    
И, поистине, весьма редко встречается мудрец, который был бы умён и вдобавок не был бы ослом».
    
Так говорил король справа и удивлялся; осёл же злорадно прибавил к его речи И-А. Это и было началом той продолжительной беседы, которая названа «тайной вечерей» в исторических книгах. Но за нею не говорилось ни о чём другом, как только о высшем человеке.
   
   
    
     
О высшем человеке
    
    1
    
Когда в первый раз пошёл я к людям, совершил я глупость отшельника, великую глупость: я явился на базарную площадь.
    
И когда я говорил ко всем, я ни к кому не говорил. Но к вечеру канатные плясуны были моими товарищами и трупы; и я сам стал почти что трупом.
    
Но с новым утром пришла ко мне и новая истина — тогда научился я говорить: «Что мне до базара и толпы, до шума толпы и длинных ушей её!»
    
Вы, высшие люди, этому научитесь у меня: на базаре не верит никто в высших людей. И если хотите вы там говорить, ну что ж! Но толпа моргает: «Мы все равны».
    
«Вы, высшие люди, — так моргает толпа, — не существует высших людей, мы все равны, человек есть человек, перед Богом — мы все равны!»
    
Перед Богом! — Но теперь умер этот Бог. Но перед толпою мы не хотим быть равны. Вы, высшие люди, уходите с базара!
    2
    
Перед Богом! — Но теперь умер этот Бог! Вы, высшие люди, этот Бог был вашей величайшей опасностью.
    
С тех пор как лежит он в могиле, вы впервые воскресли. Только теперь наступает великий полдень, только теперь высший человек становится — господином!
    
Поняли ли вы это слово, о братья мои? Вы испугались: встревожилось сердце ваше? Не зияет ли здесь бездна для вас? Не лает ли здесь адский пёс на вас?
    
Ну что ж! вперёд! высшие люди! Только теперь гора человеческого будущего мечется в родовых муках. Бог умер: теперь хотим мы, чтобы жил сверхчеловек.
    3
    
Самые заботливые вопрошают: «Как сохраниться человеку?» Заратустра же спрашивает, единственный и первый: «Как превзойти человека?»
    
К сверхчеловеку лежит сердце моё, он для меня первое и единственное, — а не человек: не ближний, не самый бедный, не самый страждущий, не самый лучший.
    
О братья мои, если что я могу любить в человеке, так это только то, что он есть переход и гибель. И даже в вас есть многое, что пробуждает во мне любовь и надежду.
    
Ваша ненависть, о высшие люди, пробуждает во мне надежду. Ибо великие ненавистники суть великие почитатели.
    
Ваше отчаяние достойно великого уважения. Ибо вы не научились подчиняться, вы не научились маленькому благоразумию.
    
Ибо теперь маленькие люди стали господами: они все проповедуют покорность, скромность, благоразумие, старание, осторожность и нескончаемое «и так далее» маленьких добродетелей.
    
Всё женское, всё рабское, и особенно вся чернь: это хочет теперь стать господином всей человеческой судьбы — о отвращение! отвращение! отвращение!
    
Они неустанно спрашивают: «как лучше, дольше и приятнее сохраниться человеку?» И потому — они господа сегодняшнего дня.
    
Этих господ сегодняшнего дня превзойдите мне, о братья мои, — этих маленьких людей: они величайшая опасность для сверхчеловека!
    
Превзойдите мне, о высшие люди, маленькие добродетели, маленькое благоразумие, боязливую осторожность, кишенье муравьёв, жалкое довольство, «счастье большинства»! —
    
И лучше уж отчаивайтесь, но не сдавайтесь. И поистине, я люблю вас за то, что вы сегодня не умеете жить, о высшие люди! Ибо так вы живёте — лучше всего!
    4
    
Есть ли в вас мужество, о братья мои? Есть ли сердце в вас? Не мужество перед свидетелями, а мужество отшельника и орла, на которое уже не смотрит даже Бог?
    
У холодных душ, у мулов, у слепых и у пьяных нет того, что называю я мужеством. Лишь у того есть мужество, кто знает страх, но побеждает его, кто видит бездну, но с гордостью смотрит в неё.
    
Кто смотрит в бездну, но глазами орла, кто хватает бездну когтями орла — лишь в том есть мужество.
    5
    
«Человек зол» — так говорили мне в утешение все мудрецы. Ах, если бы это и сегодня было ещё правдой! Ибо зло есть лучшая сила человека.
    
«Человек должен становиться всё лучше и злее» — так учу я. Самое злое нужно для блага сверхчеловека.
    
Могло быть благом для проповедника маленьких людей, что страдал и нёс он грехи людей. Но я радуюсь великому греху как великому утешению своему.
    
Но всё это сказано не для длинных ушей. Не всякое слово годится ко всякому рылу. Это тонкие, дальние вещи: копыта овец не должны топтать их!
    6
    
О высшие люди, не думаете ли вы, что я здесь для того, чтобы исправить то, что сделали вы дурного?
    
Или что хочу я отныне удобнее уложить вас спать, страдающих? Или указать вам, беспокойным, сбившимся с пути и потерявшимся в горах, новые, более удобные тропинки?
    
Нет! Нет! Трижды нет! Всё больше все лучшие из рода вашего должны гибнуть, — ибо вам до́лжно становиться всё хуже и жёстче. Ибо только этим путём —
    
— только этим путём вырастает человек до той высоты, где молния порождает и убивает его: достаточно высоко для молнии!
    
На немногое, на долгое, на дальнее направлена мысль моя и тоска моя — что мне до вашей маленькой, обыкновенной и короткой нищеты!
    
По-моему, вы ещё недостаточно страдаете! Ибо вы страдаете собой, вы ещё не страдали человеком. Вы солгали бы, если бы сказали иначе! Никто из вас не страдает тем, чем страдал я. —
    7
    
Мне недостаточно, чтобы молния не вредила больше. Не отвращать хочу я её: она должна научиться работать — для меня.
    
Моя мудрость собирается уже давно, подобно туче, она становится всё спокойнее и темнее. Так бывает со всякою мудростью, которая должна некогда родить молнии. —
    
Для этих людей сегодняшнего дня не хочу я быть светом, ни называться им. Их — хочу я ослепить: молния мудрости моей! выжги им глаза!
    8
    
Вы не должны ничего хотеть свыше сил своих: дурная лживость присуща тем, кто хочет свыше сил своих.
    
Особенно когда они хотят великих вещей! Ибо они возбуждают недоверие к великим вещам, эти ловкие фальшивомонетчики, эти комедианты —
    
— пока наконец они не изолгутся, косые, снаружи окрашенные, но внутри разъедаемые червями, прикрытые великими словами, показными добродетелями, блестящими поддельными делами.
    
Будьте тут особенно осторожны, о высшие люди! Ибо нет для меня сегодня ничего более драгоценного и более редкого, чем правдивость.
    
Не принадлежит ли это «сегодня» толпе? Но толпа не знает, что́ велико, что́ мало, что́ прямо и правдиво: она криводушна по невинности, она лжёт всегда.
    9
    
Будьте сегодня недоверчивы, о высшие люди, люди мужественные и чистосердечные! И держите в тайне основания ваши! Ибо это «сегодня» принадлежит толпе.
    
Чему толпа научилась верить без оснований, кто мог бы у неё это опровергнуть — основаниями?
    
На базаре убеждают жестами. Но основания делают толпу недоверчивой.
    
И если когда-нибудь истина достигала там торжества, то спрашивайте себя с недоверием: «Какое же могучее заблуждение боролось за неё?»
    
Остерегайтесь также учёных! Они ненавидят вас: ибо они бесплодны! У них холодные, иссохшие глаза, перед ними лежит всякая птица ощипанной.
    
Они кичатся тем, что они не лгут: но неспособность ко лжи далеко ещё не есть любовь к истине. Остерегайтесь!
    
Отсутствие лихорадки далеко ещё не есть познание. Застывшим умам не верю я. Кто не может лгать, не знает, что́ есть истина.
    10
    
Если вы хотите высоко подняться, пользуйтесь собственными ногами! Не позволяйте нести себя, не садитесь на чужие плечи и головы!
    
Но ты сел на коня? Ты быстро мчишься теперь вверх к своей цели? Ну что ж, мой друг! Но твоя хромая нога также сидит на лошади вместе с тобою!
    
Когда ты будешь у цели своей, когда ты спрыгнешь с коня своего, — именно на высоте своей, о высший человек, — ты и споткнёшься!
    11
    
Вы, созидающие, вы, высшие люди! Бывает беременность только своим ребёнком.
    
Не позволяйте вводить себя в заблуждение! Кто же ближний ваш? И если действуете вы «для ближнего», — вы созидаете всё-таки не для него!
    
Разучитесь же этому «для» вы, созидающие: ибо ваша добродетель требует, чтобы вы не имели никакого дела с этим «для», «ради» и «потому что». Заткните уши свои от этих поддельных, маленьких слов.
    
«Для ближнего» — это добродетель только маленьких людей: у них говорят: «один стоит другого» и «рука руку моет»; у них нет ни права, ни силы для вашего эгоизма!
    
В эгоизме вашем, вы, созидающие, есть осторожность и предусмотрительность беременной женщины! Чего никто ещё не видел глазами, плод, — он охраняет, бережёт и питает всю вашу любовь.
    
В ребёнке вашем вся ваша любовь, в нём же и вся ваша добродетель! Ваше дело, ваша воля — «ближний» ваш; не позволяйте навязывать себе ложных ценностей!
    12
    
Вы, созидающие, вы, высшие люди! Кто должен родить, тот болен; но кто родил, тот не чист.
    
Спросите у женщин: родят не потому, что это доставляет удовольствие. Боль заставляет кудахтать кур и поэтов.
    
Вы, созидающие, и в вас есть много нечистого. Это потому, что вы должны быть матерями.
    
Новорождённый: о, как много новой грязи появилось с ним на свет! Посторонитесь! И кто родил, должен омыть душу свою!
    13
    
Не будьте добродетельны свыше сил своих! И не требуйте от себя ничего невероятного!
    
Ходите по стопам, по которым уже ходила добродетель отцов ваших! Как могли бы вы подняться высоко, если бы воля отцов ваших не поднималась с вами?
    
Но кто хочет быть первенцем, пусть смотрит, как бы не сделаться ему последышем! И где есть пороки отцов ваших, там не должны вы желать разыгрывать святых!
    
Что было бы, если бы потребовал от себя целомудрия тот, чьи отцы посещали женщин и любили крепкие вина и кабанов?
    
Это было бы безумием! Для него, поистине, будет уже много, если будет он мужем одной, двух или трёх женщин.
    
И если бы основывал он монастыри и писал над дверью: «дорога к святому», — я всё-таки сказал бы: к чему! ведь это новое безумие!
    
Он основал для себя самого смирительный дом и убежище, — на здоровье! Но я не верю этому.
    
В уединении растёт то, что каждый вносит в него, даже внутренняя скотина. Поэтому отговариваю я многих от одиночества.
    
Существовало ли до сих пор на земле что-нибудь более грязное, чем пустынножители? Около них срывался с цепи не только дьявол, — но и свинья.
    14
    
Оробевшими, пристыженными, неловкими, похожими на тигра, которому не удался прыжок его: такими, о высшие люди, видел я часто вас, когда крались вы стороною. Игра в кости не удалась вам.
    
Но что ж из этого, вы, играющие в кости! Вы не научились играть и смеяться, как нужно играть и смеяться! Не сидим ли мы всегда за большим столом насмешек и игр?
    
И если вам не удалось великое, значит ли это, что вы сами — не удались? И если не удались вы сами, не удался и — человек? Если же не удался человек — ну что ж!
    15
    
Чем совершеннее вещь, тем реже она удаётся. О высшие люди, разве не все вы — не удались?
    
Будьте бодры, что из этого! Сколь многое ещё возможно! Учитесь смеяться над собой, как надо смеяться!
    
Что ж удивительного, что вы не удались или что удались наполовину, вы, полуразбитые! Не бьётся ли и не мечется ли в вас — будущее человека?
    
Всё, что есть в человеке самого далёкого, самого глубокого, звездоподобная высота его и огромная сила его, — всё это не бродит ли в котле вашем?
    
Что ж удивительного, если иной котёл разбивается! Учитесь смеяться над собой, как надо смеяться! О высшие люди, сколь многое ещё возможно!
    
И, поистине, сколь многое удалось уже! Как богата эта земля маленькими, хорошими, совершенными вещами, вещами, вполне удавшимися!
    
Окружайте себя маленькими, хорошими, совершенными вещами, о высшие люди! Их золотая зрелость исцеляет сердце. Всё совершенное учит надеяться.
    16
    
Что было здесь на земле доселе самым тяжким грехом? Не были ли этим грехом слова того, кто говорил: «Горе здесь смеющимся!»
    
Разве не нашёл он на земле никаких оснований для смеха?
    
Значит, искал он плохо. Дитя находит здесь основания для смеха.
    
Он — недостаточно любил: иначе он полюбил бы и нас, смеющихся? Но он ненавидел и позорил нас, плач и скрежет зубовный предрекал он нам.
    
Надо ли тотчас проклинать, где не любишь? Это — кажется мне дурным вкусом. Но так делал он, этот безусловный. Он происходил из толпы.
    
И он сам недостаточно любил: иначе он меньше сердился бы, что не любят его. Всякая великая любовь хочет не любви: она хочет большего.
    
Сторонитесь всех этих безусловных! Это бедный, больной род, род толпы — они дурно смотрят на эту жизнь, у них дурной глаз на эту землю.
    
Сторонитесь всех этих безусловных! У них тяжёлая поступь и тяжёлые сердца — они не умеют плясать. Как могла бы для них земля быть лёгкой!
    17
    
Кривым путём приближаются все хорошие вещи к цели своей. Они выгибаются, как кошки, они мурлычут от близкого счастья своею, — все хорошие вещи смеются.
    
Походка обнаруживает, идёт ли кто уже по пути своему, — смотрите, как я иду! Но кто приближается к цели своей, тот танцует.
    
И, поистине, статуей не сделался я, ещё не стою я неподвижным, тупым и окаменелым, как столб; я люблю быстрый бег.
    
И хотя есть на земле трясина и густая печаль, — но у кого лёгкие ноги, тот бежит поверх тины и танцует, как на расчищенном льду.
    
Возносите сердца ваши, братья мои, выше, всё выше! И не забывайте также и ног! Возносите также и ноги ваши, вы, хорошие танцоры, а ещё лучше — стойте на голове!
    18
    
Этот венец смеющегося, этот венец из роз, — я сам возложил на себя этот венец, я сам признал священным свой смех. Никого другого не нашёл я теперь достаточно сильным для этого.
    
Заратустра танцор, Заратустра лёгкий, машущий крыльями, готовый лететь, манящий всех птиц, готовый и проворный, блаженно-легко-готовый —
    
Заратустра вещий словом, Заратустра вещий смехом, не нетерпеливый, не безусловный, любящий прыжки и вперёд, и в сторону; я сам возложил на себя этот венец!
    19
    
Возносите сердца ваши, братья мои, выше! всё выше! И не забывайте также и ног! Поднимайте также и ноги ваши, вы, хорошие танцоры, а ещё лучше — стойте на голове!
    
Существуют и в счастье тяжеловесные звери, есть неуклюжие от рожденья. Они делают смешные усилия, как слон, старающийся стоять на голове.
    
Но лучше быть дурашливым от счастья, чем дурашливым от несчастья, лучше неуклюже танцевать, чем ходить, хромая. Учитесь же у мудрости моей: даже у худшей вещи есть две хорошие изнанки, —
    
— даже у худшей вещи есть хорошие ноги для танцев: так учитесь же вы сами, о высшие люди, становиться на настоящие ноги свои!
    
Разучитесь же скорби и всякой печали толпы! О, какими печальными кажутся мне сегодня народные шуты. Но это «сегодня» принадлежит толпе.
    20
    
Подражайте ветру, когда вырывается он из своих горных ущелий: под звуки собственной свирели хочет он танцевать, моря дрожат и прыгают под стопами его.
    
Хвала доброму неукротимому духу, который даёт крылья ослам, который доит львиц, который приходит, как ураган, для всякого «сегодня» и для всякой толпы:
    
— который есть враг всем чертополошным и взбалмошным головам, всем увядшим листьям и сорным травам; хвала этому духу бурь, дикому, доброму и свободному, который танцует по болотам и по печали, как по лугам!
    
Который ненавидит чахлых псов из толпы и всякое неудачное мрачное отродье; хвала этому духу всех свободных умов, смеющейся буре, которая засыпает глаза пылью всем, кто видит лишь чёрное и сам покрыт язвами!
    
О высшие люди, ваше худшее в том, что все вы не научились танцевать, как нужно танцевать, — танцевать поверх самих себя! Что из того, что вы не удались!
    
Сколь многое ещё возможно! Так научитесь же смеяться поверх самих себя! Возносите сердца ваши, вы, хорошие танцоры, выше, всё выше! И не забывайте также и доброго смеха!
    
Этот венец смеющегося, этот венец из роз, — вам, братья мои, кидаю я этот венец! Смех признал я священным; о высшие люди, научитесь же у меня — смеяться!
   
   
    
     
Песнь тоски
    
    1
    
Когда Заратустра говорил эти речи, стоял он близко ко входу в пещеру свою; но с последними словами незаметно ускользнул он от гостей и выбежал на короткое время на чистый воздух.
    
«О чистый запах, — воскликнул он, — о блаженная тишина, меня окружающие! Но где звери мои? Сюда, сюда, орёл мой и змея моя!
    
Скажите мне, звери мои: эти высшие люди все вместе — быть может, они пахнут не хорошо? О чистый запах, окружающий меня! Теперь только знаю и чувствую я, как я люблю вас, звери мои».
    
— И Заратустра повторил ещё раз: «Я люблю вас, звери мои!» Орёл же и змея приблизились к нему, когда он произнёс эти слова, и подняли на него взоры свои. Так стояли они тихо втроём и вдыхали и втягивали в себя чистый воздух. Ибо воздух здесь, снаружи, был лучше, чем у высших людей.
    2
    
Но едва покинул Заратустра пещеру свою, как поднялся старый чародей, лукаво оглянулся и сказал: «Он вышел!
    
И вот уже, о высшие люди, — позвольте и мне, подобно ему, пощекотать вас этим льстивым именем — и вот уже овладевает мною мой злой дух, обманщик и чародей, мой демон тоски,
    
— который до глубины души противник этого Заратустры, — простите это ему! Теперь хочет он показать вам свои чары, ибо настал час его: тщетно борюсь я с этим злым духом.
    
Всем вам, какое бы почитание ни воздавали вы себе на словах, будете ли вы называть себя “свободомыслящими”, или “правдивыми”, или “кающимися духом”, или “освобождёнными от оков”, или “алчущими и жаждущими”,
    
— всем вам, страдающим подобно мне великим отвращением, для которых умер старый Бог, а новый Бог даже не лежит ещё спелёнутым в колыбели, — всем вам мил мой дух и демон-чародей.
    
Я знаю вас, о высшие люди, я знаю его, — я знаю также этого демона, которого люблю против воли, этого Заратустру: он сам часто кажется мне похожим на прекрасную маску святого,
    
— похожим на новый удивительный маскарад, в котором находит удовольствие мой злой дух, мой демон тоски, — я люблю Заратустру, часто кажется мне, ради моего злого духа. —
    
Но он уже овладевает мною и угнетает меня, этот дух тоски, этот демон вечерних сумерек; и, поистине, о высшие люди, ему хочется —
    
— шире раскройте глаза! — ему хочется прийти нагим, мужчиной или женщиной, ещё не знаю я; но он идёт, он гнетёт меня, горе! шире раскройте чувства ваши!
    
День отзвучал, для всех вещей наступает теперь вечер, даже для лучших вещей; слушайте теперь и смотрите, о высшие люди, каков этот демон, мужчина ли, женщина ли, этот дух вечерней тоски!»
    
Так говорил старый чародей, лукаво оглянулся и схватил свою арфу.
    3
    
     
      
Когда яснеет воздух и на землю,
      
Как утешение, роса нисходит
      
Стопой невидимой, неслышанной и нежной,
      
Как всё несущее успокоенья сладость, —
      
Ты вспоминаешь ли, горячая душа, —
      
Какою жаждою томилась ты когда-то
      
По ниспадающим с небес слезам-росинкам,
      
Усталая в изнеможенье жалком,
      
Под злыми взглядами спускавшегося солнца,
      
Спешившего тропинкой пожелтевшей
      
Злорадно ослеплявшими лучами
      
Между дерев, черневших вкруг меня.
     
     
      
Ты истины жених? так тешились они.
      
Нет, ты поэт, и только.
      
Ты хищный, лживый, ползающий зверь,
      
Который должен лгать,
      
Под маской хитрой жертву карауля,
      
Сам маска для себя
      
И сам себе добыча.
      
И это истины жених? О нет!
      
Лишь скоморох, поэт, и только!
      
Хитро болтающий под маскою затейной,
      
Ты, рыскающий вкруг, карабкаясь, всползаешь —
      
По ложным из нагромождённых слов мостам,
      
По лживым радугам среди небес обманных.
      
Лишь скоморох, поэт, и только!
     
     
      
И это — истины жених? О нет!
      
Ты не стоишь холодный, неподвижный,
      
Как образ божества, спокойный,
      
Как изваяние его пред храмом,
      
Как врат Господних страж…
      
Ты добродетельной устойчивости враг,
      
Не в храмах дома ты, а в дикой чаще,
      
Ты полн упрямого, кошачьего стремленья,
      
Рад выпрыгнуть в окно под всякий случай
      
И лесу девственному рад кричать приветно,
      
Что в чаще непролазной ты носился.
      
Средь пёстрых хищников в косматых шкурах,
      
Греховной красоты здоровья полный, —
      
Что, сладострастно ноздри раздувая,
      
Насмешливый в блаженстве кровожадном,
      
Ты хищничал и крался полный лжи.
     
     
      
Порой орлу подобно с высоты,
      
Уставив в глубину недвижный взгляд,
      
В своё владенье, в пропасть смотришь долго,
      
Как, вглубь стремясь, она всё ниже, вниз
      
Змеится кольцами, спускаясь внутрь —
      
И вдруг
      
Затем
      
В падении отвесном
      
Полёт, как меч, направив,
      
В ягнят ударил ты,
      
Стремительно бросаясь с хищным жаром
      
Терзать ягнят
      
Со злобой против всех овечьих душ
      
И яростно кипя на всё, что смотрит
      
Овцеподобно, ягнеоко и курчаво,
      
С приветной тупостью ягнят молочных.
     
     
      
Вот так
      
Пантеры свойств, орлиных качеств
      
Исполнены поэта ощущенья,
      
Они твои под тысячью личин.
      
Твои, поэт и скоморох!
     
     
      
Ведь это ты, признавший в человеке
      
Так безразлично Бога и овцу,
      
И божество терзая в человеке,
      
В нём также и овцу терзаешь ты.
      
Терзаешь, радуясь.
     
     
      
Твоё блаженство в этом,
      
Блаженство злой пантеры и орла,
      
Блаженство скомороха и поэта.
     
     
      
Когда яснеет воздух и луна
      
Серпом зеленоватым между тучек,
      
Среди полос пурпурных вдруг мелькнувши,
      
Прокрадётся, завистливо, как враг,
      
Дневного света враг, —
      
Она всё ближе, ближе подступает,
      
Подрезывая тайно, постепенно
      
Ковры из роз, гирляндами висящих,
      
Пока цветы с головкой побледневшей
      
Не опрокинутся в ночную тьму.
     
     
      
Так я упал когда-то с высоты,
      
Где в сновиденьях правды я носился —
      
Весь полный ощущений дня и света,
      
Упал я навзничь в тьму вечерней тени,
      
Испепелённый правдою одною
      
И жаждущий единой этой правды. —
      
Ты помнишь ли ещё, горячая душа,
      
Как мы тогда томились этой жаждой,
      
Томились тем, что ты в изгнанье вечном
      
От всякой правды далеко,
      
Лишь скоморох, поэт, и только.
     
    
   
   
    
     
О науке
    
    
Так пел чародей; и все собравшиеся попали, как птицы, незаметно в сети его хитрого, тоскливого сладострастия. Только совестливый духом не был пойман им: он быстро выхватил арфу из рук чародея и воскликнул: «Воздуху! Впустите чистого воздуху! Впустите Заратустру! Ты делаешь воздух этой пещеры удушливым и ядовитым, ты, старый, злой чародей!
    
Лживый и утончённый, ты соблазняешь к неведомым страстям и к неведомым пустыням. И горе, если такие, как ты, говорят об истине и придают значение ей!
    
Горе всем свободным умам, которые не остерегаются таких чародеев! Они должны проститься со свободой своей: ты учишь возвращению в тюрьмы и манишь назад, в темницы, —
    
— ты старый, мрачный демон, в жалобе твоей слышится манящая свирель, ты похож на тех, кто своей похвалой целомудрию призывает тайно к разврату!»
    
Так говорил совестливый; старый же чародей оглядывался вокруг, наслаждаясь победой своей, и оттого проглотил досаду, причинённую ему совестливым. «Помолчи! — сказал он скромным голосом. — Хорошие песни должны хорошо отзываться в сердцах: после хороших песен надо долго хранить молчание.
    
Так поступают все эти высшие люди. Но ты, должно быть, мало понял из песни моей? В тебе очень мало от духа чародея».
    
«Ты хвалишь меня, — возразил совестливый, — отделяя меня от себя; ну что ж! Но вы, остальные, что вижу я? Вы все сидите ещё с похотливыми глазами —
    
о свободные души, куда девалась свобода ваша! Вы кажетесь мне похожими на тех, кто долго смотрел на развратных женщин, нагих и танцующих: ваши души сами начали танцевать!
    
В вас, о высшие люди, ещё много есть из того, что чародей называет своим злым духом обмана и чар, — мы, конечно, должны быть различны.
    
И, поистине, мы достаточно говорили и думали вместе, прежде чем Заратустра вернулся в пещеру свою, достаточно, чтобы знать, что мы различны.
    
И мы ищем различного даже здесь, наверху, вы и я. Ибо я ищу побольше устойчивости, потому и пришёл я к Заратустре. Ибо он самая крепкая башня и воля —
    
— теперь, когда всё колеблется, когда вся земля дрожит. Но когда я вижу глаза ваши, какие вот сейчас у вас, я скорее поверил бы, что вы ищете побольше неустойчивости,
    
— побольше трепета, побольше опасности, побольше землетрясения. Вы хотите, так кажется мне, простите предположение моё, о высшие люди, —
    
— вы хотите самой трудной, самой опасной жизни, внушающей мне наибольший страх, жизни диких зверей, хотите лесов, пещер, горных стремнин и непроходимых ущелий.
    
И не те, что выводят вас из опасности, нравятся вам больше всего, а те, что отвращают вас в сторону от всех дорог, совратители. Но если такое желание истинно в вас, всё-таки оно кажется мне невозможным.
    
Ибо страх — наследственное, основное чувство человека; страхом объясняется всё, наследственный грех и наследственная добродетель. Из страха выросла и моя добродетель, она называется: наука.
    
Ибо страх перед дикими животными — этот страх дольше всего воспитывается в человеке, включая и страх перед тем животным, которого человек прячет и страшится в себе самом. — Заратустра называет его “внутренней скотиной”.
    
Этот долгий, старый страх, ставший наконец тонким и одухотворённым, — нынче, сдаётся мне, называется: наука».
    
Так говорил совестливый; но Заратустра, который только что вернулся в пещеру свою и слышал последние слова и угадал смысл их, кинул совестливому горсть роз и смеялся над «истинами» его. «Как! — воскликнул он. — Что слышал я только что? Поистине, кажется мне, что или ты глупец, или я сам, — и твою “истину” мигом поставлю я вверх ногами.
    
Ибо страх — исключение для нас. Но мужество, дух приключений, любовь к неизвестному, к тому, на что никто ещё не отважился, — мужеством кажется мне вся предшествующая история человека.
    
Самым диким, самым мужественным животным позавидовал он и отнял у них все добродетели их: только этим путём стал он — человеком.
    
Это мужество, ставшее наконец духовничьим, духовным, это мужество человеческое, с орлиными крыльями и змеиною мудростью: это мужество, сдаётся мне, называется теперь…»
    
«Заратустрой!» — крикнули в один голос все собравшиеся и громко рассмеялись; но от них поднялось как бы тяжёлое облако. Чародей также засмеялся и сказал с лукавым видом: «Ну что ж! Он ушёл, мой злой дух!
    
И разве я сам не предостерегал вас от него, когда говорил, что он обманщик, дух лжи и обмана?
    
Особенно когда он показывается нагим. Но разве я ответствен за козни его! Разве я создал его и мир?
    
Ну что ж! Будем опять добрыми и весёлыми! И хотя Заратустра смотрит уже сердито — взгляните же на него! он сердится на меня, —
    
— но прежде чем наступит ночь, научится он снова меня любить и хвалить, он не может долго жить, не делая этих глупостей.
    
Он — любит врагов своих; это искусство понимает он лучше всех, кого только я видел. Но за это он мстит — друзьям своим!»
    
Так говорил старый чародей, и высшие люди согласились с ним; так что Заратустра стал обходить друзей своих, пожимая им руки со злобой и любовью, — как тот, кому у каждого нужно испросить прощенья в чём-то и что-нибудь загладить. Но когда подошёл он к вратам пещеры своей, ему опять захотелось на чистый воздух и к зверям своим — и он уже собрался ускользнуть к ним.
   
   
    
     
Среди дочерей пустыни
    
    1
    
«Не уходи! — сказал тут странник, называвший себя тенью Заратустры. — Останься с нами, — иначе прежняя, удушливая тоска опять овладеет нами.
    
Уже лучшим образом угостил нас этот старый чародей всем худшим, что было у него, и смотри, добрый благочестивый папа сидит уже со слезами на глазах и готов плыть по морю тоски.
    
Эти короли, кажется мне, ещё делают перед нами хорошую мину: ибо этому научились они у всех нас сегодня лучше всего! Но не будь свидетелей, держу пари, и у них опять началась бы скверная игра, —
    
— скверная игра ползущих облаков, влажной тоски, заволочённого неба, украденных солнц, завывающих осенних ветров, —
    
— скверная игра нашего плача и крика о помощи — останься у нас, Заратустра! Здесь много скрытой нищеты, которая хочет говорить, много сумрака, много туч, много удушливого воздуха!
    
Ты напитал нас крепкой пищею мужей и подкрепляющими изречениями — не допускай же, чтобы нами, на десерт, опять овладели изнеженные женские духи!
    
Ты один делаешь окружающий тебя воздух крепким и чистым! Находил ли я когда-нибудь на земле такой чистый воздух, как у тебя в пещере твоей?
    
И однако, много стран видел я, нос мой научился различать и оценивать разный воздух, — но только у тебя испытывают ноздри мои величайшую радость!
    
Кроме, — кроме, — о, прости мне одно старое воспоминание! Прости мне одну старую застольную песнь, которую я некогда сложил среди дочерей пустыни.
    
Ибо и у них был такой же хороший, чистый воздух Востока; там был я всего дальше от старой Европы, покрытой тучами, сырой и тоскливой!
    
Тогда любил я этих девушек Востока и другие царства с лазоревыми небесами, над которыми не висели ни облака, ни мысли.
    
Вы не поверите, как чинно сидели они, когда не танцевали, глубокие, но без мыслей, как маленькие тайны, как украшенные лентами загадки, как десертные орехи, —
    
пёстрые и чуждые, поистине! но без туч: загадки, которые легко разгадывались, — в честь этих девушек сочинил я тогда свой застольный псалом».
    
Так говорил странник, называвший себя тенью Заратустры, и, прежде чем кто-либо успел ответить ему, он уже схватил арфу старого чародея и, скрестив ноги, оглянулся вокруг, спокойный и мудрый; затем он медленно, испытующе потянул воздух ноздрями, как тот, кто в новых странах пробует новый чужой воздух. Потом он запел с каким-то завываньем.
    2
    
Пустыня ширится сама собою: горе тому, кто сам в себе свою пустыню носит.
    
     
      
— Ха! Торжественно!
      
Достойное начало!
      
Торжественно, по-африкански, да!
      
Достойно даже льва
      
Иль обезьяны — ревуна морали;
      
Но ведь совсем ничто для вас,
      
Прелестные мои подруги.
      
А между тем сидеть у ваших ног
      
Мне, европейцу, у подножья пальм
      
На долю счастье выпало. Села{56}.
     
     
      
Да, это удивительно: сижу я
      
Почти в самой пустыне, и, однако,
      
По-прежнему далёкий от неё
      
И опустыненный в Ничто.
      
Сказать яснее: проглотил меня
      
Оазис маленький,
      
Который, вдруг зевнув,
      
Мне ротик свой открыл навстречу,
      
И в эти тонко пахнущие губки
      
Попал я вдруг и там пропал,
      
Ворвался, проскочил, и вот я среди вас,
      
Подруги мои милые. Села.
     
     
      
Да слава, слава оному киту,
      
Коль так же хорошо в нём было гостю!
      
Ведь ясен вам, не правда ли, вполне
      
Намёк учёный мой?{57}
      
Да здравствует вовек китово чрево,
      
Когда оно таким же милым было
      
Оазисом-брюшком, как мой приют;
      
Но это мне сомнительно, конечно,
      
Ведь прибыл к вам я из Европы,
      
Что недоверчивей всех старых жёнок в мире.
      
Пусть сам Господь исправит то!
      
Аминь.
     
     
      
Переслащённый, словно финик смуглый,
      
И вожделений золотистых полн, как он,
      
Я с вами здесь в оазисе-малютке, —
      
Как он, томлюсь по девичьей мордашке,
      
По зубкам-грызунам, по белоснежным,
      
Как девушки, и острым и холодным;
      
По ним-то именно сердца тоскуют
      
Всех распалённых фиников. Села.
     
     
      
Как этот южный плод, и сам
      
Похожий на него сверх меры,
      
Лежу я здесь, летучим роем
      
Жучков крылатых окружённый,
      
И вкруг меня в игривой пляске рея,
      
Мелькают также крохотные ваши,
      
Язвительно затейливые ваши
      
Причуды и желаньица…
      
Вы, окружившие меня облавой молчаливой,
      
Чего-то чающие и немые,
      
Вы кошки-девушки,
      
Зулейка и Дуду.
      
Осфинксовали вы меня кругом
      
(Чтоб много чувств вместить в едино слово —
      
Грех против языка прости мне, Боже), —
      
И я сижу, вдыхая здесь —
      
Чистейший воздух, райский воздух, право,
      
Прозрачно лёгкий в золотых полосках.
      
Нет, никогда ещё с луны на землю
      
Не ниспадал такой хороший воздух,
      
Ни по случайности, ни по капризу,
      
О чём нам пели древние поэты.
      
Но это мне сомнительно, конечно,
      
Ведь прибыл к вам я из Европы,
      
Что недоверчивей всех старых жёнок в мире,
      
Пусть сам Господь исправит то!
      
Аминь.
     
     
      
Чистейший этот воздух поглощая
      
Ноздрями-кубками, раскрытыми широко,
      
Без будущего, без воспоминаний,
      
Сижу я здесь, прелестные подруги,
      
И всё смотрю, смотрю на эту пальму,
      
Которая, подобно танцовщице,
      
Так изгибается и ластится, качаясь…
      
Что, заглядевшись, станешь делать то же —
      
Подобно танцовщице, долго-долго,
      
Опасно долго, на одной лишь ножке
      
Она стояла до того, что, право, будто
      
О той другой и вовсе позабыла.
      
По крайней мере, тщетно я старался
      
Сокрывшуюся прелесть разглядеть,
      
Обоих близнецов единства прелесть, —
      
Конечно, именно вторую ножку,
      
В священной близости изящных и воздушных
      
Блестящей юбочки порхающих зубцов.
      
И если мне, прекрасные подруги,
      
Готовы верить вы охотно — прелесть эту
      
Она утратила.
      
Уж нет её! Утраченная ножка
      
Навек потеряна, как жалко милой ножки!
      
Где, одинокая, она грустит в разлуке,
      
Покинутая, где она тоскует?
      
Быть может, в ужасе пред белокурым
      
Чудовищем со львиной гривой или,
      
Быть может, уж обглодана до кости
      
Она, увы, изъедена! Села.
     
     
      
О, да не плачьте же, не смейте плакать
      
Вы, нежные сердца!
      
В беломолочной груди, словно финик,
      
Сердечко ваше, кошелёк-мешочек
      
Со сладким корешком.
      
Зулейка, будь мужчиною, довольно!
      
Бодрей, бодрее, бледная Дуду,
      
Не плачь же больше! —
      
— Иль, может быть,
      
Уместней здесь иное средство, сердце,
      
Способное легко унять — скрепить?
      
Как назидательное изреченье, к слову —
      
Или воззвания торжественный призыв?
     
     
      
Да, да, зову тебя,
      
Достоинство, на сцену,
      
Честь европейца!
      
Ты добродетелью надутый мех,
      
Шипи, свисти и дуй ещё,
      
Ха!
      
Ещё раз прореви
      
Морали рёвом,
      
Рыкая львом пред дочерьми пустыни,
      
Морали львом!
      
Ведь, милые мои!..
      
Вой добродетели в Европе заглушает
      
Весь жар души, всю страстность европейца
      
И европейца волчий аппетит.
      
И вот я перед вами, европеец,
      
И не могу, о Господи, иначе.
      
Да будет так!
      
Аминь{58}.
     
    
    
Пустыня ширится сама собою: горе тому, кто сам в себе свою пустыню носит!
   
   
    
     
Пробуждение
    
    1
    
После песни странника и тени пещера наполнилась вдруг шумом и смехом; и так как собравшиеся гости говорили все сразу и даже осёл, при подобном поощрении, не остался безмолвен, то Заратустрой овладело некоторое отвращение и насмешливое чувство к посетителям своим, — хотя его и тешила радость их. Ибо она казалась ему признаком выздоровления. Он незаметно вышел из пещеры на чистый воздух и стал говорить со зверями своими.
    
«Куда же девалось теперь несчастье их? — спросил он и уже сам вздохнул с облегчением от своей маленькой досады. — У меня разучились они, как мне кажется, кричать о помощи!
    
— хотя, к сожалению, не разучились ещё вообще кричать». И Заратустра заткнул уши себе, ибо в тот момент ослиное И-А удивительно смешивалось с шумом веселья этих высших людей.
    
«Они веселы, — продолжал он, — и кто знает? быть может, на счёт хозяина их; и если научились они у меня смеяться, то не моему смеху научились они.
    
Ну что ж! Они старые люди: они выздоравливают по-своему, они смеются по-своему; мои уши выносили ещё худшее и не увядали.
    
Этот день — победа: он удаляется уже, он бежит, дух тяжести, мой старый заклятый враг! Как хорошо хочет кончиться этот день, так дурно и тяжело начавшийся.
    
И кончиться хочет он! Уже настаёт вечер: по морю скачет он, добрый всадник! Как он качается на своих пурпурных сёдлах, он, блаженный, возвращающийся домой!
    
Небо ясное смотрит, мир покоится глубоко: о все вы, странные люди, пришедшие ко мне, право, стоит жить у меня!»
    
    
Так говорил Заратустра. И снова крик и смех высших людей послышался из пещеры. И Заратустра продолжал:
    
«Они идут на удочку, приманка моя действует, и от них отступает враг их, дух тяжести. Уже учатся они смеяться сами над собой — так ли слышу я?
    
Моя пища мужей действует, мои изречения сочные и сильные — и, поистине, я не кормил их овощами, от которых пучит живот! Но пищею воинов, пищею завоевателей новые вожделения пробудил я в них.
    
Новые надежды забились в руках и ногах их, сердце их потягивается. Они находят новые слова, скоро дух их будет дышать дерзновением.
    
Такая пища, конечно, не для детей и не для томных женщин, молодых и старых. Нужны иные средства, чтобы убедить их нутро; я не врач и не учитель их.
    
Отвращение отступает от этих высших людей: ну что ж! Это — моя победа. В царстве моём они чувствуют себя в безопасности, всякий глупый стыд бежит их, они открываются.
    
Они открывают сердца свои, хорошее время возвращается к ним, они празднуют и пережёвывают, — они становятся благодарными.
    
Это считаю я за лучший признак: они становятся благодарными. Ещё немного, и они начнут придумывать себе праздники и поставят памятники своим старым радостям.
    
Они — выздоравливающие!» Так говорил Заратустра радостно в сердце своём и глядел вдаль; звери же его теснились к нему и чтили счастье его и молчание его.
    2
    
Но внезапно испуган был слух Заратустры: ибо в пещере, дотоле полной шума и смеха, сразу водворилась мёртвая тишина; нос же его ощутил благоухающий дым ладана, как будто горели кедровые шишки.
    
«Что тут происходит? Что делают они?» — спрашивал он себя и подкрался ко входу, чтобы незаметно смотреть на гостей своих. О чудо из чудес! что пришлось ему там увидеть своими собственными глазами!
    
«Все они опять стали набожны, они молятся, они безумцы!» — говорил он и дивился чрезмерно. И действительно! все эти высшие люди, два короля, папа в отставке, злой чародей, добровольный нищий, странник и тень, старый прорицатель, совестливый духом и самый безобразный человек, — все они, как дети или старые бабы, стояли на коленях и молились ослу. И вот начал самый безобразный человек пыхтеть и клокотать, как будто что-то неизрекаемое собиралось выйти из него; но когда он в самом деле добрался до слов, неожиданно оказались они благоговейным, странным молебном в прославление осла, которому молились и кадили. И этот молебен так звучал:
    
    
Аминь! Слава, честь, премудрость, благодарение, хвала и сила Богу нашему, во веки веков!{59}
    
— Осёл же кричал на это И-А.
    
Он несёт тяготу нашу, он принял образ раба, он кроток сердцем и никогда не говорит нет; и кто любит своего Бога, тот бичует его{60}.
    
— Осёл же кричал на это И-А.
    
Он не говорит; только миру, им созданному, он вечно говорит Да{61}: так прославляет он мир свой. Его хитрость не позволяет ему говорить; поэтому бывает он редко не прав.
    
— Осёл же кричал на это И-А.
    
Незаметным проходит он через мир. В серый цвет тела своего закутывает он добродетель свою. Если есть в нём дух, то он скрывает его; но всякий верит в длинные уши его.
    
— Осёл же кричал на это И-А.
    
Какая скрытая мудрость в том, что он носит длинные уши и говорит всегда Да и никогда Нет! Разве не создал он мир по образу своему{62}, т. е. глупым насколько возможно?
    
— Осёл же кричал на это И-А.
    
Ты идёшь прямыми и кривыми путями, и беспокоит тебя мало, что нам, людям, кажется прямым или кривым. По ту сторону добра и зла царство твоё. Невинность твоя в том, чтобы не знать, что такое невинность.
    
— Осёл же кричал на это И-А.
    
И вот ты не отталкиваешь от себя никого, ни нищих, ни королей. Детей допускаешь ты к себе{63}, и, если злые мальчишки соблазняют тебя, ты говоришь просто И-А.
    
— Осёл же кричал на это И-А.
    
Ты любишь ослиц и свежие смоквы{64}, ты неразборчив на пищу. Чертополох радует сердце твоё, когда ты голоден. В этом премудрость Бога.
    
— Осёл же кричал на это И-А.