1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 
     
Пусть запомнят и внуки и внучки,
     
все светлей и светлей становясь:
     
этот свет им достался от Нюшки
     
из деревни Великая Грязь. 
    
   
  
  
   
    
БОЛЬШЕВИК 
   
   
    
     
Я инженер-гидростроитель Карцев.
     
Я не из хилых валидольных старцев,
     
хотя мне, мальчик мой, за шестьдесят.
     
Давай поговорим с тобой чин чином,
     
и разливай, как следует мужчинам,
     
в стаканы водку, в рюмки - лимонад. 
    
    
     
Ты хочешь, - чтобы начал я мгновенно
     
про трудовые подвиги, наверно?
     
А я опять насчет отцов-детей.
     
Ты молод, я моложе был, пожалуй,
     
когда я, бредя мировым пожаром,
     
рубал врагов Коммуны всех мастей. 
    
    
     
Летел мой чалый, шею выгибая,
     
с церквей кресты подковами сшибая,
     
и попусту, зазывно-веселы,
     
толпясь, трясли монистами девахи,
     
когда в ремнях, гранатах и папахе
     
я шашку вытирал о васильки. 
    
    
     
И снились мне индусы на тачанках,
     
и перуанцы в шлемах и кожанках,
     
восставшие Берлин, Париж и Рим,
     
весь шар земной, Россией пробужденный,
     
и скачущий по Африке Буденный,
     
и я, конечно, - скачущий за ним. 
    
    
     
И я, готовый шашкой бесшабашно
     
срубить с оттягом Эйфелеву башню,
     
лимонками разбить витрины вдрызг
     
в зажравшихся колбасами нью-йорках, - 
     
пришел на комсомольский съезд в опорках,
     
зато в портянках из поповских риз. 
    
    
     
Я ерзал: что же медлят с объявленьем
     
пожара мирового? Где же Ленин?
     
«Да вот он...» - мне шепнул сосед-тверяк.
     
И вздрогнул я: сейчас ОНО случится...
     
Но Ленин вышел и сказал: «Учиться,
     
учиться и учиться...» Как же так? 
    
    
     
Но Ленину я верил... И в шинели
     
я на рабфак пошел, и мы чумели
     
на лекциях, голодная комса.
     
Нам не давали киснуть малахольно
     
Маркс-Энгельс, постановки Мейерхольда,
     
махорка, Маяковский и хамса. 
    
    
     
Я трудно грыз гранит гидростроенья.
     
Я обличал не наши настроения,
     
клеймя позором галстуки, фокстрот,
     
на диспутах с Есениным боролся
     
за то, что видит он одни березки,
     
а к индустрийной мощи не зовет. 
    
    
     
Был нэп. Буржуи дергались в тустепе.
     
Я горько вспоминал, как пели степи,
     
как напряженно-бледные клинки
     
над кутерьмой погонов и лампасов
     
в полете доставали до пампасов,
     
которые казались так близки. 
    
    
     
Я, к подвигам стремясь, не сразу понял,
     
что нэп и есть не отступленье - подвиг.
     
И ленинец, мой мальчик, только тот,
     
кто, - если хлеба нет, коровы дохнут, -
     
идет на все, ломает к черту догмы,
     
чтоб накормить, чтобы спасти народ. 
    
    
     
Кричали над Россией паровозы.
     
К штыкам дрожавшим примерзали слезы.
     
В трамваях прекратилось воровство.
     
Шатаясь, шел я с Лениным проститься,
     
и, как живое что-то, в рукавице
     
грел партбилет - такой, как у него. 
    
    
     
И я шептал в метельной круговерти:
     
«Мы вырвем, вырвем Ленина у смерти
     
и вырвем из опасности любой!
     
Неправда будет - из неправды вырвем!
     
Товарищ Ленин, только слезы вытрем -
     
и снова в бой, и снова за тобой!» 
    
    
     
В Узбекистане строил я плотину.
     
Представь такую чудную картину,
     
когда грузовиками - ишаки.
     
Ну, а зато, зовущи и опасны,
     
как революционные пампасы,
     
тревожно трепетали тростники. 
    
    
     
Нас мучил зной, шатала малярия,
     
но ничего: мы были молодые.
     
Держались мы, и, не спуская глаз,
     
все в облаках, из далей неохватных,
     
как будто басмачи в халатах ватных,
     
глядели горы сумрачно на нас. 
    
    
     
Всю технику нам руки заменяли.
     
Стучали мы кирками, кетменями,
     
питаясь ветром, птичьим молоком,
     
и я счастливо на топчан валился.
     
А где-то Маяковский застрелился.
     
(А после был посажен Мейерхольд.) 
    
    
     
Я за день ухайдакивался так, что
     
дымилась шкура. Но угрюмо, тяжко
     
ломились мысли в голову, страшны.
     
И я оцепенело и виновно
     
не мог понять, что делается - словно
     
две разных жизни были у страны. 
    
    
     
В одной - я строил ГЭС под вой шакалов.
     
В одной - Магнитка, Метрострой и Чкалов,
     
«Вставай, вставай, кудрявая...», и вихрь
     
аплодисментов там, в кремлевском зале...
     
В другой - рыданья: «Папу ночью взяли...» -
     
и - звезды на пол с маршалов моих. 
    
    
     
Я кореша вопросами корябал,
     
с Алешкой Федосеевым, прорабом,
     
мы пили самогон из кишмиша,
     
и кулаком прораб грозил кому-то:
     
«А все-таки мы выстроим Коммуну!» -
     
и, плача, мне кричал: «Не плакать! Ша!» 
    
    
     
Но мне сказал мой шеф с лицом аскета,
     
что партия дороже дружбы с кем-то.
     
Пронзающе взглянул, оправил френч
     
и постучал значительно по сейфу:
     
«Есть матерьялы - враг твой Федосеев...
     
А завтра партактив... Продумай речь...» 
    
    
     
«Так надо!» - он вослед не удержался.
     
«Так надо!» - говорили - я сражался.
     
«Так надо!» - я учился по складам.
     
«Так надо!» - строил, не прося награды,
     
но если лгать велят, сказав: «Так надо!»,
     
и я солгу, - я Ленина предам! 
    
    
     
И я, рубя с размаху ложь в окрошку,
     
за Ленина стоял и за Алешку
     
на партактиве, как под Сивашом.
     
Плевал я, что мой шеф не растерялся,
     
а рьяно колокольчиком старался
     
и яростно стучал карандашом. 
    
    
     
Я вызван был в Ташкент. Я думал - это
     
для выясненья подлого навета.
     
Я был свиреп. Я все еще был слеп.
     
Пришли в мой номер с кратким разговором
     
и увезли в фургоне, на котором
     
написано, как помню, было «Хлеб». 
    
    
     
Когда меня пытали эти суки,
     
и били в морду, и ломали руки,
     
и делали со мной такие штуки -
     
не повернется рассказать язык! -
     
и покупали: «Как насчет рюмашки!» -
     
и мне совали подлые бумажки,
     
то я одно хрипел: «Я большевик!» 
    
    
     
Они сказали, усмехнувшись: «Ладно!» -
     
на стул пихнули, и в глаза мне - лампу,
     
и свет меня хлестал и добивал.
     
Мой мальчик, не забудь вовек об этом:
     
сменяясь, перед ленинским портретом,
     
меня пытали эти суки светом,
     
который я для счастья добывал! 
    
    
     
И я шептал портрету в исступленье:
     
«Прости ты нас, прости, товарищ Ленин...
     
Мы победим их именем твоим.
     
Пусть плохо нам, пусть будет еще хуже,
     
не продадим, товарищ Ленин, души,
     
и коммунизма мы не продадим!» 
    
    
     
Мы лес в тайге валили, неречисты,
     
партийцы, инженеры и чекисты,
     
начдивы... Как могло такое быть?
     
Кого сажали, знали вы, сексоты?
     
И жуть брала, как будто не кого-то,
     
а коммунизм хотели посадить. 
    
    
     
Но попадались, впрочем, здесь и гады...
     
Я помню, из трелевочной бригады
     
«мой шеф» в лохмотьях бросился ко мне.
     
А я ему ответил не без такта:
     
«Мне партия дороже дружбы. Так-то!»
     
Он с той поры держался в стороне. 
    
    
     
Я злее стал и в то же время мягче.
     
Страданья просветляют нас, мой мальчик,
     
и помню я, как, сев на бурелом,
     
у костерка обкомовец свердловский
     
Есенина читал нам, про березки,
     
и я стыдился прежних слов о нем. 
    
    
     
Война... Я помню, шибко Гитлер начал...
     
Но, «враг народа», - для победы нашей
     
я на Кавказе строил ГЭС опять.
     
Ее в скале с хитринкой мы долбили,
     
и «хейнкели» ночами нас бомбили,
     
но не могли, сопливые, достать. 
    
    
     
Вокруг, следя, конвойные стояли,
     
но ты не понимал, товарищ Сталин,
     
что, от конвоя твоего вдали,
     
тобой пронумерованные зеки,
     
мы шли через моря и через реки
     
и до Берлина с армией дошли. 
    
    
     
Никто героем здесь не назывался.
     
Над нами красный стяг не развевался,
     
но бились мы за Родину свою.
     
И мы, сомкнувшись, как под красным стягом,
     
отпор давали власовцам, блатягам
     
и прочей контре, будто бы в бою. 
    
    
     
«Врагом народа» так же оставаясь,
     
я строил ГЭС на Волге, не сдаваясь.
     
Скрывали нас от иностранных глаз.
     
А мы рекорды били. Мы плевали,
     
что не снимали нас, не рисовали
     
и не писали очерков про нас. 
    
    
     
Но я старел, и утешала Волга
     
и шелестела мне: «Еще недолго...»
     
А что недолго? Жить? Сутул и сед,
     
я нес, вконец измотан, свою муку,
     
когда в уже слабеющую руку
     
Двадцатый съезд вложил мне партбилет. 
    
    
     
Не буду говорить, что сразу юность -
     
ах, ах! - на крыльях радости вернулась,
     
но я поехал строить в Братске ГЭС.
     
Да, юность, мальчик мой, невозвратима,
     
но посмотри в окно: там есть плотина?
     
И, значит, я на свете тоже есть. 
    
    
     
Я вижу, ты, мой мальчик, что-то грустен.
     
Ты грусть свою заешь соленым груздем
     
и выпей-ка, да мне еще налей.
     
Разбередил тебя? Но я не каюсь:
     
вас надо бередить... Ну, а покамест
     
продолжу я насчет отцов-детей. 
    
    
     
Ты, помни, видя стройки и плотины,
     
во что мой свет когда-то обратили.
     
Еще не все - технический прогресс.
     
Ты не забудь великого завета:
     
«Светить всегда!» Не будет в душах света -
     
нам не помогут никакие ГЭС! 
    
    
     
Ты помни наши звездные папахи,
     
горевшие у нас в глазах пампасы,
     
бессонницу строительных ночей,
     
«Я большевик!» - под той проклятой лампой
     
и веру в жизнь за лагерной баландой...
     
Ни в чем таких отцов предать не смей! 
    
    
     
Ты помни всех, кто корчевал и строил
     
и кто не лез в герои - был героем,
     
себе не накопивши ни копья.
     
Ты помни комиссарскую породу -
     
они не лгали никогда народу,
     
и ты не лги, мой мальчик, никогда! 
    
    
     
Но помни и других отцов - стучавших,
     
сажавших или подленько молчавших, -
     
в Коммуне места нет для подлецов!
     
Ты плюй на их угрозы или ласки!
     
Иди, мой мальчик, чист по-комиссарски,
     
с отцовской правдой против лжи отцов! 
    
    
     
И ежели тебе придется туго,
     
ты не предай ни совести, ни друга:
     
ведь ты предашь и мертвых и живых.
     
Иди, мой мальчик! Знай, готовясь к бою:
     
Алешка, я и Ленин за тобою.
     
И клятвой повтори: «Я большевик!» 
    
   
  
  
   
    
ДИСПЕТЧЕР СВЕТА 
   
   
    
     
Я диспетчер света, Изя Крамер.
     
Ток я шлю крестьянину, врачу,
     
двигаю контейнеры и краны
     
и кинокомедии кручу. 
    
    
     
Где-то в переулочках неслышных,
     
обнимаясь, бродят, как всегда.
     
Изя Крамер светит вам не слишком?
     
Я могу убавить, если да. 
    
    
     
У меня по личной части скверно.
     
До сих пор жены все нет и нет.
     
Сорок лет не старость, это верно,
     
только и не юность сорок лет. 
    
    
     
О своей судьбе я не жалею,
     
отчего же все-таки тогда
     
зубы у меня из нержавейки,
     
да и голова седым-седа! 
    
    
     
Вот стою за пультом над водою,
     
думаю про это и про то,
     
а меня на белом свете двое,
     
и не знает этого никто. 
    
    
     
Я и здесь и в то же время где-то.
     
Здесь - дела, а там - тела, тела...
     
Проволока рижского гетто
     
надвое меня разодрала. 
    
    
     
Оба Изи в этой самой коже.
     
Жарко одному, другой дрожит.
     
Одному кричат: «Здорово, кореш!» -
     
а другому: «Эй, пархатый жид!» 
    
    
     
И у одного, в тайге рождаясь,
     
просят света дети-города,
     
у другого к рукаву прижалась
     
желтая несчастная звезда. 
    
    
     
Но другому на звезду, на кепку
     
сыплется черемуховый цвет,
     
а семнадцать лет - они и в гетто,
     
что ни говори, семнадцать лет. 
    
    
     
Тело жадно дышит сквозь отрепья
     
и чего-то просит у весны...
     
А у Ривы, как молитва ребе,
     
волосы туманны и длинны. 
    
    
     
Пьяные эсесовцы глумливо
     
шляются по гетто до зари...
     
А глаза у Ривы - словно взрывы,
     
черные они, с огнем внутри. 
    
    
     
Молится она окаменело,
     
но молиться губы не хотят
     
и к моим, таким же неумелым,
     
шелушась, по воздуху летят! 
    
    
     
И, забыв о голоде и смерти,
     
полные особенным, своим,
     
мы на симфоническом концерте
     
в складе продовольственном сидим. 
    
    
     
Пальцы на ходу дыханьем грея,
     
к нам выходит крошечный оркестр.
     
Исполнять Бетховена евреям
     
разрешило все-таки эсэс. 
    
    
     
Хилые, на ящиках фанерных,
     
поднимают скрипки старички,
     
и по нервам, по гудящим нервам
     
пляшут исступленные смычки. 
    
    
     
И звучат бомбежки ураганно,
     
хоры мертвых женщин и детей,
     
и вступают гулко и органно
     
трубы где-то ждущих нас печей. 
    
    
     
Ваша кровь, Майданек и Освенцим,
     
из-под пианинных клавиш бьет,
     
и, бушуя, - немец против немцев, -
     
Людвиг ван Бетховен восстает! 
    
    
     
Ну, а в дверь, дыша недавней пьянкой,
     
прет на нас эсэсовцев толпа...
     
Бедный гений, сделали приманкой
     
богом осененного тебя. 
    
    
     
И опять на пытки и на муки
     
тащит нас куда-то солдатня.
     
Людвиг ван Бетховен, чьи-то руки
     
отдирают Риву от меня! 
    
    
     
Наш концлагерь птицы облетают,
     
стороною облака плывут.
     
Крысы в нем и то не обитают,
     
ну, а люди пробуют - живут. 
    
    
     
Я не сплю, на вшивых нарах лежа,
     
и одна молитва у меня:
     
«Как меня, не мучай Риву, боже,
     
сделай так, чтоб Рива умерла!» 
    
    
     
Но однажды, землю молчаливо
     
рядом с женским лагерем долбя,
     
я чуть не кричу... я вижу Риву,
     
словно призрак, около себя. 
    
    
     
А она стоит, почти незрима
     
от прозрачной детской худобы,
     
колыхаясь, будто струйка дыма
     
из кирпичной лагерной трубы. 
    
    
     
И живая или неживая -
     
не пойму... Как в сон погружена,
     
мертвенно матрасы набивает
     
человечьим волосом она. 
    
    
     
Рядом ходит немка, руки в бедра,
     
созерцая этот страшный труд.
     
Сапоги скрипят, сверкают больно.
     
Сапоги новехонькие. Жмут. 
    
    
     
«Эй, жидовка, слышишь, брось матрасы!
     
Подойди! А ну-ка помоги!»
     
Я рыдаю. С ног ее икрастых
     
стягивает Рива сапоги. 
    
    
     
«Поживее! Плетки захотела!
     
Посильней тяни! - И в грудь пинком. -
     
А теперь их разноси мне, стерва!
     
Надевай! Надела? Марш бегом!» 
    
    
     
И бежит, бежит по кругу Рива,
     
спотыкаясь посреди камней,
     
и солдат лоснящиеся рыла
     
с вышек ухмыляются над ней. 
    
    
     
Боже, я просил ей смерти, помнишь?
     
Почему она еще живет?
     
Я кричу, бросаюсь ей на помощь,
     
мне товарищ затыкает рот. 
    
    
     
И она бежит, бежит по кругу,
     
падает, встает, лицо в крови.
     
Боже, протяни ей свою руку,
     
навсегда ее останови! 
    
    
     
Боже, я опять прошу об этом!
     
Милосердный боже, так нельзя!
     
Солнце, словно лагерный прожектор,
     
Риве бьет в безумные глаза. 
    
    
     
Падает... К сырой земле прижалась
     
девичья седая голова.
     
Наконец-то вспомнил бог про жалость.
     
Бог услышал, Рива: ты мертва... 
    
    
     
Я диспетчер света, Изя Крамер.
     
Я огнями ГЭС на вас гляжу,
     
грохочу электротракторами
     
и электровозами гужу. 
    
    
     
Где-то на бетховенском концерте
     
вы сидите, - может быть, с женой,
     
ну, а я - вас это не рассердит? -
     
около сажусь, на приставной. 
    
    
     
Впрочем, это там не я, а кто-то...
     
Людвиг ван Бетховен, я сейчас
     
на пюпитрах освещаю ноты
     
из тайги, стирая слезы с глаз. 
    
    
     
И, платя за свет в квартире вашей,
     
счет кладя с небрежностью в буфет,
     
помните, какой ценою страшной
     
Изя Крамер заплатил за свет. 
    
    
     
Знает Изя: много надо света,
     
чтоб не видеть больше мне и вам
     
ни колючей проволоки гетто
     
и ни звезд, примерзших к рукавам. 
    
    
     
Чтобы над евреями бесчестно
     
не глумился сытый чей-то смех, 
     
чтобы слово «жид» навек исчезло,
     
не позоря слова «человек»! 
    
    
     
Этот Изя кое-что да значит -
     
Ангара у ног его лежит,
     
ну, а где-то Изя плачет, плачет,
     
ну, а Рива все бежит, бежит... 
    
   
  
  
   
    
НЕ УМИРАЙ, ИВАН СТЕПАНЫЧ 
   
   
    
     
Не умирай, Иван Степаныч,
     
не умирай, не умирай...
     
Нехорошо ты поступаешь,
     
бросая свой родимый край. 
    
    
     
Лежишь ты в Братской горбольнице,