1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 
Показание  о шестой тысяче принято было с необыкновенным впечатлением допрашивающими.  Понравилась новая редакция: три да три, значит, шесть, стало быть, три тысячи  тогда, да три тысячи теперь, вот они и все шесть, выходило ясно.     

Опросили  всех указанных Трифоном Борисовичем мужиков, Степана и Семена, ямщика Андрея и  Петра Фомича Калганова. Мужики и ямщик не обинуясь подтвердили показание  Трифона Борисыча. Кроме того, особенно записали, со слов Андрея, о разговоре  его с Митей дорогой насчет того, "куда, дескать, я, Дмитрий Федорович,  попаду: на небо аль в ад, и простят ли мне на том свете аль нет?"  "Психолог" Ипполит Кириллович выслушал всё это с тонкою улыбкой и  кончил тем, что и это показание о том, куда Дмитрий Федорович попадет,  порекомендовал "приобщить к делу".     

Спрошенный  Калганов вошел нехотя, хмурый, капризный, и разговаривал с прокурором и с Николаем  Парфеновичем так, как бы в первый раз увидел их в жизни, тогда как был давний и  ежедневный их знакомый. Он начал с того, что "ничего этого не знает и  знать не хочет". Но о шестой тысяче, оказалось, слышал, и он признался,  что в ту минуту подле стоял. На его взгляд денег было у Мити в руках "не  знаю сколько". Насчет того, что поляки в картах передернули, показал  утвердительно. Объяснил тоже, на повторенные расспросы, что по изгнании поляков  действительно дела Мити у Аграфены Александровны поправились, и что она сама  сказала, что его любит. Об Аграфене Александровне изъяснялся сдержанно и  почтительно, как будто она была самого лучшего общества барыня, и даже ни разу  не позволил себе назвать ее "Грушенькой". Несмотря на видимое  отвращение молодого человека показывать, Ипполит Кириллович расспрашивал его  долго и лишь от него узнал все подробности того, что составляло так-сказать  "роман" Мити в эту ночь. Митя ни разу не остановил Калганова. Наконец  юношу отпустили, и он удалился с нескрываемым негодованием.     

Допросили  и поляков. Они в своей комнатке хоть и легли было спать, но во всю ночь не  заснули, а с прибытием властей поскорей оделись и прибрались, сами понимая, что  их непременно потребуют. Явились они с достоинством, хотя и не без некоторого  страху. Главный, то-есть маленький пан, оказался чиновником двенадцатого класса  в отставке, служил в Сибири ветеринаром, по фамилии же был пан Муссялович. Пан  же Врублевский оказался вольнопрактикующим дантистом, по-русски зубным врачом.  Оба они, как вошли в комнату, так тотчас же, несмотря на вопросы Николая  Парфеновича, стали обращаться с ответами к стоявшему в стороне Михаилу  Макаровичу, принимая его, по неведению, за главный чин и начальствующее здесь  лицо и называя его с каждым словом: "пане пулковнику". И только после  нескольких разов и наставления самого Михаила Макаровича догадались, что  надобно обращаться с ответами лишь к Николаю Парфеновичу. Оказалось, что  по-русски они умели даже весьма и весьма правильно говорить, кроме разве  выговора иных слов. Об отношениях своих к Грушеньке, прежних и теперешних, пан  Муссялович стал было заявлять горячо и гордо, так что Митя сразу вышел из себя  и закричал, что не позволит "подлецу" при себе так говорить. Пан  Муссялович тотчас же обратил внимание на слово "подлец" и попросил  внести в протокол. Митя закипел от ярости.     

–  И подлец, подлец! Внесите это, и внесите тоже, что несмотря на протокол, я  всё-таки кричу, что подлец! – прокричал он.     

Николай  Парфенович, хоть и внес в протокол, но проявил при сем неприятном случае самую  похвальную деловитость и умение распорядиться: после строгого внушения Мите он  сам тотчас же прекратил все дальнейшие расспросы касательно романической  стороны дела и поскорее перешел к существенному. В существенном же явилось одно  показание панов, возбудившее необыкновенное любопытство следователей: это  именно о том, как подкупал Митя, в той комнатке, пана Муссяловича и предлагал  ему три тысячи отступного, с тем, что семьсот рублей в руки, а остальные две  тысячи триста "завтра же утром в городе", при чем клялся честным  словом, объявляя, что здесь, в Мокром, с ним и нет пока таких денег, а что  деньги в городе. Митя заметил было сгоряча, что не говорил, что наверно отдаст  завтра в городе, но пан Врублевский подтвердил показание, да и сам Митя,  подумав с минуту, нахмуренно согласился, что должно быть так и было, как паны  говорят, что он был тогда разгорячен, а потому действительно мог так сказать.  Прокурор так и впился в показание: оказывалось для следствия ясным (как и  впрямь потом вывели), что половина или часть трех тысяч, доставшихся в руки  Мите, действительно могла оставаться где-нибудь припрятанною в городе, а  пожалуй так даже где-нибудь и тут в Мокром, так что выяснялось таким образом и  то щекотливое для следствия обстоятельство, что у Мити нашли в руках всего  только восемьсот рублей – обстоятельство, бывшее до сих пор хотя единственным и  довольно ничтожным, но всё же некоторым свидетельством в пользу Мити. Теперь же  и это единственное свидетельство в его пользу разрушалось. На вопрос прокурора:  где же бы он взял остальные две тысячи триста, чтоб отдать завтра пану, коли  сам утверждает, что у него было всего только полторы тысячи, а между тем  заверял пана своим честным словом, Митя твердо ответил, что хотел предложить  "полячишке" на завтра не деньги, а формальный акт на права свои по  имению Чермашне, те самые права, которые предлагал Самсонову и Хохлаковой.  Прокурор даже усмехнулся "невинности выверта".     

–  И вы думаете, что он бы согласился взять эти "права" вместо наличных  двух тысяч трехсот рублей?     

–  Непременно согласился бы, – горячо отрезал Митя. – Помилуйте, да тут не только  две, тут четыре, тут шесть даже тысяч он мог бы на этом тяпнуть! Он бы тотчас  набрал своих адвокатишек, полячков да жидков, и не то что три тысячи, а всю бы  Чермашню от старика оттягали.     

Разумеется,  показание пана Муссяловича внесли в протокол в самой полной подробности. На том  панов и отпустили. О факте же передержки в картах почти и не упомянули; Николай  Парфенович им слишком был и без того благодарен и пустяками не хотел беспокоить,  тем более, что всё это пустая ссора в пьяном виде за картами и более ничего.  Мало ли было кутежа и безобразий в ту ночь... Так что деньги двести рублей так  и остались у панов в кармане.     

Призвали  затем старичка Максимова. Он явился робея, подошел мелкими шажками, вид имел  растрепанный и очень грустный. Всё время он ютился там внизу подле Грушеньки,  сидел с нею молча и "нет-нет, да и начнет над нею хныкать, а глаза утирает  синим клетчатым платочком", как рассказывал потом Михаил Макарович. Так что  она сама уже унимала и утешала его. Старичок тотчас же и со слезами признался,  что виноват, что взял у Дмитрия Федоровича взаймы "десять рублей-с, по  моей бедности-с" и что готов возвратить... На прямой вопрос Николая  Парфеновича: не заметил ли он сколько же именно денег было в руках у Дмитрия  Федоровича, так как он ближе всех мог видеть у него в руках деньги, когда  получал от него взаймы, – Максимов самым решительным образом, ответил, что  денег было "двадцать тысяч-с".     

–  А вы видели когда-нибудь двадцать тысяч где-нибудь прежде? – спросил  улыбнувшись Николай Парфенович.     

–  Как же-с, видел-с, только не двадцать-с, а семь-с, когда супруга моя деревеньку  мою заложила. Дала мне только издали поглядеть, похвалилась предо мной. Очень  крупная была пачка-с, всё радужные. И у Дмитрия Федоровича были всё радужные...      

Его  скоро отпустили. Наконец дошла очередь и до Грушеньки. Следователи видимо  опасались того впечатления, которое могло произвести ее появление на Дмитрия  Федоровича, и Николай Парфенович пробормотал даже несколько слов ему в  увещание, но Митя, в ответ ему, молча склонил голову, давая тем знать, что  "беспорядка не произойдет". Ввел Грушеньку сам Михаил Макарович. Она  вошла со строгим и угрюмым лицом, с виду почти спокойным, и тихо села на  указанный ей стул напротив Николая Парфеновича. Была она очень бледна,  казалось, что ей холодно, и она плотно закутывалась в свою прекрасную черную  шаль. Действительно с ней начинался тогда легкий лихорадочный озноб – начало  длинной болезни, которую она потом с этой ночи перенесла. Строгий вид ее,  прямой и серьезный взгляд и спокойная манера произвели весьма благоприятное  впечатление на всех. Николай Парфенович даже сразу несколько  "увлекся". Он признавался сам, рассказывая кое-где потом, что только  с этого разу постиг, как эта женщина "хороша собой", а прежде хоть и  видывал ее, но всегда считал чем-то в роде "уездной Гетеры". "У  ней манеры как у самого высшего общества", восторженно сболтнул он как-то  в одном дамском кружке. Но его выслушали с самым полным негодованием и тотчас  назвали за это "шалуном", чем он и остался очень доволен. Входя в  комнату, Грушенька лишь как бы мельком глянула на Митю, в свою очередь с  беспокойством на нее поглядевшего, но вид ее в ту же минуту и его успокоил.  После первых необходимых вопросов и увещаний, Николай Парфенович, хоть и  несколько запинаясь, но сохраняя самый вежливый однако же вид, спросил ее:  "В каких отношениях состояла она к отставному поручику Дмитрию Федоровичу  Карамазову?" На что Грушенька тихо и твердо произнесла:     

–  Знакомый мой был, как знакомого его в последний месяц принимала.     

На  дальнейшие любопытствующие вопросы прямо и с полною откровенностью заявила, что  хотя он ей "часами" и нравился, но что она не любила его, но  завлекала из "гнусной злобы моей", равно как и того  "старичка", видела, что Митя ее очень ревновал к Федору Павловичу и  ко всем, но тем лишь тешилась. К Федору же Павловичу совсем никогда не хотела  итти, а только смеялась над ним. "В тот весь месяц не до них мне обоих  было; я ждала другого человека, предо мной виновного... Только, думаю,  заключила она, что вам нечего об этом любопытствовать, а мне нечего вам  отвечать, потому это особливое мое дело".     

Так  немедленно и поступил Николай Парфенович: на "романических" пунктах  он опять перестал настаивать, а прямо перешел к серьезному, то-есть всё к тому  же и главнейшему вопросу о трех тысячах. Грушенька подтвердила, что в Мокром,  месяц назад, действительно истрачены были три тысячи рублей, и хоть денег сама  и не считала, но слышала от самого Дмитрия Федоровича, что три тысячи рублей.     

–  Наедине он вам это говорил или при ком-нибудь, или вы только слышали, как он с  другими при вас говорил? – осведомился тотчас же прокурор.     

На  что Грушенька объявила, что слышала и при людях, слышала как и с другими  говорил, слышала и наедине от него самого.     

–  Однажды слышали от него наедине или неоднократно? – осведомился опять прокурор  и узнал, что Грушенька слышала неоднократно.     

Ипполит  Кириллыч остался очень доволен этим показанием. Из дальнейших вопросов  выяснилось тоже, что Грушеньке было известно, откуда эти деньги и что взял их  де Дмитрий Федорович от Катерины Ивановны.     

–  А не слыхали ли вы хоть однажды, что денег было промотано месяц назад не три  тысячи, а меньше, и что Дмитрий Федорович уберег из них целую половину для  себя?     

–  Нет, никогда этого не слыхала, – показала Грушенька. Дальше выяснилось даже,  что Митя напротив часто говорил ей во весь этот месяц, что денег у него нет ни  копейки. "С родителя своего всё ждал получить", заключила Грушенька.     

–  А не говорил ли когда при вас... или как-нибудь мельком, или в раздражении, –  хватил вдруг Николай Парфенович, – что намерен посягнуть на жизнь своего отца?     

–  Ох, говорил! – вздохнула Грушенька.     

–  Однажды или несколько раз?     

–  Несколько раз поминал, всегда в сердцах.     

–  И вы верили, что он это исполнит?     

–  Нет, никогда не верила! – твердо ответила она, – на благородство его надеялась.      

–  Господа, позвольте, – вскричал вдруг Митя, – позвольте сказать при вас Аграфене  Александровне лишь одно только слово.     

–  Скажите, – разрешил Николай Парфенович.     

–  Аграфена Александровна, – привстал со стула Митя, – верь Богу и мне: в крови  убитого вчера отца моего я неповинен!     

Произнеся  это, Митя опять сел на стул. Грушенька привстала и набожно перекрестилась на  икону.     

–  Слава тебе, Господи! – проговорила она горячим, проникновенным голосом и, еще  не садясь на место и обратившись к Николаю Парфеновичу, прибавила: – Как он  теперь сказал, тому и верьте! Знаю его: сболтнуть что сболтнет, али для смеху,  али с упрямства, но если против совести, то никогда не обманет. Прямо правду  скажет, тому верьте!     

–  Спасибо. Аграфена Александровна, поддержала душу! – дрожащим голосом отозвался  Митя.     

На  вопросы о вчерашних деньгах она заявила, что не знает сколько их было, но  слыхала, как людям он много раз говорил вчера, что привез с собой три тысячи. А  насчет того: откуда деньги взял, то сказал ей одной, что у Катерины Ивановны  "украл", а что она ему на то ответила, что он не украл и что деньги  надо завтра же отдать. На настойчивый вопрос прокурора: о каких деньгах говорил,  что украл у Катерины Ивановны: о вчерашних или о тех трех тысячах, которые были  истрачены здесь месяц назад, объявила, что говорил о тех, которые были месяц  назад, и что она так его поняла.     

Грушеньку  наконец отпустили, при чем Николай Парфенович стремительно заявил ей, что она  может хоть сейчас же воротиться в город, и что если он с своей стороны  чем-нибудь может способствовать, например насчет лошадей, или например пожелает  она провожатого, то он... с своей стороны...     

–  Покорно благодарю вас, – поклонилась ему Грушенька, – я с тем старичком  отправлюсь, с помещиком, его довезу, а пока подожду внизу, коль позволите, как  вы тут Дмитрия Федоровича порешите.     

Она  вышла. Митя был спокоен и даже имел совсем ободрившийся вид, но лишь на минуту.  Всё какое-то странное физическое бессилие одолевало его чем дальше, тем больше.  Глаза его закрывались от усталости. Допрос свидетелей наконец окончился.  Приступили к окончательной редакции протокола. Митя встал и перешел с своего  стула в угол, к занавеске, прилег на большой накрытый ковром хозяйский сундук и  мигом заснул. Приснился ему какой-то странный сон, как-то совсем не к месту и  не ко времени. Вот он будто бы где-то едет в степи, там где служил давно, еще  прежде, и везет его в слякоть на телеге, на паре, мужик. Только холодно будто  бы Мите, в начале ноябрь и снег валит крупными мокрыми хлопьями, а падая на  землю тотчас тает. И бойко везет его мужик, славно помахивает, русая, длинная  такая у него борода, и не то что старик, а так лет будет пятидесяти, серый  мужичий на нем зипунишко. И вот недалеко селение, виднеются избы  черные-пречерные, а половина изб погорела, торчат только одни обгорелые бревна.  А при въезде выстроились на дороге бабы, много баб, целый ряд, всё худые,  испитые, какие-то коричневые у них лица. Вот особенно одна с краю, такая  костлявая, высокого роста, кажется, ей лет сорок, а может и всего только  двадцать, лицо длинное, худое, а на руках у нее плачет ребеночек, и груди-то  должно быть у ней такие иссохшие, и ни капли в них молока. И плачет, плачет дитя,  и ручки протягивает, голенькие, с кулаченками, от холоду совсем какие-то сизые.      

–  Чтo они плачут? Чего они плачут? – спрашивает, лихо пролетая мимо них, Митя.     

–  Дитё, – отвечает ему ямщик, – дитё плачет. И поражает Митю то, что он сказал  по-своему, по-мужицки: "дитё", а не дитя. И ему нравится, что мужик  сказал дитё: жалости будто больше.     

–  Да отчего оно плачет? – домогается, как глупый, Митя. – Почему ручки голенькие,  почему его не закутают?     

–  А иззябло дитё, промерзла одежонка, вот и не греет.     

–  Да почему это так? Почему? – всё не отстает глупый Митя.     

–  А бедные, погорелые, хлебушка нету-ти, на погорелое место просят.     

–  Нет, нет, – всё будто еще не понимает Митя, – ты скажи: почему это стоят  погорелые матери, почему бедны люди, почему бедно дитё, почему голая степь,  почему они не обнимаются, не целуются, почему не поют песен радостных, почему  они почернели так от черной беды, почему не накормят дитё?     

И  чувствует он про себя, что хоть он и безумно спрашивает, и без толку, но  непременно хочется ему именно так спросить и что именно так и надо спросить. И  чувствует он еще, что подымается в сердце его какое-то никогда еще небывалое в  нем умиление, что плакать ему хочется, что хочет он всем сделать что-то такое,  чтобы не плакало больше дитё, не плакала бы и черная иссохшая мать дити, чтоб  не было вовсе слез от сей минуты ни у кого, и чтобы сейчас же, сейчас же это  сделать, не отлагая и несмотря ни на что, со всем безудержем Карамазовским.     

–  А и я с тобой, я теперь тебя не оставлю, на всю жизнь с тобой иду, – раздаются  подле него милые, проникновенные чувством слова Грушеньки. И вот загорелось всё  сердце его и устремилось к какому-то свету, и хочется ему жить и жить. идти и  идти в какой-то путь, к новому зовущему свету, и скорее, скорее, теперь же,  сейчас!     

–  Чтo? Куда? – восклицает он, открывая глаза и садясь на свой сундук, совсем как  бы очнувшись от обморока, а сам светло улыбаясь. Над ним стоит Николай  Парфенович и приглашает его выслушать и подписать протокол. Догадался Митя, что  спал он час или более, но он Николая Парфеновича не слушал. Его вдруг поразило,  что под головой у него очутилась подушка, которой однако не было, когда он  склонился в бессилии на сундук.     

–  Кто это мне под голову подушку принес? Кто был такой добрый человек! –  воскликнул он с каким-то восторженным, благодарным чувством и плачущим каким-то  голосом, будто и Бог знает какое благодеяние оказали ему. Добрый человек так  потом и остался в неизвестности, кто-нибудь из понятых, а может быть и писарек  Николая Парфеновича распорядились подложить ему подушку из сострадания, но вся  душа его как бы сотряслась от слез. Он подошел к столу и объявил, что подпишет  всё, чтo угодно.     

–  Я хороший сон видел, господа, – странно как-то произнес он, с каким-то новым,  словно радостью озаренным лицом.     

 IX. УВЕЗЛИ  МИТЮ.    

     

Когда  подписан был протокол, Николай Парфенович торжественно обратился к обвиняемому  и прочел ему "Постановление", гласившее, что такого-то года и  такого-то дня, там-то, судебный следователь такого-то окружного суда, допросив  такого-то (то есть Митю) в качестве обвиняемого в том-то и в том-то (все вины  были тщательно прописаны) и принимая во внимание, что обвиняемый, не признавая  себя виновным во взводимых на него преступлениях, ничего в оправдание свое не  представил, а между тем свидетели (такие-то) и обстоятельства (такие-то) его  вполне уличают, руководствуясь такими-то и такими-то статьями Уложения о  Наказаниях, и т. д. постановил: для пресечения такому-то (Мите) способов  уклониться от следствия и суда, заключить его в такой-то тюремный замок, о чем  обвиняемому объявить, а копию сего постановления товарищу прокурора сообщить и  т. д" и т. д. Словом Мите объявили, что он от сей минуты арестант, и что  повезут его сейчас в город, где и заключат в одно очень неприятное место. Митя,  внимательно выслушав, вскинул только плечами.     

–  Чтo ж, господа, я вас не виню, я готов... Понимаю, что вам ничего более не  остается.     

Николай  Парфенович мягко изъяснил ему, что свезет его тотчас же становой пристав  Маврикий Маврикиевич, который как раз теперь тут случился...     

–  Стойте, – перебил вдруг Митя и с каким-то неудержимым чувством произнес,  обращаясь ко всем в комнате: – господа, все мы жестоки, все мы изверги, все  плакать заставляем людей, матерей и грудных детей, но из всех – пусть уж так  будет решено теперь – из всех я самый подлый гад! Пусть! Каждый день моей жизни  я, бия себя в грудь, обещал исправиться и каждый день творил всё те же пакости.  Понимаю теперь, что на таких, как я, нужен удар, удар судьбы, чтоб захватить  его как в аркан и скрутить внешнею силой. Никогда, никогда не поднялся бы я сам  собой! Но гром грянул. Принимаю муку обвинения и всенародного позора моего,  пострадать хочу и страданием очищусь! Ведь может быть и очищусь, господа, а? Но  услышьте однако в последний раз: в крови отца моего неповинен! Принимаю казнь  не за то, что убил его, а за то, что хотел убить и может быть в самом деле убил  бы... Но всё-таки я намерен с вами бороться и это вам возвещаю. Буду бороться с  вами до последнего конца, а там, решит Бог! Прощайте, господа, не сердитесь,  что я за допросом кричал на вас, о, я был тогда еще так глуп... Чрез минуту я  арестант и теперь, в последний раз, Дмитрий Карамазов, как свободный еще  человек, протягивает вам свою руку. Прощаясь с вами, с людьми прощусь!..     

Голос  его задрожал, и он действительно протянул было руку, но Николай Парфенович,  всех ближе к нему находившийся, как-то вдруг, почти судорожным каким-то жестом,  припрятал свои руки назад. Митя мигом заметил это и вздрогнул. Протянутую руку  свою тотчас же опустил.     

–  Следствие еще не заключилось, – залепетал Николай Парфенович, несколько  сконфузясь, – продолжать будем еще в городе, и я конечно с моей стороны готов  вам пожелать всякой удачи... к вашему оправданию... Собственно же вас, Дмитрий  Федорович, я всегда наклонен считать за человека так-сказать более несчастного,  чем виновного... Мы вас все здесь, если только осмелюсь выразиться от лица  всех, все мы готовы признать вас за благородного в основе своей молодого  человека, но увы! увлеченного некоторыми страстями в степени несколько излишней...      

Маленькая  фигурка Николая Парфеновича выразила под конец речи самую полную сановитость. У  Мити мелькнуло было вдруг, что вот этот "мальчик" сейчас возьмет его  под руку, уведет в другой угол и там возобновит с ним недавний еще разговор их  о "девочках". Но мало ли мелькает совсем посторонних и неидущих к  делу мыслей иной раз даже у преступника, ведомого на смертную казнь.     

–  Господа, вы добры, вы гуманны, – могу я видеть ее, проститься в последний раз? –  спросил Митя.     

–  Без сомнения, но в видах... одним словом теперь уж нельзя не в присутствии...     

–  Пожалуй присутствуйте!     

Привели  Грушеньку, но прощание состоялось короткое, малословное и Николая Парфеновича  не удовлетворившее. Грушенька глубоко поклонилась Мите.     

–  Сказала тебе, что твоя, и буду твоя, пойду с тобой на век, куда бы тебя ни  решили. Прощай, безвинно погубивший себя человек!     

Губки  ее вздрогнули, слезы потекли из глаз.     

–  Прости, Груша, меня за любовь мою, за то что любовью моею и тебя сгубил!     

Митя  хотел и еще что-то сказать, но вдруг сам прервал и вышел. Кругом него тотчас же  очутились люди, не спускавшие с него глаз. Внизу у крылечка, к которому он с  таким громом подкатил вчера на Андреевой тройке, стояли уже готовые две телеги.  Маврикий Маврикиевич, приземистый плотный человек, с обрюзглым лицом, был  чем-то раздражен, каким-то внезапно случившимся беспорядком, сердился и кричал.  Как-то слишком уже сурово пригласил он Митю взлезть на телегу. "Прежде,  как я в трактире поил его, совсем было другое лицо у человека", подумал Митя  влезая. С крылечка спустился вниз и Трифон Борисович. У ворот столпились люди,  мужики, бабы, ямщики, все уставились на Митю.     

–  Прощайте, Божьи люди! – крикнул им вдруг с телеги Митя.     

–  И нас прости, – раздались два-три голоса.     

–  Прощай и ты, Трифон Борисыч!     

Но  Трифон Борисыч даже не обернулся, может быть уж очень был занят. Он тоже  чего-то кричал и суетился. Оказалось, что на второй телеге, на которой должны  были сопровождать Маврикия Маврикиевича двое сотских, еще не всё было в  исправности. Мужиченко, которого нарядили было на вторую тройку, натягивал  зипунишко и крепко спорил, что ехать не ему, а Акиму. Но Акима не было; за ним  побежали; мужиченко настаивал и молил обождать.     

–  Ведь это народ-то у нас, Маврикий Маврикиевич, совсем без стыда! – восклицал  Трифон Борисыч. – Тебе Аким третьего дня дал четвертак денег, ты их пропил, а  теперь кричишь. Доброте только вашей удивляюсь с нашим подлым народом, Маврикий  Маврикиевич, только это одно скажу!     

–  Да зачем нам вторую тройку? – вступился было Митя, – поедем на одной, Маврикий  Маврикич, небось не взбунтуюсь, не убегу от тебя, к чему конвой!     

–  А извольте, сударь, уметь со мной говорить, если еще не научены, я вам не ты,  не извольте тыкать-с, да и советы на другой раз сберегите... – свирепо отрезал  вдруг Мите Маврикий Маврикиевич, точно обрадовался сердце сорвать.     

Митя  примолк. Он весь покраснел. Чрез мгновение ему стало вдруг очень холодно. Дождь  перестал, но мутное небо всё было обтянуто облаками, дул резкий ветер прямо в  лицо. "Озноб что ли со мной", подумал Митя, передернув плечами.  Наконец влез в телегу и Маврикий Маврикиевич, уселся грузно, широко и, как бы  не заметив, крепко потеснил собою Митю. Правда, он был не в духе, и ему сильно  не нравилось возложенное на него поручение.     

–  Прощай, Трифон Борисыч! – крикнул опять Митя, и сам почувствовал, что не от  добродушия теперь закричал, а со злости, против воли крикнул. Но Трифон Борисыч  стоял гордо, заложив назад обе руки и прямо уставясь на Митю, глядел строго и  сердито и Мите ничего не ответил.     

–  Прощайте, Дмитрий Федорович, прощайте! – раздался вдруг голос Калганова. вдруг  откуда-то выскочившего. Подбежав к телеге, он протянул Мите руку. Был он без  фуражки. Митя успел еще схватить и пожать его руку.     

–  Прощай, милый человек, не забуду великодушия! – горячо воскликнул он. Но телега  тронулась, и руки их разнялись. Зазвенел колокольчик – увезли Митю.     

А  Калганов забежал в сени, сел в углу, нагнул голову, закрыл руками лицо и  заплакал, долго так сидел и плакал, – плакал, точно был еще маленький мальчик,  а не двадцатилетний уже молодой человек. О, он верил в виновность Мити почти  вполне! "Чтo же это за люди, какие же после того могут быть люди!"  бессвязно восклицал он в горьком унынии, почти в отчаянии. Не хотелось даже и  жить ему в ту минуту на свете. "Стoит ли, стoит ли!" восклицал  огорченный юноша.     

     

     

     

 ЧАСТЬ  ЧЕТВЕРТАЯ.    

     

КНИГА  ДЕСЯТАЯ.     

     

МАЛЬЧИКИ    

     

I. КОЛЯ  КРАСОТКИН.    

     

Ноябрь  в начале. У нас стал мороз градусов в одиннадцать, а с ним гололедица. На  мерзлую землю упало в ночь немного сухого снегу, и ветер "сухой и острый"  подымает его и метет по скучным улицам нашего городка и особенно по базарной  площади. Утро мутное, но снежок перестал. Не далеко от площади, поблизости от  лавки Плотниковых, стоит небольшой. очень чистенький и снаружи и снутри домик  вдовы чиновника Красоткиной. Сам губернский секретарь Красоткин помер уже очень  давно, тому назад почти четырнадцать лет, но вдова его. тридцатилетняя и до сих  пор еще весьма смазливая собою дамочка, жива и живет в своем чистеньком домике  "своим капиталом". Живет она честно и робко, характера нежного, но  довольно веселого. Осталась она после мужа лет восемнадцати, прожив с ним всего  лишь около году и только что родив ему сына. С тех пор, с самой его смерти, она  посвятила всю себя воспитанию этого своего нещечка – мальчика Коли, и хоть  любила его все четырнадцать лет без памяти, но уж конечно перенесла с ним  несравненно больше страданий, чем выжила радостей, трепеща и умирая от страха  чуть не каждый день, что он заболеет, простудится, нашалит, полезет на стул и  свалится и проч., и проч. Когда же Коля стал ходить в школу и потом в нашу  прогимназию, то мать бросилась изучать вместе с ним все науки, чтобы помогать  ему и репетировать с ним уроки, бросилась знакомиться с учителями и с их  женами, ласкала даже товарищей Коли школьников, и лисила пред ними, чтобы не  трогали Колю, не насмехались над ним, не прибили его. Довела до того, что  мальчишки и в самом деле стали было чрез нее над ним насмехаться и начали  дразнить его тем, что он маменькин сынок. Но мальчик сумел отстоять себя. Был он  смелый мальчишка, "ужасно сильный", как пронеслась и скоро  утвердилась молва о нем в классе, был ловок, характера упорного, духа дерзкого  и предприимчивого. Учился он хорошо, и шла даже молва, что он и из арифметики и  из всемирной истории собьет самого учителя Дарданелова. Но мальчик хоть и  смотрел на всех свысока, вздернув носик, но товарищем был хорошим и не  превозносился. Уважение школьников принимал как должное, но держал себя  дружелюбно. Главное, знал меру, умел при случае сдержать себя самого, а в отношениях  к начальству никогда не переступал некоторой последней и заветной черты, за  которою уже проступок не может быть терпим, обращаясь в беспорядок, бунт и в  беззаконие. И однако он очень, очень не прочь был пошалить при всяком удобном  случае, пошалить как самый последний мальчишка, и не столько пошалить, сколько  что-нибудь намудрить, начудесить, задать "экстрафеферу", шику,  порисоваться. Главное, был очень самолюбив. Даже свою маму сумел поставить к  себе в отношения подчиненные, действуя на нее почти деспотически. Она и  подчинилась, о, давно уже подчинилась, и лишь не могла ни за что перенести  одной только мысли, что мальчик ее "мало любит". Ей беспрерывно  казалось, что Коля к ней "бесчувствен", и бывали случаи, что она,  обливаясь истерическими слезами, начинала упрекать его в холодности. Мальчик  этого не любил, и чем более требовали от него сердечных излияний, тем как бы  нарочно становился неподатливее. Но происходило это у него не нарочно, а  невольно, – таков уж был характер. Мать ошибалась: маму свою он очень любил, а  не любил только "телячьих нежностей", как выражался он на своем  школьническом языке. После отца остался шкап, в котором хранилось несколько  книг; Коля любил читать и про себя прочел уже некоторые из них. Мать этим не  смущалась и только дивилась иногда, как это мальчик вместо того, чтоб идти  играть, простаивает у шкапа по целым часам над какою-нибудь книжкой. И таким  образом Коля прочел кое-что, чего бы ему нельзя еще было давать читать в его  возрасте. Впрочем в последнее время, хоть мальчик и не любил переходить в своих  шалостях известной черты, но начались шалости, испугавшие мать не на шутку, –  правда, не безнравственные какие-нибудь, зато отчаянные, головорезные. Как раз  в это лето, в июле месяце, во время вакаций, случилось так, что маменька с  сынком отправились погостить на недельку в другой уезд, за семьдесят верст, к  одной дальней родственнице, муж которой служил на станции железной дороги (той  самой, ближайшей от нашего города станции, с которой Иван Федорович Карамазов  месяц спустя отправился в Москву). Там Коля начал с того, что оглядел железную  дорогу в подробности, изучил распорядки, понимая, что новыми знаниями своими  может блеснуть, возвратясь домой, между школьниками своей прогимназии. Но  нашлись там как раз в то время и еще несколько мальчиков, с которыми он и  сошелся: одни из них проживали на станции, другие по соседству, – всего  молодого народа от двенадцати до пятнадцати лет сошлось человек шесть или семь,  а из них двое случились и из нашего городка. Мальчики вместе играли, шалили, и  вот на четвертый или на пятый день гощения на станции состоялось между глупою  молодежью одно преневозможное пари в два рубля, именно: Коля, почти изо всех  младший, а потому несколько презираемый старшими, из самолюбия или из  беспардонной отваги, предложил, что он, ночью, когда придет одиннадцатичасовой  поезд, ляжет между рельсами ничком и пролежит недвижимо, пока поезд пронесется  над ним на всех парах. Правда, сделано было предварительное изучение, из  которого оказалось, что действительно можно так протянуться и сплющиться вдоль  между рельсами, что поезд конечно пронесется и не заденет лежащего, но однако  же каково пролежать! Коля стоял твердо, что пролежит. Над ним сначала смеялись,  звали лгунишкой, фанфароном, но тем пуще его подзадорили. Главное, эти  пятнадцатилетние слишком уж задирали пред ним нос и сперва даже не хотели  считать его товарищем, как "маленького", что было уже нестерпимо  обидно. И вот решено было отправиться с вечера за версту от станции, чтобы  поезд, снявшись со станции, успел уже совсем разбежаться. Мальчишки собрались.  Ночь настала безлунная, не то что темная, а почти черная. В надлежащий час Коля  лег между рельсами. Пятеро остальных, державших пари, с замиранием сердца, а  наконец в страхе и с раскаянием, ждали внизу насыпи подле дороги в кустах.  Наконец загремел вдали поезд, снявшийся со станции. Засверкали из тьмы два  красные фонаря, загрохотало приближающееся чудовище. "Беги, беги долой с  рельсов!" – закричали Коле из  кустов умиравшие от страха мальчишки, но было уже поздно: поезд наскакал и  промчался мимо. Мальчишки бросились к Коле: он лежал недвижимо. Они стали его  теребить, начали подымать. Он вдруг поднялся и молча сошел с насыпь. Сойдя  вниз, он объявил, что нарочно лежал как без чувств, чтоб их испугать, но правда  была в том, что он и в самом деле лишился чувств, как и признался потом сам,  уже долго спустя, своей маме. Таким образом слава "отчаянного" за ним  укрепилась навеки. Воротился он домой на станцию бледный как полотно. На другой  день заболел слегка нервною лихорадкой, но духом был ужасно весел, рад и  доволен. Происшествие огласилось не сейчас, а уже в нашем городе, проникло в  прогимназию и достигло до ее начальства. Но тут маменька Коли бросилась молить  начальство за своего мальчика и кончила тем, что его отстоял и упросил за него  уважаемый и влиятельный учитель Дарданелов, и дело оставили втуне, как не  бывшее вовсе. Этот Дарданелов, человек холостой и не старый, был страстно и уже  многолетне влюблен в госпожу Красоткину, и уже раз, назад тому с год,  почтительнейше и замирая от страха и деликатности, рискнул было предложить ей  свою руку, но она наотрез отказала, считая согласие изменой своему мальчику,  хотя Дарданелов, по некоторым таинственным признакам, даже может быть имел бы  некоторое право мечтать, что он не совсем противен прелестной, но уже слишком  целомудренной и нежной вдовице. Сумасшедшая шалость Коли кажется пробила лед, и  Дарданелову за его заступничество сделан был намек о надежде, правда  отдаленный, но и сам Дарданелов был феноменом чистоты и деликатности, а потому  с него и того было покамест довольно для полноты его счастия. Мальчика он  любил, хотя считал бы унизительным пред ним заискивать, и относился к нему в  классах строго и требовательно. Но Коля и сам держал его на почтительном  расстоянии, уроки готовил отлично, был в классе вторым учеником, обращался к  Дарданелову сухо, и весь класс твердо верил, что во всемирной истории Коля так  силен, что "собьет" самого Дарданелова. И действительно Коля задал  ему раз вопрос: Кто основал Трою? на чтo Дарданелов отвечал лишь вообще про  народы, их движения и переселения, про глубину времен, про баснословие, но на  то, кто именно основал Трою, то есть какие именно лица, ответить не мог, и даже  вопрос нашел почему-то праздным и несостоятельным. Но мальчики так и остались в  уверенности, что Дарданелов не знает, кто основал Трою. Коля же вычитал об  основателях Трои у Смарагдова, хранившегося в шкапе с книгами, который остался  после родителя. Кончилось тем, что всех даже мальчиков стало наконец  интересовать: Кто ж именно основал Трою, но Красоткин своего секрета не  открывал, и слава знания оставалась за ним незыблемо.     

После  случая на железной дороге, у Коли в отношениях к матери произошла некоторая  перемена. Когда Анна Федоровна (вдова Красоткина) узнала о подвиге сынка, то  чуть не сошла с ума от ужаса. С ней сделались такие страшные истерические  припадки, продолжавшиеся с перемежками несколько дней, что испуганный уже  серьезно Коля дал ей честное и благородное слово, что подобных шалостей уже  никогда не повторится. Он поклялся на коленях пред образом и поклялся памятью  отца, как потребовала сама госпожа Красоткина, при чем "мужественный"  Коля сам расплакался как шестилетний мальчик от "чувств", и мать и  сын во весь тот день бросались друг к другу в объятия и плакали сотрясаясь.     

На  другой день Коля проснулся попрежнему "бесчувственным", однако стал  молчаливее, скромнее, строже, задумчивее. Правда, месяца чрез полтора он опять  было попался в одной шалости, и имя его сделалось даже известным нашему  мировому судье, но шалость была уже совсем в другом роде, даже смешная и  глупенькая, да и не сам он, как оказалось, совершил ее, а только очутился в нее  замешанным. Но об этом как-нибудь после. Мать продолжала трепетать и мучиться,  а Дарданелов по мере тревог ее всё более и более воспринимал надежду. Надо  заметить, что Коля понимал и разгадывал с этой стороны Дарданелова и уж,  разумеется, глубоко презирал его за его "чувства"; прежде даже имел  неделикатность выказывать это презрение свое пред матерью, отдаленно намекая  ей, что понимает, чего добивается Дарданелов. Но после случая на железной  дороге он и на этот счет изменил свое поведение: намеков себе уже более не  позволял, даже самых отдаленных, а о Дарданелове при матери стал отзываться  почтительнее, что тотчас же с беспредельною благодарностью в сердце своем  поняла чуткая Анна Федоровна, но зато при малейшем, самом нечаянном слове даже  от постороннего какого-нибудь гостя о Дарданелове, если при этом находился  Коля, вдруг вся вспыхивала от стыда как роза. Коля же в эти мгновения или смотрел  нахмуренно в окно, или разглядывал, не просят ли у него сапоги каши, или  свирепо звал "Перезвона", лохматую, довольно большую и паршивую  собаку, которую с месяц вдруг откуда-то приобрел, втащил в дом и держал  почему-то в секрете в комнатах, никому ее не показывая из товарищей. Тиранил же  ужасно, обучая ее всяким штукам и наукам, и довел бедную собаку до того, что та  выла без него, когда он отлучался в классы, а когда приходил, визжала от  восторга, скакала как полоумная, служила, валилась на землю и притворялась  мертвою и проч., словом, показывала все штуки, которым ее обучили, уже не по  требованию, а единственно от пылкости своих восторженных чувств и благодарного  сердца.     

Кстати  я и забыл упомянуть, что Коля Красоткин был тот самый мальчик, которого  знакомый уже читателю мальчик Илюша, сын отставного штабс-капитана Снегирева,  пырнул перочинным ножичком в бедро, заступаясь за отца, которого школьники  задразнили "мочалкой".     

II. ДЕТВОРА.    

     

Итак,  в то морозное и сиверкое ноябрьское утро, мальчик Коля Красоткин сидел дома.  Было воскресенье, и классов не было. Но пробило уже одиннадцать часов, а ему  непременно надо было идти со двора "по одному весьма важному делу", а  между тем он во всем доме оставался один и решительно как хранитель его, потому  что так случилось, что все его старшие обитатели, по некоторому экстренному и  оригинальному обстоятельству, отлучились со двора. В доме вдовы Красоткиной.  чрез сени от квартиры, которую занимала она сама, отдавалась еще одна и  единственная в доме квартирка из двух маленьких комнат внаймы, и занимала ее  докторша с двумя малолетними детьми. Эта докторша была одних лет с Анной  Федоровной и большая ее приятельница, сам же доктор вот уже с год заехал  куда-то сперва в Оренбург, а потом в Ташкент, и уже с полгода как от него не  было ни слуху, ни духу, так что если бы не дружба с г-жою Красоткиной,  несколько смягчавшая горе оставленной докторши, то она решительно бы истекла от  этого горя слезами. И вот надобно же было так случиться к довершению всех  угнетений судьбы, что в эту же самую ночь, с субботы на воскресенье, Катерина,  единственная служанка докторши, вдруг и совсем неожиданно для своей барыни  объявила ей, что намерена родить к утру ребеночка. Как случилось, что никто  этого не заметил заранее, было для всех почти чудом. Пораженная докторша  рассудила, пока есть еще время, свезти Катерину в одно приспособленное к  подобным случаям в нашем городке заведение у повивальной бабушки. Так как  служанкою этой она очень дорожила, то немедленно и исполнила свой проект,  отвезла ее и, сверх того, осталась там при ней. Затем уже утром понадобилось  почему-то всё дружеское участие и помощь самой г-жи Красоткиной, которая при  этом случае могла кого-то о чем-то попросить и оказать какое-то  покровительство. Таким образом, обе дамы были в отлучке, служанка же самой г-жи  Красоткиной, баба Агафья, ушла на базар, и Коля очутился таким образом на время  хранителем и караульщиком "пузырей", то есть мальчика и девочки  докторши, оставшихся одинешенькими. Караулить дом Коля не боялся, с ним к тому  же был Перезвон, которому повелено было лежать ничком в передней под лавкой  "без движений", и который именно поэтому каждый раз, как входил в  переднюю расхаживавший по комнатам Коля, вздрагивал головой и давал два твердые  и заискивающие удара хвостом по полу, но увы, призывного свиста не раздавалось.  Коля грозно взглядывал на несчастного пса, и тот опять замирал в послушном  оцепенении. Но если что смущало Колю, то единственно "пузыри". На  нечаянное приключение с Катериной он, разумеется, смотрел с самым глубоким  презрением, но осиротевших пузырей он очень любил, и уже снес им какую-то  детскую книжку. Настя, старшая девочка, восьми уже лег, умела читать, а младший  пузырь, семилетний мальчик Костя очень любил слушать, когда Настя ему читает.  Разумеется, Красоткин мог бы их занять интереснее, то есть поставить обоих  рядом и начать с ними играть в солдаты, или прятаться по всему дому. Это он не  раз уже делал прежде и не брезгал делать, так что даже в классе у них  разнеслось было раз, что Красоткин у себя дома играет с маленькими жильцами  своими в лошадки, прыгает за пристяжную и гнет голову, но Красоткин гордо  отпарировал это обвинение, выставив на вид, что со сверстниками, с  тринадцатилетними, действительно было бы позорно играть "в наш век" в  лошадки, но что он делает это для "пузырей", потому что их любят, а в  чувствах его никто не смеет у него спрашивать отчета. Зато и обожали же его оба  "пузыря". Но на сей раз было не до игрушек. Ему предстояло одно очень  важное собственное дело, и на вид какое-то почти даже таинственное, между тем  время уходило, а Агафья, – на которую можно бы было оставить детей, всё еще не  хотела возвратиться с базара. Он несколько раз уже переходил чрез сени, отворял  дверь к докторше и озабоченно оглядывал "пузырей", которые, по его  приказанию, сидели за книжкой, и каждый раз, как он отворял дверь, молча  улыбались ему во весь рот, ожидая, что вот он войдет и сделает что-нибудь  прекрасное и забавное. Но Коля был в душевной тревоге и не входил. Наконец  пробило одиннадцать, и он твердо и окончательно решил, что если чрез десять  минут "проклятая" Агафья не воротится, то он уйдет со двора, ее не  дождавшись, разумеется, взяв с "пузырей" слово, что они без него не  струсят, не нашалят и не будут от страха плакать. В этих мыслях он оделся в  свое ватное зимнее пальтишко с меховым воротником из какого-то котика, навесил  через плечо свою сумку и, несмотря на прежние неоднократные мольбы матери, чтоб  он по "такому холоду", выходя со двора, всегда надевал калошки,  только с презрением посмотрел на них, проходя чрез переднюю, и вышел в одних  сапогах. Перезвон, завидя его одетым, начал было усиленно стучать хвостом по  полу, нервно подергиваясь всем телом, и даже испустил было жалобный вой, но  Коля, при виде такой страстной стремительности своего пса, заключил, что это  вредит дисциплине, и хоть минуту, а выдержал его еще под лавкой, и, уже отворив  только дверь в сени, вдруг свистнул его. Пес вскочил как сумасшедший, и  бросился скакать пред ним от восторга. Перейдя сени, Коля отворил дверь к  "пузырям". Оба попрежнему сидели за столиком, но уже не читали, а  жарко о чем-то спорили. Эти детки часто друг с другом спорили о разных  вызывающих житейских предметах, при чем Настя, как старшая, всегда одерживала  верх; Костя же, если не соглашался с нею, то всегда почти шел апеллировать к  Коле Красоткину, и уж как тот решал, так оно и оставалось в виде абсолютного  приговора для всех сторон. На этот раз спор "пузырей" несколько  заинтересовал Красоткина, и он остановился в дверях послушать. Детки видели,  что он слушает, и тем еще с большим азартом продолжали свое препирание.     

–  Никогда, никогда я не поверю, – горячо лепетала Настя, – что маленьких деток  повивальные бабушки находят в огороде между грядками с капустой. Теперь уж  зима, и никаких грядок нет, и бабушка не могла принести Катерине дочку.     

–  Фью! – присвистнул про себя Коля.     

–  Или вот как: они приносят откуда-нибудь, но только тем, которые замуж выходят.     

Костя  пристально смотрел на Настю, глубокомысленно слушал и соображал.     

–  Настя, какая ты дура, – произнес он наконец твердо и не горячась, – какой же  может быть у Катерины ребеночек, когда она не замужем?     

Настя  ужасно загорячилась.     

–  Ты ничего не понимаешь, – раздражительно оборвала она, – может у нее муж был,  но только в тюрьме сидит, а она вот и родила.     

–  Да разве у нее муж в тюрьме сидит? – важно осведомился положительный Костя.     

–  Или вот что, – стремительно перебила Настя, совершенно бросив и забыв свою  первую гипотезу: – у нее нет мужа, это ты прав, но она хочет выйти замуж, вот и  стала думать, как выйдет замуж, и всё думала, всё думала, и до тех пор думала,  что вот он у ней и стал не муж, а ребеночек.     

–  Ну разве так, – согласился совершенно побежденный Костя, – а ты этого раньше не  сказала, так как же я мог знать.     

–  Ну, детвора, – произнес Коля, шагнув к ним в комнату, – опасный вы, я вижу,  народ!     

–  И Перезвон с вами? – осклабился Костя и начал прищелкивать пальцами и звать  Перезвона.     

–  Пузыри, я в затруднении, – начал важно Красоткин, – и вы должны мне помочь:  Агафья конечно ногу сломала, потому что до сих пор не является, это решено и  подписано, мне же необходимо со двора. Отпустите вы меня али нет?     

Дети  озабоченно переглянулись друг с другом, осклабившиеся лица их стали выражать  беспокойство. Они впрочем еще не понимали вполне, чего от них добиваются.     

–  Шалить без меня не будете? Не полезете на шкап, не сломаете ног? Не заплачете  от страха одни?     

На  лицах детей выразилась страшная тоска.     

–  А я бы вам за то мог вещицу одну показать, пушечку медную, из которой можно  стрелять настоящим порохом.     

Лица  деток мгновенно прояснились.     

–  Покажите пушечку, – весь просиявший проговорил Костя. Красоткин запустил руку в  свою сумку и, вынув из нее маленькую бронзовую пушечку, поставил ее на стол.     

–  То-то покажите! Смотри, на колесках, – прокатил он игрушку по столу, – и стрелять  можно. Дробью зарядить и стрелять.     

–  И убьет?     

–  Всех убьет, только стоит навести, – и Красоткин растолковал, куда положить  порох, куда вкатить дробинку, показал на дырочку в виде затравки и рассказал,  что бывает откат. Дети слушали со страшным любопытством. Особенно поразило их  воображение, что бывает откат.     

–  А у вас есть порох? – осведомилась Настя.     

–  Есть.     

–  Покажите и порох, – протянула она с просящею улыбкой. Красоткин опять слазил в  сумку и вынул из нее маленький пузырек, в котором действительно было насыпано  несколько настоящего пороха, а в свернутой бумажке оказалось несколько крупинок  дроби. Он даже откупорил пузырек и высыпал немножко пороху на ладонь.     

–  Вот, только не было бы где огня, а то так и взорвет и нас всех перебьет, –  предупредил для эффекта Красоткин.     

Дети  рассматривали порох с благоговейным страхом, еще усилившим наслаждение. Но  Косте больше понравилась дробь.     

–  А дробь не горит? – осведомился он.     

–  Дробь не горит.     

–  Подарите мне немножко дроби, – проговорил он умоляющим голоском.     

–  Дроби немножко подарю, вот, бери, только маме своей до меня не показывай, пока  я не приду обратно, а то подумает, что это порох, и так и умрет от страха, а  вас выпорет.     

–  Мама нас никогда не сечет розгой, – тотчас же заметила Настя.     

–  Знаю, я только для красоты слога сказал. И маму вы никогда не обманывайте, но  на этот раз – пока я приду. Итак, пузыри, можно мне идти или нет? не заплачете  без меня от страха?     

–  За-пла-чем, – протянул Костя, уже приготовляясь плакать.     

–  Заплачем, непременно заплачем! – подхватила пугливою скороговоркой и Настя.     

–  Ох дети, дети, как опасны ваши лета. Нечего делать, птенцы, придется с вами  просидеть не знаю сколько. А время-то, время-то, ух!     

–  А прикажите Перезвону мертвым притвориться, – попросил Костя.     

–  Да уж нечего делать, придется прибегнуть и к Перезвону. Ici, Перезвон! – И Коля  начал повелевать собаке, а та представлять всё, что знала. Это была лохматая  собака, величиной с обыкновенную дворняжку, какой-то серо-лиловой шерсти.  Правый глаз ее был крив, а левое ухо почему-то с разрезом. Она взвизгивала и  прыгала, служила, ходила на задних лапах, бросалась на спину всеми четырьмя  лапами вверх и лежала без движенья как мертвая. Во время этой последней штуки  отворилась дверь, и Агафья, толстая служанка г-жи Красоткиной, рябая баба лет  сорока, показалась на пороге, возвратясь с базара с кульком накупленной  провизии в руке. Она стала и, держа в левой руке на отвесе кулек, принялась  глядеть на собаку. Коля, как ни ждал Агафьи, представления не прервал и, выдержав  Перезвона определенное время мертвым, наконец-то свистнул ему: собака вскочила  и пустилась прыгать от радости, что исполнила свой долг.     

–  Вишь, пес! – проговорила назидательно Агафья.     

–  А ты чего, женский пол, опоздала? – спросил грозно Красоткин.     

–  Женский пол, ишь пупырь!     

–  Пупырь?     

–  И пупырь. Что тебе, что я опоздала, значит так надо, коли опоздала, – бормотала  Агафья, принимаясь возиться около печки, но совсем не недовольным и не сердитым  голосом, а напротив очень довольным, как будто радуясь случаю позубоскалить с  веселым барченком.     

–  Слушай, легкомысленная старуха, – начал, вставая с дивана, Красоткин, – можешь  ты мне поклясться всем, что есть святого в этом мире, и сверх того чем-нибудь  еще, что будешь наблюдать за пузырями в мое отсутствие неустанно? Я ухожу со  двора.     

–  А зачем я тебе клястись стану? – засмеялась Агафья, – и так присмотрю.     

–  Нет, не иначе, как поклявшись вечным спасением души твоей. Иначе не уйду.     

–  И не уходи. Мне како дело, на дворе мороз, сиди дома.     

–  Пузыри, – обратился Коля к деткам, – эта женщина останется с вами до моего  прихода или до прихода вашей мамы, потому что и той давно бы воротиться надо.  Сверх того, даст вам позавтракать. Дашь чего-нибудь им, Агафья?     

–  Это возможно.     

–  До свидания, птенцы, ухожу со спокойным сердцем. А ты, бабуся, – вполголоса и  важно проговорил он, проходя мимо Агафьи, – надеюсь, не станешь им врать  обычные ваши бабьи глупости про Катерину, пощадишь детский возраст. Ici,  Перезвон!     

–  И ну тебя к Богу, – огрызнулась уже с сердцем Агафья. – Смешной! Выпороть  самого-то, вот чтo, за такие слова.     

 III. ШКОЛЬНИК.    

     

Но  Коля уже не слушал. Наконец-то он мог уйти. Выйдя за ворота, он огляделся,  передернул плечиками и проговорив: "мороз!" направился прямо по улице  и потом направо по переулку к базарной площади. Не доходя одного дома до  площади, он остановился у ворот, вынул из кармашка свистульку и свистнул изо  всей силы, как бы подавая условный знак. Ему пришлось ждать не более минуты, из  калитки вдруг выскочил к нему румяненький мальчик, лет одиннадцати, тоже одетый  в теплое, чистенькое и даже щегольское пальтецо. Это был мальчик Смуров,  состоявший в приготовительном классе (тогда как Коля Красоткин был уже двумя  классами выше), сын зажиточного чиновника, и которому, кажется, не позволяли  родители водиться с Красоткиным, как с известнейшим отчаянным шалуном, так что  Смуров очевидно выскочил теперь украдкой. Этот Смуров, если не забыл читатель,  был один из той группы мальчиков, которые два месяца тому назад кидали камнями  через канаву в Илюшу, и который рассказывал тогда про Илюшу Алеше Карамазову.     

–  Я вас уже целый час жду, Красоткин, – с решительным видом проговорил Смуров, и  мальчики зашагали к площади.     

–  Запоздал, – ответил Красоткин. – Есть обстоятельства. Тебя не выпорют, что ты  со мной?     

–  Ну полноте, разве меня порют? И Перезвон с вами?     

–  И Перезвон!     

–  Вы и его туда?     

–  И его туда.     

–  Ах кабы Жучка!     

–  Нельзя Жучку. Жучка не существует. Жучка исчезла во мраке неизвестности.     

–  Ах, нельзя ли бы так, – приостановился вдруг Смуров, – ведь Илюша говорит, что  Жучка тоже была лохматая и тоже такая же седая, дымчатая, как и Перезвон, –  нельзя ли сказать, что это та самая Жучка и есть, он может быть и поверит?     

–  Школьник, гнушайся лжи, это раз; даже для доброго дела, два. А главное,  надеюсь, ты там не объявлял ничего о моем приходе.     

–  Боже сохрани, я ведь понимаю же. Но Перезвоном его не утешишь, – вздохнул  Смуров. – Знаешь что: отец этот, капитан, мочалка-то, говорил нам, что сегодня  щеночка ему принесет, настоящего меделянского, с черным носом; он думает, что  этим утешит Илюшу, только вряд ли?     

–  А каков он сам, Илюша-то?     

–  Ах, плох, плох! Я думаю, у него чахотка. Он весь в памяти, только так  дышит-дышит, нехорошо он дышит. Намедни попросил, чтоб его поводили, обули его  в сапожки, пошел было, да и валится. "Ах, говорит, я говорил тебе, папа,  что это у меня дурные сапожки, прежние, в них и прежде было неловко  ходить". Это он думал, что он от сапожек с ног валится, а он просто от  слабости. Недели не проживет. Герценштубе ездит. Теперь они опять богаты, у них  много денег.     

–  Шельмы.     

–  Кто шельмы?     

–  Доктора, и вся медицинская сволочь говоря вообще, и уж разумеется в частности.  Я отрицаю медицину. Бесполезное учреждение. Я впрочем всё это исследую. Что это  у вас там за сентиментальности однако завелись? Вы там всем классом, кажется,  пребываете?     

–  Не всем, а так человек десять наших ходит туда, всегда, всякий день. Это  ничего.     

–  Удивляет меня во всем этом роль Алексея Карамазова: брата его завтра или после  завтра судят за такое преступление, а у него столько времени на  сентиментальничанье с мальчиками!     

–  Совсем тут никакого нет сентиментальничанья. Сам же вот идешь теперь с Илюшей  мириться.     

–  Мириться? Смешное выражение. Я впрочем никому не позволяю анализовать мои  поступки.     

–  А как Илюша будет тебе рад! Он и не воображает, что ты придешь. Почему, почему  ты так долго не хотел идти? – воскликнул вдруг с жаром Смуров.     

–  Милый мальчик, это мое дело, а не твое. Я иду сам по себе, потому что такова  моя воля, а вас всех притащил туда Алексей Карамазов, значит разница. И почем  ты знаешь, я может вовсе не мириться иду? Глупое выражение.     

–  Вовсе не Карамазов, совсем не он. Просто наши сами туда стали ходить, конечно  сперва с Карамазовым. И ничего такого не было, никаких глупостей. Сначала один,  потом другой. Отец был ужасно нам рад. Ты знаешь, он просто с ума сойдет, коль  умрет Илюша. Он видит, что Илюша умрет. А нам-то как рад, что мы с Илюшей  помирились. Илюша о тебе спрашивал, ничего больше не прибавил. Спросит и  замолчит. А отец с ума сойдет или повесится. Он ведь и прежде держал себя как  помешанный. Знаешь, он благородный человек, и тогда вышла ошибка. Всё этот  отцеубийца виноват, что избил его тогда.     

–  А всё-таки Карамазов для меня загадка. Я мог бы и давно с ним познакомиться, но  я в иных случаях люблю быть гордым. При том я составил о нем некоторое мнение,  которое надо еще проверить и разъяснить.     

Коля  важно примолк; Смуров тоже. Смуров, разумеется, благоговел пред Колей  Красоткиным и не смел и думать равняться с ним. Теперь же был ужасно  заинтересован, потому что Коля объяснил, что идет "сам по себе", и  была тут стало быть непременно какая-то загадка в том, что Коля вдруг вздумал  теперь и именно сегодня идти. Они шли по базарной площади, на которой на этот  раз стояло много приезжих возов и было, много пригнанной птицы. Городские бабы  торговали под своими навесами бубликами, нитками и проч. Такие воскресные  съезды наивно называются у нас в городке ярмарками, и таких ярмарок бывает  много в году. Перезвон бежал в веселейшем настроении духа, уклоняясь беспрестанно  направо и налево где-нибудь что-нибудь понюхать. Встречаясь с другими  собачонками, с необыкновенною охотой с ними обнюхивался по всем собачьим  правилам.     

–  Я люблю наблюдать реализм, Смуров, – заговорил вдруг Коля. – Заметил ты, как  собаки встречаются и обнюхиваются? Тут какой-то общий у них закон природы.     

–  Да, какой-то смешной.     

–  То есть не смешной, это ты неправильно. В природе ничего нет смешного, как бы  там ни казалось человеку с его предрассудками. Если бы собаки могли рассуждать  и критиковать, то наверно бы нашли столько же для себя смешного, если не  гораздо больше, в социальных отношениях между собою людей, их повелителей, –  если не гораздо больше; это я повторяю потому, что я твердо уверен, что  глупостей у нас гораздо больше. Это мысль Ракитина, мысль замечательная. Я  социалист, Смуров.     

–  А чтo такое социалист? – спросил Смуров.     

–  Это коли все равны, у всех одно общее имение, нет браков, а религия и все  законы как кому угодно, ну и там всё остальное. Ты еще не дорос до этого, тебе  рано. Холодно однако.     

–  Да. Двенадцать градусов. Давеча отец смотрел на термометре.     

–  И заметил ты, Смуров, что в средине зимы, если градусов пятнадцать или даже  восемнадцать, то кажется не так холодно, как, например, теперь, в начале зимы,  когда вдруг нечаянно ударит мороз, как теперь, в двенадцать градусов, да еще  когда снегу мало. Это значит люди еще не привыкли. У людей всё привычка, во  всем, даже в государственных и в политических отношениях. Привычка – главный  двигатель. Какой смешной однако мужик.     

Коля  указал на рослого мужика в тулупе, с добродушною физиономией, который у своего  воза похлопывал от холода ладонями в рукавицах. Длинная русая борода его вся  заиндевела от мороза.     

–  У мужика борода замерзла! – громко и задирчиво крикнул Коля, проходя мимо него.      

–  У многих замерзла, – спокойно и сентенциозно промолвил в ответ мужик.     

–  Не задирай его, – заметил Смуров.     

–  Ничего, не осердится, он хороший. Прощай, Матвей.     

–  Прощай.     

–  А ты разве Матвей?     

–  Матвей. А ты не знал?     

–  Не знал; я наугад сказал.     

–  Ишь ведь. В школьниках небось?     

–  В школьниках.     

–  Чтo ж тебя, порют?     

–  Не то чтобы, а так.     

–  Больно?     

–  Не без того.     

–  Эх жисть! – вздохнул мужик от всего сердца.     

–  Прощай, Матвей.     

–  Прощай. Парнишка ты милый, вот что.     

Мальчики  пошли дальше.     

–  Это хороший мужик, – заговорил Коля Смурову. – Я люблю поговорить с народом и  всегда рад отдать ему справедливость.     

–  Зачем ты ему соврал, что у нас секут? – спросил Смуров.     

–  Надо же было его утешить!     

–  Чем это?     

–  Видишь, Смуров, не люблю я, когда переспрашивают, если не понимают с первого  слова. Иного и растолковать нельзя. По идее мужика школьника порют и должны  пороть: что дескать за школьник, если его не порют? И вдруг я скажу ему, что у  нас не порют, ведь он этим огорчится. А впрочем, ты этого не понимаешь. С  народом надо умеючи говорить.     

–  Только не задирай пожалуста, а то опять выйдет история, как тогда с этим гусем.      

–  А ты боишься?     

–  Не смейся, Коля, ей Богу боюсь. Отец ужасно рассердится. Мне строго запрещено  ходить с тобой.     

–  Не беспокойся, нынешний раз ничего не произойдет. Здравствуй, Наташа, – крикнул  он одной из торговок под навесом.     

–  Какая я тебе Наташа, я Марья, – крикливо ответила торговка, далеко еще не  старая женщина.     

–  Это хорошо, что Марья, прощай.     

–  Ах ты постреленок, от земли не видать, а туда же!     

–  Некогда, некогда мне с тобой, в будущее воскресенье расскажешь, – замахал  руками Коля, точно она к нему приставала, а не он к ней.     

–  А что мне тебе рассказывать в воскресенье? Сам привязался, а не я к тебе,  озорник, – раскричалась Марья, –  выпороть тебя, вот что, обидчик ты известный, вот что!     

Между  другими торговками, торговавшими на своих лотках рядом с Марьей, раздался смех,  как вдруг из-под аркады городских лавок выскочил ни с того, ни с сего, один  раздраженный человек в роде купеческого приказчика, и не наш торговец, а из  приезжих, в длиннополом синем кафтане, в фуражке с козырьком, еще молодой, в  темнорусых кудрях и с длинным, бледным, рябоватым лицом. Он был в каком-то  глупом волнении и тотчас принялся грозить Коле кулаком.     

–  Я тебя знаю, – восклицал он раздраженно, – я тебя знаю!     

Коля  пристально поглядел на него. Он что-то не мог припомнить, когда он с этим  человеком мог иметь какую-нибудь схватку. Но мало ли у него было схваток на  улицах, всех и припомнить было нельзя.     

–  Знаешь? – иронически спросил он его.     

–  Я тебя знаю! Я тебя знаю! – наладил как дурак мещанин.     

–  Тебе же лучше. Ну некогда мне, прощай!     

–  Чего озорничаешь? – закричал мещанин. – Ты опять озорничать? Я тебя знаю! Ты  опять озорничать?     

–  Это, брат, не твое теперь дело, что я озорничаю, – произнес Коля, остановясь и  продолжая его разглядывать.     

–  Как не мое?     

–  Так, не твое.     

–  А чье же? Чье же? Ну, чье же?     

–  Это, брат, теперь Трифона Никитича дело, а не твое.     

–  Какого такого Трифона Никитича? – с дурацким удивлением, хотя всё так же  горячась, уставился на Колю парень. Коля важно обмерил его взглядом.     

–  К Вознесенью ходил? – строго и настойчиво вдруг спросил он его.     

–  К какому Вознесенью? Зачем? Нет, не ходил, – опешил немного парень.     

–  Сабанеева знаешь? – еще настойчивее и еще строже продолжал Коля.     

–  Какого те Сабанеева? Нет, не знаю.     

–  Ну, и чорт с тобой после этого! – отрезал вдруг Коля и, круто повернув направо,  быстро зашагал дорогой, как будто и говорить презирая с таким олухом, который  Сабанеева даже не знает.     

–  Стой ты, эй! Какого те Сабанеева? – опомнился парень, весь опять  заволновавшись. – Это он чего такого говорил? – повернулся он вдруг к  торговкам, глупо смотря на них,     

Бабы  рассмеялись.     

–  Мудреный мальчишка, – проговорила одна.     

–  Какого, какого это он Сабанеева? – всё неистово повторял парень, махая правою  рукой.     

–  А это надоть быть Сабанеева, который у Кузьмичевых служил, вот как надоть быть, – догадалась вдруг одна баба. Парень дико на нее  уставился.     

–  Кузь-ми-чева? – переговорила другая баба, – да какой он Трифон? Тот Кузьма, а  не Трифон, а парнишка Трифоном Никитычем называл, стало не он.     

–  Это, вишь, не Трифон и не Сабанеев, это Чижов, – подхватила вдруг третья баба,  доселе молчавшая и серьезно слушавшая, – Алексей Иванычем звать его. Чижов,  Алексей Иванович.     

–  Это так и есть, что Чижов, – настойчиво подтвердила четвертая баба.     

Ошеломленный  парень глядел то на ту, то на другую.     

–  Да зачем он спрашивал, спрашивал-то он зачем, люди добрые! – восклицал он уже  почти в отчаянии: – "Сабанеева знаешь?" А чорт его знает, каков он  есть таков Сабанеев?     

–  Бестолковый ты человек, говорят те не Сабанеев, а Чижов, Алексей Иванович  Чижов, вот кто! – внушительно крикнула ему одна торговка.     

–  Какой Чижов? ну, какой? Говори, коли знаешь.     

–  А длинный, возгривый, летось на базаре сидел.     

–  А на кой ляд мне твово Чижова, люди добрые, а?     

–  А я почем знаю, на кой те ляд Чижова.     

–  А кто тебя знает, на что он тебе, – подхватила другая, – сам должен знать, на  что его тебе надо, коли галдишь. Ведь он тебе говорил, а не нам, глупый ты  человек. Аль вправду не знаешь?     

–  Кого?     

–  Чижова.     

–  А чорт его дери Чижова, с тобой вместе! Отколочу его, вот что! Смеялся он надо  мной!     

–  Чижова-то отколотишь? Либо он тебя! дурак ты, вот что!     

–  Не Чижова, не Чижова, баба ты злая, вредная, мальчишку отколочу, вот что!  Давайте его, давайте его сюда, смеялся он надо мной!     

Бабы  хохотали. А Коля шагал уже далеко с победоносным выражением в лице. Смуров шел  подле, оглядываясь на кричащую вдали группу. Ему тоже было очень весело, хотя  он всё еще опасался как бы не попасть с Колей в историю.     

–  Про какого ты его спросил Сабанеева ? – спросил он Колю, предчувствуя ответ.     

–  А почем я знаю, про какого? Теперь у них до вечера крику будет. Я люблю  расшевелить дураков во всех слоях общества. Вот и еще стоит олух, вот этот  мужик. Заметь себе, говорят: "Ничего нет глупее глупого француза", но  и русская физиономия выдает себя. Ну не написано ль у этого на лице, что он  дурак, вот у этого мужика, а?     

–  Оставь его, Коля, пройдем мимо.     

–  Ни за что не оставлю, я теперь поехал. Эй, здравствуй, мужик!     

Дюжий  мужик, медленно проходивший мимо и уже должно быть выпивший, с круглым  простоватым лицом и с бородой с проседью, поднял голову и посмотрел на  парнишку.     

–  Ну, здравствуй, коли не шутишь, – неторопливо проговорил он в ответ.     

–  А коль шучу? – засмеялся Коля.     

–  А шутишь, так и шути, Бог с тобой. Ничего, это можно. Это всегда возможно, чтоб  пошутить.     

–  Виноват, брат, пошутил.     

–  Ну и Бог те прости.     

–  Ты-то прощаешь ли?     

–  Оченно прощаю. Ступай.     

–  Вишь ведь ты, да ты, пожалуй, мужик умный.     

–  Умней тебя, – неожиданно и попрежнему важно ответил мужик.     

–  Вряд ли, – опешил несколько Коля.     

–  Верно говорю.     

–  А пожалуй, что и так.     

–  То-то, брат.     

–  Прощай, мужик.     

–  Прощай.     

–  Мужики бывают разные, – заметил Коля Смурову после некоторого молчания. – Почем  же я знал, что нарвусь на умника. Я всегда готов признать ум в народе.     

Вдали  на соборных часах пробило половину двенадцатого. Мальчики заспешили, и  остальной довольно еще длинный путь до жилища штабс-капитана Снегирева прошли  быстро и почти уже не разговаривая. За двадцать шагов до дома Коля остановился  и велел Смурову пойти вперед и вызвать ему сюда Карамазова.     

–  Надо предварительно обнюхаться, – заметил он Смурову.     

–  Да зачем вызывать, – возразил было Смуров, – войди и так, тебе ужасно  обрадуются. А то что же на морозе знакомиться?     

–  Это уж я знаю, зачем мне его надо сюда на мороз, – деспотически отрезал Коля  (что ужасно любил делать с этими "маленькими"), и Смуров побежал  исполнять приказание.     

 IV. ЖУЧКА.    

     

Коля  с важною миной в лице прислонился к забору и стал ожидать появления Алеши. Да,  с ним ему давно уже хотелось встретиться. Он много наслышался о нем от  мальчиков, но до сих пор всегда наружно выказывал презрительно равнодушный вид,  когда ему о нем говорили, даже "критиковал" Алешу, выслушивая то, что  о нем ему передавали. Но про себя очень, очень хотел познакомиться: что-то было  во всех выслушанных им рассказах об Алеше симпатическое и влекущее. Таким  образом теперешняя минута была важная; во-первых, надо было себя в грязь лицом  не ударить, показать независимость: "А то подумает, что мне тринадцать  лет, и примет меня за такого же мальчишку, как и эти. И что ему эти мальчишки?  Спрошу его, когда сойдусь. Скверно однако же то, что я такого маленького роста:  Тузиков моложе меня, а на полголовы выше. Лицо у меня, впрочем, умное; я не  хорош, я знаю, что я мерзок лицом, но лицо умное. Тоже надо не очень  высказываться, а то сразу-то с объятиями, он и подумает... Тьфу какая будет  мерзость, если подумает!.."     

Так  волновался Коля, изо всех сил стараясь принять самый независимый вид. Главное,  его мучил маленький его рост, не столько "мерзкое" лицо, сколько  рост. У него дома, в углу на стене, еще с прошлого года была сделана карандашем  черточка, которою он отметил свой рост, и с тех пор каждые два месяца он с  волнением подходил опять мериться: на сколько успел вырасти? Но увы! Вырастал  он ужасно мало, и это приводило его порой просто в отчаяние. Что же до лица, то  было оно вовсе не "мерзкое", напротив, довольно миловидное,  беленькое, бледненькое, с веснушками. Серые, небольшие, но живые глазки  смотрели смело и часто загорались чувством. Скулы были несколько широки, губы  маленькие, не очень толстые, но очень красные; нос маленький и решительно  вздернутый: "совсем курносый, совсем курносый!" бормотал про себя  Коля, когда смотрелся в зеркало, и всегда отходил от зеркала с негодованием.  "Да вряд ли и лицо умное?" подумывал он иногда, даже сомневаясь и в  этом. Впрочем не надо полагать, что забота о лице и о росте поглощала всю его  душу. Напротив, как ни язвительны были минуты пред зеркалом, но он быстро  забывал о них и даже надолго, "весь отдаваясь идеям и действительной  жизни", как определял он сам свою деятельность.     

Алеша  появился скоро и спеша подошел к Коле; за несколько шагов еще тот разглядел,  что у Алеши было какое-то совсем радостное лицо. "Неужели так рад  мне?" с удовольствием подумал Коля. Здесь кстати заметим, что Алеша очень  изменился с тех пор, как мы его оставили: он сбросил подрясник и носил теперь  прекрасно сшитый сюртук, мягкую круглую шляпу и коротко обстриженные волосы.  Всё это очень его скрасило, и смотрел он совсем красавчиком. Миловидное лицо  его имело всегда веселый вид, но веселость эта была какая-то тихая и спокойная.  К удивлению Коли, Алеша вышел к нему в том, в чем сидел в комнате, без пальто,  видно, что поспешил. Он прямо протянул Коле руку.     

–  Вот и вы наконец, как мы вас все ждали.     

–  Были причины, о которых сейчас узнаете. Во всяком случае рад познакомиться.  Давно ждал случая и много слышал, – пробормотал, немного задыхаясь, Коля.     

–  Да мы с вами и без того бы познакомились, я сам о вас много слышал, но  здесь-то, сюда-то вы запоздали.     

–  Скажите, как здесь?     

–  Илюша очень плох, он непременно умрет.     

–  Чтo вы! согласитесь, что медицина подлость, Карамазов, – с жаром воскликнул  Коля.     

–  Илюша часто, очень часто поминал об вас, даже, знаете, во сне, в бреду. Видно,  что вы ему очень, очень были дороги прежде... до того случая... с ножиком. Тут  есть и еще причина... Скажите, это ваша собака?     

–  Моя. Перезвон.     

–  А не Жучка? – жалостно поглядел Алеша в глаза Коле. – Та уже так и пропала?     

–  Знаю, что вам хотелось бы всем Жучку, слышал всё-с, – загадочно усмехнулся  Коля. – Слушайте, Карамазов, я вам объясню всё дело, я главное с тем и пришел,  для этого вас и вызвал, чтобы вам предварительно объяснить весь пасаж, прежде  чем мы войдем, – оживленно начал он. – Видите, Карамазов, весной Илюша  поступает в приготовительный класс: Ну, известно, наш приготовительный класс:  мальчишки, детворa. Илюшу тотчас же начали задирать. Я двумя классами выше и,  разумеется, смотрю издали со стороны. Вижу, мальчик маленький, слабенький, но  не подчиняется, даже с ними дерется, гордый, глазенки горят. Я люблю этаких. А  они-то его пуще. Главное, у него тогда было платьишко скверное, штанишки на  верх лезут, а сапоги каши просят. Они его и за это. Унижают. Нет, этого уж я не  люблю, тотчас же заступился и экстрафеферу задал. Я ведь их бью, а они меня  обожают, вы знаете ли это, Карамазов? – экспансивно похвастался Коля. – Да и  вообще люблю детвору. У меня и теперь на шее дома два птенца сидят, даже  сегодня меня задержали. Таким образом Илюшу перестали бить, и я взял его под  мою протекцию. Вижу, мальчик гордый, это я вам говорю, что гордый, но кончил  тем, что предался мне рабски, исполняет малейшие мои повеления, слушает меня  как Бога, лезет мне подражать. В антрактах между классами сейчас ко мне, и мы  вместе с ним ходим. По воскресеньям тоже. У нас в гимназии смеются, когда  старший сходится на такую ногу с маленьким, но это предрассудок. Такова моя  фантазия, и баста, не правда ли? Я его учу, развиваю. – почему, скажите, я не  могу его развивать, если он мне нравится? Ведь вот вы же, Карамазов, сошлись со  всеми этими птенцами, значит, хотите действовать на молодое поколение, развивать,  быть полезным? И признаюсь, эта черта в вашем характере, которую я узнал по  наслышке, всего более заинтересовала меня. Впрочем к делу: примечаю, что в  мальчике развивается какая-то чувствительность, сентиментальность, а я, знаете,  решительный враг всяких телячьих нежностей, с самого моего рождения. И к тому  же противоречия: горд, а мне предан рабски, –  предан рабски, а вдруг засверкают глазенки и не хочет даже соглашаться со мной,  спорит, на стену лезет. Я проводил иногда разные идеи: он не то что с идеями не  согласен, а просто вижу, что он лично против меня бунтует, потому что я на его  нежности отвечаю хладнокровием. И вот, чтоб его выдержать, я, чем он нежнее,  тем становлюсь еще хладнокровнее, нарочно так поступаю, таково мое убеждение. Я  имел в виду вышколить характер, выравнять, создать человека... ну и там... вы,  разумеется, меня с полслова понимаете. Вдруг замечаю, он день, другой, третий  смущен, скорбит, но уж не о нежностях, а о чем-то другом, сильнейшем, высшем.  Думаю, что за трагедия? Наступаю на него и узнаю штуку: каким-то он образом  сошелся с лакеем покойного отца вашего (который тогда еще был в живых)  Смердяковым, а тот и научи его, дурачка, глупой шутке, т. е. зверской шутке,  подлой шутке, – взять кусок хлеба, мякишу, воткнуть в него булавку и бросить  какой-нибудь дворовой собаке, из таких, которые с голодуху кусок не жуя  глотают, и посмотреть, что из этого выйдет. Вот и смастерили они такой кусок и  бросили вот этой самой лохматой Жучке, о которой теперь такая история, одной  дворовой собаке из такого двора, где ее просто не кормили, а она-то весь день  на ветер лает. (Любите вы этот глупый лай. Карамазов? я терпеть не могу.) Так и  бросилась, проглотила и завизжала, завертелась и пустилась бежать, бежит и всё  визжит, и исчезла, – так мне описывал сам Илюша. Признается мне, а сам  плачет-плачет, обнимает меня, сотрясается: "Бежит и визжит, бежит и  визжит" – только это и повторяет, поразила его эта картина. Ну, вижу,  угрызения совести. Я принял серьезно. Мне, главное, и за прежнее хотелось его  прошколить, так что, признаюсь, я тут схитрил. притворился, что в таком  негодовании, какого может и не было у меня вовсе; "Ты, говорю, сделал  низкий поступок, ты подлец, я конечно не разглашу, но пока прерываю с тобою  сношения. Дело это обдумаю, и дам тебе знать через Смурова (вот этого самого  мальчика, который теперь со мной пришел и который всегда мне был предан): буду  ли продолжать с тобою впредь отношения или брошу тебя навеки как подлеца".  Это страшно его поразило. Я, признаюсь, тогда же почувствовал, что может быть  слишком строго отнесся, но что делать, такова была моя тогдашняя мысль. День  спустя посылаю к нему Смурова и чрез него передаю, что я с ним больше "не  говорю", то есть это так у нас называется, когда два товарища прерывают  между собою сношения. Тайна в том, что я хотел его выдержать на фербанте всего  только несколько дней, а там, видя раскаяние, опять протянуть ему руку. Это  было твердое мое намерение. Но что же вы думаете: выслушал он Смурова, и вдруг  у него засверкали глаза: "передай, закричал он, – от меня Красоткину, что  я всем собакам буду теперь куски с булавками кидать, всем, всем!" "А,  думаю, вольный душок завелся, его надо выкурить", и стал ему выказывать  полное презрение, при всякой встрече отвертываюсь или иронически улыбаюсь. И вдруг  тут происходит этот случай с его отцом, помните, мочалка-то? Поймите, что он  таким образом уже предварительно приготовлен был к страшному раздражению.  Мальчики, видя, что я его оставил, накинулись на него, дразнят: "мочалка,  мочалка". Вот тут-то у них и начались баталии, о которых я страшно  сожалею, потому что его кажется очень больно тогда раз избили. Вот раз он  бросается на всех на дворе, когда выходили из классов, а я как раз стою в  десяти шагах и смотрю на него. И клянусь, я не помню, чтоб я тогда смеялся,  напротив, мне тогда очень, очень стало жалко его, и еще миг, и я бы бросился  его защищать. Но он вдруг встретил мой взгляд: что ему показалось – не знаю, но  он выхватил перочинный ножик, бросился на меня и ткнул мне его в бедро, вот  тут, у правой ноги. Я не двинулся, я, признаюсь, иногда бываю храбр, Карамазов,  я только посмотрел с презрением, как бы говоря взглядом: "Не хочешь ли мол  еще, за всю мою дружбу, так я к твоим услугам". Но он другой раз не  пырнул, он не выдержал, он сам испугался, бросил ножик, заплакал в голос и  пустился бежать. Я, разумеется, не фискалил и приказал всем молчать, чтобы не  дошло до начальства, даже матери сказал, только когда всё зажило, да и ранка  была пустая, царапина. Потом слышу, в тот же день он бросался камнями и вам  палец укусил, – но понимаете, в каком он был состоянии! Ну чтo делать, я сделал  глупо: когда он заболел, я не пошел его простить, то есть помириться, теперь  раскаиваюсь. Но тут уж у меня явились особые цели. Ну вот и вся история...  только, кажется, я сделал глупо...     

–  Ах, как это жаль, – воскликнул с волнением Алеша, – что я не знал ваших этих с  ним отношений раньше, а то бы я сам давно уже пришел к вам вас просить пойти к  нему со мной вместе. Верите ли, в жару, в болезни, он бредил вами. Я и не знал,  как вы ему дороги! И неужели, неужели вы так и не отыскали эту Жучку? Отец и  все мальчики по всему городу разыскивали. Верите ли, он, больной, в слезах, три  раза при мне уж повторял отцу: "Это оттого я болен, папа, что я Жучку  тогда убил, это меня Бог наказал": не собьешь его с этой мысли! И если бы  только достали теперь эту Жучку и показали, что она не умерла, а живая, то  кажется он бы воскрес от радости. Все мы на вас надеялись.     

–  Скажите, с какой же стати надеялись, что я отыщу Жучку, то-есть что именно я  отыщу? – с чрезвычайным любопытством спросил Коля, – почему именно на меня  рассчитывали, а не на другого?     

–  Какой-то слух был, что вы ее отыскиваете, и что когда отыщете ее, то приведете.  Смуров что-то говорил в этом роде. Мы, главное, всё стараемся уверить, что  Жучка жива, что ее где-то видели. Мальчики ему живого зайчика откуда-то  достали, только он посмотрел, чуть-чуть улыбнулся и попросил, чтобы выпустили  его в поле. Так мы и сделали. Сию минуту отец воротился и ему щенка  меделянского принес, тоже достал откуда-то, думал этим утешить, только хуже еще  кажется вышло...     

–  Еще скажите, Карамазов: что такое этот отец? Я его знаю, но что он такое по  вашему определению: шут, паяц?     

–  Ах нет, есть люди глубоко чувствующие, но как-то придавленные. Шутовство у них  в роде злобной иронии на тех, которым в глаза они не смеют сказать правды от  долговременной унизительной робости пред ними. Поверьте, Красоткин, что такое  шутовство чрезвычайно иногда трагично. У него всё теперь, всё на земле  совокупилось в Илюше, и умри Илюша, он или с ума сойдет с горя, или лишит себя  жизни. Я почти убежден в этом, когда теперь на него смотрю!     

–  Я вас понимаю, Карамазов, я вижу, вы знаете человека, – прибавил проникновенно  Коля.     

–  А я, как увидал вас с собакой, так и подумал, что вы это привели ту самую  Жучку.     

–  Подождите, Карамазов, может быть мы ее и отыщем, а эта – это Перезвон. Я впущу  ее теперь в комнату и может быть развеселю Илюшу побольше, чем меделянским  щенком. Подождите, Карамазов, вы кой-что сейчас узнаете. Ах, Боже мой, что ж я  вас держу! – вскричал вдруг стремительно Коля. – Вы в одном сюртучке на таком  холоде, а я вас задерживаю; видите, видите, какой я эгоист! О, все мы эгоисты,  Карамазов!     

–  Не беспокойтесь, правда, холодно, но я не простудлив. Пойдемте однако же. Кстати:  как ваше имя, я знаю, что Коля, а дальше?     

–  Николай, Николай Иванов Красоткин, или как говорят по-казенному: сын Красоткин,  – чему-то засмеялся Коля, но вдруг прибавил:     

–  Я, разумеется, ненавижу мое имя Николай.     

–  Почему же?     

–  Тривиально, казенно...     

–  Вам тринадцатый год? – спросил Алеша.     

–  То-есть четырнадцатый, через две недели четырнадцать, весьма скоро. Признаюсь  пред вами заранее в одной слабости, Карамазов, это уж так пред вами, для  первого знакомства, чтобы вы сразу увидели всю мою натуру: я ненавижу, когда  меня спрашивают про мои года, более чем ненавижу... и наконец... про меня  например есть клевета, что я на прошлой неделе с приготовительными в разбойники  играл. То, что я играл – это действительность, но что я для себя играл, для  доставления себе самому удовольствия, то это решительно клевета. Я имею  основание думать, что до вас это дошло, но я не для себя играл, а для детворы  играл, потому что они ничего без меня не умели выдумать. И вот у нас всегда  вздор распустят. Это город сплетен, уверяю вас.     

–  А хоть бы и для своего удовольствия играли, что ж тут такого?     

–  Ну для себя... Не станете же вы в лошадки играть?     

–  А вы рассуждайте так, – улыбнулся Алеша: – в театр, например, ездят же  взрослые, а в театре тоже представляют приключения всяких героев, иногда тоже с  разбойниками и с войной, – так разве это не то же самое, в своем, разумеется,  роде? А игра в войну у молодых людей, в рекреационное время, или там в  разбойники, – это ведь тоже зарождающееся искусство, зарождающаяся потребность  искусства в юной душе, и эти игры иногда даже сочиняются складнее, чем  представления на театре, только в том разница, что в театр ездят смотреть  актеров, а тут молодежь сами актеры. Но это только естественно.     

–  Вы так думаете? Таково ваше убеждение? – пристально смотрел на негр Коля. –  Знаете, вы довольно любопытную мысль сказали; я теперь приду домой и шевельну  мозгами на этот счет. Признаюсь, я так и ждал, что от вас можно кой-чему  поучиться. Я пришел у вас учиться, Карамазов, – проникновенным и экспансивным  голосом заключил Коля.     

–  А я у вас, – улыбнулся Алеша, пожав ему руку. Коля был чрезвычайно доволен  Алешей. Его поразило то, что с ним он в высшей степени на ровной ноге, и что  тот говорит с ним как с "самым большим".     

–  Я вам сейчас один фортель покажу, Карамазов, тоже одно театральное  представление, – нервно засмеялся он, – я с тем и пришел.     

–  Зайдем сначала налево к хозяевам, там все ваши свои пальто оставляют, потому  что в комнате тесно и жарко.     

–  О, ведь я на мгновение, я войду и просижу в пальто. Перезвон останется здесь в  сенях и умрет: "иси, Перезвон, куш и умри!" – видите, он и умер. А я  сначала войду, высмотрю обстановку, и потом, когда надо будет, свистну: иси,  Перезвон! и вы увидите, он тотчас же влетит как угорелый. Только надо, чтобы Смуров  не забыл отворить в то мгновение дверь. Уж я распоряжусь, и вы увидите  фортель...     

 V. У ИЛЮШИНОЙ  ПОСТЕЛЬКИ.    

     

В  знакомой уже нам комнате, в которой обитало семейство известного нам отставного  штабс-капитана Снегирева, было в эту минуту и душно и тесно от многочисленной  набравшейся публики. Несколько мальчиков сидели в этот раз у Илюши, и хоть все  они готовы были, как и Смуров, отрицать, что помирил и свел их с Илюшей Алеша,  но это было так. Всё искусство его в этом случае состояло в том, что свел он их  с Илюшей, одного за другим, без "телячьих нежностей", а совсем как бы  не нарочно и нечаянно. Илюше же это принесло огромное облегчение в его  страданиях. Увидев почти нежную дружбу и участие к себе всех этих мальчиков,  прежних врагов своих, он был очень тронут. Одного только Красоткина не  доставало, и это лежало на его сердце страшным гнетом. Если было в горьких  воспоминаниях Илюшечки нечто самое горьчайшее, то это именно весь этот эпизод с  Красоткиным, бывшим единственным другом его и защитником, на которого он  бросился тогда с ножиком. Так думал и умненький мальчик Смуров (первый  пришедший помириться с Илюшей). Но сам Красоткин, когда Смуров отдаленно  сообщил ему, что Алеша хочет к нему придти "по одному делу", тотчас  же оборвал и отрезал подход, поручив Смурову немедленно сообщить  "Карамазову", что он сам знает, как поступать, что советов ни от кого  не просит, и что, если пойдет к больному, то сам знает, когда пойти, потому что  у него "свой расчет". Это было еще недели за две до этого  воскресенья. Вот почему Алеша и не пошел к нему сам, как намеревался. Впрочем,  он хоть и подождал, но однако же послал Смурова к Красоткину еще раз и еще раз.  Но в оба эти раза Красоткин ответил уже самым нетерпеливым и резким отказом,  передав Алеше, что, если тот придет за ним сам, то он за это никогда не пойдет  к Илюше, и чтоб ему больше не надоедали. Даже до самого этого последнего дня  сам Смуров не знал, что Коля решил отправиться к Илюше в это утро, и только  накануне вечером, прощаясь со Смуровым, Коля вдруг резко объявил ему, чтоб он  ждал его завтра утром дома, потому что пойдет вместе с ним к Снегиревым, но  чтобы не смел однако же никого уведомлять о его прибытии, так как он хочет  придти нечаянно. Смуров послушался. Мечта же о том, что он приведет пропавшую  Жучку, явилась у Смурова на основании раз брошенных мельком слов Красоткиным,  что "ослы они все, коли не могут отыскать собаку, если только она  жива". Когда же Смуров робко, выждав время, намекнул о своей догадке  насчет собаки Красоткину, тот вдруг ужасно озлился: "чтo я за осел, чтоб  искать чужих собак по всему городу, когда у меня свой Перезвон? И можно ли  мечтать, чтобы собака, проглотившая булавку, осталась жива? Телячьи нежности,  больше ничего!"     

Между  тем Илюша уже недели две как почти не сходил с своей постельки, в углу, у  образов. В классы же не ходил с самого того случая, когда встретился с Алешей и  укусил ему палец. Впрочем, он с того же дня и захворал, хотя еще с месяц мог  кое-как ходить изредка по комнате и в сенях, изредка вставая с постельки.  Наконец совсем обессилел, так что без помощи отца не мог двигаться. Отец  трепетал над ним, перестал даже совсем пить, почти обезумел от страха, что  умрет его мальчик, и часто, особенно после того, как проведет бывало его по  комнате под руку и уложит опять в постельку, – вдруг выбегал в сени, в темный  угол, и, прислонившись лбом к стене, начинал рыдать каким-то заливчатым,  сотрясающимся плачем, давя свой голос, чтобы рыданий его не было слышно у  Илюшечки.     

Возвращаясь  же в комнату, начинал обыкновенно чем-нибудь развлекать и утешать своего  дорогого мальчика, рассказывал ему сказки, смешные анекдоты, или представлял из  себя разных смешных людей, которых ему удавалось встречать, даже подражал  животным, как они смешно воют или кричат. Но Илюша очень не любил, когда отец  коверкался и представлял из себя шута. Мальчик хоть и старался не показывать,  что ему это неприятно, но с болью сердца сознавал, что отец в обществе унижен,  и всегда, неотвязно, вспоминал о "мочалке" и о том "страшном  дне". Ниночка, безногая, тихая и кроткая сестра Илюшечки, тоже не любила,  когда отец коверкался (что же до Варвары Николаевны, то она давно уже  отправилась в Петербург слушать курсы), зато полоумная маменька очень  забавлялась и от всего сердца смеялась, когда ее супруг начнет бывало  что-нибудь представлять или выделывать какие-нибудь смешные жесты. Этим только  ее и можно было утешить, во всё же остальное время она беспрерывно брюзжала и  плакалась, что теперь все ее забыли, что ее никто не уважает, что ее обижают и  пр. и пр. Но в самые последние дни и она вдруг как бы вся переменилась. Она  часто начала смотреть в уголок на Илюшу и стала задумываться. Стала гораздо  молчаливее, притихла и, если принималась плакать, то тихо, чтобы не слыхали.  Штабс-капитан с горьким недоумением заметил эту в ней перемену. Посещения  мальчиков ей сначала не понравились и только сердили ее, но потом веселые крики  и рассказы детей стали развлекать и ее и до того под конец ей понравились, что,  перестань ходить эти мальчики, она бы затосковала ужасно. Когда дети что  рассказывали или начинали играть, она смеялась и хлопала в ладошки. Иных  подзывала к себе и целовала. Мальчика Смурова полюбила особенно. Что же до  штабс-капитана, то появление в его квартире детей, приходивших веселить Илюшу,  наполнило душу его с самого начала восторженною радостью и даже надеждой, что  Илюша перестанет теперь тосковать и может быть оттого скорее выздоровеет. Он ни  одной минуты, до самого последнего времени, не сомневался, несмотря на весь  свой страх за Илюшу, что его мальчик вдруг выздоровеет. Он встречал маленьких  гостей с благоговением, ходил около них, услуживал, готов был их на себе  возить, и даже впрямь начал было возить, но Илюше эти игры не понравились, и  были оставлены. Стал для них покупать гостинцев, пряничков, орешков, устраивал  чай, намазывал бутерброды. Надо заметить, что во всё это время деньги у него не  переводились. Тогдашние двести рублей от Катерины Ивановны он принял  точь-в-точь по предсказанию Алеши. А потом Катерина Ивановна, разузнав  подробнее об их обстоятельствах и о болезни Илюши, сама посетила их квартиру,  познакомилась со всем семейством и даже сумела очаровать полоумную  штабс-капитаншу. С тех пор рука ее не оскудевала, а сам штабс-капитан,  подавленный ужасом при мысли, что умрет его мальчик, забыл свой прежний гонор и  смиренно принимал подаяние. Всё это время доктор Герценштубе, по приглашению  Катерины Ивановны, ездил постоянно и аккуратно через день к больному, но толку  от его посещений выходило мало, а пачкал он его лекарствами ужасно. Но зато в  этот день, т. е. в это воскресенье утром у штабс-капитана ждали одного нового  доктора, приезжего из Москвы и считавшегося в Москве знаменитостью. Его нарочно  выписала и пригласила из Москвы Катерина Ивановна за большие деньги, – не для  Илюшечки, а для другой одной цели, о которой будет сказано ниже и в своем  месте, но уж так как он прибыл, то и попросила его навестить и Илюшечку, о чем  штабс-капитан был заранее предуведомлен. О прибытии же Коли Красоткина он не  имел никакого предчувствия, хотя уже давно желал, чтобы пришел наконец этот  мальчик, по котором так мучился его Илюшечка. В то самое мгновение, когда  Красоткин отворил дверь и появился в комнате, все, штабс-капитан и мальчики,  столпились около постельки больного и рассматривали только что принесенного  крошечного меделянского щенка, вчера только родившегося, но еще за неделю  заказанного штабс-капитаном, чтобы развлечь и утешить Илюшечку, всё  тосковавшего об исчезнувшей и конечно уже погибшей Жучке. Но Илюша, уже  слышавший и знавший еще за три дня, что ему подарят маленькую собачку и не  простую, а настоящую меделянскую (что конечно было ужасно важно), хотя и  показывал из тонкого и деликатного чувства, что рад подарку, но все, и отец и  мальчики, ясно увидели, что новая собачка может быть только еще сильнее  шевельнула в его сердечке воспоминание о несчастной им замученной Жучке.  Щеночек лежал и копошился подле него, и он, болезненно улыбаясь, гладил его  своею тоненькою, бледненькою, высохшею ручкой; даже видно было, что собачка ему  понравилась, но... Жучки всё же не было, всё же это не Жучка, а вот если бы  Жучка и щеночек вместе, тогда бы было полное счастие!     

–  Красоткин! – крикнул вдруг один из мальчиков, первый завидевший вошедшего Колю.  Произошло видимое волнение, мальчики расступились и стали по обе стороны  постельки, так что вдруг открыли всего Илюшечку. Штабс-капитан стремительно  бросился на встречу Коле.     

–  Пожалуйте, пожалуйте... дорогой гость! – залепетал он ему, – Илюшечка, господин  Красоткин к тебе пожаловал...     

Но  Красоткин, наскоро подав ему руку, мигом выказал и чрезвычайное свое знание  светских приличий. Он тотчас же и прежде всего обратился к сидевшей в своем  кресле супруге штабс-капитана (которая как раз в ту минуту была ужасно как  недовольна и брюзжала на то, что мальчики заслонили собою постельку Илюши и не  дают ей поглядеть на новую собачку), и чрезвычайно вежливо шаркнул пред нею  ножкой, а затем, повернувшись к Ниночке, отдал и ей, как даме, такой же поклон.  Этот вежливый поступок произвел на больную даму необыкновенно приятное  впечатление.     

–  Вот и видно сейчас хорошо воспитанного молодого человека. – громко произнесла  она, разводя руками, – а то что прочие-то наши гости: один на другом приезжают.      

–  Как же, мамочка, один-то на другом, как это так? – хоть и ласково, но опасаясь  немного за "мамочку", пролепетал штабс-капитан.     

–  А так и въезжают. Сядет в сенях один другому верхом на плечи, да в благородное  семейство и въедет, сидя верхом. Какой же это гость?     

–  Да кто же, кто же, мамочка, так въезжал, кто же?     

–  Да вот этот мальчик на этом мальчике сегодня въехал, а вот тот на том...     

Но  Коля уже стоял у постельки Илюши. Больной видимо побледнел. Он приподнялся на  кроватке и пристально, пристально посмотрел на Колю. Тот не видал своего  прежнего маленького друга уже месяца два, и вдруг остановился пред ним совсем  пораженный: он и вообразить не мог, что увидит такое похудевшее и пожелтевшее  личико, такие горящие в лихорадочном жару и как будто ужасно увеличившиеся  глаза, такие худенькие ручки. С горестным удивлением всматривался он, что Илюша  так глубоко и часто дышит и что у него так ссохлись губы. Он шагнул к нему,  подал руку и, почти совсем потерявшись, проговорил:     

–  Ну что, старик... как поживаешь?     

Но  голос его пресекся, развязности не хватило, лицо как-то вдруг передернулось, и  что-то задрожало около его губ. Илюша болезненно ему улыбался, всё еще не в  силах сказать слова. Коля вдруг поднял руку и провел для чего-то своею ладонью  по волосам Илюши.     

–  Ни-че-го! – пролепетал он ему тихо, – не то ободряя его, не то сам не зная,  зачем это сказал. С минутку опять помолчали.     

–  Что это у тебя новый щенок? – вдруг самым бесчувственным голосом спросил Коля.     

–  Да-а-а! – ответил Илюша длинным шепотом, задыхаясь.     

–  Черный нос, значит из злых, из цепных, – важно и твердо заметил Коля, как будто  всё дело было именно в щенке и в его черном носе. Но главное было в том, что он  всё еще изо всех сил старался побороть в себе чувство, чтобы не заплакать как  "маленький", и всё еще не мог побороть. – Подрастет, придется  посадить на цепь, уж я знаю.     

–  Он огромный будет! – воскликнул один мальчик из толпы.     

–  Известно, меделянский, огромный, вот этакий, с теленка, – раздалось вдруг  несколько голосков.     

–  С теленка, с настоящего теленка-с, – подскочил штабс-капитан, – я нарочно  отыскал такого, самого-самого злющего, и родители его тоже огромные и самые  злющие, вот этакие от полу ростом... Присядьте-с, вот здесь на кроватке у  Илюши, а не то здесь на лавку. Милости просим, гость дорогой, гость долго  жданный... С Алексеем Федоровичем изволили прибыть-с?     

Красоткин  присел на постельке, в ногах у Илюши. Он хоть может быть, и приготовил дорогой  с чего развязно начать разговор, но теперь решительно потерял нитку.     

–  Нет... я с Перезвоном... У меня такая собака теперь, Перезвон. Славянское имя.  Там ждет... свистну и влетит. Я тоже с собакой, – оборотился он вдруг к Илюше, –  помнишь, старик, Жучку? – вдруг огрел он его вопросом.     

Личико  Илюшечки перекосилось. Он страдальчески посмотрел на Колю. Алеша, стоявший у  дверей, нахмурился и кивнул было Коле украдкой, чтобы тот не заговаривал про  Жучку, но тот не заметил или не захотел заметить.     

–  Где же... Жучка? – надорванным голоском спросил Илюша.     

–  Ну, брат, твоя Жучка – фью! Пропала твоя Жучка!     

Илюша  смолчал, но пристально-пристально посмотрел еще раз на Колю. Алеша, поймав  взгляд Коли, изо всех сил опять закивал ему, но тот снова отвел глаза, сделав  вид, что и теперь не заметил.     

–  Забежала куда-нибудь и пропала. Как не пропасть после такой закуски, –  безжалостно резал Коля. а между тем сам как будто стал от чего-то задыхаться. –  У меня зато Перезвон... Славянское имя... Я к тебе привел...     

–  Не на-до! – проговорил вдруг Илюшечка.     

–  Нет, нет, надо, непременно посмотри... Ты развлечешься, Я нарочно привел...  такая же лохматая, как и та... Вы позволите, сударыня, позвать сюда мою собаку?  – обратился он вдруг к госпоже Снегиревой в каком-то совсем уже непостижимом  волнении.     

–  Не надо, не надо! – с горестным надрывом в голосе воскликнул Илюша. Укор  загорелся в глазах его.     

–  Вы бы-с... – рванулся вдруг штабс-капитан с сундука у стенки, на котором было  присел, – вы бы-с... в другое бы время-с... – пролепетал он, но Коля неудержимо  настаивая и спеша, вдруг крикнул Смурову: "Смуров, отвори дверь!" и  только что тот отворил, свистнул в свою свистульку. Перезвон стремительно  влетел в комнату.     

–  Прыгай, Перезвон, служи! служи! – завопил Коля, вскочив с места, и собака,  встав на задние лапы, вытянулась прямо пред постелькой Илюши. Произошло нечто  никем неожиданное: Илюша вздрогнул и вдруг с силой двинулся весь вперед,  нагнулся к Перезвону и, как бы замирая, смотрел на него:     

–  Это... Жучка! – прокричал он вдруг надтреснутым от страдания и счастия  голоском,     

–  А ты думал кто? – звонким, счастливым голосом изо всей силы завопил Красоткин,  и, нагнувшись к собаке, обхватил ее и приподнял к Илюше.     

–  Гляди, старик, видишь, глаз кривой и левое ухо надрезано, точь-в-точь те  приметы, как ты мне рассказал. Я его по этим приметам и разыскал! Тогда же  разыскал, в скорости. Она ведь ничья была, она ведь была ничья! – пояснял он,  быстро оборачиваясь к штабс-капитану, к супруге его, к Алеше и потом опять к  Илюше, – она была у Федотовых на задворках, прижилась было там, но те ее не  кормили, а она беглая, она забеглая из деревни... Я ее и разыскал... Видишь,  старик, она тогда твой кусок, значит, не проглотила. Если бы проглотила, так уж  конечно бы померла, ведь уж конечно! Значит, успела выплюнуть, коли теперь  жива. А ты и не заметил, что она выплюнула. Выплюнула, а язык себе всё-таки  уколола, вот отчего тогда и завизжала. Бежала и визжала, а ты и думал, что она  совсем проглотила. Она должна была очень визжать, потому что у собаки очень  нежная кожа во рту... нежнее, чем у человека, гораздо нежнее! – восклицал  неистово Коля, с разгоревшимся и с сияющим от восторга лицом.     

Илюша  же и говорить не мог. Он смотрел на Колю своими большими и как-то ужасно  выкатившимися глазами, с раскрытым ртом и побледнев как полотно. И если бы  только знал не подозревавший ничего Красоткин, как мучительно и убийственно  могла влиять такая минута на здоровье больного мальчика, то ни за что бы не  решился выкинуть такую штуку, какую выкинул. Но в комнате понимал это может  быть лишь один Алеша. Что же до штабс-капитана, то он весь как бы обратился в  самого маленького мальчика.     

–  Жучка! Так это-то Жучка? – выкрикивал он блаженным голосом. – Илюшечка, ведь  это Жучка, твоя Жучка! Маменька, ведь это Жучка! – Он чуть не плакал.     

–  А я-то и не догадался! – горестно воскликнул Смуров. – Ай да Красоткин, я  говорил, что он найдет Жучку, вот и нашел!     

–  Вот и нашел! – радостно отозвался еще кто-то.     

–  Молодец Красоткин! – прозвенел третий голосок.     

–  Молодец, молодец! – закричали все мальчики и начали аплодировать.     

–  Да стойте, стойте, – силился всех перекричать Красоткин: – я вам расскажу, как  это было, штука в том, как это было, а не в чем другом! Ведь я его разыскал,  затащил к себе и тотчас же спрятал, и дом на замок, и никому не показывал до  самого последнего дня. Только один Смуров узнал две недели назад, но я уверил  его, что это Перезвон, и он не догадался, а я в антракте научил Жучку всем  наукам, вы посмотрите, посмотрите только какие он штуки знает! Для того и учил,  чтоб уж привесть к тебе, старик, обученного, гладкого: Вот, дескать, старик,  какая твоя Жучка теперь! Да нет ли у вас какого-нибудь кусочка говядинки, он  вам сейчас одну такую штуку покажет, что вы со смеху упадете, – говядинки,  кусочек, ну неужели же у вас нет?     

Штабс-капитан  стремительно кинулся, через сени, в избу к хозяевам, где варилось и  штабс-капитанское кушанье. Коля же, чтобы не терять драгоценного времени,  отчаянно спеша, крикнул Перезвону: Умри! И тот вдруг завертелся, лег на спину и  замер неподвижно всеми четырьмя своими лапками вверх. Мальчики смеялись, Илюша  смотрел с прежнею страдальческою своею улыбкой, но всех больше понравилось, что  умер Перезвон, "маменьке". Она расхохоталась на собаку и принялась  щелкать пальцами и звать:     

–  Перезвон, Перезвон!     

–  Ни за что не подымется, ни за что, – победоносно и справедливо гордясь,  прокричал Коля, – хоть весь свет кричи, а вот я крикну, и в один миг вскочит!  Ici, Перезвон!     

Собака  вскочила и принялась прыгать, визжа от радости. Штабс-капитан вбежал с куском  вареной говядины.     

–  Не горяча? – торопливо и деловито осведомился Коля, принимая кусок, – нет, не  горяча, а то собаки не любят горячего. Смотрите же все, Илюшечка, смотри, да  смотри же, смотри, старик, что же ты не смотришь? Я привел, а он не смотрит!     

Новая  штука состояла в том, чтобы неподвижно стоящей и протянувшей свой нос собаке  положить на самый нос лакомый кусочек говядины. Несчастный пес, не шевелясь,  должен был простоять с куском на носу сколько велит хозяин, не двинуться, не  шевельнуться, хоть полчаса. Но Перезвона выдержали только самую маленькую  минутку.     

–  Пиль! – крикнул Коля, и кусок в один миг перелетел с носу в рот Перезвона.  Публика, разумеется, выразила восторженное удивление.     

–  И неужели, неужели вы из-за того только, чтоб обучить собаку, всё время не  приходили! – воскликнул с невольным укором Алеша.     

–  Именно для того, – прокричал простодушнейшим образом Коля. – Я хотел показать  его во всем блеске!     

–  Перезвон! Перезвон! – защелкал вдруг своими худенькими пальчиками Илюша, маня  собаку.     

–  Да чего тебе! Пусть он к тебе на постель сам вскочит. Ici, Перезвон! – стукнул  ладонью по постели Коля, и Перезвон как стрела влетел к Илюше. Тот стремительно  обнял его голову обеими руками, а Перезвон мигом облизал ему за это щеку.  Илюшечка прижался к нему, протянулся на постельке и спрятал от всех в его  косматой шерсти свое лицо.     

–  Господи, Господи! – восклицал штабс-капитан. Коля присел опять на постель к  Илюше.     

–  Илюша, я тебе могу еще одну штуку показать. Я тебе пушечку принес. Помнишь, я  тебе еще тогда говорил про эту пушечку, а ты сказал: "Ах, как бы и мне ее  посмотреть!" Ну, вот я теперь и принес.     

И  Коля, торопясь, вытащил из своей сумки свою бронзовую пушечку. Торопился он  потому, что уж сам был очень счастлив: в другое время так выждал бы, когда  пройдет эффект, произведенный Перезвоном, но теперь поспешил, презирая всякую  выдержку: "уж и так счастливы, так вот вам и еще счастья !" Сам уж он  был очень упоен.     

–  Я эту штучку давно уже у чиновника Морозова наглядел, – для тебя, старик, для  тебя. Она у него стояла Даром, от брата ему досталась, я и выменял ему на  книжку, из папина шкафа: Родственник Магомета или целительное дурачество. Сто  лет книжке, забубенная, в Москве вышла, когда еще цензуры не было, а Морозов до  этих штучек охотник. Еще поблагодарил...     

Пушечку  Коля держал в руке пред всеми, так что все могли видеть и наслаждаться, Илюша  приподнялся и, продолжая правою рукой обнимать Перезвона, с восхищением  разглядывал игрушку. Эффект дошел до высокой степени, когда Коля объявил, что у  него есть и порох, и что можно сейчас же и выстрелить, "если это только не  обеспокоит дам". "Маменька" немедленно попросила, чтоб ей дали  поближе посмотреть на игрушку, что тотчас и было исполнено. Бронзовая пушечка  на колесках ей ужасно понравилась, и она принялась ее катать на своих коленях.  На просьбу о позволении выстрелить отвечала самым полным согласием, не понимая  впрочем о чем ее спрашивают. Коля показал порох и дробь. Штабс-капитан, как  бывший военный человек, сам распорядился зарядом, всыпав самую маленькую порцию  пороху, дробь же попросил отложить до другого раза. Пушку поставили на пол,  дулом в пустое место, втиснули в затравку три порошинки и зажгли спичкой.  Произошел самый блистательный выстрел. "Маменька" вздрогнула было, но  тотчас же засмеялась от радости. Мальчики смотрели с молчаливым торжеством, но  более всего блаженствовал, смотря на Илюшу, штабс-капитан. Коля поднял пушечку  и немедленно подарил ее Илюше, вместе с дробью и с порохом.     

–  Это я для тебя, для тебя! Давно приготовил, – повторил он еще раз, в полноте  счастья.     

–  Ах, подарите мне! Нет, подарите пушечку лучше мне! – вдруг точно маленькая  начала просить маменька. Лицо ее изобразило горестное беспокойство от боязни,  что ей не подарят. Коля смутился. Штабс-капитан беспокойно заволновался.     

–  Мамочка, мамочка! – подскочил он к ней, пушечка твоя, твоя, но пусть она будет  у Илюши, потому что ему подарили, но она всё равно что твоя, Илюшечка всегда  тебе даст поиграть, она у вас пусть будет общая, общая...     

–  Нет, не хочу, чтоб общая, нет, чтобы совсем моя была, а не Илюшина, –  продолжала маменька, приготовляясь уже совсем заплакать.     

–  Мама, возьми себе, вот возьми себе! – крикнул вдруг Илюша. – Красоткин, можно  мне ее маме подарить? – обратился он вдруг с молящим видом к Красоткину, как бы  боясь, чтобы тот не обиделся, что он его подарок другому дарит.     

–  Совершенно возможно! – тотчас же согласился Красоткин и, взяв пушечку из рук  Илюши, сам и передал ее с самым вежливым поклоном маменьке. Та даже  расплакалась от умиления.     

–  Илюшечка, милый, вот кто мамочку свою любит! – умиленно воскликнула она и  немедленно опять принялась катать пушку на своих коленях.     

–  Маменька, дай я тебе ручку поцелую, – подскочил к ней супруг и тотчас же  исполнил намерение.     

–  И кто еще самый милый молодой человек, так вот этот добрый мальчик! –  проговорила благодарная дама, указывая на Красоткина.     

–  А пороху я тебе, Илюша, теперь сколько угодно буду носить. Мы теперь сами порох  делаем. Боровиков узнал состав: двадцать четыре части селитры, десять серы и  шесть березового угля, всё вместе столочь, влить воды, смешать в мягкость и  протереть через барабанную шкуру – вот и порох.     

–  Мне Смуров про ваш порох уже говорил, а только папа говорит, что это не  настоящий порох, – отозвался Илюша.     

–  Как не настоящий? – покраснел Коля, – у нас горит. Я впрочем не знаю...     

–  Нет-с, я ничего-с, – подскочил вдруг с виноватым видом штабс-капитан. – Я,  правда, говорил, что настоящий порох не так составляется, но это ничего-с,  можно и так-с.     

–  Не знаю, вы лучше знаете. Мы в помадной каменной банке зажгли, славно горел,  весь сгорел, самая маленькая сажа осталась. Но ведь это только мякоть, а если  протереть через шкуру... А впрочем вы лучше знаете, я не знаю... А Булкина отец  выдрал за наш порох, ты слышал? – обратился он вдруг к Илюше.     

–  Слышал, – ответил Илюша. Он с бесконечным интересом и наслаждением слушал Колю.      

–  Мы целую бутылку пороху заготовили, он под кроватью и держал. Отец увидал.  Взорвать, говорит, может. Да и высек его тут же. Хотел в гимназию на меня  жаловаться. Теперь со мной его не пускают, теперь со мной никого не пускают.  Смурова тоже не пускают, у всех прославился, – говорят, что я  "отчаянный", – презрительно усмехнулся Коля. – Это всё с железной  дороги здесь началось.     

–  Ах, мы слышали и про этот ваш пассаж! – воскликнул штабс-капитан, – как это вы  там пролежали? И неужели вы так ничего совсем и не испугались, когда лежали под  поездом. Страшно вам было-с?     

Штабс-капитан  ужасно лисил пред Колей.     

–  Н-не особенно! – небрежно отозвался Коля. – Репутацию мою пуще всего здесь этот  проклятый гусь подкузмил, – повернулся он опять к Илюше. Но хоть он и корчил  рассказывая небрежный вид, а всё еще не мог совладать с собою и продолжал как  бы сбиваться с тону.     

–  Ах, я и про гуся слышал! – засмеялся, весь сияя, Илюша; – мне рассказывали, да  я не понял, неужто тебя у судьи судили?     

–  Самая безмозглая штука, самая ничтожная, из которой целого слона по обыкновению  у нас сочинили, – начал развязно Коля. – Это я раз тут по площади шел, а как раз  пригнали гусей. Я остановился и смотрю на гусей. Вдруг один здешний парень,  Вишняков, он теперь у Плотниковых рассыльным служит, смотрит на меня, да и  говорит: "Ты чего на гусей глядишь?" Я смотрю на него: глупая,  круглая харя, парню двадцать лет, я, знаете, никогда не отвергаю народа. Я  люблю с народом... Мы отстали от народа – это аксиома – вы, кажется, изволите  смеяться, Карамазов?     

–  Нет, Боже сохрани, я вас очень слушаю, – с самым простодушнейшим видом  отозвался Алеша, и мнительный Коля мигом ободрился.     

–  Моя теория, Карамазов, ясна и проста, – опять радостна заспешил он тотчас же. –  Я верю в народ и всегда рад отдать ему справедливость, но отнюдь не балуя его,  это sine qua... Да, ведь я про гуся. Вот обращаюсь я к этому дураку и отвечаю  ему: "А вот думаю, о чем гусь думает". Глядит он на меня совершенно  глупо: "А об чем, говорит, гусь думает?" – "А вот видишь,  говорю, телега с овсом стоит. Из мешка овес сыплется, а гусь шею протянул под  самое колесо и зерно клюет – видишь?" – "Это я оченно вижу", говорит.  "Ну так вот, говорю, если эту самую телегу чуточку теперь тронуть вперед –  перережет гусю шею колесом или нет?" – "Беспременно, говорит,  перережет", а сам уж ухмыляется во весь рот, так весь и растаял. "Ну  так пойдем, говорю, парень, давай". – "Давай", говорит. И  недолго нам пришлось мастерить: Он этак неприметно около узды стал, а я сбоку,  чтобы гуся направить. А мужик на ту пору зазевался, говорил с кем-то, так что  совсем мне и не пришлось направлять: прямо гусь сам собой так и вытянул шею за  овсом, под телегу, под самое колесо. Я мигнул парню, он дернул и – к-крак, так  и переехало гусю шею пополам! И вот надо ж так, что в ту ж секунду все мужики  увидали нас, ну и загалдели разом: "Это ты нарочно!" – "Нет, не  нарочно". – "Нет, нарочно!" Ну, галдят: "К мировому!"  захватили и меня: "И ты тут, дескать, был, ты подсоблял, тебя весь базар  знает!" А меня действительно почему-то весь базар знает, – прибавил  самолюбиво Коля. – Потянулись мы все к мировому, несут и гуся. Смотрю, а парень  мой струсил и заревел, право, ревет как баба. А гуртовщик кричит: "Этаким  манером их, гусей, сколько угодно передавить можно!" Ну, разумеется,  свидетели. Мировой мигом кончил: за гуся отдать гуртовщику рубль, а гуся пусть  парень берет себе. Да впредь, чтобы таких шуток отнюдь не позволять себе. А  парень всё ревет как баба: "Это не я, говорит, это он меня наустил" –  да на меня и показывает. Я отвечаю с полным хладнокровием, что я отнюдь не  учил, что я только выразил основную мысль и говорил лишь в проекте. Мировой  Нефедов усмехнулся, да и рассердился сейчас на себя за то, что усмехнулся:  "Я вас, говорит мне, сейчас же вашему начальству аттестую, чтобы вы в  такие проекты впредь не пускались, вместо того, чтобы за книгами сидеть и уроки  ваши учить". Начальству-то он меня не аттестовал, это шутки, но дело  действительно разнеслось и достигло ушей начальства: уши-то ведь у нас длинные!  Особенно поднялся классик Колбасников, да Дарданелов опять отстоял. А  Колбасников зол теперь у нас на всех как зеленый осел. Ты, Илюша, слышал, он  ведь женился, взял у Михайловых приданого тысячу рублей, а невеста рыловорот  первой руки и последней степени. Третьеклассники тотчас же эпиграмму сочинили:     

 Поразила  весть третьеклассников,    

 Что  женился неряха Колбасников.    

Ну  и там дальше очень смешно, я тебе потом принесу. Я про Дарданелова ничего не  говорю: человек с познаниями, с решительными познаниями. Этаких я уважаю, и  вовсе не из-за того, что меня отстоял...     

–  Однако ж ты сбил его на том, кто основал Трою! – ввернул вдруг Смуров,  решительно гордясь в эту минуту Красоткиным. Очень уж ему понравился рассказ  про гуся.     

–  Неужто так и сбили-с? – льстиво подхватил штабс-капитан; – это про то, кто  основал Трою-с? Это мы уже слышали, что сбили-с. Илюшенька мне тогда же и  рассказал-с...     

–  Он, папа, всё знает, лучше всех у нас знает! – подхватил и Илюшечка, – он ведь  только прикидывается, что он такой, а он первый у нас ученик по всем  предметам...     

Илюша  с беспредельным счастьем смотрел на Колю.     

–  Ну это о Трое вздор, пустяки. Я сам этот вопрос считаю пустым, – с горделивою  скромностью отозвался Коля. Он уже успел вполне войти в тон, хотя впрочем был и  в некотором беспокойстве: он чувствовал, что находится в большом возбуждении и  что о гусе, например, рассказал слишком уж от всего сердца, а между тем Алеша  молчал всё время рассказа и был серьезен, и вот самолюбивому мальчику  мало-по-малу начало уже скрести по сердцу: "не оттого ли де он молчит, что  меня презирает, думая, что я его похвалы ищу? В таком случае, если он  осмеливается это думать, то я..."     

–  Я считаю этот вопрос решительно пустым, – отрезал он еще раз горделиво.     

–  А я знаю, кто основал Трою, – вдруг проговорил совсем неожиданно один доселе  ничего почти еще не сказавший мальчик, молчаливый и видимо застенчивый, очень  собою хорошенький, лет одиннадцати, по фамилии Карташов. Он сидел у самых  дверей. Коля с удивлением и важностию поглядел на него. Дело в том, что вопрос:  "Кто именно основал Трою?" решительно обратился во всех классах в  секрет, и чтобы проникнуть его, надо было прочесть у Смарагдова. Но Смарагдова  ни у кого кроме Коли не было. И вот раз мальчик Карташов потихоньку, когда Коля  отвернулся, поскорей развернул лежащего между его книгами Смарагдова и прямо  попал на то место, где говорилось об основателях Трои. Случилось это довольно  уже давно, но он всё как-то конфузился и не решался открыть публично, что и он  знает, кто основал Трою, опасаясь, чтобы не вышло чего-нибудь и чтобы не  сконфузил его как-нибудь за это Коля. А теперь вдруг почему-то не утерпел и  сказал. Да и давно ему хотелось.     

–  Ну, кто же основал? – надменно и свысока повернулся к нему Коля, уже по лицу  угадав, что тот действительно знает, и, разумеется, тотчас же приготовившись ко  всем последствиям. В общем настроении произошел что называется диссонанс.     

–  Трою основали Тевкр, Дардан, Иллюс и Трос, – разом отчеканил мальчик и в один  миг весь покраснел, так покраснел, что на него жалко стало смотреть. Но  мальчики все на него глядели в упор, глядели целую минуту, и потом вдруг все  эти глядящие в упор глаза разом повернулись к Коле. Тот с презрительным  хладнокровием всё еще продолжал обмеривать взглядом дерзкого мальчика:     

–  То есть как же это они основали? – удостоил он наконец проговорить, – да и что  значит вообще основать город или государство? Что ж: они пришли и по кирпичу  положили что ли?     

Раздался  смех. Виноватый мальчик из розового стал пунцовым. Он молчал, он готов был  заплакать. Коля выдержал его так еще с минутку.     

–  Чтобы толковать о таких исторических событиях, как основание национальности,  надо прежде всего понимать, что это значит, – строго отчеканил он в назидание. –  Я впрочем не придаю всем этим бабьим сказкам важности, да и вообще всемирную  историю не весьма уважаю, – прибавил он вдруг небрежно, обращаясь уже ко всем  вообще.     

–  Это всемирную-то историю-с? – с каким-то вдруг испугом осведомился  штабс-капитан.     

–  Да, всемирную историю. Изучение ряда глупостей человеческих, и только. Я уважаю  одну математику и естественные, – сфорсил Коля и мельком глянул на Алешу: его  только одного мнения он здесь и боялся. Но Алеша всё молчал и был всё  попрежнему серьезен. Если бы сказал что-нибудь сейчас Алеша, на том бы оно и  покончилось, но Алеша смолчал, а "молчание его могло быть  презрительным", и Коля раздражился уже совсем.     

–  Опять эти классические теперь у нас языки: одно сумасшествие и ничего больше...  Вы опять, кажется, не согласны со мной, Карамазов?     

–  Не согласен, – сдержанно улыбнулся Алеша.     

–  Классические языки, если хотите всё мое о них мнение – это полицейская мера,  вот для чего единственно они заведены, – мало-по-малу начал вдруг опять  задыхаться Коля, – они заведены потому, что скучны, и потому, что отупляют  способности. Было скучно, так вот как сделать, чтоб еще больше было скуки? Было  бестолково, так как сделать, чтобы стало еще бестолковее? Вот и выдумали  классические языки. Вот мое полное о них мнение и, надеюсь, что я никогда не  изменю его, – резко закончил Коля. На обеих щеках его показалось по красной  точке румянца.     

–  Это правда, – звонким и убежденным голоском согласился вдруг прилежно слушавший  Смуров.     

–  А сам первый по латинскому языку! – вдруг крикнул из толпы один мальчик.     

–  Да, папа, он сам говорит, а сам у нас первый по латинскому в классе, –  отозвался и Илюша.     

–  Чтo ж такое? – счел нужным оборониться Коля, хотя ему очень приятна была и  похвала. – Латынь я зубрю, потому что надо, потому что я обещался матери  кончить курс, а по-моему, за чтo взялся, то уж делать хорошо, но в душе глубоко  презираю классицизм и всю эту подлость... Не соглашаетесь, Карамазов?     

–  Ну зачем же "подлость"? – усмехнулся опять Алеша.     

–  Да помилуйте, ведь классики все переведены на все языки, стало быть вовсе не  для изучения классиков понадобилась им латынь, а единственно для полицейских  мер и для отупления способностей. Как же после того не подлость?     

–  Ну кто вас этому всему научил? – воскликнул удивленный наконец Алеша.     

–  Во-первых, я и сам могу понимать, без научения, а во-вторых, знайте, вот это же  самое, что я вам сейчас толковал про переведенных классиков, говорил вслух  всему третьему классу сам преподаватель Колбасников...     

–  Доктор приехал! – воскликнула вдруг всё время молчавшая Ниночка.     

Действительно  к воротам дома подъехала принадлежащая г-же Хохлаковой карета. Штабс-капитан,  ждавший всё утро доктора, сломя голову бросился к воротам встречать его.  "Маменька" подобралась и напустила на себя важности. Алеша подошел к  Илюше и стал оправлять ему подушку. Ниночка, из своих кресел, с беспокойством  следила за тем, как он оправляет постельку. Мальчики торопливо стали прощаться,  некоторые из них пообещались зайти вечером. Коля крикнул Перезвона, и тот  соскочил с постели.     

–  Я не уйду, не уйду! – проговорил впопыхах Коля Илюше, я пережду в сенях и приду  опять, когда уедет доктор, приду с Перезвоном.     

Но  уже доктор входил – важная фигура в медвежьей шубе, с длинными темными  бакенбардами и с глянцевито выбритым подбородком. Ступив через порог, он вдруг  остановился, как бы опешив: ему верно показалось, что он не туда зашел:  "чтo это? Где я?" пробормотал он, не скидая с плеч шубы и не снимая  котиковой фуражки с котиковым же козырьком с своей головы. Толпа, бедность  комнаты, развешанное в углу на веревке белье сбили его с толку. Штабс-капитан  согнулся пред ним в три погибели.     

–  Вы здесь-с, здесь-с, – бормотал он подобострастно, – вы здесь-с, у меня-с, вам  ко мне-с...     

–  Сне-ги-рев? – произнес важно и громко доктор. – Господин Снегирев – это вы?     

–  Это я-с!     

–  А!     

Доктор  еще раз брезгливо оглядел комнату и сбросил с себя шубу. Всем в глаза блеснул  важный орден на шее. Штабс-капитан подхватил на лету шубу, а доктор снял  фуражку.     

–  Где же пациент? – спросил он громко и настоятельно.     

 VI. РАННЕЕ  РАЗВИТИЕ.    

     

–  Как вы думаете, что ему скажет доктор? – скороговоркой проговорил Коля; – какая  отвратительная однако же харя, неправда ли? Терпеть не могу медицину!     

–  Илюша умрет. Это, мне кажется, уж наверно, – грустно ответил Алеша.     

–  Шельмы! Медицина шельма! Я рад однако, что узнал вас, Карамазов. Я давно хотел  вас узнать. Жаль только, что мы так грустно встретились...     

Коле  очень бы хотелось что-то сказать еще горячее, еще экспансивнее, но как будто что-то  его коробило. Алеша это заметил, улыбнулся и пожал ему руку.     

–  Я давно научился уважать в вас редкое существо, – пробормотал опять Коля,  сбиваясь и путаясь. – Я слышал, вы мистик и были в монастыре. Я знаю, что вы  мистик, но... это меня не остановило. Прикосновение к действительности вас  излечит... С натурами как вы не бывает иначе.     

–  Что вы называете мистиком? От чего излечит? – удивился немного Алеша.     

–  Ну там Бог и прочее.     

–  Как, да разве вы в Бога не веруете?     

–  Напротив, я ничего не имею против Бога. Конечно Бог есть только гипотеза...  но... я признаю, что он нужен, для порядка... для мирового порядка и так  далее... и если б его не было, то надо бы его выдумать, – прибавил Коля,  начиная краснеть. Ему вдруг вообразилось, что Алеша сейчас подумает, что он  хочет выставить свои познания и показать какой он "большой". "А  я вовсе не хочу выставлять пред ним мои познания", с негодованием подумал  Коля. И ему вдруг стало ужасно досадно.     

–  Я, признаюсь, терпеть не могу вступать во все эти препирания, – отрезал он, –  можно ведь и не веруя в Бога любить человечество, как вы думаете? Вольтер же не  веровал в Бога, а любил человечество? (Опять, опять! подумал он про себя.)     

–  Вольтер в Бога верил, но кажется мало, и, кажется, мало любил и человечество, –  тихо, сдержанно и совершенно натурально произнес Алеша, как бы разговаривая с  себе равным по летам, или даже со старшим летами человеком. Колю именно  поразила эта как бы неуверенность Алеши в свое мнение о Вольтере и что он как  будто именно ему, маленькому Коле, отдает этот вопрос на решение.     

–  А вы разве читали Вольтера? – заключил Алеша.     

–  Нет, не то чтобы читал... Я впрочем Кандида читал, в русском переводе... в  старом, уродливом переводе, смешном... (Опять, опять!)     

–  И поняли?     

–  О да, всё... то есть... почему же вы думаете, что я бы не понял? Там конечно  много сальностей... Я конечно в состоянии понять, что это роман философский, и  написан, чтобы провести идею... – запутался уже совсем Коля. – Я социалист,  Карамазов, я неисправимый социалист, – вдруг оборвал он ни с того ни с сего.     

–  Социалист? – засмеялся Алеша, – да когда это вы успели? Ведь вам еще только  тринадцать лет, кажется?     

Колю  скрючило.     

–  Во-первых, не тринадцать, а четырнадцать, через две недели четырнадцать, – так  и вспыхнул он, – а во-вторых, совершенно не понимаю, к чему тут мои лета? Дело  в том каковы мои убеждения, а не который мне год, не правда ли?     

–  Когда вам будет больше лет, то вы сами увидите, какое значение имеет на  убеждение возраст. Мне показалось тоже, что вы не свои слова говорите, –  скромно и спокойно ответил Алеша, но Коля горячо его прервал.     

–  Помилуйте, вы хотите послушания и мистицизма. Согласитесь в том, что, например,  христианская вера послужила лишь богатым и знатным, чтобы держать в рабстве  низший класс, не правда ли?     

–  Ах, я знаю, где вы это прочли, и вас непременно кто-нибудь научил! – воскликнул  Алеша.     

–  Помилуйте, зачем же непременно прочел? И никто ровно не научил. Я и сам могу...  И если хотите, я не против Христа. Это была вполне гуманная личность, и живи он  в наше время, он бы прямо примкнул к революционерам и может быть играл бы  видную роль... Это даже непременно.     

–  Ну где, ну где вы этого нахватались! С каким это дураком вы связались? –  воскликнул Алеша.     

–  Помилуйте, правды не скроешь. Я конечно, по одному случаю, часто говорю с  господином Ракитиным, но... Это еще старик Белинский тоже, говорят, говорил.     

–  Белинский? Не помню. Он этого нигде не написал.     

–  Если не написал, то, говорят, говорил. Я это слышал от одного... впрочем  чорт...     

–  А Белинского вы читали?     

–  Видите ли... нет... я не совсем читал, но... место о Татьяне, зачем она не  пошла с Онегиным, я читал.     

–  Как не пошла с Онегиным? Да разве вы это уж... понимаете?     

–  Помилуйте, вы, кажется, принимаете меня за мальчика Смурова, – раздражительно  осклабился Коля. – Впрочем пожалуста не думайте, что я уж такой революционер. Я  очень часто не согласен с господином Ракитиным. Если я о Татьяне, то я вовсе не  за эманципацию женщин. Я признаю, что женщина есть существо подчиненное и  должна слушаться. Les femmes tricottent, как сказал Наполеон, – усмехнулся  почему-то Коля, – и по крайней мере в этом я совершенно разделяю убеждение  этого псевдо-великого человека. Я тоже например считаю, что бежать в Америку из  отечества – низость, хуже низости – глупость. Зачем в Америку, когда и у нас  можно много принести пользы для человечества? Именно теперь. Целая масса  плодотворной деятельности. Так я и отвечал.     

–  Как отвечали? Кому? Разве вас кто-нибудь уже приглашал в Америку?     

–  Признаюсь, меня подбивали, но я отверг. Это, разумеется, между нами, Карамазов,  слышите, никому ни слова. Это я вам только. Я совсем не желаю попасть в лапки  Третьего Отделения и брать уроки у Цепного Моста,     

 Будешь  помнить здание    

 У  Цепного Моста!    

Помните?  Великолепно! Чему вы смеетесь? Уж не думаете ли вы, что я вам всё наврал? (А  что, если он узнает, что у меня в отцовском шкафу всего только и есть один этот  нумер Колокола, а больше я из этого ничего не читал? – мельком, но с  содроганием подумал Коля.)     

–  Ох, нет, я не смеюсь и вовсе не думаю, что вы мне налгали. Вот то-то и есть,  что этого не думаю, потому что всё это, увы, сущая" правда! Ну скажите, а  Пушкина-то вы читали, Онегина-то... Вот вы сейчас говорили о Татьяне?     

–  Нет, еще не читал, но хочу прочесть. Я без предрассудков, Карамазов. Я хочу  выслушать и ту и другую сторону. Зачем вы спросили?     

–  Так.     

–  Скажите, Карамазов, вы ужасно меня презираете? – отрезал вдруг Коля и весь  вытянулся пред Алешей, как бы став в позицию. – Сделайте одолжение, без  обиняков.     

–  Презираю вас? – с удивлением посмотрел на него Алеша. – Да за что же? Мне  только грустно, что прелестная натура как ваша, еще и не начавшая жить, уже  извращена всем этим грубым вздором.     

–  Об моей натуре не заботьтесь, – не без самодовольства перебил Коля, – а что я  мнителен, то это так. Глупо мнителен, грубо мнителен. Вы сейчас усмехнулись,  мне и показалось, что вы как будто...     

–  Ах, я усмехнулся совсем другому. Видите, чему я усмехнулся: я недавно прочел  один отзыв одного заграничного немца, жившего в России, об нашей теперешней учащейся  молодежи: "Покажите вы – он пишет – русскому школьнику карту звездного  неба, о которой он до тех пор не имел никакого понятия, и он завтра же  возвратит вам эту карту исправленною". Никаких знаний и беззаветное  самомнение – вот что хотел сказать немец про русского школьника.     

–  Ах, да ведь это совершенно верно! – захохотал вдруг Коля, – верниссимо,  точь-в-точь! Браво, немец! Однако ж чухна не рассмотрел и хорошей стороны, а,  как вы думаете? Самомнение – это пусть, это от молодости, это исправится, если  только надо, чтоб это исправилось, но зато и независимый дух, с самого чуть не  детства, зато смелость мысли и убеждения, а не дух ихнего колбаснического  раболепства пред авторитетами... Но всё-таки немец хорошо сказал! Браво, немец!  Хотя всё-таки немцев надо душить. Пусть они там сильны в науках, а их всё-таки  надо душить...     

–  За что же душить-то? – улыбнулся Алеша.     

–  Ну я соврал может быть, соглашаюсь. Я иногда ужасный ребенок, и когда рад чему,  то не удерживаюсь и готов наврать вздору. Слушайте, мы с вами однако же здесь  болтаем о пустяках, а этот доктор там что-то долго застрял. Впрочем, он может  там и "мамашу" осмотрит и эту Ниночку безногую. Знаете, эта Ниночка  мне понравилась. Она вдруг мне прошептала, когда я выходил: "Зачем вы не  приходили раньше?" И таким голосом, с укором! Мне кажется, она ужасно  добрая и жалкая.     

–  Да, да! Вот вы будете ходить, вы увидите, что это за существо. Вам очень  полезно узнавать вот такие существа, чтоб уметь ценить и еще многое другое, что  узнаете именно из знакомства с этими существами, – с жаром заметил Алеша. – Это  лучше всего вас переделает.     

–  О, как я жалею и браню всего себя, что не приходил раньше! – с горьким чувством  воскликнул Коля.     

–  Да, очень жаль. Вы видели сами, какое радостное вы произвели впечатление на  бедного малютку! И как он убивался, вас ожидая!     

–  Не говорите мне! Вы меня растравляете. А впрочем мне поделом: я не приходил из  самолюбия, из эгоистического самолюбия и подлого самовластия, от которого всю  жизнь не могу избавиться, хотя всю жизнь ломаю себя. Я теперь это вижу, я во  многом подлец, Карамазов!     

–  Нет, вы прелестная натура, хотя и извращенная, и я слишком понимаю, почему вы  могли иметь такое влияние на этого благородного и болезненно-восприимчивого  мальчика! – горячо ответил Алеша.     

–  И это вы говорите мне! – вскричал Коля, – а я, представьте, я думал, – я уже  несколько раз, вот теперь как я здесь, думал, что вы меня презираете! Если б вы  только знали, как я дорожу вашим мнением!     

–  Но неужели вы вправду так мнительны? В таких летах! Ну представьте же себе, я  именно подумал там в комнате, глядя на вас, когда вы рассказывали, что вы  должны быть очень мнительны.     

–  Уж и подумали? Какой однако же у вас глаз, видите, видите! Бьюсь об заклад, что  это было на том месте, когда я про гуся рассказывал. Мне именно в этом месте  вообразилось, что вы меня глубоко презираете за то, что я спешу выставиться  молодцом, и я даже вдруг возненавидел вас за это и начал нести ахинею. Потом  мне вообразилось (это уже сейчас здесь) на том месте, когда я говорил: "Если  бы не было Бога, то его надо выдумать", что я слишком тороплюсь выставить  мое образование, тем более, что эту фразу я в книге прочел. Но клянусь вам, я  торопился выставить не от тщеславия, а так, не знаю отчего, от радости, ей Богу  как будто от радости... хотя это глубоко-постыдная черта, когда человек всем  лезет на шею от радости. Я это знаю. Но я зато убежден теперь, что вы меня не  презираете, а всё это я сам выдумал. О, Карамазов, я глубоко несчастен. Я  воображаю иногда Бог знает что, что надо мной все смеются, весь мир, и я тогда,  я просто готов тогда уничтожить весь порядок вещей.     

–  И мучаете окружающих, – улыбнулся Алеша.     

–  И мучаю окружающих, особенно мать. Карамазов, скажите, я очень теперь смешон?     

–  Да не думайте же про это, не думайте об этом совсем! – воскликнул Алеша. – Да и  что такое смешон? Мало ли сколько раз бывает или кажется смешным человек? При  том же нынче почти все люди со способностями ужасно боятся быть смешными и тем  несчастны. Меня только удивляет, что вы так рано стали ощущать это, хотя  впрочем я давно уже замечаю это и не на вас одних. Нынче даже почти дети начали  уж этим страдать. Это почти сумасшествие. В это самолюбие воплотился чорт и  залез во всё поколение, именно чорт, – прибавил Алеша, вовсе не усмехнувшись,  как подумал было глядевший в упор на него Коля. – Вы, как и все, – заключил  Алеша, – то есть как очень многие, только не надо быть таким как все, вот что.     

–  Даже несмотря на то, что все такие?