1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 
   
В искренности ее тона можно было не сомневаться. Значит, Ганнер солгал своей жене. Тем хуже для Ганнера. Я почувствовал, что получил в руки определенную власть, и, хотя это было бессмысленно и ни к чему, мне это было приятно.
   
— Я рада, что вы не заговорили с ним, — сказала она. — Я хотела, чтобы сначала мы с вами встретились.
   
— Так я что же, должен снова встретиться с ним?
   
— Да. Еще раз. Вы знаете, как ни странно, но сегодня утром он почувствовал себя гораздо лучше, был много спокойнее.
   
Заслуга Кристел. Кто читал мне лекции о «простоте»? Кристел. Вот Ганнер и познал благо этой простоты.
   
— Я должен написать ему и предложить встретиться?
   
— Нет. Он сам напишет вам.
   
Молчание. И это все? Мы дошли до конца причала, где господствовал холод и из кромешной тьмы летело на нас несколько крошечных снежинок. Снежная пелена закрыла звезды, даже великое зарево Лондона — все было накрыто ею, и мы были одни. Снежинки бриллиантами горели на черной шапочке Китти, даже при сумеречном свете видно было, что лицо ее раскраснелось от мороза. Я судорожно подыскивал слова, которые могли бы удержать ее — еще на две минуты, хотя бы на минуту.
   
— А что же мне делать, когда я снова увижу его? Я хочу сказать — вы можете мне что-то посоветовать?
   
— Я думаю, вы сами поймете, что надо делать. Скажите, что в последний раз было не так?
   
— Когда мы в последний раз с ним виделись? Но вы же сами все слышали!
   
— Да, но я хочу, чтобы вы сами мне рассказали, что было не так.
   
— Все было не так. Он был слишком холоден, я — слишком оборонялся. Он сказал, что относится к этому как к своего рода технической проблеме. Я замолчал. Мы так и не поговорили по-человечески.
   
— Вот именно. А вы должны встретиться и поговорить по-человечески, верно?
   
— Я попытаюсь. Не так легко найти слова…
   
— Если вы только начнете, так сказать, заведете его, слова сами хлынут потоком — так всегда бывает, когда он говорит со мной. Обещаю, что на этот раз не буду подслушивать.
   
— Отлично. Я бы предпочел, чтобы вы не подслушивали. Я намеревался сказать ему, как мне жаль, что так все получилось, или что-то в этом роде, но он столько наговорил всякой интеллектуальщины, что такие примитивные простые слова показались мне неуместными.
   
— Да, да, совершенно верно, вы абсолютно правы, но как раз этот его интеллектуализм и надо разбить. Ганнер столько думал о случившемся, так долго обсуждал это с разными психоаналитиками, что получилось нечто огромное, застывшее.
   
— Понимаю. Но если он готов встретиться со мной снова, это хороший признак, верно? И вы говорите, что, как вам показалось, ему стало лучше. Конечно, я попытаюсь, если потребуется, еще и еще. Всю жизнь буду пытаться, если вы того хотите, если я смогу видеть вас.
   
— Этого не потребуется, — сказала Китти. — Я думаю, вполне будет достаточно еще одной встречи.
   
— Я, конечно, вовсе не собираюсь устанавливать дружбу с ним — это, естественно, было бы невозможно.
   
Снова молчание. Снег. Я чувствовал в ней какую-то заторможенность, словно она ждала, чтобы я помог ей кончить наш разговор. Я страшно не хотел оканчивать его, но чисто автоматически, не справившись с нервами, вдруг выпалил:
   
— Ну, это все?
   
— Да, по-моему, все. Ганнер напишет вам. Я вам так благодарна.
   
— Не за что. Это я вам благодарен.
   
Мы оба стояли неподвижно, словно застыв. Я ждал, когда она двинется с места, начнет удаляться. Я чувствовал, что это мой последний шанс в жизни. И я сказал:
   
— А я вас еще увижу? — Я не мог сдержать отчаяния, и оно прозвучало в вопросе.
   
Она молчала. И поскольку молчание затягивалось, а она продолжала стоять неподвижно, откуда-то, из глубин земли, в меня проникла божественная жестокая дрожь и поползла по всему телу. На секунду у меня так закружилась голова, что мне показалось, я сейчас упаду. Затем я положил руку на плечо Китти. Я почувствовал холодную, жесткую, припорошенную снегом поверхность — вот сейчас я пищу и чувствую эту ткань. Мы стояли неподвижно — поглощаемые, поглощенные.
   
И тут она не то вздохнула, не то застонала, словно у нее перехватило горло и она не могла слова произнести, — чудеснее общения не бывает. Китти сделала шаг, словно намереваясь уйти. Я повернулся одновременно с ней, схватил ее в объятия и прижал к себе. Ее лицо уперлось мне в плечо, и я снова услышал вздох. Мы стояли совсем тихо.
   
Я отпустил ее. Я сам чуть не рыдал. Дыхание с шумом вырывалось у меня из груди. Сердце так колотилось, что казалось, оно сейчас разорвется.
   
— Ох, Китти, Китти, я люблю вас.
   
— Хилари…
   
— Я люблю вас. Простите меня, ради Бога, простите, по я ничего не могу поделать. Я люблю вас. Я вас боготворю.
   
— Хилари… дорогой мой… — Она прильнула ко мне. Я обнял ее за плечи и поцеловал — сначала едва коснулся, затем медленно впился в нее губами. Не может быть, чтобы все это происходило на самом деле. Я целовал ее — открыл глаза и увидел ее усеянную блестками шапочку, темную массу ниспадающих из-под нее волос и дальше — пелену падающего снега. Мы снова оторвались друг от друга. Она рассеянно стянула шапочку с головы и тряхнула волосами, потом обратила на меня взгляд.
   
— Китти, я люблю вас, послушайте, я люблю вас. Я думал, что никогда не сумею это сказать. А вот смог. Я люблю вас. Теперь я могу умереть…
   
— Хилари, мне так жаль…
   
— Я знаю, что это безнадежно, я знаю, что это безумие, я знаю, что это плохо, я знаю, что я вам безразличен, — да и как может быть иначе, — но я благодарен вам даже за это, даже за сегодняшний вечер; даже если мы никогда больше не увидимся, сегодняшнего счастья мне хватит до конца моих дней. Я так рад, что вы существуете на свете, о Боже, о Китти, как чудесно просто произносить ваше имя, у меня такое чувство, что я сейчас упаду без сознания у ваших ног и умру, если бы я мог умереть сейчас, если бы я мог потонуть…
   
— Хилари, прошу вас…
   
— Хорошо, я перестану, я уйду, я знаю, что не существую для вас…
   
— Но вы существуете, существуете…
   
— Ох, Китти…
   
— Конечно, существуете. Мне было так жаль вас. Я столько лет о вас думала и думала, что мы никогда не встретимся, и потом вдруг вы очутились тут, и вы оказались таким — как бы это сказать — реальным, мне было так вас жаль, вы ведь тоже столько об этом думали, я имею в виду о прошлом, и столько выстрадали, и вы оказались таким открытым и таким беспомощным, совсем, как дитя, так что я невольно…
   
— Что — невольно, Китти?
   
— Вы стали мне дороги, и я захотела… Ох, мне так не хочется причинять вам боль. Мне хочется сделать так, чтобы вам было хорошо, чтобы вас больше не преследовали кошмары…
   
— А вы это и делаете. Ох, Китти, Китти, спасибо, вы пожалели меня, спасибо…
   
Мы стояли, беспомощно свесив руки, и смотрели друг на друга, ошарашенные этим внезапно происшедшим чудом. Я задыхался от волнения и радости, — дыхание облачками вылетало в холодный воздух, — и вдруг почувствовал, что на волосах у меня, на бровях, на ресницах лежит снег.
   
— Я не знаю, что это значит, — сказала она. — Простите меня…
   
— Не говорите так… вы такая… такая великодушная… такая добрая…
   
— Я должна теперь вас покинуть. Мне не следовало… Ох, милый мой, милый Хилари…
   
— Но я ведь увижу вас еще, верно, я должен вас увидеть. Ну разрешите мне снова увидеть вас…
   
— Я напишу вам…
   
— Вы сердитесь на меня? Мне так жаль, что я… я просто не мог с собой совладать…
   
— Я не сержусь. Да благословит вас Бог, да благословит вас Бог… Мне надо идти…
   
— Но мы еще увидимся?
   
— Я напишу…
   
— Ох, Китти, я так счастлив… Даже если мир сейчас рухнет, я все равно буду счастлив…
   
— Это не может так кончиться, — сказала она. — В общем, все у вас должно быть в порядке, должно. Да благословит вас Бог. Спокойной ночи.
   
И она ушла. Какое-то время я стоял неподвижно и вдруг застонал от восторга и муки. А потом опустился в снег на колени и закрыл руками лицо.
   
   
Было пять минут девятого, и я находился у Импайеттов, как всегда в это время по четвергам. Мы сидели в гостиной. Кроме меня были Лора и Фредди. А также Кристофер.
   
Не помню, как я ушел с набережной Челси. Очнулся я уже на Кингс-роуд — я шагал очень быстро, прокладывая себе путь между людьми, лицо у меня сияло. Человек всегда чувствует, когда лицо у него расплывается от радости, разглаживается. У меня было такое ощущение, точно кожа на лице у меня растянулась, как блин, черты исчезли — осталось одно сияние. Конечно, все это ужасно, конечно, мучительно, конечно, вполне может получиться, что мы никогда больше не встретимся. Но я целовал ее. Я сказал, что люблю ее. Я слышал, как она произносила мое имя и говорила, что я дорог ей. Конечно, это из чистой жалости и склонности романтизировать, свойственной не обремененной заботами женщине. Но в словах ее звучало столько доброты, и она разрешила мне поцеловать себя и не сказала, что мы никогда больше не увидимся.
   
Я дошел до станции Слоан-сквер, взял билет за пять пенсов, спустился на платформу, от которой отходили поезда в западном направлении, и зашел в бар. Заказал джину. Сел. У меня было такое чувство, словно я получил в дар саму истину, пробный камень истины, который мне вручили просто и без оговорок. И, однако, то, что мне вручили, никогда не останется у меня. Мне не хотелось думать сейчас об этом, пока еще не хотелось, — хотелось просто насладиться моим новым достоянием в сияющем безмятежном настоящем. Но через некоторое время я осознал — и напомнила мне об этом та часть моего мозга, которая работала автоматически, следуя установившимся привычкам, — что сегодня четверг, а когда ты находишься в состоянии незамутненной безотчетной радости, лучше всего быть среди людей и что, следовательно, мне надлежит отправиться, как всегда, на ужин к Импайеттам.
   
Я позвонил, и Лора впустила меня, но, не проронив ни звука и даже не посмотрев на меня, тотчас вернулась в гостиную. Я сиял пальто, встряхнул его — оно было совсем сырое и кое-где на нем еще поблескивали снежинки, хотя вообще снег почти перестал, — и повесил на вешалку. Затем протер мокрые волосы концом шарфа. И вошел в гостиную.
   
— Привет, — сказал я. — Снег почти перестал.
   
И тут почувствовал, что меня встретило напряженное молчание.
   
Фредди с чрезвычайно мрачным видом стоял спиной к камину. Лора смотрела на него какими-то странно блестящими глазами. На ней было обычное дневное платье, а не один из ее балахонов. Кристофер — в строгом костюме и при галстуке — сидел очень красный, уставясь в пол. Фредди, смотревший на Лору, когда я входил, теперь перевел взгляд на меня.
   
— Почему вы пришли? — спросил он.
   
— Сегодня же четверг, верно?
   
— Вы разве забыли, что произошло вчера вечером? Самое удивительное, что я действительно забыл. Так уж устроены сны, что они забываются — в них заложено семя забвения. Возможно, это присуще и человеку, находившемуся под действием наркотиков. Теперь я отчетливо вспомнил и большого ласкового зверя, и метафизическое уравнение, но напрочь забыл, что Фредди приезжал в час ночи и что я сказал ему, будто Лоры у меня нет, а потом отослал Лору домой в такси с Джимбо.
   
— О, конечно, — сказал я. — Теперь я вспомнил.
   
— Надеюсь, что вспомнили! — сказал Фредди.
   
— Мне дали наркотик, — сказал я. — Извините, что так получилось. Кристофер, ты не объяснишь, как все было?
   
— Ну… м-м… — промямлил Кристофер, глядя себе под ноги.
   
— Вот видите, — сказал Фредди.
   
— Ему дали наркотик, — сказала Лора. — Как и мне.
   
— Выглядел он вполне нормально, когда вышел ко мне, — сказал Фредди, — если не считать того, что, видимо, только что оделся!
   
— Не следовало мне говорить, что вас у меня не было, — сказал я, обращаясь к Лоре. — Теперь мне это ясно.
   
— Я думаю, Кристоферу лучше уйти, — сказал Фредди. — Не могу понять, что на тебя нашло, когда ты пригласила его.
   
— Я не думала, что Хилари придет.
   
— Извините, Кристофер, никто ни в чем вас не винит. Мне хотелось поговорить с вами по поводу пантомимы, но не сегодня.
   
— А я хочу, чтобы Кристофер остался, — сказала Лора. — Кристофер, вы должны остаться.
   
— Во всяком случае, с Лорой я не спал, — объявил я Фредди. — Верно, Лора? Ведь вы об этом думаете?
   
— Я лучше пойду, — сказал Кристофер.
   
— Кристофер, я запрещаю вам уходить, — сказала Лора.
   
— А ужинать мы сегодня будем? — спросил я. — Я ужасно голоден.
   
— Мне безразлично, что вы делали или чего вы не делали, — сказал Фредди. — Я не желаю вас больше видеть в этом доме.
   
— Мне что, теперь же уйти?
   
— Хилари, я запрещаю вам уходить, — сказала Лора.
   
— Фредди, вы действительно взялись не за тот конец палки.
   
— Вы ходите к нам уже не один год, — сказал Фредди, — и только портите нам четверги. Мы отклонили из-за вас сотни приглашений. Мы развлекали вас, мы кормили вас, мы сидели дома и умирали от скуки, слушая вас, а вам за это время ни разу в голову не пришло угостить нас хотя бы стаканом вина.
   
— Стаканом вина? Вы хотите сказать — у меня дома? Я не представлял себе, что вы согласитесь прийти.
   
— Ну, какое имеет значение, — сказала Лора, — то, что Хилари не…
   
— Фредди, извините, пожалуйста, если бы я мог хоть на секунду подумать, что вы хотите, чтобы я пригласил вас к себе…
   
— Ничего я не хочу! — сказал Фредди. — Можете не волноваться!
   
— Но, по-моему, вы сказали…
   
— Мне, пожалуй, лучше уйти, — сказал Кристофер.
   
— Никто не выйдет из этой комнаты, — объявила Лора.
   
— Лора, — сказал я, — скажите Фредди, что все было не так, как он думает.
   
— Вы ходите к нам уже не один год, — продолжал Фредди, — напиваетесь тут, как сапожник, и считаете это в порядке вещей — и за все время ни разу слова «спасибо» не сказали, зато вздумали устраивать интрижки за моей спиной. Я знаю, что ничего страшного не произошло, — Лора все мне рассказала…
   
— Ничего я не рассказывала, — объявила Лора.
   
— Я знаю, что ничего страшного не произошло, но все это омерзительно, и я не желаю это терпеть. Благодарение Богу, у вас хоть хватило чувства приличия подать в отставку.
   
— Я подал в отставку не из-за Лоры!
   
— В вас так мало от джентльмена, что вы даже сознаться не можете.
   
— Джентльмен вовсе не обязан признаваться в том, чего не было, даже в подобной ситуации.
   
— Вы дрянь, настоящий хам. Просто не могу себе представить, почему я до сих пор этого не понимал. Конечно же, можно было ожидать такого…
   
— От человека, вылезшего из канавы.
   
— При чем тут это?
   
— Пролетарии, не ходившие в частную школу, естественно, не умеют себя вести.
   
— Я, наверное, мог бы простить вас за то, что вы влюбились в мою жену…
   
— Но я не влюблялся в нее, я не…
   
— Уже само это отрицание настолько мерзко…
   
— Да не влюблен я в Лору!
   
— Вы сказали Томми, что влюблены.
   
— Я, возможно, и поддерживал в ней это заблуждение, чтобы она от меня отстала. Томми была абсолютно уверена, что у меня появилась другая женщина…
   
— Хилари, — сказала Лора, — как вы можете так лгать…
   
— Разве это ложь, неужели?..
   
— Я знаю, вы пытаетесь помочь мне, но сейчас куда лучше сказать правду, и к этому я призываю всех нас.
   
— Я, право же, должен идти, — сказал Кристофер. — Я уверен, вам будет куда легче объясниться без меня.
   
— Но, Лора, дорогая, я же говорю правду!
   
— Я согласен с Кристофером, — сказал Фредди, — пусть он идет. А мы, то есть те, кого это касается, разберемся во всем сами.
   
— Но его это тоже касается.
   
— Нам не нужны «свидетели». Меня не интересует, что видел Кристофер.
   
— А он ничего не видел.
   
— Я только налью себе еще, — сказала Лора.
   
— А можно и мне? — сказал я. — Я сегодня еще ничего не пил.
   
Лора налила себе чистого виски. Я подошел к столу плеснул себе изрядную дозу джина и вермута. И вдруг увидел, что Кристофер дрожит.
   
На Лоре было элегантное неброское платье из синего твида; волосы ее, хоть и не уложенные в прическу, аккуратно лежали вдоль спины. Они были, конечно, далеко не такие длинные, как у Бисквитика. Выпуклые карие глаза горели, как у бешеной лошади, говорила она еще пронзительнее, громче и назидательнее, чем всегда. Она казалась опытной больничной сиделкой, взявшейся за излечение больного, попавшего в аварию, или стареющей актрисой в роли леди Макбет, которую она намеренно сдержанно играла. Она выпила строго определенное количество виски, словно это было лекарство. Виновата во всем я, — объявила она.
   
— Да будет вам, Лора, — сказал я. — Не надо преувеличивать. Никто не виноват. Просто Фредди ошибся.
   
— Нет, он не ошибся.
   
— Хотел бы я, чтобы это было так, — сказал Фредди.
   
— Мне, пожалуй, лучше объяснить все, — сказала Лора. — Извините. Но так будет лучше. Особенно поскольку я считаю, что после всех недоразумений необходимо обелить Хилари.
   
— О, благодарю вас!
   
— Никто не виноват, кроме меня.
   
— Послушайте, Лора… — начал было Кристофер.
   
— Прекратите, Кристофер, предоставьте все мне. Я просто хочу изложить некоторые факты.
   
— Что часто оказывается ошибкой, — заметил я, — тем не менее благодарю за желание меня обелить.
   
— Быть может, все-таки, — заметил Фредди, — не надо нам…
   
— Нет, надо. Начнем с того, что Хилари, конечно, влюблен в меня.
   
— Ничего подобного!
   
— Он считает, что, отрицая это, помогает мне, но, право же, это несущественно. Хотя он, конечно, уже давно влюблен в меня, но между нами, конечно, ничего не было, поскольку я ни в малейшей степени не влюблена в него.
   
— Но я и не…
   
— Мне жаль Хилари, всем нам жаль его: он такой одинокий несчастный человек. И скажу прямо: я никогда не считала, что он должен приглашать нас к себе. Те, кто живет богатой жизнью, должны помогать тем, у кого жизнь бедна, и не ждать ничего взамен.
   
— Давайте оставим это, — сказал Фредди. — Я сам не знаю, почему я об этом заговорил.
   
— Хилари — человек более чем скромного достатка, и живет он в трущобе…
   
— Как жаль, что я не пригласил вас к себе, я бы сделал это, если б думал…
   
— Во всяком случае, он не из тех, кто может принимать гостей.
   
— Надеюсь, вы не сочли меня неблагодарным…
   
— Мне было жаль его, и я решила: пусть любит меня издали — это ведь безобидно. Возможно, это было неразумно с моей стороны.
   
— Послушайте, Фредди, я вовсе не влюблен в Лору.
   
— Нет, влюблены, — возразил Фредди, — это невооруженным глазом видно. Но я вас за то не виню, я…
   
— Хилари ни в чем не виноват. Нам, наверное, следовало перестать приглашать его…
   
— Вот именно, — сказал Фредди.
   
— Как только стали ясны его чувства, но стыдно было лишать его единственной возможности развлечься, бывать в обществе.
   
— Откуда вы знаете, бываю я в обществе или нет?
   
— Я, пожалуй, могу признать себя виноватой в том, что вела себя неосторожно с Хилари, но…
   
— Вы сказали, что я нагонял на вас скуку, а уж какую скуку нагоняли на меня вы! И у меня предостаточно возможностей бывать в обществе. Я вовсе не нуждаюсь…
   
— Хилари, помолчите.
   
— Пожалуйста, не считайте, что я не испытываю благодарности к вам за все эти изысканные блюда и за все вино, которое я у вас тут вылакал, как изволил выразиться Фредди!..
   
— Да замолчите вы. То обстоятельство, что Хилари любит меня, не так уж и важно.
   
— Не только не важно, но не имеет места быть!
   
— Я, конечно, никогда всерьез не считал, что ты влюблена в Хилари… — сказал Фредди.
   
— А вот важно то, — объявила Лора, — что я безумно влюбилась в Кристофера.
   
— Ох, нет, — вырвалось у меня. — Ох, нет… стойте, право же…
   
Фредди сказал:
   
— Лора, ты это серьезно?
   
— Да. Но слушайте…
   
— В Кристофера, в этого мальчишку, в этого?..
   
— Да, да, при том, что я гожусь ему в матери, такое бывает…
   
— Лора, не преувеличивайте, — сказал Кристофер. — Прошу вас, давайте…
   
— Не преувеличивать! Вот уж это действительно дальше некуда! Тем не менее, как я говорила…
   
— Лора, пожалуйста…
   
— Как я говорила, ничего не произошло и на этот раз, потому что Кристофер ни чуточки никогда не был влюблен в меня.
   
— Конечно, не был, как и я.
   
— Вы, Хилари, в это не вмешивайтесь, — произнес Кристофер.
   
— Да и как он мог быть влюблен в меня? Вы только на меня посмотрите.
   
— Ну, не знаю, Лора… — произнес я.
   
— А мне все же хотелось бы знать, — сказал Фредди, — что произошло вчера?
   
— Ничего вчера не произошло, — сказал я. — Во всяком случае, хотя бы это мы установить можем.
   
— А вчера произошло, — сказала Лора, — лишь то, что говорил Хилари и что говорила я. Кристофер и Джимбо решили подшутить и сунули наркотик в торт, а мы его поели. Во всяком случае, Хилари, Кристофер и я. Джимбо не съел ни кусочка — он присматривал за нами.
   
— На самом-то деле он спал.
   
— Хилари как раз очнулся, когда ты пришел во второй раз.
   
— В четвертый.
   
— И поскольку он не хотел, чтобы ты видел, как я лежала там без сознания, он сказал, что меня нет, хотя это было глупо с его стороны, но он был еще одурманенный. А потом я пришла в себя, и Джимбо отвез меня домой… я этого ничего не помню — помню только, как уже сидела здесь и несла какую-то чушь.
   
— Значит, на самом деле ничего и не было?
   
— Конечно, ничего не было! Только вот глупый Хилари влюбился в меня, а твоя глупая жена почувствовала влечение к мальчишке, который годится ей в сыновья. А теперь, слава Богу, все это позади. Вы меня извините, Кристофер, я вовсе не собиралась устраивать эту неприятную сцену, когда приглашала вас зайти к нам вечером. Я не считала такой разговор необходимым. Мне просто хотелось показать Фредди, что он не прав в отношении Хилари. А лучший способ сделать это — сказать всю правду. Но правду — ее ведь нельзя делить на кусочки, и, когда начинаешь говорить, все выскакивает. И становится не только ясно, но и как бы… как бы уничтожается. Мне очень жаль, Кристофер, что вам пришлось терпеть ухаживания глупой немолодой женщины. Собственно, вы меня ведь никогда не замечали! А я все это просто навоображала! Так или иначе, теперь все позади. Я вновь обрела свой разум. Вот теперь, я думаю, вам лучше уйти, и Хилари тоже.
   
— Лора, — сказал я. — Вы великолепны. Я, пожалуй, действительно в вас влюблюсь.
   
— Но тогда почему же Хилари подал в отставку? — спросил Фредди.
   
— Потому что мне там осатанело.
   
— Возможно, Хилари и не ходил в частную школу, — сказала Лора, — но он джентльмен.
   
— Спасибо, Лора, но…
   
— Значит, ты увлеклась Кристофером, — сказал Фредди, — но он не ответил тебе взаимностью?
   
— Нет. Верно ведь, Кристофер?
   
— Верно.
   
— Собственно, он и не мог отнестись ко мне всерьез, ему это было просто смешно.
   
— И ничего между вами не было?
   
— Нет, конечно, нет! Как могло что-то быть? Дурацкие страсти в нас с Хилари, конечно, кипели, но Кристофер все это время вел себя, как Иисус Христос.
   
— Простите меня, — сказал Фредди. — Я теперь понимаю…
   
— Итак, все прояснилось, и я чувствую себя намного лучше — честное слово, теперь все позади. Слава тебе, Господи!
   
— Вам обоим, пожалуй, лучше уйти, — сказал Фредди.
   
— Прекрасно, — сказал я. — Надеюсь, вы действительно ни в чем меня не вините. Я сожалею, что сказал, будто мне тут было скучно. Мне вообще никогда не бывает скучно. Я это сказал, просто чтобы…
   
— И, надеюсь, вы поймете нас, — прервал меня Фредди, — если мы перестанем приглашать вас по четвергам.
   
— Значит, никаких больше четвергов?
   
— Никаких больше четвергов.
   
— А как насчет пантомимы? — спросил Кристофер.
   
— Ваша помощь мне не потребуется, — сказал Фредди.
   
Лора, стоявшая посреди комнаты, сверкая глазами, тут опустилась в кресло у огня. И тихо заплакала. Фредди подошел и, нагнувшись над нею, положил руку ей на плечо.
   
Я прошествовал к двери и вышел в холл. Мое пальто было все еще мокрое. Я встряхнул его, надел и направился к двери на улицу. Я слышал, как Кристофер идет следом за мной. Я вышел из дома, прошел немного в направлении Глостер-роуд и, не оборачиваясь, остановился. Кристофер нагнал меня.
   
— Хилари, мне ужасно неприятно.
   
— А в чем дело?
   
— Что я использовал вас как ширму.
   
— Использовал меня как ширму?
   
— Лора считала, что раз вы влюблены в нее…
   
— Я не был в нее влюблен!
   
— Она может как бы сыграть на этом, и тогда никто не заметит, что происходит между нею и мной.
   
— И она на этом сыграла?
   
— Ну да…
   
— Значит, по-видимому, все считают, что я ухожу со службы из-за Лоры!
   
— Знаете, я ужасно голоден, а вы?
   
— Я тоже. Интересно, найдется у них тут что-нибудь? Мы зашли в пивную, взяли себе сосиски с картофельным пюре и пива. И сели за столик. Все это время, пока в гостиной Импайеттов раскручивалась эта нелепая история, я ни на секунду не забывал о Китти. И сейчас мысль о ней окружала меня большим вибрирующим облаком.
   
— Чего я не понимаю, — сказал я, — это зачем понадобилось Лоре вообще говорить Фредди о тебе. Зачем надо было так это подавать? У Фредди явно засела в голове дурацкая идея насчет меня — ее и надо было рассеять. Но зачем втягивать тебя, почему она не могла просто промолчать?
   
— Ей хотелось, чтобы произошла драма, полный раскардаш. Ей хотелось закончить все, так сказать, с треском, принести себя в жертву. Как она сказала, ей хотелось своим рассказом уничтожить все.
   
— Но если ничего не было, кроме этой дурацкой идеи в ее голове…
   
— Как же не было — было, — сказал Кристофер.
   
— То есть?
   
— Я почти год был ее любовником.
   
— О-о… Господи…
   
— Мы встретились, когда она начала писать о положении с наркотиками. Ну, и то, что я живу у вас, было очень удобно, потому что вы человек твердых привычек…
   
— Иисусе Христе. Но какого черта… я понимаю, что Лора могла втрескаться в тебя, но на кой черт она тебе сдалась… или ты просто проявил к ней доброту, или…
   
— Но вы же влюблены в нее, так что уж вам-то следовало бы понять.
   
— Давай опустим эту часть.
   
— Я полюбил ее, — сказал Кристофер, — полюбил, и все. Я ничего не мог с собой поделать — она была такая милая. Мы ведь познакомились как раз после того, как я разругался с Клиффордом.
   
— С… Клиффордом…
   
— Ну, вы же знаете, что я разругался с Клиффордом…
   
— А-а, конечно.
   
— Она собрала меня по кусочкам, и я был благодарен ей. А потом — сам не знаю как — мы очутились в постели. Эти немолодые женщины могут быть настоящими нимфоманками. Нет, я не жалуюсь, это было хорошо. Но вы же понимаете — жена другого человека… мы оба чувствовали себя виноватыми. Я думаю, наш роман исчерпал себя: мы все говорили, что пора ставить точку. И она все пряталась за вас… и потом, когда Фредди решил вчера, что у вас с ней роман…
   
— Она с треском все закончила, как ты выразился.
   
— Да. Я думаю, она считала, что надо прежде всего вытащить из этой истории вас. И одновременно порвала со мной.
   
— Неужели ты не испытываешь от этого облегчения?
   
— Да, испытываю. Очень даже большое. В известном отношении. Но мне будет чертовски ее недоставать — не в смысле постели, конечно, а просто оттого, что я не буду видеть ее, не буду говорить с ней… — В светло-голубых глазах Кристофера вдруг появились слезы. Он сидел, уставясь на свою кружку с пивом, и тихонько плакал. На вид ему сейчас можно было дать не больше четырнадцати.
   
— Что за отвратительная каша, — сказал я. И поднялся. — Ну, мне пора. Еще одно, Кристофер… Я буду бесконечно счастлив, если ты подыщешь себе другое жилье.
   
— Ох, Хилари… вы рассердились на меня… не надо… мне ужасно жаль… это же была не моя идея.
   
— Я не рассердился, — сказал я. — Мы остаемся друзьями. Но видишь ли… я предпочел бы, чтоб ты жил где-нибудь в другом месте.
   
— Извините меня, — сказал Кристофер. — Я, конечно, понимаю. Когда человек питает такие чувства, какие питаете к Лоре вы…
   
Я ушел. Ночь стояла холодная, по-прежнему густо-черная, но бесснежная. Мысль о Китти не приносила мне сейчас ни облегчения, ни радости. Рай приоткрылся было мне, но больше так не будет. Силы, которые я оскорбил, подтягивались, чтобы уничтожить меня.
  
  
   
    
ПЯТНИЦА
   
   
Была пятница, вечер, время снова приближалось к шести, и я снова подходил к двери дома на Чейн-уок. Вскоре после того, как я явился на службу, мне принесли записку от Ганнера. Она гласила:
   
    
«Давайте еще раз попробуем. Не могли бы Вы прибыть в Челси сегодня вечером в шесть? Если я ничего от Вас не услышу, то буду ждать Вас.
    Г. Дж.».
   
   
Было безветренно, холодно, чувствовалось, как мороз опускается на землю и, мягко касаясь веточек и оставшихся листьев в садах, придает им более четкие очертания. Дыхание облачком вырывалось у меня изо рта. Я позвонил в дверь.
   
Открыл мне Ганнер. Я вошел, снял пальто и проследовал за ним наверх мимо бесчисленных картинок, сквозь уже знакомый теперь запах, в уже знакомую комнату. Я изнемогал от близости Китти и был рад, что она обещала не подслушивать. Мне отчаянно хотелось не потерпеть неудачи на этот раз — ради нее, ради Ганнера, ради того, чтобы не порвалась последняя спасительная нить, помогающая мне не сверзиться в бездну безумия.
   
Я прошел к камину и стал к нему спиной. Ганнер тщательно закрыл за нами дверь. Он сказал:
   
— Хилари…
   
Все исчезло, даже Китти исчезла, и не было больше никого, кроме голоса, произнесшего мое имя. Он прозвучал как глас, выкликающий обреченных, глас нездешний, исходящий из места, которое они, эти обреченные, считали навеки утраченным.
   
— О великий Боже… — произнес я.
   
— Спасибо, что вы пришли.
   
— Ганнер… Послушайте, вы считаете, мы могли бы выпить?
   
— Да. Я тоже выпью. Вы знаете, я виделся с Кристел.
   
— Да. Я этому рад.
   
— Она — ангел.
   
— Да. Спасибо.
   
— Она говорит, что рассказала вам о той ночи.
   
— Да.
   
— Можете вы простить меня?
   
— Я… простить вас?
   
— Это был ужасный, безумный поступок… я даже не буду пытаться его объяснить. Это была одна из тех удивительных минут, когда человек как бы скользит, не отдавая себе отчета в своих поступках.
   
— Я знаю, знаю. Кристел любила вас.
   
— Да. Это, знаете ли, так растрогало меня тогда.
   
— Вы пожалели ее. Вы были к ней так добры. Едва ли кто-нибудь еще так к ней относился. Едва ли кто-нибудь вообще замечал ее.
   
— Это была не просто жалость. Она была такая смешная храбрая девочка. И… о-о… такой ангел…
   
— Ганнер, я так ужасно, ужасно жалею о том, что случилось… это было до того страшно… я причинил столько вреда… если вам от этого станет легче, могу сказать, что я сломал себе жизнь… я никогда даже и не пытался что-либо в ней спасти…
   
— Теперь это уже не может служить мне утешением, — сказал он.
   
Мы посмотрели друг на друга.
   
В комнате было жарко. Ганнер, видимо, вспотел. Пиджак его был распахнут, галстук спущен, и он расстегнул несколько пуговиц рубашки. Я чувствовал, что лицо у меня взмокло и горело от перехода из холода в тепло.
   
— Сейчас у нас идет лучше, чем в прошлый раз, — сказал я.
   
— А почему вы допустили, чтобы в прошлый раз так получилось? — спросил Ганнер.
   
— А почему вы вынудили меня к этому? Я считал, что должен вести себя так, как вы хотите. Но позвольте мне теперь еще раз сказать… Господи, все кажется таким зыбким после того, что произошло… что могут сделать слова…
   
— Странно, вот уж никогда не думал, что мне это будет хоть в какой-то мере важно. Я вас так ненавидел, — вам, наверно, трудно даже представить себе такую ненависть и как она может разъедать душу…
   
— Но теперь вы больше не ненавидите?
   
— Нет, кажется, — нет. Могла ли она пройти? Возможно, Кристел помогла. Это было просто… поразительно… наша встреча с Кристел в среду. Она вам не рассказывала?
   
— Почти нет. Сказала, что угощала вас рыбными палочками. Сказала, что вы никогда их прежде не ели.
   
— Рыбные палочки — да, да! И я плакал.
   
— Этого она мне не говорила.
   
— Я много лет не плакал. Это было необыкновенно. А Кристел читала из Библии.
   
— Какое место?
   
— «Что только истинно, что честно, что справедливо…
   
— …о том помышляй».[60] Она — ходячая Библия. Вот это она действительно знает.
   
— Прошлый раз вы держались так, словно ненавидите меня.
   
— Я был зол. Мне казалось, что вы меня презираете, мне казалось, что вы меня просто используете. И потом я, наверное, был разочарован.
   
— Разочарованы?
   
— Да. Понимаете… когда я услышал, что вы приходите к нам… у меня возникла нелепая надежда, что наконец все утрясется. Это звучит дико — ведь прошлого изменить нельзя, по… А потом…
   
— Все, что связано с Энн, — это уже такое далекое прошлое, — заметил Ганнер.
   
— Вы сказали, что ваша ненависть ко мне вызывает к жизни призрак Энн.
   
— Да. Собственно, не совсем Энн. А потом мне показалось… Вот в эти последние дни… что призрак как бы стал таять… и возникла она, настоящая Энн, только очень, очень далеко… как бы вне досягаемости, вне всего…
   
— Я так ее любил, я любил ее отчаянно, иначе я бы…
   
— Да, да. А потом вы еще кого-нибудь любили?
   
Образ Китти обжег меня, словно к самому моему лицу поднесли докрасна раскаленную металлическую пластину с ее изображением.
   
— Так, как ее, — нет.
   
— Я не хочу проявлять любопытство, просто мне интересно, есть у вас кто-то…
   
— Нет. Я холост.
   
— Почему вы не вернетесь в академический мир, не вернетесь к преподаванию?
   
— Какой вы добрый, — сказал я, — как чудесно разговаривать с вами, как от этого меняется мир… Я-то считал, что вы захотите убить меня.
   
— Да, я понимаю. Ненависть может возобладать, как и чувство вины. Надо попытаться избавиться от этого бремени. Вы не возражаете еще поговорить об Энн?
   
— Нет, нет.
   
— Вы тогда сделали это не намеренно?
   
— Вы имеете в виду аварию с машиной?
   
— Да. Я не задал вам этого вопроса в больнице — не мог. Но я так часто думал об этом…
   
— Нет. Намеренно — нет. Я не совершил аварии намеренно, но намеренно вел машину на опасной скорости. — До этой минуты я и для себя так четко это не формулировал.
   
— А почему вы вели машину на опасной скорости? Мы смотрели друг другу прямо в глаза.
   
— Потому что я знал, что потерял ее. Она собиралась бросить меня и остаться с вами.
   
— Она так сказала?
   
— Да. — Я надеялся, что Ганнер не станет меня спрашивать, говорила ли Энн о том, что она беременна. Он не спросил.
   
— Понимаете… все эти годы… я думал, что, видимо… в ту ночь… она решила сбежать от меня.
   
— Нет, нет, нет. Она думала, что я отвезу ее домой, она требовала, чтобы я остановился, она без конца твердила это, она хотела вернуться к вам…
   
Ганнер отвернулся и глубоко, тяжко вздохнул; какое-то время мы оба молчали.
   
Когда он заговорил снова, голос его звучал устало, задумчиво, чуть вибрируя.
   
— Понимаете… очень жаль, что вы не написали мне… тогда… я теперь понимаю, что, наверно, сам сделал это невозможным… и не спросил вас тогда… не из-за моих чувств к вам… тут уж ничего не изменишь… но из-за Энн… я винил ее в душе, почти ненавидел… нет, это слишком… но была у меня к ней нежность, которая должна была бы перекрыть тот факт… хотя иногда… только иногда… из этого ничего не получалось. Сейчас я смотрю на все иначе. В жизни так много случайного… Я полагаю, что в конечном счете все можно простить. Хотел бы я, чтобы этот наш разговор произошел много лет назад.
   
— Много лет назад он мог бы ничего и не сделать. Если сделал что-то сейчас.
   
— А вам он помог?
   
— Да.
   
— Разве есть на свете слова, которые способны помочь?
   
— Не надо…
   
— Но вы их знаете?..
   
— Да.
   
— Я могу лишь молить Бога и надеяться, что нынешнее мое состояние удержится. Как вы считаете, мы сумеем это удержать, или вы считаете, что этого нам не надо? — Ганнер вдруг рассмеялся.
   
Я не мог смеяться, а только улыбнулся. По телу моему пробежала дрожь облегчения.
   
— Какие совершенно… необыкновенные… переговоры… — Ганнер снова рассмеялся. Это было похоже скорее на рыдание. Большой рот его конвульсивно открывался и закрывался. На нижней губе появилась слюна, голубые глаза, словно от боли, зажмурились.
   
У меня возникло нелепое чувство — мне почему-то стало тревожно за Ганнера, захотелось, чтобы все у него сложилось хорошо, чтобы он был доволен и спокоен.
   
Я сказал ни с того ни с сего:
   
— Вы еще о чем-то хотите меня спросить?
   
— Нет, не думаю. Мы вроде бы выполнили всю программу! О Господи! Хилари, мне бы так хотелось, чтобы вы нашли себе приличное место, вы же ничего не добьетесь у нас в учреждении.
   
— А я и не хочу ничего добиваться.
   
— Но вы должны — ради себя, ради Кристел. У вас же поразительный лингвистический дар. Перестаньте зря себя растрачивать.
   
— Может быть, теперь все пойдет иначе.
   
— А Кристел… она так и не собралась выйти замуж?
   
— Нет. Был тут у нее один малый, но она порвала с ним. — Знала ли Кристел, что понадобится Ганнеру, что ему понадобится этот разговор с ней, понимала ли она, как много для него сделала, представляла ли себе, что когда-нибудь в будущем может снова понадобиться ему?
   
Ганнер не стал развивать эту тему. Он стоял, потягивая виски, и смотрел в огонь, лицо его меняло выражение, хмурилось, улыбалось, губы шевелились, словно он разговаривал сам с собой, словно он уже был один. Встреча окончена, и теперь надо помочь ему избавиться от меня.
   
— Я должен идти, — сказал я. Мне хотелось спросить, но я побоялся: «А мы еще встретимся?»
   
Ганнер поднял на меня глаза — казалось, ему тоже вдруг пришел в голову тот же незаданный вопрос. Он судорожно вздохнул, но было ли это от нерешительности или он просто перевел дух, прежде чем что-то сказать, мне так и не дано было узнать. Он повернул голову к двери. В комнату вошла Китти.
   
Сегодня на Китти был брючный костюм канареечного цвета, в котором она выглядела богатой бездельницей. Темные волосы ее по-особому блестели, придавая ей сходство с древнегреческой жрицей Диониса, — наверно, Бисквитик сегодня опять расчесывала их. Лицо Китти светилось таким любопытством, интересом, даже удовольствием, что сразу становилось ясно: обладательница такого лица едва ли принадлежит к людям скрытным. Я был поражен, напуган, даже зол. Было что-то опасно фривольное в ее появлении, ее явном желании видеть нас обоих вместе. На секунду мне показалось, что Китти вот сейчас выдаст нашу тайну или что она это уже сделала.
   
Ганнера ее появление тоже несколько вывело из равновесия, и он сказал:
   
— А, Китти… ты помнишь мистера Бэрда… мы встречались у Импайеттов.
   
— Здравствуйте, — сказала Китти и протянула руку.
   
Я взял ее руку и почувствовал, какая она теплая, как чуть по-заговорщически она лежит в моей ладони. Лицо Китти расплывалось передо мной в тумане. Теперь мне отчаянно захотелось поскорее уйти из этого дома.
   
— Добрый вечер. Рад снова видеть вас. Боюсь только, что мне пора идти. — Я ринулся к двери и чуть не скатился вниз по лестнице.
   
По счастью, Ганнер нагнал меня у выхода на улицу. Я надеялся, что он не заметил моего смятения.
   
— Благодарю вас, — сказал я. — Благодарю вас.
   
— И я вас благодарю. Прощайте, Хилари.
   
Мы обменялись рукопожатием. В эту минуту наше прощание казалось окончательным. Я сам не знал, рад я этому или нет.
   
Я прошел через сквер, вышел на набережную и медленно двинулся вдоль реки. Каменные плиты, испещренные следами ног, поблескивали от мороза. Столько неясных чувств теснилось во мне, наполняя меня и снова исчезая, что мне казалось, будто голова моя окутана сверкающей газовой вуалью, которую, словно парус, надувают эти бурлящие во мне чувства. А помимо всего прочего мне было довольно тошно.
   
Я отошел еще не очень далеко, когда услышал шлепанье ног позади, женские шаги. Я остановился и обернулся. Бисквитик в своем суконном пальтишке с поднятым капюшоном. Я пошел дальше, и она пошла рядом, как это бывало, казалось мне, много-много раз. Я чувствовал, что оба мы устали — и Бисквитик и я, словно два верных хранителя тайны, состарившихся вместе.
   
— Что скажешь, Бисквитичек?
   
Она вытащила из кармана письмо и протянула мне. Я увидел почерк Китти. Когда она написала его? Сегодня днем; во время моего разговора с Ганнером; наспех после этого разговора? Любопытство мое было умозрительным. Оно тотчас улетучилось.
   
— Нет, — сказал я. — Отнеси его назад леди Китти.
   
Бисквитик положила письмо обратно в карман. Мы прошли еще немного — до угла Флад-стрит. Здесь мы остановились.
   
— Бисквитик, дорогая моя, не сердись на меня: я потерпел такое крушение. Давай простимся здесь. Дай я тебя поцелую.
   
Я откинул капюшон ее пальтишка. Лица ее я не мог видеть. Когда я нагнулся и щеки наши коснулись, оно показалось мне удивительно теплым и, как я уже в следующую секунду понял, было залито слезами. Я обнял ее, но не стал целовать, а просто прижал к себе, она же вцепилась в мое пальто. Потом мы разжали объятия, и она повернула назад, а я пошел дальше к Кингс-роуд. Я уже горько сожалел, что отказался принять письмо Китти.
  
  
   
    
СУББОТА
   
   
Следующий день, суббота, начался с того, что я получил четыре письма. Первое, пришедшее не но почте поздно вечером или рано утром, было от Томми. Оно гласило:
   
    
Мой родной.
    
Я накрыла на стол и ждала тебя, я была уверена, что ты придешь, я приготовила тушеное мясо и пудинг с патокой — настолько я была уверена, что ты придешь. Я так плакала без тебя. Ох, если бы ты только подарил мне ребеночка. Ты же знаешь, как я хочу выйти за тебя замуж, но я согласилась бы и на меньшее. Я просто не могу представить себе жизнь без тебя, и мне необходимо иметь от тебя хоть что-то. Не мог бы ты подарить мне ребеночка — мы бы поселились где-нибудь неподалеку от тебя, чтобы ты мог иногда навещать нас! Это очень сумасшедшая идея? Мне необходимо иметь хоть частицу тебя. А времени для этого осталось не так уж много. Я была так несчастна, пока ждала тебя, а ты не пришел, и мне хотелось умереть. Прошу тебя, подари мне что-то, чем я могла бы жить. Ты подумаешь об этом, хорошо, подумаешь?
    
Твоя Томазина.
    
P. S. Я знаю, что обычно в этот день я раз в месяц посещаю Кристел, но я не поеду к ней, если ты мне не позвонишь.
   
   
Второе письмо пришло по почте от Лоры Импайетт. Оно гласило:
   
    
Драгоценный мой Хилари.
    
Я обязана Вам столькими извинениями и объяснениями, но, пожалуй, обычное «простите» будет лучше всего! Уже давно я попала в страшную кашу и чрезвычайно благодарна судьбе, что теперь все позади. Интересно, насколько Вы обо всем догадывались? Теперь, когда я, по-моему, выпуталась, я все вижу яснее, я вижу яснее и Вас. Вопреки тому, что Вы, возможно, считаете (а ведь Вы до нелепого скромны!), Ваша любовь очень мне помогла и очень меня поддержала. Я хочу, чтобы Вы это знали. Не зайдете ли повидаться? Вы, конечно же, рады, что все это теперь позади, и мы можем беседовать сколько душе угодно. Я прикинулась больной, даже улеглась в постель, по скоро, конечно, восстану! Может, зайдете на бокал вина в среду вечером? Фредди будет на собрании. Я знаю, что среда у Вас свободна. Может быть, мы сделаем ее моим днем?! Я могу теперь встречаться с Вами регулярно. И мы, конечно же, не должны прекращать наши встречи по четвергам: Фредди ведь отнюдь не настроен против Вас. Только лучше не будем ничего форсировать, поэтому не приходите в этот четверг. Буду ждать Вас в среду в шесть часов вечера, если от Вас не последует отказа.
    
С самыми нежными чувствами
    Лора.
   
   
Третье письмо было от директора …………… средней школы (…………… — это город, где я родился). Он писал:
   
    
По поводу запроса о мистере Османде.
    
Дорогой сэр!
    
Я получил Ваш запрос по поводу мистера Османда, который уже несколько лет как оставил нашу школу. Настоящим сообщаю Вам, что Ваше письмо, адресованное мистеру Османду, направлено ему в ту школу, где он преподавал после того, как ушел от нас. (Адрес следует.) Я также взял на себя смелость переслать директору школы копию Вашего письма, адресованного мне. Однако, насколько мне известно, мистер Османд покинул и ту школу. Надеюсь, у них есть адрес, куда направлять ему корреспонденцию.
    Искрение Ваш Дж. П. Восток.
   
   
Четвертое письмо было от Китти.
   
    
Я понимаю, что Вы могли отказаться принять мое письмо, тем не менее посылаю Вам еще одно. Я должна Вас видеть. Не могли бы мы встретиться завтра, в воскресенье, в одиннадцать утра у статуи Питера Пэна? Я хочу попросить Вас об одном особом одолжении. Это чрезвычайно важно. Для Ганнера, не для меня.
    Буду ждать Вас. К.
   
   
Письмо Китти было вручено мне около девяти часов Бисквитиком после того, как я прочел первые три. В квартире было удивительно тихо, и я не сразу понял, что Кристофер уже отбыл. Я заглянул к нему в комнату. Все его трогательные дурацкие штуки исчезли. Он уехал. Мне стало грустно и немного страшно. Целая эпоха подходила к концу.
   
Теперь ничто не мешало мне предложить Бисквитику зайти. Мы сидели на кухне и пили чай. В комнате царила атмосфера дворовых служб — свободные от работы слуги сплетничали о своих хозяевах.
   
— Скажи ей, что я приду. — Получив письмо Китти, я прежде всего почувствовал глубочайшее облегчение. Мой вчерашний жест был несерьезен. Теперь я увижу Китти, даже если небо обрушится.
   
— Хорошо.
   
— Поговори со мной, Бисквитик, расскажи мне то — другое. Интересно, что ты все-таки знаешь о том, что происходит? Уверен, что предостаточно.
   
Бисквитик сбросила свое пальтишко на пол. На ней были узкие саржевые брюки и синий стеганый жакет — более подходящий для зимы вариант того костюма, в котором я в первый раз увидел ее. Свою длинную косу она засунула под жакет. Она выглядела усталой, очень маленькой и худенькой, и личико у нее было такое узенькое и хрупкое. Я положил руку на стол, словно хотел приласкать птичку, и она вложила свою тонкую руку в мою — я нежно поглаживал ей пальцы.
   
— Кое-что я знаю.
   
— В самом деле? Леди Китти рассказала тебе?
   
— Нет, не Китти, Ганнер.
   
— Ганнер! — Я поспешно отдернул свою руку. То, что она называет своих хозяев фамильярно, по имени, потрясло меня не меньше самой информации.
   
— А что тут такого? Я ведь не один год живу у них в доме. Вы что, считаете, что меня как бы не существует?
   
Для него — да, я считал, что она не существует.
   
— Но…
   
— Мужчина и две женщины. Мы же всюду вместе.
   
— Бисквитик, ты ему не сказала…
   
— Про вас и про нее? Конечно, нет! Я бы не стала причинять ему боль.
   
— Не наглупи. Если ты кое-что знаешь, то прежде всего должна знать, что ничего плохого тут нет, ведь все это делается ради него. Я, возможно, еще раз с ней встречусь…
   
— Сколько уже было этих «еще раз». Вы тоже смотрите не наглупите.
   
— То есть?
   
— Он ведь хотел убить вас.
   
— Ты знаешь почему?
   
— Да.
   
— Но он же больше этого не хочет, он был со мной так добр вчера, мы теперь с ним друзья.
   
— Почему вы должны им верить?
   
— Им?
   
— Люди ведь могут и притворяться.
   
— Какого черта!
   
— Устроить заговор, западню, чтобы прикончить вас.
   
— Бисквитик, ты с ума сошла.
   
— Мне пора.
   
— Не будешь ли ты так добра все-таки объяснить мне… — До свиданья.
   
— Ты шутишь. Что за глупая шутка. Ну, ладно уж, до свиданья, до следующего письма.
   
— Больше писем я вам не принесу — я ухожу от них.
   
— Уходишь от леди Китти?
   
— Да. Не глупите. Если вы причините ему боль, я прокляну вас.
   
— Я не собираюсь причинять ему боль! Ну, хватит, пошла. Мне надоели эти загадки, меня тошнит от них.
   
Она подняла с полу свое пальтишко и стремительно, словно бегущая тень, выскользнула из двери.
   
   
Была суббота, вечер, и я находился у Кристел. (Никакой Томазины, конечно, не было, поскольку я не позвонил ей.) На улице большими пухлыми хлопьями непрерывно валил снег. Мы поужинали — яичница с колбасой, бобы и консервированные персики с яичным кремом.
   
— Не ходи к ней, — сказала Кристел, — не ходи.
   
Я весь день провел дома, один, в состоянии прострации и размышлений. Я лежал в постели и буквально, как уж на сковородке, крутился, терзаемый тревогой и сомнениями.
   
Загадочные слова Бисквитика глубоко расстроили меня, вызвав ощущение нависшей угрозы, словно меня преследовал призрак. Дух мести не так просто изгнать. Мне было тревожно, смутно, и я не мог припомнить, что в точности сказала Бисквитик, не говоря уже о том, что она подразумевала. Не намекала ли она на то, что все это — хитро задуманный супругами план с целью заманить меня в ловушку, а потом в подходящий момент наказать? Заставить меня снова пройти через все стадии совершенного преступления и таким образом демаскировать? А что, если я закончу свою жизнь, упав бездыханным трупом к ногам Китти, от руки Ганнера? Существуют ведь такие женщины, которые способны пустить в ход все свое коварство ради такой цели, а драма, которая воспоследует, лишь доставит им удовольствие, возбудит? Конечно, существуют. А может Китти принадлежать к их числу?
   
Я довольно скоро решил, что это невозможно. Но есть ведь и другие варианты. Взять хотя бы непонятную роль Бисквитика. Поскольку Китти доверяла Бисквитику, я тоже слепо доверился ей. А не может доверие Китти и мое доверие быть использовано во зло? Какая тайная любовь и ревность, о которых никто и не подозревает, возможно, таится здесь? И как много Бисквитик на самом деле знает? Она ведь способна и солгать. Однако на Бисквитика придется положиться, как я полагался с самого начала, и, будучи фаталистом, я решил больше не интересоваться тем, на что Бисквитик способна и на что не способна. Опасность, возможно, таится совсем не здесь. Ведь Китти вполне могла — в порыве откровенности — сказать Ганнеру, что встречалась со мной. Что означало ее внезапное появление в гостиной, когда она прервала наш разговор? Быть может, по какой-то своей, непонятной логике она хотела уменьшить ложь, встретившись со мной в его присутствии? Она страдала, и чувство вины побудило ее все ему сказать. Или ей могло (глупо это, конечно, по ведь она женщина глупая) показаться, что, поскольку она просила меня помочь Ганнеру, наши тайные встречи не имеют такого уж значения. Словом, она вполне могла рассказать все Ганнеру, возможно, уже рассказала, не подумав о том, что ему это вряд ли понравится, не сознавая, что, как бы тщательно она это ни описала, в его глазах все может выглядеть совсем иначе. А в таком случае не вытряс ли Ганнер из нее всей правды — наш поцелуй на причале, правду о ее чувствах и моих? А быть может, он направляет ее действия и втягивает ее в устройство западни, на что вроде бы намекала Бисквитик?
   
Самое удивительное, что через какое-то время — возможно, не через минуты, а через часы — я уже рассматривал эту возможность довольно спокойно. Если это и так, я все равно должен увидеть Китти. Выходило даже, что, если это так, — особенно если это так, — я тем более должен видеть ее. Я чувствовал, что силы рока плотным кольцом окружили меня. Быть может, не Китти, а сам Ганнер заманивает меня, притягивает, чтобы насладиться идеальной местью? А если существует заговор, не должен ли я смириться, если расставлена западня, не должен ли я попасть в нее? Неужели в тот момент я хотел, чтобы Ганнер убил меня? Я, конечно, понимал, что подобные мысли могут прийти в голову только полубезумному человеку. Они, по-видимому, были плодом лихорадочной работы мозга, когда я пытался принять решение, которое не отдалило бы меня от Китти, и потому мирился с возможными ужасами, вызванными к жизни Бисквитиком. Я должен пойти к Китти, даже если меня ждет смерть, даже если и она хочет моей смерти.
   
Наконец я вроде бы что-то решил и мог больше не думать об этом. Куда более важными, более глубокими были соображения, заставлявшие меня размышлять о том, как быть завтра. Нет, не мог я поверить, что Ганнер в пятницу разыграл передо мной комедию. Конечно, искренность — вещь относительная: он мог быть искренним и одновременно неискренним. Но наш разговор был чем-то реальным, чем-то важным, мы оба искренне жаждали его провести. Мы пришли к чему-то, безусловно, хорошему — во всяком случае, это останется хорошим, если мы сумеем сохранить спокойствие духа, которое необходимо, чтобы этот разговор оказал свое действие. Ганнер ненавидел меня, он хотел меня убить. Затем благодаря его врожденной широте, благодаря тому, что в мире существуют силы добра, мы смогли вдруг мирно поговорить, простить себя и друг друга. Все, вроде бы, «прошло хорошо». И только сейчас, ворочаясь в постели, я понял, как был бы счастлив, если бы все произошло само собой, если бы все произошло между мной и Ганнером без Китти, тенью стоявшей позади. И в иные минуты я проклинал то, что для меня была испорчена радость, которую я мог бы ощущать, произойди все иначе. Если бы только Китти не вмешалась. Однако же именно благодаря ее вмешательству все и произошло.
   
Мое тело и мысли метались, и, по мере того как шли часы, я все больше и больше убеждался в том, что все эти события разворачивались на фоне чего-то огромного, предопределенного и потому умиротворяющего — моей любви к Китти. Состояние влюбленности обладает самоутверждающей всеобъемлемостью, оно возвещает о себе миру и прославляет его столь бурно, что это, подобно наркотику, становится потребностью сознания. Без этой пульсирующей жажды коммуникации сцена темна и все мертво. Это состояние безумия, возможно, нежелательно, оно враждебно справедливости, благолепию, здравому смыслу. Но для тех, кто порабощен страстью, оно оправдано в большей мере, чем для обычного, не приобщенного к благодати человека. Конечно, я непременно снова увижу Китти. Моя любовь к ней — великое, неожиданно свалившееся на меня благо. И хорошо, что меня это изменило, встряхнуло, перебрало все мои косточки, опустошило мозг. Могу ли я желать, чтобы это было иначе, или не желать страданий, которые мне это может принести? Об ее чувстве ко мне я не смел думать, о будущем я просто не думал. Считал, что его нет. «Надежды» у меня не было. Зато я смутно видел различные «блага». Если только я сумею выдержать и не смешаю все в одну кучу, если не буду ни на что надеяться и строить планы и готов буду вынести любое горе, — тогда, быть может, в конце концов судьба и смилостивится надо мной и каким-то неясным пока еще образом все устроится к лучшему.
   
— Не ходи к ней, — повторила Кристел. — Я так боюсь. Эта женщина завлечет тебя и погубит.
   
— Не говори глупостей! — сказал я. — Ты же ровным счетом ничего не знаешь о ней.
   
Мы пили вино — во всяком случае, я пил. Кристел придвинулась ко мне вместе со стулом и сейчас напряженно, с мольбой смотрела на меня своими расширенными золотистыми глазами. А я был словно наэлектризованный, мне не сиделось на месте, я весь дергался от волнения, и желания увидеть Китти, и любви, и значительности недавних событий.
   
— Золотой мой, не встречайся с ней. Оставь ее в покое. Я так бесконечно рада, что ты видел Ганнера и что все прошло хорошо. И на этом поставь точку, оставь все, как оно есть, — ведь ты уже добился чего-то хорошего. Не встречайся больше с ней, да и с ним тоже. Давай сбежим, пока можно. Я рада, что ты уходишь со службы. Ох, давай куда-нибудь уедем.
   
— Мне не получить сейчас работы в университете, Кристел, — это пустая мечта.
   
— Ну, пусть это будет любая работа, мы же оба можем работать, мы никогда не были с тобой богаты, и я так хочу уехать.
   
— Куда, дорогая?
   
— Мы могли бы вернуться в….. Я получила весточку от …..
   
— Кристел, я не поеду назад в …..! Ты это знаешь! Не сходи с ума.
   
— Пожалуйста, давай сбежим отсюда, пока ничего не произошло, Хилари. Мне бы так хотелось изменить нашу жизнь.
   
— Мне тоже. Это не так-то просто.
   
— Мы были так несчастны все эти годы, а ведь в этом не было никакой необходимости, напрасно это, напрасно мы были так несчастны.
   
— Возможно, ты и права, — сказал я, — но немного поздновато все менять.
   
— Нет, не поздно. Я виню себя за то, что позволяла тебе все решать…
   
— Глупо это было с твоей стороны, не так ли?
   
— Я позволяла тебе волноваться и переживать… всю эту историю до бесконечности, а мне следовало тебя остановить. Нам надо было попытаться быть счастливыми.
   
— Возможно. Но все это очень туманные рассуждения. Человеческий мозг работает без остановок, он штука сильная. Нельзя просто повернуть выключатель и скомандовать — веселись.
   
— Теперь/ когда у тебя произошел этот чудесный разговор с Ганнером… пора уезжать… пожалуйста, пожалуйста, ради меня, я никогда тебе об этом не говорила, никогда тебя прежде не просила… а теперь прошу… пожалуйста, не встречайся больше с ней… тебе ведь не нужно больше ходить на службу… давай уедем отдохнуть, уедем куда угодно…
   
— Не дури, Кристел, да и денег у нас нет. Куда ты хочешь ехать — на юг Франции?
   
— Мне бы так хотелось поехать во Францию, — промолвила Кристел, — так хотелось бы. Сейчас мне кажется, что я была очень глупая. Не следовало мне допускать нас до такой жизни. Ведь все эти годы я жила, как мышь…
   
— Милая, чудесная мышка, которой равной нет!
   
— Жила в норе, сидела здесь и ждала, когда ты придешь повидаться со мной, — вот к чему все сводилось, а это не жизнь…
   
— Я знаю, знаю, знаю. Не говори мне об этом, не мучай меня! Мне хотелось сделать тебя счастливой, когда мы были молоды, я ни о чем другом не думал, я жаждал преуспеть ради тебя, жаждал стать богатым ради тебя… а смотри, чем все кончилось.
   
— Я никогда не жаловалась…
   
— А может, следовало бы пожаловаться, раз у тебя такие мысли!
   
— Может, и следовало бы. Иной раз это нехорошо — чувствовать себя несчастной. Пожалуйста, поедем отдохнуть. Я сошью себе несколько платьев. Мне хотелось бы пожить в гостинице. Я ведь никогда не жила в гостинице.
   
— Кристел, любимая моя, перестань, ты нас обоих доведешь до слез, и мы будем плакать, как в фургончике. Мы не можем поехать отдыхать — а) потому что у нас нет денег, б) потому что мне надо быть здесь, чтобы кончить разные дела. Я должен доработать этот месяц, мне необходимо время, мне необходимы эти чертовы деньги. Да и Ганнер, возможно, захочет снова встретиться со мной. Я…
   
— Ты хочешь видеть ее. Это единственное, что тебя здесь удерживает.
   
— Не будь такой чертовски зловредной.
   
— Я не зловредная, я в ужасе. Я, пожалуй, снова начну встречаться с Артуром.
   
— Встречаться с Артуром? Я считал, что мы покончили с Артуром.
   
— Дорогуша моя, я очень хочу ребенка. У меня ведь ничего в жизни нет. Конечно, у меня есть ты…
   
— Согласен, это почти ничто.
   
— Я хочу ребенка. Ребенок может все для меня изменить. Ты же не хочешь, чтобы я весь век свой просидела тут, стала злющей и старой? Я никогда не жаловалась, а сейчас вот жалуюсь. Возможно, я уже становлюсь злющей и старой. Я должна изменить свою жизнь…
   
— Жизнь может измениться и к худшему.
   
— Я знаю, тебе не правится Артур…
   
— Мне Артур глубоко безразличен. Просто я считаю, что он — ничтожество.
   
— Но ведь и я тоже ничтожество…
   
— Кристел, ты вовсе не ничтожество, ты моя сестра. А теперь перестань ныть.
   
— Мы все могли бы уехать… мне бы так хотелось пожить в глуши…
   
— Ты хочешь сказать — ты, я и Артур? Меня вычеркни из этой компании. С тобой и с Артуром я никуда не поеду. Он-то готов был последовать за нами даже в Австралию!
   
— В Австралию?
   
— О, неважно куда. Он по-прежнему любит тебя, он по-прежнему ждет. Почему бы вам с Артуром не поехать в Австралию и не нажить там шестерых детей.
   
— Хилари, не надо сердиться…
   
— Я и не сержусь, а если сержусь, то меня надо пристрелить. Кристел, не терзай меня сейчас всем этим. Прошу тебя.
   
— Извини.
   
— Не мучай меня, ты же меня мучаешь! Мне столько надо всего продумать, столько принять решений, столько сделать! А помимо всего, у меня же есть, черт возьми, работа. Наверное, самое правильное было бы для меня покончить самоубийством. Тогда ты могла бы счастливо зажить потом с Артуром.
   
— Ох, золотой мой… не надо так говорить… ты же знаешь, что Артур не имеет для меня никакого значения… единственно, что имеет значение для меня…
   
— Сердце мое, я знаю, как это ужасно, и я знаю, что жили мы глупо. Ты абсолютно права — это как бы моральная трусость, маниакальное безумие, ничего в этом хорошего нет. Сейчас я это понял. Но что делать? Я, наверное, запутался, решив искупить свои грехи губительной злостью отчаявшегося человека против всего на свете… Боже, я ведь даже тебя заставил страдать… наверное, тут виновата и эта отвратительная, мерзкая мстительная вера, в которой нас воспитали.
   
— Не говори так. Если мы пошли по неверному пути, это значит: мы неверно толкуем нашу веру.
   
— Не стану спорить. Тьма сгущается, Господи, помоги нам.
   
— Не встречайся с ней.
   
— Кристел, я пошел.
  
  
   
    
ВОСКРЕСЕНЬЕ
   
   
Всю ночь валил снег. А сейчас светило солнце. Мы с Китти были в Кенсингтонских садах. Встретились мы у статуи Питера Пэна и прошли до моего любимого Ленинградского сада. Здесь было мало народу. Несколько хорошо укутанных индивидуумов прогуливали своих собак, с непонятным удовольствием наблюдая собачьи радости на снегу, их игры, замысловатые петли их следов. Вода в каменных бассейнах замерзла, и несколько уток с комической осторожностью скользили по льду. На фонтанах висели длинные бороды белых сосулек. Мы принесли по стулу в маленький каменный павильон в глубине сада и сели в уголке. Занесенный снегом, павильон этот был отъединен от окружающего мира и принадлежал только нам; в нашем углу было почти совсем темно. Снег смягчал шум уличного движения, приглушал все звуки вокруг, окутывая нас, словно коконом. Время от времени какая-нибудь собака подбегала ко входу, принюхивалась и убегала, ошалев от наслаждения снегом, а следом за ней появлялся улыбающийся, укутанный в шерсть хозяин. Больше — никого. Прямо перед нами, между двумя каменными нимфами, озеро образовывало изгиб, позолоченный плакучими ивами, а над заснеженным парком голубой аркой высилось безоблачное сверкающее небо. В воздухе не чувствовалось даже дыхания ветерка.
   
Встреча с Китти была окрашена тихой радостью. Этому предшествовали волнения, страх, нерешительность, потом свет ее будущего присутствия прорезал тьму и все отступило. А теперь я был с нею, и нас окружала страшная пустота — незамутненная радость и покой. Я вдруг почувствовал самыми дальними закоулками моего существа, что мне хорошо. И все было так удивительно просто — безвинно и просто, как в детстве. Даже Питер Пэн под толстым слоем снега — непонятная громада хрусталя, в которой то тут, то там проблескивала яркая позолота, — представал как памятник чистоты, столь же незапятнанной, как олицетворявшие ее дети, которые подходили к нему и маленькими, в шерстяных перчатках, ручонками ковырялись в снегу, очищая хорошо знакомых им зайчиков и мышей. И мы с Китти тоже вели себя, как дети — смеялись, раскачивались.
   
— Ох, Китти, я так люблю вас, извините, люблю, мне нравится просто произносить это слово, это мой гимн миру, вы тут ничего не можете изменить, я люблю ваше пальто — оно такое дорогое, и от него так приятно пахнет, — люблю ваш нос, и…
   
— Хилари, прекратите, Хилари, милый. Вы говорите так, точно мы можем вести себя бездумно.
   
— А почему бы и нет. Я столько всего передумал с тех пор, как мы виделись в последний раз…
   
— Да, да. И я тоже. О Господи… вы ведь мне совсем не безразличны, и мне не безразлично то, что с вами может произойти, вы и понятия не имеете, какое место вы занимали в моих мыслях все эти годы…
   
— Наверное, я представлялся вам ужасным существом.
   
— Мне, конечно, любопытно было на вас посмотреть.
   
— Вы, очевидно, думали, что возненавидите меня.
   
— Как ни странно, я так не думала.
   
— Вы меня жалели. Это было уже предзнаменованием. Вы автоматически не восприняли чувств Ганнера ко мне.
   
— Я старалась смотреть на это со стороны. Да и его чувства никогда не были так уж ясны, я хочу сказать, они были до того противоречивы…
   
— В пятницу он был настолько поразительно великодушен, настолько прост со мной, все вдруг прояснилось и стало легким, — наверное, так бывает в раю.
   
— А вы считаете, что в раю все будет легко?
   
— Ох, Китти, как же мне нравится просто разговаривать с вами — разговаривать непринужденно, непринужденно болтать, хотя обычно я не болтаю. Да, но рай возможен только на земле. Все вдруг как-то отступает, и некая сердцевина вашей личности, ваша сущность, о характере которой вы, возможно, и не догадывались, наконец все постигает, и вы все прощаете, нет, не так, это слишком личностный подход, все ведь освещено светом Господним…
   
— Я так бесконечно рада, что вы поговорили с Ганнером, он с тех пор стал совсем другой.
   
— Действительно ему это помогло?