1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 
«Глупая говядина! Неужели я такой?» – думал он.    

Как бы то ни было, когда он простился с ним на седьмой день,  пред отъездом его в Москву, и получил благодарность, он был счастлив, что избавился  от этого неловкого положения и неприятного зеркала. Он простился с ним на  станции, возвращаясь с медвежьей охоты, где всю ночь у них было представление  русского молодечества.    

 II    

     

Вернувшись домой, Вронский нашел у себя записку от Анны. Она  писала: «Я больна и несчастлива. Я не могу выезжать, но и не могу долее не  видать вас. Приезжайте вечером. В семь часов Алексей Александрович едет на  совет и пробудет до десяти». Подумав с минуту о странности того, что она зовет  его прямо к себе, несмотря на требование мужа не принимать его, он решил, что  поедет.    

Вронский был в эту зиму произведен в полковники, вышел из  полка и жил один. Позавтракав, он тотчас же лег на диван, и в пять минут  воспоминания безобразных сцен, виденных им в последние дни, перепутались и  связались с представлением об Анне и мужике-обкладчике, который играл важную  роль на медвежьей охоте; и Вронский заснул. Он проснулся в темноте, дрожа  от страха, и поспешно зажег свечу. «Что такое? Что? Что такое страшное я видел  во сне? Да, да. Мужик-обкладчик, кажется, маленький, грязный, со взъерошенной  бородкой, что-то делал нагнувшись и вдруг заговорил по-французски какие-то  странные слова. Да, больше ничего не было во сне, – сказал он себе. –  Но отчего же это было так ужасно?» Он живо вспомнил опять мужика и те  непонятные французские слова, которые произносил этот мужик, и ужас пробежал  холодом по его спине.    

«Что за вздор!» – подумал Вронский и взглянул на часы.    

Было уже половина девятого. Он позвонил человека, поспешно  оделся и вышел на крыльцо, совершенно забыв про сон и мучась только тем, что  опоздал. Подъезжая к крыльцу Карениных, он взглянул на часы и увидал, что было  без десяти минут девять. Высокая, узенькая карета, запряженная парой серых,  стояла у подъезда. Он узнал карету Анны. «Она едет ко мне, – подумал  Вронский, – и лучше бы было. Неприятно мне входить в этот дом. Но все  равно; я не могу прятаться», – сказал он себе, и с теми, усвоенными  им с детства, приемами человека, которому нечего стыдиться, Вронский вышел из  саней и подошел к двери. Дверь отворилась, и швейцар с пледом на руке подозвал  карету. Вронский, не привыкший замечать подробности, заметил, однако, теперь  удивленное выражение, с которым швейцар взглянул на него. В самых дверях  Вронский почти столкнулся с Алексеем Александровичем. Рожок газа прямо освещал  бескровное, осунувшееся лицо под черною шляпой и белый галстук, блестевший  из-за бобра пальто. Неподвижные, тусклые глаза Каренина устремились на лицо  Вронского. Вронский поклонился, и Алексей Александрович, пожевав ртом, поднял  руку к шляпе и прошел. Вронский видел, как он, не оглядываясь, сел в карету,  принял в окно плед и бинокль и скрылся. Вронский вошел в переднюю. Брови его  были нахмурены, и глаза блестели злым и гордым блеском.    

«Вот положение! – думал он. – Если б он боролся,  отстаивал свою честь, я бы мог действовать, выразить свои чувства; но эта  слабость или подлость… Он ставит меня в положение обманщика, тогда как я не  хотел и не хочу этим быть».    

Со времени своего объяснения с Анной в саду Вреде мысли  Вронского много изменились. Он невольно, покоряясь слабости Анны, которая  отдавалась ему вся и ожидала только от него решения ее судьбы, вперед покоряясь  всему, давно перестал думать, чтобы связь эта могла кончиться, как он думал  тогда. Честолюбивые планы его опять отступили на задний план, и он, чувствуя,  что вышел из того круга деятельности, в котором все было определено, отдавался  весь своему чувству, и чувство это все сильнее и сильнее привязывало его к ней.    

Еще в передней он услыхал ее удаляющиеся шаги. Он понял, что  она ждала его, прислушивалась и теперь вернулась в гостиную.    

– Нет! – вскрикнула она, увидав его, и при первом  звуке ее голоса слезы вступили ей в глаза, – нет, если это так будет  продолжаться, то это случится еще гораздо, гораздо прежде!    

– Что, мой друг?    

– Что? Я жду, мучаюсь, час, два… Нет, я не буду!.. Я не  могу ссориться с тобой. Верно, ты не мог. Нет, не буду!    

Она положила обе руки на его плечи и долго смотрела на него  глубоким, восторженным и вместе испытующим взглядом. Она изучала его лицо за то  время, которое она не видала его. Она, как и при всяком свидании, сводила в  одно свое воображаемое представление о нем (несравненно лучшее, невозможное в  действительности) с ним, каким он был.    

 III    

     

– Ты встретил его? – спросила она, когда они сели  у стола под лампой. – Вот тебе наказание за то, что опоздал.    

– Да, но как же? Он должен был быть в совете?    

– Он был и вернулся и опять поехал куда-то. Но это  ничего. Не говори про это. Где ты был? Все с принцем?    

Она знала все подробности его жизни. Он хотел сказать, что  не спал всю ночь и заснул, но, глядя на ее взволнованное и счастливое лицо, ему  совестно стало. И он сказал, что ему надо было ехать дать отчет об отъезде  принца.    

– Но теперь кончилось? Он уехал?    

– Слава Богу, кончилось. Ты не поверишь, как мне  невыносимо было это.    

– Отчего ж? Ведь это всегдашняя жизнь вас всех, молодых  мужчин, – сказала она, насупив брови, и, взявшись за вязанье, которое  лежало на столе, стала, не глядя на Вронского, выпрастывать из него крючок.    

– Я уже давно оставил эту жизнь, – сказал он,  удивляясь перемене выражения ее лица и стараясь проникнуть его значение. –  И признаюсь, – сказал он, улыбкой выставляя свои плотные белые  зубы, – я в эту неделю как в зеркало смотрелся, глядя на эту жизнь, и мне  неприятно было.    

Она держала в руках вязанье, но не вязала, а смотрела на  него странным, блестящим и недружелюбным взглядом.    

– Нынче утром Лиза заезжала ко мне – они еще не боятся  ездить ко мне, несмотря на графиню Лидию Ивановну, – вставила она, –  и рассказывала про ваш афинский вечер. Какая гадость!    

– Я только хотел сказать, что…    

Она перебила его:    

– Эта Тhérèse была, которую ты знал прежде?    

– Я хотел сказать…    

– Как вы гадки, мужчины! Как вы не можете себе  представить, что женщина этого не может забыть, – говорила она, горячась  все более и более и этим открывая ему причину своего раздражения. –  Особенно женщина, которая не может знать твоей жизни. Что я знаю? что я  знала? – говорила она, – то, что ты скажешь мне. А почем я знаю,  правду ли ты говорил мне…    

– Анна! Ты оскорбляешь меня. Разве ты не веришь мне?  Разве я не сказал тебе, что у меня нет мысли, которую бы я не открыл тебе?    

– Да, да, – сказала она, видимо стараясь отогнать  ревнивые мысли. – Но если бы ты знал, как мне тяжело! Я верю, верю тебе…  Так что ты говорил?    

Но он не мог сразу вспомнить того, что он хотел сказать. Эти  припадки ревности, в последнее время все чаще и чаще находившие на нее, ужасали  его и, как он ни старался скрывать это, охлаждали его к ней, несмотря на то,  что он знал, что причина ревности была любовь к нему. Сколько раз он говорил  себе, что ее любовь была счастье; и вот она любила его, как может любитъ  женщина, для которой любовь перевесила все блага в жизни, – и он был  гораздо дальше от счастья, чем когда он поехал за ней из Москвы. Тогда он  считал себя несчастливым, но счастье было впереди; теперь он чувствовал, что  лучшее счастье было уже назади. Она была совсем не та, какою он видел ее первое  время. И нравственно и физически она изменилась к худшему. Она вся расширела, и  в лице ее, в то время как она говорила об актрисе, было злое, искажавшее ее  лицо выражение. Он смотрел на нее, как смотрит человек на сорванный им и  завядший цветок, в котором он с трудом узнает красоту, за которую он сорвал и  погубил его. И, несмотря на то, он чувствовал, что тогда, когда любовь его была  сильнее, он мог, если бы сильно захотел этого, вырвать эту любовь из своего  сердца, но теперь, когда, как в эту минуту, ему казалось, что он не чувствовал  любви к ней, он знал, что связь его с ней не может быть разорвана.    

– Ну, ну, так что ты хотел сказать мне про принца? Я  прогнала, прогнала беса, – прибавила она. Бесом называлась между ними  ревность. – Да, так что ты начал говорить о принце? Почему тебе так тяжело  было?    

– Ах, невыносимо! – сказал он, стараясь уловить  нить потерянной мысли. – Он не выигрывает от близкого знакомства. Если  определить его, то это прекрасно выкормленное животное, какие на выставках  получают первые медали, и больше ничего, – говорил он с досадой,  заинтересовавшею ее.    

– Нет, как же? – возразила она. – Все-таки он  многое видел, образован?    

– Это совсем другое образование – их образование. Он,  видно, что и образован только для того, чтобы иметь право презирать  образование, как они все презирают, кроме животных удовольствий.    

– Да ведь вы все любите эти животные  удовольствия, – сказала она, и опять он заметил мрачный взгляд, который  избегал его.    

– Что это ты так защищаешь его? – сказал он,  улыбаясь.    

– Я не защищаю, мне совершенно все равно; но я думаю,  что если бы ты сам не любил этих удовольствий, то ты мог бы отказаться. А тебе  доставляет удовольствие смотреть на Терезу в костюме Евы…    

– Опять, опять дьявол! – взяв руку, которую она  положила на стол, и целуя ее, сказал Вронский.    

– Да, но я не могу! Ты не знаешь, как я измучалась,  ожидая тебя! Я думаю, что я не ревнива. Я не ревнива; я верю тебе, когда  ты тут, со мной; но когда ты где-то один ведешь свою непонятную мне жизнь…    

Она отклонилась от него, выпростала, наконец, крючок из  вязанья, и быстро, с помощью указательного пальца, стали накидываться одна за  другой петли белой, блестевшей под светом лампы шерсти, и быстро, нервически  стала поворачиваться тонкая кисть в шитом рукавчике.    

– Ну как же? где ты встретил Алексея  Александровича? – вдруг ненатурально зазвенел ее голос.    

– Мы столкнулись в дверях.    

– И он так поклонился тебе?    

Она, вытянув лицо и полузакрыв глаза, быстро изменила  выражение лица, сложила руки, и Вронский в ее красивом лице вдруг увидал то  самое выражение лица, с которым поклонился ему Алексей Александрович. Он  улыбнулся, а она весело засмеялась тем милым грудным смехом, который был одною  из главных ее прелестей.    

– Я решительно не понимаю его, – сказал  Вронский. – Если бы после твоего объяснения на даче он разорвал с тобой,  если б он вызвал меня на дуэль… но этого я не понимаю: как он может переносить  такое положение? Он страдает, это видно.    

– Он? – с усмешкой сказала она. – Он  совершенно доволен.    

– За что мы все мучаемся, когда все могло бы быть так  хорошо?    

– Только не он. Разве я не знаю его, эту ложь, которою  он весь пропитан?.. Разве можно, чувствуя что-нибудь, жить, как он живет со  мной? Он ничего не понимает, не чувствует. Разве может человек, который  что-нибудь чувствует, жить с своею преступною  женой в одном доме? Разве  можно говорить с ней? Говорить ей ты ?    

И опять невольно она представила его. «Ты, ma chère, ты,  Анна!»    

– Это не мужчина, не человек, это кукла! Никто не  знает, но я знаю. О, если бы я была на его месте, если бы кто-нибудь был на его  месте, я бы давно убила, я бы разорвала на куски эту жену, такую, как я, а не  говорила бы: ma chère, Анна. Это не человек, это министерская машина. Он не  понимает, что я твоя жена, что он чужой, что он лишний… Не будем, не будем  говорить!..    

– Ты не  права и не  права, мой  друг, – сказал Вронский, стараясь успокоить ее. – Но все равно, не  будем о нем говорить. Расскажи мне, что ты делала? Что с тобой? Что такое эта  болезнь и что сказал доктор?    

Она смотрела на него с насмешливою радостью. Видимо, она  нашла еще смешные и уродливые стороны в муже и ждала времени, чтоб их  высказать.    

Он продолжал:    

– Я догадываюсь, что это не болезнь, а твое положение.  Когда это будет?    

Насмешливый блеск потух в ее глазах, но другая улыбка –  знания чего-то неизвестного ему и тихой грусти – заменила ее прежнее выражение.    

– Скоро, скоро. Ты говорил, что наше положение  мучительно, что надо развязать его. Если бы ты знал, как мне оно тяжело, что бы  я дала за то, чтобы свободно и смело любить тебя! Я бы не мучалась и тебя не  мучала бы своею ревностью… И это будет скоро, но не так, как мы думаем.    

И при мысли о том, как это будет, она так показалась жалка самой  себе, что слезы выступили ей на глаза, и она не могла продолжать. Она положила  блестящую под лампой кольцами и белизной руку на его рукав.    

– Это не будет так, как мы думаем. Я не хотела тебе  говорить этого, но ты заставил меня. Скоро, скоро все развяжется, и мы все, все  успокоимся и не будем больше мучаться.    

– Я не понимаю, – сказал он, понимая.    

– Ты спрашивал, когда? Скоро. И я не переживу этого. Не  перебивай! – И она заторопилась говорить. – Я знаю это, и знаю верно.  Я умру, и очень рада, что умру и избавлю себя и вас.    

Слезы потекли у нее из глаз; он нагнулся к ее руке и стал  целовать, стараясь скрыть свое волнение, которое, он знал, не имело никакого  основания, но он не мог преодолеть его.    

– Вот так, вот это лучше, – говорила она, пожимая  сильным движением его руку. – Вот одно, одно, что нам осталось.    

Он опомнился и поднял голову.    

– Что за вздор! Что за бессмысленный вздор ты говоришь!    

– Нет, это правда.    

– Что, что правда?    

– Что я умру. Я видела сон.    

– Сон? – повторил Вронский и мгновенно вспомнил своего  мужика во сне.    

– Да, сон, – сказала она. – Давно уж я видела  этот сон. Я видела, что я вбежала в свою спальню, что мне нужно там взять  что-то, узнать что-то; ты знаешь, как это бывает во сне, – говорила она, с  ужасом широко открывая глаза, – и в спальне, в углу, стоит что-то.    

– Ах, какой вздор! Как можно верить…    

Но она не позволила себя перебить. То, что она говорила,  было слишком важно для нее.    

– И это что-то повернулось, и я вижу, что это мужик  маленький с взъерошенною бородой и страшный. Я хотела бежать, но он нагнулся  над мешком и руками что-то копошится там…    

Она представила, как он копошится в мешке. Ужас был на ее  лице. И Вронский, вспоминая свой сон, чувствовал такой же ужас, наполнявший его  душу.    

– Он копошится и приговаривает по-французски, скоро-скоро  и, знаешь, грассирует: «Il faut le battre le fer, le broyer, le pétrir…»[111] И я от страха захотела  проснуться, проснулась… но я проснулась во сне. И стала спрашивать себя, что  это значит. И Корней мне говорит: «Родами, родами умрете, родами, матушка…» И я  проснулась…    

– Какой вздор, какой вздор! – говорил Вронский, но  он сам чувствовал, что не было никакой убедительности в его голосе.    

– Но не будем говорить. Позвони, я велю подать чаю. Да  подожди, теперь не долго я…    

Но вдруг она остановилась. Выражение ее лица мгновенно  изменилось. Ужас и волнение вдруг заменились выражением тихого, серьезного и  блаженного внимания. Он не мог понять значения этой перемены. Она слышала в  себе движение новой жизни.    

 IV    

     

Алексей Александрович после встречи у себя на крыльце с  Вронским поехал, как и намерен был, в итальянскую оперу. Он отсидел там два  акта и видел всех, кого ему нужно было. Вернувшись домой, он внимательно  осмотрел вешалку и, заметив, что военного пальто не было, по обыкновению,  прошел к себе. Но, противно обыкновению, он не лег спать и проходил взад и  вперед по своему кабинету до трех часов ночи. Чувство гнева на жену, не  хотевшую соблюдать приличий и исполнять единственное поставленное ей условие –  не принимать у себя своего любовника, не давало ему покоя. Она не исполнила его  требования, и он должен наказать ее и привести в исполнение свою угрозу –  требовать развода и отнять сына. Он знал все трудности, связанные с этим делом,  но он сказал, что сделает это, и теперь он должен исполнить угрозу. Графиня Лидия  Ивановна намекала ему, что это был лучший выход из его положения, и в последнее  время практика разводов довела это дело до такого усовершенствования, что  Алексей Александрович видел возможность преодолеть формальные трудности. Кроме  того, беда одна не ходит, и дела об устройстве инородцев и об орошении полей  Зарайской губернии навлекли на Алексея Александровича такие неприятности по  службе, что он все это последнее время находился в крайнем раздражении.    

Он не спал всю ночь, и его гнев, увеличиваясь в какой-то  огромной прогрессии, дошел к утру до крайних пределов. Он поспешно оделся и,  как бы неся полную чашу гнева и боясь расплескать ее, боясь вместе с гневом  утратить энергию, нужную ему для объяснения с женою, вошел к ней, как только  узнал, что она встала.    

Анна, думавшая, что она так хорошо знает своего мужа, была  поражена его видом, когда он вошел к ней. Лоб его был нахмурен, и глаза мрачно  смотрели вперед себя, избегая ее взгляда; рот был твердо и презрительно сжат. В  походке, в движениях, в звуке голоса его была решительность и твердость, каких  жена никогда не видала в нем. Он вошел в комнату и, не поздоровавшись с нею,  прямо направился к ее письменному столу и, взяв ключи, отворил ящик.    

– Что вам нужно?! – вскрикнула она.    

– Письма вашего любовника, – сказал он.    

– Их здесь нет, – сказала она, затворяя ящик; но  по этому движению он понял, что угадал верно, и, грубо оттолкнув ее руку,  быстро схватил портфель, в котором он знал, что она клала самые нужные бумаги.  Она хотела вырвать портфель, но он оттолкнул ее.    

– Сядьте! мне нужно говорить с вами, – сказал он,  положив портфель под мышку и так напряженно прижав его локтем, что плечо его  поднялось.    

Она с удивлением и робостью молча глядела на него.    

– Я сказал вам, что не позволю вам принимать вашего  любовника у себя.    

– Мне нужно было видеть его, чтоб…    

Она остановилась, не находя никакой выдумки.    

– Я не вхожу в подробности о том, для чего женщине  нужно видеть любовника.    

– Я хотела, я только… – вспыхнув, сказала она. Эта  его грубость раздражила ее и придала ей смелости. – Неужели вы не  чувствуете, как вам легко оскорблять меня? – сказала она.    

– Оскорблять можно честного человека и честную женщину,  но сказать вору, что он вор, есть только la constatation d’un fait.[112]    

– Этой новой черты – жестокости я не знала еще в вас.    

– Вы называете жестокостью то, что муж предоставляет  жене свободу, давая ей честный кров имени только под условием соблюдения  приличий. Это жестокость?    

– Это хуже жестокости, это подлость, если уже вы хотите  знать! – со взрывом злобы вскрикнула Анна и, встав, хотела уйти.    

– Нет! – закричал он своим пискливым голосом,  который поднялся теперь еще нотой выше обыкновенного, и, схватив своими  большими пальцами ее за руку так сильно, что красные следы остались на ней от  браслета, который он прижал, насильно посадил ее на место. – Подлость?  Если вы хотите употребить это слово, то подлость это то, чтобы бросить мужа,  сына для любовника и есть хлеб мужа!    

Она нагнула голову. Она не только не сказала того, что она  говорила вчера любовнику, что он  ее муж, а муж лишний; она и не  подумала этого. Она чувствовала всю справедливость его слов и только сказала  тихо:    

– Вы не можете описать мое положение хуже того, как я  сама его понимаю, но зачем вы говорите все это?    

– Зачем я говорю это? зачем? – продолжал он так же  гневно. – Чтобы вы знали, что, так как вы не исполнили моей воли  относительно соблюдения приличий, я приму меры, чтобы положение это кончилось.    

– Скоро, скоро оно кончится и так, – проговорила  она, и опять слезы при мысли о близкой, теперь желаемой смерти выступили ей на  глаза.    

– Оно кончится скорее, чем вы придумали с своим  любовником! Вам нужно удовлетворение животной страсти…    

– Алексей Александрович! Я не говорю, что это  невеликодушно, но это непорядочно – бить лежачего.    

– Да, вы только себя помните, но страдания человека,  который был вашим мужем, вам не интересны. Вам все равно, что вся жизнь его  рушилась, что он пеле… педе… пелестрадал.    

Алексей Александрович говорил так скоро, что он запутался и  никак не мог выговорить этого слова. Он выговорил его под конец пелестрадал  . Ей стало смешно и тотчас стыдно за то, что ей могло быть что-нибудь смешно в  такую минуту. И в первый раз она на мгновение почувствовала за него,  перенеслась в него, и ей жалко стало его. Но что ж она могла сказать или  сделать? Она опустила голову и молчала. Он тоже помолчал несколько времени и  заговорил потом уже менее пискливым, холодным голосом, подчеркивая произвольно  избранные, не имеющие никакой особенной важности слова.    

– Я пришел вам сказать… – сказал он.    

Она взглянула на него. «Нет, это мне показалось, –  подумала она, вспоминая выражение его лица, когда он запутался на слове пелестрадал  , – нет, разве может человек с этими мутными глазами, с этим самодовольным  спокойствием чувствовать что-нибудь?»    

– Я не могу ничего изменить, – прошептала она.    

– Я пришел вам сказать, что я завтра уезжаю в Москву и  не вернусь более в этот дом, и вы будете иметь известие о моем решении чрез  адвоката, которому я поручу дело развода. Сын же мой переедет к сестре, –  сказал Алексей Александрович, с усилием вспоминая то, что он хотел сказать о  сыне.    

– Вам нужен Сережа, чтобы сделать мне больно, –  проговорила она, исподлобья глядя на него. – Вы не любите его… Оставьте  Сережу!    

– Да, я потерял даже любовь к сыну, потому что с ним  связано мое отвращение к вам. Но я все-таки возьму его. Прощайте!    

И он хотел уйти, но теперь она задержала его.    

– Алексей Александрович, оставьте Сережу! –  прошептала она еще раз. – Я более ничего не имею сказать. Оставьте Сережу  до моих… Я скоро рожу, оставьте его!    

Алексей Александрович вспыхнул и, вырвав у нее руку, вышел  молча из комнаты.    

 V    

     

Приемная комната знаменитого петербургского адвоката была  полна, когда Алексей Александрович вошел в нее. Три дамы: старушка, молодая и  купчиха, три господина: один – банкир-немец с перстнем на пальце, другой –  купец с бородой, и третий – сердитый чиновник в вицмундире, с крестом на шее,  очевидно, давно уже ждали. Два помощника писали на столах, скрипя перьями.  Письменные принадлежности, до которых Алексей Александрович был охотник, были  необыкновенно хороши, Алексей Александрович не мог не заметить этого. Один из  помощников, не вставая, прищурившись, сердито обратился к Алексею  Александровичу:    

– Что вам угодно?    

– Я имею дело до адвоката.    

– Адвокат занят, – строго отвечал помощник,  указывая пером на дожидавшихся, и продолжал писать.    

– Не может ли он найти время? – сказал Алексей  Александрович.    

– У него нет свободного времени, он всегда занят.  Извольте подождать.    

– Так не потрудитесь ли подать мою карточку, –  достойно сказал Алексей Александрович, видя необходимость открыть свое  инкогнито.    

Помощник взял карточку и, очевидно не одобряя ее содержания,  прошел в дверь.    

Алексей Александрович сочувствовал гласному суду в принципе,  но некоторым подробностям его применения у нас он не вполне сочувствовал, по  известным ему высшим служебным отношениям, и осуждал их, насколько он мог  осуждать что-либо высочайше утвержденное. Вся жизнь его протекла в  административной деятельности, и потому, когда он не сочувствовал чему-либо, то  несочувствие его было смягчено признанием необходимости ошибок и возможности  исправления в каждом деле. В новых судебных учреждениях он не одобрял тех  условий, в которые была поставлена адвокатура[113]. Но он до сих пор не имел дела до  адвокатуры и потому не одобрял ее только теоретически; теперь же неодобрение  его еще усилилось тем неприятным впечатлением, которое он получил в приемной  адвоката.    

– Сейчас выйдут, – сказал помощник;  и действительно, чрез две минуты в дверях показалась длинная фигура  старого правоведа, совещавшегося с адвокатом, и самого адвоката.    

Адвокат был маленький, коренастый, плешивый человек с  черно-рыжеватою бородой, светлыми длинными бровями и нависшим лбом. Он был  наряден, как жених, от галстука и цепочки двойной до лаковых ботинок. Лицо было  умное, мужицкое, а наряд франтовской и дурного вкуса.    

– Пожалуйте, – сказал адвокат, обращаясь к Алексею  Александровичу. И, мрачно пропустив мимо себя Каренина, он затворил дверь.    

– Не угодно ли? – Он указал на кресло у  письменного, уложенного бумагами стола и сам сел на председательское место,  потирая маленькие ручки с короткими, обросшими белыми волосами пальцами и  склонив набок голову. Но только что он успокоился в своей позе, как над столом  пролетела моль. Адвокат с быстротой, которой нельзя было ожидать от него,  рознял ручки, поймал моль и опять принял прежнее положение.    

– Прежде чем начать говорить о моем деле, – сказал  Алексей Александрович, с удивлением проследив глазами за движением  адвоката, – я должен заметить, что дело, о котором я имею говорить с вами,  должно быть тайной.    

Чуть заметная улыбка раздвинула рыжеватые нависшие усы  адвоката.    

– Я бы не был адвокатом, если бы не мог сохранять те  тайны, которые вверены мне. Но если вам угодно подтверждение…    

Алексей Александрович взглянул в его лицо и увидал, что  серые умные глаза смеются и все уж знают.    

– Вы знаете мою фамилию? – продолжал Алексей  Александрович.    

– Знаю вас и вашу полезную, – опять он поймал  моль, – деятельность, как и всякий русский, – сказал адвокат,  наклонившись.    

Алексей Александрович вздохнул, собираясь с духом. Но, раз  решившись, он уже продолжал своим пискливым голосом, не робея, не запинаясь и  подчеркивая некоторые слова.    

– Я имею несчастие, – начал Алексей  Александрович, – быть обманутым мужем и желаю законно разорвать сношения с  женою, то есть развестись, но притом так, чтобы сын не оставался с матерью.    

Серые глаза адвоката старались не смеяться, но они прыгали  от неудержимой радости, и Алексей Александрович видел, что тут была не одна  радость человека, получающего выгодный заказ, – тут было торжество и  восторг, был блеск, похожий на тот зловещий блеск, который он видал в глазах  жены.    

– Вы желаете моего содействия для совершения развода?    

– Именно, но я должен предупредить вас, – сказал  Алексей Александрович, – что я рискую злоупотребить вашим вниманием. Я  приехал только предварительно посоветоваться с вами. Я желаю развода, но для  меня важны формы, при которых он возможен. Очень может быть, что, если формы не  совпадут с моими требованиями, я откажусь от законного искания.    

– О, это всегда так, – сказал адвокат, – и это  всегда в вашей воле.    

Адвокат опустил глаза на ноги Алексея Александровича,  чувствуя, что они видом своей неудержимой радости могут оскорбить клиента, и  посмотрел на моль, пролетевшую пред его носом, и дернулся рукой, но не поймал  ее из уважения к положению Алексея Александровича.    

– Хотя в общих чертах наши законоположения об этом  предмете мне известны, – продолжал Алексей Александрович, – я бы  желал знать вообще те формы, в которых на практике совершаются подобного рода  дела.    

– Вы желаете, – не поднимая глаз, отвечал адвокат,  не без удовольствия входя в тон речи своего клиента, – чтобы я изложил вам  те пути, по которым возможно исполнение вашего желания.    

И на подтвердительное наклонение головы он продолжал,  изредка взглядывая только мельком на покрасневшее пятнами лицо Алексея  Александровича.    

– Развод по нашим законам, – сказал он с легким  оттенком неодобрения к нашим законам, – возможен[114], как вам известно, в следующих случаях…  Подождать! – обратился он к высунувшемуся в дверь помощнику, но все-таки  встал, сказал несколько слов и сел опять. – В следующих случаях:  физические недостатки супругов, затем безвестная пятилетняя отлучка, –  сказал он, загнув поросший волосами короткий палец, – затем прелюбодеяние  (это слово он произнес с видимым удовольствием). Подразделения следующие (он  продолжал загибать свои толстые пальцы, хотя случаи и подразделения, очевидно,  не могли быть классифицированы вместе): физические недостатки мужа или жены,  затем прелюбодеяние мужа или жены. – Так как все пальцы вышли, он их все  разогнул и продолжал: – Это взгляд теоретический, но я полагаю, что вы сделали  мне честь обратиться ко мне для того, чтоб узнать практическое приложение. И  потому, руководствуясь антецедентами, я должен доложить вам, что случаи  разводов все приходят к следующим: физических недостатков нет, как я могу  понимать? и также безвестного отсутствия?..    

Алексей Александрович утвердительно склонил голову.    

– Приходят к следующим: прелюбодеяние одного из  супругов и уличение преступной стороны по взаимному соглашению и, помимо такого  соглашения, уличение невольное. Должен сказать, что последний случай редко  встречается в практике, – сказал адвокат и, мельком взглянув на Алексея  Александровича, замолк, как продавец пистолетов, описавший выгоды того и  другого оружия и ожидающий выбора своего покупателя. Но Алексей Александрович  молчал, и потому адвокат продолжал: – Самое обычное и простое, разумное, я  считаю, есть прелюбодеяние по взаимному соглашению. Я бы не позволил себе так  выразиться, говоря с человеком неразвитым, – сказал адвокат, – но  полагаю, что для вас это понятно.    

Алексей Александрович был, однако, так расстроен, что не  сразу понял разумность прелюбодеяния по взаимному соглашению и выразил это  недоумение в своем взгляде; но адвокат тотчас же помог ему:    

– Люди не могут более жить вместе – вот факт. И если  оба в этом согласны, то подробности и формальности становятся безразличны. А с  тем вместе это есть простейшее и вернейшее средство.    

Алексей Александрович вполне понял теперь. Но у него были  религиозные требования, которые мешали допущению этой меры.    

– Это вне вопроса в настоящем случае, – сказал  он. – Тут только один случай возможен: уличение невольное, подтвержденное  письмами, которые я имею.    

При упоминании о письмах адвокат поджал губы и произвел  тонкий соболезнующий и презрительный звук.    

– Извольте видеть, – начал он. – Дела этого  рода решаются, как вам известно, духовным ведомством; отцы же протопопы в делах  этого рода большие охотники до мельчайших подробностей, – сказал он с  улыбкой, показывающей сочувствие вкусу протопопов. – Письма, без сомнения,  могут подтвердить отчасти; но улики должны быть добыты прямым путем, то есть  свидетелями. Вообще же, если вы сделаете мне честь удостоить меня своим  доверием, предоставьте мне же выбор тех мер, которые должны быть употреблены.  Кто хочет результата, тот допускает и средства.    

– Если так… – вдруг побледнев, начал Алексей  Александрович, но в это время адвокат встал и опять вышел к двери к  перебивавшему его помощнику.    

– Скажите ей, что мы не на дешевых товарах! –  сказал он и возвратился к Алексею Александровичу.    

Возвращаясь к месту, он поймал незаметно еще одну моль.  «Хорош будет мой трип к лету!» – подумал он, хмурясь.    

– Итак, вы изволили говорить… – сказал он.    

– Я сообщу вам свое решение письменно, – сказал  Алексей Александрович, вставая, и взялся за стол. Постояв немного молча, он  сказал: – Из слов ваших я могу заключить, следовательно, что совершение развода  возможно. Я просил бы вас сообщить мне также, какие ваши условия.    

– Возможно все, если вы предоставите мне полную свободу  действий, – не отвечая на вопрос, сказал адвокат. – Когда я могу  рассчитывать получить от вас известия? – спросил адвокат, подвигаясь к  двери и блестя и глазами и лаковыми сапожками.    

– Через неделю. Ответ же ваш о том, принимаете ли вы на  себя ходатайство по этому делу и на каких условиях, вы будете так добры,  сообщите мне.    

– Очень хорошо-с.    

Адвокат почтительно поклонился, выпустил из двери клиента и,  оставшись один, отдался своему радостному чувству. Ему стало так весело, что  он, противно своим правилам, сделал уступку торговавшейся барыне и перестал  ловить моль, окончательно решив, что к будущей зиме надо перебить мебель  бархатом, как у Сигонина.    

 VI    

     

Алексей Александрович одержал блестящую победу в заседании  комиссии семнадцатого августа, но последствия этой победы подрезали его. Новая  комиссия для исследования во всех отношениях быта инородцев была составлена и  отправлена на место с необычайною, возбуждаемою Алексеем Александровичем  быстротой и энергией. Через три месяца был представлен отчет. Быт инородцев был  исследован в политическом, административном, экономическом, этнографическом,  материальном и религиозном отношениях. На все вопросы были прекрасно изложены  ответы, и ответы, не подлежавшие сомнению, так как они не были произведением  всегда подверженной ошибкам человеческой мысли, но все были произведением  служебной деятельности. Ответы все были результатами официальных данных,  донесений губернаторов и архиереев, основанных на донесениях уездных  начальников и благочинных, основанных, с своей стороны, на донесениях волостных  правлений и приходских священников; и потому все эти ответы были  несомненны. Все те вопросы о том, например, почему бывают неурожаи, почему  жители держатся своих верований и т. п., вопросы, которые без удобства  служебной машины не разрешаются и не могут быть разрешены веками, получили  ясное, несомненное разрешение. И решение было в пользу мнения Алексея  Александровича. Но Стремов, чувствуя себя задетым за живое в последнем  заседании, употребил при получении донесений комиссии неожиданную Алексеем  Александровичем тактику. Стремов, увлекши за собой некоторых других членов,  вдруг перешел на сторону Алексея Александровича и с жаром не только защищал  приведение в действие мер, предлагаемых Карениным, но и предлагал другие  крайние в том же духе. Меры эти, усиленные еще против того, что было основною  мыслью Алексея Александровича, были приняты, и тогда обнажилась тактика  Стремова. Меры эти, доведенные до крайности, вдруг оказались так глупы, что в  одно и то же время и государственные люди, и общественное мнение, и умные дамы,  и газеты – все обрушилось на эти меры, выражая свое негодование и против самих  мер, и против их признанного отца, Алексея Александровича. Стремов же  отстранился, делая вид, что он только слепо следовал плану Каренина и теперь  сам удивлен и возмущен тем, что сделано. Это подрезало Алексея Александровича.  Но, несмотря на падающее здоровье, несмотря на семейные горести, Алексей  Александрович не сдавался. В комиссии произошел раскол. Одни члены со Стремовым  во главе оправдывали свою ошибку тем, что они поверили ревизионной, руководимой  Алексеем Александровичем комиссии, представившей донесение, и говорили, что  донесение этой комиссии есть вздор и только исписанная бумага. Алексей  Александрович с партией людей, видевших опасность такого революционного  отношения к бумагам, продолжал поддерживать данные, выработанные ревизионною  комиссией. Вследствие этого в высших сферах и даже в обществе все спуталось, и,  несмотря на то, что всех это крайне интересовало, никто не мог понять, действительно  ли бедствуют и погибают инородцы, или процветают. Положение Алексея  Александровича вследствие этого и отчасти вследствие павшего на него презрения  за неверность его жены стало весьма шатко. И в этом положении Алексей  Александрович принял важное решение. Он, к удивлению комиссии, объявил, что он  будет просить разрешения самому ехать на место для исследования дела. И,  испросив разрешение, Алексей Александрович отправился в дальние губернии.    

Отъезд Алексея Александровича наделал много шума, тем более  что он при самом отъезде официально возвратил при бумаге прогонные деньги,  выданные ему, на двенадцать лошадей для проезда до места назначения.    

– Я нахожу, что это очень благородно, – говорила  про это Бетси с княгиней Мягкою. – Зачем выдавать на почтовых лошадей,  когда все знают, что везде теперь железные дороги?    

Но княгиня Мягкая была несогласна, и мнение княгини Тверской  даже раздражило ее.    

– Вам хорошо говорить, – сказала она, – когда  у вас миллионы я не знаю какие, а я очень люблю, когда муж ездит ревизовать  летом. Ему очень здорово и приятно проехаться, а у меня уж так заведено, что на  эти деньги у меня экипаж и извозчик содержатся.    

Проездом в дальние губернии Алексей Александрович  остановился на три дня в Москве.    

На другой день своего приезда он поехал с визитом к  генерал-губернатору. На перекрестке у Газетного переулка, где всегда толпятся  экипажи и извозчики, Алексей Александрович вдруг услыхал свое имя,  выкрикиваемое таким громким и веселым голосом, что он не мог не оглянуться. На  углу тротуара, в коротком модном пальто, с короткою модною шляпою набекрень,  сияя улыбкой белых зуб между красными губами, веселый, молодой, сияющий, стоял  Степан Аркадьич, решительно и настоятельно кричавший и требовавший остановки.  Он держался одною рукой за окно остановившейся на углу кареты, из окна которой  высовывались женская голова в бархатной шляпе и две детские головки, и улыбался  и манил рукой зятя. Дама улыбалась доброю улыбкой и тоже махала рукой Алексею  Александровичу. Это была Долли с детьми.    

Алексей Александрович никого не хотел видеть в Москве, а  менее всего брата своей жены. Он приподнял шляпу и хотел проехать, но Степан  Аркадьич велел его кучеру остановиться и подбежал к нему чрез снег.    

– Ну как не грех не прислать сказать! давно ли? А я  вчера был у Дюссо и вижу на доске «Каренин», а мне и в голову не пришло, что  это ты! – говорил Степан Аркадьич, всовываясь с головой в окно  кареты. – А то я бы зашел. Как я рад тебя видеть! – говорил он,  похлопывая ногу об ногу, чтобы отряхнуть с них снег. – Как не грех не дать  знать! – повторил он.    

– Мне некогда было, я очень занят, – сухо ответил  Алексей Александрович.    

– Пойдем же к жене, она так хочет тебя видеть.    

Алексей Александрович развернул плед, под которым были  закутаны его зябкие ноги, и, вылезши из кареты, пробрался чрез снег к Дарье  Александровне.    

– Что же это, Алексей Александрович, за что вы нас так  обходите? – сказала Долли, грустно улыбаясь.    

– Я очень занят был. Очень рад вас видеть, –  сказал он тоном, который ясно говорил, что он огорчен этим. – Как ваше здоровье?    

– Ну, что моя милая Анна?    

Алексей Александрович промычал что-то и хотел уйти. Но  Степан Аркадьич остановил его.    

– А вот что мы сделаем завтра. Долли, зови его обедать!  Позовем Кознышева и Песцова, чтоб его угостить московскою интеллигенцией.    

– Так, пожалуйста, приезжайте, – сказала  Долли, – мы вас будем ждать в пять, шесть часов, если хотите. Ну, что моя  милая Анна? Как давно…    

– Она здорова, – хмурясь, промычал Алексей  Александрович. – Очень рад! – и он направился к своей карете.    

– Будете? – прокричала Долли.    

Алексей Александрович проговорил что-то, чего Долли не могла  расслышать в шуме двигавшихся экипажей.    

– Я завтра заеду! – прокричал ему Степан Аркадьич.    

Алексей Александрович сел в карету и углубился в нее так,  чтобы не видать и не быть видимым.    

– Чудак! – сказал Степан Аркадьич жене и, взглянув  на часы, сделал пред лицом движение рукой, означающее ласку жене и детям, и  молодецки пошел по тротуару.    

– Стива! Стива! – закричала Долли, покраснев.    

Он обернулся.    

– Мне ведь нужно пальто Грише купить и Тане. Дай же мне  денег!    

– Ничего, ты скажи, что я отдам, – и он скрылся,  весело кивнув головой проезжавшему знакомому.    

 VII    

     

На другой день было воскресенье. Степан Аркадьич заехал в  Большой театр на репетицию балета и передал Маше Чибисовой, хорошенькой, вновь  поступившей по его протекции танцовщице, обещанные накануне коральки, и за  кулисой, в дневной темноте театра, успел поцеловать ее хорошенькое, просиявшее  от подарка личико. Кроме подарка коральков, ему нужно было условиться с ней о  свидании после балета. Объяснив ей, что ему нельзя быть к началу балета, он  обещался, что приедет к последнему акту и свезет ее ужинать. Из театра Степан  Аркадьич заехал в Охотный ряд, сам выбрал рыбу и спаржу к обеду и в двенадцать  часов был уже у Дюссо, где ему нужно было быть у троих, всех трех, как на его  счастье, стоявших в одной гостинице: у Левина, остановившегося тут и недавно  приехавшего из-за границы, у нового своего начальника, только что поступившего  на это высшее место и ревизовавшего Москву, и у зятя Каренина, чтобы его  непременно привезти обедать.    

Степан Аркадьич любил пообедать, но еще более любил дать  обед, небольшой, но утонченный и по еде, и питью, и по выбору гостей. Программа  нынешнего обеда ему очень понравилась: будут окуни живые, спаржа и la pièce de  résistance[115] – чудесный, но простой  ростбиф и сообразные вины: это из еды и питья. А из гостей будут Кити и Левин,  и, чтобы незаметно это было, будет еще кузина и Щербацкий молодой, и la pièce  de résistance из гостей – Кознышев Сергей и Алексей Александрович. Сергей  Иванович – москвич и философ, Алексей Александрович – петербуржец и практик; да  позовет еще известного чудака энтузиаста Песцова, либерала, говоруна,  музыканта, историка и милейшего пятидесятилетнего юношу, который будет соус или  гарнир Кознышеву и Каренину. Он будет раззадоривать и стравливать их.    

Деньги от купца за лес по второму сроку были получены и еще  не издержаны, Долли была очень мила и добра последнее время, и мысль этого  обеда во всех отношениях радовала Степана Аркадьича. Он находился в самом  веселом расположении духа. Были два обстоятельства немножко неприятные; но оба  эти обстоятельства тонули в море добродушного веселья, которое волновалось в  душе Степана Аркадьича. Эти два обстоятельства были: первое то, что вчера он,  встретив на улице Алексея Александровича, заметил, что он сух и строг с ним, и,  сведя это выражение лица Алексея Александровича и то, что он не приехал к ним и  не дал знать о себе, с теми толками, которые он слышал об Анне и Вронском,  Степан Аркадьич догадывался, что что-то не ладно между мужем и женою.    

Это было одно неприятное. Другое немножко неприятное было  то, что новый начальник, как все новые начальники, имел уж репутацию страшного  человека, встающего в шесть часов утра, работающего, как лошадь, и требующего  такой же работы от подчиненных. Кроме того, новый начальник этот еще имел  репутацию медведя в обращении и был, по слухам, человек совершенно  противоположного направления тому, к которому принадлежал прежний начальник и  до сих пор принадлежал сам Степан Аркадьич. Вчера Степан Аркадьич являлся по  службе в мундире, и новый начальник был очень любезен и разговорился с  Облонским, как с знакомым; поэтому Степан Аркадьич считал своею обязанностью  сделать ему визит в сюртуке. Мысль о том, что новый начальник может нехорошо принять  его, было это другое неприятное обстоятельство. Но Степан Аркадьич инстинктивно  чувствовал, что все образуется  прекрасно. «Все люди, все человеки, как  и мы грешные: из чего злиться и ссориться?» – думал он, входя в гостиницу.    

– Здорово, Василий, – говорил он, в шляпе  набекрень проходя по коридору и обращаясь к знакомому лакею, – ты  бакенбарды отпустил? Левин – седьмой нумер, а? Проводи, пожалуйста. Да узнай,  граф Аничкин (это был новый начальник) примет ли?    

– Слушаю-с, – улыбаясь, отвечал Василий. –  Давно к нам не жаловали.    

– Я вчера был, только с другого подъезда. Это седьмой?    

Левин стоял с тверским мужиком посредине номера и мерил  аршином свежую медвежью шкуру, когда вошел Степан Аркадьич.    

– А, убили? – крикнул Степан Аркадьич. –  Славная штука! Медведица? Здравствуй, Архип!    

Он пожал руку мужику и присел на стул, не снимая пальто и  шляпы.    

– Да сними же, посиди! – снимая с него шляпу,  сказал Левин.    

– Нет, мне некогда, я только на одну секундочку, –  отвечал Степан Аркадьич. Он распахнул пальто, но потом снял его и просидел  целый час, разговаривая с Левиным об охоте и о самых задушевных предметах.    

– Ну, скажи же, пожалуйста, что ты делал за границей?  где был? – сказал Степан Аркадьич, когда мужик вышел.    

– Да я был в Германии, в Пруссии, во Франции, в Англии,  но не в столицах, а в фабричных городах, и много видел нового. И рад, что был.    

– Да, я знаю твою мысль устройства рабочего.    

– Совсем нет: в России не может быть вопроса рабочего.  В России вопрос отношения рабочего народа к земле; он и там есть, но там это  починка испорченного, а у нас…    

Степан Аркадьич внимательно слушал Левина.    

– Да, да! – говорил он. – Очень может быть,  что ты прав, – сказал он. – Но я рад, что ты в бодром духе; и за  медведями ездишь, и работаешь, и увлекаешься. А то мне Щербацкий говорил – он  тебя встретил, – что ты в каком-то унынии, все о смерти говоришь…    

– Да что же, я не перестаю думать о смерти, –  сказал Левин. – Правда, что умирать пора. И что все это вздор. Я по правде  тебе скажу: я мыслью своею и работой ужасно дорожу, но в сущности – ты подумай  об этом: ведь весь этот мир наш – это маленькая плесень, которая наросла на  крошечной планете. А мы думаем, что у нас может быть что-нибудь великое, –  мысли, дела! Все это песчинки.    

– Да это, брат, старо, как мир!    

– Старо, но знаешь, когда это поймешь ясно, то как-то  все делается ничтожно. Когда поймешь, что нынче-завтра умрешь и ничего не  останется, то так все ничтожно! И я считаю очень важною свою мысль, а она  оказывается так же ничтожна, если бы даже исполнить ее, как обойти эту медведицу.  Так и проводишь жизнь, развлекаясь охотой, работой, – чтобы только не  думать о смерти.    

Степан Аркадьич тонко и ласково улыбался, слушая Левина.    

– Ну, разумеется! Вот ты и пришел ко мне. Помнишь, ты  нападал на меня за то, что я ищу в жизни наслаждений?    

     

Не будь, о моралист, так строг!..[116]    

     

– Нет, все-таки в жизни хорошее есть то… – Левин  запутался. – Да я не знаю. Знаю только, что помрем скоро.    

– Зачем же скоро?    

– И знаешь, прелести в жизни меньше, когда думаешь о  смерти, – но спокойнее.    

– Напротив, на последях еще веселей. Ну, однако, мне  пора, – сказал Степан Аркадьич, вставая в десятый раз.    

– Да нет, посиди! – говорил Левин, удерживая  его. – Теперь когда же увидимся? Я завтра еду.    

– Я-то хорош! Я затем приехал… Непременно приезжай  нынче ко мне обедать. Брат твой будет, Каренин, мой зять, будет.    

– Разве он здесь? – сказал Левин и хотел спросить  про Кити. Он слышал, что она была в начале зимы в Петербурге у своей сестры,  жены дипломата, и не знал, вернулась ли она, или нет, но раздумал  расспрашивать. «Будет, не будет – все равно».    

– Так приедешь?    

– Ну, разумеется.    

– Так в пять часов и в сюртуке.    

И Степан Аркадьич встал и пошел вниз к новому начальнику.  Инстинкт не обманул Степана Аркадьича. Новый страшный начальник оказался весьма  обходительный человек, и Степан Аркадьич позавтракал с ним и засиделся так, что  только в четвертом часу попал к Алексею Александровичу.    

 VIII    

     

Алексей Александрович, вернувшись от обедни, проводил все  утро дома. В это утро ему предстояло два дела: во-первых, принять и направить отправлявшуюся  в Петербург и находившуюся теперь в Москве депутацию инородцев; во-вторых,  написать обещанное письмо адвокату. Депутация, хотя и вызванная по инициативе  Алексея Александровича, представляла много неудобств и даже опасностей, и  Алексей Александрович был очень рад, что застал ее в Москве. Члены этой  депутации не имели ни малейшего понятия о своей роли и обязанности. Они были  наивно уверены, что их дело состоит в том, чтоб излагать свои нужды и настоящее  положение вещей, прося помощи правительства, и решительно не понимали, что  некоторые заявления и требования их поддерживали враждебную партию и потому  губили все дело. Алексей Александрович долго возился с ними, написал им  программу, из которой они не должны были выходить, и, отпустив их, написал  письма в Петербург для направления депутации. Главным помощником в этом деле  должна была быть графиня Лидия Ивановна. Она была специалистка в деле  депутаций, и никто, как она, не умел муссировать и давать настоящее направление  депутациям. Окончив это, Алексей Александрович написал и письмо адвокату. Он  без малейшего колебания дал ему разрешение действовать по его благоусмотрению.  В письмо он вложил три записки Вронского к Анне, которые нашлись в отнятом  портфеле.    

С тех пор, как Алексей Александрович выехал из дома с  намерением не возвращаться в семью, и с тех пор, как он был у адвоката и сказал  хоть одному человеку о своем намерении, с тех пор особенно, как он перевел это  дело жизни в дело бумажное, он все больше и больше привыкал к своему намерению  и видел теперь ясно возможность его исполнения.    

Он запечатывал конверт к адвокату, когда услыхал громкие  звуки голоса Степана Аркадьича. Степан Аркадьич спорил со слугой Алексея  Александровича и настаивал на том, чтоб о нем было доложено.    

«Все равно, – подумал Алексей Александрович, – тем  лучше: я сейчас объявлю о своем положении в отношении к его сестре и объясню,  почему я не могу обедать у него».    

– Проси! – громко проговорил он, сбирая бумаги и  укладывая их в бювар.    

– Но вот видишь ли, что ты врешь, и он дома! –  ответил голос Степана Аркадьича лакею, не пускавшему его, и, на ходу снимая  пальто, Облонский вошел в комнату. – Ну, я очень рад, что застал тебя! Так  я надеюсь… – весело начал Степан Аркадьич.    

– Я не могу быть, – холодно, стоя и не сажая  гостя, сказал Алексей Александрович.    

Алексей Александрович думал тотчас стать в те холодные  отношения, в которых он должен был быть с братом жены, против которой он  начинал дело развода; но он не рассчитывал на то море добродушия, которое  выливалось из берегов в душе Степана Аркадьича.    

Степан Аркадьич широко открыл свои блестящие, ясные глаза.    

– Отчего ты не можешь? Что ты хочешь сказать? – с  недоумением сказал он по-французски. – Нет, уж это обещано. И мы все  рассчитываем на тебя.    

– Я хочу сказать, что не могу быть у вас, потому что те  родственные отношения, которые были между нами, должны прекратиться.    

– Как? То есть как же? Почему? – с улыбкой  проговорил Степан Аркадьич.    

– Потому что я начинаю дело развода с вашею сестрой,  моею женой. Я должен был…    

Но Алексей Александрович еще не успел окончить своей речи,  как Степан Аркадьич уже поступил совсем не так, как он ожидал. Степан Аркадьич  охнул и сел в кресло.    

– Нет, Алексей Александрович, что ты говоришь! –  вскрикнул Облонский, и страдание выразилось на его лице.    

– Это так.    

– Извини меня, я не могу и не могу этому верить…    

Алексей Александрович сел, чувствуя, что слова его не имели  того действия, которое он ожидал, и что ему необходимо нужно будет объясняться,  и что, какие бы ни были его объяснения, отношения его к шурину останутся те же.    

– Да, я поставлен в тяжелую необходимость требовать  развода, – сказал он.    

– Я одно скажу, Алексей Александрович. Я знаю тебя за  отличного, справедливого человека, знаю Анну – извини меня, я не могу  переменить о ней мнения – за прекрасную, отличную женщину, и потому, извини  меня, я не могу верить этому. Тут есть недоразумение, – сказал он.    

– Да, если б это было только недоразумение…    

– Позволь, я понимаю, – перебил Степан  Аркадьич. – Но, разумеется… одно: не надо торопиться. Не надо, не надо  торопиться!    

– Я не торопился, – холодно сказал Алексей  Александрович, – а советоваться в таком деле ни с кем нельзя. Я твердо  решил.    

– Это ужасно! – сказал Степан Аркадьич, тяжело  вздохнув. – Я бы одно сделал, Алексей Александрович. Умоляю тебя, сделай  это! – сказал он. – Дело еще не начато, как я понял. Прежде чем ты  начнешь дело, повидайся с моею женой, поговори с ней. Она любит Анну, как  сестру, любит тебя, и она удивительная женщина. Ради Бога, поговори с ней!  Сделай мне эту дружбу, умоляю тебя!    

Алексей Александрович задумался, и Степан Аркадьич с  участием смотрел на него, не прерывая его молчания.    

– Ты съездишь к ней?    

– Да я не знаю. Я потому не был у вас. Я полагаю, что  наши отношения должны измениться.    

– Отчего же? Я не вижу этого. Позволь мне думать, что,  помимо наших родственных отношений, ты имеешь ко мне, хотя отчасти, те  дружеские чувства, которые я всегда имел к тебе… И истинное уважение, –  сказал Степан Аркадьич, пожимая его руку. – Если б даже худшие  предположения твои были справедливы, я не беру и никогда не возьму на себя  судить ту или другую сторону и не вижу причины, почему наши отношения должны  измениться. Но теперь, сделай это, приезжай к жене.    

– Ну, мы иначе смотрим на это дело, – холодно  сказал Алексей Александрович. – Впрочем, не будем говорить об этом.    

– Нет, почему же тебе не приехать? Хоть нынче обедать?  Жена ждет тебя. Пожалуйста, приезжай. И главное, переговори с ней. Она  удивительная женщина. Ради Бога, на коленях умоляю тебя!    

– Если вы так хотите этого – я приеду, – вздохнув,  сказал Алексей Александрович.    

И, желая переменить разговор, он спросил о том, что  интересовало их обоих, – о новом начальнике Степана Аркадьича, еще не  старом человеке, получившем вдруг такое высокое назначение.    

Алексей Александрович и прежде не любил графа Аничкина и  всегда расходился с ним во мнениях, но теперь не мог удерживаться от понятной  для служащих ненависти человека, потерпевшего поражение на службе, к человеку,  получившему повышение.    

– Ну что, видел ты его? – сказал Алексей  Александрович с ядовитою усмешкой.    

– Как же, он вчера был у нас в присутствии. Он,  кажется, знает дело отлично и очень деятелен.    

– Да, но на что направлена его деятельность? –  сказал Алексей Александрович. – На то ли, чтобы делать дело, или  переделывать то, что сделано? Несчастье нашего государства – это бумажная  администрация, которой он достойный представитель.    

– Право, я не знаю, что в нем можно осуждать.  Направления его я не знаю, но одно – он отличный малый, – отвечал Степан  Аркадьич. – Я сейчас был у него, и право, отличный малый. Мы позавтракали,  и я его научил делать, знаешь, это питье, вино с апельсинами. Это очень  прохлаждает. И удивительно, что он не знал этого. Ему очень понравилось. Нет,  право, он славный малый.    

Степан Аркадьич взглянул на часы.    

– Ах, батюшки, уж пятый, а мне еще к Долговушину! Так,  пожалуйста: приезжай обедать. Ты не можешь себе представить, как ты меня  огорчишь и жену.    

Алексей Александрович проводил шурина совсем уже не так, как  он его встретил.    

– Я обещал и приеду, – отвечал он уныло.    

– Поверь, что я ценю, и надеюсь, ты не  раскаешься, – отвечал, улыбаясь, Степан Аркадьич.    

И, на ходу надевая пальто, он задел рукой по голове лакея,  засмеялся и вышел.    

– В пять часов, и в сюртуке, пожалуйста! – крикнул  он еще раз, возвращаясь к двери.    

 IX    

     

Уже был шестой час, и уже некоторые гости приехали, когда  приехал и сам хозяин. Он вошел вместе с Сергеем Ивановичем Кознышевым и  Песцовым, которые в одно время столкнулись у подъезда. Это были два главные  представителя московской интеллигенции, как называл их Облонский. Оба были люди  уважаемые и по характеру и по уму. Они уважали друг друга, но почти во всем  были совершенно и безнадежно несогласны между собою – не потому, чтоб они  принадлежали к противоположным направлениям, но именно потому, что были одного  лагеря (враги их смешивали в одно), но в этом лагере они имели каждый свой  оттенок. А так как нет ничего неспособнее к соглашению, как разномыслие в  полуотвлеченностях, то они не только никогда не сходились в мнениях, но  привыкли уже давно, не сердясь, только посмеиваться неисправимому заблуждению  один другого.    

Они входили в дверь, разговаривая о погоде, когда Степан  Аркадьич догнал их. В гостиной сидели уже князь Александр Дмитриевич, тесть  Облонского, молодой Щербацкий, Туровцын, Кити и Каренин.    

Степан Аркадьич тотчас же увидал, что в гостиной без него  дело идет плохо. Дарья Александровна, в своем парадном сером шелковом платье,  очевидно озабоченная и детьми, которые должны обедать в детской одни, и тем,  что мужа еще нет, не сумела без него хорошенько перемешать все это общество.  Все сидели, как поповны в гостях (как выражался старый князь), очевидно в  недоумении, зачем они сюда попали, выжимая слова, чтобы не молчать. Добродушный  Туровцын, очевидно, чувствовал себя не в своей сфере, и улыбка толстых губ, с  которою он встретил Степана Аркадьича, как словами, говорила: «Ну, брат,  засадил ты меня с умными! Вот выпить и в Château des fleurs – это по моей  части». Старый князь сидел молча, сбоку поглядывая своими блестящими глазками  на Каренина, и Степан Аркадьич понял, что он придумал уже какое-нибудь словцо,  чтоб отпечатать этого государственного мужа, на которого, как на стерлядь,  зовут в гости. Кити смотрела на дверь, сбираясь с силами, чтобы не покраснеть  при входе Константина Левина. Молодой Щербацкий, с которым не познакомили  Каренина, старался показать, что это нисколько его не стесняет. Сам Каренин  был, по петербургской привычке, на обеде с дамами во фраке и белом галстуке, и  Степан Аркадьич по его лицу понял, что он приехал, только чтоб исполнить данное  слово, и, присутствуя в этом обществе, совершал тяжелый долг. Он-то был главным  виновником холода, заморозившего всех гостей до приезда Степана Аркадьича.    

Войдя в гостиную, Степан Аркадьич извинился, объяснил, что  был задержан тем князем, который был всегдашним козлом-искупителем всех его  опаздываний и отлучек, и в одну минуту всех перезнакомил и, сведя Алексея  Александровича с Сергеем Кознышевым, подпустил им тему об обрусении Польши, за  которую они тотчас уцепились вместе с Песцовым. Потрепав по плечу Туровцына, он  шепнул ему что-то смешное и подсадил его к жене и к князю. Потом сказал Кити о  том, что она очень хороша сегодня, и познакомил Щербацкого с Карениным. В одну  минуту он так перемесил все это общественное тесто, что стала гостиная хоть  куда, и голоса оживленно зазвучали. Одного Константина Левина не было. Но это  было к лучшему, потому что, выйдя в столовую, Степан Аркадьич, к ужасу своему,  увидал, что портвейн и херес взяты от Депре, а не от Леве, и он, распорядившись  послать кучера как можно скорее к Леве, направился опять в гостиную.    

В столовой ему встретился Константин Левин.    

– Я не опоздал?    

– Разве ты можешь не опоздать! – взяв его под  руку, сказал Степан Аркадьич.    

– У тебя много народа? Кто да кто? – невольно  краснея, спросил Левин, обивая перчаткой снег с шапки.    

– Всё свои. Кити тут. Пойдем же, я тебя познакомлю с  Карениным.    

Степан Аркадьич, несмотря на свою либеральность, знал, что  знакомство с Карениным не может не быть лестно, и потому угощал этим лучших  приятелей. Но в эту минуту Константин Левин не в состоянии был чувствовать  всего удовольствия этого знакомства. Он не видал Кити после памятного ему  вечера, на котором он встретил Вронского, если не считать ту минуту, когда он  увидал ее на большой дороге. Он в глубине души знал, что он ее увидит нынче  здесь. Но он, поддерживая в себе свободу мысли, старался уверить себя, что он  не знает этого. Теперь же, когда он услыхал, что она тут, он вдруг почувствовал  такую радость и вместе такой страх, что ему захватило дыхание, и он не мог  выговорить того, что хотел сказать.    

«Какая, какая она? Та ли, какая была прежде, или та, какая  была в карете? Что, если правду говорила Дарья Александровна? Отчего же и не  правда?» – думал он.    

– Ах, пожалуйста, познакомь меня с Карениным, – с  трудом выговорил он и отчаянно-решительным шагом вошел в гостиную и увидел ее.    

Она была ни такая, как прежде, ни такая, как была в карете;  она была совсем другая.    

Она была испуганная, робкая, пристыженная и оттого еще более  прелестная. Она увидала его в то же мгновение, как он вошел в комнату. Она ждала  его. Она обрадовалась и смутилась от своей радости до такой степени, что была  минута, именно та, когда он подходил к хозяйке и опять взглянул на нее, что и  ей, и ему, и Долли, которая все видела, казалось, что она не выдержит и  заплачет. Она покраснела, побледнела, опять покраснела и замерла, чуть  вздрагивая губами, ожидая его. Он подошел к ней, поклонился и молча протянул  руку. Если бы не легкое дрожание губ и влажность, покрывавшая глаза и  прибавившая им блеска, улыбка ее была почти спокойна, когда она сказала:    

– Как мы давно не видались! – и она с отчаянною  решительностью пожала своею холодною рукой его руку.    

– Вы не видали меня, а я видел вас, – сказал  Левин, сияя улыбкой счастья. – Я видел вас, когда вы с железной дороги  ехали в Ергушово.    

– Когда? – спросила она с удивлением.    

– Вы ехали в Ергушово, – говорил Левин, чувствуя,  что он захлебывается от счастия, которое заливает его душу. «И как я смел  соединять мысль о чем-нибудь не невинном с этим трогательным существом! И да,  кажется, правда то, что говорила Дарья Александровна», – думал он.    

Степан Аркадьич взял его за руку и подвел к Каренину.    

– Позвольте вас познакомить. – Он назвал их имена.    

– Очень приятно опять встретиться, – холодно  сказал Алексей Александрович, пожимая руку Левину.    

– Вы знакомы? – с удивлением спросил Степан  Аркадьич.    

– Мы провели вместе три часа в вагоне, – улыбаясь,  сказал Левин, – но вышли, как из маскарада, заинтригованные, я по крайней  мере.    

– Вот как! Милости просим, – сказал Степан  Аркадьич, указывая по направлению к столовой.    

Мужчины вышли в столовую и подошли к столу с закуской,  уставленному шестью сортами водок и столькими же сортами сыров с серебряными  лопаточками и без лопаточек, икрами, селедками, консервами разных сортов и  тарелками с ломтиками французского хлеба.    

Мужчины стояли около пахучих водок и закусок, и разговор об  обрусении Польши между Сергеем Иванычем Кознышевым, Карениным и Песцовым  затихал в ожидании обеда.    

Сергей Иванович, умевший, как никто, для окончания самого  отвлеченного и серьезного спора неожиданно подсыпать аттической соли[117] и этим изменять  настроение собеседников, сделал это и теперь.    

Алексей Александрович доказывал, что обрусение Польши может  совершиться только вследствие высших принципов, которые должны быть внесены  русскою администрацией.    

Песцов настаивал на том, что один народ ассимилирует себе  другой, только когда он гуще населен.    

Кознышев признавал то и другое, но с ограничениями. Когда же  они выходили из гостиной, чтобы заключить разговор, Кознышев сказал, улыбаясь:    

– Поэтому для обрусения инородцев есть одно средство –  выводить как можно больше детей. Вот мы с братом хуже всех действуем. А вы,  господа женатые люди, в особенности вы, Степан Аркадьич, действуете вполне  патриотически; у вас сколько? – обратился он, ласково улыбаясь хозяину  и подставляя ему крошечную рюмочку.    

Все засмеялись, и в особенности весело Степан Аркадьич.    

– Да, вот это самое лучшее средство! – сказал он,  прожевывая сыр и наливая какую-то особенного сорта водку в подставленную рюмку.  Разговор действительно прекратился на шутке.    

– Этот сыр недурен. Прикажете? – говорил  хозяин. – Неужели ты опять был на гимнастике? – обратился он к  Левину, левою рукой ощупывая его мышцу. Левин улыбнулся, напружил руку, и под  пальцами Степана Аркадьича, как круглый сыр, поднялся стальной бугор из-под  тонкого сукна сюртука.    

– Вот бицепс-то! Самсон!    

– Я думаю, надо иметь большую силу для охоты на  медведей, – сказал Алексей Александрович, имевший самые туманные понятия  об охоте, намазывая сыр и прорывая тоненький, как паутина, мякиш хлеба.    

Левин улыбнулся.    

– Никакой. Напротив, ребенок может убить  медведя, – сказал он, сторонясь с легким поклоном пред дамами, которые с  хозяйкой подходили к столу закусок.    

– А вы убили медведя, мне говорили? – сказала  Кити, тщетно стараясь поймать вилкой непокорный, отскальзывающий гриб и  встряхивая кружевами, сквозь которые белела ее рука. – Разве у вас есть  медведи? – прибавила она, вполоборота повернув к нему свою прелестную  головку и улыбаясь.    

Ничего, казалось, не было необыкновенного в том, чтó она  сказала, но какое невыразимое для него словами значение было в каждом звуке, в  каждом движении ее губ, глаз, руки, когда она говорила это! Тут была и просьба  о прощении, и доверие к нему, и ласка, нежная, робкая ласка, и обещание, и  надежда, и любовь к нему, в которую он не мог не верить и которая душила его  счастьем.    

– Нет, мы ездили в Тверскую губернию. Возвращаясь  оттуда, я встретился в вагоне с вашим бофрером[118] или вашего бофрера зятем, – сказал он  с улыбкой. – Это была смешная встреча.    

И он весело и забавно рассказал, как он, не спав всю ночь, в  полушубке ворвался в отделение Алексея Александровича.    

– Кондуктор, противно пословице, хотел по платью  проводить меня вон; но тут уж я начал выражаться высоким слогом, и… вы  тоже, – сказал он, забыв его имя и обращаясь к Каренину, – сначала по  полушубку хотели тоже изгнать меня, но потом заступились, за что я очень  благодарен.    

– Вообще весьма неопределенные права пассажиров на  выбор места, – сказал Алексей Александрович, обтирая платком концы своих  пальцев.    

– Я видел, что вы были в нерешительности насчет  меня, – добродушно улыбаясь, сказал Левин, – но я поторопился начать  умный разговор, чтобы загладить свой полушубок.    

Сергей Иванович, продолжая разговор с хозяйкой и одним ухом  слушая брата, покосился на него. «Что это с ним нынче? Таким  победителем», – подумал он. Он не знал, что Левин чувствовал, что у него  выросли крылья. Левин знал, что она слышит его слова и что ей приятно его  слышать. И это одно только занимало его. Не в одной этой комнате, но во всем  мире для него существовали только он, получивший для себя огромное значение и  важность, и она. Он чувствовал себя на высоте, от которой кружилась голова, и  там где-то внизу, далеко, были все эти добрые, славные Каренины, Облонские и  весь мир.    

Совершенно незаметно, не взглянув на них, а так, как будто  уж некуда было больше посадить, Степан Аркадьич посадил Левина и Кити рядом.    

– Ну, ты хоть сюда сядь, – сказал он Левину.    

Обед был так же хорош, как и посуда, до которой был охотник  Степан Аркадьич. Суп Мари-Луиз удался прекрасно; пирожки крошечные, тающие во  рту, были безукоризненны. Два лакея и Матвей, в белых галстуках, делали свое  дело с кушаньем и вином незаметно, тихо и споро. Обед с материальной стороны  удался; не менее он удался и со стороны нематериальной. Разговор, то общий, то  частный, не умолкал и к концу обеда так оживился, что мужчины встали из-за  стола, не переставая говорить, и даже Алексей Александрович оживился.    

 X    

     

Песцов любил рассуждать до конца и не удовлетворился словами  Сергея Ивановича, тем более, что он почувствовал несправедливость своего  мнения.    

– Я никогда не разумел, – сказал он за супом,  обращаясь к Алексею Александровичу, – одну густоту населения, но в  соединении с основами, а не с принципами.    

– Мне кажется, – неторопливо и вяло отвечал  Алексей Александрович, – что это одно и то же. По моему мнению,  действовать на другой народ может только тот, который имеет высшее развитие,  который…    

– Но в том и вопрос, – перебил своим басом Песцов,  который всегда торопился говорить и, казалось, всегда всю душу полагал на то, о  чем он говорил, – в чем полагать высшее развитие? Англичане, французы,  немцы, – кто стоит на высшей степени развития? Кто будет национализовать  один другого? Мы видим, что Рейн офранцузился, а немцы не ниже стоят! –  кричал он. – Тут есть другой закон!    

– Мне кажется, что влияние всегда на стороне истинного  образования, – сказал Алексей Александрович, слегка поднимая брови.    

– Но в чем же мы должны полагать признаки истинного  образования? – сказал Песцов.    

– Я полагаю, что признаки эти известны, – сказал  Алексей Александрович.    

– Вполне ли они известны? – с тонкою улыбкой  вмешался Сергей Иванович. – Теперь признано, что настоящее образование  может быть только чисто классическое[119];  но мы видим ожесточенные споры той и другой стороны, и нельзя отрицать, чтоб и  противный лагерь не имел сильных доводов в свою пользу.    

– Вы классик, Сергей Иванович. Прикажете  красного? – сказал Степан Аркадьич.    

– Я не высказываю своего мнения о том и другом  образовании, – с улыбкой снисхождения, как к ребенку, сказал Сергей Иванович,  подставляя свой стакан, – я только говорю, что обе стороны имеют сильные  доводы, – продолжал он, обращаясь к Алексею Александровичу. – Я  классик по образованию, но в споре этом я лично не могу найти своего места. Я  не вижу ясных доводов, почему классическим наукам дано преимущество пред  реальными.    

– Естественные имеют столь же  педагогически-развивательное влияние, – подхватил Песцов. – Возьмите  одну астрономию, возьмите ботанику, зоологию с ее системой общих законов!    

– Я не могу вполне с этим согласиться, – отвечал  Алексей Александрович. – Мне кажется, что нельзя не признать того, что  самый процесс изучения форм языков особенно благотворно действует на духовное  развитие. Кроме того, нельзя отрицать и того, что влияние классических  писателей в высшей степени нравственное, тогда как, к несчастью, с  преподаванием естественных наук соединяются те вредные и ложные учения, которые  составляют язву нашего времени.    

Сергей Иванович хотел что-то сказать, но Песцов своим густым  басом перебил его. Он горячо начал доказывать несправедливость этого мнения.  Сергей Иванович спокойно дожидался слова, очевидно с готовым победительным  возражением.    

– Но, – сказал Сергей Иванович, тонко улыбаясь и  обращаясь к Каренину, – нельзя не согласиться, что взвесить вполне все  выгоды и невыгоды тех и других наук трудно и что вопрос о том, какие  предпочесть, не был бы решен так скоро и окончательно, если бы на стороне  классического образования не было того преимущества, которое вы сейчас  высказали: нравственного – disons le mot[120] –  антинигилистического влияния.    

– Без сомнения.    

– Если бы не было этого преимущества  антинигилистического влияния на стороне классических наук, мы бы больше  подумали, взвесили бы доводы обеих сторон, – с тонкою улыбкой говорил  Сергей Иванович, – мы бы дали простор тому и другому направлению. Но  теперь мы знаем, что в этих пилюлях классического образования лежит целебная  сила антинигилизма, и мы смело предлагаем их нашим пациентам… А что, как нет и  целебной силы? – заключил он, высыпая аттическую соль.    

При пилюлях Сергея Ивановича все засмеялись, и в особенности  громко и весело Туровцын, дождавшийся, наконец, того смешного, чего он только и  ждал, слушая разговор.    

Степан Аркадьич не ошибся, пригласив Песцова. С Песцовым  разговор умный не мог умолкнуть ни на минуту. Только что Сергей Иванович  заключил разговор своей шуткой, Песцов тотчас поднял новый.    

– Нельзя согласиться даже с тем, – сказал  он, – чтобы правительство имело эту цель. Правительство, очевидно,  руководствуется общими соображениями, оставаясь индифферентным к влияниям,  которые могут иметь принимаемые меры. Например, вопрос женского образования  должен бы был считаться зловредным, но правительство открывает женские курсы и  университеты.    

И разговор тотчас же перескочил на новую тему женского  образования.    

Алексей Александрович выразил мысль о том, что образование  женщин обыкновенно смешивается с вопросом о свободе женщин и только поэтому  может считаться вредным.    

– Я, напротив, полагаю, что эти два вопроса неразрывно  связаны, – сказал Песцов, – это ложный круг. Женщина лишена прав по  недостатку образования, а недостаток образования происходит от отсутствия прав.  Надо не забывать того, что порабощение женщин так велико и старо, что мы часто  не хотим понимать ту пучину, которая отделяет их от нас, – говорил он.    

– Вы сказали – права, – сказал Сергей Иванович,  дождавшись молчания Песцова, – права занимания должностей присяжных,  гласных, председателей управ, права служащего, члена парламента…    

– Без сомнения.    

– Но если женщины, как редкое исключение, и могут  занимать эти места, то, мне кажется, вы неправильно употребили выражение  «права». Вернее бы было сказать: обязанности. Всякий согласится, что, исполняя  какую-нибудь должность присяжного, гласного, телеграфного чиновника, мы  чувствуем, что исполняем обязанность. И потому вернее выразиться, что женщины  ищут обязанностей, и совершенно законно. И можно только сочувствовать этому их  желанию помочь общему мужскому труду.    

– Совершенно справедливо, – подтвердил Алексей  Александрович. – Вопрос, я полагаю, состоит только в том, способны ли они  к этим обязанностям.    

– Вероятно, будут очень способны, – вставил Степан  Аркадьич, – когда образование будет распространено между ними. Мы это  видим…    

– А пословица? – сказал князь, давно уж  прислушиваясь к разговору и блестя своими маленькими насмешливыми  глазами, – при дочерях можно: волос долог…    

– Точно так же думали о неграх до их  освобождения! – сердито сказал Песцов.    

– Я нахожу только странным, что женщины ищут новых  обязанностей, – сказал Сергей Иванович, – тогда как мы, к несчастью,  видим, что мужчины обыкновенно избегают их.    

– Обязанности сопряжены с правами; власть, деньги,  почести: их-то ищут женщины, – сказал Песцов.    

– Все равно, что я бы искал права быть кормилицей и  обижался бы, что женщинам платят, а мне не хотят, – сказал старый князь.    

Туровцын разразился громким смехом, и Сергей Иванович  пожалел, что не он сказал это. Даже Алексей Александрович улыбнулся.    

– Да, но мужчина не может кормить, – сказал  Песцов, – а женщина…    

– Нет, англичанин выкормил на корабле своего  ребенка, – сказал старый князь, позволяя себе эту вольность разговора при  своих дочерях.    

– Сколько таких англичан, столько же и женщин будет  чиновников, – сказал уже Сергей Иванович.    

– Да, но что же делать девушке, у которой нет  семьи? – вступился Степан Аркадьич, вспоминая о Чибисовой, которую он все  время имел в виду, сочувствуя Песцову и поддерживая его.    

– Если хорошенько разобрать историю этой девушки, то вы  найдете, что эта девушка бросила семью, или свою, или сестрину, где бы она  могла иметь женское дело, – неожиданно вступая в разговор, сказала с  раздражительностью Дарья Александровна, вероятно догадываясь, какую девушку  имел в виду Степан Аркадьич.    

– Но мы стоим за принцип, за идеал! – звучным  басом возражал Песцов. – Женщина хочет иметь право быть независимою,  образованною. Она стеснена, подавлена сознанием невозможности этого.    

– А я стеснен и подавлен тем, что меня не примут в  кормилицы в воспитательный дом, – опять сказал старый князь, к великой  радости Туровцына, со смеху уронившего спаржу толстым концом в соус.    

 XI    

     

Все принимали участие в общем разговоре, кроме Кити и  Левина. Сначала, когда говорилось о влиянии, которое имеет один народ на  другой, Левину невольно приходило в голову то, что он имел сказать по этому  предмету; но мысли эти, прежде для него очень важные, как бы во сне мелькали в  его голове и не имели для него теперь ни малейшего интереса. Ему даже странно  казалось, зачем они так стараются говорить о том, что никому не нужно. Для Кити  точно так же, казалось, должно бы быть интересно то, что они говорили о правах  и образовании женщин. Сколько раз она думала об этом, вспоминая о своей  заграничной приятельнице Вареньке, о ее тяжелой зависимости, сколько раз думала  про себя, что с ней самой будет, если она не выйдет замуж, и сколько раз  спорила об этом с сестрою! Но теперь это нисколько не интересовало ее. У них  шел свой разговор с Левиным, и не разговор, а какое-то таинственное общение,  которое с каждою минутой все ближе связывало их и производило в обоих чувство  радостного страха пред тем неизвестным, в которое они вступали.    

Сначала Левин, на вопрос Кити о том, как он мог видеть ее  прошлого года в карете, рассказал ей, как он шел с покоса по большой дороге и  встретил ее.    

– Это было рано-рано утром. Вы, верно, только  проснулись. Maman ваша спала в своем уголке. Чудное утро было. Я иду и думаю:  кто это четверней в карете? Славная четверка с бубенчиками, и на мгновенье вы  мелькнули, и вижу я в окно – вы сидите вот так и обеими руками держите завязки  чепчика и о чем-то ужасно задумались, – говорил он, улыбаясь. – Как  бы я желал знать, о чем вы тогда думали. О важном?    

«Не была ли растрепана?» – подумала она; но, увидав  восторженную улыбку, которую вызывали в его воспоминании эти подробности, она  почувствовала, что, напротив, впечатление, произведенное ею, было очень  хорошее. Она покраснела и радостно засмеялась.    

– Право, не помню.    

– Как хорошо смеется Туровцын! – сказал Левин,  любуясь на его влажные глаза и трясущееся тело.    

– Вы давно его знаете? – спросила Кити.    

– Кто его не знает!    

– И я вижу, что вы думаете, что он дурной человек?    

– Не дурной, а ничтожный.    

– И неправда! И поскорей не думайте больше так! –  сказала Кити. – Я тоже была о нем очень низкого мнения, но это, это –  премилый и удивительно добрый человек. Сердце у него золотое.    

– Как это вы могли узнать его сердце?    

– Мы с ним большие друзья. Я очень хорошо знаю его.  Прошлую зиму, вскоре после того… как вы у нас были, – сказала она с  виноватою и вместе доверчивою улыбкой, – у Долли дети все были в  скарлатине, и он зашел к ней как-то. И можете себе представить, – говорила  она шепотом, – ему так жалко стало ее, что он остался и стал помогать ей  ходить за детьми. Да, и три недели прожил у них в доме и как нянька ходил за  детьми.    

– Я рассказываю Константину Дмитричу про Туровцына в  скарлатине, – сказала она, перегнувшись к сестре.    

– Да, удивительно, прелесть! – сказала Долли,  взглядывая на Туровцына, чувствовавшего, что говорили о нем, и кротко улыбаясь  ему. Левин еще раз взглянул на Туровцына и удивился, как он прежде не понимал  всей прелести этого человека.    

– Виноват, виноват, и никогда не буду больше дурно  думать о людях! – весело сказал он, искренно высказывая то, что он теперь  чувствовал.    

 XII    

     

В затеянном разговоре о правах женщин были щекотливые при  дамах вопросы о неравенстве прав в браке. Песцов во время обеда несколько раз  налетал на эти вопросы, но Сергей Иванович и Степан Аркадьич осторожно  отклоняли его.    

Когда же встали из-за стола и дамы вышли, Песцов, не следуя  за ними, обратился к Алексею Александровичу и принялся высказывать главную  причину неравенства. Неравенство супругов, по его мнению, состояло в том, что  неверность жены и неверность мужа казнятся неравно и законом и общественным  мнением.    

Степан Аркадьич поспешно подошел к Алексею Александровичу,  предлагая ему курить.    

– Нет, я не курю, – спокойно отвечал Алексей  Александрович и, как бы умышленно желая показать, что он не боится этого  разговора, обратился с холодною улыбкой к Песцову.    

– Я полагаю, что основания такого взгляда лежат в самой  сущности вещей, – сказал он и хотел пройти в гостиную; но тут вдруг  неожиданно заговорил Туровцын, обращаясь к Алексею Александровичу.    

– А вы изволили слышать о Прячникове? – сказал  Туровцын, оживленный выпитым шампанским и давно ждавший случая прервать  тяготившее его молчание. – Вася Прячников, – сказал он с своею доброю  улыбкой влажных и румяных губ, обращаясь преимущественно к главному гостю,  Алексею Александровичу, – мне нынче рассказывали, он дрался на дуэли в  Твери с Квытским и убил его.    

Как всегда кажется, что зашибаешь, как нарочно, именно  больное место, так и теперь Степан Аркадьич чувствовал, что на беду нынче  каждую минуту разговор нападал на больное место Алексея Александровича. Он  хотел опять отвести зятя, но сам Алексей Александрович с любопытством спросил:    

– За что дрался Прячников?    

– За жену. Молодцом поступил! Вызвал и убил!    

– А! – равнодушно сказал Алексей Александрович и,  подняв брови, прошел в гостиную.    

– Как я рада, что вы пришли, – сказала ему Долли с  испуганною улыбкой, встречая его в проходной гостиной, – мне нужно  поговорить с вами. Сядемте здесь.    

Алексей Александрович с тем же выражением равнодушия,  которое придавали ему приподнятые брови, сел подле Дарьи Александровны и  притворно улыбнулся.    

– Тем более, – сказал он, – что я и хотел  просить вашего извинения и тотчас откланяться. Мне завтра надо ехать.    

Дарья Александровна была твердо уверена в невинности Анны и  чувствовала, что она бледнеет и губы ее дрожат от гнева на этого холодного,  бесчувственного человека, так покойно намеревающегося погубить ее невинного  друга.    

– Алексей Александрович, – сказала она, с  отчаянною решительностью глядя ему в глаза. – Я спрашивала у вас про Анну,  вы мне не ответили. Что она?    

– Она, кажется, здорова, Дарья Александровна, – не  глядя на нее, отвечал Алексей Александрович.    

– Алексей Александрович, простите меня, я не имею  права… но я, как сестру, люблю и уважаю Анну; я прошу, умоляю вас сказать  мне, что такое между вами? в чем вы обвиняете ее?    

Алексей Александрович поморщился и, почти закрыв глаза,  опустил голову.    

– Я полагаю, что ваш муж передал вам те причины, почему  я считаю нужным изменить прежние свои отношения к Анне Аркадьевне, –  сказал он, не глядя ей в глаза, а недовольно оглядывая проходившего через  гостиную Щербацкого.    

– Я не верю, не верю, не могу верить этому! –  сжимая пред собой свои костлявые руки, с энергическим жестом проговорила Долли.  Она быстро встала и положила свою руку на рукав Алексея Александровича. –  Нам помешают здесь. Пойдемте сюда, пожалуйста.    

Волнение Дарьи Александровны действовало на Алексея  Александровича. Он встал и покорно пошел за нею в классную комнату. Они сели за  стол, обтянутый изрезанною перочинными ножами клеенкой.    

– Я не верю, не верю этому! – проговорила Долли,  стараясь уловить его избегающий ее взгляд.    

– Нельзя не верить фактам, Дарья Александровна, –  сказал он, ударяя на слово фактам .    

– Но что же она сделала? Что? Что? – говорила  Дарья Александровна. – Что именно она сделала?    

– Она презрела свои обязанности и изменила своему мужу.  Вот что она сделала, – сказал он.    

– Нет, нет, не может быть! Нет, ради Бога, вы  ошиблись! – говорила Долли, дотрагиваясь руками до висков и закрывая  глаза.    

Алексей Александрович холодно улыбнулся одними губами, желая  показать ей и самому себе твердость своего убеждения; но эта горячая защита,  хотя и не колебала его, растравляла его рану. Он заговорил с бóльшим  оживлением.    

– Весьма трудно ошибаться, когда жена сама объявляет о  том мужу. Объявляет, что восемь лет жизни и сын – что все это ошибка и что она  хочет жить сначала, – сказал он сердито, сопя носом.    

– Анна и порок – я не могу соединить, не могу верить  этому.    

– Дарья Александровна! – сказал он, теперь прямо  взглянув в доброе взволнованное лицо Долли и чувствуя, что язык его невольно  развязывается. – Как бы я дорого дал, чтобы сомнение еще было возможно.  Когда я сомневался, мне было тяжело, но легче, чем теперь. Когда я сомневался,  то была надежда; но теперь нет надежды, и я все-таки сомневаюсь во всем. Я  сомневаюсь во всем, я ненавижу сына, я иногда не верю, что это мой сын. Я очень  несчастлив.    

Ему не нужно было говорить этого. Дарья Александровна поняла  это, как только он взглянул ей в лицо; и ей стало жалко его, и вера в  невинность ее друга поколебалась в ней.    

– Ах! это ужасно, ужасно! Но неужели это правда, что вы  решились на развод?    

– Я решился на последнюю меру. Мне больше нечего  делать.    

– Нечего делать, нечего делать… – проговорила она  со слезами на глазах. – Нет, не нечего делать! – сказала она.    

– То-то и ужасно в этом роде горя, что нельзя, как во  всяком другом – в потере, в смерти, нести крест, а тут нужно  действовать, – сказал он, как будто угадывая ее мысль. – Нужно выйти  из того унизительного положения, в которое вы поставлены: нельзя жить втроем.    

– Я понимаю, я очень понимаю это, – сказала Долли  и опустила голову. Она помолчала, думая о себе, о своем семейном горе, и вдруг  энергическим жестом подняла голову и умоляющим жестом сложила руки. – Но  постойте! Вы христианин. Подумайте о ней! Что с ней будет, если вы бросите ее?    

– Я думал, Дарья Александровна, и много думал, –  говорил Алексей Александрович. Лицо его покраснело пятнами, и мутные глаза  глядели прямо на нее. Дарья Александровна теперь всею душой уже жалела  его. – Я это самое сделал после того, как мне объявлен был ею же самой мой  позор; я оставил все по-старому. Я дал возможность исправления, я старался  спасти ее. И что же? Она не исполнила самого легкого требования – соблюдения  приличий, – говорил он, разгорячаясь. – Спасать можно человека,  который не хочет погибать; но если натура вся так испорчена, развращена, что  самая погибель кажется ей спасением, то что же делать?    

– Все, только не развод! – отвечала Дарья  Александровна.    

– Но что же все?    

– Нет, это ужасно. Она будет ничьей женой, она  погибнет!    

– Что же я могу сделать? – подняв плечи и брови,  сказал Алексей Александрович. Воспоминание о последнем проступке жены так  раздражило его, что он опять стал холоден, как и при начале разговора. – Я  очень вас благодарю за ваше участие, но мне пора, – сказал он, вставая.    

– Нет, постойте! Вы не должны погубить ее. Постойте, я  вам скажу про себя. Я вышла замуж. Муж обманывал меня; в злобе, ревности я  хотела все бросить, я хотела сама… Но я опомнилась; и кто же? Анна спасла  меня. И вот я живу. Дети растут, муж возвращается в семью и чувствует свою  неправоту, делается чище, лучше, и я живу… Я простила, и вы должны простить!    

Алексей Александрович слушал ее, но слова ее уже не  действовали на него. В душе его опять поднялась вся злоба того дня, когда он  решился на развод. Он отряхнулся и заговорил пронзительным, громким голосом:    

– Простить я не могу, и не хочу, и считаю  несправедливым. Я для этой женщины сделал все, и она затоптала все в грязь,  которая ей свойственна. Я не злой человек, я никогда никого не ненавидел, но ее  я ненавижу всеми силами души и не могу даже простить ее, потому что слишком  ненавижу за все то зло, которое она сделала мне! – проговорил он со  слезами злобы в голосе.    

– Любите ненавидящих вас… – стыдливо прошептала  Дарья Александровна.    

Алексей Александрович презрительно усмехнулся. Это он давно  знал, но это не могло быть приложимо к его случаю.    

– Любите ненавидящих вас, а любить тех, кого  ненавидишь, нельзя. Простите, что я вас расстроил. У каждого своего горя  достаточно! – И, овладев собой, Алексей Александрович спокойно простился и  уехал.    

 XIII    

     

Когда встали из-за стола, Левину хотелось идти за Кити в  гостиную; но он боялся, не будет ли ей это неприятно по слишком большой  очевидности его ухаживанья за ней. Он остался в кружке мужчин, принимая участие  в общем разговоре, и, не глядя на Кити, чувствовал ее движения, ее взгляды и то  место, на котором она была в гостиной.    

Он сейчас уже и без малейшего усилия исполнял то обещание,  которое он дал ей, – всегда думать хорошо про всех людей и всегда всех  любить. Разговор зашел об общине[121],  в которой Песцов видел какое-то особенное начало, называемое им хоровым  началом. Левин был не согласен ни с Песцовым, ни с братом, который как-то  по-своему и признавал и не признавал значение русской общины. Но он говорил с  ними, стараясь только помирить их и смягчить их возражения. Он нисколько не  интересовался тем, что он сам говорил, еще менее тем, что они говорили, и  только желал одного – чтоб им и всем было хорошо и приятно. Он знал теперь то,  что одно важно. И это одно было сначала там, в гостиной, а потом стало  подвигаться и остановилось у двери. Он, не оборачиваясь, почувствовал  устремленный на себя взгляд и улыбку и не мог не обернуться. Она стояла в  дверях с Щербацким и смотрела на него.    

– Я думал, вы к фортепьянам идете, – сказал он,  подходя к ней. – Вот это, чего мне недостает в деревне: музыки.    

– Нет, мы шли только, чтоб вас вызвать, и  благодарю, – сказала она, как подарком, награждая его улыбкой, – что  вы пришли. Что за охота спорить? Ведь никогда один не убедит другого.    

– Да, правда, – сказал Левин, – большею  частью бывает, что споришь горячо только оттого, что никак не можешь понять,  что именно хочет доказать противник.    

Левин часто замечал при спорах между самыми умными людьми,  что после огромных усилий, огромного количества логических тонкостей и слов  спорящие приходили, наконец, к сознанию того, что то, что они долго бились  доказать друг другу, давным-давно, с начала спора, было известно им, но что они  любят разное и потому не хотят назвать того, что они любят, чтобы не быть  оспоренными. Он часто испытывал, что иногда во время спора поймешь то, что  любит противник, и вдруг сам полюбишь это самое и тотчас согласишься, и тогда  все доводы отпадают, как ненужные; а иногда испытывал наоборот: выскажешь,  наконец, то, что любишь сам и из-за чего придумываешь доводы, и если случится,  что выскажешь это хорошо и искренно, то вдруг противник соглашается и перестает  спорить. Это-то самое он хотел сказать.    

Она сморщила лоб, стараясь понять. Но только что он начал  объяснять, она уже поняла.    

– Я понимаю: надо узнать, за что он спорит, что он  любит, тогда можно…    

Она вполне угадала и выразила его дурно выраженную мысль.  Левин радостно улыбнулся: так ему поразителен был этот переход от запутанного  многословного спора с Песцовым и братом к этому лаконическому и ясному, без  слов почти, сообщению самых сложных мыслей.    

Щербацкий отошел от них, и Кити, подойдя к расставленному  карточному столу, села и, взяв в руки мелок, стала чертить им по новому  зеленому сукну расходящиеся круги.    

Они возобновили разговор, шедший за обедом: о свободе,  занятиях женщин. Левин был согласен с мнением Дарьи Александровны, что девушка,  не вышедшая замуж, найдет себе дело женское в семье. Он подтверждал это тем,  что ни одна семья не может обойтись без помощницы, что в каждой бедной и  богатой семье есть и должны быть няньки, наемные или родные.    

– Нет, – сказала Кити, покраснев, но тем смелее  глядя на него своими правдивыми глазами, – девушка может быть так  поставлена, что не может без унижения войти в семью, а сама…    

Он понял ее с намека.    

– О! да! – сказал он, – да, да, да, вы правы,  вы правы!    

И он понял все, что за обедом доказывал Песцов о свободе женщин,  только тем, что видел в сердце Кити страх девства и униженья, и, любя ее, он  почувствовал этот страх и униженье и сразу отрекся от своих доводов.    

Наступило молчание. Она все чертила мелом по столу. Глаза ее  блестели тихим блеском. Подчиняясь ее настроению, он чувствовал во всем  существе своем все усиливающееся напряжение счастия.    

– Ах! я весь стол исчертила! – сказала она и,  положив мелок, сделала движенье, как будто хотела встать.    

«Как же я останусь один… без нее?» – с ужасом подумал он и  взял мелок. – Постойте, – сказал он, садясь к столу. – Я давно  хотел спросить у вас одну вещь.    

Он глядел ей прямо в ласковые, хотя и испуганные глаза.    

– Пожалуйста, спросите.    

– Вот, – сказал он и написал начальные буквы: к,  в, м, о: э, н, м, б , з, л, э, н, и, т? Буквы эти значили: когда вы мне  ответили: этого не может быть , значило ли это, что никогда, или тогда?»  Не было никакой вероятности, чтоб она могла понять эту сложную фразу; но он  посмотрел на нее с таким видом, что жизнь его зависит от того, поймет ли она эти  слова.    

Она взглянула на него серьезно, потом оперла нахмуренный лоб  на руку и стала читать. Изредка она взглядывала на него, спрашивая у него  взглядом: «То ли это, что я думаю?»    

– Я поняла, – сказала она, покраснев.    

– Какое это слово? – сказал он, указывая на н,  которым означалось слово никогда .    

– Это слово значит никогда , – сказала  она, – но это неправда!    

Он быстро стер написанное, подал ей мел и встал. Она  написала: т, я, н, м, и, о.    

Долли утешилась совсем от горя, причиненного ей разговором с  Алексеем Александровичем, когда она увидела эти две фигуры: Кити с мелком в  руках и с улыбкой робкою и счастливою, глядящую вверх на Левина, и его красивую  фигуру, нагнувшуюся над столом, с горящими глазами, устремленными то на стол,  то на нее. Он вдруг просиял: он понял. Это значило: «тогда я не могла иначе  ответить».    

Он взглянул на нее вопросительно, робко.    

– Только тогда?    

– Да, – отвечала ее улыбка.    

– А т… А теперь? – спросил он.    

– Ну, так вот прочтите. Я скажу то, чего бы желала.  Очень бы желала! – Она написала начальные буквы: ч, в, м, з, и, п, ч, б.  Это значило: «чтобы вы могли забыть и простить, что было».    

Он схватил мел напряженными, дрожащими пальцами и, сломав  его, написал начальные буквы следующего: «мне нечего забывать и прощать, я не  переставал любить вас».    

Она взглянула на него с остановившеюся улыбкой.    

– Я поняла, – шепотом сказала она.    

Он сел и написал длинную фразу. Она все поняла и, не  спрашивая его: так ли? взяла мел и тотчас же ответила.    

Он долго не мог понять того, что она написала, и часто взглядывал  в ее глаза. На него нашло затмение от счастия. Он никак не мог подставить те  слова, какие она разумела; но в прелестных сияющих счастьем глазах ее он понял  все, что ему нужно было знать. И он написал три буквы. Но он еще не кончил  писать, а она уже читала за его рукой и сама докончила и написала ответ: Да.    

– В секретаря играете? – сказал князь,  подходя. – Ну, поедем, однако, если ты хочешь поспеть в театр.    

Левин встал и проводил Кити до дверей.    

В разговоре их все было сказано; было сказано, что она любит  его и что скажет отцу и матери, что завтра он приедет утром.    

 XIV    

     

Когда Кити уехала и Левин остался один, он почувствовал  такое беспокойство без нее и такое нетерпеливое желание поскорее, поскорее  дожить до завтрашнего утра, когда он опять увидит ее и навсегда соединится с  ней, что он испугался, как смерти, этих четырнадцати часов, которые ему  предстояло провести без нее. Ему необходимо было быть и говорить с кем-нибудь,  чтобы как-нибудь не оставаться одному, чтоб обмануть время. Степан Аркадьич был  бы для него самый приятный собеседник, но он ехал, как он говорил, на вечер, в  действительности же в балет. Левин только успел сказать ему, что он счастлив и  что он любит его и никогда, никогда не забудет то, что он для него сделал.  Взгляд и улыбка Степана Аркадьича показали Левину, что он понимал как должно  это чувство.    

– Что ж, не пора умирать? – сказал Степан  Аркадьич, с умилением пожимая руку Левина.    

– Нннеет! – сказал Левин.    

Дарья Александровна, прощаясь с ним, тоже как бы поздравила  его, сказав:    

– Как я рада, что вы встретились опять с Кити, надо  дорожить старыми дружбами.    

Но Левину неприятны были эти слова Дарьи Александровны. Она  не могла понять, как все это было высоко и недоступно ей, и она не должна была  сметь упоминать об этом.    

Левин простился с ними, но, чтобы не остаться одному,  прицепился к своему брату.    

– Ты куда едешь?    

– Я в заседание.    

– Ну, и я с тобой. Можно?    

– Отчего же? поедем, – улыбаясь, сказал Сергей  Иванович. – Что с тобой нынче?    

– Со мной? Со мной счастье! – сказал Левин,  опуская окно кареты, в которой они ехали. – Ничего тебе? а то душно.  Со мной счастье! Отчего ты не женился никогда?    

Сергей Иванович улыбнулся.